Под покровом ночи

Глава 10 БАНКОЛЕН СОЧИНЯЕТ

Шэрон сунула руки в карманы твидовой юбки, весело взглянула на меня, глубоко вздохнула и решительно заявила:

— Нет смысла рыдать, все закончено. У вас найдется сигарета?

— Послушайте, вы не слишком драматизируете?

— Как и большинство людей. Будьте добры, спичку… Спасибо. — Она задумчиво выпустила длинную струю дыма. — Как и все мы. Мы ничего не можем поделать. Пагубное влияние кино. Нам приходится искать замену стандартов поведения, изложенных в викторианских романах…

Как только кто-то упоминает слово „викторианский“, можно быть уверенным, что с этого момента разговор становится искусственным и что человек, употребивший это слово, старательно избегает откровенности. Но когда мы опять направились в сад, она взяла меня под руку.

— Нет, но ведь правда — то, что за всем этим стоит. Я читала утренние газеты, так что мне все известно. Как вы не понимаете? Это преступление настоящая, искусно поставленная драма. Убийца, о котором все говорят, — подлинный мастер сценического дела. Вот в чем сложность. — Она опустилась на скамью и устремила невидящий взгляд на кончик сигареты. Французам этого не понять, они любят красивые жесты до такой степени, что ассоциируют их с жизнью. Суть в том, что они редко позволяют себе это удовольствие… Мне надоели иностранцы, и я боюсь. — Шэрон вздрогнула и обвела взглядом потемневшие уголки сада. — О господи! Прошлой ночью я…

— Ну, успокойтесь, прошу вас!

— И сегодня я опять пережила потрясение. Это было ужасно!

— Вы хотите сказать, что тот человек приходил опять…

— О нет! Ничего подобного. Я не могу вам сказать… Нет, все-таки скажу. Видите ли, — она с вызовом взглянула на меня, — я решила прийти сюда и посмотреть, как Луиза восприняла смерть Рауля. Согласна, с моей стороны это было ужасно, но я чувствовала… странно, но меня это больше не затрагивало, и мне хотелось узнать, страдает ли она… Такое желание представляет меня в ужасном свете, но я не могла его побороть! Понимаете, через нее я и познакомилась с Раулем!

Девушка посмотрела на сигарету, будто удивляясь, как она оказалась у нее в руке, и отбросила ее.

— Я пришла сюда днем. Луиза живет недалеко отсюда. На авеню Буа. Говорят, что французы очень эмоциональны. Так оно и есть, если дело касается приготовления икры или еще какой-нибудь еды. Но они страшно молчаливы в своем горе, когда они… теряют кого-то. Я видела это в детстве. Я жила здесь, когда началась война. Приезжал почтальон на своем смешном велосипеде и говорил женщине: „Пардон, мадам“ — и протягивал ей письмо. „Пардон, мадам, ваш сын был убит во время боя“ — крупной, сильной женщине вроде этих статуй Республики. „Пардон, мадам“ — с поклоном — и они сразу становились мрачными и шли покачиваясь, и если были в состоянии говорить, то только бормотали: „Tiens! Это все проклятая война!“

И Луиза такая же. Она сидела у себя в комнате и время от времени улыбалась. Она очень красивая. Я попыталась встряхнуть ее и почувствовала: ее скорбь — бесконечное лицемерие! Хотя я этого и ожидала! Она просто сидела и гладила кошку с совершенно безразличным видом. Потом в комнату ворвался этот ужасный тип, весь такой скользкий и сочувствующий, который треснул дверью, когда вошел, — американец по имени Голтон.

