Под ногами троллей

Глава 1. Подать швартовы!

Велик, велик город Тартааш!

Возлежит он на золотых песках, пронзает небо зелёными минаретами, попирает твердь дворцами из камня и кедра. Горят серебряные звёзды над беломраморными усыпальницами, цветут яблони и сливы, ревут ишаки в ночи. Полон он тайн и опасен; прилавки ломятся от спелых фруктов, а черноокие девы его — прекраснейшие на Южных островах.

Непременно посетите Тартааш!

Солнце выползло из-за горизонта, точно разбухший шар — поначалу огненно-маковый, расплывшийся, как тётка Фавра; его окружали лиловые облака. Потом он поднялся чуть-чуть повыше, стал стройнее и начал походить на начищенную до блеска монету — такого цвета бывает в кружке крепкий чай. Небо было чистым; только на востоке, у окоёма, клубилось похожее на галеон, облако.

Аррен смотрела на тёмную, опасную синь за кормой, перегнувшись через резные «перила». Море завораживало её. Корабль качали настоящие водяные горы — громадные, сизо-зелёные. Одна такая гора — побольше Спины Тролля. С поверхности вода казалась прозрачной; однако дальше, в глубине, цвет мрачнел и сгущался. Порой в море мелькали косяки рыбы или плавали водоросли; два раза она видела дельфинов.

Страшно было даже подумать, сколько здесь до дна.

— О-хо-о! — прокричал сверху Крыса.

Она резко выпрямилась, и у неё закружилась голова.

Далеко на горизонте появилось крохотное пятнышко. Оно не уменьшалось, а росло, отчётливо проступая на синеве небес. Аррен зажмурилась. Третий остров в её жизни!

Каким он будет?

И в этот миг ветер дунул изо всей силы; корабль словно сам рванулся к новому порту. Его нос наклонился вниз, и девочке почудился громадный вздох, пронёсшийся от бушприта до ахтерштевеня. Аррен в который раз подумала, что корабль похож на живое существо. А затем штормовой порыв унялся, и они снова пошли ровно — «Клык Льва» скользил по бездонной водяной глади, оставляя за собой вязкий пенный след.

Боргольд вышел из капитанской каюты и стоял на полубаке.

— Вот он, Остров Песка, — сказал он с непонятным Аррен выражением.

Его брови густо сошлись, а лоб прорезали морщины; но на губах плясала улыбка. Келарденку охватило неуёмное волнение, и вот, наконец, остров приблизился настолько, что она смогла его рассмотреть.

— Копыто Осла, — сказал кто-то, и спустя мгновение она поняла: это название того, что она видит — узкого мыса, глубоко вдающегося в море.

Море посветлело, оно стало светло-бирюзовым. Волны теперь уже не казались такими страшными. Если раньше они качали корабль небрежно, словно ненужную игрушку, то теперь несли бережно и ласково, будто долгожданного ребёнка.

И вот каким увидела Остров Аррен.

Берег был скалистым и желтоватым: отвесными скалами он поднимался в небо. Зелени было мало, и она была чахловатой — то тут, то там за породу цеплялось скрюченное деревце или клочок травы.

— И… пошли!

Матросы ухватились за верёвки, скрипели снасти, громадные паруса хлопали, корабль скрипел — и по нему словно пробежала дрожь сытого удовлетворения. Они развернулись и пошли вдоль берега; в небе появились чайки. Они резко, сипло кричали, будто чему-то возмущались. А затем берег резко вильнул вправо, и увидела…

Её глазам открылась бухта — просторная и широкая; её окаймляли горы.

И вода в бухте была изумительного оттенка — цвета пылающего сапфира.

Небесной синевой бухта устремлялась вперёд — и за ней вставал Город. Город, подобного которому Аррен не видела никогда.

Он был грозен и прекрасен одновременно.

Пронзали небо башенки-минареты; в рассветной нежности алели купола. Громадные особняки утопали в зелени; широкие каменные лестницы сбегали к морю. От него веяло ощущением могучей — и не вполне доброй — силы; словно пресыщенный вельможа, город возлежал на холмах. Рядом с горами затаились царские усыпальницы — размерами они превосходили высочайшие из дворцов.

По бокам от города скалы расступались; а за ним тянулась долгая бесплодная равнина. В бездонно голубом небе он вырисовывался ясно и чётко.

— Тартааш, — сказал Боргольд.

Корабль зарылся в воду, обдав девчонку снопом солёных брызг; а затем ветер стих. Должно быть, его заслонили горы. Паруса обвисли, словно раздался тихий, довольный вздох. Корабль покачивался на волнах, будто любуясь Тартаашем.

— Зарифить паруса! — внезапно проревел шкипер у неё над ухом, и Аррен даже присела от неожиданности.

На баке и полубаке закипела бурная деятельность; паруса «убрали» — подвязали особым морским узлом, «рифовым» (он крепкий, но легко и просто развязывается, одним рывком за свободный конец). На талях спустили на воду кормовую шлюпку и подали на неё буксир (такую толстую верёвку). В неё село несколько самых дюжих матросов; вспенили воду вёслами — и корабль, наконец, стронулся.

Они медленно вплывали в ослепительную синеву, скользили по берилловому морскому лону. Несколько кораблей стояло в бухте на якоре — их паруса были забраны, а палубы — опустели. Они проплыли мимо них, словно вдоль величавых призраков.

А город всё приближался.

Великий город Тартааш!

Горы, окружающие бухту, нависли над ними — а впереди надвигались каменные здания. Аррен следила за ним, как заворожённая. Город был похож на сказку — чарующую, жестокую восточную сказку, подобно тем, что некогда рассказывала её мать.

Солнце тем временем разгоралось; оно стало раскалено-белым, как угли в печи. Оно светило в спину Аррен — со стороны кормы, по направлению к острову. Ласковая нежность рассвета ушла; небо окончательно расчистилось — на нём осталась только парочка прозрачных, кисейных мазков, словно кто-то извозил его в извёстке.

Солнце играло золотом на гребешках волн.

— Приготовить якорь с левого борта!

Они подошли так близко, что Аррен могла рассмотреть деревья на берегу — диковинные, похожие на винные бутыли, увенчанные пучком салатово-зелёных опахал; она таких ранее никогда не видывала. Рос тут и обычный инжир, и деревья, которые издали можно было принять за сливы. Некоторые из них росли в деревянных кадках, а другие пробились через белый камень — он громадными, отёсанными глыбами слагал мостовую.

Девочка подумала, что город никак не мог быть возведён руками людей — разве что великанов. Сразу от моря Город круто поднимался вверх — выложенными цветной мозаикой лестницами, порой украшенными портиками и колоннами. Да уж, Тартааш нимало не походил на крохотный Келарден, в котором Аррен родилась и провела всю свою жизнь: он ослеплял, подавлял, устрашал.

И восхищал.

И пристань здесь была — самая настоящая, не то, что в Келардене. Широкий настил из громадных брёвен, выдавался далеко в море, крепясь на массивных сваях. И кранцы* здесь были: толстенный слой верёвок оплетал срубы.

* Со стороны моря пристани густо оплетают верёвками — «кранцами»: тогда, если корабль и подойдёт вплотную, верёвки не дадут повредить борт.

Боргольд хрипло, отрывисто отдавал команды.

— Отдать якорь!

Они сбросили якорь с борта, противоположного причалу; вначале якорная цепь разматывалась с катушки легко, быстро; затем её придержали. Корабль медленно и величаво развернулся к причалу кормой; Аррен стало страшновато. Ей казалось, они вот-вот врежутся в него, и тогда…

Сбросили второй якорь (с правого борта), и отпускали его медленно, втугую.

— Подать швартовы!

Причал бы всё ещё далеко — футов семьдесят, не меньше. Дюжие матросы швыряли на берег «выброски», обвязанные линем; люди на пристани подобрали их. Затем матросы «Клыка» привязали к линю канаты потолще. Те самые люди на берегу вытянули канаты к себе; обвязали ими парные тумбы на пристани — кнехты. Кнехты были выполнены в форме причудливых божков.

Божки были покрыты зеленоватым налётом.

Аррен подумалось, что можно было бы бросить и сразу толстые канаты — швартовы — однако весили они столько, что это не под силу человеку. Всего канатов было шесть — по три с каждого борта. С помощью лебёдки («шпиля») матросы «Клыка» медленно подтянули корабль к берегу. Даже не верилось, что этакую махину может сдвинуть сила человеческих рук.

Корабль подошёл вплотную, просмоленная деревянная корма с душераздирающим скрипом и скрежетом на миг коснулась причала. Аррен даже подумала, что верёвки воспламеняться, хотя они и мокли в воде: с такой силой корабль провёл по ним своим корпусом. Спустя мгновение, корабль будто оттолкнулся от причала — и закачался в прозрачной морской воде.

— Подать якоря с носа!

Аррен пробрала дрожь.

В швартовке корабля было что-то пугающе-мистическое.

— Ну вот и причалили, — сказал Пьерш.

Повсюду слышалась ругань и разговоры на разных языках; многих из них Аррен никогда не слыхала. Гортанные звуки, присвистывания и пощёлкивания делали речь чужеземцев похожей на птичий щебет или рычание зверей; а другие, напротив, шепелявили и говорили в нос. Раскрыв глаза, Аррен широко смотрела на стоящие рядом корабли: они были громадны, намного больше «Клыка». Резные фальшборты, носы, украшенные чудищами или драконами из светлого дерева; мачты, выше самых высоких деревьев Келардена.

Их корабль походил на отважного львёнка, что прикорнул под боком у слонов; и Аррен охватила благоговейная дрожь. Впрочем, она припоминала, что уже видела подобные громадины — за шатром Короля Эдварда; но это было давным-давно, в другой жизни, а может и вообще — привиделось ей или приснилось. Должно быть, здесь было глубоко, раз такие колоссы могли подойти вплотную. На самом деле, так и было: берег у Тартааша резко обрывался вниз, во владения невиданных Морских Королей. Зато вода, как и Келардене, была мутно-грязной: чего в ней только не плавало! Аррен даже присматриваться не решилась.

— Подать сходни!

С корабля сбросили длинные доски, сбитые между собой.

И люди здесь были не такие, как в Келардене. Они подошли так близко, что Аррен могла рассмотреть узоры на халатах; люди здесь были смуглые, с крупными носами и густыми чёрными локонами, и в цветастых одеждах. Встречались и другие — цвета старого дерева или даже совсем чёрные — такие, как Харат. Но более всего поразили девушки — невзирая на жару, они были закутаны в длинные, полосатые одежды, а на голове — тюрбан; либо же были почти совсем голыми — прозрачные накидки или набедренные повязки скрывали уж слишком мало; и Аррен подумала — «Как они не сгорят со стыда?»

Пьерш проследил её взгляд.

— Рабыни, — сказал он. — Невольницы. А вообще, привыкай: тут юг, и обычаи совсем другие…

На берег они отправились вдесятером; Боргольд остался на корабле — этого требовали обычаи Тартааша. Матросы вооружились, Жувр и Фошвард надели кольчуги, и, в целом, выглядели весьма внушительно.

— Тут нельзя показывать слабость, — пояснил Пьерш. — Они как стервятники, любую слабину мигом чуют. Глаза выклюют и глотку выдерут. Одно у них хорошо: девушки горячие, вино крепкое и самоцветы они продают подешёвке.

Аррен снова зарделась.

По меркам Келардена она была почти взрослой: кое-какие её подруги уж и замуж собрались. Но Аррен росла в стороне от всех, и назвать себя искушённой в таких вопросах не могла. К тому же, на Островах, да и вообще в Империи, выходят замуж поздно — в отличие от сопредельных Хараана, Феоланды, Страны Песка.

Пристань в Тартааше была громадной, вымощенной шестиугольными камнями; плиты так тесно были пригнаны друг к другу, что между ними не росла трава. Прямо здесь, на пристани, был разбит и небольшой рынок — оттуда тянулись острые, щекочущие нос незнакомые запахи. Впрочем, стоило ветерку перемениться — и тут же все ароматы перебивала ужасающая вонь свежей и чуть подгнившей рыбы.

Аррен держалась ближе к Пьершу, опасаясь потеряться.

Людей на пристани — было немеряно.

Они щеголяли в невиданных одеждах, напомнивших Аррен домашние халаты; правда, без пуговиц — подвязывались широкими кусками ткани. На головах у южан красовались чалмы — девочка подумала, что при такой жаре это совсем недурно. Аррен несколько раз оттоптали пятки, а затем толпа и вовсе стала густой, как каша тётки Фавры.

Она привстала на цыпочки и выглянула поверх голов — её разобрало любопытство.

И вот что она увидела.

На деревянном помосте, застеленном скомкавшейся тканью, стояли мужчины и женщины — в основном, в одних лишь набедренных повязках. Руки у стоящих были связаны за спиной. Помост охраняли высокие меднолицые южане; лица у них были жёсткие, а взгляд — колючий и холодный. Вдруг Аррен встретилась глазами с одной из стоящих на сооружении девушек — и увидела в её взоре столько тоски и боли, что невольно отвернулась.

— Невольничий рынок, — буркнул Пьерш, проследив её взгляд. — Варварский обычай. Не дай Лев туда попасть.

Матросы «Клыка» протолкались через толпу и очутились на небольшой улочке, зажатой меж каменными домами, прошли гуськом — и оказались вне пристани, в самом Тартааше.

Вблизи город был красив, очень красив. Обрамлённая кандалами из тёсаного камня, бежала вода в каналах; в керамических кадках росли деревья — чем дальше, чем диковиннее. Попадались статуи — львы с головами ястребов, тигры с головами людей. Между особняками из раскалённого камня раскинулись сады: яблони, сливы, неведомые Аррен породы. Внезапно она охнула от удивления: кто-то вёл навстречу ей диковинного зверя — лохматого, высокого, с высокомерной мордой и двумя горбами. Животное задумчиво пожёвывало губами, и окинуло Аррен взглядом, полным высочайшего презрения.

— Верблюд, — улыбнулся Пьерш. — Да не крути ты так головой по сторонам! То ли ещё будет! Все чудеса Тартааша только начинаются. Взгляни!

Аррен взглянула вперёд — и впрямь, у неё ослабели ноги.

Над улочками, круто взбирающимися вверх, возвышался, вставал в чистых небесах, словно нависал огромный, неправдоподобных размеров дворец — тонкие башенки, нанизывающие облака, купола, сверкающие малахитом и позолотой, ажурные решётки из резного камня.

Подножие дворца тонуло в садах; пышная зелень окаймляла его, как оправа окаймляет драгоценный камень.

— О боги, — прошептала Аррен.

— Дворец самого шаха, — сказал Жувр. — Издали-то он красив, но приближаться к нему не следует. Оставим шаха заниматься своими шахскими делами, а сами навестим старьёвщика.

— Ну что ж, к скупщику, — сказал Форшвард.

И они пошли.

Велик, велик город Тартааш!

Башни, что поцелуями касаются небес, подземелья, где таятся ужасные демоны, невольничьи рынки — и сады, где распускаются все цветы мира. Искусные палачи и прелестнейшие танцовщицы — непременно посетите Тартааш!

Глава 2. Мальчик и Лев

Мальчика звали Рамда.

Рамда сидел в темнице.

На самом деле его, конечно, звали Рамбадар Мафусаил Альдазир, но никто не называл его так. Кроме его покойной матери — но мать давно была на Небесах, в Царстве Благого Льва.

Темница была всего в три шага шириной: шаг туда, шаг обратно — стена.

Темница находилась прямиком под зданием писцов: у неё даже было небольшое окно, и если привстать на цыпочки, то можно было увидеть тротуар. Тротуар был вымощен охристым песчаником; на стыках плит росла жёсткая, чахлая трава.

Кроме Рамбы, в темнице не было никого: ему приходилось сидеть, обняв ноги, расхаживать по комнатушке или рассматривать тупающие по камням ноги. Порой ему удавалось подманить к себе воробьёв — крошками того хлеба, который ему выдавали вместо завтрака, обеда и ужина. Есть хотелось всё время; к тому же, напротив располагалась пекарня, и духовитый запах сводил Рамду с ума.

А иногда, ранним-ранним утром, в щель между домами, можно было увидеть проклятые купола Яджуидара, из-за которых он и попал сюда. Они казались прозрачными, словно горы, когда смотришь на них издалека; зловеще-алые, словно призраки, вопиющие об отмщении.

Рамда вздохнул и снова уселся на пол; стоять на цыпочках и рассматривать развалины было утомительно.

— Ну что ж, попался ты, словно мышь Льву, — горько пожаловался он собственной тени; больше разговаривать в темнице всё равно было не с кем.

И вдруг тень заколыхалась, заклубилась и стала и впрямь похожей на льва; мальчик в испуге попятился. Тень оскалила клыки и зарычала:

— Думаешь, тебе тяжело? Подумай о своей сестре!

Мальчик подумал, что от голода ему просто чудится, и робко возразил призраку:

— Моя сестра лежит на подушках, и наверняка есть и пьёт досыта; а я сижу тут, и горло у меня пересохло, как колодец в пустыне.

— Тебе тяжело сейчас, но будет легко потом, — возразил Лев. — Сестре же твоей легко сейчас, но жизнь её будет погублена, если ты ей не поможешь. Довольно жалеть себя.

И тут Рамда ощутил горький укол раскаяния; он вскочил на ноги и стиснул кулаки.

Слёзы брызнули из его глаз.

— Но что я могу сделать? — простонал он.

— Было бы желание, а пути найдутся, — тень задрожала и истаяла словно дым. — Вскоре я пошлю к тебе тех, кто протянет тебе руку.

— Постой! — воскликнул Рамда. — Неужто это Ты, Господин, и ты явился нам потому, что мы всегда верили в Тебя?

И тихий голос, неверный, словно шелест ветра в пустыне, сказал ему:

— Каждому будет дано по вере и заслугам его.

И тень исчезла, а Рамда, перепуганный и ошеломлённый, так и остался стоять посреди темницы, гадая — быть может, ему это приснилось?

Лавка старьёвщика располагалась между храмом Баала (так назвал его Жувр — для Аррен это было лишь здание с быками у фасада) и небольшим фонтаном, где чистая, холодная вода извергалась из гипсовой головы тигра, в округлую мраморную чашу. В чаше плавали белые лепестки. Матросы наполнили фляги и напились; Аррен тоже. Вода была до странности студёной; он неё мёрзли руки, который она сложила ковшиком, и ломило зубы.

К дверям старьёвщика (а также менялы и скупщика краденного, не гнушающегося даже пиратами, как поняла Аррен из пояснений Фошварда и Жувра), вело три ступени, изрядно пошарканные, словно по ним ходили толпы посетителей. Дверь была высокая, арочная, дубовая, и утопала в стене; у девочки возникло ощущение, что её не вышибить и тараном. И уж точно разъярённый покупатель не высадит её плечом. Вместо дверного молотка на ней висела голова какого-то божка; голова чрезвычайно ехидно и препаскудно ухмылялась. Однако Фошвард к ней не притронулся — вместо этого он постучал в дверь каким-то странным образом: два быстрых, резких удара, потом пауза, и снова три, один за другим. За дверями послышалось шарканье.

— Открывай, — буркнул штурман, — свои.

Аррен отчётливо услыхала старческое кряхтение.

Внутри что стукнуло (снимают засовы, догадалась она), двери скрипнули, и она увидела согбенного старичка, подслеповато щурящегося снизу вверх на великана Фошварда.

— Какие-такие тут свои ходят посерёд… — задребезжал он.

И вдруг выпрямился, будто вырастая на целую голову, в глазах его мелькнуло понимание, и он широченно улыбнулся желтовато-чёрными зубами.

— А! Так вот какие свои! — весело воскликнул он, и фамильярно, совершенно по-панибратски обняв моряка за плечи, настойчиво провёл его внутрь, цепким, острым взглядом окинув улицу. — И вы тоже, тоже заходите, гости дорогие, — в голосе вновь проснулась стариковская ворчливость. — Нечего там стоять, улицу мозолить. Чай не изваяниями родились.

В движениях старика было что-то паучье, и Аррен вдруг подумала, что она попала чудовищу на съедение. Но делать нечего — матросы вошли, и она прошла вслед за ними.

Не оставаться же в Тартааше одной?

Аррен осторожно ступила в полутемную комнату, и тут же двери за нею затворились. Она услышала стук и щелчки — это её новый неприятный знакомый задвигал засовы, навешивал щеколды. Наконец, он удовлетворённо прищёлкнул языком, прикрыл дверь шёлковым гобеленом и повернулся к ним.

И Аррен ахнула от изумления!

— Великий Лев! — невольно сорвалось у неё с языка.

Старик окончательно выпрямился, расправил плечи, которые оказались вполне себе богатырскими (не такими, конечно, как у Фошварда, но уж точно не хуже, чем у Пьерша), морщины на его лице разгладились, и сверкнула весёлая озорная улыбка.

И Аррен в этот миг отчётливо поняла — это вовсе никакой и не старикан, это юноша: юноша, не взирая трупно-жёлтую кожу, истрёпанный халат и грязный, засаленные космы.

— Ох, Фош, дружище! — сказал этот диковинный фигляр. — До чего же я рад тебя видеть! А ну-ка, погоди. Ты тут располагайся — а я быстренько обернусь, только грим смою и голову ополосну. Да и выпить заодно вам приготовлю.

— Валяй, — добродушно махнул рукой штурман. — А выпивку мы и без тебя найдём. Я помню, как у тебя тут обустроено. С каких это пор ты стал столь привередлив к своей внешности?

Парень запрокинул голову и расхохотался.

— Мой дорогой Фош! Пижоном, как ты знаешь, я был всегда, а ведь сегодня у меня в гостях дама!

Все взгляды немедленно обратились на Аррен, и она стала красной, как варенный рак.

А юноша в драном халате преувеличенно галантно поклонился ей.

— Словом, я быстро вернусь, — подытожил он.

