Под знаком тибетской свастики

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

1. Сцена

- Как вы тут живете? - спросил я у Володи Гущина, когда мы расположились в палатке за небольшим раскладным столиком, на котором рядом с монгольской закуской - резанным крупными кус­ками сушеным бараньим окороком - стояла настоящая петербург­ская бутылка “Смирновской” с двуглавыми орлами на этикетке.

- Как живем, - усмехнулся Гущин,

- поживешь, поймешь и мне расскажешь, - ответил он неопределенно, откупоривая бутылку и разливая водку в оловянные солдатские кружки.

- Прости, за не­имением бокалов выпьем из солдатских…

- За встречу, - сказал я.

Мы чокнулись и выпили.

- Как живем, - повторил Гущин, выпив и закусывая барани­ной.

- Гарнизонная жизнь течет раз и навсегда заведенным поряд­ком, как в старое государево время. Офицеры ходят в наряд дежур­ными по полкам, руководят стрельбами, готовят свои подразделе­ния к парадам, в табельные дни следят за перековкой и чисткой ло­шадей, за хранением оружия, за чисткой казарм, конюшен и коновя­зей. В полках с нижними чинами занимаются урядники, мы, офице­ры, ведем послеобеденные занятия в конном строю или пешем по конному. Другие обязательные предметы: гимнастика, рубка и фех­тование, укладка походного тюка, полевой устав. Отдельно прохо­дят беседы о войне, которые проводит либо сам барон, либо его пер­вый помощник Резухин.

- Точно на дворе не 20-й, а 13-й год, - сказал я, торопливо закусывая, чтобы не опьянеть, ибо после трудной дороги кружка водки ударила мне в голову, - такие излишества деловой муштры в колчаковской армии давно отменены. Впрочем, не удивительно: здесь беседы о войне, а у Колчака в Сибири - война.

- Говорят о больших потерях, - сказал Гущин, - так ли это?

- Шестьдесят тысяч бойцов убитыми, ранеными. Тем, кто ос­тался, Вадим Оскарович Капель отдал приказ повернуть на север. Шли пешком с женами, детьми, везли раненых сотни верст. Тифоз­ных привязывали к саням, чтобы не спрыгивали в бреду. По ночам шли с масляными фонарями, питались главным образом кониной с заварухой - похлебкой из муки со снегом.

- Закусывай, а то совсем опьянеешь, - сказал Гущин, который в продолжение моего горячего монолога, вызванного, очевидно, водкой, сидел и пристально глядел на меня.

- Ужасов и здесь хватает, несмотря на тыловой уставной порядок. Ты в этом очень скоро убе­дишься. Страшна беспощадная война, которую мы ведем с больше­виками, но есть и нечто пострашнее. Безудержные зверства и жес­токости против своих, - сказал он, понизив голос и оглядываясь на завешенный пологом вход палатки.

- Да, до нас доходили слухи о странностях барона, - сказал я, - говорили, что он жестоко наказывает даже за незначительные про­ступки, ходят слухи, что он психически нездоров. А катастрофа бе­лого движения, которому фанатично предан, сделала его особенно психически неуравновешенным.

- Не знаю, - сказал Гущин, - я не психиатр, у барона много дурных людей. Подобрал ли он их специально или они подобра­лись сами, воздействуя на его эти дурные свойства, не в этом суть.

- Ну а такие, как Лоуренс, - сказал я, - ведь Лоуренс в бли­жайшем окружении барона, его адъютант.

- Разве я тебе не сказал, что Лоуренс арестован?

- Арестован? За что?

- Какая-то история с золотом. Будто он прихватил часть золо­та, захваченного нами у большевиков в Троицкосавске. Теперь си­дит на гауптвахте в ожидании приговора, а точнее говоря - смерти.

- Смерти? Неужели так безнадежно? Я ему письмо привез от матери. Что ж ответить старушке?

