Под ногами троллей

Глава 1. Мальчик и девочка

Аррен сидела на крыше небольшой халупки на краю города и смотрела на свинью, развалившуюся в соседском дворике. Свинья была чрезвычайно важная и самодостаточная. Задними ногами она лежала в сарае, а передними — в луже с грязью. Недавно прошёл дождь, и земля раскисла. Аррен подумала, что она бы и сама не отказалась этак завалиться в лужу помоев, похрюкивать и блаженствовать до конца дней.

И тут ей в нос ударил острый камешек.

— Ай! — пикнула она, потому что было больно.

Ухватившись на торчащий кусок стропила, она свесилась с крыши и увидела «доброхота». Внизу стоял донельзя довольный мальчишка с непослушными вихрами и бесовской улыбкой.

— Слазь давай, королевна! — крикнул он, потрясая деревянным клинком.

Аррен показала ему язык и уселась поудобнее.

В бёдра впивался всякий мусор, сидеть на покатой крыше неудобно — но оно того стоило. Домик стоял в небольшом овражке: города с крыши почти не видно, зато открывался отличный вид на заливные луга — трава шла волнами, ветер гладил её, как большого зелёного котёнка.

— Слазь, кому говорю! — возмутился мальчишка. — Мы же договорились, пойти к кладбищу!

— Сам проспал, — буркнула Аррен, обращаясь к угольному коту, возлежащему рядом. Девчонки он не боялся, лениво урчал и изредка подёргивал хвостом. «Доброхот», видимо, и сам понимал, что виноват, а потому сменил тактику.

— А я кизила принёс, — сказал он.

Девочка фыркнула и зажмурилась. Солнце едва поднялось, но так шпарило, что Аррен буквально ощущала, как загар ложиться на неё слоями — один, другой, третий.

И нос подозрительно зачесался — того гляди, облупится.

Она опёрлась о прохудившуюся крышу локтями, откинулась назад, и ей открылось небо — бескрайнее, голубое. Облака были двух видов: одни мчались по небу, подобно куче кудрявых барашков; наверно, за ними гнались какие-то небесные волки. А другие были тоненькими, выстиранные, как потасканные привидения.

Паренёк потоптался на месте и решил прибегнуть к последнему аргументу:

— Место здесь дурное, — вкрадчиво поведал он. — Занозу вгонишь.

Аррен фыркнула и чуть съехала вниз, вовремя ухватившись за обломок доски.

Спускаться она не собиралась.

— Ну всё, — возмутились внизу. — Сейчас я сам заберусь.

Послышался треск и изобретательное сквернословие — малолетний «разбойник» ломился через малину, раздвигая колючие ветви руками и оцарапавшись. А заодно изодрав рубаху. Сама-то Аррен взобралась на крышу с другой стороны — перепрыгнув с невысокой кирпичной стены в конце тупичка.

Хозяева дома возмутились бы такому вторжению — но уже более тридцати лет пребывали в Царстве Льва. А слава у халупы и впрямь, была дурная: горожане прозвали её «ведьминым логовом»; место было жутковатое. Когда-то давно, стоял на окраине бревенчатый дом — обычный, из одного этажа: не то, что резные «замки» в серёдке Пристани.

А потом он сгорел.

Не так, чтоб сгорел — Ари видела пару таких домов — от них остались чёрные опоры; но будто бы угорел: почернел, скособочился. Завалился набок, точно пьяница; а крапива, шиповник и малина до того разрослись, что подойти к сенцам стало невозможно. Вдобавок, земля под ним слегка просела — такое случается со старыми домами — и халупа словно утонула: крыльцо заросла трава, а пышно распустившаяся календула заслонила окна.

Ставни давно рассыпались, и заглядывать в окна было жутковато — там стояла темень даже в солнечный день. Комнаты поросли пылью и паутиной. Взрослые не любили «ведьмино логово»; зато оно совершенно не пугало котов, обожающих греться на крыше или покосившемся плетне.

Не боялась его и Аррен.

Было, конечно, ощущение жути — осознавать, что здесь некогда случилось Страшное. А под крышей, может, живут одичалые домовые или ещё какая нечисть. Но солнышко грело, из города доносился людской говор, и страх расползался, истаивал в голубом небе, лишь изредка подкрадываясь лёгкой приятной дрожью.

— Ох, ведьмина сыть!

Послышался очередной треск — на этот раз громкий, сочный, словно над ухом раскусили яблоко. Паренёк наступил ногой на крылечко, и гнилые доски лопнули, издав душераздирающий стон и подняв в воздух тучу трухи и пыли. Нога непрошенного гостя провалилась в вязкое нутро.

— Благие боги!

Аррен свесилась с крыши.

— Къертар, ты там живой? Кончай валять дурака!

Он поднял к ней смеющееся конопатое лицо.

— Я тебя достану!

— Дуралей! Кости переломаешь!

Он осторожно высвободил стопу из западни, пощупал щиколотку.

— Сама-то как забралась?

Девочка в ответ фыркнула.

— Ещё чего! Нашла, как — значит, место моё!

На самом деле особой её заслуги в этом не было. Она обнаружила проход, когда за ней гналась ватага Рябого Горда.

Протиснулась меж неказистыми доминами, и оказалась в тупичке, отгороженном стеной — кирпичной, заросшей вьюном. Вскарабкалась наверх — и поняла, что до «ведьминого дома» недалеко. Между кустами шиповника (в человеческий рост), стеной соседнего дома (тоже заброшенного) и крапивой, был свободный пятачок.

Он весь зацвёл роскошными гладуиолусами.

Туда она и спрыгнула.

И обнаружила, что ничего страшного во внутреннем дворике нет — его так же, как и весь остальной город, заливало солнце; розы, которые никто не стриг, лебеда и картошка росли вперемешку; мак зацветал среди мать-и-мачехи и чертополоха. Города отсюда, изнутри, не было видно — она нашла крохотное потайное убежище.

Она слышала голоса Горда, Флина и всей их шайки — недоумевали, куда она подевалась. В конце концов, порешили, что её утащили призраки. Они ушли, а она обнаружила, что с крыши покосившегося амбара можно перебраться на крышу дома — ветхую, в дырах.

Но какой с неё открывался вид!

— Я тоже найду, — упрямо заявил мальчишка.

Аррен состроила ему рожицу.

— Призраков не боишься?

— Ногу сломать боюсь, — искренне посетовал он. — Кто ж меня, без ноги, в воины возьмёт?

— Ну и сиди дома, с ногой, — обиделась она.

— Дома и без ноги сидеть можно, — возразил он, и ухватился пальцами за край крыши.

Домик порядок осел, так что ему лишь пришлось подпрыгнуть. Пальцы соскользнули, и он рухнул в крапиву. Аррен хихикнула и чуть не покатилась кубарем вниз. Къертар поднялся с серьёзным лицом, посасывая пальцы. Философски вытянул занозу. Обошёл дом по кругу, похрупывая травой — мокрица и вьюнок так густо оплели землю, что казались сплошным ковром. Чертыхнулся, провалившись в невидимую канавку.

— Вроде здесь можно ухватиться, — с сомнением сказал он.

— Вроде можно, — согласилась Аррен.

Он поставил ногу на осклизлую поленницу, в незапамятные годы наваленную у стены дома. Дрова заскрипели, но выдержали. Мелькнула юркая тень — из щелей выбежала и скрылась в траве ящерица. Поленья заросли мхом, и противной чёрной слизью. Мальчик поморщился. А затем резко перенёс на них вес и ухватился за торчащее вверху бревно. Дрова заскрипели и поехали под ногами, но он ухватился второй рукой, громко фыркнул, подтянулся и оказался рядом с Аррен. Кот лениво потянулся и посмотрел на него одним глазом.

— Я забрался!

Къертар выпрямился горделиво — ни дать ни взять, король, ведущий войска в захваченный город.

— Герой, — серьёзно сказала девочка.

— А то, — осторожно он ощупал доски под руками.

И уселся рядом.

Старые доски скрипнули. Мальчик замер, а потом, когда осознал, что крыша под ним проваливаться в тартарары не спешит, облегчённо выдохнул. Слева открывался вид, от которого захватывало дух — громадная равнина аж до самых гор: они прорывали укутывающее их зелёное покрывало и обнажали меловые склоны. Между горами и городом в траве блестела змейка — то текла река Быстроюжная.

— Ух ты, — сказал Къертар. — Красота.

Она смотрела вдаль, а он смотрел на неё, и самодовольная ухмылка победителя сменилась на обычную улыбку — тёплую и славную. Он устроился поудобнее и подставил лицо солнцу. От крыши до города было не слишком и далеко; но вот со стороны равнины начинался небольшой откос холма. Падать было футов двадцать.

Къертар поёжился.

— Страшновато.

Аррен улыбнулась ему — а потом ответила, немного невпопад:

— А я не боюсь. Ничего не боюсь.

Мальчик хмыкнул и подвинулся на дюйм ближе к ней:

— Уж я знаю.

Она и впрямь не боялась — ничего, чему положено страшить девчонок в её возрасте: змей и пауков, оспы и чахотки, смерти и голода, и презрения подружек. Подружки и без того её недолюбливали, болячки обходили стороной, а пауков с Къертаром они нередко ловили, чтобы попугать других девчонок. Благо, на островах они водились здоровенные — чёрно-жёлтые, с орех величиной.

Къер порылся в карманах и вытащил что-то слипшееся и ароматное.

— Держи, — протянул он ей ладонь. — Кизил.

— Спасибо, — сказала она, вытащила из склеившейся массы один плод, и сунула в рот.

Фрукт был кисловатым и очень вкусным.

Мальчишка хмыкнул и отряхнул рукав от трухи и паутины.

— Главное, не провалиться вниз, — мудро заключил он.

Они молчали, как порой бывает с лучшими друзьями: зачем слова, когда языком главного не скажешь? А погода была на загляденье — как раз такая, когда не хочется не то, что говорить, но и думать. Лето выдалось на Островах жаркое. На каменной мостовой (единственной в городе) можно было жарить блины: рукой коснёшься — опечёт. Хорошо, хоть изредка поднимался ветер: он дул с такой силой, что железные флюгера так и вертелись на крышах: точь-в-точь хвост собачонки, завидевшей угощение.

— А как ты думаешь, приплывёт ли в этом году Король? — вдруг спросил мальчик.

Такое за ним водилось: разморенный на солнце, он напряжённо думал.

— Зачем ему Острова? — отозвалась Аррен. — Других мест разве нету?

— Другие-то места, конечно, есть, — сказал мальчишка. — Но и Зелёные Острова входят в Королевство. Вот бы повидать! В позапрошлый раз я был слишком мелкий, не помню ничегошеньки. А в прошлый меня тётя заперла в кладовке. Я не виноват, что её собака такая кусачая, и я накормил её вареньем.

Они снова замолчали, следя за ползающими облаками — а ведь это такое дело, за которым можно наблюдать бесконечно. И вот тут я понял, мой дорогой читатель, что рассказал Вам много про Къера и Ари, и почти ничего — про Острова. А ведь это непорядок — ведь именно на них наша героиня родилась и выросла. А коли неинтересно, так пропускайте и читайте дальше: кого же в наши-то дни интересует история и география?

А росла Аррен, надо сказать, немало — целых пятнадцать лет!

Лежат эти острова в Закатном океане, и солёные воды его горят, точно медь, когда солнце принимает свои вечерние ванны. Холмы на островах — зелёные и мягкие, валяйся на травке в удовольствие, а к морю они спускаются обрывисто и неприветливо. Деревья там небольшие, да всё больше кряжистых, по-гномьи приземистых пород — сплошь яблони да груши, да сливы одичалые. А величавых красавцев клёнов, тополей или буков — не найти.

Тихая да мирная это страна: один только городок, на самом крупном острове — Рыбном: и зовётся он незатейливо — Келарден, что говоре островитян значит «Пристань».

Войны, голод и болезни обходят этот счастливый край; сказать по правде, не происходит тут ничего примечательного. Разве что корабль приплывёт из Большой Гавани, что на Западном Берегу. Да и то: лежат острова в стороне от торговых путей. Только если бурей зашвырнёт корабль в местные воды, да бросит команда якорь у Лобастого взгорья, набрать сладкой ключевой воды. Да ещё редко — ух, как редко! — приплывают из Гавани короли, и клянутся им старейшины Келардена в верности.

Там, за Гаванью — большая страна, да только не видела её Аррен никогда: сказывают, там горы до небес, и реки — такие, что и не переплыть. И вздымаются вверх башни Семистолпного Града, столицы Первого Царства, и сидят на престолах Четверо Благих Королей, и правят этим чудесным краем.

Ох, что бы отдала Аррен, только б их повидать!

Да кому она нужна — кроха из деревушки рыбацкой?

Нет, никому!

Впрочем, тут я покривил душой.

Был всё-таки мальчик, которому она небезразлична.

И мы с вами его уже повидали. Звали его Къертар (уж такие диковинные имена заведены в Келардене), и был он поварёнком. Работка, конечно, не ахти, но мальчик он был что надо — стройный, вихрастый, лицо в конопушках, а волосы — как огонь. И глаза его были — как море в полдень, а уж как играл на свирели! Казалось, холмы подходили, чтобы послушать.

И дружили мальчик и девочка — не разлей вода!

Весь остров Малый излазали, заглянули в пещеры, шахты посетили, что пустуют ещё со времён Старого Короля: ходы в беловатой, меловой почве, укреплённые балками и деревянными столбами. Удили рыбу в речке Быстроватой — какая там речка, название одно! Устроили убежище на ветвях Согбенной яблони — здоровенного дерева, что растёт в рощице на склоне Холма.

На Могилах Прежней поры побывали: на кладбище троллей, что однажды спустились со Студёных гор, и разграбили множество деревень, и дошли до острова Малого. Встретил их здесь отважный король Ригор, и разбил наголову, и немало людей полегло в этой сече. Солдат похоронили за городом, на холме Достославном, а троллей — на Заброшенном Погосте, о котором ходила дурная слава, и куда детей не пускали.

Сказывают, будто горят там зелёные огни, и тени ходят, скрючившись в три погибели, и раздаётся хохот из-под земли. А ещё сказывают, будто тролли — те, что погибли от мечей латников короля Ригора — хоть и мёртвые, а ждут: ждут, когда их сородичи спустятся со Студёных гор, и вернутся на Зелёные острова.

Дурное, словом, место, не для детей.

Да разве остановишь их, неугомонных?

Аррен вдруг поняла, что засыпает — а спать на крыше никуда не годится. Обопрёшься о гнилую доску — и поминай, как звали! Она пихнула Къера, который прикрыл глаза и, казалось, о чём-то мечтал.

— Ну что, пойдём на Кладбище Троллей?

— Конечно, пойдём, — охотно согласился тот. — Я такую нору там нашёл — закачаешься! Вроде барсучья, а может и нет. Человек поместится. Наверно, глина обвалилась, а там старые ходы были.

— А к угощению не опоздаем? — засомневалась девочка.

Паренёк задумался.

— Успеем, — беззаботно ответил он. — Пока старейшины расшевелятся…

К празднику Первого Глотка с окрестных деревень на Пристань везли на пробу сидр, квас, пиво, брагу и мёд; для детишек тоже хватало угощения — медовые яблоки; груши, тающие во рту; кизил и виноград. Брагу Аррен не любила — как-то дядя Хворт влил ей в горло несколько капель.

А вот квасу бы выпила, по такой жаре.

Но девочка ужасно не любила толкотни — улицы будут запружены телегами, ревущими ослами, упрямыми мулами, клячами-доходягами. Вот Къер — тот в любой толпе, как рыба в воде.

— Ты оставайся, если хочешь, — предложила она, сглатывая комок в горле: без Къертара было бы совсем одиноко.

— Да ладно, — великодушно отмахнулся тот. — Подумаешь, праздник. Экая невидаль. Да и потом, к самому веселью всё равно поспеем.

Аррен ощутила такой прилив благодарности, что у неё защипало глаза. Это было бы совсем уж глупо — разреветься при разговоре с лучшим другом, поэтому она упрямо сжала губы.

— Хотела бы я уйти из Келардена, — сказала она.

— Мда, уходить-то особо некуда, — согласился приятель. — Один городок на все Острова. Я вот всё думаю — нужно тебе податься За Море.

— Да кто меня там ждёт? — буркнула она, продолжая липучий, как утренняя зевота, давний спор.

— Ждёт, не ждёт, — упрямо продолжил мальчик, — а подаваться надо! Ты только представь! Первое Царство! Горы высотой до небес! Реки шириной с пролив Бальфарас! Леса больше, чем весь остров Малый! Деревья, деревья выше Рыбьего Хребта!

Аррен слышала об этом, но представить не могла.

— Я отправлюсь, — сказал мальчишка. — Вырасту и непременно отправлюсь. Совершу множество славных подвигов, и меня похоронят, как героя.

Девчонка фыркнула.

— Пошли уж, вояка!

Она легонько пихнула его локтем и стала спускаться.

Для этого пришлось согнать кота, но тот не особенно обиделся — мяукнул, встряхнулся, царственно облизнул лапу и сиганул на забор соседнего дома. Аррен осторожно спустилась со стены и спрыгнула на землю, слегка отбив пятки. Къертар слез вслед за ней.

— Эх, — задумчиво сказал он, — а ведь я там меч оставил.

Она хихикнула:

— Заберёшь в следующий раз, если не сожрут духи!

И пошла на него, сгорбившись и едва ли не касаясь костяшками пальцев земли, как ходят (согласно поверьям) тролли.

— Чур, чур тебя, — расхохотался он. — Так что, на Погост?

Девочка призадумалась.

— Погоди, — нехотя сказала она. — Домой схожу, платье переодену. Мне в этом ещё на Праздник идти.

Къер скептически воззрился на её перелатанный наряд, к тому же изрядно выпачканный в трухе, но смолчал. Он не хуже Аррен знал, что с нарядами у неё было туго.

И не то, чтобы она переживала, но…

— Иди, — вздохнул он. — Я тебя на Погосте подожду. Встретимся у Статуи Тролля. Не хочу в город возвращаться — не дай бог меня мамашка углядит, вмиг работу придумает. Даром что Праздник.

— Иди, лодырь, — напутствовала его девчонка, но получилось необидно.

А пошла по мостовой наверх.

Домой идти совершенно не хотелось — мать могла отвесить оплеуху ни за что, да и вообще приказать целый праздник просидеть взаперти. У Къера была сумасшедшая тётушка Ксанья, но Аррен дома ждала беда почище — собственная мать.

Аррен ещё помнила времена, когда мама рассказывала сказки про Косматого Дровосека и Добродушного Медведя; как вместе ходили на базар за покупками; как, смеясь и проливая чай, рассматривали разложенные на столе карты Дальних-дальних Земель. Но счастливые времена канули в прошлое.

Мать уже давно была словно чужой и, как бы это сказать, опасной — Аррен приучилась её бояться и жалеть.

В городе поговаривали, что Эйла не простила мужу гибели сына: он ушёл на север и не вернулся. Но старый Фёльквард, что видел Первое Нашествие Троллей, однажды сказал Аррен, когда та ошивалась подле его дома (там рос изумительно вкусный кизил) — «я думаю, воробушек, после смерти Мерри, твоя матушка, конечно, повредилась умом, да только обида её куда старее: не простила она Скогольду, что вывез он её из Вороньего Замка, из прекрасных земель Первого Царства. И обрёк на вечное прозябание на островах».

Тогда не слишком поняла Аррен его слова, но запомнила; а потом поняла — и призадумалась. Брата она не помнила — так, ореол золотистых волос вокруг головы да мягкий, словно медовый голос — но с пронзительной ясностью однажды поняла: брат её был для матери всем — он, красивый, подобно королям древности, примирил её с унылой действительностью скучного провинциального края.

Аррен не так уж много знала о Крае-за-Морем; но по рассказам путников представляла Первое Царство как чудесный край грёз, где каждый день — балы, в золотобагряных лесах разъезжают кавалькады наряженных всадников, и лесные звери приветствуют Благих Королей. Немало дивных сказок ходило о Крае-за-Морем, и что было правдой, а что вымыслом — даже старый Фёльквард сказать не мог.

А в городе становилось людно — она поднялась по улочке Рыболовецкой, перешла в проулок Скорняков и оказалась напротив Торгового Ряда. Город выглядел так же, как и во время всех прочих праздников — торговцы до сипоты ругались друг с другом, сварливые соседки наполняли воздух визгом, оглохшие стражники отчаялись навести хоть какой-то порядок.

Стражу в Городе уважали, но не боялись.

Охранять Город было не от кого, да и разбойников на Островах отродясь не водилось. Слишком маленькие эти Острова, славно игрушечные — за один день можно едва ли не любой пройти.

Кое-где попивали бражку; ослы ревели, пахло свежим конским навозом.

Сутолока, толкотня, суета.

Вот чего Аррен не любила больше всего!