Он провёл их полутёмному коридору, освещённому позеленевшими бронзовыми лампами; откинул ковёр на стене и большим фигурным ключом отпёр небольшую дверцу — чтобы пойти в неё, Фошварду пришлось едва ли не согнуться в два раза. Впрочем, внутри было просторно. Хозяин гостеприимно махнул рукой — и испарился, словно джин в восточных преданиях про могучих чародеев и проклятые сокровища.

А Аррен наконец, смогла оглядеться.

Место, куда она попала, было воистину удивительным!

Комната старьёвщика совсем не походила на богатейшие дома Келардена; но всё-таки, была обставлена с роскошью. Под ногами был ковёр; ворс был таким густым, что Аррен подумала — на нём вполне можно спать. Вдоль стен стояли софы, кресла и оттоманки, а в центре комнаты — изящные столики — табльдоты. Табльдоты из резного чёрного дерева; столешницы инкрустированы перламутром и слоновой костью. На них стояли курильницы и вазы с фруктами; большей части плодов она не знала.

Вот, вроде бы виноград, но белый; вот плоды, похожие на апельсины, но крупнее и краснее, а вот и вовсе нечто, покрытое волосами, как руки штурмана Фошварда. Стены комнаты были укрыты гобеленами; сцены на них были удивительными: морские девы, чудовища из Горних Миров, крылатые люди из преданий народа шиаль.

— Ну что ж, — сказал Жувр. — Хотя бы выпьем!

Он бесцеремонно направился к шкафчику в углу; открыл его: свет ламп блеснул на бутылях тёмного стекла. Моряк благоговейно расставил их на столиках.

— Рундийское, — с придыханием произнёс он — так, словно намеревался поцеловать прекрасную даму.

Взгляды матросов обратились к вину; Аррен подумала, что давно не видела столь вдохновённого выражения.

— Кто он, — тем временем тихонько пихнула Пьерша она, кивая в сторону двери. — Ну этот… полустарик.

— О! — сказал тот, не отводя взгляда от запыленных бутылей и облизывая губы. — Это Келлар. Самая загадочная фигура на Островах. Он живёт тут более ста лет; а если кто спросит, почему — то говорит: «я слишком часто пью дыхание Льва». Здесь, в Тартааше, и впрямь восточный ветер преобладает; однако я никогда не слышал, чтоб от этого молодели. Бьюсь об заклад, он что-то темнит; вот только что?

Аррен онемела от удивления; Жувр успел разлить вино по высоким стаканам из великолепного, прозрачного стекла, прежде чем она успела сформулировать следующий вопрос:

— Но кто же он тогда? Неужто не человек?

Пьерш задумчиво фыркнул.

— Кто ж его знает? В мире немало существ, что выглядят как люди, но ими не являются; кое-какие Младые Боги, рослые полугномы, а в лесах Королевства, говорят, встречаются речные нимфы и зеленовласые дриады. Некоторые полагают, что он — сын звезды — одной из тех, что освещают наш небосвод — ведь, как известно, дети звёзд живут долго и не стареют. Но если бы это было так, то в темноте он был слегка светился; однако же я не замечал за ним ничего подобного.

Всем, кроме Аррен, раздали стаканы; моряки медленно, смакуя, опорожнили их. Аррен подумала, что это походило на священнодействие. Впрочем, и Аррен налили, совсем чуть-чуть, на донышке стакана: питьё было сладким, терпким и словно горело на губах; девочка пришла к выводу, что оно ей скорее не понравилось, чем понравилось.

Пьерш удовлетворённо, глубоко вздохнул и продолжил.

— Келлар отчего-то благоволит к Королевству; немало наших капитанов у него в друзьях. Сказать по правде, тяжко бы нам пришлось без его помощи. Человек он или не человек — не знаю; однако ума, знаний и полезных знакомств у него хоть отбавляй. Сказывают, раньше он жил на других Островах — и тоже не старел; повезло нам, что он перебрался в Тартааш.

И в этот миг вернулся сам хозяин.

Он переоделся, и теперь меньше всего походил на сморщенного старого гнома (каковым предстал пред очами Аррен в дверях). На нём была шёлковая рубаха, бархатные штаны и бархатный же камзол; сидела вся эта одежда на нём, как влитая. Его волосы были причёсаны и даже слегка напомажены; и выглядел он как самый настоящий дворянин из свиты Короля.

Аррен внезапно ощутила робость: на Зелёных Островах так не наряжался никто.

Келлар плюхнулся в кресло и с наслаждением вытянул ноги:

— Эй, эй! Я смотрю, Вам тут неплохо! Вы хоть оставили немного, негодяи?

Жувр перебросил ему полную бутылку; Келлар поймал её так ловко, словно только и жонглировал ими целыми днями. Аррен смотрела на него во все глаза: дитя звезды, Юный Бог или сын дриады — любопытство мучило её, словно жажда в летний день.

Наконец, почти не понимая, что делает, она подалась вперёд и спросила (быстрее, чем сообразила, что именно сорвалось у неё с языка):

— Кто Вы, Господин?

Келлар в этот момент как раз вкручивал изящный серебрёный штопор в упрямую тёмную пробку; он поставил бутыль на пол, смахнул со лба пот, и задумчиво посмотрел ей в глаза.

— Это долгая и грустная история, — наконец, сказал он. — Но, если ты пожелаешь, я расскажу её тебе, дитя.

По лицам Фошварда и других, Аррен поняла, что произошло нечто необыкновенное; вроде как небо решило объяснить, отчего идёт дождь. Потупившись, она так сжала стакан, что испугалась, что он лопнет.

— Но почему мне? — едва слышно спросила она.

Келлар рассмеялся.

— Не могу врать детям, — пояснил он. — Ей-богу, только взрослые заслуживают того, чтобы вешать им лапшу на уши. Однако, — тут пробка с оглушительным хлопком вылетела из бутыли. — Давайте выпьем, друзья мои, а воспоминания оставим на потом.

И они пили и пили; поднимали стаканы, и чокались, и смеялись, вспоминая былое. Аррен услышала множество диковинных тостов: «за жирное брюхо владетеля Тартааша, да не сократится в веках глупость его», «за воинскую отвагу правителя Хараана, благодаря которой Королевство спит спокойно (правитель Хараана, насколько знала Аррен, никогда не с кем не воевал)», «за прекрасных дев и их незадачливых мужей», «за Люсиенду и Сюзанну, да прославятся они в веках (этот пост пили стоя, без обычных шуточек и прибауток)». Кое-какие посты и воспоминания были совсем уж непотребными, явно не для ушей юной леди; матросы вспоминали об её существовании и тушевались.

Невысокий гном, держащийся с необыкновенным достоинством, принёс еду; к Аррен подвинули невысокий столик и поставили на него суп, от которого пахло так, что «подложечкой» немедленно засосало; невероятно аппетитный плов и салаты из диковинных плодов. Запивать всё это можно было зимней свежести шербетом; а ведь были ещё фрукты, и сладости — грильяж, пахлава, изюм!

Аррен съела столько, что ей показалось — она сейчас лопнет. Комната начала куда-то уплывать, а она — усыпать. И в этот миг двери снова отворились.

Нагнувшись, в них прошла изумительной красоты женщина: кожа у неё была такого цвета, как и у Харата; угольно-чёрная, словно её облили смолой или измазали в саже. Глаза — огромные, яркие, светились на её лице, как алмазы. Губы — необыкновенно пухлые, а нос — чуть-чуть вздёрнутый; Аррен никогда ранее не видела подобных дев. Волосы её были уложены в сложнейшую причёску, что напоминала башню; шею украшало сверкающее колье, а уши — серьги, похожие на крохотные пирамидки.

Лицо вошедшей отображало беспокойство.

Келлар, завидев её, привстал.

Их взгляды встретились; она прижала палец к шубам.

— Они идут.

Взглянув на каждого из присутствующих (Аррен показалось, словно в неё вонзили копьё, пригвоздив к креслу), дева повернулась и исчезла, опустив за собой гобелен.

Келлар вздохнул.

— И кто же к тебе идёт, дружище? — спросил его Фошвард, пощёлкивая пальцем по стакану.

— Неприятности, друг мой, неприятности, — пробормотал юноша и встал. — Прошу меня извинить; никуда не выходите и ведите себя, прошу, потише. — Я скоро вернусь.

Поколебавшись, он извлёк из кармана баночку и несколькими мазками наложил грим на лицо; оно стало пергаментно-жёлтым, будто старая слоновья кость. Накинул на плечи рваный плащ, закутался до самого горла и перед самой дверью сгорбился, словно его внезапно разбил паралич. Створка хлопнула; Келлар исчез.

— Кто это была, — одними губами спросила Аррен Пьерша.

— Фейна, — так же тихо ответил он ей. — Его пятая жена. Она нас недолюбливает, говорит, он из-за нас пропадёт.

— А что, и вправду пропадёт? — испугалась Аррен.

— Да где там, — махнул рукой моряк. — Он и без нас прекрасно с этим справится. Однако, его не так-то просто взять.

Аррен поёрзала на стуле, словно терзающий вопрос жёг ей пятки.

— А почему пятая? — наконец, спросила она. — А что стало с первыми четырьмя? Он их отравил?

— Почему отравил? — недоумённо уставился на неё Пьерш и тут же расхохотался. — Да живы они, живёхоньки. Здесь где-то, в доме. Просто по законам Тартааша можно иметь сразу до десяти жён.

Аррен как сидела с открытым ртом, так и застыла; вообразить себя пятой женой, например, Пьерша, она никак не могла.

— А они не ругаются друг с другом? — наконец уточнила она шёпотом.

— О, ещё как ругаются, — захохотал в ответ Фошвард. — Но Келлар говорит, оно того стоит.

Аррен вдруг вспомнила про то, как Боргольд прочил Къеру в жёны двоих чернокожих; и ей взгрустнулось. Она сцепила пальцы на стакане. «А ведь, — подумала она, — был бы он в живых, хоть бы десятерых себе взял! Я бы и словечка не сказала…»

От грустных размышлений отвлекла её вновь хлопнувшая дверь; за ней стоял Келлар. Он скинул плащ, выпрямился и был вновь похож на себя.

— Неприятные вести, — сказал он. — Совершено покушения на сиятельного шаха. Порт закрывается, никого не выпускают.

Келлар задумался, его лоб прорезала глубокая складка.

— Вот что, — наконец, сказал он. — А оставайтесь-ка вы на ночь у меня; нынче на улицах будет неспокойно.

Фошвард кивнул, и матросов развели по их комнатам; Аррен отвела маленькая девушка с кожей цвета начищенной меди и огромными миндалевидными глазами; Аррен подумала, что это ещё одна жена Келлара, но спросить постеснялась.

Комната у Аррен была роскошная.

Пол выложен мозаикой из кусочков различных пород дерева; кровать — огромная, мягкая, как море и под балдахином. Балдахин был расшит звёздами и полумесяцами, и казалось, будто ты попал в вечернюю сказку. У кровати стоял ночник: он был из стекла, а на нём — нарисованы скачущие газели; стоило запалить огонёк, и тени газелей возникали на стене: громадные, изящные. А ещё в комнате было окно, с муслиновыми занавесками: комната Аррен находилась на третьем этаже, и, подойдя к окну, она увидела Тартааш.

Его освещали фонари, и кое-где — факела; пока они ели и пили, сгустилась ночь. Звёзды были громадные, не то, что на Островах: они походили на жемчужины, подвешенные в небесах. Ночные улицы тонули в сумраке; бронзой горели окна.

Аррен подошла к кровати и повалилась на неё; и тут же, среди бархатных и атласных подушек, её захватил сон.

Проснулась она засветло, и всё же, ей показалось, отлично выспалась.

Небо только-только бледнело; звёзды гасли, и краешек солнца появился из-за городской стены. Тартааш просыпался; она видела, как по улицам ведут мулов, как торговцы раскладывают товар на прилавках, как мальчишки носятся суетливо, поднимая пыль, а белобородые старики степенно молятся на улицах. Всё это было так странно, непривычно, непохоже на Келарден — и, вместе с тем, в чём-то похоже.

Позавтракали они внизу; фруктами и шербетом.

Келлар ещё до рассвета ушёл по делам; прислуживал им гном и несколько девушек.

Аррен смотрела на них во все глаза: среди них не было ни одной одинаковой. Её вчерашняя знакомая — маленькая, с раскосыми глазами; высокая, с капризными губами шатенка в платье вельферского покроя; стройная, как камыш, девушка в длинных белых одеждах. Но все они были красивы, какой-то особенной красотой. Аррен внезапно подумала, что понимает Келлара: он коллекционировал жён, как некоторые коллекционируют безделушки или вырезанные из дерева корабли.

Келлар вернулся, когда солнце поднялось довольно высоко.

— В общем, можете пойти прогуляться, — сказал он, умывая лицо и ополаскивая руки в небольшой чаше. — Пока всё тихо-мирно, глядишь, и обойдётся. Думают, что убийца был откуда-то из Фелардены — а значит, к вам не будут особо цепляться. Сходите на базар, покажите девочке город. А можете посидеть у меня — меня вы не стесните.

Фошвард задумчиво посмотрел на Аррен.

— Ну что, воробушек, хочешь посмотреть на Тартааш?

Аррен виновато кивнула.

Они отправили Керса на корабль — предупредить Боргольда, а сами вышли в город.

А он, и правда, был великолепен!

Для Аррен всё было непривычно; например, ужасно странно было идти по камням; но ещё странней, что все дома в городе — каменные. Солнце накаляло их, и ей казалось, будто она попала в печку. Громадную такую печку, где её хорошенько прожарят, а потом подадут на стол великанов. А уж базар! Он был размером небольшую деревушку. Над прилавками были натянуты полосатые, белые или зелёные тенты; под ними сидели тучные южане и поминутно утирали пот со лба.

Повсюду слышались крики; то возмущённые, то довольные, то призывные.

Одину раз Аррен даже услыхала родную речь:

— Ты что продал мне, козёл криворотый!

Пьерш купил ей местных сладостей — финики и засахарённые бананы. После них Аррен ужасно захотелось пить. И тут ей здорово повезло: на углах — вот это невидаль (!) — торговали водой. Самой настоящей такой водой: её набирали из бочки и подавали в кружках всем желающим. Вода была и впрямь очень вкусная: посмеиваясь, Фошвард купил ей стакан.

— Нашим, островитянам, всегда жарко с непривычки, — пояснил он.

А на самом краю базара Аррен нашла нечто и вовсе невиданное: возле потресканного горшка стояла девушка, стройная и закутанная в полосатый халат; перед ней останавливались юноши и мужчины, бросали в горшок монетку и целовали её.

— Жрицы богини Лакшми, — пояснил Пьерш. — говорят, её поцелуй благословляет, а деньги она потом раздаёт детворе.

А штурман купил Аррен сандалии — в сапогах, и впрямь, было жарковато.

После базара они отправились посмотреть город.

Пьерш, а иногда Жувр объясняли ей, что она видит.

— Вот это храм Сета, главного бога тартааршцев, — пояснял Жувр. — Поклоняются они также и Мардуку, и Инанне, и Гору, и даже Льву, но только храмов Льва у них совсем немного, а жаль. Да и обычаи ужасно странные; впрочем, Лев — он Лев у любого народа. Говорят, у него девяносто девять имён; я лично не слыхал ни одного.

На углах улиц нередко гнездились скульптуры: выражение лиц (или морд) было у них угрюмое и настороженное. А рядышком росли высоченные, неизвестные Аррен деревья: зелёные и узкие, как веретено.

— Кипарисы, — сказал ей Пьерш. — Выглядят красиво, а вот стоять под ними нельзя: говорят, можно заснуть и не проснуться.

Возвращались они другим путём, не тем, что шли на базар; и тут у Аррен порвалась сандалия.

— Вот ведьма! — вырвалось у неё.

Она присела на корточки и потрогала разорвавшуюся тесёмку; переодеваться в сапоги не хотелось ужасно. Можно было бы пройти босиком, но для этого нужны были каменные ступни — мостовая разогрелась так, что на ней впору было зажаривать грешников.

Вздохнув, она попыталась привязать тесёмку; но ничегошеньки не получилось.

И в этот миг она внезапно увидела… глаза.

— Ай!

Аррен подпрыгнула от неожиданности; всё-таки не ожидаешь увидеть чьи-то глаза подле собственной ноги. И лишь спустя мгновение поняла, что глаза принадлежат мальчику — он сидел в подвале, а окошко из него выходило на улицу. Проём был достаточно большим, чтобы через него прошла голова; но плечи уже не поместились бы.

— Ты кто, — невольно спросила Аррен.

А мальчишка ответил:

— Я Рамда.

Он, не отрываясь, смотрел на неё.

А потом, кусая губы, спросил:

— Лев сказал мне, что пошлёт мне кого-то на помощь. Это ты, правда?

Глава 3. История Рамды

— Лев? — изумилась Аррен.

В тот миг, как она услышала это слово, на её словно упала мягкая сень; и стало чуть-чуть свежее в душном Тартааше.

Аррен про Льва знала немного — почти ничего.

По преданиям, именно Лев привёл людей из-за Моря. Лев развевался на стягах Первого Королевства; им клялись, его молили об удаче. Но Аррен никогда не слышала о храмах Льва; не видела его изображений. Ему не ставили статуй, как в святилищах Мардука; ему не посвящали песен. Говорили о нём изредка и всегда странно; словно те, кто знали, не в силах были ничего рассказать. Его никогда не называли Богом; он просто-напросто был Львом — да и кем ещё Он мог быть? Порой он упоминался в легендах — и всё же, сказания чаще всего о нём молчали.

Он просто был — задолго до начала времён, до того, как воссияли на небе первые звёзды, как заговорили реки, и море нежным шёпотом легло на берег. Он был прежде бурь и прежде всех штилей; был Тем, кто ожидает На Краю Мира — и ходили на островах сказки о Его Стране, далеко-далеко на востоке — туда, куда не доплывал ни один корабль.

— Лев, — повторила Аррен. — Но кто этот Лев?

И в тот же миг на её плечо опустилась рука Фошварда: она увидела его серебристую «шёрстку» и мозолистые пальцы.

— Во имя всех даров мира, — обратился к глазам штурман. — Мальчик, к тебе действительно обратился Лев?

— Я видел Его тень, — сказал Рамда. — И она была страшной, но величавой.

— Ох, — сказал кто-то за спиной Аррен.

— Он обратился ко мне, и велел спасти сестру, — Рамда закрыл глаза руками, — а я не могу этого сделать, пока сижу в темнице.

Между его пальцев текли слёзы.

Внезапно он отчётливо понял — никто его не вызволит, ибо даже чужеземцам из самой Страны Льва это не под силу. Он здесь, скованный камнями зиндана; здесь и останется — пока не продаст самого близкого для него человека.

И в этот миг что-то коснулось его лба.

Он открыл глаз, и увидел, что высокий краснолицый человек взъерошил его волосы.

— Во имя всех восходов и закатов, — сказал этот великан. — Не будем привлекать внимание. Мы вернёмся после захода солнца. А ты, мальчик, — он вновь посмотрел на Рамду, — не унывай. Тот, кто прости помощи во имя Льва, всегда её получит.

Аррен показалось, будто услышала голос того, кого она давно знала — но, сколько не силилась, вспомнить не могла. А ещё ей показалось, будто у неё в груди загорелась звезда.

— Но Лев, кто этот Лев? — спросила она у Фошварда, но то лишь хмыкнул и улыбнулся.

— Вы встречали его во время странствий?

— Однажды я видел его, — сказал Жувр. — И это было страшно.

— Неужто он такой ужасный? — удивилась Аррен.

— О, он страшнее всего на свете, — сказал Пьерш. — Будто стоишь на краю пропасти — и до неё шаг ногой.

— Но почему его тогда все так любят?

— А разве, — спросил Пьерш, — ты никогда не мечтала посидеть на краю пропасти?

— О Льве нельзя рассказать, — наконец, сказал Форшвард. — Он просто есть. Многие встречали его во время странствий; но описать не смог бы ни один. Каков он, Лев? О, это зависит от того, кто его видит: для одних он страшнее грозовой тучи, с дождём из молний; а для других — верный друг и наставник. К жителям Королевства он особо благоволит; но, сказать по правде, нет для него различий в странах и народах, языках и островах. Где бы ты ни была, его можно встретить, и не скрыться от него даже на дне глубочайшего из ущелий.

Долго шли они в молчании; и, наконец, увидели дверь скупщика Келлара.

Историю Рамды обсудили за столом; подавали поразительно вкусные, но непонятные Аррен блюда. Здесь были (о ужас!) лягушачьи ножки в остром соусе; паштет из телятины и гусиных яиц; вкуснейшее филе с укропом и кардамоном; нежная рыба с гвоздикой и чесноком. А также бесчисленные восточные яства — названий их Аррен не знала, но уплетала за обе щёки. За время плавания она слегка похудела; матросы то и дело подкладывали ей самые сочные куски.

— Попросить во имя Льва, — покачал головой Келлар после обеда и, переодевшись, преобразился в высокого одутловатого торговца с накладной бородой; его перевоплощения были столь удивительны, что каждый раз оставляли Аррен с открытым ртом.

Изменилось буквально всё: он засунул в нос небольшие шарики, за губы — деревянные палочки, и уши сделал оттопыренными маленькими шариками воска. Затем намотал вокруг головы тюрбан; мазки синеватой краски отобразили тени под глазами; он прихватил массивный посох с набалдашником в виде ястреба и до того перестал быть похожим на себя, точно в комнату шагнул другой человек.

Тяжёлым, брезгливым взглядом он окинул всех собравшихся:

— Пойду, разведаю новости, — и медленно, грузно удалился.

Аррен помотала головой:

— Я просто в это не верю!

А Фош, усмехнувшись, подлил ей гранатового сока:

— Второго такого, как Келлар, не найти.

За столом они остались вместе с его жёнами: всеми восемью. Аррен пыталась на них не смотреть — и не могла. Та самая, чернокожая девушка, статная и строгая, сидела прямо напротив неё; и всякий раз, когда Фейна обращала пытливый взгляд на девочку, та едва не роняла вилку. Внезапно, она поднялась, и негромко сказала:

— Если Келлар попадёт из-за вас в неприятности, прокляну.