- Многие офицеры не верят в виновность Лоуренса, - сказал Гущин,

- я тоже, честно говоря, сомневаюсь. Скорее всего, дурные люди, окружающие барона, хотели Лоуренса убрать, чтобы усилить на барона свое влияние. Все это слишком напоминает придворные интриги. Ведь здесь, в Монголии, барон не обычный командир ди­визии, а нечто вроде самодержца - самозванца. Поживешь, поймешь, что выдержать все это человеку элементарно порядочному невозмо­жно без чувства идеи. Без веры в наше Белое движение. Впрочем, хватит о бароне, давай поговорим о женщинах. Знаешь, Коля, я ведь опять влюблен.

- В кого же? - сказал я.

- Уж не в какую - нибудь китаянку или монголку?

- Ах нет, - с улыбкой сказал Гущин, - в прекрасную молодую женщину

- Анну Федоровну Белякову. Признаться, я думаю о ней с утра до вечера. Такая острая внезапная влюбленность, как на гим­назических балах. Когда-то в ранней юности я был влюблен в одну гимназисточку. Что-то подобное, то же восхищение, какое-то том­ление в теле. Люблю, точно в первый раз.

- Мы, Володя, просто сильно истосковались по женской ласке, - сказал я, - по женской истинной любви. Знаешь, во многих си­бирских газетах имеется специальный отдел “Почтовый ящик фрон­та”. В нем публикуются адреса полевой почты тех, кто желает обза­вестись крестной матерью по переписке. Но каждый надеется, что напишет ему женщина, которой по возрасту он не будет годиться в сыновья. Адресов печатают много, видно, многие ищут. Видно, спрос на крестных матерей велик. Признаться, и я писал, но мне не повезло. А ты, Володя, где встретился со своей прекрасной незна­комкой?

- В офицерском казино, - сказал Гущин, - но не подумай, она не из тех, женщин вольного поведения. Анна вынуждена выступать как шансоньетка, потому что у нее маленький брат и мать, которых она должна кормить.

- Я никого не осуждаю, - сказал я, - ни шансоньеток, ни даже проституток. Война разорила семейные гнезда, превратила людей в беженцев, дороговизна, страх перед будущим… Как у Ницше сказа­но, что страх перед будущим обостряет половой инстинкт. Желание оставить после себя потомство. Страх в подсознании, но сознатель­но детей никто не хочет. Противозачаточные средства ценятся на вес золота.

- Я бы очень хотел иметь от Анны ребенка, - сказал Гущин, - хотел бы на ней жениться. Если бы ты знал, какая это женщина. Кстати, у Анны есть подруга, замечательная блондинка, словно соз­данная для тебя. Выпьем, Коля, за любовь!

Он разлил водку в кружки, но выпить мы не успели: вдруг по­слышался у палатки чей-то высокий, почти женский голос:

- Подпоручик Гущин, есаул Миронов у вас?

- Так точно, - ответил Гущин и быстро вскочил.

Полог палат­ки резко распахнулся, и показалась ехидно улыбающаяся сгорблен­ная маленькая фигурка.

- Дружеская пирушка? - сказал он с ехидцей и, подняв на меня глаза, резко произнес:

- Есаул Миронов, я начальник штаба дивизии, полковник Лео­нид Иванович Сипайлов. Вас срочно к начальнику дивизии с док­ладом.

- Но сейчас ночь, - смущенно сказал я, - я не готов, я рас­считывал на завтра.

- Немедленно, сейчас, - резко сказал Сипайлов.

- Господин полковник, - попробовал вмешаться Гущин, - еса­ул только с дороги.

- Молчать, - оборвал его Сипайлов, - вас не спрашивают, Гущин. Дисциплину забыли, так барон напомнит, - и он опять захи­хикал.

- Но зачем так поздно? - спросил я.

- Не знаю, цветик мой, не знаю, - насмешливо забормотал Сипайлов, ехидно посмотрел и удалился.