Впрочем, протиснувшись между рядами с капустой и морковкой, она оказалась напротив дива дивного — в клетке сидела пёстрая птица, размером не меньше ворона. Тело у неё было жёлтое, а голова красная, и на ней — хохол!

От удивления Аррен притормозила и ухватилась за лоток с огурцами.

А птица наклонила голову и сказала:

— Доброго тебя дня, иноземная красавица!

— А… — глубокомысленно ответила девочка, и тут её сбил с ног пузан в засаленном фартуке. А потом наступил на ногу. Вздохнув и оглянувшись, Аррен поняла, что через площадь не протолкнуться. Тогда она принялась работать локтями и, в конце концов, очутилась там, откуда и начинала — в проулке Скорняков. Вся Рыболовецкая улочка была запружена подводами. Отряхнувшись от налипшей на рукава петрушки, она повернула налево — к улице Грязной — и остановилась, как вкопанная.

Возле дома с резными петушками стоял Къертар — но не только он. Раскрасневшись, ему что-то втолковывала рослая, с завидной фигурой девица: спустя мгновение Аррен признала в ней пухлощекую Фанью. Фанья была дочерью молочницы — и уж то ли по этой, то ли по какой другой причине, но изгибов и выпуклостей ей было не занимать. На ней было красивое синее платье, не иначе, как привезённое из-за Моря: Аррен даже подивилась, что Фанья делает в нём на такой загаженной улочке.

Аррен вдруг отчаянно ясно ощутила себя тощей и некрасивой замарашкой; отступила в тень и спряталась, пока они её не заметили. Она не подглядывала, нет; подобное вообще было не в характере Аррен. Но волею Судеб ей было прекрасно видно улицу — и двоих; а не смотреть она не могла.

Къертар смеялся — так, как до этого смеялся только с ней. Губы его лукаво изгибались, а в глазах плясали озорные чёртики. Аррен знала, что по Къеру сохнет половина девчонок Пристани (и они вместе смеются над ними) — но лишь сейчас поняла, почему. Къер стоял небрежно, облокотившись о стену — этакий бывалый воин, отмахивающийся от расспросов млеющих дам; а Фанья волновалась, она привставала на цыпочки, перебирала пальцами и, казалось, алела. Кожа у неё была светлая-светлая, и румянец проступал на щеках прямо-таки, как маки.

Аррен закрыла глаза. Её сердце билось сильно-сильно, хотя она и не понимала почему. Ладони вдруг вспотели. Губы пересохли. Девочка сжала веки так сильно, что глаза заболели — не хотела смотреть. А когда снова открыла глаза — они целовались.

А может, это Фанья целовала его.

Во всяком случае, их губы соприкасались.

Аррен захлебнулась воздухом.

Отступив назад, она бросилась бежать — куда глаза глядят, а глядели они в сторону улочки Южная. Она мелькнула мимо старика Фёлькварта, перекидывающегося в кости со старшиной Бельком, услыхав вдогонку: «Ты куда это, пострелёнок?», пронеслась по улице Мясников, и оказалась напротив своего дома — довольно солидного особняка, с резным крыльцом и росписью, со ставнями и занавесками на окнах.

Она влетела на порог и пулей промчалась по лестнице. Фавра была дома — она и жила у них, в одной из нижних комнат. Аррен услышала её кряхтение.

— Это ты, что ли, воробей? Праздник вскоре, иди умойся хоть!

Но она не хотела слышать ни о чём.

Дом, город, все его обитатели — вызывали отвращение.

Но дом — особенно: старый, с коврами, изъеденными молью и выцветшими гобеленами — отец купил его, когда разбогател на Северных островах. Она прошла мимо комнаты мамы — оттуда веяло запахом южных благовоний и каким-то особенным значительным МОЛЧАНИЕМ, поднялась по лестнице на чердак и притворила за собой дверь.

Чердак был старый, неубранный, повсюду клоками лежала пыль. Смели её по углам и забыли, а в ней завелись пауки. И всё же, здесь ей стало полегче — солнечные лучи падали через прохудившуюся крышу — медовые, яркие.

Наконец, она дала волю слезам. Неудивительно, что Къертар заигрывал с Фаньей — право слово, есть на что взглянуть: вся ладная, озорная, бесовская, грудь колесом. Сказать по правде, Аррен тоже была хороша, но не догадывалась об этом — просто красота у неё была на заморский лад. Старики поглядывали на неё, и вспоминали: что в Семистолпном все девы такие — высокие, стройные, с локонами инеистыми.

И мать Аррен была такой — когда привёз её отец из Первого царства, едва ли не с самих Великаньих Гор. Профиль гордый, нос прямой, шея лебединая. Красавица была мать Аррен, по имени Эйлагерла — но холодная и замкнутая, будто чуралась простых обычаев острова Рыбного. Видно было, что Аррен со временем пойдёт в неё; а пока напоминала чумазого мальчишку с непокорной гривой нечёсаных волос.

Толи дело — Фанья…

Девушки с Островов были совсем другие — румяные, круглощёкие, «сдобные».

«Вот пусть он с ней и гуляет, — разозлилась Аррен. — Бегать мне за ним, вот ещё».

Пылинки танцевали в лучах, золотые, медвяные. Кровлю надо бы подлатать — да вот отца дома не было: уплыл он на Холодные острова, и до сих пор ещё не вернулся. Покупал пушнину, сало, соль; продавал безделушки, толчёный перец, вино.

Исполнилось Аррен четырнадцать лет, и друг, сказать по правде, у неё всего один. Друг у неё был только один, и наверно, поджидал её у могилы Старого Тролля, а она дулась на него, и не могла простить. Нельзя сказать, что хорошо она поступила — ведь обещала придти и встретится с ним. К тому же был праздник, и по всему выходило, что они оба его пропустят — Къертар, ибо будет поджидать её в условленном месте, а Аррен — поскольку никакая сила не вытащит её с чердака.

Обида была такой сильной, что у Аррен на глазах выступали слёзы.

Сказать по чести, злилась она не на поцелуй. Но как он мог улыбаться пухлощёкой Фанье, и в глаза его смеялись, как всегда? Это же была Её улыбка, улыбка Аррен, она так ждала его огоньков в глазах! А теперь — что же получается тогда? Не возился ли он с ней просто со скуки — а потом не смеялся ли над нею в компании других девчонок?

«Чтоб тебя, чтоб тебя, чтоб тебя! — бессильно повторяла она и сжимала кулаки. — Чтоб тролль тебя разодрал да шкуру сушиться повесил!». Обида была тем сильнее, что она понимала — ведь, в сущности, Къертар её не предал. Да, они проводили кучу времени вместе, в поисках гнёзд чаек или старинных кладов, но он ведь и не обещал, что однажды сделает предложение Аррен, дочери безумной Эйларгерлы…

И тут вдруг всплыла у неё перед глазами сцена из прошлого: переулок, в котором ужасно воняло — видно, где-то поблизости сдохла кошка, у выхода из тупичка — трое парней, а рядом с ней — только Къер. И рожи у парней препаскудные.

Кулаки у Къера — ободраны, и вид такой, что парни вдруг засомневались, а очень ли им это надо? Над верхней губой у её защитника расплывался огромный синяк, волосы слиплись от крови — длинная царапина пролегла над бровью. Но не это самое страшное — выражение лица у Къера было такое, что Аррен поняла: если бы у него в руках был нож, а эти подонки подошли ближе…

И испугалась, жутко испугалась — не за себя, а за него. А потом на переулке послышался грохот: должно быть, конь понёс, возок опрокинулся, и парни по шумок испарились. А Къер так и стоял, тяжело дыша, а потом вдруг обмяк, словно из него вытащили вязальную спицу, повернулся к ней и улыбнулся.

Или, вот ещё был случай: когда у Ифтильды пропало колечко (подарок одного шалопая), всё, конечно, свалили на Аррен. Собственно, после этого её и перестали пускать на ночлег, и устроили натуральную травлю — по всему городу в неё летели тухлые капустные листы, при её появлении все начинали перехихикиваться, а едва она отвернётся, повышали голос до преувеличенно громкого шёпота: «Блаженная!».

Тогда они с Къером решили пойти, поискать земляники — вообще-то, земляника на острове не росла, её завозили с Южных островов, и выращивали рядом с заморской картошкой. Неподалёку от города, в излучине реки, был брошенный хуторок — три домишка и огороды. Земляника там вымахала здоровенная, словно её поили колдовским зельем.

Едва вышли из города, как наткнулись на Ифтильду с компанией.

— Верни колечко, оборванка! — обидно крикнула бывшая подружка, а парни кругом захохотали.

Тогда Къер вышел вперёд, и спокойно, как-то по-взрослому, сказал:

— Такой дуре ряженной, как ты, и кольцо не поможет. Век в старых девах проходишь.

Ифтильда открыла рот и закрыла, побледнела.

Даже парни остолбенели от наглости. Впрочем, семью Къера уважали: насмешки сами собой, как-то поутихли. А Ифтильда — вот уж чудо из чудес! — однажды догнала её в узком переулке и даже извинилась. Сбивчиво, отчаянно краснея. Впрочем, больше они всё равно не общались.

А Къер ей потом сказал, когда они сидели и удили рыбу в камышах возле плакучей ивы:

— Знаешь, если тебя оскорбляют дураки, это всё равно, как услышать похвалу от умного.

Картины прошлого поблекли, и она вновь вернулась на чердак.

Девочка уткнулась лицом в колени и зарыдала.

Ели она не нужна и Къертару…

Будь он проклят, проклят, проклят!

До сегодняшнего дня она и не задумывалась о свадьбе — первая посмеялась бы, скажи кто об этом, а то и засунула насмешнику за шиворот комок грязи. Но теперь… Выходить замуж за Къертара она по-прежнему не желала (сама идея свадьбы вызывала у неё серьёзные сомнения), но вот видеть, как он улыбается этой Фанье…

В глубине души, Аррен, конечно, знала: Къертар её не бросит. Но тем сильнее была обида — понимать, что останешься лишь другом для того, кого ещё недавно и не мог помыслить кем-то иным. Обида разъедала, и слёзы текли — горькие, хотя и немного себялюбивые.

А ведь праздник уже начинался…

Пусть он ждёт, ждёт сколько угодно — она не выйдет к нему навстречу.

Вот так и рассорились они с Къером из-за сущей ерунды (как оно всегда и случается с наилучшими друзьями): а впрочем, может, и не ерунды — смотря с какой стороны посмотреть. Обычно они ссорились по раз тридцать дню — и тут же мирились, ибо не могли прожить друг без друга.

Но на этот раз всё было по-другому.

На миг раскаяние посетило девочку — праздники в Пристани бывали редко, неправильно было, лишь Къертара этого удовольствия из-за глупой ссоры — но она лишь сжала кулаки. Если так, то на праздник не будет смотреть и она — это казалось справедливым.

На улице становилось шумно — должно быть, начинались приготовления к веселью. Даже слишком шумно — крики, галдёж, звон… оружия? Аррен оцепенела. Оружие? Откуда — в мирном Келардене? Может, приехал погостить один из Королей? Она утёрла слёзы — размазала их по лицу. И даже почти решила спуститься — посмотреть, из-за чего сыр-бор.

И в этот миг на лестнице послышались тяжёлые шаги. Толстуху Фавру она узнала сразу — ещё до того, как открылись двери. Немного глуповатая, но неизменно благодушная старуха была, казалось, чем-то встревожена. Тяжело отдуваясь, она опиралась на косяк.

— Аррен, дочка, — наконец, сказала она. — Иди спрячься в Общинном Доме.

— Зачем? — растерялась девочка.

— Слушай, что тебе говорят! — буркнула толстуха. — Дольше проживёшь. Сказывают, война пришла. Тролли идут.

Аррен окаменела.

— Вот-вот подоспеют. Иди уже, бестолковка!

Как Аррен оказалась на улице, она не помнила.

Она не узнавала родного города — повсюду опрокинутые локти с едой, яблоки втоптаны в грязь, все спешно вооружаются, лица у всех угрюмые. Да какое там оружие в Келардене? Войны-то уже лет двести как не было!

Аррен кинулась к Бельку, капитану городской стражи.

— Бельк, Бельк, — задыхаясь, выпалила Аррен. — Скажи, откуда идут тролли?

Бельк даже не заметил её — он ругался с одним из старейшин. Ругались они яростно, лицо стражника побагровело, став цвета тёртой свеклы. Тогда Аррен бросилась к знакомому Хевру — молодому воину, кузену рябой Тисвильды. Воин, в отличие от капитана, был довольно бледным — казалось, его вот-вот стошнит. Он стоял на расквашенном яблоке, и вёл себя довольно странно — то возьмётся за рукоять меча, то отпустит.

На шее пульсировала жилка, а щека у него подёргивалась.

— Хевр, — всхлипнула она, и сердце заколотилось, как сумасшедшее, — откуда идут тролли? С какой стороны?

— Чего ты, мелкая? — удивился тот. — А ну-ка марш в Общинный Дом.

А потом смилостивился:

— Да как и в прошлый раз, с Гор спустились, через Погост пойдут. Видать, уже там…

Мостовая покачнулась, и мир перед глазами Аррен потемнел.

Глава 2. Под ногами у троллей

Она бросилась к дому Къерта — высокому, трёхэтажному особняку, где жило несколько семей. Над ним трепетал флаг с изображением рыбы — дядя Къерта принадлежал к дворянскому сословию, хотя и очень бедному, как и все на островах.

Мать Къерта встретила её у порога — высокая, пожилая, но всё ещё красивая женщина с правильными чертами лица.

— Малышка, — удивилась она. — А где Къер, ты его не видела?

Аррен дёрнула головой и отступила назад.

Она прислонилась к стене, и ужас овладел её существом. Ведь лучший друг наверняка ещё ожидал её на Погосте, удивляясь, почему она не идёт… Аррен сжала кулаки и прижалась разгорячённым лбом к холодной каменной стене. Ласковый взгляд матери Къера жёг её, как огонь.

— Думай, думай, — тихонько простонала Аррен.

Впрочем, что тут думать?

Она поняла, что на Погост её не пустят, изловят по дороге и запрут — а потому бросилась бежать узкими улочками, где под ногами поскрипывали гнилые капустные листы, от окна к окну протягивались верёвки с развешенным бельём, и пахло так, что в ином случае Аррен непременно зажала бы нос. Она бежала к северо-западу, где город вклинивался меж двумя холмами — Горбом и Быком.

По дороге встречались испуганные мальчишки, дородные женщины, которые волокли корзины скарба, старики, растерянно ковыляющие по мостовой… Но ни одного юноши или мужчины — похоже, Бельк собирал ополчение в центре города.

На улочке Кривоватой едва не налетела на солдата, облачённого в прохудившуюся кольчугу (должно быть, фамильная ценность). Солдат был бледным и напуганным. Он опирался на копьё так, словно ему стукнул восьмой десяток — но, тем не менее, ломким голосом покрикивал на отдувающихся женщин и ребятню, веля собираться поживее. К счастью, он не заметил её — Аррен свернула на соседнюю улицу, и добежала до места, где город кончается.

Пристань — маленький городок, и стен у него нет.

Лачуги становились беднее, кончилась каменная мостовая, а затем и дощатый настил — и она очутилась на пустыре, поросшем чертополохом и полынью. Слева полого тянулся вверх Горб; справа круто вздымал голову Бык. Дорога огибала его у подножия.

И тут уж Аррен припустила, что было духу.

Ей повезло — никто её не приметил.

Набежали облака — небо затянуло, стало прохладнее.

Белёсое варево клубилось в небесах, а солнце выглядывало в ярко-синие разрывы. Голова Быка осталась позади, и она бежала по дороге, неторопливо петляющей среди невысоких холмов. Взгорье заслонило город, и больше она не видела ни лачуг, ни суматохи…

До Погоста было недалеко — не больше часа. Но если они высадились, как в прошлый раз, на Мелком пляже, прошли наискось остров Малый, вдоль Рощи Кряжистого Дуба, переправились через брод у Винного Кубка — то и впрямь, к Погосту вскоре подоспеют…

Она бежала, сбивая ноги, глотая слёзы, которые закипали в глазах — и тут же высыхали на ветру. Ветер дул — ровный, сильный, прямо в лицо, словно удерживая, отталкивая от выбранного пути. Но она сжимала кулаки и бежала — вперёд, вперёд, вперёд.

Тролли! В россказнях бывалых воинов и стариков-рыбаков — тролли представали пред внутренним взором Аррен как громадные чудовища, способные ударом кулака уложить телёнка. Они были заросшие и косматые, с бледной кожей. Жили в горах, вечно воевали друг с другом, но порой появлялся у них клан, способный поработить остальные — и тогда они неудержимой оравой обрушивались на плодородные долинные земли.

Студёные Горы — там, где они обитали — стояли на Заснеженных островах; а сами острова были столь малы, что поживиться на них троллях, практически, было нечем. Они грузились на неказистые, но надёжные корабли прибрежных гоблинов (последние, мирные, торговали с Келарденом рыбой) — и обрушивались на Зелёные острова.

А Къертар поджидал её у могилы Старого Тролля.

В сущности, это была не могила — просто заморский скульптор во времена Ригора Второго велел высечь статую громадного тролля, усекновенного недрогнувшей рукой рыцаря Джекила из Хайда. Лицо рыцаря, вонзающего клинок в глотку монстра, казалось Аррен одухотворённым. И ей всегда хотелось знать — а было ли у него время одухотворяться, когда над тобой нависает этакая образина?

Давным-давно приток Быстроватой размыл на кладбище небольшой овражек. Но однажды река изменила своё русло, вальяжно перекинувшись на соседние холмы: поговаривали, что это Повелитель Моря так тряхнул своими владениями, что холмы и горы поменялись местами. Овраг высох и зарос ежевикой. Вот этот-то овраг, у подножия величественных каменных статуй, и прозвали Могилой Тролля. Летом там здорово было прятаться в жару. К тому же ягода на его склонах росла крупная, невероятно вкусная — и, главное, её было много — мало кто из городских детишек осмеливался забредать на Погост.

А ночью, говорят, у Статуи Тролля собиралась всякая нечисть; но Аррен-то знала точно, что единственной нечистью, перекусывающей у ног громадины была она сама с Къертаром. На Кладбище она забрела давным-давно, когда от обиды хотелось умереть. Мать выгнала её из дому за грязные руки за столом, и помниться, она подумала: «Вот сожрут меня тролли, значит, так и надо!». Ей представлялись страшные, согбенные фигуры, выползающие из-под земли, с глазами, зелёными и большими, как плошки. Или красными, как уголья. Как они разберут, растащат её на косточки, и будут глодать в своих подземных жилищах — мёртвые, что поджидают возвращения живых.

Впрочем, тролли её не утащили — зато на обратном пути она подралась с ватагой мальчишек с Кривого переулка — и познакомилась с Къертаром. Так что день, который начинался так паршиво, оказался одним из лучших в её жизни.

Какой чепухой казались ей былые страхи!

Погост, заросший колючими кустами и высокой, по грудь, травой — был самым безопасным местом на свете, где они с Къертаром нередко играли в прятки, или в троллей и рыцарей, или в пиратов и торговцев.

А теперь, и вправду, пришла война.

И Къертар ждал, ждал её в овраге.

Ждал на кладбище, куда должны были придти тролли.

Те самые ужасные тролли, которыми пугали детишек уже последние две сотни лет.

И он торчит там по её милости — ведь должны были встретиться ещё утром, чтобы обследовать подземный лаз, недавно открывшийся после обвала — а затем отправиться на Праздник — вместе. Наверняка решил, что что-то её задержало, и сидит на краю оврага с ежевикой, чертыхаясь и болтая ногами.

Злой, голодный — но такой великодушный…

Боже, какая же она дура — ненавистная себе самой дура! Они давно могли бы быть на Пристани, заперлись бы в Общинном Доме, а весть Королям наверняка отправлена, и корабли из Гавани уже выплыли. Им бы только чуток продержаться, самую малость — Бельк с ополчением задержат троллей…

Но ещё не случилось ничего страшного.

Она ещё может, может, должна спасти его! Непременно спасёт.

Главное, добежать, добраться, быстрее…

И тогда они вернутся в город — и Короли, конечно же, пришлют дружину…

Несподручно бежать и плакать — но её щёки были мокрыми от слёз.

Она сбила все ноги — по утоптанной пыльной дороге. Но вот дорога, словно река, измельчала и превратилась в тропку — теперь она неслась по сухой траве, порой наступая на колючки или острые камни, ноги болели, и, казалось, даже распухли, ей не хватало воздуха, лёгкие горели.

Время словно размылось.

Кругом трава, трава — и небо.

И страшное чувство, что она уже опоздала.

Ей казалось, она сошла с ума — сколько она уже бежит?

Образы из прошлого наплывали один за другим:

— А ты, значит, Аррен, — сказал мальчишка, усыпанный веснушками, как Король Бранд — драгоценными камнями (Аррен однажды видела его, на Церемонии Владения Островами, когда ей было восемь лет). — Здорово ты их отлупила. Смотри-ка, улепётывают!