Не знаю, как он попал в дом. Но он тут же начал выражать свои глубокие соболезнования. Сказал, что был лучшим другом Рауля и, хотя не имеет чести быть знакомым Луизы, все же изъявляет ей свои самые сердечные сочувствия и, если она пожелает выйти пообедать, он к ее услугам. Фу! — Девушка рассмеялась почти истерично. — Это было ужасно, понимаете! Он все время скрипел башмаками и ронял шляпу и все время громко и быстро говорил. Луизе пришлось представить меня ему. Услышав мое имя, он многозначительно подмигнул и зловеще улыбнулся, и… понятия не имею, где он подцепил эти сплетни, такое впечатление, что он знает каждый… Так или иначе, но он практически обвинил меня в том, что я… любовница Вотреля.

Она замолчала и пристально посмотрела на меня. Мне стало вдруг страшно неприятно, как будто я невзначай вынудил человека в чем-то признаться. Я вежливо спросил:

— В самом деле? Но ведь это ужасно, не правда ли?

— Кажется, вас это не удивляет.

— А почему это должно меня удивлять?

Она встала, покраснев и тяжело дыша. В ее потемневших глазах полыхала удивленная и беспомощная ярость. Ее трепетная красота, природная тонкость натуры, которой не свойственны взрывы эмоций, одолевающих ее сейчас, трогали сердце. Весь ее вид словно восклицал: „Черт побери!“ — но слова замирали на губах.

— Значит, вы не понимаете. Мне не к кому обратиться. Все начинают читать мне проповеди…

— Дорогая моя девочка. Кто читает вам проповеди? Только не я. Думаю, это прекрасно…

Шэрон вспыхнула:

— А почему вы не читаете мне проповеди?

И опять все сначала — эта бесконечная перебранка, не только крайне неприятная, но и совершенно бессмысленная! И тем не менее безо всяких причин мы оба чувствовали настойчивое желание выкарабкаться из ссоры. Я пытался показать, где ей изменила логика, но она не понимала — лишь упорно продолжала в том же духе, пока совершенно не запуталась. Если уж говорить начистоту, я начинал подумывать, не стоит ли схватить ее за плечи и как следует встряхнуть, пока она не поймет справедливость моих доводов. Но, как говорится, буря прошла, и на эти старые деревья снизошла странная интимность.

— Я его не люблю, — продолжала девушка, — и никогда не любила. Между прочим, он никогда меня не поддерживал… деньгами, — с гордостью заявила она. — У меня собственная вилла в Версале… Кстати, почему бы вам не прийти ко мне сегодня вечером? Мы бы поужинали вдвоем…

Мы принялись обсуждать это предложение, потому что оба не сразу поняли, как это было бы хорошо. Но наконец согласились на том, что идея заслуживает того, чтобы попытаться ее осуществить. Потом она сказала, что уже поздно и ей пора идти… И вдруг я вспомнил, что пришел сюда в качестве озабоченного разгадкой преступления детектива…

— Я назову вам свой адрес… только вы его не записывайте, хорошо? А то это будет похоже на… Но не важно. Нет, меня не надо провожать. Я оставила машину у дома Луизы, дойду туда пешком… — Уже встав, чтобы уйти, девушка обернулась, протянула мне руку и с робкой улыбкой обронила: — Смешно! Кажется, мы отлично ладим, верно?

Я смотрел ей вслед, пока она, миновав заросли кустарника, не исчезла из вида. После ее ухода меня стали одолевать сумбурные мысли, и снова вернулся жгучий стыд, когда я подумал о вопросах, которые забыл ей задать, об информации, которую должен был получить от нее… Все это опять навалилось на меня. Это было похоже на запоздалые размышления о речи, которую нужно было произнести, но там, где надо, сострить не удалось. Размышления бесполезные и весьма раздражающие. Это напомнило мне о прошлой ночи еще больше, когда я услышал за спиной сухой смешок…

Банколен лениво прохаживался у зеленой изгороди, покуривая сигару. Он поднял брови и, важно воздев палец, воскликнул:

— Ах!

— Полагаю, вы и этот наш разговор подслушивали? — холодно заметил я.

Он пожал плечами, одобрительно взирая на меня.