И все ощутили некую силу, разлившуюся воздухе.

Фейна сузила глаза:

— Боль настигнет даже тебя, маг.

Она ушла, вместе с ней ушли и прочие жёны.

Впрочем, перед уходом она вдруг коснулась тонкими длинными пальцами плеча Аррен:

— Но тебя проклятие не коснётся, дитя.

На Аррен словно дохнуло прохладным ветром после жары пустыни; она так и застыла, не донеся кусок паштета ко рту.

— Кто она? — шёпотом спросила Аррен, когда осталась наедине с матросами.

— Дочь народа тлалор, — вздохнув, ответил Фош. — Некогда ярость Льва была обращена против них. Великий город Тлацелитан был разрушен, а те, что выжили, навечно несут Печать. Злыми силами она обладает, злыми. Иной бы побоялся, да только не Келлар. Ему всё нипочём — то ли и впрямь не боится, то ли делает вид. С тлацелитанцами даже не торгуются на базарах; проклятие их тяжело и настигает также верно, как молния настигает дерево, стоящее одиноко в поле.

Штурман обернулся к магу, который деловито разделывал кусок мяса:

— Скажи мне, Харат, отчего Келлар не боится демонов?

Маг отложил вилку в сторону и аккуратно протёр салфеткой нож.

— Он попросту не верит в них, друг мой.

— Как можно не верить в то, что существует? — буркнул штурман и опрокинул стакан вина. — Разве ты не веришь в солнце, что восходит над холмами? Я неоднократно видел демонов и уверен в их существовании.

— По вере каждому и дано будет, — мягко ответил маг.

— Это ерунда, — буркнул Фошвард, но уже не так уверенно.

— Многое мы видим, но не всё из этого существует в действительности, — терпеливо возразил ему маг. — Скажи мне, друг мой, неужто тебе не доводилось видеть в небе города, подобные Тартаашу, или корабли, будто плывущие по небесной глади?

— Конечно, доводилось, — сказал штурман. — Каждый моряк видывал такое.

— Тогда скажи мне, друг мой, неужто они реальны — или лишь обман глаза и рассудка?

Штурман «Клыка Льва» призадумался.

— Я слышал, — неохотно сказал он, — будто это туман и испарения моря играют с глазом дурную шутку; а в Тартааше говорят, подобное встречается и в пустыне. Однако же города эти существуют в действительности; просто располагаются от нас в сотнях миль.

— Ты умён и мудр, друг мой, — улыбнулся маг. — Но позволь мне задать тебе ещё один вопрос. Если закрыть глаза и крепко надавить на них пальцами (ну или просто сильно устать или треснуться головой) — ты увидишь огненные точки перед глазами. Скажи мне, дорогой друг, существуют ли они в действительности, вблизи или вдали от нас? Неужто существует где-то край огненных мух, что прилетают к незадачливым морякам?

Фошвард открыл рот и закрыл.

Аррен рассмеялась.

— Поистине, — поднял бокал Пьерш и залюбовался игрой света в алом вине, — правду говорят в Тартааше: «не спорь с магом — всё равно останешься в дураках».

А Харат рассмеялся в ответ:

— Увы, друг мой, я не хотел обидеть кого-либо из вас. Волшебники Шайджры полагают, что окружающий нас мир — не более чем иллюзия, и лишь в той самой мере реален, в которой мы нуждаемся в нём. Правда это или нет — мне сложно судить; я лично думаю, что мир этот столь же подлинен, сколь и фальшив; однако мы углубились в высшие сферы, а наши дела сегодня намного проще.

Он, наконец, подцепил кусочек мяса и с чисто восточным изяществом отправил его в рот.

— Сегодня ночью я помогу вам спасти мальчика.

— Сказать по правде, — внезапно сказал Фош, — ты можешь отказаться. Я не вправе тебе приказать — ты просто плывёшь с нами.

Харат улыбнулся:

— У меня со Львом собственная история.

— Неужто, — воскликнула Аррен, которая до этого сидела тихо, как мышь, — неужто и в твоих странах верят во Льва?

— Дитя моё, — сказал маг, — люди верят во всевозможную ерунду; так отчего бы им и не верить в громадного благого льва, родом из северных земель? — он помолчал. — За свою жизнь я видел множество львов; но это Лев был особенным. Сказать по правде, не так уж важно, верю ли я в него; куда важнее, верит ли Он в меня.

За столом долго царило молчание.

— Но, если мир лишь иллюзия, — внезапно спросил Керс, — то для чего же желать и добиваться; и для чего нам завтра рисковать своими жизнями?

— Друг мой, — сказал ему маг, — даже в игре стоит играть по правилам; и даже в игре есть свои победы и поражения. К тому же, порой иллюзия столь прекрасна, что и сама имеет право на жизнь.

— Но если жизнь не более чем игра, — вновь спросил его Керс, — скажи тогда мне, Харат, отчего же правила игры столь жестоки?

— Другой мой, — посмотрел на него маг, и глаза его были полны глубочайшей печали, — боюсь, мы выбираем их сами.

Келлар вернулся к вечеру; он в раздражении сбросил тюрбан на пол.

И вот что он сказал.

— Мальчик заключён в зиндан по велению эмира Джашаха; но отчего — мне неведомо. Молчат стражники, молчат сплетники во дворце, молчат даже стены, имеющие уши. Щедрые посулы и крепкое вино не помогли развязать языки и отворить врата красноречия этих тупоголовых ослов.

Он выплюнул деревянные фигурки, и речь его стала более внятной.

— Впрочем, имеющий уши да услышит, и вот что мне удалось узнать.

Келлар налил себе стакан вина.

— Мальчика зовут Рамда. Отцом его был Гасан — благороднейший из воинов Тартааша. Погиб он давным-давно, от рук пустынных демонов, когда маленькому Рамде было шесть; а мать умерла год назад — от морового поветрия. С тех пор Рамда и сестра его Сималь живут у доброго чайханщика Гельзердеша, помогают с посудой и моют полы. Прекрасна была Сималь, и немало горячих сердец воспылали огнём страсти из-за неё. Но не было горя у детей Гасана, пока Рамда не забрался в запретный город Яджуидар.

— Яджуидар! — воскликнул Жувр. — Город злокозненных демонов, город проклятых сокровищ, город давно почивших королей, город смерти. Город, где духи и тени стерегут алмазы и лалы, золото и серебро.

— Неужто здесь есть такое страшное место? — тихо спросила Аррен.

Ей невольно припомнился Погост, и жуткие мёртвые тролли, выбирающиеся из глинистой земли — окутанные болотным светом чудовища, истончённые голодом и ненавистью к живым.

Вместо ответа Келлар подошёл к окну и откинул занавески — его дом стоял на краю взхолмья; внизу тянулись улочки, путанные улочки, похожие на лабиринт; а за ними — и пустыня. Пустыня жёлтым покрывалом стелилась до самых гор. И у их подножия, призраком давно ушедших веков, поднимались вверх купола.

Кроваво-красные купола.

Они были так далеки, что едва видны из Тартааша; и всё же, было в них что-то зловещее, нечто такое, что приковывало взгляд. Неприятной, режущей глаза кляксой они пятнали горизонт. Казалось, они угрюмо смотрят на Аррен — низкие, приземистые здания — так змея припадает к земле, перед тем как укусить.

— Яджуидар, — тихо сказал Келлар. — Зло у края песков.

А Аррен вдруг поняла, где ей найти новый дом для заполняющего её зла.

— Могу я пойти с вами? — перед самым сном спросила Аррен.

Затаив дыхание, она ждала ответа.

Фошвард долго смотрел на неё, потом вздохнул.

— Пожалуй, в нашей компании, да с Харатом… — он пожал плечами.

— Безопаснее, чем где-либо ещё в Тартааше, — подхватил Пьерш. — К тому же, Лев тебя послал ему на помощь, быть может это что-то да значит.

Жувр пожал плечами и отвернулся; Керс, хмыкнув, ничего не сказал.

Так всё и решилось. Аррен боялась оставаться одна.

Кто знает, не вернутся ли голоса?

Они ждали почти до самого утра — пока не сгустится тьма и Тартааш не утонет в ночи.

Аррен стояла у окна, в своей комнате, и город показался ей громадным озером тьмы, в котором, тут и сям, расцветали огненные цветы: багряные — факелов, медвяно-жёлтые — фонарей. Иногда эти цветы передвигались, словно светящиеся кувшинки, что плавают зеркально-аспидной глади ночного озера. А вокруг — вокруг города — простирался громадный Океан Мрака. Моря она не видела, горы же вставали в небе угрюмо-тусклыми привидениями, скрывающими жемчужный хоровод звёзд.

Наконец, она легла на кровать и уснула; разбудил её Пьерш:

— Пора идти.

Они выдвинулись вперёд — вереница невидимых во мраке теней.

Факелов и фонарей не брали — Келлар вёл их по улочкам, так уверенно, будто сам возвёл эти дома. Время от времени Аррен слышала его бормотание: «Так, это дом прелестной Гульбаж, её муж заведует ключами от зернохранилищ… а это дом маленькой Изиль, да благословят боги её чудесные ноги, а это сад скряги Фархиля, да отвиснет его пузо до самых ног!»

Наконец, он очутились на той самой улочке; Аррен каким-то непостижимым образом её узнала. Факел был здесь лишь один — он горел шагах в тридцати от них, прикреплённый скобой к стене; мрак он почти не разгонял. Косматое пламя, развеваемое ветром, напомнило ей причёску пурпурно-рыжей Ифтильды.

Маг встал на колени перед темницей Рамды, и тихо позвал:

— Ты слышишь меня, дитя моё?

И мальчик ответил ему:

— Да, мой господин.

Отчаяние сменялось надеждой, подобно тому, как облака то скрывают солнце, то вновь являют людскому взору. Рамда не видел небо, но он видел, как мостовая то окутывалась жарким теплом, то скрывалась тенью. И вместе с тенью боль укутывала его сердце в колючее покрывало. Неужто можно полагаться на чужеземцев, которые, как известно, привозят лишь несчастья и болезни? Пришла ночь, и Рамда плакал, сидя на земле и обняв себя за колени — в конце концов, он был всего лишь маленький мальчик. Сон не шёл.

И в тот миг, когда надежда окончательно истаяла, сгорела, как догорает фитиль у свечки, кто-то позвал его из темноты.

— Ты слышишь меня, дитя моё?

И мальчик ответил ему:

— Да, мой господин.

Его сердце забилось так сильно, словно вознамерилось проломить грудную клетку, и он до боли укусил себя за губу, чтобы не вскрикнуть от облечения.

— Знаешь ли ты, — сказал незнакомец, — что большие вещи отбрасывают большие тени, а маленькие вещи и тени имеют скромные?

Рамда кивнул, потом сообразил, что его не видят, и выдавил из себя:

— Да.

— Но порой, — мягко продолжил незнакомец, — даже у большой вещи может быть маленькая тень — всё зависит от того, где стоит солнце.

Рамда снова кивнул, и смахнул со щёк слёзы:

— Я понимаю.

Голос чужеземца ещё потеплел, и Рамда увидел его ладонь, окутанную мягким, перламутровым свечением.

И вот что он сказал:

— Возьмись за неё, и ничего не бойся. И ни за что не отпускай.

Сердце мальчика отчаянно колотилось, и смятение охватило его. Там, по другую сторону стены, стоял, несомненно, могущественный колдун — как мог он, Рамда, доверится ему? А ну как он превратит его во что-нибудь мерзопакостное, например, мышь?

— Верь мне, Рамда, — попросил человек. — Во имя Льва.

И тогда мальчик, окончательно искусав губы и сглотнув комок в горле, взял его за пальцы.

И в тот же миг потерял опору под ногами.

Пол темницы будто ухнул вниз!

Мальчик закричал, но голос из его глотки вырвался какой-то тихий, тонкий. Стены подвала вдруг шагнули в разные стороны, словно пьяные стражники, а рука мага стала огромной, и Рамда отчаянно уцепился за неё — крохотными, розовыми пальчиками.

И — о ужас! — его руки были покрыты шерстью!

Харат вытащил из темницы маленького мышонка, и засунул за пазуху.

— Ну вот и всё, — улыбнулся он. — Идём домой.

Обратно шли быстро, таясь. Хотя, сказать по правде, чего им было боятся? Ношение мыша за пазухой — не преступление. Двери им отворила чернокожая Фейна; Келлар собственноручно запер их на все замки, и только после этого они вдохнули свободно.

Собрались все в обеденном зале, и Рамда, разумеется, вместе с ними.

А куда ему, бедному мышонку, было деваться?

Когда Рамда понял, в какую передрягу попал, от ужаса он заорал. Но его крохотное мышиное горлышко извергло лишь тонюсенький писк; волшебник-великан подхватил его свой рукой — и сунул за пазуху.

Всю дорогу Рамда отчаянно царапался и кусался; он надеялся проскользнуть через рукав наружу и оказаться на свободе. Однако маг крепко держал его рукой, да и зубки у мышонка были совсем маленькие. А впрочем, что ждало его на свободе? Самое настоящее королевство мышей и хищных птиц! Теперь бедному Рамде всю жизнь предстояло прятаться по щелям, искать себе пропитание на пирамидах помойных куч, и каждый миг опасаться гигантских человеческих ног и злобных серых крыс.

Как только Рамда призадумался о своей доле, то ему стало жалко себя до слёз. От расстройства новоявленный мыш даже перестал царапаться. А может, и вправду, не лучше ли остаться у волшебника, сидеть в коробке, показывать фокусы и доживать свой мышиный век?

Впрочем, эту мысль Рамда додумать не успел.

Ибо в этот момент его вытряхнули на стол.

Вначале Рамда не понял, куда попал: повсюду здоровенные горы золота и серебра, и глиняные холмы, и фрукты — такие, что ими целую армию Великого Шаха (да живёт он вечно!) накормить можно.

Но потом увидел под ногами (ох, нет, не под ногами, а под серыми лапами!) большущую ложку, всё понял, уселся на мохнатый мышиный зад, и горько расплакался. Зрелище мышонка, сидящего на собственном хвосте и утирающего громадные росинки-слёзы розовыми лапками, было таким комичным, что матросы невольно расхохотались — их смех показался Рамде раскатами грома.

А затем его сняли со стола и посадили на пол; маг пробежался пальцами по его шерсти, и вот вдруг лапы стали расти, расти, а хвост всё уменьшаться, и наконец, совершенно изумлённый, испуганный, осоловевший и сбитый с толку мальчуган предстал перед собравшимися.

— Ничего не бойся, — улыбнувшись, сказал ему великан, которого Рамба запомнил ещё в первый раз — суровый северный воитель, покрытый шерстью, как белые медведи.

— Расскажи нам свою историю, — попросил его маг, который теперь не казался таким уж страшным — это был высокий сухопарый человек в восточных одеяниях.

— Мы хотим помочь тебе и твоей сестре, — завершил последний, с по-волчьи заострённым лицом, смягчённым улыбкой.

— Да постойте же вы! — воскликнула Аррен. — Он еле на ногах держится от ужаса и пережитого. Дайте ему выпить и поесть.

И перед Рамдой поставили стакан восхитительно оранжевого сока; а ещё ломоть хлеба — такого свежего, словно его только что испекли; и плов с кусочками мяса, так бессовестно щекотавший ноздри, что мальчик в мгновение ока запустил в него свои пальцы.

Не успел он поесть, как его стало клонить в сон; так бывает после недоедания, как известно (а если хорошо поесть, то даже и с толстяком может приключится). Однако на миг ему привиделась в бронзовом кувшине оскаленная голова Льва; и тогда он протёр глаза и сбивчиво, путаясь и повторяясь, начал свой рассказ.

Пожалуй, я перескажу Вам его вкратце, без всяких «аа», «хм», «мда» и «кхм», иначе мы тут с вами и заночуем. Ведь всем известно, что люди не говорят так, в книгах; но право слово, если бы мы передавали их речь дословно, то для читателей это было бы подлинной пыткой.

А история Рамды была очень проста.

— Я, как дурак. Забрался во владения демонов, — глотая слёзы, рассказал он. — В этот проклятый Яджуидар. И видел там следы, среди пыли, на полу — следы, что не могли принадлежать человеку; и голоса за стеной — человеческая глотка не исторгли бы такие звуки. Они словно сипели, и выли и хохотали, и всё сразу.

Мальчишка вздрогнул.

— И я видел воина шаха (да живёт он вечно!) — он искал сокровища, должно быть. Воин привязал лошадь у статуи человекобыка, вошёл в храм и не вышел; а только голова его выкатилась, и лицо его было искажено так, словно он увидел саму Эрешкигаль.

Он повесил голову.

— А на завтра, я, как дурак, рассказал мальчишкам о том, что было. Всего через день я предстал перед очами блистательного Джаншаха.

«Мальчик, — сказал мне блистательный, — до меня дошли слухи, что ты был в Запретном Городе и вернулся; правду ли говорят?»

«Это чистая правда, — ответил я, — мой государь».

Этим и подписал себе приговор.

«Видел ли ты там несметные сокровища, о которых упоминается в сказках?»

«Многое я видел, но ни монет, ни драгоценных камней, ни дорогих браслетов или сундуков не видел я там, мой государь».

«А что же ты видел, сын Гасана? — спросил меня эмир. — Расскажи мне».

И поведал я ему о следах и голосах, и о том, как демоны убили воина — тоже поведал.

И сказал мне блистательный:

«Скажи мне, мальчик, выходит, что эти духи — демоны, обитающие в Запретном Городе, могут убить любого? Не остановит их ни острая сталь, ни крепкие засовы?»

«Думаю что так, государь, — ответил я».

«Так отведи же меня туда, — вкрадчиво попросил эмир, — отведи, и я щедро одарю тебя из своей сокровищницы. Отведи туда, где видел следы и слышал голоса. Ты один оправился в Запретный Город и вернулся; должно быть, боги охраняют тебя».

Но в этот миг ужас обуял меня.

Я вспомнил то, как катилась голова солдата по песку, оставляя алые следы.

«О, мой господин, — воскликнул я, — это дурное место, не стоит туда ступать добрым людям».

И эмир улыбнулся мне.

«А кто сказал тебе, малыш, что я добр? — расхохотался он. — Я слышал, у тебя есть сестра? Ныне же ночью она будет в моих покоях — почивать на подушках из атласа и шёлка, а тебя я брошу в темницу. Если не отведёшь меня в Запретный Город — заставлю стать её моей наложницей, а затем продам на рабский рынок — выбирать тебе».

И заплакал тогда Рамда, ибо знал, что для его сестры горше смерти подобное унижение.

Впрочем, со временем он совладал с собой и продолжил рассказ.

— Увы, не верил я эмиру Джаншаху, — завершил он. — Правду сказал эмир: нет добра в сердце его. Думаю, хотел он завести меня в Запретный Город, дабы принести в жертву демонам и задобрить их; а самому завладеть сокровищами. Сестру же он мою всё равно обесчестит, ибо нельзя верить таким людям, у кого на губах мёд, а в сердце — свернулась гюрза.

Долго молчали матросы «Клыка», а затем Келлар сказал:

— Думаю я, что-то в этой истории нечисто. Вовсе не сокровища ищет эмир в Яджуидаре.

А затем улыбнулся и мягко потрепал Рамду по голове — тот с непривычки отшатнулся.

— А твою сестру мы спасём, не беспокойся. Есть у меня люди во дворце, есть и люди в доме Джаншаха. Есть и те люди, что с удовольствием посадят блистательного на кол или вздёрнут на дыбе.

Тем временем эмир Джаншах, высокий человек с капризными чертами лица, не подозревая о желаниях Келлара, в ярости расхаживал по комнате, как запертый лев.

— Во имя Баала, Мардука и Ашторет! — воскликнул он. — Поведай мне, о Газнав Ави, как мог мальчик пропасть из запертой и охраняемой тюрьмы!

Высокий евнух с бабьими чертами лица, весь сжался, в ужасе взирая на своего повелителя.

— Воистину, — залепетал он, — это деяние непостижимое и необъяснимое. Не иначе как духи пустыни пришли этой ночью и выкрали его. Дверь цела, стражники ничего не слыхали; и даже окошко нетронуто. Мальчишка словно испарился! Может, за ним пришли демоны из Яджуидара?

— Со стражников живьём содрать кожу, — нетерпеливо бросил эмир. — И призови ко мне всех магов, колдунов и астрологов, факиров и хиромантов; я хочу узнать правду, даже если мне душу придётся продать за это. Клянусь, если я найду этого мелкого мерзавца, он пожалеет, что не обратился в мышь!

Глава 4. Мечта эмира Джаншаха

Долго расхаживал по покоям Джаншах, огонь нетерпения сжигал тело его.

И уж совсем он решил зайти к дурнушке Сималь, как вдруг, внимание эмира привлекло одно из знамён, висящих на стене; некогда воины подобрали его на поле, где войска Тартааша наголову разбили один из отрядов Королевства. На знамени был изображён Лев; и Джаншаху вдруг почудилось, будто он совсем, как живой.

— Сын мой, — сказало ему чужеземное чудовище, — оставь в покое стражников. Их не за что наказывать, они исправно несли свою службу — ибо это я помог мальчику выбраться из темницы.

Джаншах отпрянул и потёр глаза; такого просто не могло быть.

А в следующий миг он выхватил из ножен саблю.

— Отвечай мне, — прорычал он, и рука его дрожала от ярости. — Ты чужеземный демон? И как ты пробрался в мои покои?

— Сын мой, — ответил ему Лев, — запретных мест в этом мире нет для меня. Но тебе не стоит меня бояться; ибо не наступило ещё Время.

— Я убью тебя, — сказал Джаншах.

— Ты можешь это сделать, — согласился Лев. — Но сабля тебе в этом не поможет. Ты можешь убить меня лишь в сердце своём. И ты почти убил меня — но быть может, ты ещё остановишься на краю пропасти. Впрочем, я не о том пришёл говорить с тобой. Отзови колдунов; если пожелаешь, я открою тебе правду и помогу выполнить самое заветное твоё желание.