- Макарка-душегуб, - сказал Гущин, - вся дивизия именует его Макарка-душегуб. Какое он произвел на тебя впечатление?

- Жуткое впечатление, - сказал я, - монстр физически сла­бый, руки трясутся, лицо передергивается судорогой, монстр оттал­кивающей наружности. Точно дьявол послал своего слугу.

- Именно дьявол,- сказал Гущин, - особенно остерегайся этого. Человек-зверь, садист и палач, его тяга к убийству часто па­тологична. Если гауптвахта или подвалы комендантств пусты, он тоскует и нервничает, как кокаинист, лишенный кокаина. Впрочем, в этом он подражает барону. Он старается во всем подражать баро­ну, даже голосу барона. Сипайлов, кстати говоря, большой волоки­та. Любит преследовать женщин, жен ушедших в поход офицеров, вплоть до выставления караулов под их окнами. Но одновременно подыгрывает барону, изображая из себя поборника нравственности.

Мы выпили, и я торопливо начал собираться.

- Коля, я пойду с тобой, хоть меня и не вызывали, - сказал Гущин.

- Ты новенький, плохо ориентируешься в здешней ситуа­ции. Многие считают, что Макарка-душегуб особенно дурно влияет на барона, человека душевно неустойчивого. А то, что он сам при­шел тебя звать, меня очень настораживает.

- Во всяком случае, в 12 часов ночи вызов не предвещает ни­чего хорошего, - сказал я.

- Коля, - сказал Гущин, - может, тебе лучше бежать? Возь­мешь у меня запасного коня, поскачешь к китайской границе.

- Нет, - сказал я, - в России зверствуют большевики. Наше Белое движение погибает: Колчака предали, Юденич в Стокгольме, Деникин, где Деникин - даже не знаю, кажется, в Англии. Только два балтийских барона олицетворяют борьбу с большевиками. Ба­рон Врангель - в Крыму, и барон Унгерн - здесь, в Монголии. До Крыма далеко. Что бы ни случилось, мы должны оставаться верны­ми присяге.

- Возьми два револьвера, - сказал Гущин и протянул мне свой револьвер, - у меня есть еще браунинг, но этот надежней. Спрячь под мундиром.

Мы оделись и вышли. Ночь была очень светлая, лунная, но ветреная. Где-то вдали выли собаки.

2. Сцена

Монгольская юрта располагалась на краю поселка, дальше на­чинались огороды, а еще дальше - поля. Перед юртой собралась небольшая кучка людей, дожидавшихся приема. Все стояли непод­вижно, с озабоченными лицами, за исключением одного офицера, который все время нервно ходил взад и вперед. Когда мы с Гущи­ным подошли, он остановил на мне свой беспокойный взгляд и ше­потом спросил:

- Простите, господин есаул, вы колчаковец?

- Да , - ответил я, - есаул Миронов.

- Капитан Филиппов, - представился он и снова начал ходить взад-вперед, как маятник, затем снова подошел и прошептал:

- Есаул, остерегайтесь. Здесь слово “колчаковец” - уничтожительное прозвище, ругательство. Отношение барона ко всем, кто не был с атаманом Семеновым и не связан с Забайкальскими застенка­ми, отличается подозрительностью и оскорбительным недоверием.

Опять он заходил маятником взад-вперед и опять подошел:

- …Не говоря уже о всяких прихвостнях, помощниках барона, садистах и уголовниках… Мы совершили большую ошибку, прие­хав сюда.

- Хорошо, что ты промолчал, - тихо сказал Гущин, когда ка­питан Филиппов отошел, - возможны всякие провокации, но верно, остерегайся. Ты заметил, что все вызванные к барону перед тем как войти осеняли себя крестным знамением?

Вскоре вызвали капитана Филиппова, он перекрестился и во­шел. Прошло несколько минут, как вдруг отчетливо послышался хриплый от ярости голос, переходящий в визг.