— Для неоперившегося юнца, — задумчиво ответил он, — которых мы называем „непросоленными“, ты действовал неплохо. Что ж! Для вящей славы моей профессии мне приходится жертвовать собой и обрекать себя на нравственные страдания, подслушивая доверительные разговоры людей. Пойдем, у нас есть дела…

— Послушайте, Банколен! Случайно, не вы подстроили все это?

— Мой дорогой юноша, — увещевательно произнес он, с уязвленным удивлением глянув на меня, — я детектив, а не владелец дома терпимости. Кроме того, что я мог надеяться услышать из этой — ты меня простишь? — девичьей болтовни? Разве это не везение, что подлинные эмоции так наивны? В любом случае нам пора. Здесь я все закончил.

— Вы что-нибудь обнаружили?

— Я искал образец почерка. К сожалению, все пропало. Tiens! У нас очень умный противник! Зато мне удалось найти лист бумаги и карандаш „Зодиак“ номер 4. — С довольным видом он похлопал себя по карману. — Теперь мы можем спокойно уходить. Добрейший доктор Графенштайн, вероятно, мирно спит в кресле.

Мы двинулись к дому. Он положил мне на плечо свою тяжелую руку. Его голос стал серьезным:

— Мисс Грей была настолько любезна, что поделилась с тобой несколькими замечаниями, которые представляют для нас огромный интерес. Позволь мне добавить по крайней мере один комментарий к твоему расследованию. Ты делаешь вид, что не признаешь быстро вспыхивающего и умирающего огня. Позволь посоветовать тебе насладиться его теплом, пока он горит, и понять, что он преходящ, как мы это понимаем. Почему бы с философским спокойствием не признать, что это не продлится долго, и тем более насладиться им? Гораздо большая опасность заключается в том, что это твое собственное упрямство сопротивляется дольше, чем ты этого желаешь. Разве тебе не надоест каждый день есть одно и то же? — Он пожал плечами и убрал руку с моего плеча. — Пусть каждый рассвет застает тебя с новой нимфой. И ты будешь счастлив, иначе будешь страдать от измены или от скуки. Говорю тебе это как отец. А теперь пойдем поищем Графенштайна.

Как и предсказывал Банколен, мы нашли доктора спящим в гостиной. Один ботинок сполз у него с ноги, когда он развалился на диване эпохи Людовика XV, и его усы равномерно вздымались и опадали от ритмичного похрапывания. На другом конце полутемной комнаты на столе в гробу лежало тело Салиньи в ожидании гробовщика. Банколен задумчиво переводил взгляд с одной фигуры на другую, затем разбудил Графенштайна. Опять появился Герсо, который проводил нас до выхода и заверил:

— Да, месье, я прослежу за всеми приготовлениями. Вскоре придет гробовщик, и я займусь цветами и карточками соболезнования, когда их доставят. Доверьтесь мне, месье…

— Вскрытие закончено, — сказал нам Банколен, когда мы шли по тропинке к автомобилям, — и мне дадут отчет, которого я так жду. А тем временем, думаю, мы должны нанести визит мадам де Салиньи. Друг мой, у тебя с мисс Грей состоялся очень полезный для нас разговор.

— Но я не вижу, чтобы мы чего-нибудь достигли, — проворчал доктор. Он выглядел мрачным и невыспавшимся. — Никакой связи. Нам нужны доказательства… улики, — неуверенно пояснил толстяк.

Расположившись в машине Банколена, он тут же задремал.