Джаншах отчаянно сжал рукоять сабли; густая, багряная ярость заливала его.

— Я не верю посулам иноземных монстров, — буркнул он. — Но, впрочем, скажи мне, что за желание?

— Ты мечтаешь отправится в Запретный Город Яджуидар, — спокойно сказало чудовище, — и получить там силу демонов, дабы расправится со своим дядей — шахом и самом воссесть на престол Тартааша.

— Во имя всех демонов! — сорвалось с губ эмира. — Не стоит говорить об этом так громко.

Поколебавшись, юноша вложил клинок в ножны; убедился, что дверь плотно притворена и обернулся к ожившему знамени.

— Допустим, то, что ты говоришь — правда, омерзительное отродье, — нахмурившись, сказал он. — Как же ты поможешь мне?

— Я скажу тебе, где мальчишка, — просто сказал Лев. — Если ты пообещаешь мне отпустить стражников, не тронуть мальчишку, забыть о его сестре и быть милостивым ко всем чужеземцам в этом городе до истечения месяца Льва.

Мрачная улыбка появилась на лице Джаншаха.

— Что ж, я поклянусь, — медленно сказал он. — Поклянусь своей рукой, что всё будет по слову твоему. Только скажи мне, где трусливый Рамдабар! Выходит и с вами, северными чудовищами, можно иметь дело. Когда я стану шахом Тартааша, я возведу тебе столько храмов, сколько захочешь — и отолью статую из чистого золота.

— Чтобы воззвать ко мне, не нужны храмы, — ответил ему Лев. — А чтобы увидеть меня, довольно закрыть глаза. Что ж, эмир Джаншах, да будет по слову твоему: мальчик по имени Рамдабар ныне находится в доме старьёвщика Келлара. Но опасайся отныне своей руки — ибо она не вполне принадлежит тебе.

Но Джаншах, эмир Тартааша, уже не слышал последних слов: наполненный злой, кипящей радостью, он сбежал по лестнице и крикнул:

— Газнав Ави! Отправь Джелайя в дом скупщика Келлара, и вели подать мне вина!

Испуганный евнух явился перед очами эмира, опасаясь, что последует новое наказание; однако спустя мгновение сердце его успокоилось — эмир был счастлив, счастлив той чёрной горячей яростью, которая ведома людям мстительным и злопамятным.

Эмир принял чашу вина и сделал большой глоток.

— Ах да, — ухмыльнулся он. — Совсем забыл. С этих стражников ещё не успели содрать кожу?

Евнух поклонился:

— Как раз начали, мой господин.

Джаншах бросил чашу на пол и раздавил её сапогом.

— Когда закончат, — прошипел он с пляшущими огнями в глазах, — пускай зальют в глотку каждому расплавленного олова — поистине, такой награды они заслужили!

Всю ночь матросы, Келлар и маг обсуждали, что делать с Рамдой; предлагали даже выкрасть его сестру и увезти на корабле на Острова. Рамда от таких предложений сжимался, как нашкодивший щенок перед колотушками; ничего кроме Тартааша, он не видел, и Острова ему казались чем-то далёким и очень страшным.

Наконец, моряки вытащили трубки и принялись пускать дым; комната заполнилась сладковатым ароматом вишни. Аррен задремала в кресле; когда забрезжил рассвет, её разбудили и дали немного сока.

А то, что произошло далее, она запомнила навсегда.

Фейна ворвалась в комнату, словно Ведьма из детских сказок — такой её Аррен не видела никогда. Волосы чернокожей поднялись и развевались над головой, вились, точно змеи; глаза, и без того большие, ещё расширились и походили на огромные озёра лунного огня. Вслед за ней телки тени — насыщенные, густые; казалось, будто она бредёт по колено в смоле.

— Они пришли, — взвыла Фейна нутряным, сиплым, скрежечущим голосом. — Они уже у порога!

Побледневшие матросы ухватились за клинки, а Фейна выбросила руки вперёд, и с них стекло пламя — абсолютно чёрное пламя, вязкое и клубящееся как дым — но от него дохнуло жаром, как из очага. Пламя устремилось к дверям; казалось, ещё мгновение — и оно пожрёт их.

— Нет, Фейна, нет! — вскрикнул Келлар.

Он встал между девушкой и проходом.

Его возлюбленная завыла, словно раненный волк, вскинула голову назад и рухнула на колени; вязкое, смоляное пламя едва-едва не достигло Келлара, свернулось в клубок и вернулось назад. Оно медленно протекло через полные кофейные губы (Аррен в ужасе ощутила запах палёной кожи), и целиком оказалось внутри призывавшей.

Та упала на пол, судорожно всхлипывая и рыдая; Келлар опустился перед ней на колени и погладил лоб.

— Ну-ну, всё хорошо, дорогая моя…

Матросы настолько остолбенели от произошедшего, что лишь спустя мгновение осознали, что в двери уже колотят.

— Друг мой Фельстром, — попросил Келлар, бережно укладывая голову негритянки себе на колени. — Открой нашим гостям, пожалуйста, дверь.

Невесть откуда взявшийся карлик откинул крючки и отодвинул засовы; в комнате оказалась сверкающая кольчугами и шлемами тартаашская стража. Вперёд вышел полный человек с каким-то «масляным» выражением лица, он недоумённо уставился на стоящего на коленях Келлара (и только тут Аррен сообразила, что тот без грима — и совершенно на старика непохож), ещё более недоумённо — на собравшихся островитян и, довольно равнодушно — на столпившихся девиц.

— Господин мой, великий и блистающий эмир Джаншах, — начал он, наконец, ни к кому не обращаясь (и рассматривая паутину на потолке), — велел сказать, что ему ведомо, что вы укрываете преступника, мальчика по имени Рамдабар. Вам надлежит выдать его немедленно, и тогда гнев Джаншаха не падёт на вас.

Рамду давно отправили спать в одну из верхних комнат; матросы переглянулись, но ничего не сказали.

Старьевщик же, нежно погладив кофейную кожу своей избранницы, сказал.

— Я сын уважаемого скупщика Келлара. Сказать по правде, я прибыл лишь вчера, и, как видите, моя жена, — тут его кадык дёрнулся, — тяжело больна. Сиятельные и блистательные стражники Тартааша! Не могли бы вы оставить нас с ней наедине? Клянусь копытом Мардука и рогами Эрешкигаль, я непременно отдам вам мальчика, как только найду.

Стража за спиной толстяка начала переминаться с ноги на ногу; было видно, что некоторые (особенно самые молодые), тронуты той мукой, которую отображало лицо юной чернокожей. Однако слуга Джаншаха лишь нетерпеливо мотнул головой.

— Мне поведали, что вы будете лицедействовать и упираться; а потому мой господин велел передать вам вот что: ныне ночью явился к нему сам Лев, этот ваш божок, и рассказал, где находится преступник. Если уж сами боги желают того, чтобы вы выдали его, негоже вам, ничтожным вшам, препираться.

Лица матросов в изумлении обратились к тартааршцу.

— Что ж, — наконец, сказал Келлар. — Однако, ежели Лев и впрямь являлся твоему господину — и коль он действительно столь сиятелен и бесстрашен — пусть тогда Джаншах сам придёт ко мне.

А губы вдруг тронула улыбка; и Аррен подумала, что если бы эта улыбка была обращена к ней, она бы давно бежала без оглядки. Старьёвщик будто бы невзначай приподнял голову Фейны, и все увидели, как меж губ её клубится пламя — багрово-чёрное, словно угли в сердцевине пожара. Южане отшатнулись, ибо в тот момент лицо девушки было как открытая книга; и они прочли судьбу свою в глазах её.

Келлар нежно погладил её по щеке.

— Ещё не время, любовь моя, — шепнул он. — Ещё не время.

Не прошло и пяти ударов сердца, как дверь за посланниками блистательного эмира захлопнулась.

А спустя какое-то время эмир Джаншах и впрямь явился сам.

Отважен и честолюбив был эмир, и много у него было достоинств, кроме одного — милосердия не было в сердце его. Фейну тем временем увели наверх; она непрерывно кашляла кровью, но маленькая миндалеглазая девчушка (как выяснилось, её звали Туя), шепнула Аррен:

— Она оправится.

Келлар спустился далеко не сразу; и был мрачнее тучи.

Спустился и Рамда — бледный, как мертвец, он стоял неподалёку от Фошварда.

Двери распахнулись, и Джаншах вошёл.

Одет был эмир в шёлковую джуббу, подпоясанную узорчатым поясом; она была белее, чем снег в горах. На поясе висела сабля в богато изукрашенных ножнах. Чалмы он не носил; густые чёрные волосы ниспадали на плечи. Красные сапоги оставили на полу грязные следы.

— Так вот каков ты, ростовщик Келлар, — с неприятной улыбкой сказал эмир. — Много я слышал о тебе, вот и довелось узреть.

— Глазами многого не увидишь, — коротко и без малейшего подобострастия поклонился Келлар. — Что привело столь сиятельную особу ко мне?

— О! — воскликнул эмир. — Должно быть, сами боги. Не будем же играть в кота и мышь, любезнейший Келлар; ибо вижу я рядом тобой мальчишку, на котором есть вина передо мной.

— И в чём же его вина, о блистательный?

Тонкая усмешка заиграла на губах у гостя.

— Поистине смехотворна, мой мудрейший хозяин; мальчишка отказывается провести меня, его законного повелителя в Город на краю песков.

Рамда задрожал и прижался к руке Фошварда.

— Быть может, он боится, что ты не выполнишь своих обещаний, о светлейший? — равнодушно осведомился Келлар.

— Мои обещания в моей власти, — признал эмир. — Я могу их взять, но могу и отобрать.

— Но какова тогда цена твоему слову, о блистательный?

Надолго задумался Джаншах; рука его оглаживала эфес клинка.

А Аррен невольно залюбовалась им.

Джаншах был красив, но какой-то особой, злой красотой — утончённой, яростной, себялюбивой. Его тонкие губы то и дело кривились, лоб хмурился, тёмные, как вода в глубокой заводи, глаза, глубоко запали. «Вот так, должно быть, и выглядят демоны, — подумала девочка с островов. — Прекрасные, тёмные и бесконечно жестокие внутри».

— Есть доля истины в твоих словах, — наконец, сказал эмир, — хотя и не крупнее она макового зерна. Да будет так! Поклянусь я языком и губами своими, что говорю правду, и, ежели мальчишка проведёт меня в Город Сокровищ, отпущу я его живым, и освобожу сестру его.

— Отныне есть вес в твоих словах, эмир Джаншах, — сказал ему Келлар. — Однако, я бы на твоем месте поостерёгся, когда бы не было у меня лишнего языка или губ.

Эмир недовольно топнул ногой:

— Довольно пустых речей! Или мальчишка идёт со мной, или я отберу его силой.

Губы эмира сжались в тонкую линию, и он посмотрел прямо в глаза мальчишки.

— Моим людям в особняке даны приказы, — тихо сказал он. — Скажи мне, Рамбадар, готов ли ты допустить, чтобы твоя сестра умерла?

Мальчик задрожал, как осиновый лист.

А ответил эмиру Харат.

— О блистательный эмир города Тартааш, — мягко сказал он. — Ты можешь быть уверен, что все нити ныне у тебя в кулаке, однако на деле нити держит одна лишь Судьба. Многие вошли в Город Сокровищ — но немногие вернулись назад. Ступив на пурпурные мостовые, быть может, получишь ты, что желал — но что ты станешь делать с этим даром?

— Ты сладкоречив, как и любой маг, — прорычал эмир. — Я знаю тебя, Харат из Шимуна! И в словах твоих столь же мало смысла, как и в речах любого из моих чудодеев! Довольно болтовни!

Он выхватил саблю.

— За дверью мои люди. Сам Лев мне выдал этого зверёныша! Во имя всех демонов и богов — я заполучу его! Более того, — злая улыбка искривила его губы, — если я не увижу Яджуидар, я велю убить здесь всех — включая эту малявку!

И острием сабли он указал на Аррен.

Девочка оцепенела.

Время словно замерло для неё.

Мысль о собственной смерти до сих пор была так далека — словно герои из сказок Фёлькварта, и вот, сгустилась для неё, и смотрела с острия клинка.

Тяжёлая тишина повисла в помещении. Матросы с «Клыка» выглядели мрачными, Аррен видела, как сжимают их ладони эфесы клинков.

— Рамда пойдёт с тобой в развалины, — спокойно сказал Келлар. — Однако, я с ним оправлюсь и я.

Эмир долго смотрел на него, и на его скулах играли желваки. Наконец, он усмехнулся и бросил саблю в ножны.

— Клянусь Мардуком! Но кто этот мальчонка для тебя?

— Никто, — сказал Келлар, — и что с того?

— Пойдём и мы, — добавил Фошвард.

Джаншах обвёл их взглядом и расхохотался.

— Да будет так! Северные безумцы! Мы выйдем завтра вечером — и, дабы не повстречать ненужных ушей и глаз, встретимся у Холма Смерти. Думаю, демоны неплохо поживятся за наш счёт — но может, нам удастся утолить жажду наших сердец!

— Мы все отправимся в Яджуидар, — мрачно сказал Фошвард. — Иначе, кто знает, что взбредёт в голову этому сумасшедшему эмиру. Отправимся все, включая Аррен.

Матросы, имён которых Аррен так и не запомнила, хмуро перешёптывались; но возражать не стал никто. Всем вместе, и впрямь, было безопаснее: эмир Джаншах уже не первый год славился непредсказуемостью и вспыльчивым нравом.

— Но ты, Харат, можешь не идти, — завершил штурман. — Ты маг, и вряд ли эмир так уж страшен для тебя.

Чернокожий волшебник только улыбнулся.

— Друг мой, — ответил он. — Уже давно плыву я с вами. Как знать, быть может, для этого я и сел на ваш корабль; и кто сможет уверить меня, что это не моя история?

Впрочем, возражать, разумеется, никто не стал; Аррен видела, как у многих отлегло от сердца. Они отправлялись прямиком к демонам в пасть; с чародеем в компании у их безумной авантюры появлялась хоть какая-то надежда.

Солнце стало клониться к закату. Они поели, хотя никому кусок не лез в горло — завтра они отправлялись прямиком в зубы Смерти.

— Я много слышал про Яджуидар, — внезапно сказал Жувр. — И, вместе с тем, мало. Может быть, ты знаешь больше, друг мой?

Келлар подошёл к окну и посмотрел на алое пятно развалин на горизонте.

— Эта история старая, как ключница Мельфирь и не очень-то приятная, друг мой. Ты точно желаешь её знать?

Жувр лишь хмыкнул:

— Я не боюсь ни демонов, ни людей.

— Ну что ж, — сказал Келлар. — Пожалуй, вечереет.

Он зажёг на столе свечу, устроился на лавке напротив Аррен и раскурил трубку.

Старьёвщик надолго задумался, взирая куда-то вдаль; табачный дым свивал ароматные кольца у него над головой.

— В древности, — наконец, сказал Келлар, — король Имбад, владыка земли Хараан, отправил свои корабли на юг. И нашли они остров, что нарекли Островом Песка, и нашли город, который основали не люди. Жители этого города поклонялись демонам и каждое полнолуние приносили в жертву девушек, из народа рыбаков, что ютились в хижинах у побережья. Они закалывали их на алтарях, и багряная кровь блестела в лунном свете. Военачальник Асмад, сын Имбада, разрушил стены и взял город приступом. И отправил гонцов в Хараан.

«Твой сын жив, — сказал гонец, и возрадовалось сердце старого короля. — Но отказывается он возвращаться в Шимун, и ныне будет править в Стране Песка!»

Посадили на кол посланца, разгневался король. Долгую ночь он мерил шагами тронный покой. А затем велел отправить корабли. И сели на триремы солдаты короля — много гордых воинов в шлемах с плюмажами и кольчугах, что горели на солнце. Но назад вернулся лишь один. Перебрался он через пролив на украденной лодке. Несколько дней скакал на лошади, от посёлка к посёлку, пока его лошадь не пала у самого дворца. Он потребовал аудиенции — и его пустили, хотя он и совершенно обезумел. «Яджуидар больше не принадлежит людям! — выкрикнул он, распростёршись на мраморных плитах в тронном зале. — И твой сын более не человек!» Пена пошла у него изо рта, искуснейшие лекари не смогли его спасти. Долгое время не было вестей из Страны Песка, но рассказывали окрестные племена, что барабаны там бьют день и ночь, и багровые тени но ночам заливают скалы.

И вот однажды вышла из Яджуидара армия — армия, подобной которой не знал мир. Воины её были похожи на людей, но не являлись ими. Они были облачены в доспехи, которым не страшны были ни стрелы, ни копья. Залив Кушаф они переплыли на плотах; потоками крови умыли побережье и поработили горцев. И однажды встала армия Асмада под дворцом короля в Хараане.

Странные создания шли вместе с ней — бледные и непохожие на детей человеческих. Древнее проклятие пустынь — гули и вампиры шли вместе с новым королём демонов. Долгое время не сдавалась столица Хараана — Шимун. Наёмники и гвардия держали осаду. А затем Асмад послал своего слугу — странного, сморщенного человечка, сообщить отцу свою волю. И сказал посланец: «Или Шимун сложит оружие сегодня ночью, или к королю Хараана наведаются гости из самого ада». Посланца убили; и оказалось, что у него вместо ног были толстые змеи. Двадцать стражников стали ночью вокруг ложа короля; жрецы Мардука и Изиля окружили его. Но ни спасла его ни сталь, ни благосклонность богов. Страшные крики раздались в полночь в царских покоях; племянник Имбада, Ормад, увидел лишь чёрный пролом в стене — да лужи крови на полу. Велел он заделать проход в преисподнюю, куда утащили царствующего монарха, и объявил по всему Шимуну: тот, кто сумеет уничтожить Асмада, станет новым королём Хараана.

И объявился во дворец жрец Аслана, и протянул Ормаду клинок, странный и тяжёлый. Поведал он, что выкован этот клинок из небесного металла и способен противостоять порождениям зла. И подпоясал чресла Ормад, и вышел на битву против Короля Демонов. И сразил его на холме Джанах, где поныне являются демоны и утаскивают случайных прохожих в свои чёрные подземные города.

И явился к нему за наградой жрец; но Ормад велел вздёрнуть его на дыбе. Короновали Ормада во дворце; и новый повелитель Хараана повёл войска на Яджуидар. Но когда дошли они до края пустыни, странные голоса с неба обратились к Ормаду. И поведали они ему, что если он ступит на плиты зачарованного города, то сам станет новым королем демонов. И отступился шах, вернулся в Шимун.

Много столетий спустя, Джейрат Хан привёл людей в Страну Песка. Давно забылись старые сказки, и у побережья бухты был построен город — прекрасный и величавый, город, что был сановнее любого вельможи, и привлекательнее любой блудницы. И получил он название Тартааш. Но вот беда — пропадали люди в Стране Песка. Повсюду виделись странные тени и слышались странные голоса. Прошли сотни лет, как опустел Яджуидар. И странники, что порой забредают в развалины, рассказывают о демоническом смехе, что звучит между колонн, о пустых колодцах, из которых доносится шёпот, о кровавых призраках, что являются по ночам. Ни один из горцев не осмеливается заночевать в Городе Демонов.

Келлар помолчал.

— Такова история Яджуидара.

Свеча, догорев, с шипением погасла.

Аррен осталась в кромешной тьме.

Привкус страшной чёрной истории всё ещё горел у Аррен на губах; закат догорал далеко за пустыней, а сон никак не шёл. Она заглянула к Фейне — пятой жене Келлара. Тот сидел у её изголовья, но, увидев Аррен, кивнул и вышел.

Аррен неловко присела на колченогий стул.

Негритянка была укрыта тонким покрывалом; на её голове была смоченная водой тряпица, глаза закрыты. Губы её по-страшному растрескались, дышала она с сипом, едва выталкивая воздух из себя.

— Зачем ты сделала это? — сказала Аррен.

Вопрос просто вырвался из неё, непрошенный — так, как зверь вырывается из клетки.

— Ведь должно быть, было больно?

Веки Фейны затрепетали; она открыла глаза и посмотрела на девочку.

И тут — уж Аррен никак этого не ожидала — ведьма рассмеялась.

— Разве же это боль? — шепнула она.

— Я думаю, да, — судорожно вздохнула Аррен.

Фейна покачала головой.

— Девочка моя, эта боль, как и все царства земные, как все надежды и устремления людские, как сама жизнь — пройдёт.

— Ты не хотела причинить ему зло? — Аррен коснулась её руки — сухой, горячей, будто она держала твердый огонь.

Фейна чуть нахмурилась; её черты исказились.

— Он… он… — наконец, сказала она, — он как ребёнок, играющий с огнём. На нём лежит благословение Льва, но даже милосердие Льва не бесконечно. Келлар слишком добр и чересчур наивен, а наша жизнь — она полна боли и несчастий.

— Он не хотел, чтобы ты убила тех людей, за дверью, — сказала Аррен.

Фейна отвернулась.

— Рано или поздно они всё равно умрут. Мы все умрём. Все, кроме Келлара. Ему я не позволю умереть — лучше умру сама.

— Неужто он дороже тебе всего-всего в этой жизни? — прошептала Аррен.

Ведьма лишь грустно посмотрела на неё.

— Девочка моя! Он и есть вся моя жизнь — без него я давно мертва.

И вот снова наступила ночь — её третья ночь в Тартааше.

Джаншах, Рамда, чернокожая колдунья, жена Келлара — всё это причудливо перемешалось у неё в голове. Аррен не спалось. Неожиданно она услышала лёгкий стук; девочка натянула одеяло до подбородка (а впрочем, она всё равно спала в пижаме) и отозвалась:

— Кто там?

— Это я, Пьерш, — невнятно, через полотно двери, донеслось. — Можно я войду?

Она зябко поджала пальчики на ногах:

— Входи.

Пьерш приотворил и двери и тут же плотно прикрыл их; в руках он держал толстую свечу. Свеча была из свиного сала и здорово чадила; тень Пьерша казалась длинной, словно бесконечной — она протянулась через комнату и стену.