- Вы лжете, я обвиняю вас во лжи, не верю ни одному слову из сказанного, я не потерплю!

- Это барон кричит, - шепотом произнес Гущин.

- Он, конечно же, большевистский агент и шпион, пробрав­шийся в Монголию с единственной целью разложить мои войска ре­волюционной пропагандой! - продолжал кричать барон.

- Капитану Веселовскому с ординарцами - связать агента! - послышался другой голос.

- Это Резухин кричит, - шепотом сказал Гущин.

- Веселов­ский - адъютант Резухина.

В юрте послышалась возня, пыхтение, и Веселовский с орди­нарцами выволокли из юрты бледного капитана Филиппова со свя­занными руками.

- В огороды! - выкрикнул Веселовский.

Капитана Филиппова отвели в огород и мгновенно изрубили шашками в куски.

- Среди капусты изрубили, как капусту, - смеялся Веселов­ский.

Происходящее напоминало кошмарный сон.

- Жаль, что я не успел с собой взять ампулу с цианистым кали­ем, чтобы отравиться, если барон прикажет меня казнить, как Филлиппова, - шепотом, стараясь унять дрожь, сказал я. - Револьвер отберут.

- Есаул Миронов приглашается к барону, - послышался голос дежурного офицера.

Я обнялся с Гущиным и перекрестился.

- Сдайте оружие, - сказал мне Веселовский.

Я подошел к юрте. Веселовский стоял перед юртой, за поясом у него был заткнут револьвер без кобуры. В руках он держал обна­женную шашку, которой зарубил Филиппова, лужа крови еще не впиталась в землю перед юртой. Я отдал оба револьвера, опять пе­рекрестился, откинул полы юрты и вошел. Не успел я переступить порог, как навстречу мне кинулась какая-то фигура в красном мон­гольском халате.

Человек встряхнул мою руку нервным пожатием, так же быстро отскочил обратно и растянулся на кровати у противо­положной стены.

На стене висели три изображения: Фридрих II, Николай Чудотворец и Будда.

- Кто вы такой? - истерично крикнул барон, впиваясь в меня бело-голубыми глазами. - Тут повсюду шныряют большевистские шпионы и агитаторы.

Между тем Веселовский неслышно вошел в юрту и остановил­ся у меня за спиной. Шашку он по-прежнему держал в руке, не вкла­дывая ее в ножны.

- Что стоишь, Веселовский? - неожиданно спросил его барон.

- Жду, ваше превосходительство, - улыбаясь ответил Весе­ловский, - что с этим посетителем приказано будет поступить, как с предыдущим.

Он засмеялся.

- Отойди, - сказал барон и опять обратился ко мне, - вы кол­чаковец?

- Да, я служил в армии Колчака.

- Еще одна сентиментальная девица из колчаковского пансио­на, - произнес некто.

- Замолчи, Резухин, - сказал барон.

- У вас, есаул, письмо из канцелярии атамана Семенова? Откуда вы знаете атамана?

- У меня чисто литературное знакомство, мы оба участвовали в литературном альманахе, изданном Харбинским обществом ори­енталистов, где атаман состоит почетным членом.

- Да, ведь атаман пишет стихи, - сказал барон, - издал два сборника.

- Ваше превосходительство, - сказал Сипайлов, - можно ли доверять рекомендательным письмам, исходящим из канцелярии атамана?

- Замолчи ты, - крикнул вдруг барон и, размахнувшись, уда­рил Сипайлова по щеке.

- Чего стоишь, пошел вон, - сказал он.

- Дедушка сердится, - угодливо улыбаясь, произнес Сипайлов и вышел.

- Где вы учились, есаул? - спросил барон, остановившись и глядя на меня в упор.

- Я окончил кавалерийское училище в Петербурге, - сказал я, - а потом учился на филологическом факультете Петербургского университета, но не окончил: помешала война.