Она буркнула что-то в ответ.

Дорога удлинялась, была бесконечной.

Холмы медленно отдалялись, а Погост приближался — но медленно, как медленно!

— Не слушай их, — серьёзно сказал Къертар. — Дураки на мельницах глупости чепуху языками мелют.

— Все так говорят, — беспомощно сказала Аррен.

— Все и дураки, — твёрдо заключил он.

А затем мысли, воспоминания ушли — только муторный, тошнотворный бег по равнине, когда сердце подскакивает у горла, и кажется, вот-вот разорвётся. Солнце то скрывалось за облаками, то выглядывало, превращая пыльную дорогу в золотой расплав.

Она бежала, и отчаяние гналось за ней по пятам — если не успеет, то больше некуда будет ей успевать. Она не могла бы остановиться ни на мгновение — ноги словно сами знали, что делать — и несли её вперёд. И вот, наконец, она вбежала в тень. Тень была глубокой и прохладной. Поросшие травой склоны заслоняли солнце.

Аррен упала на четвереньки — перед глазами плавали красные круги, в груди кололо, она не могла дышать. Внутренности скрутило. Ноги кровоточили. Слабость накатывала волнами — хотелось упасть и лежать, лежать… От бессилия потекли слёзы. Если нужно — она доползёт, ужом доберется туда. Оставалось только перевалить через Спину Тролля — невысокий, но крутой холм, и за ним — Погост. Ну же! Совсем немного!

Ну же!

— Знаешь, когда мне стукнет пятнадцать, — задумчиво сказал Къертар, пуская по воде очередную «лягушку» из подобранной гальки, — попрошусь на корабль к моему дяде, Боргольду. Он меня возьмёт, не сомневайся! Он так и сказал — мне тогда как раз тринадцать стукнуло, и я вырезал новый меч вместо сломавшегося об башку Ферка — ну так вот, он мне и говорит: «Кер!» — и треплет меня по голове. Вообще, терпеть этого не могу, я хотел его руку сбросить, но тут он говорит, значит, моей мамаше: «Настоящий боец растёт. Вот как борода у него проклюнется — возьму его к себе. Корми получше, не жалей. Пойдём к Южным островам — продадим там меха, речной жемчуг, моржовьи бивни — разбогатеем, а он оттуда себе жену привезёт — чёрную, как твоя сковородка, а то и две!» — и смеётся.

А смех у него знаешь, такой утробный, словно в бочку ухает.

Я тут меч на пол выронил, а мама — сковородку. А он глядит на нас — и того пуще смеётся. Мать сковороду на место поставила — и сердится, о фартук руки вытирает:

«Не нужна ему черная жена, да ещё и две! Ишь чего удумал!»

А Боргольд так хитро на неё смотрит и говорит:

«Это уж ему решать».

Тут его мать и огрела веником, а я его слова — навсегда запомнил.

— И что, возьмёшь — чёрную? — даже открыв рот от удивления, спросила Аррен.

— Ой, на черта, — махнув рукой, сказал Кер. — Жена ещё какая-то, подумаешь. Вот острова другие, море, земли чужие — это да!

На мгновение он посерьёзнел.

— Ты не смотри, что Бор на медведя похож, он дядька что надо. Поплаваю с ним годика два, а там и тебя попрошу взять — глядишь, и согласится. Ну что тебе на этом Рыбном безвылазно сидеть?

Он пустил по воде ещё один «блинчик».

— Невиданное, конечно, дело — женщина на корабле, однако, сказывают — в старину и не такое бывало. Слыхала песню о Люсиэнде Прекрасной, что плавала до Края Света? Тот-то и оно! А Боргольд — он старинные были любит. Как расскажет — заслушаешься! О реках, что текут из моря прямо вверх, о Стране Лилий в Закатном Океане…

— Д а я… — судорожно обхватила Аррен колени. — Меня и тут-то не особо любят.

Къертар бросил на неё пронизывающий, внимательный взгляд — у него одного из мальчишек и получалось такое — будто он тебя раздел (тьфу, тьфу, не в пошлом смысле, конечно) — и прям всё внутрях видит, что у тебя там делается. Аррен его даже побаивалась порой — а ну, никак он мысли читает?

— Так это тут, — наконец, веско сказал Кер. — Ты себя-то со стороны, видала? Мой отец — с Южных островов, у меня неугомонность в крови. Вечно влезу куда-нибудь.

Он рассмеялся:

— Влезу и влезу, и мамашка: «Кьер, ты опять!». А я ей этак степенно отвечаю: «Кровь такая, матушка, изволите видеть». Она и смеётся, и наказания как не бывало.

Мальчик просеял песок между пальцами.

— Но ты — другая. Клянусь Золотым Львом! Спокойная у тебя кровь, северная, глубокая. Ну, знаешь, как река: течёт себе спокойно, но если уж снега в верховьях сойдут — всё вода снесёт, ничего не пожалеет.

Аррен кивнула. На Островах, такого, конечно, не случалось — но отец рассказывал про полноводные реки Заморья.

— Ты острая как лёд, и холодная, как снег, — закончил Къертар. — Но надёжней друга не найти. Пропадёшь ты тут, на островах. Тут вроде как на вереске спать — и мягко и удобно, и всю жизнь проспишь. За морем тебя что-то ждёт — уж не знаю что, но нутром чую — ты весь мир перевернёшь.

Они оба смеялись.

— Вот станешь великой правительницей, что спасёт Царство от нашествия злобных тварей, а я — твоим верным рыцарем и паладином.

Он вскочил, и сделал шутливый выпад несуществующим мечом.

— И буду защищать тебя, доколе стоит Царство и зеленеют Острова!

Къертар преклонил колено.

— Прекрасная королева, примете ли вы моё служение?

Она церемонно коснулась пальцами его макушки.

— Вставайте, бравый рыцарь, ибо негоже столь отважному воину стоять на коленях. Докажете ли вы мне свою отвагу и честь, достав во-он то яблочко с вершины дерева?

Мальчишка задумчиво взглянул на громадное, раскидистое дерево, змеящееся корнями у самой реки.

— А то, и докажу.

Она обхватила его обеими руками.

— Кер, ты что, с ума сошёл?! Не смей идти. Я пошутила! Там ветви совсем тонкие, старые. Упадёшь — костей не соберёшь!

Он оторопел.

— Во славу прекрасной дамы, — пробормотал он, не пытаясь выбраться из объятий.

— Во славу прекрасной дамы, — буркнула она, — оставайся живым.

Она неловко оттолкнула его.

— У меня, кроме тебя, — наконец, сказала она. — И друзей-то нет. Я умру — правда, Кер, я не смогу здесь жить, если тебя не станет. Когда уплывёшь — возвращайся поскорее.

— Я тебя не брошу, — серьёзно сказал мальчишка. — Вот увидишь.

А она — она его бросила.

«Обманулся ты во мне, Кер — какой из меня друг, нет надёжности и в помине».

Слёз уже не было, они высохли, в горле пересохло, глаза распухли. Карабкаясь по обрывистому склону, резко поднимающемуся в небо, она начала свой путь через Спину Тролля.

Всё непременно должно закончиться хорошо. Она твердила это, как заклинание. Ведь в сказках всегда кончается хорошо — вот дядя Фёльквард столько историй рассказывал, и всегда герои в них побеждают зло — главное, отдать этому все свои силы. А она — отдаст.

«Я спасу его».

«Непременно спасу».

Её бросало то в холод, то в жар. Осталось совсем чуть-чуть. Что она увидит на Погосте? Добрались ли сюда тролли? Или нет? Комок стоял в горле, глинистый склон, поросший чертополохом, расплывался из-за слёз. Она цеплялась за сухие пучки травы и ползла — всё выше и выше.

«Пожалуйста, — молила она. — Пожалуйста, древние боги ушедших времён, спасите его. Сбросьте меня со скалы, убейте меня, сделайте так, чтобы я всю жизнь прожила на Рыбном — но спасите его!»

Надежда отчаянно расправила крылья — и она преодолела последние шаги. Какое-то время она лежала, лицом уткнувшись в траву, не решаясь смотреть. «Пожалуйста, пожалуйста, — молила она. — Пусть они не пришли».

Она подняла голову — и её сердце словно провалилось в чёрную, бездонную яму.

Тролли стояли лагерем на Погосте.

Они были громадными и страшными — в точности, как в сказках и легендах. Высокие и согбенные, словно горбатые великаны, они расхаживали среди могил. На них были кольчуги, серебрящиеся, когда на них падали лучи солнца. Шлемов они не носили — но таскали с собой щиты, выше человеческого роста, изукрашенные грубо намалёванной медвежьей мордой. Они жгли костры, дым тонкими струйками поднимался к небесам, но ветер рвал его — и уносил на запад.

Слева кладбище ограничивал другой холм — Рыбий Хребет, и ей подумалось, что это очень удобное место для засады — недаром именно здесь их разбил Ригор Отважный. Но воины Королей были ещё далеко, в пути, а троллей — очень много. И доберутся они до Пристани куда быстрее. Может, не стоило запираться в Общинном Доме, лучше бежать? Скрыться в холмах?

Мысли пронеслись быстро, словно стрелы — но казались какими-то чужыми. Её руки похолодели. Кровь отхлынула от кончиков пальцев. Ей казалось, она сошла с ума — всё происходящее было невозможным, такого просто не могло быть.

Она опоздала.

Тролли заняли Погост.

И Кер, наверно, уже мёртв — она не видела его нигде.

А значит, и ей незачем жить.

И тут, внезапно, её сердце ёкнуло, и она до боли закусила себя за губу. Он должен был дожидаться её в Могиле Тролля — а ведь овраг длинный и глубокий, изрыт норами, к тому же зарос кустами до такой степени, что сверху попросту не разглядеть, что делается внизу. Если Кер вовремя сообразил, что происходит что-то неладное, он мог затаиться, подождать до ночи, и…

Она всхлипнула.

Если бы не её обида, ничего бы этого не случилось.

Они бы ждали вместе со всеми, смотрели, как Бельк разоряется на старейшину, со всеми ждали, когда корабли Королей заметят сигнал с маяка и повернут к острову Рыбному. Все бы сторонились её матери, ну и пусть, она держала бы Къера за руку, она простила бы даже Альфиссу Наглую, она простилась бы с мечтами о дальних землях — только бы Къер стоял рядышком, и они вместе дожидались нападения троллей.

Но может, Къер ещё жив — тогда ночью, когда стемнеет, он выберется из оврага, и направится к городу… Солнце уже перевалило через половину василькового неба и неумолимо клонилось к закату. Будет ждать, даже если он не придёт — под взглядами троллей, она не отступит. Но почему тролли не идут к Келардену?

Они успели бы его разграбить до прихода Королей…

Но нет — тролли жгли костры, тролли распрягали лошадей — массивных тяжеловозов, похожих на битюгов. Тролли устраивались на ночлег. «Может, это место священно для них? — подумала Аррен. — Пожалуй, они желают оказать честь павшим».

Она свернулась клубочком на самой вершине, укрывшись за шершавым валуном. Ноги нещадно болели, она, наконец, выдернула занозы и, как смогла, очистила царапины от грязи. Холодно не было. Ветер дул по-прежнему, но солнце спускалось, и, наконец, осветило восточный склон холма. Лучи согрели Аррен. Она лежала и думала о том, что мир рассыпается, что она проклята, что она предала свою дружбу и боги наказали её за это.

Облака стали сверху сиреневыми, а снизу золотистыми — словно варенье и сироп. Небо темнело; на западе оно ещё полыхало абрикосовыми красками, а на востоке — стало густо-синим, и на нём затрепетали первые робкие льдинки звёзд.

Ветер, наконец, стих, и девушка сама не заметила, как провалилась в сон.

И снились ей спящие внутри горы тролли — которые откликались на зов живых. И просыпались — полусгнившие, ужасающе страшные — лохмотья кожи и кости, и черепа, где в глазницах горели зеленоватые огни — словно колдовские светлячки Гиблых болот. Они выбирались из своих подземных темниц.

Смерть, пришедшая наказать Жизнь.

Она проснулась и снова расплакалась — как она могла уснуть, когда Къертар там, внизу, поджидал её? Усталость вязла своё — она снова оказалась предательницей. Ведь всем известно: если долго реветь, а потом долго бежать — то сон весьма ловко сцарапает вас в свои объятия. Было очень темно: должно быть, предрассветный час. Луна закатилась — хвала Богам! — но звёзд очень много, облака разошлись, и погода была ясной.

«Король успеет привести войска, — внезапно поняла Аррен. — Но почему тролли медлят?»

Пить хотелось ужасно — и есть. Горло горело, словно его натёрли наждаком. Но ручьи здесь не протекали, а еды не было и подавно. Она осторожно спустилась чуть ниже, по склону, чтобы размять ноги. Всё тело затекло от ночёвки на земле. Её мучил страх (даже ужас!) и сомнения — смог ли Кер выбраться, прошёл ли он мимо неё, или он ещё в балке? Со стороны кладбища доносились крики, барабанный рокот — тролли не спали.

Если она спустится вниз — то не вернётся назад.

И в тот же миг, ей стало спокойно — впервые за всё это время.

Это было спокойствие приговорённой. Она должна спуститься вниз и пройти овраг. Сейчас, когда мрак сгустился — её единственный шанс. И, если она умрёт — то так и лучше: этим она заплатит за своё вероломство. Тогда, возможно, они смогут встретиться с Кером в Последних Чертогах, куда забирают всех воинов после смерти — ведь она не сомневалась, что он сражался и погиб достойно.

Но, если он ещё жив… Она сжала кулаки так, что ногти разодрали кожу.

Пора было идти.

Пора.

Она осторожно выглянула из-за валуна.

Костры горели, как и вчера днём — но стали зеленоватыми. Изумрудные языки пламени взлетали вверх — ух, ух! Пожирая пищу — ветви нарубленных в лощине деревьев — он ревел и трещал, она слышала этот треск даже с вершины. Тролли сидели вокруг костров — сидели неподвижно — они казались каменными изваяниями, как и Старый Тролль, которого победил рыцарь Джекил. Она судорожно вздохнула — и начала свой путь вниз.

Спускаться приходилось осторожно и тихо — в полумраке, вслепую отыскивая для ног опору. Она расцарапала лицо и рассекла ладонь. Хваталась за корни, за колючий шиповник, сдерживала вскрики и слёзы — только бы не выдать себя. Наконец, круча закончилась, и начался пологий спуск — тролли были совсем близко.

Они что-то бормотали в темноте, и это походило на «Бурурум! Бурурум!»

Негромко рокотали барабаны — и били глухо, будто из-под земли.

Она легла на землю и пролежала так несколько мгновений — силы оставили её. Ноги были как ватные, а сердце, казалось, подобралось наверх, и булькало в самом горле.

«Иди, Арри», — сказала она себе, и осторожно, сгибаясь, едва ли не на четвереньках, стала пробираться к лагерю троллей.

К счастью, холм с этой стороны зарос чем-то вроде сухостоя; поваленные деревья, ежевика, небольшие овражки и громадные пни — всё это помогло ей подобраться к ставке почти вплотную. Сама того не замечая, она подошла притык: будь у неё копьё, она могла бы убить им великана-тролля. Если бы, конечно, хватило отваги и сил…

На глинистой земле горел костёр. Огонь жадно вгрызался в сучковатые дрова, выплёвывая искры и с треском разгрызая особенно упрямые поленья. У него был странный, неестественный, зелёный свет, и в этом свете лица сидящих вокруг чудовищ казались мертвенно-бледными. Их чёрные волосы свисали космами. Лица у них были противные и сморщенные — крючковатые носы, низкие лбы, маленькие глазки — словно у карликов, что вымахали выше Белька.

Аррен на миг окаменела — а затем поспешно отступила. Казалось, они дремали — а потому не заметили её. Дремали в полном вооружении — опираясь на топоры, клинки и копья. А барабаны всё рокотали, и сама земля словно отвечала им — дрожью.

«Бурарум! Бурарум!».

Овраг был слева — и, едва не разревевшись от облечения, она спустилась в него. Пятки заскользили по влажной глине. Теперь троллей не было видно, но небо то и дело подсвечивало зеленоватым, и рокот не стихал. Слева и справа — были поросшие колючками склоны, вверху — звёздное небо.

«Кер?» — спросила она, и тут же поняла, что её пересохшее горло не произнесло ни звука.

«Кер!» — чуть громче позвала она, и надтреснутый голос показался ей ужасно громким в тишине безлунной ночи.

Овраг ответил ей молчанием.

Сжимая кулаки и сглатывая слёзы, она пошла дальше — продираясь через кусты, ступая в вязкую глинистую жижу под ногами. Овраг петлял и петлял, он казался бесконечным — и всё-таки, закончился.

Надежда осыпалась, как ель, которую привозили с Севера в дни Рождества.

О чём она мечтала?

Не дура ли? Слишком поздно. И всегда было поздно, и она это знала. Её лучший друг погиб из-за неё. Этого не изменить. И где-то лежит его хладный труп… Он ждал её тут, ждал весь день, пока не пришли тролли. Теперь ей остаётся только сброситься вниз с Топкого Утёса, или, переодевшись мальчишкой, уйти в войско Короля Освальда, сражающегося с великанами на северной границе. Или просто выйти и показаться троллям. Она не сможет жить с этим. Настал её черёд умереть.

Она поняла это так ясно и прозрачно, что рассмеялась.

И в этот миг кто-то схватил её за руку.

— Дура, ты чего? — прошипел до невозможности знакомый голос. — Сдохнуть хочешь?

Всхлипнув, она бросилась ему на шею. Её мокрая щёка коснулась его щеки.

Он вздрогнул.

— Тише, — наконец, сказал он. — Сюда.

Они пробрались в нору, в половину человеческого роста — она была холодной и неглубокой. Вдвоём они там поместились еле-еле. Она прижалась к нему, дрожа.

— Это я виновата, понимаешь, Кер, я, — пробормотала она. — Я… я, кажется, ревновала тебя к Фанье…

Никогда ранее не смогла бы она сказать ничего подобного.

— Если бы не я, мы были бы в Общинном Доме…

Она почти шептала, ему на ухо. Кер молчал, и она сжалась в предвкушении его ответа. Он дрожал — и она вдруг поняла, что он беззвучно смеётся.

— Ну, мы ещё живы, — едва слышно сказал он. — А тролли не будут тут сидеть вечно. Только говори потише. Не знаю, что это за яма — наверно, барсучья нора или нечто навроде, хорошо, что сухая. Пролежим до утра и уйдём.

— Ты не полезешь геройствовать?

Мальчишка фыркнул:

— Один против армии троллей? Я не трус, но и не идиот.

Она прижалась к нему.

А Кер бормотал:

— Они точно что-то затевают. Земля трясётся и огонь зелёный. Никогда такого не видал.

Рокот, и вправду, нарастал.

Къертар, помолчав, сказал:

— И, знаешь, зря ты переживала из-за Фаньи. По-моему… — он поперхнулся. — Кажется… я люблю тебя.

Было темно, но она явственно ощутила его улыбку.

— Конечно, вроде как глупость говорить такое, но здесь, в яме под троллями — думаю, можно. А потом, дядя Боргольд говорит, что у воина непременно должна быть жена. Вот я и подумал — раз уж всё равно никуда не деться, то это будет мой лучший друг, которому я доверяю больше себя. А ты что скажешь, Ар? Пойдёшь за меня, когда я вернусь, осиянный подвигами и славой?

Он наградил её лёгким тычком в бёдра. А она ничего не сказала. Она лежала и думала, что этот день — самый страшный и самый лучший день в её жизни. И через долгий-долгий миг кивнула.

— Если уж некуда деваться, — шепнула она. — То я бы предпочла, чтобы мой муж — был самым храбрым воином Зелёных Островов, такой, что смог бы с лёгкостью выспаться на сырой земле, под войском троллей.

Къертар хотел рассмеяться, но пришлось понизить голос, и у него вырвалось какое-то фырканье. И они лежали так близко, что их губы сами нашли друг друга — они и опомниться не успели, как целовались. Это был робкий, ребяческий поцелуй — и всё же он ослепил их, подобно удару молнии. Ничто в жизни Аррен — ни до, ни после не могло сравниться с этим касанием губ в темноте под землёй.

Они оба дрожали, как в лихорадке — и им казалось, словно земля дрожит вместе с ними.

А затем края оврага и вправду обвалились.

— Великие боги! — пробормотал мальчик (или юноша?) — Что это?

Земля покрылась трещинами, она расступалась. Она стонала, как бывает во время обвала — и этот стон, казалось, исходил из самых её недр. Трещины расширялись, они расходились, растворялись — будто ворота. Ворота в Подземные Чертоги Вечности.

И из этих трещин выходили существа — не мёртвые, но и не живые, светящиеся, как гнилушки, с лицами, похожими на черепа, обтянутые кожей. Они были громадными, как тролли — с руками, достающими до земли, с ногами, кривыми и короткими, но смертельно худые, словно истощённые долгой смертью и долгим голодом.