Дорога до дома на авеню Буа, где жила мадам, была недолгой. Крыши зданий уже золотили последние отблески вечерней зари, когда мы послали наверх свои визитные карточки, но в просторном фойе еще не зажигали свет. Автоматический лифт с тихим шумом вознес нас в сумрачный верх, напоминающий палаты больницы. Горничная провела нас в прихожую, и мы сразу же услышали доносящийся через открытую застекленную дверь мужской голос:

— И я ему говорю: „Послушай, братец, сколько тебе понадобится солдат, чтобы выставить меня? Слушай, говорю, я же заплатил деньги, разве нет?“

Напротив длинных окон, через которые проникали розовые закатные лучи, отбрасывая на стенах причудливые тени, за чайным столиком сидела мадам де Салиньи. Напротив нее на краешке шезлонга торчал мистер Сид Голтон и энергично жестикулировал свободной рукой, тогда как в другой цепко держал бокал с вином. Мадам медленно повернула голову. Четкий белый профиль, черные волосы, омытые волшебным светом, в глазах застыла неизбывная боль… И время от времени она автоматически улыбалась своему визитеру. Она приветствовала нас с оживлением и облегчением, но Голтон был заметно раздражен нашим появлением. Он залпом осушил свой бокал и сидел нахмурившись.

— Очень сожалею, что приходится вас беспокоить, — сказал на французском Банколен, игнорируя присутствие Голтона, — но я уверен, что вы заинтересованы в поимке преступника.

— Разумеется. Присаживайтесь. Чаю или вина?

— Нет, благодарим вас, ничего не нужно. Мы не надолго, не можем задерживаться. — Банколен стоял, опершись ладонями на свою трость призрачная фигура в умирающем свете, — и в его голосе сквозила непонятная мягкость. — Я только хотел у вас спросить, что вам известно о некоем месье Вотреле.

Она вздрогнула как от укола. Голтон трагическим шепотом спросил:

— О чем это они щебечут?

Затем из глубины кресла звякнули браслеты мадам.

— Этот человек дьявол. Я знаю, что говорю.

— Он был близким другом месье де Салиньи?

— Да, что касается выгоды этой дружбы. Его интересовала финансовая поддержка Рауля для пьесы, которую он писал.

— Давно Вотрель с ним познакомился?

По бледному лицу женщины скользнула слабая усмешка, подобно улыбке спящего человека.

— Нет… Я знаю, о чем вы думаете, я сама об этом размышляла. Но он не Лоран. Это очень злой человек, но он не Лоран. Он познакомился с Раулем в то время, когда Лоран уже находился взаперти в сумасшедшем доме. — Она распахнула глаза и пошевелилась в глубоком кресле, словно пыталась выбраться из воды. Женщина понизила голос: — Но Лоран где-то близко. Я чувствую его присутствие… меня невозможно обмануть… я чувствую его присутствие…

В моей голове пронеслась мысль: „Эта женщина сошла с ума“, ответом на что послужило только позвякивание браслетов. Нет, подумалось мне, она не сумасшедшая, она в полном рассудке. Я невольно огляделся, словно действительно думал увидеть в тени зловещую фигуру Лорана.

Голтон громко и раздраженно заявил:

— Что ж, если на меня не обращают внимания, думаю, мне лучше уйти! — и демонстративно поднялся с кушетки.

На него действительно никто не обращал внимания. Мы нарочно его игнорировали. Что касается мадам, то мне казалось, вряд ли она вообще сознавала его присутствие. Он громко потребовал в прихожей свою шляпу и медлил, словно ожидая, что его позовут. Но вскоре дверь за ним захлопнулась, и в комнате слегка задрожали стекла. А мы молча стояли вокруг кресла мадам.

Ее темные глаза изучали наши лица, каждое в отдельности.

— Я не стесняюсь говорить с вами, — продолжала герцогиня. — Больше того, вчера вечером я даже почувствовала потребность беседовать с вами… вчера вечером… — Она помолчала и продолжила, словно невпопад: — Месье Вотрель имеет деньги. И мне кажется, он состоит с кем-то в сделке, возможно, с владельцем того заведения, которое мы посещали. Понимаете, этот маленький смешной человечек! — Она пренебрежительно взмахнула рукой. — Это все, в чем я совершенно уверена. Тот маленький смешной человечек, который всех уверяет, что он художник!