— Привет, — неловко ляпнул матрос. — Да я так, на минуточку. Можно посижу?

Она сконфуженно кивнула, всё ещё не особо понимая, чего он от неё хочет.

Пьерш вздохнул, присел на краешек кровати — она подтянула к себе коленками ноги — поставил свечу на столик, потёр руки, будто они у него замёрзли, и сказал:

— Ар, ну расскажи, хоть как ты вообще? Боргольд рассказал мне всю историю. Ну, насчёт Къертара. Да я и сам его малёк помню — вихрастый, непоседа, а как на что взглянёт — будто насквозь видит, и лицо такое сосредоточенное, и губами шевелит. Всё, что не узнает — враз запоминал! И всё у него прям ладилось — никогда такого не видал.

Пьерш некуртуазно шмыгнул носом и утёр его рукавом:

— Тут вишь, какие дела закрутились, однако я вдруг подумал, что тебе, небось тоже не легче…

Аррен обхватила руками колени; она смотрела в стену — и не видела её.

— Пьерш, — наконец, тихо сказала она. — А ты и прямь хочешь знать, как мне вообще?

— Конечно, — вскинул голову он, его кадык заходил ходуном.

Аррен вздохнула — но как-то неуверенно, будто её грудь заключили в клетку.

— Жизнь без Къера, — сказала она, и голос её прозвучал в ночной тишине скорее намёком, нежели словами. — Я не смогу тебе объяснить, Пьерш. Ты не поймёшь.

— Ну ты попробуй, — отозвался он.

— Хорошо.

Она раскачивалась, и её тень раскачивалась вместе с ней.

— Это вроде как пытаешься дышать, а каждый вдох — словно глоток из лезвий. А потом будто стало полегче, тише — но не потому, что боль ушла, нет — просто я к ней притерпелась.

Аррен посмотрела на Пьерша глубоко запавшими глазами:

— А потом вдруг вспомнится — и обожжёт, будто кожу изнутри обдерёт. А ещё вроде бы, знаешь, как сделал страшное: и надо бы жить, да не можется, и жизнь эта в горле комом стоит. Застревает…

Пьерш, казалось, превратился в статую — так неподвижно смотрел на неё.

А Аррен долго, долго смотрела на него.

— С вами мне хорошо, тепло, — наконец, сказала она. Будто тёплым ветерком обдувает. Только знаешь, не моё это, словно заёмное — всё время в дар, в долг я живу…

— Ты это, ерунды-то не говори, — буркнул Пьерш.

— Да нет, — отозвалась Аррен. — Поверь мне, так оно и есть.

А юноша вдруг потянулся и коснулся её щеки, ни с того, ни с сего.

— Знаешь что, Ар, — неожиданно сказал Пьерш. — По-моему, ты навыдумывала себе, а на деле-то ничего такого и нет. Ежели и есть твоя вина в смерти Къера, то небольшая; а что дурные языки говорят — ну… за то они ответят в Царстве Льва.

Аррен вдруг стало спокойно-спокойно, и обжигающе больно: она повернулась и зарыдала, уткнувшись лицом в подушку.

— Ну, ты того, — покаянно сказал Пьерш, — не реви в подушку, перо промокнет. Я пойду.

На миг он задержался, помялся у кровати, будто хотел её погладить, да так и не решился; наконец, вдохнул и отворил дверь. Скрипнули петли, застонали ступеньки. А затем дверь захлопнулась и оставила Аррен один на один с ночью. На какое-то мгновение на неё вновь навалился ужас содеянного; а затем вдруг с востока, со стороны моря, подул ветер — и на неё снизошло спокойствие.

— Это никогда не исцелится, — прошептала она.

Но эта мысль почему-то её не испугала: пока здесь, внутри, жгло, пока дёргало и мучило, словно огромная заноза, пока здесь, чуть повыше живота, тянуло и болело — она не забудет Къера. Но миг он даже будто привиделся ей — со своей всегдашней грустной, кривоватой и понимающей улыбкой. Это был не сон и не явь — может, воспоминание?

Она плакала и плакала; ну и пусть перо промокает, пусть! Слёзы жгли, но будто бы исцеляли; какой-то необыкновенно мягкий, похожий на перину покой окутал её, и она уснула.

Глава 5. Город Демонов

А утро было великолепно!

Небо было таким ясным, что казалось глазурованным; ни единого пёрышка облаков не было на нём. На блистательной глади бухты можно было рассмотреть белые платки парусов; желтоватые, обрывистые горы словно втиснулись в небо, опасаясь, как бы кто-то не занял их место.

Аррен проснулась. И долгое время пребывала в том удивительном, волшебном состоянии между мечтой и явью, когда не знаешь — ты уже проснулся или тебе всё это чудится? Наконец, стук и голоса внизу убедили её в том, что она уже не в мире грёз. Она с наслаждением потянулась. Ветерок залетал из приоткрытых ставен; узорные, солнечные пятна лежали на покрывале. Вставать не хотелось просто ужасно.

Она спустила босые ноги вниз, какое-то время поболтала ими над пушистым ковром и, наконец, встала на него. Ворс щекотал пятки. Аррен переоделась; сменила пижаму на обычное платье. Сейчас, в свете солнца, неторопливо, с расстановкой, выплывающего из-за Края Мира, всё произошедшее вчера казалось сном.

Добрым или дурным — кто знает?

Ей на миг показалось, что она спустится вниз — и вдруг окажется, что всё ей приснилось: Фейна, вдыхающая пламя, Рамда, превращённый в мышь, визит блистательного эмира… И вправду, разве могло такое быть на самом деле? Это всё чепуха, ерунда, ей просто приснилась восточная сказка.

Увы, обеспокоенные лица матросов внизу убедили её, что всё было взаправду…

— А, это ты, воробушек, — прогудел Фош. — Садись, поешь.

Позавтракали чечевичным супом, лепёшками с мёдом и финиками.

Восточная еда казалась Аррен с непривычки чересчур перчёной, сладкой и жирной одновременно.

Пьерш толковал ей с видом ценителя:

— Без жира и сладостей в сильную жару или сильный холод с ног свалишься; вон на Северных островах вообще сало с хлебом едят, дикость-то какая! А перец, гвоздика, кардамон — нужно, чтобы всякую гадость из живота вывести. У нас то её почти не водится, а вот тут, на юге — навалом. Будешь потом, как беременная, с животом ходить.

— Почему как беременная? — изумилась Аррен.

— Потому что, — наставительно пояснил Пьерш, — гадость змееподобная внутри заведётся и тебя разопрёт.

Аррен замутило.

Она подвинула к себе чашку горячего, противного чая со специями и залпом выпила.

Потом поднялась наверх — проведать Фейну.

Ведьма спала; её губы покрылись корочками, а дыхание было частым; девушка разметалась по покрывалу. У её постели всё также сидел Келлар; он задумчиво играл её густыми, рассыпчатыми чёрными волосами — поверх одеяла они походили на свернувшихся в кольца змей. Аррен тихонько прикрыла дверь.

Эмир Джаншах расхаживал по покоям. Его губы растягивала усмешка, а порой с них срывалось рычание. Если бы эмира кто-то увидел со стороны, то счёл бы бесноватым. Обутый в грязные сапоги, он делал три стремительных шага вперёд — по роскошному, белому ковру — и три назад; а затем вдруг остановился посреди комнаты — и захохотал.

К слову сказать, покои его были обставлены с приторной роскошью; тончайшая роспись стен — небрежно скрыта шкурами тигров; масляные светильники на стенах давали тусклый свет: окон в комнате не было. В кадильнице курились благовония; зелёный дым стекал вниз, пухлым облаком расплываясь у ног.

В углу стояла кровать под синим балдахином. Ложе было устлано тончайшими шелками; на нём возлежали три невольницы, следящие за господином испуганными глазами. Они были тоненькими и стройными; на них были алые набедренные повязки из атласа, расшитые бисером.

Но наложницы с телами цвета золотистого лотоса не прельщали более Джаншаха; он был похож на стервятника, учуявшего добычу.

Выдвигаться решили ближе к вечеру.

Келлар переоделся в драный полосатый халат; грязновато-белая чалма не первой свежести и чувяки завершали его наряд. Они вышли из дома и заперли за собой дверь. Солнце садилось и светило через кипарисы расплавленным зелёным золотом, словно гигантская лампа. Город нежился в вечернем мареве. Сумеречный залив отливал латунью; солнце расплескалось в нём, будто тонуло.

Вначале они шли через район зажиточных горожан; на пути попадались аккуратные, ухоженные дворики с апельсинными деревьями и сикоморами.

Порой им встречались девушки, с лицами, пресытившимися от сладострастия, в башмаках на высоких каблучках, с обнаженными плечами, с ожерельями из тигрового глаза и большими золотыми серьгами в ушах. Их бронзово-тёмные волосы отливали порфиром заката. Девушки смеялись переливчатым, серебристым смехом — и томно окидывали северных чужеземцев манящим взглядом из-под неправдоподобно длинных ресниц. Аррен тартаашские прелестницы показались отвратительными, как пересоленный суп.

Встречалась и стража в расстёгнутых от жары нагрудниках: бороды у них были густыми, длинными, почти до пояса, кудрявые, иссиня-чёрные. Шеи — толстые, как у быков; лица красные, носы походили на клювы.

Шли дородные горожане в длиннополых рубахах, отороченных бахромой; измождённые рабы в лохмотьях; носилась обычная городская непоседливая детвора. Бродячие собаки, лошади с лоснящимися спинами; осёл с раздутым животом. Память Аррен словно ухватывала картинки, намереваясь оставить их в памяти навсегда.

Вот две здоровенные псины гоняют по закоулочкам крохотную собачонку; визг и ор стоит страшный. А вот белая лошадь, вымазанная по брюхо, печально отворачивается от облаивающего её кутёнка.

Над гончарными печами поднимался дым; резкий запах кунжута долетал из маслодавилен. Аромат лепёшек с мёдом, конского навоза, нарда и ладана, пота и соломы — всё перемешалось в Тартааше. Проезжали телеги и порой — колесницы; песок похрустывал под копытами лошадей. И точно так же, как и в Кедардене, на заборах сидели кошки — только сами заборы были глиняными, высокими.

— Пьерш, — вдруг спросила Аррен, — а ты смог бы тут жить?

Юноша задумался и не отвечал довольно долго; его сапоги выбивали из дороги крохотные облачка пыли.

— Шут его знает, — наконец, сказал он. — Тартааш, он, понимаешь, вроде как скаредный ростовщик: пока дела у тебя идут отлично, его улыбка слаще мёда, а вот как только приходится ужать потуже пояс…

Он не договорил.

Свернули, прошли мимо канала — там стройные кипарисы отражались в латунном зеркале вод. Затем они направились вниз — по пыльным, присыпанным песком улицам, к краю пустыни. Приличный район закончился — потянулись нищенские трущобы Тартааша. Будто с города сорвали маску, и он явил своё истинное лицо.

Здесь была изнанка Тартааша — сырой кирпич стен, осыпающиеся окна, вонь нечистот в канавах… Здания становились приземистыми, будто их пригибала к земле злая доля. Повсюду росли пыльные пальмы с мохнатыми стволами и опущенными, будто измочаленными листьями; под ногами лежала сухая, глинистая пыль. Некоторые крыши были земляными, и на них густо, будто ковром, поросла трава.

На многих стенах, обращённых к пустыне, был намалёван чудной зелёный знак — как пояснил Рамда, от злых духов пустыни.

По старинным сказаниям, в песках жили демоны — там у них были свои храмы и города. Выглядели они как люди, лысые, с красными глазами и когтями; в песке они ощущали себя как рыба в воде. А если понравилась им какая горожанка — то могли и умыкнуть её, запросто — цоп, и нет её — в свои подземные города. И от этих богопротивных браков появлялись порой на свет дети демонов — до невозможности уродливые, ехидные и скаредные. Рамда думал, что большинство купцов Тартааша как раз из них.

И вот, наконец, город закончился.

Поначалу ещё встречались туи, сикоморы и тамаринды; они росли рощицами, словно кумушки, что собрались обсудить сплетни. А потом они исчезли; зелень окончательно уступила место пустыне. Земля растрескалась, словно кожа у нищего бродяги, коротающего дни и ночи под слепящим южным солнцем; и даже чахлая трава встречалась всё реже. Трещины на лице смазывают маслом, а трещине в земле — дождём; но скупой была на дожди земля Тартааша.

А затем и впрямь начались пески.

Дорога, виляющая меж холмами, исчезла; потянулись невысокие, заросшие колючками барханы. Песок был хрустким, слежавшимся, проламывающимся под ногами. А потом стал рассыпчатым, как хорошая мука — ноги вязли в нём едва ли не по колено.

Сималь сидела на краю обтянутого шёлком ложа, и раскачивалась, как старуха Мезеш — девушка не раз и не два видела, как дряхлая, безумная карга, отжившая свой век, с кожей, растрескавшейся, как сливы под солнцем, легонько покачивалась, туда-сюда, что бы она не делала. А теперь самой Сималь хотелось качаться — и это было страшней всего.

Конечно, есть в Тартааше девчонки, что охотно поменялись бы с ней, приняли её участь — почётно попасть в гарем эмира, почётно, но вот почётно ли попасть в гарем Джаншаха? Эмир был известен своей капризностью и жестокостью: захочет, прирежет, захочет — обесчестит и на улицу выкинет. Кому она будет нужна — испорченная, осквернённая, отвергнутая?

Нет, ни одна девица в здравом уме не возжелала бы ласки Джаншаха.

Мерное движение заменяло потребность думать. Взад-вперёд, взад-вперёд, и страшные, чёрные Врата Поступка, что маячат перед ней, будто отодвинулись, утонули в туманной зыби. Голову ужасно ломило, словно её кто-то сжал, пытаясь раздавить. Боль расползалась жадной, ядовитой змеёй от виска к затылку, плеснула огня в глаза, постреливала в ухо. Неужто выхода совсем, совсем у неё нет?

— Я не хочу, — шептала Сималь, — не хочу. Лучше я убью себя.

На миг она и впрямь представила, как это будет: соорудить петлю из ткани, захлестнуть… за что её зацепить? А впрочем, вот — за светильники на потолке. Как только фантазия стала осуществимой — она приблизилась, стала страшной. Если вешаться — то надо быстро, резко, чтобы хрустнула, сломалась шея, иначе долго будет висеть, мучиться… Язык вывалится, ты попытаешься снять петлю — но не сможешь… Теперь Сималь смотрела на светильники, не могла отвести взгляд.

А ещё говорят, что повешенные непременно обгаживаются.

Сималь передёрнуло.

«Тогда нож», — подумала она.

Ножа у неё не было — но ведь можно попросить его, например, чистить персики.

Холодное, острое лезвие входит в грудь. Направить его правильно — между ребрами. Напротив того самого горячего, что вздымается, колотится и захлёбывается в груди.

И вновь картинка была до ужаса, болезненно яркой: вот, она приставила лезвие, колеблется… Чтобы не передумать, резко вгоняет в грудь. Оно идёт плохо, туго — куда больнее, чем ей казалось. И тут, в последний миг, когда уже ничего не изменить, к ней приходит ужасное, звериное, отчаянное желание жить. И она лежит в луже тёмной крови, и умирает — и последняя её мысль: «какая дура!»

Вдруг ей показалось, что её голова лопнет — и ей совсем не придется ничего решать.

И тогда ей явился Он.

Это походило на видение: когда человек находится на грани жизни и смерти, его часто посещают безумные мысли, странные образы, поразительные по своей смелости мечты — и самые глупые надежды.

Её надежда была в облике Льва.

Лев был огромным и золотым, и он него исходило мягкое сияние, которое смягчило и растворило её боль.

— Не стоит совершать непоправимое, дитя, — сказал Он.

Сималь свернулась клубочком на постели и разрыдалась.

Аррен впервые ехала на лошади так долго (в Келардене на них только изредка катались), что натёрла себе такие места, о которых в приличном обществе даже не говорят. Воины эмира ждали их у холма Смерти. Они сидели на песке, на стёганных покрывалах, или стояли, держа лошадей в поводу. Лошади были навьючены, но поклажа была лёгкой — до Яджуидара было недалеко. Южане были одеты в мелконаборные кольчуги, скрытые под джуббами или плащами; на головах были шлемы, внизу обмотанные тюрбанами. Лица были повязаны платками, оставляя лишь яркие, неспокойные глаза — подобные платки необходимы, чтобы не вдыхать мелкую, рассеянную в воздухе пыль.

Джаншах, одетый бедно и неприглядно, легко вскочил на коня и хлестнул его плёткой:

— Вперёд, — только и сказал он.

Ехали до Яджуидара долго.

Ещё нет-нет, да и встречались деревья — настоящие одряхлевшие чудовища — сухая, растрескавшаяся кора, раскинутые скелеты ветвей, вспучившие, разломавшие корку песка узловатые корни.

А потом и впрямь началась пустыня.

Песок, песок, снова волны песка.

Вначале сидели на лошадях, а затем вели их в поводу; солнце окончательно утонуло в абрикосово-кровяном мареве за скалистыми отрогами.

Горы, сколько они не шли, не казались ближе; только выросли вверх, закрывая собой половину меркнущего небосвода. Море было видно едва-едва — ослепляющей полоской; зато скалы придвинулись, нависли. Ветер завывал в ущельях, сметал песок с барханов.

Смерклось; в городе позади зажигали огни. Аррен вдруг подумала, что едва различает своих спутников — они тонули в темноте, как картошка в супе. Темнело тут куда быстрее, чем на Островах. Не успеешь оглянуться — и вот: барханы тянуться смутными тенями, и всё становится неправдоподобным, нереальным; а ещё стало страшно — будто чудища прячутся за каждым холмом, идут у тебя за спиной, а ты их не видишь.

— Но что же едят люди Тартааша? — чуть ли не шёпотом спросила Аррен у Пьерша. — Здесь же один сплошной песок, как в часах — или на берегу реки. Где же квадраты полей, огороды, посеянный лён, рожь или ячмень?

— Город живёт торговлей, — ответил ей моряк. — Впрочем, и впрямь, расположение у него необычное. Отсюда, — он взмахнул рукой, — и вплоть до Солёных Гор, лежит пустыня. В ней есть места, где вода проступает из песка — оазисы. Ты только представь себе: посреди барханов — озерцо и рощица пальм!

Пьерш смахнул пот со лба: хотя солнце село, дневная жара до конца ещё не спала — накопленный жар отдавали скалы, камни, мёртвые пески.

— Ну вот, — продолжил он. — Через них идут караванные пути. В оазисах стоят форты; их держат в руках местные князьки, которые платят дань шаху, «царю городов» — дяде нашего приятеля Джаншаха. А там, за пустыней, и лежат плодородные земли. Крестьяне и рабы распахивают землю и собирают урожай; а потом волы, ослы, мулы, лошади и верблюды несут зерно, фрукты, изюм, вяленое мясо и мёд в Тартааш.

Аррен представила эту огромную страну и у неё закружилась голова.

Пьерш усмехнулся.

— Да ладно, тебе, Ари! Королевство намного больше…

Он вернул на место платок, что защищал его рот от пыли (перед разговором пришлось его опустить). Теперь его речь звучала слегка невнятно.

— К тому же, понимаешь, тут не всегда так мрачно. Весной тут проливаются такие дожди! Кажется, сам Тартааш смоет, унесёт в море. Вода собирается в горах, и из ущелий вырываются настоящие реки! А потом русла пересыхают. К счастью, нам не придётся их пересекать — лошади все ноги переломали бы.

Они снова замолчали.

Тем временем взошла луна. Она посеребрила барханы и подарила каждому из странников тень — причудливую, зловещую. Спутники Аррен выглядели не лучше — Царица Ночи заострила их лица, придала щекам саванную бледность. Они казались мертвецами из могил. Тишина стояла какая-то особая, словно обморочная; она пригибала к земле. От гор тоже протянулись тени — такие густые, что в них, казалось, можно утонуть; добравшись до них, они погрузились в подлинную ночь. Оставленный Тартааш сиял далеко позади, облитый молочным лунным заревом; а они, словно цепочка призраков, уходили всё далее и далее к владениям усопших.

Голоса снова проснулись в Аррен; они сулили и обещали.

Но она лишь крепко сжимала стремя — и ничего не отвечала.

Жара окончательно ушла, и начал подкрадываться холод — леденящий, декабрьский холод южных пустынь. В какой-то момент Арен поняла, что, вместо того, чтобы смахивать пот со лба, она зубом на зуб не попадает.

Они добрались до Яджуидара глубокой ночью. Город стоял напротив ущелья; вновь появилась над краешком скал луна. В её колдовском свете город заливала болезненная бледность, как у свежеупокоенного мертвеца.

Заночевать решили за высоким, поросшим кустарником барханом; бок холма скрывал город мёртвых, и от этого возникала иллюзия умиротворения. Коней распрягли; поклажу сложили на песок. Выставили часовых; из наломанного сушняка запалили костёр. Небо над пустыней было красивым — звёзды высыпали на чёрный небосвод, как затейливые светлячки; а если пристально смотреть на звезду, то можно было увидеть, как она подмигивает — то ли самой Аррен, то ли своим соседкам по хрустальным воздушным чертогам…

Огонь жадно вгрызался в скудное угощение — внутри багровый, и оранжевый на кончиках облизывающихся языков. Он деловито раскусывал хворост, сыто урчал от удовольствия, громко трещал и ругался, если попадалась непокорная ветка…

— На, держи…

Пьерш протянул ей флягу с терпким вином.

В Келардене пробовать крепкие напитки такой малышне, как она, не одобрялось, но сейчас, после леденящего холода ночи…

Аррен разбудили шум, крики, шаги.

— Клянусь Баалом, — бесновался Джаншах, — как можно спать и не заметить, что ваших товарищей утащили в преисподнюю?

Южане стояли над чем-то, плотно, кругом. Лица у них были бледные.