Овраг расселся, его стены вспучились, а дно поднялось наверх. Барабаны взревели так, что звук болью отозвался в ушах. Ослеплённые, оглушённые, ошеломлённые дети покатились по склону — прямо под ноги троллям.

Наверху огонь костров достиг невиданной вышины — пламя с рычанием закручивалось в спирали — и поднималось до небес. Звёзды поблёкли, и даже небо казалось зеленоватым. Тролли всё ещё сидели — будто каменные изваяния, а среди них, повсюду, из трещин в земле выбирались чудовища, отвратительные до такой степени, что я не смог описать бы их.

Они светились в темноте и, припадая на пальцы рук, медленно выпрямлялись.

«Так вот оно что, — мелькнуло в голове у Аррен. — Старые тролли не умерли — они ждали! Или умерли и продолжали ждать в смерти… Сказки не врали. И те, кто спустились с Гор, остановились здесь, чтобы позвать своих сородичей на месть. Вот почему они не пошли сразу на пристань. Вот почему заночевали».

Понимание затопило её, как цунами. Они с Къертаром оказались у одного из костров: исцарапанные, избитые, беспомощные. У них не было даже оружия — да и чем бы оно помогло против такого числа чудовищ? Она неосознанно нашла ладонь Къера — и сжала. Здесь, под звёздами, рядом с ним — мысль о вечном покое не казалась такой уж страшной.

А затем, вслед за чудовищами, поднялись на ноги и тролли — небо светлело, приближался рассвет. «И этот рассвет зальёт кровью улицы Келардена» — подумала Аррен. Звёзды поблекли, жемчужный свет сочился в небесах. И в этом свете спустившиеся с гор монстры увидели детей.

Побледнев, Къер заслонил собой девочку.

Заслонил так спокойно и уверенно, словно делал это всю жизнь.

— Убирайтесь, — глухо сказал он. — Можете убить меня, но не троньте её.

Костры, разведённые троллями, догорали. Лишь зелёные угли мерцали, как ведьмины самоцветы. Напротив мальчишки стоял горный воин — громадный, косолапый, облаченный в блестящую кольчугу, сжимающий в руке громадную секиру. Плащ укрывал его широченные плечи, а лицо было осунувшимся и каким-то волчьим. Он угрюмо смотрел на Къертара.

Мальчишка сглотнул.

Аррен вцепилась ему в руку.

— Нет, Къер, нет!!!

Но он оттолкнул её. Тролль медленно, неторопливо, словно отмахиваясь от надоедливой мухи, взмахнул топором. А затем развернулся и медленно пошёл на восток. От его поступи подрагивала земля. Следом пошли и другие.

Она стояла, онемев, а мимо шли чудовища, монстры из страшных сказок, следовали, гремя оружием и клацая доспехами, тяжело ступая, и живые мертвецы шли рядом с ней. Они проходили мимо — чудовищные, неописуемые тени, один вид которых заставил бы побледнеть опытного воина — и ни один не обратил внимания на неё.

А один прошёл совсем рядом — мрачный, тяжеловесный, его лицо уродовал шрам, а волосы были сальными и длинными. Он толкнул её щитом. И только тогда, застонав, она упала на грудь Къертара — её защитника, её рыцаря. Лицо его было мертвенно-бледным. Удар чудовищного топора раздробил ему рёбра, разорвал бедро. Густая кровь, черноватая в неверном рассветном свете, оросила траву.

Но глаза его были открыты.

— Нет, нет, нет… — шептала она. — Нет, нет, нет…

Девочка отползла в сторону, опустилась на колени.

— Я убила тебя, — сказала она. — Убила.

Холодный огонь горних звёзд вошёл в её сердце — а все чувства, напротив, умерли. Вот только слёзы — она думала, что не сможет больше плакать — но они лились. Аррен нашла в траве руку друга и снова взяла в свою — та была ледяной.

— Если бы не я…

Но Къертар ещё дышал. Он закашлялся, выплюнув багряный сгусток.

— Нет, — просипел он. — Нет. Ари, послушай…

На его губах выступила розовая пена, щёки подёргивались.

— Не вини… себя. Живи… уезжай с острова…мир за Морем…

Слёзы текли и текли по её щекам.

— Не умирай! Не уходи… не бросай меня!

Губы мальчишки чуть шевельнулись — их тронула слабая улыбка.

— Не брошу…никогда.

Его тело вздрогнуло — в конвульсии — и затихло. Она упала на его грудь и разрыдалась. Тормошила его. Прижималась к губам, пытаясь вдохнуть в него дыхание жизни. Но тщетно. И тогда она подняла голову — и закричала. Это был страшный, клекочущий вой — такой, казалось, не могла исторгнуть глотка человека. Она бросилась на колени перед идущими чудовищами — и умоляла:

— Убейте, убейте и меня! Твари, монстры, чудовища! Тролли, прекрасные тролли! Убейте меня — чтобы я могла лежать рядом с ним!

Они прошли мимо, не замечая — то ли посчитали обезумевшую девочку недостойным противником, то ли отдавая дань погибшему…Ведома ли троллям человечья речь, и поняли ли его? В любом случае, они не тронули Аррен. Они поднимались на холм и исчезали — оставляя её один на один с безумием.

Когда девочка поняла, что мольбы бесполезны, она легла рядом с Къертаром, и укрылась краем его дорожного плаща. Она баюкала голову мальчика у себя на плече, гладила щёки и шептала ему что-то, шептала. И лежала так долго, что все одежды её пропитались кровью и стали алыми.

Тролли ушли, и вслед за ними летело вороньё.

А за холмами занимался рассвет. Небо розовело и бледнело.

Послышался шум битвы — к холмам подоспело воинство Короля. Но Аррен не поднялась, чтобы выглянуть из-за холма — хотя какая девчонка (навроде Аррен, конечно), не мечтает взглянуть на битву? Хотя бы узнать, кто побеждает…

Воины Короля нашли её ближе к вечеру, когда воронам уже было чем поживиться. Благой правитель разбил бивак у самой Спины Тролля. Посланные разведчики — те, что нашли её, впоследствии говорили, что у неё было такое выражение смертельного горя и покоя на лице, что они поначалу сочли её мёртвой.

Глава 3. В гостях у короля

Когда Аррен проснулась, на неё смотрел русоволосый юноша. Сказать по правде, это был вовсе не какой-то там просто юноша, а целый Король Эдвард. Именно он, а вовсе не Король Освальд (который успел отплыть довольно далеко), поспел со своим воинством к Спине Тролля. В момент получения скорбных вестей, брат Освальда стоял с тремя кораблями у Макового острова, где безуспешно пытался наладить отношения с нереидами, а оттуда намеревался отплыть на север — приструнить обнаглевших пиратов.

Увидев огни на маяке, он велел немедленно сняться с якоря — и как раз поспел к Пристани, чтобы спасти её от разорения. Впрочем, плыть на север ныне ему было не с кем — в битве у Спины Тролля полегла едва ли не треть его людей, и ещё половина — тяжело изранена. У самого короля рука была на перевязи, а на голове — здоровенный синяк.

Аррен, разумеется, не узнала Эдварда — она ведь не видела его никогда, но догадалась, что он король — по тонкому обручу с самоцветами, охватывающему царственную голову (с отнюдь нецарственными вихрами). Перед глазами у неё плыло, словно она ушиблась затылком — но, на деле, то было последствием испытаний, тяжёлого горя и недоедания. Наконец, глаза перестали её подводить, и она увидела…

А кого именно, я вам сейчас расскажу.

Для начала, она увидела самого Короля — тот склонился над ней так низко, что она могла разглядеть даже крохотный прыщик на великосветском носу. Волосы у Короля были светло-русые. Глаза — блекло-голубые, при другом освещении казавшиеся болотно-зелёными. Но, при всей неопределённости, это был приятный молодой человек — на вид ему было не более двадцати пяти лет (как известно, в четырнадцать кажется, что после двадцати пяти уже наступает старость), с тонкими губами и ястребиным носом, а выражение лица было мягкое и открытое — и в тоже время, суровое и твердое.

Икнув (это получилось у неё непроизвольно), Аррен села, и тогда рассмотрела ещё двоих — крайне невысокого человечка, буквально ростом ей по грудь; он был облачён в роскошные фиолетовые одежды, и подпоясан широчайшим алым поясом. (К слову сказать, на самом короле одеяния были скромные и непритязательные). Не успела Аррен удивиться карлику, как её внимание привлек ещё один незнакомец: барсук!

Во всяком случае, НАВРОДЕ барсука — чуток повыше, чем бывают эти зверьки, в изобилии водившиеся на Зелёных островах. Но самое удивительное было другим — барсук стоял на задних лапах, и на голове у него красовалась корона!

Маленькая такая, но самая настоящая — из золота, и с изумрудами.

От неожиданности Аррен села, и Король Эдвард поспешно выпрямился, чтобы не столкнуться лбами. Теперь, когда прыщика у него на носу уже было не разглядеть, он стал не в пример симпатичнее. Проследив её взгляд, юноша улыбнулся.

— А! Вижу, внимание нашей гости привлекли вы, мой дорогой друг! Милая леди! Тот, кого вы видите перед собой, это, вне всякого сомнения, достойнейший и почтеннейший Бебдедефегус Аристофаниус Трампфлер, из благородного рода Верных Барсуков.

Правильно истолковав отобразившееся на лице девочки недоумение, Эдвард покачал головой.

— Ох уж мне эти Острова! Они так далеко от Королевства, что про нас здесь слагают всякие небылицы, а правды и не видать. Дорогая моя гостья! Беб — друг нашего величества. Кхм! Ну вроде как бывают Умные Дрозды и Мудрые Вороны, так вот он — говорящий барсук.

Эдвард улыбнулся ей.

— Причём, знаете, у своего народа, он король, — заговорнищески подмигнул он. — Хотя до моей красоты ему, безусловно, далеко.

— Рад застать вас в добром здравии, дочь Евы, — сказал барсук, и слегка поклонился (голос у него был мягкий и негромкий).

После чего он с полупоклоном обернулся в сторону короля и продолжил:

— Что же касается вашей прелести, — иронично уведомил царственную особу он, — то ни в коем разе не стану подвергать её сомнению — надеюсь лишь, что ваше высочество не уведёт из моих владений всех обворожительных барсучих.

Король Эдвард стукнул себя по колену и рассмеялся.

— Уел ты меня, приятель, ну уел!

Аррен снова икнула.

С её стороны это было весьма непозволительно (всё же она находилась перед королевскими особами), но я думаю, мы с вами её извиним. Всё-таки не каждый день видишь перед собой покрытых синяками королей и говорящих барсуков.

Карлик справа кашлянул.

— А, кхм, — спохватился король (или, по крайней мере, издал некий смущённый звук). — Позвольте мне также познакомить вас, прелестная леди, с вернейшим из моих союзников и благороднейшим из гномов, уважаемым Дуфлином, сыном Трора, сына Дейна, да не укоротиться никогда его борода и не иссякнут подгорные жилы.

Гном церемонно поклонился.

— Ох, — (уже во второй раз!) спохватился король, — мы тут что-то болтаем-болтаем, а ведь гостье нужен отдых.

Он виновато пожал плечами.

— А ведь матушка уж стала переживать, проснётесь ли вы. Сейчас вам принесут пообедать — вы два дня провалялись в беспамятстве — и вам следует снова поспать. Не беспокойтесь ни о чём — я оставляю рядом с вами Бебдедефегуса, он сумеет позаботится о вас, коль возникнет нужда.

За всё это время Аррен не сказала ни слова — ей казалось, будто случилось нечто страшное, но что — она не могла вспомнить, хоть убей; и всё вокруг казалось ей чудесным сном. Гномы? Карлики? Волшебные барсуки? Короли?

Наверно, она находилась в большом шатре — потолок сужался кверху, был затянут тканью и расписан чудными узорами. Порой ветер трепал ткань, и тогда драконы начинали гнаться за единорогами, а то и наоборот — единороги — за драконами. Ничто здесь не напоминало о Келардене, и это было хорошо — ибо в груди у Аррен ворочалась страшная, чудовищная убеждённость в том, что произошло нечто ужасное. И если она вспомнит, что именно — то не сможет с этим жить дальше.

Поэтому она покорно съела салат с трюфелями и суп с острыми специями, которые принесли две девушки в передниках, а потом откинулась на атласные подушки — и уснула. И снилось ей, будто страшный, ужасный великан подносит их с Къертаром на ладони к своей пасти, а она толкает Кера вперёд и кричит: «Не меня, не меня!»; а потом ей снилось, будто она в мамином доме и убегает от чудовища. Но чудовище повсюду следует за ней, словно тень — сверкают его когти, блестят глаза. Вот скалиться ей поверх комода, вот страшно улыбается из стенных шкафов. А потом она смотрит на ноги — и вправду, это её тень. Тень чёрная, колышется на стене, смеётся над ней.

Проснулась она вся в слезах — но не смогла вспомнить сновидения.

В шатре никого не было, но, должно быть, наступил день — за стенами слышался шум, голоса, стук конских копыт. Поколебавшись, она скинула одеяло (оно было узорчатое и расшито звёздами), и спустила ноги на землю. Впрочем, земля — это громко сказано: трава была устлана пушистейшим из ковров, идти по которому было так же приятно, как ступать по мураве.

Оказалось, что она одета в золотистую пижаму, украшенную малиновыми райскими птицами — но кто и когда её переодевал — она не помнила. Наконец, она откинула полог шатра, и увидела равнину — громадную, зелёную равнину, к которой с юга подступало море, а с запада — Спина Тролля — и вся эта равнина, от речулки Среброюжной до города Келардена, была уставлена шатрами. Шатрами алыми и синими, чёрными и золотыми. Они расцвели посреди изумрудной травы, словно маки и гладиолусы, настурции и первоцветы. Она обернулась и увидела, что её шатёр был белым — ослепительно белым, как снега севера, как жемчуг из Южных Морей.

Но не самой большой диковиной были шатры — диковинным был народ вокруг. Народу было немало — в основном высокие пепельно-русые юноши в полотняных штанах и рубахах (а порой в кольчугах и с алебардами). Но хватало и других — дородных бобров в парадных мантиях; пенногривых тонконогих лошадей и красавцев единорогов; кряжистых, основательных гномов, с боевыми секирами и молотами; странных чернокожих людей в пёстрых чурбанах.

А ещё — и это поразило Аррен больше всего — здесь были кентавры! Статные и гордые, гнедые и в яблоках, она читала про них в сказках, но никогда не думала, что они существуют. Ходило, конечно, поверье, что кентавры сопровождают Королей на Большой Королевской Охоте, но кто же станет верить бабушкиным сказкам!

Однако вот — бабушкины сказки разгуливали по травке, и нисколько не гнушались своей взаправдошности. У Аррен голова пошла кругом. И тут ей кто-то услужливо подвинул плетёное кресло — опустив голову, она убедилась, что это её знакомый: благородный барсук.

— Негоже этак рано вам вставать из постели, — недовольно проворчал он. — Однако, свежим воздухом подышать не помешает.

— Спасибо, ваше королевское величество, — зарделась Аррен (она знала, что следует говорить в таких случаях).

— Ох, вот ещё, — поморщился барсук. — Ну да, по-людскому разумению, так я и король; однако, по-нашему, барсучьему, никаких королей нам не надо. Но должен же кто-то гостить у Четырёх Тронов? Кум мой сказывает, у него дела в Волглом Логе, а у тестя — зима на носу. Вот и выбрали меня, как самого покладистого — можно подумать, у меня дел нету, или зима только к одному тестю и подступает! Вот типун бы ему на нос, хорошо, что не слышит жёнушка…

Трампфлер выразительно покачал головой.

— Так и пришлось плыть с королём Эдвардом на Ближние острова, оттуда — на Недалёкие, а с них на Далёкие — да разве их и упомнишь! Одно утешение — король из Эдварда неплохой, с друзьями мягкий и сердечный, а уж в лютой сече — суровее воина не найти! Видала бы ты, как он крошил этих троллей! Вообще-то, не людскому это разумению, чтобы с войной на троллей идти.

— Это почему же? — полюбопытствовала Аррен.

— Как почему? Да потому! — фыркнул барсук. — Тролль, он в поперёк себя шире, а в высоту — с двухэтажный дом. И вот прёт на тебя этакая громадина! Да ему ваши клинки — что тебе зубочистки. Однако же, — тут он замялся, — есть в нездешних королях что-то такое… отчего всё им удаётся, и в доспехах тролля они прореху найдут, и супротив дракона не боязно им выйти. Конечно, ко всему этому, неприлично сказать, везению, потребна смелость да отвага, а порой и форменное сумасшествие, однако…

Тут он понизил голос.

— Не иначе как хранит их само дыхание Золотого Льва.

В этот миг что-то кольнуло в груди у Аррен.

— Золотого Льва? — переспросила она.

— А как же! — воскликнул барсук. — Хранитель Дома Четырёх, великий Золотой Лев, повелитель Земель Нездешних. Кто, как не он красуется на стяге Короля Эдварда?

«И впрямь, — подумала Аррен, — ведь Лев — геральдический знак Царства. По легенде, он берёг Первых Людей, когда они пришли из-за Моря».

Тем временем число шатров уменьшалось — они исчезали, как исчезают из травы цветы, сорванные пылкой рукой влюблённого. Поначалу гномы выдёргивали колышки, затем фавны сворачивали ткань и, наконец, бобры перевязывали её верёвками.

— Что происходит? — спросила Аррен у барсука.

— Вестимо, — сказал тот. — Нет нужды Королю Эдварду тут задерживаться: следует ему плыть на Большие острова, там подлечить дружину, дождаться царственного брата Освальда — и повернуть на север, чтобы выбить пиратов из Моря Гроз.

Аррен обернулась: громадные корабли покачивались на якоре, чуть поодаль от берега. Их носы украшали драконы, полосатые паруса были свёрнуты, а на флагах скалился Золотой Лев. Они походили на настоящие плавучие горы — совсем непохожие на те скорлупки, на которых уходил в плавание её отец или Боргольд.

— Эд раздаёт последние указания, — доверительно сообщил ей барсук. — Тяжко раненые останутся у вас, а прочие поплывут с нами. Он набирает всех желающих — отряд его сильно поредел. Так что юноши из рыбацких деревень ныне могут попасть на корабль Короля — а там, глядишь, дослужиться и до рыцарства. Небольшое поместье в Зелёных лугах — плохо ли, а?

В груди у Аррен опять что-то ёкнуло.

— А девушки, — спросила она. — Берёт ли он девушек?

Барсук посмотрел на неё, и полосатые брови поползли на полосатый лоб.

— Ну-у… — медленно и растерянно пробормотал он. — Говорят, в далёкой древности, ещё до Пришествия Людей, предки наши жили в стране, где на креслах Властительного Града сидело два короля и две королевы; и вступали они в битву, когда враг был силён, а поражение — близким.

Барсук помялся.

— Король Освальд — тот отказал бы сразу. Но король Эд — чтит древние обычаи, хотя они и похожи на сказки.

Аррен нервно рассмеялась.

— Ты и сам похож на сказку, мой маленький друг, — неожиданно сказала она.

Трампфлер оскорбился.

— Я не так уж и мал! Вечно вы, люди, меряете всё великаньими мерками… А впрочем, — он перебил сам себя. — Смотри-ка, Эд возвращается! Небось углядел вас в кресле, вот неугомонный! Вот вам и шанс — у царственного оболтуса мягкое сердце, не посмеет вам отказать! Чуть что, я скажу — вам нужен мотив для лечения!

— Спасибо, мой дорогой друг, — искренне сказала Аррен, и наклонилась, чтобы поцеловать барсука в нос.

Тем временем Эдвард и впрямь приближался — ныне это был не тот великовозрастной шалопай, каким его запомнила девочка вчера в шатре. Синяк замаскировали пудрой, но главное — он сидел на коне прямо и горделиво, и твердо правил уверенной рукой. Волосы в лучах июньского солнца горели, как огонь. На нём была царская мантия и богато расшитый камзол; меч приторочен к седлу.

Осадив коня, он спрыгнул на траву и легонько поклонился Аррен.

— Рад видеть вас, прекрасная леди. Могу ли я поздравить вас с выздоровлением?

Наверное, Аррен, залилась бы румянцем, как маков цвет — но уж больно она была бледна. Во всяком случае, щёки её порозовели. Она привстала и неловко поклонилась.

— Эй, эй, не гони лебедей, — добродушно заворчал барсук. — Слышишь, Эд, ты бы её так не пугал — гостья-то ещё не вполне оправилась.

— Ужель я не могу сказать прекрасной даме, что красота её подобна звёздам над холмами? — возмутился король и тут же рассмеялся. — Да, да. Ты прав, как всегда, дружище барсук. Должно быть, Лев наделил ваш народ особенной мудростью — иначе, почему я, рано или поздно, соглашаюсь с тобой?