Она перевела взгляд на верхушки деревьев за окном.

— Месье Вотреля обычно можно застать дома днем? — спросил Банколен. — У меня есть его адрес, и я подумал, может…

— Я всегда знаю, где его можно застать днем, потому что Рауль до того, как получил травму, часто виделся с ним. Они тренировались в фехтовальной школе мэтра Терлэна, недалеко от площади Этуаль. Рауля очень мучило, что он не… — Она замолчала.

— Разумеется… Мадам, полагаю, вы знакомы с мисс Шэрон Грей?

— Шэрон? — Она равнодушно кивнула. — Шэрон связана с моими очень хорошими знакомыми в Англии… Она очень милая, но исключительно ограниченная. Так, симпатичная куколка. А почему это вас интересует?

— Она знала месье де Салиньи?

Впервые мадам улыбнулась, однако со значительной долей горечи.

— Понимаете, она просто не в состоянии пройти мимо мужчины. Да, они были знакомы. Она буквально сходила по нему с ума, как мне стало известно, хотя только дважды встречалась с ним…

— Вот как! — Банколен беспокойно заерзал и случайно задел меня за локоть. — Да, понимаю.

— И она постоянно ему писала, даже когда он был в Вене. Лично меня это не задевало. Рауль был мужчиной не такого сорта. Он показывал мне ее письма.

Она произнесла это с гордостью, потому что верила тому, что говорила. Я поймал себя на мысли — совершенно неоправданно, — что считаю Рауля дураком, если он предпочел мадам, а не мисс Грей. Банколен сменил тему разговора:

— Прошу простить, мадам, если я коснусь неприятных тем. Но вы понимаете, что мы занимаемся расследованием преступления… У нас имеются основания полагать, что… ваш первый муж принял обличье человека, почти наверняка знакомого месье де Салиньи и, вполне возможно, знакомого и вам лично.

Герцогиня вдруг закрыла лицо руками:

— Нет!

— И, мадам, вы знали его лучше, чем кто-либо. Как по-вашему, он способен это сделать?

— Что именно?

Она напряженно смотрела на него, но, когда Банколен ответил, снова упала в кресло.

— Я хотел сказать, мог он… скажем… принять облик человека совершенно чужого ему… даже другой национальности, например?

— Несомненно, он был отличным актером, — жестко отрезала женщина. — Он обманывал меня, притворяясь совершенно нормальным психически. Нет, не беспокойтесь, месье Банколен, не пытайтесь щадить мои чувства; прошу вас, я все понимаю. Да, у него был дар имитации. Обычно здесь подразумевается способность к иностранным языкам, а это было его хобби. Иногда он дурачился, называл это разрядкой. Разрядкой после напряжения! Мадам засмеялась. — Я видела, как он подражает любому, даже людям разных национальностей. Стоило ему полчаса пообщаться с немцем — и вы могли поклясться, что слушаете настоящего немца, со всеми его характерными жестами, мимикой и прочее… Но все время вас не покидало ощущение, что его страшные глаза следят за вами…

Она помолчала, подавленная, но против своей воли продолжала говорить:

— Как он, бывало, сидел у себя в кабинете и сочинял то, что называл „розыгрышем“! Тогда я этого не понимала. Я находила его шелковистую бороду комичной. Когда он гладил меня по горлу, его глаза широко раскрывались… но я не понимала. Только когда он снимал очки, вы замечали изменение… Он легко набирал вес. Это делало его похожим на… Меня тянуло к нему, не знаю почему… это было почти отвращение… Но я устала. Я устала.

Мы оставили ее сидящей в кресле с опущенной головой и устремившей взгляд на закат. Снова мы спустились в тихо гудящем лифте и очутились на авеню Буа среди высоких деревьев.

— А теперь, — решительно произнес Банколен, — последняя беседа перед аперитивом. Едем в фехтовальную школу мэтра Терлэна. Может, удастся получить новые факты о месье Вотреле.