Утро было прохладным, и Аррен ужасно не хотелось выползать из-под стёганного одеяла, но любопытство пересилило. Кутаясь в походный плащ, она подошла к другим — тартаашцы были народом угрюмым и неприятным, но рядом с Фошвардом, Харатом и Келларом она ничего не боялась — и в ужасе отпрянула: на песке лежал труп.

Приглядевшись, она узнала одного из тех, кто сторожил этой ночью. Его горло было перерезано от уха до уха, и кровь давно впиталась в песок. А на лице застыло такое выражение, словно он увидел нечто такое, что испугало его куда больше смерти…

«Я тоже так могу, — шепнуло что-то внутри неё. — Мы можем».

«Молчи, — в отчаянии попросила она. — Замолчи!»

Джаншах пнул мертвеца ногой.

— Эта падаль валяется здесь, а где Ферлах?

— Его утащили пустынные демоны, — буркнул один из солдат. — Все знают, что у них здесь города. Прямо под холмами, и они бьют в свои барабаны, и по ночам охотятся на живых. Мужчин убивают, а девушек уволакивают к себе.

— Ты хочешь сказать, что Ферлах был девушкой? — фыркнул Джаншах. — Это мог сделать какой-то дикий зверь.

Солдат покачал головой и отвернулся; Аррен замутило. А ещё ей показалось, что ни один зверь на такое неспособен — уж очень аккуратно был сделан надрез — словно инструментом для бритья… или очень острым когтем.

Быстро позавтракав, лепёшками и запив их водой (Аррен давилась, припоминая лицо погибшего), они перевалили через холм.

И тогда Яджуидар предстал перед ними во всей своей мрачной красоте.

Ветер наметал песок на красные плиты, и наверно, совсем бы похоронил под собой город — но тот стоял на скальном возвышении. Поэтому пустыня лишь прилегла своей охристо-золотой грудью на его улицы и тротуары; но чуть далее, в гору, это жуткое творение давно забытых зодчих восставало в своей первозданной неприятной надменности.

Было в Яджуидаре что-то такое, отчего Аррен сразу могла сказать — он был недобрым. И строили его недобрые люди… Или не люди.

Во-первых, его цвет.

Город был омерзительно, пульсирующе кроваво-красным. Он напоминал фонтан крови, противоестественный цветок, выросший из сухого лона пустыни. Во-вторых, очертания его домов. Здесь не было высоких, устремляющихся в небо зданий. Даже величественные, огромные храмы казались какими-то приземистыми, припавшими к земле. Люди невольно остановились у того края, где жёлтые волны песка накатывали на блестящий, алый камень тротуаров.

— Какого дьявола вы встали? — выругался Джаншах. — Это всего лишь камень, всего лишь мёртвый город!

— Город, полный призраков, — сказал кто-то в отряде.

И, тем не менее, они вошли в него.

Углубились во владения смерти.

Поначалу, странники ещё брели в песке: ноги проваливались едва ли не по колено, сыпучий, жёлтый прибой пустыни поглотил ступени, утопил в себе здания, обволакивал статуи.

— Вперёд, — велел Джаншах, — вперёд.

Казалось, город тонул, но отчаянно цеплялся за жизнь, хотя и знал, что ему суждено.

Здесь было полным-полно быков с головами людей, и Аррен показалось, будто они следят за нею — их лица были злыми, очень злыми. Весь город, с массивными фасадами, тёмными проёмами окон, куда барханным золотом заплывала пустыня — весь этот древний, угрюмый, недобрый город, казалось, следит за ней.

Но вот, наконец, пустыня кончилась, и город лёг пред ними во всём своём угнетающем величии. Улицы поблёскивали, словно свежепролитая кровь, пузатые, словно разбухшие колонны поддерживали потрескавшиеся фризы, выщербленные ступени вели в гору.

Повисла нехорошая тишина — все разговоры смолкли.

Аррен подумала, что город ждёт.

— Ну что, — сказал Джаншах, и его голос показался девочке сиплым, словно карканье, — так где же ты видел следы, мой милый Рамда?

Мальчик вздрогнул и втянул голову в плечи; затем робко оглянулся, вытянул шею — Аррен показалось, будто город манил его могильной гнилью, как поле боя — вороньё, и, наконец, кивнул головой.

Они обернулись.

Следы всё ещё были на месте — отпечатки громадных, широких лап, идущие между колоннами и заканчивающиеся у колодца.

Аррен вдруг подумала, что демоны должны являться ночью; но в этом странном, страшном, безлюдном месте посреди жестокой пустыни, чудовища могли придти и днём. Солнце вверху превратилось в слепящий диск, и жар, словно от тигля, спускался сверху удушающими волнами. Жувр на миг присел возле следа: тот отчётливо виднелся посреди мелкой пустынной пыли.

— Странно, что не замело, — заметил моряк.

— Замело, — ответил Рамда; его колотило. — Это новые.

Все невольно оглянулись — но никого кругом не было. Повисла такая особая, звенящая тишина, когда не поймёшь, то ли это шумит в ушах, то ли и впрямь кругом такой тонкий, хрустальный звон: точно издевательский смех на грани восприятия. Здания будто придвинулись; они жадно смотрели на них тёмными провалами окон.

Он ждали.

Южане задрожали и посереди; Аррен видела, как суровые воины испуганно жались друг к другу и к лошадям, как мальчишки. И только один Джаншах ничем не выдал своего волнения; его губы сжались в тонкую линию, глаза сверкали, а ладонь так сильно сжала рукоять клинка, что на руке вздулись жилы.

— Что ж, превосходно, — ответил он. — А куда зашёл тот умерший солдат, мальчик мой?

Рамда, поколебавшись, кивнул на одно из зданий; лица всех пришедших немедленно обратились к нему. В отличие от прочих, оно было выстроено целиком из чёрного камня; камень был тусклым, как остывший уголь из печи. Аррен подумала, что никогда такого не видала.

С востока его засыпал песок; он поглотил фасад и большую часть колоннады. Красная плитка вокруг фундамента треснула; здание словно погрузилось в землю. Окна оказались на одном уровне с тротуаром; рядом с одним из них лежало что-то вытянутое, полузасыпанное песком — поначалу они не обратили на него внимания.

— Во имя Инанны, — холодно рассмеялся Джаншах, и пнул находку сапогом. — Кажется, мы нашли свой подарочек!

Аррен заметила, что солдаты из отряда смотрят на своего повелителя с ужасом.

Матросы из «Клыка Льва» молча стояли вокруг Рамды; они были здесь лишь невольными зрителями. Фошвард ни на миг не сводил взгляда с «блистательного эмира», а его мозолистая рука ни на миг не покидала рукоять клинка. Жувр тонко усмехался, его пальцы, будто танцуя, перебегали по эфесу; даже Пьерш казался сосредоточенным и мрачным.

И в этот миг вдруг выступил вперёд Харат.

Он сказал:

— Блистательный эмир Джаншах! Ты и впрямь достиг того, чего желал. Но не стоит ли повернуть назад? Я вижу многое в этом мире, что сокрыто от глаза прочих. В этом храме — указал он посохом — скрывает зло, что древнее нашего мира. Долгие эоны странствовало оно между звёздами, пока не опустилось на эту землю. Человеческая жизнь для него ничто; оно забавляется с людьми, как ветер — с песчинками.

— Что ж, тем лучше, — сказал Джаншах. — Я нашёл эту силу, и она будет моей.

Харат покачал головой.

— Поверь мне, блистательный эмир — у этой силы не может быть хозяев, а вот ты — можешь оказаться ничтожнейшим из её рабов. Некогда этим миром управляли силы, которые нам не дано постичь. Но даже эти силы преклонялись перед тем, что ныне дремлет в храме — то, что ты желаешь пробудить, было богом демонов этих пустынь!

А затем мир вдруг изменился.

Она словно видела Мир Теней и Мир Людей — слитые воедино. И самая чёрная тень ворочалась внутри храма. Это была сама сердцевина темноты; будто средоточие безлунной ночи. Чернее самых страшных помыслов, и глубже бездонных провалов, что порой находят на Юге — существо, что дремало в развалинах, на мгновение пробудилось.

Пробудилось и посмотрело на неё.

Аррен показалось, будто ей заложило уши; она на миг ощутила присутствие чего-то столь могучего, столь великого, и столь безразличного к судьбам людей, что ей показалось, будто её окунули в ледяной океан. Острый штопор из боли ввинтился в её мозг; ноги ослабели, сердце захлебнулось.

А спустя мгновение наваждение исчезло.

Наполовину оглушённая, ослепшая, со звоном в ушах и тупой болью в затылке, она осела на покрытые пылью плиты. Мир теней исчез; её вновь окружали руины.

Но что же произошло?

Все лица обратились к магу.

— Оно на миг пробудилось, — тихо сказал Харат. — На миг ему показалось, словно стоит выйти из сна. Но нет; оно не сочло нас достойными его внимания.

Аррен заметила, что воины, Рамба и даже матросы побледнели и стоят на ногах еле-еле. Спустя мгновение девочка поняла — то, что дремало внутри храма удостоило её своего ВЗГЛЯДА. Оно рассматривало Аррен, как та рассматривает кузнечиков или сверчков; рассмотрело и презрительно отвернулось. Впрочем, ощущение тяжёлой, давящей силы осталось — словно крохотный маячок на границе подсознания.

Зло дремало.

— Не всегда стоит будить тех, кто спят, — сказал Харат.

Эмир Джаншах колебался; он кусал губы.

— Во имя всех демонов! — наконец воскликнул он и обнажил клинок. — Нелепо было бы зайти сюда и отступить. Я иду в храм.

Он сделал первый шаг и поставил ногу в сапоге на ступень, чёрную, как помыслы отцеубийцы; а затем вдруг обернулся и губы его искривились в усмешке.

— А мальчишку…

И в этот миг изумление исказило черты его. Он силился что-то сказать — и не мог.

Его лицо потемнело, как бывает с южными народами — когда кровь приливает к их щекам, они становятся цвета червонного золота. В бешенстве он попытался острым клинком что-то начертить в пыли — но вдруг и рука его перестала его слушать.

Эмир глотнул воздух ртом, словно выброшенная на берег рыба; наконец, он повернулся и шагнул на ступени.

— Он поклялся своими рукой и языком, — тихо сказал стоящий рядом Келлар. — Более они ему не принадлежат.

Но и дальше с эмиром произошло нечто странное: его правая рука, в которой был зажата сабля, вдруг поднялась и приставила ему клинок к горлу. Серый, как саванная пыль, Джаншах повернулся к воинам, и сказал:

— Мальчишку… наградить… сестру… отпустить.

Аррен подумала, что глаза эмира вылезут из орбит; но он совладал с собой и, задыхаясь, поднялся ещё на одну ступень. Но, в этот момент случилось ещё кое-что.

Один из солдат эмира сорвал с себя платок, что прикрывал ему рот и нос от ветра и пыли; сбросил с плеч плащ и швырнул на исшарканные вечностью плиты поношенный тюрбан. Аррен обнаружила, что под мотками ткани скрывался суровый, истрёпанный жизнью воин. Ему было около сорока, в бороде поблёскивала седина, мясистые ноздри хищно раздувались, длинныё белёсый шрам пролёг от виска почти до самого глаза.

— Довольно, — сказал он. — Довольно, шелудивый пёс. Это я, Бешрам, слуга твоего дяди, узнаешь меня?

Джаншах зарычал и спустился вниз: казалось, голос вернулся к нему.

— Ты, сын собаки и внук осла! — рявкнул он. — Что ты делаешь в моём отряде, и где Рамшар?

Бешрам сплюнул в пыль.

— Рамшар кормит стервятников за холмом Сикоморы; впрочем, ты разделишь его судьбу. Все твои приспешники — северные недоноски могут идти куда хотят. Впрочем, будь на то моя воля, я скормил бы их шакалам.

— Ты угрожаешь мне? — рассмеялся Джаншах. — Мне? Когда у меня — двадцать людей, а у тебя — песок за спиной?

— Самовлюблённый дурак! Спесивый осёл! — фыркнул Бешрам. — Половина людей в отряде — моя! Я купил их, как ты покупаешь на рынке изюм! Кого-то привели ко мне деньги, кого-то — прекрасные наложницы, а кто-то — получит свой дом на улице Тиамат! Великий Кобад Хан давно подозревал, что ты замыслишь нечто подобное. Только такой ишак, как ты, не смог бы догадаться, что шах следит за каждым твоим шагом.

Джаншах посерел, казалось, ему не хватает воздуха.

Клинок в его руке задрожал.

— И что же меня ждёт? — угрюмо спросил он.

— С твоей спины сдерут кожу и посыплют солью, — угрюмо скривился Бешрам. — Запустят в твой живот голодных крыс, а затем зальют в глотку кипящий свинец. И двумя крысами в Тартааше станет меньше.

Джаншах облизнул губы; его скула подёргивалась.

— Половина моих людей — твоя, — прошептал он. — Но лишь половина!

Он раскачивался на носках сапог, словно в полузабытьи.

А затем внезапно вскрикнул:

— Сразись со мной, Бешрам! Сразись, как мужчина с мужчиной! И тот, кто победит, — по его лицу пробежала судорога, — тот и поведёт людей дальше!

Его голос упал до мрачного шёпота, а глаза сузились:

— Ибо, если победу одержу я, у Города появится новый владыка.

Бешрам облизнул губы и шумно выдохнул, удивительно похожий в этот момент на разъярённого быка.

— Да будет так, сын шлюхи, — взревел он. — Я прирежу тебя, как поросёнка, прямо на этих камнях.

То, что было дальше, было красиво и страшно одновременно — Аррен не могла отвести глаза. Двое тартаашцев, сжима я в руках клинки — высокий, стройный Джаншах узкую саблю; тяжёлый, грузный Бешрам — кривой ятаган — кружили друг вокруг друга, словно волки. Каждый надеялся поставить противника напротив солнца; ослепить его и поразить. Но оба были опытны для того.

Вот скрестились клинки — пока что осторожно, нежно, почти ласково. А вот — с яростной, страстной силой, высекая искры. Оба противника рычали, сипели и «хакали»; песок фонтанчиками вздымался у них ног.

А затем — всё произошло быстро, страшно, кроваво — и совсем не так, как в песнях.

Бешрам покачнулся на ступени; Джаншах с торжествующим, каким-то нутряным вскриком ринулся к нему; слуга шаха отшвырнул в сторону ятаган и вонзил в пах изменника длинный кинжал. Кольчуга оказалась слишком короткой; вскрик Джаншаха перешёл в вой, и в этот миг — самое страшное — он не попытался зажать рану, ударить саблей, убежать, спастись — нет. Он вдруг облапил противника своими руками, потянулся к горлу, и впился в него зубами.

Бешрам захрипел.

Она покатились по ступеням, пачкая их в крови; у самых ног собравшихся они распростерлись в пыли. Бешрам сучил ногами, зажимая рану рукой; но всё тщетно — спустя мгновение его руки бессильно заскребли по плитам. Джаншах же, словно призрак, поднялся — кровь хлестала по его ногам, и снова рухнул на красный камень. И тогда он пополз — то на четвереньках, то ужом — поскуливая, как подыхающий пёс, по чёрным ступеням наверх. За ним тянулся густой кровавый след.

Наконец, он добрался до верхней ступени, и затих.

Его голова легла на камень, как на мягчайшую из подушек.

И тогда началось.

Харат встал между храмом и остальными.

— Назад, — шепнул он одними губами, — назад.

Над телом эмира сгустились тени.

Аррен показалось, словно зыбкие, не вполне подлинные существа выглядывают в раскалённом воздухе пустыни — выглядывают из некоего иного мира. Вот мелькнула прозрачная, как вода, рука; а вот лица — но лица страшные, словно гротескные маски карнавала — искажённые жадностью и похотью.

Вдруг резко похолодало, будто на них дохнуло ветром с покрытых снегом гор; едва слышный, но яростный вой донёсся со ступеней храма. Тени сгустились; теперь над телом эмира словно клубилось дьявольское, нечистое варево. Аррен почудился хохот и тихий шёпот — холодными змеями ей втекало в уши такое, чего она предпочла бы никогда не слышать. Это было не то ощущение гнетущей силы, что раньше; о нет. Здесь была сладостная гниль разложения, трупная мерзость падали.

Вязкие, смоляные тени просачивались в тело Джаншаха; так нечистоты стекают вниз по канавам; и вот его глаза открылись.

Но его глаза уже не были глазами человека; в них горели странные, фиолетовые огни. Он поднялся рывком, словно тряпичная кукла. Аррен на миг даже показалось, будто стоит он не сам — будто его держали за шкирку те, густые чёрные тени…

— Шшшш… — странное, змеиное шипение сорвалось с губ эмира.

Возможно, он пытался что-то сказать — но это не было человеческой речью. На скулах его заиграли желваки, и вдруг он выскалился — дико, радостно, как зверь, и засмеялся. Ничего человеческого в этом смехе не было.

А затем стало происходить нечто ещё более страшное.

Тело эмира стало усыхать, оно стало жёлтым, точно пергаментная бумага, а потом покрылось расползающимися, сизоватыми трупными пятнами. Кожа на щеках впала, губы обтянули белые зубы, волосы клочьями опадали на плечи. И только глаза оставались жутко, неправдоподобно живыми — громадные белёсые яблоки в глубоко запавших глазницах.

Джаншах завыл — завыл, как умирающее животное, крутанулся на месте и протянул руку — к одному из своих солдат. Тот подпрыгнул, как ужаленный — и, быстрее, чем кто-либо успел понять что произошло, упал. Взгляд Аррен невольно обратился к воину — и она в ужасе отшатнулась: он умирал. Умирал страшно, покрываясь язвами, загнивая, разлагаясь на глазах.

А эмир напротив, воспрял — на его щеках появился румянец, кожа на миг разгладилась и посветлела. А лишь на крохотное мгновение — а затем всё вновь вернулось на круги своя. Наряд болтался на эмире, как на вешалке; он стал похожим на живой скелет, обтянутый мумифицировавшейся кожей.

Аррен навсегда запомнила его глаза — полные невыразимой боли и страдания.

Он посмотрел прямо на неё и шепнул:

— Убейте меня.

А затем указал пальцем на келарденку.

И тогда между ней и живым трупом встал Харат.

Никто не заметил, как он это сделал — он словно всегда стоял там.

Харат протянул открытую руку и легонько коснулся ею чего-то невидимого — будто толкнул воздух.

И на груди эмира появился знак.

Аррен глядела и не верила своим глазам. Знак огненной ладони явственно проступил на его кольчуге; запахло горящей плотью. Эмир пошатнулся и упал; и в тот же миг густым, вязким киселём из него вырвались на свободу тени. Они сгустились противоестественным варевом над головой Харата; девочка видела оскаленные головы, когтистые руки, длинные языки.

Волшебник стоял молча, спокойно скрестив руки на груди; и тени, взвыв в бессильной ярости, исчезли.

И в тот же миг будто что-то лопнуло в мироздании: зазвенела до предела натянутая струна, и город на мгновение стал просто городом, а храм — просто развалинами.

Харат опустился перед Джаншахом на колени.

— Они были так голодны, — тихо сказал эмир. — Так ужасно голодны.

Его глаза остановились, и черты разгладились; плоть снова вернулась на лицо эмира, и казалось, будто он просто спит. Спит — в огромной красной луже.

Харат закрыл ему глаза.

— Его губы и язык до самого конца принадлежали Льву, — сказал он. — Это и спасло его — позволило ему умереть.

— Великий Лев! — сказал Фошвард. — Я никогда бы не поверил, если бы не увидел. Ты видел, Кел?

Келлар пождал плечами:

— Я видел, как эмир обезумел; видел, как у солдата случился эпилептический припадок. Сдаётся мне, мой дорогой Фош, ты видело нечто иное? В любом случае, опасности не было: я бы прикончил взбесившегося эмира одним ударом клинка.

Все в изумлении обернулись к солдату: и впрямь, он был жив! Только глаза его закатились, и он судорожно дышал, будто пробежал всю пустыню от Тартааша до развалин без остановки. Язвы сошли с его лица, и ничто не говорило о колдовской болезни.

Фош лишь покачал головой:

— Келлар, приятель — ты просто не видел того, что видели мы.

Старьёвщик пожал плечами, а Харат улыбнулся штурману:

— Не торопись с выводами, друг мой. Келлар и впрямь мог бы убить эмира — именно потому, что не видел вселившихся в него бесов.

Впрочем, Аррен совсем не интересовал их разговор.

О, Аррен волновало совсем другое!

— Но почему, — воскликнула она, обращаясь к магу, — почему ты не сделал этого ранее?

Маг склонил голову.

— Не стоит лишать человека жизни, если избрать любой другой путь. Если же ты ведёшь речь о магии… Я покажу тебе, дитя моё.

В одно мгновение стало тихо; южане и матросы окружили мага и девчонку плотным кольцом. Чародей подошёл к стене одного из кровяно-красных зданий и положил на неё ладонь; и вдруг поверх неё, с оглушительным треском (о Боги!) пролегла сетка трещин. Матросы отпрянули; смотрели на волшебника в ужасе, смешанным с благоговением. Аррен вскрикнула от восторга.

— А теперь смотри, дитя.

Он подошёл и мягко положил ей ладонь на лоб. И она вдруг увидела, как с каждой трещиной, пролегающей в холодном камне, исчезала с лица детей одна улыбка; пропали яркие бабочки; завяли, едва проклюнувшись из земли, ростки. А с появлением самой большой трещины, расколовшей стену едва ли не надвое, вдруг побледнела и исчезла высокая стройная девушка — у неё была кожа цвета какао, и она целовала остолбеневшего мага (у того было выражение крайней растерянности на лице).

— Я поняла, — сказала Аррен.

— У всего есть своя цена, — маг грустно улыбнулся ей.

— Но та дева! — воскликнула она. — Неужели из-за меня…

— О нет, — улыбнулся Харат. — Она не умерла. Ты лишь отобрала у нас один поцелуй.

Аррен в раскаянии повесила голову, но маг ласково потрепал её по макушке.