— Думаю, Лев не наделил нас торопливостью, — буркнул Трампфлер, но было видно, что он польщён (хотя и сложно представить эмоции на мордашке барсука — но уверяю вас, они там были).

Аррен вновь зарделась:

— Увы, я стою перед вами в пижаме…

— Какие пустяки! — воскликнул король. — Не стоит и речи. Вам подыщут одежду.

И в этот миг тень пробежала по его лицу.

— Мы скоро уплываем…

Барсук легонько пихнул ногу Аррен. Но, прежде чем она успела что-то сказать, Король помрачнел ещё больше — омрачившая его лицо тучка превратилась в грозовую тучу.

— Прости меня, прекрасная незнакомка, но человек, которого ты обнимала на Кладбище Троллей, мёртв. Ты не вполне здорова, но я не вправе более скрывать эту скорбную весть. Он получил ужасную рану — и прожил едва ли долго. Я думаю, он спас тебя, ценой собственной жизни, а потому мы похоронили его с почестями, у холма Старой Груши.

Сердце Аррен ёкнуло и провалилось во мрак.

И в этом мраке оно замерзло и рассыпалось на тысячу осколков. То, что случилось, предстало перед её внутренним взором — она увидела это столь же ясно, как белую гриву королевского скакуна.

— Простите, мой государь, — с трудом узнала она свой голос. — Это я, и лишь я повинна в его смерти. Казните меня.

Собравшиеся на лугу потом говорили, что Король долго молчал. Наконец, он снял с себя плащ, свернул, подложил на траву, уселся на него, и попросил рассказать ему всю историю. Поначалу молчала и Аррен — с лица её отхлынула кровь, в нём не было ни кровинки. Спустя долгое время, она стала рассказывать — и надолго запомнили эту историю — и барсуки и кентавры, и гномы, чтобы пересказывать её долгими зимними вечерами — подросшим жеребятам или дочерям в Подгорных Чертогах.

Когда Аррен закончила, солнце склонилось к закату, и все шатры исчезли с луга.

Выслушал её Король, поднялся он, и объявил свою волю.

— Дитя моё, — мягко и грустно сказал он. — Защитник твой повёл себя, как настоящий мужчина, и вовек прославится он в свитках героев. Ты же виновна — но вина твоя не из тех, что караются смертью. Раз он повелел тебе жить и простил тебя — то, я полагаю, ты должна жить, ради его последнего повеления. Разве благородно было бы обмануть его? Он пожертвовал ради тебя всем — не в моём праве отнимать его дар. Меру же своей вины ты определишь сама.

Тишина стояла над полем, которое стали называть Полем Битв — такая тишина, что было слышно, как ветер хлопает полами королевского шатра — последнего шатра, оставшегося неубранным.

И тогда Эдвард сказал:

— А ещё я предлагаю тебе, дитя, отправиться со мной. Лучше дорогих лекарств исцеляет горе вид новых земель, запах солёной морской воды и солнце, играющее бликами на бурливых волнах. Горе погонится за тобой — и отстанет. Но оно может нагнать тебя, коли ты останешься в Келардене.

Тяжело дышала Аррен, стоя перед Королём, бледная, словно смерть. Но не на него смотрела она — а на солнце, садящееся за холмами.

— Благодарю тебя, мой король, — сказала она. — Благодарю за прощение и за дар. Ты простил меня, но простить себя — мне не под силу. Я мечтала отправиться с тобой и увидеть далёкие земли, но не имею на это права — я останусь и умру в Келардене.

— Коль на то будет воля твоя, — ответил ей Эдвард.

И больше не сказали они ни слова. Но барсук заметил, сколь преисполнен печали был взгляд короля. Кентавр Хайльк показал девочке могилу Къера; на коленях стояла на ней Аррен, когда корабли снялись с якорей, расправили полосатые паруса и направились на юг — чтобы навсегда исчезнуть с горизонта острова Рыбьего.

Никогда более Эдвард не возвращался сюда.

Тем временем к острову подкралась ночь; и всё то, что Аррен видела — и барсуков, и единорогов, и фавнов, пёстрые шатры и Король — будто отступило во мрак, показалось ей то ли сном, то ли видением. Пенные полосы от уходящих кораблей на нефритовых волнах исчезли, исчез и тот яркий, красочный карнавал, что так захватил её. «Так вот какие они, Короли», — подумала она. Но даже воспоминание о них казалось бледным, словно она повстречала их века назад.

И лишь одно было настоящим — смерть Къера и то горе, которое воцарилось внутри неё.

Казалось, оно въелось в неё, будто ржа.

Она закуталась в плащ и свернулась калачиком на мягкой земле. Там, под ней, дремал её возлюбленный — но никогда он не проснётся, подобно троллям, дабы вернуться в этот мир. Она будет жить, раз пожелал он. Но великие подвиги и далёкие страны — не для неё, ведь она не захочет расстаться с ним.

Никогда.

Солнце садилось, заливая горизонт алым, Келарден погрузился во мрак, лишь отдельные золотые искорки горели в окнах домов; но земля была ещё тёплой. Дорожки слёз в который раз пробежали по её щекам, и она уснула. И приснилось ей, будто кто-то присел на сырую землю рядом с ней. Луна взошла, и трава серебрилась и волновалась, будто призрачное море.

— Это ты, Къер? — спросила она.

И она обернулась, и увидела его — такого настоящего, словно во плоти — и в то же время, луна светила через него.

— Ты снишься мне? — спросила она.

— Наверно, да, — улыбнулся он. — Смотря, с какой стороны на это посмотреть.

Он повернулся, и она не увидела на его лице ни горя, ни боли, ни обиды — только бесконечное сострадание и сожаление.

— Послушай, Ари, — сказал он (хотя губы его не шевельнулись). — Не вини себя. Что произошло, то произошло. Не стоит спать на сырой земле. Ты простудишься и заболеешь. Возвращайся в Келарден.

Его волосы были как тополиный пух в лунном свете, а глаза сверкали, как звёзды, отражающиеся в тихой реке. Аррен зарыдала и отвернулась.

— Къер, уходи, уходи, я умоляю тебя! И никогда больше не приходи в мои сны. Я не выдержу этого… Я не смогу.

Она поднялась и стояла, сжимая и разжимая кулаки.

— Мы увидимся тогда, когда отворится Последняя дверь — там, у Края Мира, когда мне останется сделать последний шаг.

Он улыбнулся ей и кивнул; а затем наклонился, и легонько дунул в её лицо — и в этот миг земля ей показалась мягкой-мягкой, словно перина, и тёплой, как кресло у очага. Она провалилась в глубокий сон, и больше ей не снилось ничего.

Глава 4. Возвращение домой

Аррен проснулась рано — едва поднялось солнце. Небо на востоке светлело; а на западе ещё горели редкие звёзды. Это было угрюмое зрелище — а может, Аррен так казалось. Красный отсвет, который лёг на холмы и море, напомнил ей о крови. Крови, которая сочилась, и не хотела останавливаться.

Девочка закоченела на земле. Она с трудом поднялась на ноги: щёки горели, пальцы не слушались, дыхание вырывалось с сипом. Равнину слово укутало в инеистое покрывало: она провела рукой по траве, и обнаружила, что она мокрая. Едва ли не каждой травинке висели крохотные сверкающие шарики. Она погрузила ладони в эту утреннюю влагу и умылась росой.

К западу равнина понижалась, и Келарден лежал перед ней, как на ладони.

Она вытряхнула из волос комочки земли и повернулась к Пристани.

Поначалу она шла медленно, и на неё напал мучительный кашель. Но постепенно, от ходьбы, разогревалась, да и солнце поднялось повыше — небо стало голубым, как яйцо дрозда, его жаркие лучи высушили росу и обласкали одинокую путницу. Кашель прошёл, но теперь ей казалось, что у неё жар — её мутило, а холмы перед глазами расплывались.

Первым, кого она увидела, был Рябой Горд.

Он поджидал её, опираясь на дрын. Он — и ещё двое — Горбатый Мерк и Косой Флин. Больше никого рядом не было. Хлипкие домишки, заросшие мхом, лишайником и паутиной, бесхозные коты, лениво греющиеся на солнышке, да сивоватый пьянчужка, валяющийся в канаве — вот и вся компания.

Она почти поравнялась с мальчишками, когда Горд сказал:

— Кер велел нам не цепляться к тебе — и где он теперь?

Голос у него был хриплый и какой-то скрипучий.

Мерк сплюнул в канаву, а Флин поскрёб в волосах пятерней.

— Вечерком, — добавил Горд, — значит, как солнце село, прискакала к нам страхолюдина — и не конь, и не человек — а Ведьмак знает что. И говорит, значит, что Къертара закопали с другими воинами, а ты — в шатре у короля. Ишь ты!

Аррен остановилась и посмотрела на Горда. Взгляд у того оказался тяжёлый и злой.

— А чего он там вообще, Кер-то, делал? — буркнул он. — Никак тебя полез спасать, дурёху. Заигралась там, у Могилы Тролля, а тут на тебе, и живёхонькие гады — на-кося выкуси!

Мальчишки загородили дорогу.

— Когда б не ты, Кер был бы жив, — подал голос Флин. — Это ты, Блаженная. Ты его убила.

Она вздрогнула, как от удара. А затем наклонила голову и пошла — прямиком мимо парней, на редкость неприятного вида — у Флина давно немытые волосы слиплись сосульками, от Мерка воняло, как из выгребной ямы. А на сучковатой палке главаря виднелись буроватые пятна — следы засохшей крови.

— Эй, ты куда? — опешил Горд.

А она просто шла — мимо её мучителей, в город, который после побоища выглядел отнюдь не так жизнерадостно, как всегда. Возле мусорных куч вразвалочку прохаживались чайки — никто их не гонял. Даже нищие — и те тихонько лежали у стен, не выпрашивая медяки.

Если бы они навалились на неё, заставили нахлебаться из грязной лужи — или даже били ногами — она бы ощутила только облегчение.

Но нет — её провожала тишина.

Город был не таким, как всегда: не кричали весело зазывалы, не сплетничали кумушки, стражники не подпирали стены, задумчиво опорожняя кружки с квасом. Повсюду была грязь, лица редких прохожих — угрюмые, горожане убрали с балконов ковры, которые нередко свисали до самой земли. Попадались мужчины, перевязанные побуревшим тряпьём, и бледные, заплаканные женщины.

А ещё ей показалось, что все смотрят на неё — только на неё.

Хотя нет — не все. Толстуха Жижи, торгующая грушами, виноградом и инжиром — отвернулась, когда она прошла. Фирз, племянник матери, сделал вид, что изучает воронье.

Аррен бы заплакала — но слишком много слёз было пролито. Ей казалось, что она пустая, сухая до самого донышка. И такая же мёртвая, как высушенная сельдь. У самого дома ей в спину попало яблоко. Оно ударило пребольно, между лопатками — так, что она едва не навернулась со ступеней.

Она не оглянулась, чтобы посмотреть, кто его кинул.

Она отворила резную арочную дверь — особый шик, который отец заказывал у Мастера Ырама — и очутилась дома. Было тихо и пусто; мать, очевидно, как всегда, лежала на подушках. Не раз и не два Аррен поддавалась обманчивому очарованию этой тишины. Она валялась на кровати и думала о дальних странах: о рыбинах по имени Кит, об Островах, на которые спускается радуга и тонет в беломраморных колодцах. О прекрасных рыцарях, что выкрикивают драконам приглашения на бранный пир; о заморских сладостях, что иногда привозил отец.

А затем слышался дикий, истерический крик, и что-то летело в стену, и грохало, и разбивалось. И её мечты осыпались, как побёлка со стены. Наутро Фавра невозмутимо выметала осколки. Аррен же с давних пор ходила по дому осторожно — однажды, когда ей было десять, она наступила на расколоченную фарфоровую чашку и здорово проколола ногу.

Она тяготилась пустотой этого дома, его мертвенной тишью; но сейчас это было её единственное убежище. Она хотела только одного — закрыться в комнате, забиться в дальний угол, и сидеть там до скончания дней.

— Это ты? — донёсся визгливый голос матери.

Аррен смолчала.

Она зашла в кухню и достала краюху хлеба. Спустилась в подпол за маслом — конечно, не таким вкусным, как в шатре у короля — твердым, солоноватым, обычным маслом Островов. Налила из жбана молока. Голод мучил, живот сводило, а руки тряслись от усталости — но она не смогла съесть ни кусочка.

Мякиш застревал в горле, глотка выталкивала его. Как только она ощутила вкус масла на губах, её едва не вывернуло. Она постанывала от беспомощности. Плечи подрагивали, но слёз не было — она разучилась плакать.

Она поднялась наверх, по скрипучим ступеням из лиственницы; оказалась на галерее, устланной ковром. Она ещё помнила времена, когда он был роскошным: алые, синие, зелёные краски полыхали на нём, настоящими самоцветами. Теперь он вытерся, потускнел от пыли и лежал как-то неровно, вспучившись у дверей.

— Это ты, Фавра? — вновь послышался капризный голос.

Аррен прошла мимо комнаты матери — на дверях были вырезаны легкомысленные птички; мимо комнаты отца — дубовые створки хранили молчание.

— Когда же ты приплывёшь? — шепнула она.

Нечасто бывал отец дома, хотя и любил Аррен.

Давным-давно, он придумал неё историю, будто она — зачарованная принцесса, и однажды приплывёт за ней король, и заберёт в Страну Сказок, и они будут жить-поживать, и добра наживать — на пуховых перинах, на соболиных тронах.

«Так и будет, принцесса».

Отец любил её, а мать любила брата.

Брат, высокий, золотоволосый, весёлый, с почти девичьим именем Меригольд, погиб три года назад, в стычке с пиратами у берегов острова Зимний. Отец видел его смерть и привёз домой его меч; с тех пор Эйлагерла и Скогольд почти не разговаривали.

Те, кто видели эту сцену — тётушка Вилья да кузнец из Косого проулка — рассказывали Аррен, как мать её упала на колени, и страшно, безумно, протяжно, до сипения в горле, выла над окровавленным плащом сына, в который был завёрнут его меч.

«Лучше б я этого не видела, дочка — сказала Фавра. — Как только припомню эту сцену — аж дурно делается».

Сама Аррен этого не видела, но сцена раньше представлялась ей страшной — она так и представляла мать, стоящую посреди дороги, и воющую на луну. Это было из разряда вещей, о которых не стоит говорить.

Мать с тех пор значительно изменилась — и отдалилась от отца Аррен: да и Скогольд, казалось, не стремился побывать дома — всё чаще стал пропадать по своим торговым делам, порой не возвращаясь в уютный Келарден по целому году. Приплывал всегда с деньгами и подарками для Аррен: ерошил её непослушные вихры и катал на плечах. Но стоило ему взглянуть на холодное, застывшее лицо Эйлы — и тепла в доме как не бывало…

Отец и мать не разговаривали друг с другом — он молча передавал ей мешочек с монетами, отсыпался дома, навещал старинных друзей, заканчивал свои дела в Келардене — и уплывал опять. Нечасто его корабль можно было увидеть у побережья Рыбного. И лицо у него каждый раз было виноватое — серые глаза выискивали на пристани Аррен и словно говорили:

«Прости меня доченька, за те дни, что мы не погуляли среди холмов Келардена, прости, что не подсаживал тебя на Старую яблоню, прости, что не покупал тебе на ярмарке леденцов».

Одно только утешение было у Аррен: все кругом судачили, что, дескать, возвращается он ради неё. И она точно знала, почему он не может оставаться надолго: глаза Эйлы, когда она смотрела на него, были просто страшными.

Было тут и ещё кое-что, что-то, чего не знал никто, кроме Аррен. Однажды ночью, восемь лет назад, отец и мать кричали друг на друга: впрочем, у них это было заведено. Девочка поднялась и подкралась к двери. И вот что она услышала:

— Не смей. Не смей, — голос матери был каким-то тонким и отчаянным, словно она вот-вот сломается.

— Потом будет поздно, — голос отца был глухим, раздраженным. — Товар, я всё купил. Плыть надо сейчас. Завтра выплываем.

— Арфальк не вернулся! — взвизгнула мама. — Пираты…

Она захлебнулась собственным голосом и замолчала.

— Пираты были всегда, — фыркнул отец. — Ты что, хочешь, чтоб мальчишка сидел дома? Няньку из него хочешь сделать? Посудомойку?

За дверью наступила тишина — нехорошая тишина. Аррен поспешно отступила: сообразила, что сейчас будет. Отец вышел из комнаты, громко хлопнув дверью. Её он не заметил. А пираты и вправду были — в те годы они даже напали на порт Фельсандир и сожгли его дотла. Взяли на абордаж и корабль Скогольда: на его счастье, рядом проплывал корабль Короля — на его счастье, пираты увидели флаг с Золотым Львом и отступили.

Скогольда спасло чудо — но чудо уже не пригодилось Мерри. Ему саблей перерубили горло; он не прожил и минуты. Похоронили его по корабельному обычаю, в море. Старик Фёлькварт сказал, что её отец только потому не сошёл с ума, что ему нужно было кормить её. Её, Аррен. Между матерью и отцом особой любви давно не было.

Мерри в городе любили, по нему горевали.

Отец осунулся, под его глазами пролегли тёмные круги.

И вот теперь Аррен, наконец, поняла его. Из-за него погиб Мерри. Из-за неё Къертар. Вся их семья проклята.

Впрочем, отца она давно простила.

Только бы он приезжал почаще! Если бы не он, она бы уже сошла с ума.

Ведь мать стала словно чужая, порой могла отвесить оплеуху — просто ни за что. Аррен всё чаще уходить из дома, прятаться у подружек, а то и вовсе — забираться в самую глубь острова, и сидеть там, на краю меловых обрывов, бесцельно глядя вдаль. Ей всегда казалось, что там, вдали, за ярко-синим морем, блестевшим на солнце так, что болели глаза — там лежит что-то, что она обязательно должна понять.

Домой она не возвращалась — ведь по правде, вернись она или нет, мало что поменялось бы — мать почти безвылазно сидела в своей комнате, задёрнув шторы; бывало и такое, что Аррен не возвращалась, ночевала у Тисвильды Рябой или Джессики Пухлой — и мать поутру, даже не задавала вопроса, где она была. Если бы не толстуха Фавра, что за небольшую плату убиралась, мыла полы и готовила густую (и не слишком вкусную кашу), Аррен казалось, что мать бы просто умерла с голода. Она могла лежать в своей спальне целыми днями, а потом вставала, и, безучастная, ходила по дому, словно привидение — а потом вдруг впадала в другую крайность — становилась неестественно весёлой, примеряла наряды, танцевала посреди просторных комнат, выбегала на рынок — и возвращалась с совершенно ненужными покупками.

Подруги Аррен поначалу даже были рады, что она проводит у них столько времени — они тащили её на веранды и чердаки, перемывали косточки здешним парнишкам, да хвастались новыми украшениями. Девочка ещё помнила звонкий голос Тисвильды:

— Ари, смотри, смотри, какую штуку мне подарили!

Она одевала ожерелье из тигрового глаза — и вся сияла.

— Красивая, — улыбалась Аррен.

Подружка и вправду казалась в этом момент красавицей — несмотря на рябое лицо и редкие, рыжеватые волосы, которые всегда выглядели словно немытые.

У Аррен украшений не было — ни серёг, ни бус — мать, казалось, забыла об её существовании, и уже давно не прикупала ничего из одежды. Жили они в богатом, старинном доме, а ходила девочка, как последняя нищенка — в одежде, чисто выстиранной и залатанной, но отнюдь не новой. Соседи жалели девочку, да порой отдавали её одёжку подросших дочерей; а кое-кто и посмеивался над дочерью Эйлагерлы. Самое глупое во всём этом было, что у Эйлагерлы серёг хватало: были у неё в шкатулках и кольца, и перстни, и даже диадемы. Но забыла мать о существовании дочери — а может, и видеть её не хотела — ибо было что-то в Аррен такое, что чрезвычайно напоминало ей отца. Моряки сказывали, что давно нашёл себе Скогольд новую жену, на Далёком острове, но продолжает возвращаться — из жалости.

Однако, прошли годы — и перестало ладиться у Аррен, как с парнями, так и с девчонками. Бывшим её подругам надоело, что она вечно напрашивается на ночёвку; парни выросли и вправду уплывали из Келардена — кто юнгой на корабле, кто по торговым делам. А кто-то и оставался. Однако, немногие желали возиться с замарашкой, дочерью сумасшедшей.

А единственный её друг теперь лежал мёртвым.

На Поле Битв, присыпанный землёй.

Она отворила двери в свою комнату — когда-то роскошную, но уже давно пустую и неприветливую; упала на кровать и наконец-то разрыдалась.

Аррен спустилась вниз к обеду. Глаза у неё опухли от слёз, от голода мутило, царапины и порезы распухли и болели немилосердно. Фавра только всплеснула руками — и увела её в свою комнату, умыть и перевязать. Сначала она промыла ранки вином, жгучим, как уксус, потом протёрла смоченной в воде тряпицей, и наконец, смазала целебной мазью. Мазь щипалась, и от неё шёл приятный холодок.

На тарелке уже лежала каша — вязкая и липкая, как всегда. Но теперь даже она казалась Аррен вкусной. Впрочем, заставить себя есть она по-прежнему не могла: ковырялась ложкой в тарелке, не в силах поднять глаза.

— Ох, да что ж это за горе такое, — сказала Фавра. — Как же это приключилось-то, а, доченька?

И тут Аррен опять (в который раз по счёту?) залилась слезами, и рассказала — всё, всё. Фавра, покачиваясь, сидела напротив неё — не слишком-то красивая, со складками жира и бородавкой на носу, а потом вдруг, охнув, и с кряхтением приподнявшись, пересела рядом. И прижала её голову к своей дряблой груди.

— Да бывает-то всякое, доченька, — сказала она. — Ты уж… ты ешь.

И Аррен, захлебываясь слезами, стала ковыряться ложкой в каше и запихивать её в себя. Впрочем, после первого глотка внутри словно что-то лопнуло, и горло, наконец, стало пропускать пищу. Каша была горячей, она обжигалась, и всё равно ела — словно наказывая себя.

Фавра задумчиво гладила её волосы, словно большого котёнка.

— А я вот, знаешь, — вдруг сказала она. — Когда-то мы ходили на холмы. Был там один паренёк, Пелиас. Не слишком красивый, тощий такой, как дрын, но любил меня зато, ох любил. Ну я тогда, знаешь, не такая была. Впрочем, худой я точно не уродилась.

Аррен от удивления оставила ложку на тарелке. Весь мир казался ненастоящим, и только голос Фавры словно убаюкивал её, успокаивал. Раньше она думала, что Фавра всегда была большой и толстой стряпухой. Фавра молодая? Как это может быть?

— И что же случилось там? — спросила она, только бы не было этой тишины.

— Ну, там, на холмах, этого тебе ещё пока не след знать, — вздохнула Фавра. — Но однажды не пошла я в условленное место — тут со мной впервые в жизни заговорил Ольд Большой, а он, знаешь, такой красивый был: волосы, белые, как лебединое перо, на щеках румянец, глаза только водянистые. Лупатые, рыбьи какие-то. Как бы не глаза, первый парень бы был. В общем, зазвал меня к себе домой. Дурная я тогда ещё была, молодая, навроде тебя.

Она снова вздохнула — все складки старческой плоти заколыхались.

— А Пелиасик мой наутро не пришёл. Оказывается, высадились на Взлобье пираты, воды набрать — и забрали его. Небось продали где-то в Флоссе или в Пустыне. Так я больше и не видала его никогда.

Тишина повисла в комнате, как паутина по углам.

— А потом родила, значит, от Большого, ток в жёны он меня, конечно, не взял. Сынок-то мой, на Дальнем острове, плотником работает. А какая у него жена! Ох, ох. Чёрная, как сажа. Ездил он когда-то на Остров Южный и купил её там. Ходит в тюрбане — видала такие штуки?

Фавра с трудом поднялась.

— Знаешь что, а иди-ка ты, воробушек, погуляй. А я тут приберусь немного.

Аррен покорно встала, доев последнюю ложку. Выходить из дома было страшно. Пока она сидела здесь, за столом, и не видела кроме Фавры никого — можно было даже притвориться, что ничего и не произошло. Вроде всё, как всегда. Но если только она выйдет…

И в этот момент двери распахнулись.

На пороге стояла мать Къертара, Ларна, его отец и сестра. Ларна — бледнее всех, у неё со щёк отхлынула кровь, сделав их мраморно-белыми.

— Ты убила моего сына, — сказала Ларна. — Ты убила его.

Лицо господина Хогла было страшным — красное до такой степени, что казалось, кровь вот-вот хлынет у него из носа. Верхняя губа отползала вверх, а по рукам — сильным, волосатым рукам кузнеца — то и дело пробегала мелкая дрожь.

Но Аррен не смотрела на Хогла, она смотрела на Ларну.

Мать Къертара стояла неподвижно, словно соляной столп, только кусала губы. Она не сказала больше ни слова — только смотрела и смотрела, и от этого взгляда у Аррен поднялась в животе жгучая боль. Она вдруг вспомнила, как Ларна была добра к ней, едва ли не единственная во всём городе. Как наливала ей борщ, как дарила одёжку подросшей Ойлы. И внезапно поняла, что больше этому не бывать.

— Мы же запрещали тебе! Запрещали, — внезапно завизжала сестра. — Ведьмин погост для троллей! Ты, кусок дерьма! Да Къер, да тебя…

И она внезапно бросилась вперёд — пальцы растопыренные, глаза выползают из орбит.

Дорогу ей медленно перегородила Фавра — гора живой плоти, она встала между столом и скамейкой, и там просто не осталось места.

— Убью, — твердила Ойла, — убью! Размозжу твою голову о пол, выдеру глаза, рот разорву.

— Ну, ох, — сказала Фавра и легонько придержала её своими лапищами.

— Тебе здесь не жить, — сказала Ойла. — Я всё расскажу, всё всем расскажу! Все будут знать, что ты убила Къертара! Завела его на гибель, а самой — хоть бы хны! В шатре сидела?! У короля?! Даже тролли на тебя, селёдку, не польстились…

Хогл повернулся и вышел, а затем вдруг задержался в дверях. Не оборачиваясь, он лишь слегка повернул голову и обронил:

— Ей тут не жить.

— Мы привечали тебя. Кормили, одевали, — бесновалась Ойла. — Да чтоб ты сдохла, тварь, паршивка, мерзавка, таких, как ты, у Къертара могли быть десятки, сотни! Сдохни, сдохни!

Послышался скрип. Аррен обернулась и увидела мать — та спускалась с лестницы в ночной рубахе. На миг у неё ожила надежда: вдруг всё образуется, вдруг хотя бы сейчас, она обратит внимание на неё! Но нет: мать прошла к столу, безучастно налила себе молока. Фавра в раздражении оттолкнула от себя Ойлу; та в остервенении плюнула на пол. Ларна же словно и не заметила сумасшедшей Эйлагерлы; она всё ещё смотрела на Аррен — прямо в глаза.

— Ты убила Къера, — прошептала она совершенно беззвучно.

Девочка поняла это по её губам.

Что случилось дальше, Аррен не очень помнила. Кажется, она качалась по полу, ревела и что-то кричала; ор стоял такой, что сбежались соседи, молча заглядывая через дверь. Лавра взяла Ойлу за руку; та кричала и вырывалась, но потом её ухватил своей клешнёй Хогл, и девчонка стихла. Они ушли.

Потом опять было как-то смутно — слёзы всё не кончались. Она билась на полу в истерике, перемежая рыдания со звериным завыванием. А мать — мать с выражением холодного равнодушия переступила через неё — и ушла к себе.

Наверно, Фавра отвела её наверх. Окончательно у неё прояснилось в голове только к вечеру: она лежала в кровати, и подушка была мокрой от слёз. Комната матери пустовала, да и Фавра, наверно, поднялась к себе. Было холодно и неуютно. Аррен поковыряла холодную кашу — и насильно запихнула в себя несколько ложек.

Уже темнело — она запалила на столе толстую свечку. Руки дрожали. Из открытых ставен залетал ветер — морской, солёный. Огонёк на фитильке колебался — по стенам метались уродливые, страшные тени.

Наконец, хлопнула входная дверь: на пороге стояла мать. Она была одета в роскошное выходное платье — но рукав разодран, словно она пробиралась огородами.

Губы у неё были сжаты, а в руках — нож.

— Это ты убила Мерри, — сказала она. — Это ты, мерзавка.

Мать метнулась к ней — каким-то жутким звериным движением; Аррен закричала и поднырнула под стол. Задыхаясь от ужаса, выбралась из-под него с другой стороны и бросилась в открытую дверь. Луны не было; город тонул в таком мраке, словно его измазали сажей. Очутившись в темноте, она будто ослепла.

Ей показалось, словно мать спустилась с крыльца и крадётся за ней.

— Нет, нет, — всхлипнула она — но это всего лишь нищий выискивал место поуютней.

Она бросила назад один лишь взгляд — среди черноты тусклой медью горел проём дверей; мать стояла возле стола, задумчиво поглаживая его. А затем подняла глаза, и их взгляды пересеклись. И Аррен бросилась бежать — сама не понимая, зачем и куда.

Глава 5. Ведьмин дом

Поначалу Аррен бежала; потом она перешла на шаг. Глаза привыкли к мраку, и смутные очертания домов выступили из тьмы. Обычно в это время улицы обходила стража: стучали сапоги, косматое пламя разгоняло ночь. Но сегодня на улицах не было никого. Измученная событиями последних дней, Арен шла, куда глаза глядят. Сначала ей хотелось просто умереть; потом захотелось забиться в какой-то тёплый закуток и согреться хоть немного. Ветер задувал со стороны моря, и пробирал до костей.

Тёмные улицы казались ей какими-то чужими, словно она видела их в первый раз в жизни; но потом она сообразила, куда забрела и пошла по направлению к Ведьминому Дому.

В тупичке ей пришлось пробираться на ощупь — настолько было темно. Рискуя свернуть себе шею, она спрыгнула в дворик и здорово оцарапалась о розы.

— Ну где вы, призраки, — прошептала она. — Можете съесть меня со всеми потрохами — хуже уже не станет.

Как-то странно было находиться тут, когда Къера уже нет; она вытерла глаза рукавом и подошла к окну. Раньше она никогда не забиралась внутрь дома — есть там призраки или нет, всё равно было страшновато. Но теперь ей было всё равно.

— Ау? — робко сказала она, но в доме было тихо и пусто.

По крайней мере, здесь не было ветра.

Она устроилась прямо посередине, на жёстких досках, положила голову на ладони, и уснула. Сон обрушился на неё, как камнепад. Ни страха, ни желаний у неё не осталось. Это был сон без сновидений — глубокий, как смерть.

Но вот, прошло время, и она проснулась — или ей показалось, что она проснулась?

У дальней стены стояла девочка.

Девочка была босой и маленькой, даже меньше чем Аррен. Она походила на дымку, на утренний туман, который рассеивается с первыми лучами солнца. Сквозь неё была видна печь и стена.

— Привет, — сказала девочка. — А ты чего тут?

— Меня выгнали из дома, — сказала Аррен.

— Выгнали?

— Ага. Мама с ножом.

— Надо же, — удивилась девочка. — Это интересно. Расскажи.

— Ничего интересного, — буркнула Аррен. — А ты, вообще, кто?

— Я — Лярша, — сказала девочка, и вдруг непостижимым образом оказалась рядом с Аррен. Совсем недалеко — руку протянуть. Только цепочка следов — поблёскивающих отпечатков ножек, состоящих из капелек росы, протянулась от стены до средины комнаты. От девочки веяло прохладой. — Можно, я рядом посижу?

— Сиди, — согласилась Аррен.

В доме посветлело: от неожиданной гостьи (или хозяйки?) исходило ровное, серебряное свечение.

— Скучно мне тут, — пожаловалась Лярша. — Никто к нам не заходит. Сижу тут и сижу.

— К кому это, к вам? — полюбопытствовала Аррен.

— Ну, к нам, — неопределённо махнула рукой девочка. — Нас тут много. И тётка Марш, её в дверях придавило. И бабка Фельга — она на печке угорела. И мелкий, Джинкс. Он только вещами пуляться умеет. Барабаш, одним словом.

— А чего ж они, — спросила Аррен, — не выходят?

Девочка сделала большие глаза.

— Стесняются, — преувеличенно громким шёпотом пояснила она. — Живые-то к нам редко заходят. А мы тебя знаем. Ты на крыше сидишь.

— Сижу, — глупо подтвердила Аррен.

— А зачем? — поинтересовалась девочка.

— От мамы прячусь.

— Надо же, — удивилась её новая знакомая. — А у меня мамки нету. Померла, когда я совсем малая была. От ветряной болячки. Не помню её совсем. А в прошлый раз с тобой мальчик был. Куда он подевался? Можешь его привести?

— Я его убила, — сказала Аррен, и огромный ком встал в горле.

На глаза навернулись слёзы.

— Он мёртв.

Она легла животом на пол, и ощутила, как темнота надвигается на неё.

Ни говорить, ни слушать — больше ничего не хотелось.

— Ну, ну, — неожиданно мягко сказала девочка. — Будет тебе.

Что-то коснулось её лба — мягкое, как пуховая перина. Она открыла глаза. Туманная девочка взъерошила ей волосы рукой. Странное дело: от самой девочки исходил холодок, как из погреба, но касание было нежным, тёплым — точно нагретый воздух с нагорья. И в то же время живительное, как глоток кваса в жаркий день.

— Мы все тут мёртвые, — сказала девочка. — Ну и что с того.

Аррен поднялась — и вдруг поняла, что они больше не вдвоем.

Вокруг неё сидело ещё трое — высокая, не слишком красивая тётка; она смотрела на гостью с сочувствием. Сухонькая старушка в цветастом платке и пухлощёкий карапуз: мальчишке был едва ли годик, он игрался с пылью, подбрасывая в воздух, и дуя на неё.

Аррен чихнула.

— Будь здорова! — весело сказала прозрачная девочка. — Сейчас я тебе всех представлю.

— Да уймись ты уже, торопыга, — сказала тётенька. — Аррен, девочка, я Марш.

Она обернулась в поисках малыша.

— А это Джинкс… Ох, мама, последите за внуком! Ну что он делает?

— Пущай дитя развлекается, — сказала старушка скрипучим и очень тёплым голосом: каждая его нота повисала в воздухе, как аромат сидра. — Эй, негодник! Прости его, доченька! — обратилась она к Аррен. — Вот уж оболтус!

Та обернулась и увидела, что жизнерадостный карапуз непостижимым образом умудрился насовать ей сзади в волосы пыли. Она чихнула ещё раз.

— Здоровьечка тебе, живи, не помирай, — хихикнула Лярша.

— Ляра! — возмутилась Марш. — Нельзя так говорить!

— Это почему?

У Аррен голова пошла кругом.

От привидений стало совсем светло; комнату заливало молочным сиянием.

Лярша и Марш вступили в пререкания; похоже, что они занимались этим не один десяток лет, и им это не прискучило. Малолетний Джинкс принялся сосредоточенно расшатывать кирпич в печи.

— Послушай меня, внученька, — сказала Фельга, бледная, как небо перед рассветом. — Горе твоё, конечно, непоправимое, но и оно пройдёт. Главное — живи. Просто живи дальше.

И тут Аррен заметила, что привидения перестали препираться, и смотрят на неё — серебристые, как паутина, блёклые, мерцающие. А потом они исчезли. Воцарилась темнота.

И она снова уснула, и снились ей залитые солнцем луга, и наливные яблочки, тянущиеся к земле, и река, шумящая у корней ивы. И ей было тепло — тепло и спокойно, как бывает в тени в жаркий летний день. Проснулась она, когда солнце уже поднялось высоко. В дневном свете дом изнутри совсем не показался ей страшным; однако, ужасно хотелось есть.

Она выбралась во двор. Густое переплетение вьюнка, венериного винограда и сочной травы под ногами похрупывало. Немного поколебавшись, она отвесила скособочившемуся дому глубокий поклон — и ей показалось, что пустота комнаты внутри в ответ усмехнулась. Выбралась она тем же путём, что и забралась сюда; на улицах Келардена было людно.

— Вон она, блаженная, — донёсся голос; что ж, она привыкла.

Домой она шла, опустив голову. Смотреть в глаза знакомым было жгуче больно. Добиралась захолустьем; идти через Площадь побоялась. Ей казалось, словно за плечами у неё висит что-то Страшное; и это Страшное вот-вот нагонит её и убьёт.

Перед дверью дома долго мялась; и, наконец, легонько толкнула её рукой — будто бы дверь качнул ветер.

— Это ты, что ли, Ари? — донёсся голос. — Давай, заходи. Да иди же ты.

Аррен послушно скользнула в дверь, и притворила её за собой.

Фавра стояла посреди кухни, и была явно взволнована.

— Нельзя тебе тут, оставаться, нельзя, — пробормотала она, и сунула в руки девочки туго увязанную котомку. — Вот, я тут тебя собрала. Матушка-то твоя совсем ополоумела. Наслушалась на улицах чего-то, и придумала, дескать, ты убила Мерри. Это ж удумать!

Аррен показалось, что стены кухни надвигаются на неё.

— А куда я уйду? — жалобно сказала она. — Меня никто и переночевать-то не пустит.

— С Боргольдом уходи, — веско сказала Фавра. — Нечего тут и думать. Думаешь, я не знала про ваши разговоры с Къером? Он дело говорил, хоть и от горшка два вершка. Боргольд любит выпить, и любит полапать. Но нутро у него без гнильцы.

Она качнула головой.

— Иди к нему, он поймёт.

— Но, — в отчаянии уставилась в пол Аррен. — А как же он… Къертар.

— Да уж, Къертар, — отдувалась Фавра. — Вот ведь дело-то.

Она уселась на скамейку. Дерево протяжно скрипнуло.

— Присядь-ка, доченька.

Аррен послушно села. Губы у неё дрожали, и пальцы были ледяными.

— Тут вот ведь какое дело, — сказала Фавра. — Ей-боги, клянусь Львом, я такого не видывала. Приснился мне твой Къер сегодня.

Девчока вцепилась в скамейку так, что пальцы почти отнялись.

— Приснился, вишь ты, и говорит: «Пусть не плачет больше. Прощаю её за всё. Пусть уплывает из Пристани. Уплывает непременно! Худо ей здесь будет. А в море мы ещё увидимся».

Аррен плакала, слёзы стекали с подбородка и капали на колени.

— Я ему и говорю: «а чего ты мне это говоришь, мелкий бестолковец? Иди с ней поговори». А он мне: «Так она мне запретила».

Большая рука толстухи опустилась ей на волосы и пригладила.

— Иди уже, — голос её был тёплым, как масло, когда оно растает. — Хорошего парня подобрала. Ишь ты! Из самого Царства Льва о тебе заботится. Сколько не живу, такого не видала.

Аррен утёрла нос. Слёзы внезапно высохли, на душе впервые воцарилось спокойствие — так робкий росток пробивается после зимы.

— Спасибо тебе, — неожиданно для себя сказала она. — Ты одна меня и любила.

Толстуха отвернулась. Голос её прозвучал как-то глухо.

— Да любит тебя матушка. Просто… люди уж люди. Иди уж. Послушайся своего Къертара. А я за матушкой твоей пригляжу. Вон, меня полоснула, — с какой-то детской обидой посмотрела она на перевязанную руку. — Но куда я уйду? От голода помрёт, болезная.

Аррен крепко-крепко обняла её.

— Спасибо тебе.

Так они и сидели; наконец, Фавра отодвинула её.

— Ступай.

— А где матушка?

— Наверху. Нож я у неё отобрала.

Аррен шмыгнула носом.

— Я наверх схожу.

Девочка поднялась и долго стояла перед дверью. Из-за неё доносились какие-то вздохи и скрипы; ничто не напоминало ей мать — ту, настоящую. Внезапно острая жалость затопила её.

— Мама, — тихонько сказала она. — Я ухожу.

За дверью воцарилось тишина.

— Поплыву с Боргольдом. Я буду беречь себя, правда.

Комната молчала.

Аррен повернулась и спустилась по лестнице; в душе был какой-то тихий и странный покой. Фавра зачем-то прикрыла лицо рукой. Девочка неловко потопталась перед ней.

— Ладно, — сказала она. — Ухожу.

Фавра отняла ладонь. Лицо у неё было красное, слёзы лились из маленьких глазок.

— Ну, ты хоть… там…

Аррен наклонилась и поцеловала её в лоб.

Она взяла котомку и вышла на улицу — и воздух внезапно показался её необыкновенно чистым и ясным. Она остановилась и вдохнула его глубоко-глубоко. За дверью слышались рыдания Фавры. А затем створка захлопнулась, и её жизнь изменилась навсегда.

Все по-прежнему смотрели на неё, но Пристань казалась ей далёкой, словно она смотрела в уменьшительное стекло. Неизменные яблоки и сырая капуста, гуси на улицах и свиньи во дворах, старик Фёльквард и кумушки — всё это по-прежнему осталось на местах, и в то же время — словно кануло в прошлое.

— Она идёт, она!

Она слышала шёпоток, и впервые ей было всё равно.

«Къер, — шепнула она, — кажется, я понимаю тебя».

Солнце светило в спину, согревая. На одной из улочек, она увидела Фанью: вид у неё был такой бледный, словно она сама стала привидением. Аррен захотелось подойти к ней, пожалеть — но ноги несли её дальше. Она спустилась по ступеням и свернула на улицу Корабельников; повеяло гниловатой рыбой, потом и чем-то чужеземным — пряностями с дальних Островов.

И тут кто-то ухватил её — обернувшись, она увидела высокого, щекастого парня с препротивной ухмылочкой на лице.