— Дитя моё! Никому не дано предвидеть своё будущее. Я лишь вижу пути — множество путей. По какому из них пройдём мы? То ведомо лишь Льву. Ты отобрала у меня один поцелуй; но кто знает, сколькими вместо него вознаградит меня Лев впоследствии?

Аррен подняла голову. Она порывисто вздохнула.

— Но кто этот Лев? — спросила она. — Я так много слышала — и ничего не знаю о нём. Ты великий маг, Олифандер! Наверняка ты видел его?

Харат замолчал и молчал долго. Наконец, он улыбнулся и присел на обломок колонны у стены.

— Да, я видел его, — сказал он. — Но сказать по правде, это постыдная для меня история. Тогда я был молод и довольно глуп, и служил при дворце шаха Ямурдташа. И вот однажды затеял он войну с сопредельным королевством, и должен был выставить тысячи своих людей против тысяч чужих, ибо враги его прислали войско. И вошёл тогда в мои покои шах Ямурдташ, и сказал: «Настало твоё время отработать свой хлеб, кудесник. Или завтра под моими врагами провалится земля — или я велю насадить тебя на кол».

Сказать по правде, до этого я лишь развлекал правителя фокусами, стихами и игрой в шахматы; да и к этому не лежала моя душа. Я мечтал провести жизнь в уединении и постичь как устроен мир и как можно им повелевать. Но кое-что я мог, и тогда я обратился к древним чародейским книгам, ибо хотел сохранить себе жизнь.

И я нашёл, как обрушить землю под ногами воинов, и низвергнуть их в геенну огненную.

И вновь Харат помолчал.

— И тогда ко мне пришёл Лев. Поначалу я решил, что это сбежал один изо львов зверинца Ямурдташа, и испугался. Но этот Лев был совсем не такой: животные в зверинце были старые и облезлые, их грива висела клочьями, а взгляд был тоскливый и потухший. А у того Льва, что пришёл ко мне, вид был величественный, а взгляд — грозный и благородный.

Он улёгся возле стены, и вопросил меня:

— Ты долгие годы смирял свою плоть и укреплял свой дух; от многого ты отказался, дабы получить ещё большее. И ныне ты получил великую силу, власть над зверями земными и помыслами людей; огонь и вода покорны твоей воле. Ты проникал взглядом в самую суть вещей; ты умел увидеть мир в росинке, и росинку — на расстоянии множества миль. Завтра Ямурдташ просит тебя выйти в поле — и погубить множество людей; скажи мне, сын мой, этого ли ты хотел?

И великая робость внезапно охватила меня, и горечь, и ответствовал я:

— Нет, не этого я хотел.

— Так скажи мне, чего же ты хочешь, дитя моё, — сказал мне Лев. — Ради чего ты отвергаешь дары земные?

И великая гордость и страсть вошла в моё сердце, и я заговорил:

— Желаю я возвысится над тварями земными, дабы помыслам моим подчинялись ветры, пучины морские признавали меня, и желаю, чтобы судьбы людские были подвластны мне.

— Что ж, — сказал мне Лев, — да будет по слову твоему.

И внезапно увидел я, что не стою более в своих покоях, а стою в скромной хижине на краю моря, и вижу пожилую женщину и высокого старца; с радостью склонились они над колыбелью, в которой хныкал малыш. И понял я, что не видят они меня, и незримо я присутствую между них.

— Взгляни, — сказал Лев, склонив голову — вот жизнь, которая тебе подвластна. Протяни руку, если угодно, и отними её.

И поднял я руку, но не хотел причинять зла младенцу — ибо каковы могут быть прегрешения его? Но соблазн на мгновение коснулся сердца моего. И подошёл я к колыбели, и посмотрел в его лицо; и был он заплаканным и сморщенным, а вдруг увидел меня — и улыбнулся. Правду говорят, что младенцы и кошки видят то, что сокрыто от глаза людских! И раскаяние охватило меня. Отошёл я от колыбели и опустил руку.

— Не желаю я власти над судьбами людскими, — сказал я Льву. — Ибо кто я такой, чтобы отнимать жизнь, коль не могу даровать её?

Лев взглянул на меня, и тогда я понял, отчего была опущена его голова — ибо глаза Льва были полны слёз. И сказал он:

— Ты сделал верный выбор, сын мой.

Вот мгновение — и оказались мы над морем; оно было синим и безбрежным, и по нему плыл крохотный корабль, будто я был чайкой и мог посмотреть на него сверху.

— Взгляни, — в очередной раз сказал мне Лев. — Вот море, оно подвластно твоему сердцу. В воле твоей наслать бурю на хляби морские — и усмирить её.

И простёр я руку, и ухватил ею течения, и ощутил в себе власть и силу — призвать тайфун или ураган; тучи признали мою власть и охотно подчинялись помыслам моим. Но взглянул я на корабль — и узрел там девочку, маленькую девочку, что плыла из родной страны; и заглянул я в сердце её, и увидел там горе — горе, страшней которого нет на свете. И удержало сострадание руку мою.

— Не желаю я власти над морем, горами и ветрами, — ответил я Льву. — Ибо полны они жизни, жизни, что дарована не мною.

И лицо Льва смягчилось.

— Знай, — сказал он, — что если поддался бы ты гордыне, эта буря была бы губительна для одного тебя.

Он утёр слёзы лапой, и вновь объяла меня зеленая тьма, и море исчезло, и увидел я город — огромный город, заброшенный, но великолепный, и лежал он посреди пустыни, где не было ни травинки, ни единого деревца: ужасный и чудесный открылся мне тогда вид.

— Узри, дитя моё, — сказал Лев. — Это Чарн. Его сгубила людская глупость, и злоба, и гордыня. Никто не выжил в этом мире. Если желаешь, то протяни свою руку — и город этот погибнет по слову твоему. Рухнут колонны и обвалится мостовая; храмы и дворцы, дома и колодцы обрушаться в бездну.

И долго я взирал на этот город, но затем обернулся ко Льву.

— Не я созидал этот город, — сказал я ему, — не мне его и рушить. Кто знает, быть может, он послужит уроком тем, кто придёт однажды, из других миров.

И вот, исчез Чарн, Мёртвый Город, и вновь я сидел в моей комнате, а напротив меня стоял Лев. И глаза его смотрели на меня с заботой и любовью; и подумал я, что не видывал доселе зверя прекраснее.

— Ты сделал выбор, сын мой, — сказал он, и голос его был подобен раскатам грома. — Отныне не оступись.

И низко поклонился я Ему в волнении; ибо понял, кто Он на самом деле и для чего пришёл ко мне. И вот повернулся Лев, дабы уйти, но внезапно взволновалось сердце моё, и я упал ему в лапы.

— Не уходи, о Господин и Повелитель мой! — воззвал я к нему. — Ибо ожидал я тебя всю жизнь. Многое я узнал, но многое мне ещё неведомо! Скажи мне, Повелитель, для чего я живу, и что есть смерть? И есть ли что после смерти, и для чего создан мир, и из чего состоит солнце и луна, и отчего они не падают в море?

И остановился Лев, и рассмеялся.

И сказал он мне:

— Дитя моё! Разве, открывая книгу, начинаешь ты читать её с конца? Разве, выслушивая мудрое изречение, ты упускаешь его начало? Разве, утоляя жажду, ты наслаждаешься лишь вторым глотком?

— Но Государь! — вскричал я в величайшем волнении. — Скажи мне хотя бы одно! Ты указал мне путь, но смогу ли я пойти по нему? И не была ли моя жизнь напрасной?

И подошёл ко мне Лев, и дохнул мне в лицо. И никогда я не ощущал себя более таким храбрым, как в этот миг, и многое открылось мне.

— Нет ничего напрасного и случайного, — сказал мне Лев. — Всему есть своя мера и своё значение. А путь — моё дыхание придаст тебе силы, но сможешь ли ты пройти по нему — зависит лишь от тебя самого.

— Но Господин, — склонил я голову, и слёзы пробежали по моим щекам. — С тех пор, как я пришёл в мир, одни лишь горести преследуют меня; неужто такова судьба моя? И отчего жизнь так жестока ко мне, Государь?

Лев потёрся об меня гривой; он поднял голову — и я увидел, что глаза его полны грусти.

— Ты пришёл в этот мир, дабы помогать другим; их горести — это твои горести, их радости — это твои радости. Твой путь тяжёл, но ты сам выбрал его.

И вновь я поклонился Льву — отныне в моём сердце был покой.

Наступило утро — и не стал я низвергать в подземное пламя врагов шаха Ямурдташа.

— Но как же ты выжил? — воскликнула девочка. — Ведь шах обещал посадить тебя на кол!

— О, — рассмеялся маг. — Это весьма поучительная, но поверь мне, совсем другая история.

Долго молчала Аррен.

— Какой он, Лев? — наконец, спросила она.

— О, его невозможно описать, — улыбнулся ей маг. — Он громадный и золотой, и словно тёплый ветер с гор, и словно глоток живительный воды, когда умираешь от жажды — если ты понимаешь, о чём я.

Аррен вздохнула и закрыла глаза.

— Как ты думаешь, увижу ли я его?

— О, непременно, — сказал Харат. — Я думаю, он ждёт тебя в конце пути.

— Но мир велик, — возразила Аррен, — а людей так много! Как знать, что он не проглядит меня?

— Дитя моё, — улыбнулся ей Харат. — Помнишь, я рассказывал тебе о колыбели и корабле? Так вот, тем мальчиком в колыбели был я; а корабль, который я мог пустить по дну — тот самый, на котором мы плывём сейчас. Ни о чём не тревожься и ничего не бойся; в конце концов, быть может, я был рождён лишь для того, чтобы Лев послал меня к тебе.

И снова Аррен долго молчала; ей стало зябко, и она закуталась в тёплый плащ.

— Я так мечтала овладеть магией, — сказала она. — Я так надеялась, что смогу победить всех своих врагов!

— О нет, — грустно сказал Харат. — Нет, моя девочка. Ты смогла бы не победить их, а всего лишь убить. Взгляни ещё раз, дитя моё.

И наклонился он, и провёл ладонью над песком; и вдруг проклюнулся из него и распустился невиданный красоты цветок — распустился так быстро, что Аррен не успела и охнуть.

— Но как?! — воскликнула она. — Как это может быть?

— Дитя моё, — улыбнулся ей Харат. — Этот цветок зацвёл бы здесь и сам, ибо семя его лежало в земле; и я видел его через золотые искры песка. Видел, как оно дремало и желало взойти; и лишь немного помог ему. Но однажды, когда звёзды сошли бы со своих мест, когда моря и горы поменялись бы местами, и через пустыни пролегли бы реки, он бы тронулся в рост — и расцвёл. И нашёл бы его мальчик, и сорвал для девочки, что прекраснее всех во всём мире; и они бы любили друг друга — так, как более уже не любят.

— А теперь? — взволнованно воскликнула Аррен. — Теперь они не встретятся?

— Кто знает? — сказал Харат. — В будущее ведёт множество путей. Но, кроме того, — склонился он над цветком, — смотри.

И Аррен с содроганием сердца увидела, как цветок поник головой и завял; спустя мгновение на его месте была лишь бурая пыль.

— Он был недолговечен, как и всё, созданное магией, — тихо сказал Харат. — Ибо зацвёл в неурочный час. Моё волшебство истощило его силы, заставив взойти через песок; увы, он не вынес этого испытания.

Аррен долго молчала.

— Так вот почему ты не пользуешься магией, — наконец, сказала она. — Я поняла. Но скажи мне, ты видишь судьбы людей на много веков вперёд и цветы под песком — неужто это не прекрасно?

Харат долго смотрел в пустынное небо.

— Быть может, это чудесно, — сказал он. — Но я всё чаще думаю об одном. Неужто нежданный дар — такой, как родник в пустыне или цветок в саду — не желаннее того, о коем ты давно знал? Знать обо всём — печальнейшая юдоль на свете. Тот, кому открыты пути судьбы, лишён нечаянной радости; тот, кто овладел волшебством, навеки утратил веру в чудеса.

— Но что же мне делать? — воскликнула она со слезами на глазах. — Как мне жить? Чего же Лев ожидает от меня?

На этот раз дольше всего молчал Харат; но наконец, он ответил.

— Дитя моё, — наконец сказал он. — Ты мечтала о магии, ибо надеялась стать сильной, дабы мир никогда более не смог причинить тебе боль. Но вместе с болью приходит и радость, а вместе с горем подлинное веселье. Кто знал бы цену настоящему счастью, если бы до этого не постиг горечь утраты?

Он покачал головой.

— Представь себе день, бесконечный день — без ночи, без сиреневых сумерек, без восходов и закатов. Ты хочешь захлопнуть перед миром двери, чтобы через них не прошли враги; но ты ведь закроешь их и для друзей. Тоскливо и горько тебе будет в своём могущественном одиночестве, дитя моё.

Аррен утерла слезы.

— И как же мне поступить?

Харат повернулся и смотрел на пустыню.

Рассвет бросил медвяно-нежные краски на его лицо и одежды.

— Просто живи, — сказал он. — Позволь окунуться себе в этот мир, словно в море. Позволь и ему проникнуть в тебя. Познай радость и горе, боль и слёзы счастья. Просто живи. Я думаю, именно этого хочет Лев от тебя.

Аррен всхлипнула:

— Я так и сделаю.

И в изумлении увидела, как Харат низко склонился перед ней.

— Надеюсь, ты сможешь этого достичь, дитя. Ибо я не смог.

Спустя мгновение он выпрямился и обернулся к стоящим позади солдатам.

— Вы слышали повеление своего господина, о мальчике и его сестре? — мягко сказал он. — Доколе он поставлен над вами, вам следует выполнять его.

Сказать по правде, блистательный эмир Джаншах уже ни над кем не был поставлен; но воины в ужасе покосились на труп господина, на трещины в стене и низко поклонились магу.

— Вижу, слова мои дошли до ваших ушей, — улыбнулся он. — Ныне же нам следует покинуть это место, ибо слуги Того, Кто Дремлет, притаились, но сам он ещё грезит в развалинах.

Ни одной просьбы воины Тартааша не выполнили бы с такой радостью, как эта.

И вправду сказать — вдруг голодному царю демонов, что почивает на горах костей и пепла в черном храме древнего города, будет мало крови блистательного эмира? Тем более его кровь порченная, греховная и не вкусная?

Лучше убраться от греха подальше — и как можно скорее!

И они отправились назад — мимо жутких поваленных колонн, увенчанных скалящимися ликами демонов, мимо пилонов, барельефов и вычурной резьбы, отражавшей дух создателей этого давящего, жутковатого города. Гнетущая атмосфера окутывала развалины. Казалось, духи и призраки, блуждающие среди колонн, следят за ними.

А затем началась пустыня, и Яджуидар остался позади.

Глава 6. Велик, велик шах Тартааша, да живёт он вечно!

У самого края песков их поджидали.

Это был невысокий человечек с куцей, словно козлиной бородкой; он бросился под копыта лошадей, так что его едва не затоптали. Отдышавшись, он ухватился за стремя Келлара.

— Ни шагу далее, — прошипел он. — Вы должны идти за мной.

— Кто ты такой? — спросил Келлар.

— Меня зовут Хакхамани, — ответил старик. — Вас ожидает Повелитель Городов.

Фошвард положил руку на саблю, однако старьёвщик поймал его взгляд и покачал головой. И они пошли — вернее, поехали, ибо пески закончились, и кони вполне могли нести всадников — через загаженные помётом дворы, мимо пыльных туй и чинар, по мягкой траве, что рвалась из земли к солнцу. У стен, на стёганных одеялах сидели то ли нищие, то ли просто бездельники — в синих ватных халатах, изодранных до степени узорчатости, они ели самсу, курили потрескавшиеся трубки и пили воду из тыквенных сосудов.

Кипарисы, кедры, пальмы шли сплошной чередой; вот кварталы стали побогаче, появились каналы, деревья простёрли над ними свои ветви, и небо казалось мозаикой из синего, зелёного и золотого. Порой прохожие пахли благовониями; и всё же, окраинам Тартааша было ещё далеко до сказочного великолепия порта и улиц, что вели к дворцу.

Наконец, их проводник остановился.

Домик был совсем небольшой; он прятался между чайханой и лачугой, где дубили кожу. Его окружала глинобитная стена — невысокая, но ней причудливой росписью расползлись трещины. Во дворе росла старая шелковица — просто огромная, её кора рассохлась, а пыльный дворик внутри густо-густо усеивали раздавленные ягоды. И аромат стоял такой приятный, кисло-сладкий.

Помимо шелковицы, в дворике росло несколько вишенок и кустиков айвы; низенькая скамейка, да виноград, оплетающий столбы и ветхий навес — вот и всё. Виноград превращал синюю эмаль неба в калейдоскоп; солнце начертало прихотливую роспись золотом в пыли. Под тугими, растопыренными листьями винограда, покрытыми выпуклыми жилками, надсадно, натужно гудели здоровенные, сине-золотистые и зелёные мухи.

Хакхамани провёл их к покосившейся двери. Достал из кармана фигурный, громадный ключ и вставил в замочную скважину; дверь смиренно заскрипела, открываясь. Внутри оказалась уютненькая комната: ковры лежали на полу и висели на стенах. Окна были занавешены гардинами; единственный лучик света пробивался меж ними, воспламеняя пылинки и выбивая яростные искры солнца из ручки стоящего на полу кувшина.

Внутрь вошли Келлар, Фошвард, Жувр, Аррен и Харат; прочие остались во дворе.

— Нужно подождать, — сказал Хакхамани.

Он уселся прямо на пол, налил всем немного пунцово-красного, гранатового сока из кувшина, в пиалы. Подвинул ближе к Аррен блюдо с чёрным (по цвету, почти как маслины), виноградом, и другое — с какими- то невиданными сладостями, посыпанными мукой. Аррен опасливо откусила кусочек: он буквально таял во рту, оставляя странный привкус мёда и перца.

Наконец, дверь открылась, и в неё вошло два человека — Аррен таких никогда не видела. На них были двойные кольчуги (это когда под одним слоем колец есть ещё один), широкие пояса, лица их были сплошь покрыты шрамами, словно их кромсали ножом. Бороды не были завиты в косички или вообще как-то уложены; они торчали торчком. У одного был перебит нос; у второго не было уха.

Они окинули комнату тяжёлыми, угрюмыми взглядами и встали по обе стороны от двери. Но даже они не привлекали столько внимания, сколько тот, что зашёл за ними следом.

Он был высоким и грузным; лицо у него было умным и немного насмешливым. Жестокость таилась в уголках глаз, но полные губы улыбались приветливо.

Аррен с удивлением увидела, как их сопровождающий уткнулся головой в ковёр, и что-то забормотал. Если бы она прислушалась (и если бы понимала по-тартаашски), она разобрала: «Прости этих северных нечестивцев, мой господин! Им неведомо, как следует приветствовать подлинного царя». Впрочем, Фошвард и Жувр, очевидно, кое-что поняли: вздрогнув, они уставились на гостя, и затем медленно наклонили головы.

Однако, увидев это движение, южанин поморщился, словно ему на язык попала муха; он легонько качнул головой и сказал на языке Королевства:

— Ох, не будем здесь устраивать эти восточные церемонии, — его речь была удивительно правильной, словно он вырос на Островах, а слово «восточные» он так тонко выделил интонацией, что это показалось издёвкой.

Гость уселся на ковёр прямо напротив Аррен; довольно усмехнувшись, он подвинул к себе блюдо с тминными лепёшками.

— Отчего же ты не ешь, дитя? — спросил он. — Тебе не нравится угощение?

— Очень сладкое, — сказала она.

— Да, — согласился незнакомец, — таков и весь Тартааш.

Он налил себе немного рубинового вина; однако пить его не стал, а лишь задумчиво покачал в чаше.

— Не будем же уподобляться глупому путнику, что так и не смог выбрать меж двумя постоялыми дворами, и ночью его прирезали разбойники, — сказал он, — перейдём сразу к делам нашим. Вы убили Джаншаха, и хотя этот шелудивый сын осла и был моим племянником, я вам благодарен.

— Джаншаха убил ваш слуга, Бешрам, — спокойно ответил ему Харат. — Я лишь изгнал из него демонов. Прочие же и вовсе к этому непричастны.

Полноватый гость впился взглядом в лицо мага; затем кивнул сам себе, словно чем-то удовлетворенный.

— Что ж, это хорошо, — сказал он. — Хорошо для вас, ибо иначе я бы приказал вас всех прирезать. Да, Джаншах был той ещё паршивой овцой, но всё-таки, кровь царей священна.

Сказав это, он улыбнулся Аррен и отведал тминной лепёшки и смахнул крошки с губ. А та сидела, словно её поразил столбняк: неужто этот толстяк и был царём городов, владыкой Тартааша, шахом Кобад Ханом?

И она только что избежала страшной казни.

— Глаза людей не лгут, — сказал, наконец, шах, отпив немного из своей чаши, — и ты, маг, не врёшь. Я не хотел бы, чтобы на мою страну обрушился гнев Королевства; однако вам, северянам, придётся уплыть. Уплыть завтра утром. Джаншах ошибался — даже Бешрам не ведал всей правды. Моих людей в отряде было куда больше половины. И всё же, негоже простым людям видеть, как сцепились тигры.

— Судьбы людей — в руках богов, о царь городов, — сказал Харат, и Аррен не увидела на его лице ни тени страха. — И даже ты, повелитель, не будешь царствовать вечно. Твоя судьба настигнет тебя в Месяц Льва.

Кровь прилила к лицу царя, но он сдержался.

— А что станет с людьми Джаншаха? — вдруг вырвалось у девочки.

Кобад Хан благодушно посмотрел на неё.

— Они умрут. Вернее, уже мертвы, хотя ещё не знают об этом. Мои виночерпии напоили их отравленным вином.

Девочка в ужасе оттолкнула блюдо со сладостями.

Повелитель Тартааша рассмеялся.

— О, не бойся, дочь Льва! В рахат-лукуме нет яда. Это оскорбило бы сие царственное лакомство.