— Ага, да это же ты! — фальшиво-жизнерадостно сказал он. — Ишь какая расфуфыренная: сразу видно — от Короля.

Одежда на ней и впрямь была та самая, подаренная королём Эдвардом. Аррен напрочь об этом забыла. Её новый знакомый судорожно оглянулся: людей на улице почти не было.

— А знаешь что, цыпа, давай-ка пройдём с тобой кое-куда…

Аррен рванулась, но пальцы, впившиеся в ключицу, казалось, были стальными. Она отчётливо поняла, что попала в капкан. Чего хотел от неё ражий детина? Узнать, не одарил ли её чем король на прощание? Она отчаянно оглянулась — но нет, кто придёт на помощь. Аррен низко опустила голову. Ей было жалко себя до слёз — но вместе с тем к ней пришло какое-то смирение. Должно быть, это расплата. Собравшись с духом, она подняла глаза… и в этот миг кто-то расквасил мясистый нос её мучителя кулаком.

Кровь брызнула прямо на золотистую рубаху. Парень покачнулся, и кто-то сделал ему подножку. Его голова глухо стукнулась об угол дома, он всхлипнул и затих.

— Живой, — фыркнул знакомый голос. — Очухается к вечеру.

Она невольно села на землю: вокруг неё стояли Мерк, Горд и Флин.

— Ты того… — неловко сказал Флин. — Ежели чё. Ну…

— Да, — согласился Мерк. — Кер бы он, того.

Горд молча дёрнул щекой.

Дом Боргольда был большой и одряхлевший — с деревянными колоннами и даже кариатидами. Кариатиды, вырезанные из светлого дерева, стояли по сторонам от дверей. У той, что слева, трещина пролегла через щеку; от этого казалось, она ехидно ухмыляется. К дверям, как и у дома Скогольда, вело четыре ступеньки.

Девочка толкнула тяжёлые сворки — они отворились с протяжным скрипом-вздохом, и очутилась в светлом помещении, с лавками и столом. За последним сидели люди — довольно нарядного вида. Аррен решила, что это охрана: в мелконаборных кольчугах, высоких сапогах. Шлемы они сняли и положили рядом, на лавки; там же лежали и клинки — настоящие мечи, в потёртых ножнах. Их было троё: один безусый, второй постарше, и третий — с сединой в бороде.

По столу стучали резные кости; рядышком лежали мелкие монеты. Охранники проводили девчушку равнодушными взглядами и вернулись к игре.

— Боргольд у себя, наверху, за дверью с изображением льва, — всё-таки снизошёл франтоватый молодчик с лихо подкрученными усами. — Не заблудишься, девочка?

Аррен помотала головой.

Сердце снова отчаянно застучало.

Она пошла вверх по лестнице, и каждый шаг отдавался в груди глухим «Тук!», «Тук!».

Дом торговца выглядел так, как некогда выглядел дом её отца: резные перила, роскошные ковры, гобелены на стенах — но здесь всё это было вычищено, отполировано, ухожено. Сразу было видно — дом любили. В пушистом ворсе тонули ноги; он приятно щекотал пятки. Доспехи рыцарей, чешуя драконов на гобеленах — так и блестели, вышитые золотой нитью.

Она прошла мимо дверей — первая, вторая, третья…

Вот и она!

Сердце подпрыгнуло и затрепыхалось.

Поверх панели из резного дуба была прикреплена голова льва — бронзовая, начищенная до блеска. Она была оскаленной и грозной, и всё же… было в ней нечто такое, от чего всё внутри переворачивалось. Лев не казался злым.

Губы пересохли, а пальцы задрожали — но она упрямо толкнула дверь.

Кабинет был роскошен — не утомлённой роскошью востока, но сибаритством человека, избороздившего все моря и ценящего удовольствия жизни. В другом конце кабинета стоял стол, на который можно было улечься, по меньшей мере, втроём. (Если, конечно, быть такой худышкой, как Аррен). Стену слева украшало резное панно; на стене справа висела карта — от неё захватывало дух: она была нарисована яркими красками на дорогой белой бумаге; там были и горы, и моря, и острова, и всё, что пожелаешь. И даже крохотные каравеллы, упрямо бороздящие волны, и чудесная рыба Кит — она пускала фонтанчики, нежась в скалистых заливах.

Помимо этого, в кабинете было всё, что можно представить: астролябии, гномоны, клепсидры и песочные часы; компасы в виде плавающего кораблика в плошке с водой; резные фигурки каравелл. Растения, совершенно невиданные и пышные, в керамических кадках; и наконец, пёстрая, какая-то несуразная птица в куполообразной клетке. Птица висела вниз головой; она внимательно посмотрела на Аррен чёрным глазом и пробормотала себе под клюв:

— Нет, вы видели такое?

После чего засунула голову под крыло.

И всё же, из всего этого великолепия, прежде всего бросался в глаза сам Боргольд. Он и впрямь напоминал большого, грузного медведя; был одет в простую, поношенную рубаху, и так резко выделялся из всего вокруг, что Аррен показалось, будто он нависает над ней, подобно великану.

— Это кто ещё такая? — буркнул он. — Что за малявка?

— Я Аррен, — сказала девочка, от волнения переминаясь с ноги на ногу.

Его взгляд будто прожёг её насквозь.

— Аррен, значит, — наконец, пророкотал он.

Долгое время он рассматривал её, изучал — так, как торговец на рынке изучает барашков, или коллекционер — редкого жука. Наконец, хмыкнул.

— И чего же желает от меня дочь Скогольда?

Она вытерла вспотевшие руки о бёдра.

— Заберите меня, — едва слышно пошептала она. — Возьмите на корабль юнгой.

Девочка сглотнула.

— Я не могу оставаться в Келардене.

— Вот оно, значит, как, — сказал, наконец, Боргольд. — И почему же ты хочешь уйти?

— Меня убьют, — просто сказала Аррен. — Убьют или затравят.

Она поколебалась.

— А может, сойду с ума.

Моряк вздохнул.

— Да, я слышал эту историю, не приведи Лев… Но почему ты пришла ко мне? Не к Вистольду Сизому или Шарфальду?

— Къер, — вырвалось у Аррен. — Къер велел мне пойти сюда.

Она побледнела, её прошиб холодный пот.

Брови у моряка приподнялись.

— Вот, значит, как…

Молчал он долго, задумчиво поигрывая фигуркой какого-то заморского божка на столе.

Внезапно, его губы растянулись в улыбке:

— Экий паршивец! Велел, а?

А потом снова омрачилось.

— Хороший он был паренёк, твой Къертар. Ты ведь тоже так думаешь, верно?

Аррен кивнула, не в силах говорить. Слёзы душили её.

Боргольд сплюнул прямо на ковёр.

— Хороших людей Лев забирает быстро, а всякое дерьмо плавает. Видать, и я не так уж хорош, как думаю, — он хохотнул.

И снова посерьёзнел.

— Ладно, к ведьме комедию. Беру я тебя. Къертар мне как-то говорил про тебя — а у мелкого паршивца взгляд был намётанный, в людях он не ошибался никогда. Капитан бы из него вышел на загляденье.

Аррен замерла, онемев от счастья, не в силах поверить своим ушам.

— Но, — вдруг слабо возразила она, не понимая, зачем она это говорит. — На улицах про меня говорят…

Капитан презрительно цыкнул зубом.

— Если бы слушал всё, что говорят, то никогда бы не привёз даже свой первый груз. Каково тебе без него, малышка?

— Пустота, — медленно сказала Аррен. — Бесконечная, тягучая пустота, которая никогда не заполнится. Словно у меня внутри рана, с коростой, и она не заживает. А я чувствую, что всю жизнь буду его помнить. Это как болезнь, которую ничем не вылечить. Я никогда никому не буду нужна.

Она закрыла лицо руками:

— И мне никто никогда не будет нужен. Почему он в Царстве Льва, а я здесь? Это я, я, взяла его за руку и довела до Алых Врат. Я недостойна жить. Недостойна жизни.

Слёзы застилали её глаза, она не видела Боргольда, но слышала его голос.

— Знаешь что, девочка, — хмуро сказал он. — Я знал Къертара. Он был совсем мальчишкой — и совсем мужчиной. Он бы не отдал жизнь за того, кто и козьих катышек не стоит. И ещё — заканчивай-ка реветь. Мне на корабле плаксы не нужны.

Он с шумом захлопнул учётную книгу, в которую до этого вносил записи гусиным пером.

— Давай-ка собирайся. Завтра мы отплываем.

Аррен протяжно, со всхлипом вздохнула.

— Вы всё-таки берёте меня?

И тут Боргольд внезапно хохотнул — его смех походил на обвал в горах.

— Попробовал бы я не взять! Этот мелкий паршивец приснился мне сегодня ночью! И сказал, что, если я тебя не возьму, он к чертям собачьим наведёт мой корабль на рифы!

Аррен застыла — словно её прибили гвоздями к полу.

— Къертар сказал?

Тепло медленно поднималось у неё изнутри — затапливая её, заливая, растекаясь.

А Боргольд хохотал. Наконец, он гулко хлопнул кулаком по столу.

— Нет, этот негодяй уморит меня даже после смерти! И где это такое видано, чтобы сопляки указывали старшим! Ха-ха! Иди-ка, Флибус покажет тебе комнату.

Он дёрнул за свисающий с потолка шёлковый шнурок, едва его не оборвав. Двери отворились, и в них заглянул худосочный юноша чахоточного вида. Аррен низко поклонилась, сглатывая слёзы; и уже совсем обернулась, чтобы уйти, когда густой, басовитый голос заставил её обернуться:

— Я доверял Къертару, а он — тебе. Смотри-ка, не подведи.

Глава 6. В море

— Щас, щас мы вас проводим, юная госпожа. Вы уж пожалуйте за мной.

По дороге Флибус болтал без умолку.

При ближайшем рассмотрении он оказался симпатичным молодым человеком, только бледным, как погребальный саван. Волосы у него был того самого цвета, что частенько называют «вороново крыло», и который здорово смотрится на всяких там героях и эпических витязях. Что касается Флибуса, то он лишь подчёркивал его бледность. Одет Флибус был в потёртый кафтан и штаны бархатной ткани; на поясе висела чернильница и кинжал. Кинжал малюсенький — для очинки перьев.

— А теперь сюда, юная госпожа!

Они поднялись по лестнице, рассохшейся и скрипучей; оказались на верхнем этаже. Ковры здесь были победнее, а двери — поплоше; юноша повёл её в конец коридора.

— Ну и лето в этом году, — воскликнул он. — Жарища! А вы этак с господином Боргольдом отправляетесь, да?

Аррен открыла рот, чтобы ответить, но Флибус не дал.

— А я тут всё время сижу, — посетовал он. — Не годится моё здоровьечко для морской качки. Вот ведь незадача!

В конце коридора он забрался на сундук, упёрся ладонями в потолок — и тот неожиданно откинулся, открывая проход наверх.

«Да это же чердак», — сообразила Аррен.

Парень ловко подтянулся и исчез наверху — как большой паук. А потом свесился вниз, протягивая ей тонкую руку с длинными пальцами. Она вздохнула и взялась за неё.

— Вот мы и тут, — по-рыцарски галантно сказал Флибус, помогая ей восстановить равновесие.

— Ух ты, — совершенно честно сказала Аррен.

Комнатка была крохотной, и всё-таки, сразу же ей понравилась. Во-первых, она не протекала, в отличие от ИХ чердака; во-вторых, было в ней что-то по-настоящему ЖИЛОЕ. И пахло здесь замечательно: свежеструганным деревом и корицей — наверно, рядом хранили пряности. На полу, вместо кровати, лежало сложенное в несколько раз одеяло; в комнатке было так тесно, что она едва ли не уткнулась в грудь Флибусу. Потолка у неё не было — только скошенная стена, превращающая комнату в «треугольник». Две стены и пол; три шага в длину. И всё-таки, это было куда лучше её мёртвого, пустого дома, который Аррен ненавидела.

— Да, вот тут ты и будешь жить, — вздохнул её провожатый. — Вернее, ночевать. А завтра утром уплывёте с капитаном, куда глаза глядят. А мне сиди тут, смотри на холмы.

— Спасибо, Фли, — неожиданно для себя сказала девчушка, и сама не поняв почему, потянулась и поцеловала его в щёку. — Глядишь, и до тебя очередь дойдёт. И тогда уплывёшь.

Юноша схватился за щёку, словно на ней горел огонь. Смущённо закашлялся — и кашлял долго, с надрывом — а затем неловко кивнул и начал спускаться. Аррен же легла на одеяло — и, против ожидания, уснула: сказывались испытания последних дней.

Когда Аррен проснулась, внизу было шумно; поначалу она заробела, а потом, взяв волю в кулак, откинула крышку. В коридоре было полно людей — таких людей, каких она никогда не видела. Чёрных и худощавых, цвета жирной остывшей сажи. Глаза их блестели, как звёзды, а на головах были тюрбаны — зелёные, как неспелый виноград.

Спускаться было высоковато, однако, если сначала поставить ноги на комод… Она захлопнула крышку обратно, опасаясь свалиться. В животе забурчало; отчаянно хотелось есть. Прикусив губу, она решила развязать собранный ей Фаврой узелок. Может, там найдётся ломоть хлеба или хоть пару монет?

Ломоть был, большущий и пахучий, завёрнутый в тряпицу. Наверно, когда его положили, он был совсем свежий, а теперь немного подсох — но всё ещё был ужасно вкусным. Девочка запустила в него зубы — и хрустящая корочка проломилась, запуская в духовитое нутро.

Хлеб она съела до последней крошки; теперь хотелось пить.

Она задумчиво развернула собранные кухаркой вещи. Тут и вправду было всё, что нужно: парочка платьев, тёплые носки, носовой платок… И деньги. Денег было много — Аррен охнула, когда поняла, что добрая стряпуха положила ей едва ли не свои сбережения. «Скогольд мне много платит, да куда они мне».

— Фавра, Фавра, — прошептала Аррен, и бережно завязала узелок.

И вернуть бы — так старуха обидится; а потом, ей вдруг показалось, что тучная келарденка куда лучше Аррен знала, что ей может понадобиться в пути. Корабль, море — что её там ждёт?

Она снова откинула дверную крышку. Спрыгнула на комод, а оттуда — на пол. Зрелище, наверно, было ещё то — но на неё лишь слегка покосились. Чёрнокожие люди исчезли; чуть поодаль стояли приземистые толстяки — лица у них были сморщенные, как печёное яблоко, и они напомнили девочке королевского гнома (звали его, как мы помним, Дуфлин — однако, это имя напрочь вылетело у девочки из головы). А за ними — вот уж вовсе диковина! — отчаянно спорили и ругались невысокие желтолицые человечки.

Двери открывались и закрывались, какой-то мужчина с козлиными (покрытыми мехом, и с копытами) ногами, переругивался с бородачом в узорчатом халате. Аррен сглотнула, и тихонько пробралась мимо них — сначала на второй этаж, потом на первый. Уже знакомый ей франт с напомаженными усами приветливо махнул ладонью — она толкнула двери и очутилась на улице.

— Кто хочет козьего молочка, кто хочет козьего молочка? — донёсся голос из переулка; да, Келарден не менялся.

Солнце стояло высоко и даже припекало; в городе медленно наводили порядок. Уже не было опрокинутых телег, раскатившихся во все стороны груш, расквашенных сапогами брюквин или кочанов капусты. На её по-прежнему косились, но её это уже не волновало; Келарден оставался здесь, а её здесь уже не было. Ей казалось, будто она уже уплыла, далеко-далеко, и ничто из бывшей жизни не может её тронуть.

Она купила у разносчика крынку молока за мелкую монету.

Молоко было холодным, чуть кисловатым.

Она вдруг подумала, что всю жизнь хотела выбраться из Келардена, но никогда не верила, что сможет это сделать; во всяком случае, не так скоро. И всё-таки, Брогольд берёт её собой, и скорее всего, она никогда не вернётся, никогда. Уплывёт так далеко, как только можно: в Первое Царство, а ещё лучше — на Жаркие Острова.

Туда, где никогда больше не увидит глаз Ларны.

У Хогла взгляд тоже был тяжёлый, а пальцы такие, что её голова лопнула бы в их тисках, только захоти. Но странное дело — его она не боялась. И Ойла словно отошла в прошлое, с её проклятиями и бесноватостью; но вот Ларна…

И всё же, многие её не любили; а уж теперь…

На миг девочка подумала, а не вернуться ли наверх? В доме Боргольда она была в безопасности. Но потом пересилила себя — ведь, возможно, она видит пристань в последний раз. Усадьба капитана стояла совсем неподалёку от моря: спустившись по узкой, зажатой между домами улочке, она увидела его ласковое голубое сияние. На воде играли солнечные блики; далеко-далеко, на грани видимости, угадывались очертания острова Маков.

И тут она увидела Тисвильду.

Вид у последней был какой-то жалкий; она кусала губы и явно кого-то поджидала.

Увидев Аррен, она радостно вскрикнула и увлекла её за руку в тупичок. И там внезапно бросилась ей на шею и разрыдалась.

— Эй, эй, Тис, ну ты чего?

Аррен растерянно гладила её по плечам.

Они с Тисвильдой разругались давным-давно; но вдруг ей вспомнилось, что до этого они были лучшими подругами. Тисвильда подняла глаза: она и никогда не была особой красавицей, а сейчас, с подпухшими глазами и искусанными губами, была на редкость некрасива.

— Ари, — сказала она, — послушай… Помнишь, как я не пустила тебя к себе ночевать? Ну, тогда?

— Угу, — кивнула Аррен.

Бывшая подружка всхлипнула.

— Да я ведь… вот ведь дура я тогда была… Ревновала тебя к Къертару… ну он, ведь, знаешь… мы все по нему сохли.

— Угу, — сказала Аррен.

Тисвильда вытерла глаза.

— Хотела увести его, чтоб он был моим. Да куда мне, дуре такой некрасивой? А впрочем, он не смотрел и на Жанку — всегда смотрел только на тебя.

— Угу.

— А теперь оно вот ведь как обернулось… А перед тем, как это случилось, у меня прям такое тяжкое предчувствие было, а я так и знала, что что-то будет! Ужасное предчувствие было, и нутро тянуло, и Къертар мне два раза снился…

Аррен молчала.

— Да я ведь что, — заторопилась подружка. — Я вот…

Она дрожащими руками вытащила из небольшого узелка ожерелье: прозрачное — кошачий глаз. Зелёное, как первая листва, он вспыхнуло, как солнышко, в грязном проулке.

— Оно ведь вот… — неловкими движениями одела его на шею Аррен. — Оно тебе. Это мне мамка привезла, из-за Моря. Но это неважно… Носи, не потеряй.

Она отступила, словно задыхаясь, и посмотрела на подругу.

А ожерелье и впрямь смотрелось на Аррен чудесно: яркое и чистое, оно вспыхивало на её груди зеленоватыми слёзами моря. И волосы Аррен казались рядом с ожерельем светлей; а глаза — глубже, темнее.

— У тебя ведь днюха сегодня, помнишь? — всхлипнула Тисвильда и, повернувшись, убежала.

Аррен долго смотрела ей вслед; стихли рыдания и поступь каблучков. «Спасибо, Тис», — наконец, беззвучно прошептала она. Она повернулась и прижалась горячим лбом к холодной стене — точно так же, как и тогда. А потом медленно сползла на землю и обхватила колени.

А ведь и впрямь, ей сегодня исполнилось пятнадцать.

Этой ночью ей снова снилось что-то странное: колодец и юноша с глазами древнего старца; скит и старец с ясным взглядом ребёнка. Снились долины в глуби гор, где стояли древние замки; снились кавалькады всадников, бредущих через золотой осенний лес. В этих снах ничего страшного или пугающего; словно её хранило чьё-то мягкое дыхание.

А затем она проснулась, ибо наступило утро.

И то утро было совершенно особенным — таким оно не бывало ещё никогда.

Она слышала внизу тяжёлую поступь и поскрипывание сапог; ругань — перчёную, солёную ругань моряков. Всё шумело, стучало, смеялось, звенело. Боргольд намеревался отплывать. Послышалось шуршание — дверца её комнатки приоткрылась.

— Эй, ты как, одета? — весело спросил ей Фли.

— Я спала в рубахе, — сказала она.

— Смотри, скоро отплывают, — предупредил он. — Я тут тебе одежду принёс. Не бойся, я зажмурюсь.

Крышка приоткрылась, и в комнату упал тюк тряпья.

— Одёжку Джессика подбирала, — пояснил он. — Ну, на глаз. Не в платье же по кораблю разгуливать? Штаны там, рубаха, сапоги. Новёхонькие, между прочим. Получше, чем мои. Эк ты капитану приглянулась! Ну всё, всё, ухожу.

Крышка захлопнулась.

Невольно рассмеявшись, Аррен рассмотрела одежду.

Да, та была вполне ничего: одёжка, конечно, латанная, но лучше, чем ничего; рубашка даже выглядела «с претензией», будто в незапамятные времена её шили отнюдь не на бедняка. Слегка жала в груди, и Аррен решила, что её перешьёт. Со штанами та же беда — в бёдрах узковаты, и чуть-чуть короче, чем надо.

Зато сапоги подошли, как влитые — словно их тачали на неё.

Ожерелье она спрятала в самой глубине котомки, а потом откинула крышку.

Внизу было людно, но мужчин почти не было: сновали молоденькие девушки и тётушки постарше. Флибус стоял у комода.

— Ну что, спрыгнешь? — спросил он.

— Подстрахуй, — вдруг неизвестно почему испугалась она.

Спрыгнула она ловко, оставив ещё одну отметину на давно растрескавшемся лаке; а потом уселась на столешницу и уже аккуратно спустила ноги на пол.

— Скоро поплывут, — сказал Флибус с непонятным выражением.

Его взгляд внезапно задержался на небольших холмиках, обтянутых её новой рубашкой.

— Одёжка тебе идёт.

Аррен зарделась:

— Да ну тебя!

Они прошли вниз; стражников за столом больше не было, дом наполовину опустел.

— Уже на пристани, на корабле, грузятся, — пояснил секретарь. — Вернее, завершают погрузку. Большую часть уже затащили позавчера… ты смотри, не опоздай. Боргольд ждать не любит — а то и вообще, не будет…

— Я мигом, — сказала Аррен и покраснела до корней волос. — Где у вас тут уборная?

Флибус опять закашлялся, силясь что-то сказать и, наконец, просто неопределённо махнул рукой. В указанном направлении судачили три тётушки. Аррен вздохнула и направилась к ним.

Уже скоро она стояла в самых дверях; яркое солнце после полумрака особняка почти ослепляло. Между домами узким краешком было видно море: оно было синим-пресиним, как всегда в солнечный день. Она вышла на ступеньки и неловко обернулась — уходить не хотелось ужасно. Дом Боргольда словно стоял особняком от всего Келардена: здесь никто не знал её, и никого не знала она. Здесь никто не обвинял её в смерти.

Флибус торчал в дверях.

Аррен помялась, засмущалась, но всё же подошла — и снова поцеловала его в щёку; ей показалось, что так будет правильно.

— Ты береги себя, — попросила она.

И тут же у неё слегка невпопад вырвалось:

— Мёд тёплый пей.

Парень рывком кивнул.

— У тебя парень есть? — запинаясь, скороговоркой проговорил он.

И тут же отчаянно об этом пожалел — Аррен поняла это по его лицу.

На миг у неё к горлу подкатил комок, но она пересилила себя.

— Нет, нету.

Провела рукавом по глазам, надеясь, что они блестят не слишком.

Парень сглотнул, глядя ей под ноги:

— Так может…

Она улыбнулась, подошла и обняла его — так, как до сих пор обнимала одного только Къера.

— Я уплываю, — просто сказала она, и он всё понял.

— Да, уплываешь…

— Прости меня, Фли.

— Иди уже, — улыбнулся он своей обычной виноватой усмешкой.

И она пошла.

Она вновь спустилась по узкой улочке, где встретила Тисвильду; и на миг задержалась под навесом, испугавшись. На пристани было людно — на отплытие Боргольда пришли посмотреть многие. У моря собрался почти весь Келарден.

Отсюда был хорошо виден корабль — он был такой крохотный, игрушечный, казалось, уместился бы на ладони. Аррен выросла на Острове, который жил почти исключительно торговлей; и она, конечно же, сразу же узнала корабль, дремлющий на волнах. Это был кеч; иногда на юге его называли гукер. В его облике было что-то хищное и стремительное: казалось, он застоялся в бухте, словно боевой конь в стойле, и готов сорваться и устремиться — туда, где бушуют бури и волны поднимаются до самых небес.

Обычная девчонка, пожалуй, больше ничего бы не подметила, но Аррен, целыми днями любовавшаяся с кораблями из пристани, вместе с Къертаром, конечно же, увидела сразу многое. У него был длиннющий нос (в корабельном деле это называется словом «бушприт»). К этому бушприту крепилось сразу три паруса — но их названия Аррен не помнила: по крайней мере, они именовались также длинно и замысловато. Именно из-за этого носа у корабля и был такой нетерпеливый вид, словно он стремиться вперёд; и в этот миг Аррен вспомнила его название — Львиный Клык. Оно удивительно подходило этому стройному и упрямому шедевру корабельного дела.

Вверх устремлялись две высоченные мачты, сделанные из прочной корабельной сосны; на них крепилось ещё пять парусов; сейчас они были убраны, разумеется. Ванты — тросы в виде верёвочных сеток — тянулись от мачт к бортам и здорово напоминали паутину, развешенную каким-то исполинским пауком.

Она знала о кораблях многое; например, знала, что брюхо кеча, под самым килем, нередко набивали камнями и щебёнкой — тогда его не могла перевернуть даже буря. Знала, что под кормовой площадкой находятся каюты; знала, что на вершине мачты бывает смотровая «башенка». Знала, как часто корабли не доплывают до дома — напарываются на рифы или становятся добычей пиратов. И даже пару разу стояла на палубе корабле — пока он лениво покачивался на грязно-бирюзовых волнах, на якоре у берега.

Но сейчас, глядя на хищный, ястребиный силуэт кеча, она отчётливо поняла, что он станет её домом на долгое, долгое время. И ей вдруг показалось, что тот пристально смотрит на неё — не так, как смотрит человек, а так, как смотрит нечто более старое, умное и могучее.

Тучка набежала на солнце; холодный ветерок дунул на пристань.

Дрожь пробрала её с головы до пят.

— Я не подведу, — шепнула она невесть зачем. — Не подведу.

И ветер стих, и жаркое солнце снова хлынуло на плечи.

Аррен вздохнула и пошла вперёд. Обогнула роскошный, полуразрушенный особняк эпохи Короля Джека и оказалась в толпе народа.

Необычно быстро (как оно и бывает в маленьких городках), просочился слух, что Аррен плывёт вместе с Боргольдом. Все смотрели только на неё. Многие видели — или хотя бы слышали о кентавре, который принёс весть о победе и о смерти Къера. И о том, что Аррен ночевала в шатре у Короля. В таком крохотном поселении все всегда у всех на виду; а Аррен и без того была притчей во языцех — из-за чудаковатой матери. Ей завидовали, презирали или ненавидели; а кому-то было просто любопытно — но уж равнодушным не оставался никто.

Вокруг неё мигом образовалось пустое место — словно она была прокажённая.

— Это она, — зашептали вокруг. — Блаженная.

Зато Аррен снова стало видно море — и корабль на нём.

Кто-то кинул камень, и он оцарапал ей щёку. Кто-то говорил за её спиной:

— Не трожь её. Пусть плывёт.

А она просто смотрела вдаль.

Шёпоток внезапно смолк — и тишина вокруг неё была просто хрустальная.

А затем кто-то тронул её за плечо.

Сердце у Аррен упало в пятки — оно даже пропустило удар, словно раздумывало: а не перестать ли биться? Зажмурив глаза, она обернулась… и в полном изумлении увидела Рябого Горда. Он держался в толпе независимо, как драчливый воробей среди крикливых чаек.

— Уплываешь, — сказал он.

Она кивнула.

— Ну ты там… — он помялся и вдруг протянул ей спелое яблоко, — не пропади.

Она шагнула вперёд и тоже с ним неловко обнялась.

Горд засопел у неё над ухом, а затем рывком отодвинул её от себя. Взял за плечи и развернул её к морю.

— Вон твои, — сиплым голосом сказал он. — Катись уже.

В море выдавался помост из необструганных досок; к вбитому в дно шесту и впрямь была привязана лодка. Аррен слыхала от отца, что в больших городах делают бревенчатые пристани, с чугунными болванками-кнехтами, и к ним «привязывают» корабли. Но на побережье Келардена слишком мелко; к нему не подошёл бы даже небольшой парусник. Поэтому на воду спускали шлюпки или лодки; с помощью их и перевозили людей и перетаскивали поклажу. Аррен всегда жалела об этом: ведь если бы подле Пристани было немного глубже, она могла бы любоваться кораблями вблизи — роскошными дромонами, галеасами, каравеллами.

В лодке было пятеро мужчин, а шестой стоял на помосте, выискивая взглядом кого-то в толпе. Спустя мгновение их глаза встретились.

Он коротко кивнул.

Аррен повернулась, и робко и совершенно некуртуазно поклонилась парнишке.

Тот только фыркнул.

Люди вокруг молчали — только кричали чайки.

Она пошла через толпу, словно окунулась в пенящееся и кипящее осеннее море; и, наконец, оказалась на помосте.

— Добралась, — сказал поджидающий её мужчина со странной смесью неудовольствия и одобрения.

Он был одет в потёртые брюки и засаленный кафтан; рыжая борода топорщилась, а глаза походили на синие льдинки. От него несло потом, солью и чем-то острым, вроде перца.

— Давай, — хмыкнул он. — Лезь, что ли.

За её спиной опять поднялся шум — келарденцы что-то говорили, кричали. У неё зазвенела голова. Она закрыла бы уши, чтобы не слышать: но что-то странное стало с её слухом: Аррен не могла разобрать не словечка. «Наверно, ты и не хочешь этого слушать» — подсказал её внутренний голос. Она обернулась — и увидела презрительную улыбку бородача: тот стоял лицом к толпе, самоуверенно скрестив руки на груди.

А грудь у него была широкая, как у быка; руки — оплетены венами и мышцами, как канатами. Сожжённые солнце до черноты и заросшие поверх загара чуть серебристой «шерстью» — словно у него в роду были медведи.

Аррен уселась на помост, спустив ноги вниз. Под почерневшими досками плескалась вода — мутно-зеленоватая, с обрывками гниющих водорослей и плавающей щепой. И тут её подхватили сильные руки и усадили в лодку — она и опомниться не успела. Судёнышко качнуло, и ей на сапоги чуть плеснуло водой.

— Аа! — она на миг запаниковала, но вот она уже сидит на сиденье, среди моряков Клыка. Дно лодки покачивалось — туда-сюда. Её вдруг охватил ужас: если сейчас выпрыгнуть, то она ещё успеет доплыть до берега. Но если они отплывут… Вода казалась бездонной, опасной, холодной. Волны, вроде бы совсем небольшие, поднимали и опускали лодчонку; ей каждое мгновение казалось, что она сверзится.

— Ну вот и всё, девочка, — ухмыльнулся ей невысокий мужичок без переднего зуба. — Теперь ты в команде Льва. Мы своих не бросаем.

И ей вдруг стало спокойно-преспокойно — настолько спокойно, насколько до этого было страшно. И она вдруг поняла, что вцепилась в скамейку так, что пальцам стало больно. Она медленно расцепила их — почти против воли. И тут же в лодку спрыгнул рыжебородый северянин; она закачалась пуще прежнего. Он бросил под ноги верёвку, которую, должно быть, отвязал от столба.

— Ну что, поехали? — голос у него был густой и рокочущий, почти как у Боргольда.

Моряки взялись за вёсла, которые до этого просто мокли в воде; заскрипели уключины.

— И-иэх! — сказал щербатый.

Лодка стронулась, помост начал отдаляться.

Аррен вдруг заметила отца Къера — он выделялся среди толпы и стоял у самого берега. Тем временем, пристань становилась всё меньше, а корабль всё больше; ужас вновь охватил её. Под ногами было невесть сколько футов глубины; и вода стала темнее, непрозрачной. Волны стали больше, и этак ехидно покачивали лодочку.

«Всё, теперь я не доплыву», — обречённо подумала Аррен.

Ей и до этого приходилось бывать на кораблях — но теперь она уплывала навсегда. Животная паника поднималась откуда-то изнутри. Её замутило, голова закружилась. Девочка крепко зажмурила глаза: «Хватит, — твердила она себе, — хватит». Она шумно выдохнула, приоткрыла один глаз — и увидела, что юноша напротив смотрит на неё с улыбкой. В ней не было ничего ехидного, и всё же паника стыдливо отступила.

Ей стало легче. Плыть, на самом-то деле, было неплохо: сиди и смотри, как приближается корабль, как волны покачивают лодчонку. Солнце припекало; воздух был таким свежим, каким он бывает только в океане. Где-то внутри груди родилось ощущение беспокойной радости — то самое ощущение, что заставляет моряков покидать натопленные дома и плыть неведомо куда; и паника ушла совсем.

Матросы работали справно; вскоре лодка приблизилась к кораблю.

Вблизи «Клык Льва» казался просто огромным — Аррен пришлось задрать голову, чтобы посмотреть на него. Просмоленный борт возвышался настоящей рукотворной горой (Настоящая просмоленная гора!). Сверху скинули лестницу; её подсадили первой. Лестница была верёвочной, а ступеньки плоскими, деревянными. Забираться было жутковато, и она ободрала локти. Но затем, наконец, её ухватили за запястья, рванули — только и мелькнул роскошный резной фальшборт — и вот она уже стоит на палубе, растерявшаяся, слегка ошалевшая.

Терпкий запах дерева; матросы в потрёпанных куртках; высоко-высоко над головой, словно лес — реи, забранные паруса, марсы, ванты. Палуба слегка «ходила под ногами», но совсем не так, как утлая лодка! Лица, обращённые к ней, улыбаются.

Келарден позади.

И тут её охватила буйная радость.

Она дома! Именно так — дома!

Кто-то отвесил ей приветственного тычка, от которого она едва не покатилась кубарем через всю палубу — оказалось, Боргольд.

— Добралась, малявка, — прогудел он, и тут же развернулся, переругиваясь с крысиного вида стариком в халате. Наконец, он рявкнул что-то, вынудив собеседника пригнуться, как от сильного ветра, и проревел:

— Якорь тащи! Ну что, сучьи потроха? С благословения Льва, отплываем! Бараньи лбы! Паруса!

Он ещё долго рычал что-то, пересыпая свою речь словечками навроде «марсель, брамсель, кливер и стень-стаксель», но они не говорили Аррен ничего. «Ветер хороший, выйдем на парусах», — вот и всё, что она поняла. Шлюпку подняли на борт лебёдками; привязали к борту и укрыли парусиной. Матросы потянули за верёвки; паруса расправились с оглушающим треском, от которого у Аррен заложило уши. И в тот же миг корабль качнуло — он зарылся носом в воду. Пена за бортом взметнулась, и несколько капель попало ей на лицо.

Снасти стенали и скрипели — словно скоморох распевался перед выступлением. Аррен показалось, будто корабль с наслаждением зевает после долгого сна. А затем он, наконец, стронулся с места.

Ощущение качки усилилось — Аррен показалось, что палуба уходит из-под ног. Она заглянула за борт — вода была мутно-зеленоватой, дна не угадывалось. Ветер задул с удвоенной силой, и оглушительно хлопнул парус. Весь корабль самодовольно закряхтел и заскрипел; за бортом забурлила пена. Пристань начала удаляться — и это было так же странно, как если бы небо упало на землю.

Аррен отчётливо видела, как отец Къера, покачав головой, повернулся и ушёл — и ни разу не оглянулся. И вдруг ей показалось, что заметила Тисвильду — та сморкалась в платок. Аррен неловко махнула ей рукой, а Тисвильда махнула ей тем же платком, которым только что так некуртуазно попользовалась.

Корабль набирал ход. Аррен поняла, что никогда не видела Пристань со стороны моря: она казалась такой маленькой, крохотной — настоящая дыра на окраине мира; и тут сердце у неё защемило. Она видела речку Быстроюжную — её светлые воды вливались в море чуть правее. Вдруг выросли и отчётливо прорисовались в небе холмы: она протянула ладонь, и вся Спина Тролля уместилась от кончиков пальцев до запястья.

Один из моряков, которого она раньше никогда не видела, хлопнул её по плечу:

— Ну вот и отбыли.

Островок уменьшался, будто съёживался; а небо и море вокруг становились необъятными. Небо вдруг показалось ей похожим на гигантскую опрокинутую васильковую чашку; на земле вечно что-то мешает его рассмотреть — дома, холмы, деревья — но здесь…

— Плывём, сестрёнка, — улыбнулся ещё один матрос, и ЕГО она узнала: тот самый пижон из особняка Боргольда.

Ветер дул ровно, сильно; корабль зарывался носом в воду, а потом словно подпрыгивал вверх. Аррен стало чуть-чуть дурно. Над ними парили и выкрикивали что-то чайки; а потом они отстали. Только крохотная белая точка висела высоко-высоко — буревестник.

Остров стал маленьким, как зелёная виноградина, а потом и вовсе исчез.

Корабль шёл ходко, быстро; матросы занимались своими делами: тянули канаты, «подбирали паруса», то и дело слышалась крепкая, ядрёная ругань или сальные шутки. Спустя какое-то время Аррен, словно прикипевшая к бортику, обнаружила рядом с собой Боргольда. Тот самодовольно пощипывал седеющую бороду.

— Через недельку будем в Тартааше, — задумчиво, ни к кому не обращаясь, сказал он.

А может, он говорил с морем.

Погода стояла ясная — облачка пенились только у самого горизонта, да одно, прозрачное, словно привидение, протянулось на востоке.

— Жувр, — подозвал капитан. — А покажи-ка юнге её каюту.

Они спустились почти в самый низ; моря и неба здесь видно не было — так тем страннее было то, что палуба под ногами покачивается.

— Ты девчонка, так что, — буркнул одноглазый Жувр, и махнул рукой.

Каюта у неё была всего с одним гамаком, но до невозможности крохотная.

«Должно быть, здесь провозили особо ценных гостей, — подумала Аррен. — А может, рабынь?»

Горло у неё пересохло, а потому она просто поклонилась — и едва не кульнулась из-за ходящего ходуном пола. Жувр (угрюмый парень весьма разбойного вида) хлопнул дверью, оставив её одну. Она пристроила в уголке котомку и пожевала чуть-чуть завёрнутого в тряпицу сыра. Спуститься в камбуз она не решилась. Наконец, Жувр принёс ей воды и вяленого мяса; когда самый солнцепёк спал, она снова выбралась на палубу и встала у борта.

За кораблём оставался пенный след, словно он взрезал волны большим ножом. Солнце медленно клонилось к закату. Её никто не трогал и ни о чём не спрашивал; а у неё в голове теснились мысли, такие громадные и неоформленные, что высказать она бы их не смогла.

Наконец, наступила ночь.

Она упала внезапно, и в бархатистой темноте одна за другой стали загораться звёзды. Громадные и льдисто-яркие. Корабль покачивался, мягко зарываясь носом в волны; и Аррен плакала, но понимала — это её последние слёзы. Она оплакивала Къера, Пристань, маму и Фавру; Тис и дом, полный воспоминаний и моли. Корабль плыл под звёздами, в почти угольной черноте.

Мягкое серебристое облачко, похожее на отражение луны в реке, появилось рядом с ней. Оно разгоралось и разгоралось; и вот стало похоже на мальчика.

— Это ты? — улыбнулась Аррен сквозь слёзы.

— Да, это я.

— Я ведь просила тебя не приходить.

А он улыбнулся в ответ:

— Но я ведь тебе и не снюсь.

В угольной ночи она не видела ни корабля, ни моря, ни островов; и даже корабль словно размывался — она слышала его вздохи и стоны, но не видела ни парусов, ни снастей. Они вдвоём — только она и Къертар — плыли в этом мраке неведомо куда. Звезды горели над их головами, как и в ТУ ночь.

— Зачем ты пришёл? — спросила Аррен.

Къер взъерошил ей волосы, и она узнала это мягкое, призрачное прикосновение:

— А я и не уходил.

Они слушали плеск воды. Ветер капризно хлопнул парусом, корабль жалобно охнул в ответ. Аррен на миг показалось, словно они зависли между морем и небом: не было никакого корабля, были только звёзды, ветер, она — и он.

— Я сидел рядом, когда ты лежала на моей могиле, — сказал он. — Я был с тобой в шатре Короля. И я буду с тобой всегда.

Ночь был не слишком тёплой, но ей показалось, будто её завернули в шерстяной плед.

— Я не стою этого, Къер, — шепнула она.

— Знаешь, — только фыркнул он, — я ведь тебя и не покупаю.

Они долго молчали.

И девочке было тепло — словно на палубе царил жаркий летний день.

— И ещё, — сказал Къер. — Послушай, Ари. Я буду рядом — но больше никогда тебе не явлюсь. Ты должна жить дальше; а ежели я останусь — ты и так и не сможешь по-настоящему уплыть из Келардена.

— Спасибо, — сказала она так тихо, что сама не услышала свои слова.

Она сидела так до самого рассвета.

Рулевой заметил, что она шепчется о чём-то с ветром, но ничего не сказал. Наконец, краешек солнца появился из-за моря; он плеснул на воды винного огня и объял облака золотистым пламенем. Аррен спала; и на лице её, заплаканном, была улыбка. Рулевой скинул с плеч подбитый мехом плащ и укрыл её.

А затем вернулся к своему посту.

Корабль упрямо взрезал кипящие пеной волны.

Начинался новый день.