Кобад Шах запустил пальцы в мучнистое блюдо и положил несколько ломтиков на кумачёво-красный язык.

— Понял ли ты меня, слуга Боргольда? — спросил он.

— Мы отплываем завтра утром, — проворчал Форшвард. — О величайший из повелителей, дозволено ли нам однажды будет вернуться в Тартааш?

Южанин хохотнул, и поглотил ещё немного рахат-лукума.

— За вашу учтивость добавлю вам ещё один день. Не стоит уплывать без наших товаров — ведь они лучшие во всём Море. Славьте щедрость повелителя Царя Городов! Но отныне, не показывайтесь в Тартааше, — здесь его ноздри гневно раздулись, — пока не минёт месяц Льва.

Из-за двери послышались крики; Аррен, сидящая ровно, будто омертвевшая, схваченная морозом, поняла — там умирают солдаты Джаншаха. Никто не должен был вспомнить о Яджуидаре…

— Что случится с мальчишкой? — спросил Жувр.

Шах поморщился.

— С этим мелким щенком? Пусть живёт, и прославляет великодушие Кобад Хана. Сестру его я тоже решил отпустить: мой доверенный Хакхамани взглянул на неё и пришёл к выводу, что она не привлекательнее козы.

— Милосердие повелителя безгранично, — бесстрастно ответил Жувр. — Да живёт он вечно, как небо.

— Но вот кто по правде интересен мне, так это ты, благородный Келлар, — благодушно сказал Кобад Шах. — Доволен ли ты моим городом, о старьёвщик?

— Твой город достоин всяческой похвалы, — улыбнулся скупщик краденого. — Поистине, где бы ещё я мог бы завести восемь жён?

Южанин захохотал.

— Что ж, Келлар, живи, как живёт крыса под носом у кота. Доколе не наступит время, я не трону тебя.

Когда они шли через дворик, Аррен старалась не смотреть на тела — они лежали в жутких, изломанных позах, кое-кто скрёб пальцами землю. Над ними стояли воины с равнодушными лицами; их сабли были обнажены. «Почему жизнь так жестока? — спросила она себя. — Могла ли я спасти их?». Матросы «Клыка» стояли рядом, напуганные и бледные.

Наконец, они выбрались на улицу; Тартааш был всё таким же, лениво-чопорно-сонным.

Рамда держался поближе к Аррен; девочка подумала, что для бедного мальчишки произошло слишком много.

— Ты остаёшься? — задумчиво почесав бороду, спросил у скупщика Фош.

Келлар рассмеялся, словно ему рассказали анекдот.

— Конечно нет, дорогой друг мой. Я уплыву через недельку — но не на вашем корабле.

— И бросишь всё?

— Мой друг, — развёл руками старьевщик, — мы приходим в этот мир нищими, и уходим — не в силах забрать с собой ни гроша. Так стоит ли горевать о дарах земных, когда сама возможность дышать под угрозой?

— Как думаешь, а нам — стоит ли верить Кобад Хану? Может, уплыть сегодня?

Келлар поморщился, словно съел кислую вишню.

— Отплыть в один миг у вас всё равно не получится, друг мой. Если бы наш милейший царственный толстяк возжелал и впрямь убить вас, он бы сделал это сегодня. Королевство — сильный враг, Тартааш не осмелится плюнуть ему в лицо. Для вас имеет смысл положиться на Льва. А вот я попросту испарюсь — ни единая кошка не поймает такую мышь, как я.

Ночевали они у Келлара.

Дом показался ей притихшим и ошеломлённым — должно быть, старьёвщик рассказал новости своим жёнам.

«Интересно, заберёт ли он их с собой?» — подумала она.

Вечером Аррен подошла к Харату.

Маг стоял, любуясь в окно на мигающие звёзды, рассыпанные драгоценностями по чёрному бархату ночи.

— Харат, — тихонько сказала Аррен. — Скажи, а что это за существа были в городе? Это были демоны пустынь? И что за тварь дремала в чёрном доме?

Кудесник, улыбнувшись, посмотрел на неё.

— Нет, чудовища из города не имели ничего общего с демонами песков, — наконец, помолчав, ответил он. — А сущность из дома — и вовсе не имеет ничего общего с этим Миром. Но это долгий и тёмный рассказ, дитя. На что он тебе?

Но Аррен шепнула:

— Я хочу знать.

— Ну что, ж, — вздохнул Харат. — Тогда слушай. Есть пустота, что лежит между звёздами — там, далеко-далеко, над солнцем и луной. И в ней обитают твари, которых невозможно вообразить. Мне не ведомо — сотворил ли их Лев, или они древнее Льва, но они стары — очень стары, и злы — очень злы.

Он помолчал.

— Хотя, впрочем, сейчас я солгал тебе: они не питают к людям подлинной злости. Нет в земных языках слов, чтобы описать их чувства; но люди для них — не более, чем игрушки, а людская жизнь — ничего не стоит. И потому не стоит их призывать из других миров; не стоит и общаться с ними. Всего этих существ великое множество, однако в нашем Мире их дремлет лишь трое. Один — в саркофаге из зелёного нефрита, глубоко под землёй, в разрушенном храме под джунглями Юга; другой — под волнами Зелёного Моря, и третий — в чёрном доме в проклятом городе Яджуидар.

Сам воздух нашего мира усыпляет их; и всё-таки, их можно разбудить.

Мысли твари из саркофага порождают демонов, что охотятся на людей в лесах Шимбарны; кошмары твари, что дремлет в Океане, производят на свет морских змеев и кракенов; а мысли того, с кем мы столкнулись — зародили в песках Демонов Пустынь. Демоны Пустынь возвели под песком города из камня; они плодятся там и редко показываются на поверхность.

— Значит, слухи были верны! — воскликнула Аррен. — А эти… существа, что вселились в Джаншаха — кто они? Неужто тоже порождения Того, Кто Спит?

— О нет, — сказал Харат. — Тьма притягивается к тьме, а к безразличию — злоба; те, кто заполнили собой тело эмира, некогда были людьми. Но столь были переполнены ненавистью и злостью, что после смерти переродились в демонов — и, словно ручьи сбегаются в низину, их притянула в город чёрная воля Спящего.

А Аррен думала о тварях, что некогда были людьми.

О том зверином, неутолимом голоде, что переполнял их.

— Неужто любой может стать таким? — почти беззвучно спросила она.

— Любой, — с грустью посмотрел на неё маг. — Почти любой, дитя моё.

Наутро происходящее (в который раз!) показалось Аррен дурным сном.

Разбудил её Пьерш, постучавшись в двери; она оделась, открыла двери — и замерла у окна. Ветерок залетал из приоткрытых ставен; узорные, светозарные пятна лежали на ковре. Пылинки, воспламенённые солнцем, сбегали на пол из окна огненной лесенкой.

— Ну, как тебе Тартааш? — с улыбкой спросил Пьерш, положив руку ей на плечо.

Аррен кивнула, не в силах выразить свои мысли словами.

Да, Тартааш ещё впечатлял.

И было в этом городе ещё что-то такое, что она с трудом могла выразить словами: он казался ей ветхим, старым, словно одряхлевшим воином, всё ещё способным держать клинок, и даже внушающим ужас; но уже смертельно уставшим от битв и собственных преступлений. Именно так; Тартааш казался ей сластолюбцем, которого не сломило сластолюбие; убийцей, который не был готов раскаяться. Но усталость, вековая усталость, висела над городом. И пах Тартааш совсем не так, как Келарден: её родной город пах рыбой, свежесрубленным деревом, ржаным хлебом, рыбачьими сетями; у здешних улиц был запах нечистот, перемешанный со сладковатым ароматом благовоний.

— Отправили Ласа рассказать всё Боргольду, — сказал Пьерш. — Ну и в передрягу мы на этот раз попали.

Завтракали они вареной фасолью, запеченной в глине рыбой и дивным угощением из сердец птиц. Птиц было жалко, но блюдо просто таяло на губах. Девочка заглянула к чернокожей Фейне; той уже стало получше, но она всё ещё лежала на подушках.

— Скажи мне, — вдруг робко попросила Аррен, — скажи, почему ты выбрала Келлара?

— Девочка моя, — улыбнулась ей ведьма. — Когда Келлар нашёл меня, тень тамариска заменяла мне крышу, я умирала от голода, и демоны, которым я продала душу, уже распростёрли надо мной крылья. Он выходил меня, спас от участи, что страшнее смерти.

Она помолчала.

— Но не это самое дивное. Он обещал, что даже демонам меня не отдаст.

— А какие они, твои демоны, — затаив дыхание, спросила-попросила Аррен.

Фейна, улыбнувшись, покачала головой.

— Тебе не нужно знать об этом, девочка. Но они красивые.

Аррен молчала.

— В пути мы встретили Сиэл, возлюбленную Боргольда, из народа шиаль, — наконец, сказала она. — Когда я слушала Песнь на Древе, Первые Люди рассказали мне о Пути Цветка. Слышала ли ты что-либо об этом, Фейна?

На этот раз какое-то время молчала колдунья.

— Шиаль — народ, исполненный мудрости, — ответила она. — Они не допускают ошибок.

Аррен вздрогнула.

— Я слышала о Пути Цветка, — продолжила негритянка. — И если возлюбленная Боргольда, признала Цветок в тебе — значит, такова твоя судьба.

— Но ты, — затаив дыхание, спросила Аррен. — ты видишь мои пути?

— Я вижу множество путей, — улыбнулась ей ведьма. — Как знать, пройдёшь ли ты хоть по одному из них?

Увы, Аррен сама не знала, утешают ли её или нет эти слова.

После обеда они отправились за покупками.

Аррен жадно рассматривала город, понимая, что видит его, скорее всего, в последний раз. Крыши, в отличие от Келардена были плоскими, и на многих спали — мальчишки, девочки и даже взрослые. На улицах, даже во двориках, да прямо перед забором, росли вишни, сливы (этих она узнала), а также миндаль, айва и урюк — про них рассказал Пьерш. Вода бежала в глиняных каналах, и в ней нередко мочила ноги детвора. А рядышком курлыкали степенные голуби — красивые, стройные птицы. Жувр объяснил, что они гнездятся в местных скалах, высоко-высоко — а стройные, в отличие от куриц или гусей, потому, что им нередко приходится улепётывать от ястреба…

— Впрочем, — добавил он, вот поживут век-другой в Тартааше, на объедках, и разжиреют, что твоя тётушка Фавра.

Аррен пребольно ткнула его локтём в бок: Фавру не смел обижать никто.

Когда-то она боялась Жувра, но теперь он не вызывал у неё опасений — осунувшийся, с жестокой линией губ, с неприятным смехом и вечно небритой щетиной, на самом деле он всегда оберегал Аррен; если Пьерш был её другом, Фош — взял под крыло, то Жувр следил за ней так, как опытная, матёрая овчарка следит за своим кутёнком — чтобы не дай Собачий Бог, не влезла куда не надо…

В Келардене вместо голубей были чайки — там они, сипло крича, дрались за объедки среди мусорных куч. Зато коты были везде совершенно одинаковые: вот здоровенный, матерый котяра с дважды сломанным хвостом, ухо совсем оторвано, поперёк мордахи — шрам — но сколько самодовольной уверенности, дикой пружинистости, царственного котячьего достоинства…

Он лениво поглядывал на голубей, спрятанный за колесом телеги; время от времени он поднимал голову и глаза его зелёно поблёскивали.

Жувр проследил за взглядом Аррен и рассмеялся.

— Наверняка, шах здешней подворотни. Постой-ка! Да ведь я его знаю! Мы привезли его когда-то из Келардена! Да чтоб меня протащили под килем! Это же Васька!*

* Сокращённо от благородного островного имени Васисуалий.

Жувр остановился и наклонился над котом.

На того упала тень, но он даже не пошевелился: в вальяжности местных ушастых было что-то от флегматичного величия сфинксов — каменных кошек, украшающих фасады домой. Всем видом кот словно говорил: «вот, тенёк, вот и хорошо — ну а тебе-то чего надо?»

Жувр покачал головой.

Его пальцы на миг отпустили эфес меча, дрогнули… и вернулись на место.

— Нет, — с сожалением сказал Жувр, — не позволит. А ведь я его рыбёшкой когда-то кормил, потрохами баловал.

Матрос сделал шаг назад и рассмеялся.

— Мы его на острове Крохотном нашли, — сказал он. — Уж не знаю, что он там делал, а только сидел один в пустом доме и питался одними только чайками — а ведь ещё поди поймай! Отощал, все рёбра наружу, просто страшно было смотреть. Один сплошной скелет, клубок когтей и клыков, и только глаза — зелёные, злые, несчастные, большущие.

Жувр хмыкнул.

— В сетку пришлось ловить, на руки не давался. Потом погулял по кораблю, пообвыкся. Коты, они ведь вообще такие — к месту привыкают, не к человеку. Человек для них так — дрессированный великан, что тащит мясо. А как прибыли в Тартааш — сиганул по сходням так, что только мы его и видели.

— И что, — удивилась Аррен. — Неужто никогда потом не видали?

— Да как сказать, — сказал Жувр, вытаскивая из кармана трубку. — В ночь перед отплытием, мы уж и сходни собрались поднимать — ан вдруг Керс зовёт меня: «Иди-ка погляди! Клянусь потрохами ведьмы! Экая невидаль». Я подошёл, а там — и смех и грех сказать — лежит на фальшборте семь мышей. Здоровых таких, упитанных, а поверх их — крыса.

Моряк рассмеялся.

— Прям подношение, ни дать, ни взять! Это с нами расплатился так, поблагодарил, значит.

Аррен снова повернулась к коту. Тот слушал их разговор с прикрытыми глазами, но подёргивал ушами — будто прислушивался и ничего не упускал.

— А тут, глядишь, — с восхищением протянул Жувр, — отвоевал себе-таки, разбойник, место под солнцем. Видишь, какой подрапанный? Однако на площади лежит спокойно. Значит, это место — его. Задал взбучку всем местным котам и стал сам себе эмиром. Ну да долгих лет ему! А нам и пора идти.

И в этот миг кот поднял голову и глаза его встретились с глазами Аррен.

Странное это было дело — глядеть в глаза животного; и на миг Аррен показалось, будто бы он всё понимает. А потом кот лениво потянулся, встряхнул и зевнул — и махнул им лапой! Девочка остолбенела. Ан нет, нет! Просто провёл по лицу лапой, будто умываясь! Чёрт-те что мерещится спозаранку.

Они с Жувром уже ушли, пробираясь улочками к базару, а ей всё чудились яркие зелёные глаза и прощальный взмах лапой.

На этот раз они не пошли на овощной рынок; зато заглянули туда, где продавали одежды и драгоценности. Там они и повстречали Пьерша. Что он там делал — бог весть…

Аррен, как заворожённая, перебирала пальцами платья из тончайшего льна — сквозь них можно было читать книгу; она разглядывала и поглаживала подвески из самоцветных камней. Вот бирюза, такая же синяя, как вода в бухте; вот нефрит, молочно-белый, сохраняющий тепло рук; а вот камень-змеевик — простенький и дешёвый, но в нём, среди зелёной «шкуры» сверкали крохотные солнечные искорки — игриво и маняще. Малахит, сердолик, ляпис-лазурь и крапчатая яшма — здесь, разложенные на бархате, лежали камни со всех частей Мира. Наконец, Пьерш вздохнул, и купил ей амулет в форме скарабея: на простенькой верёвочке, тёмно-фиолетовый, из лазурита.

— Носи, на память.

Аррен покраснела.

Вернулись поздно вечером. Солнце садилось. Гладь залива казалась выполненной из пунцового стекла. В ней отражались корабли. Они покачивались на волнах, словно дремали; возле одного из них — громадной триремы — суетилась пузатая лодчонка.

Забрали, всё, что оставили у Келлара.

Сердечно распрощались с хозяином и его жёнами.

Ночевали на корабле.

А утром и впрямь отбыли.

Отвязали швартовы, подняли и привязали по борту якоря.

Спустили на воду шлюпку — нужно было вывести корабль из бухты, где горы спинами заслоняли ветер. Посадили за вёсла самых дюжих моряков — и корабль, наконец, стронулся.

Тартааш оставался позади.

С грязной водой его каналов, соляной коркой на камне причала. Всё уплывало в прошлое — худые, облезлые, пегие коты на пристани, со сломанными хвостами и рваными ушами; девушки с улыбками сладкими, как карамель. Багряные тротуары города мёртвых; пряный плов у Келлара; безумный эмир и мальчик Рамда.

Тартааш оставался позади.

За бортом плескалась бутылочно-зелёная вода; чайки с противными криками падали вниз за рыбой. Аррен смотрела на купола, вырисовывающиеся в акварельном небе юга, и думала, что этот город останется с ней навсегда.

«Куда, — с замиранием сердца спросила себя она, — Куда приведёт меня „Клык Льва“?»

Наконец, подул свежий морской ветер; паруса заполнились ветром, самодовольно затрещали; казалось, корабль пробудился от долгой спячки. Он блаженно зевнул; он набрал полную полотняную грудь воздуха — и устремился в новые края.

Рядом с ней стоял Пьерш.

— Знаешь, — вдруг тихо сказала она, — помнишь наш разговор о Къертаре?

Пьерш кивнул.

— Говорят, что время лечит, — тихо сказала Аррен. — Это всё ерунда; ничего оно не лечит. Оно словно покрывает целебной мазью — но под ней, всё та же рана. Смой лекарство — и заболит…

Чайки летели над кораблём, и кричали что-то хриплыми голосами, возмущаясь, что он уплывает. Они миновали здоровенный галеон — он был размером с крохотный город, с резными, покрытыми росписью бортами, узорчатым леером и горделивым носом.

— Но, в то же время… — Аррен замолчала, мучительно подбирая слова, — эта рана, она будто делает тебя другой. Словно с тебя сорвали кожу, и ты стал ощущать всё куда больнее, острее — и более чутко.

Она обвела рукой.

— Всё это, город и его мостовые, мальчик Рамда и старьёвщик Келлар — я будто вижу всё это другими глазами, вижу по-настоящему. Боюсь, если бы просто приплыла сюда с отцом, я не поняла бы, не увидела Тартааша…

— Ты повзрослела, — сказал Пьерш.

Аррен покачала головой.

— Нет. Я постарела, Пьерш. А детство… я словно потеряла его. Оно будто прячется где-то внутри, в закоулках моей души, и теперь навсегда останется со мной.

Она смотрела на остров, который уменьшался, будто уплывал вдаль, на всех парусах.

— Я никогда не стану взрослой.

— Станешь, — рассмеялся Пьерш. — Когда-нибудь.

И были волны, и были чайки.

— А ещё, знаешь, — сказала Аррен, — когда мы были совсем маленькими, ну, с Къером — мы мечтали о приключениях. Мечтали, как выйдем в это Море, сразимся с пиратами и морскими змеями, увидим древние города и развалины, полные демонов. И теперь — мне кажется, мои приключения начались. И, пусть не так, как я хотела… — она обратила на Пьерша глаза, полные слёз. — Но это будут лучшие приключения в Мире — иначе я разочарую Къера.

Она помолчала:

— Я сделаю для этого всё.

— Пройдёшь по краю пропасти? — тихонько спросил моряк.

— Пройду по краю всех пропастей.

Едва они покинули бухту, как задул сильный восточный ветер; они шли ровно по курсу, словно кто-то там, наверху, присматривал за ними. Корабль мягко качали волны, цвета поделочной бирюзы, небо было чистым, хотя на горизонте городились сдобные облачные башни. И ещё один удивительный разговор состоялся в утробе «Клыка Льва» — разговор с Харатом.

А говорили они об их гостеприимном хозяине из Тартааша.

Они тогда собрались на камбузе — в меню были острые блюда Страны Песка.

— Ох! — внезапно воскликнула Аррен, так и не донеся кусочек филе ящерицы до рта. — А я ведь таки не успела поговорить с Келларом! Мне так хотелось спросить у него многое, многое — я откладывала, откладывала и, наконец — забыла!

Сидящий рядом с ней Харат улыбнулся.

— Неужто это так печалит тебя, дитя моё?

— В нём была какая-то тайна, — призналась Аррен. — Это словно подзабытое слово, что вертится на языке — но никак не ухватишь. В нём была тайна.

И Харат согласился:

— Пожалуй.

— Но кто он такой?

— Он не из нашего мира, дитя моё, — волшебник ласково потрепал её вихры.

— Не из нашего мира! — воскликнула Аррен. — Неужто это возможно?

— Именно так, дитя. Существуют и иные миры, кроме нашего и Царства Льва. Именно поэтому он не стареет; время в других мирах течёт иначе, нежели в здешнем.

— Он обещал мне рассказать свою историю, — шепнула Аррен. — Но так и не рассказал.

— Тебе не стоит печалиться из-за этого, дитя, — улыбнулся ей маг. — Ваши звёзды стоят близко, совсем близко. Небеса говорят со мной, и я слышу их, как ты слышишь рокот прибоя или шёпоток ветра в ветвях. Он петух и двойной огонь; ты — единорог и речной дракон. Ваша встреча предопределена.

Послесловие

Осколки неба в зелени смокв были пронзительно-синими; пятна солнечного света ползали по камням мостовой, словно диковинные зверьки. Когда чайханщик Гельзердеш отворил двери, чтобы впустить немного ветра — и посетителей, он первыми увидел перед собой…

Высокая, статная девушка держала за руку мальчика — слегка осунувшегося, посеревшего.

Чайханщик прищурил глаза, пригляделся (увы, зрение всё чаще подводило его), а затем отшатнулся назад, прижал руку к груди:

— Девочка моя! Благодарение Мардуку! Да это же ты, Сималь!

— Знаешь, дядюшка Гельзердеш, — сказала девушка, держа брата за руку и кусая губы, — Я больше никогда не скажу, что твой чай невкусный.

И тот самый ветер, что осыпал её губки поцелуями, на невидимых крыльях воспарил над бухтой, набрал полные щёки воздуха, и с весёлым присвистыванием наполнил паруса.

«Клык Льва» летел к Востоку.