- Мне тоже помешала война, - сказал барон, - я учился в мор­ском корпусе. Я - морской офицер, но русско-японская война заста­вила меня бросить мою профессию и поступить в Забайкальское казачье войско, - он отошел к постели, прилег.

- Есаул Миронов, прошу извинить меня за нелюбезный прием. Я никому не могу ве­рить: нет больше честных людей. Все имена фальшивые, звания при­своенные, документы поддельные, исключения редки. Вы произве­ли на меня хорошее впечатление, я чрезвычайно доверяю первому впечатлению. Очень прошу вас остаться при мне, я столько лет вы­нужден находиться вне культурного общества, всегда один со свои­ми мыслями. Я бы охотно поделился ими и хотел бы вас сделать своим адъютантом и своим советником, записывающим кое-какие из моих накопившихся мыслей. Согласны ли вы? Сколько вам надо времени для ответа?

- Одну минуту, - ответил я.

- Думайте, - сказал барон, глядя на меня белыми глазами.

Барон был высокого роста, сухой, тонкий, держался очень пря­мо. Короткое туловище на длинных кавалерийских ногах, малень­кая голова, волосы светлые с рыжеватым оттенком, не слишком густые. Правильный нос, плотно сжатые губы, довольно большие уши. Лицо похоже на византийскую икону. Подобные лица, дышащие свирепостью и дикой волей, были у викингов, рубившихся на крова­вых тризнах.

- Вы согласны? - спросил барон после нескольких минут мол­чания.

- Согласен, - коротко ответил я.

- Замечательно, - сказал барон, - такие люди, как вы, мне очень нужны, вокруг одна сволочь. Он помолчал и вдруг резко спросил:

- Лоуренса знаешь?

- Так точно, знаю, - ответил я, - я привез полковнику письмо от его матери.

- Дай письмо, - сказал барон.

- Простите, ваше превосходительство, но письмо личное.

Едва я это сказал, как ко мне подошел широкоплечий человек в монгольской остроконечной желтой шапке с висящими ушами, в мон­гольском халате, с ташуром в руках, со скуластым рябым лицом и, глянув на меня узкими глазами, хриплым голосом произнес:

- За противоречие барону у нас сажают на лед.

- Оставьте его, Бурдуковский, - сказал барон и обратился ко мне уже спокойнее и опять на “вы”, - дайте, я читать не буду. Я вынул из бокового кармана конверт, барон взял, прочел ад­рес:

- Бедная старушка, Лоуренс был хороший офицер, мой лич­ный адъютант, я ему доверял. Соблазнился золотом. В Троицкосавске нами было захвачено большевистское золото, которое они соби­рались переправить к китайским дипломатам. Без этого золота дип­ломатическая деятельность большевиков, основанная на подкупе китайских чиноников, будет сильно затруднена. Лоуренс хотел за­хватить золото, бежать в Китай. Есаул, я назначаю тебя новым адъ­ютантом. Лоуренс сидит на гауптвахте, поедешь туда.

- Ваше превосходительство, - сказал Бурдюковский, - вы обе­щали назначить меня экзекутором.

- Он поедет, - сердито сказал барон, - есаул Миронов. Лоу­ренса сейчас надо кончить. Сам кончи, а то эта сволочь Бурдуков­ский еще будет над ним издеваться. Ну иди, письмо от матери пусть прочтет.

3. Сцена

Не помню, как я вышел из юрты. У входа меня ждал Гущин.

- Слава Богу, все закончилось благополучно, - сказал он.

- Благополучно ли, - пробормотал я.

- Мне приказано ехать к Лоуренсу. Не знаю, что делать, хоть сам стреляйся.

- Глупо, - поняв все, сказал Гущин.

- Лоуренса поручат друго­му, поручат палачу Жене Бурдуковскому. Уповай на Бога и поста­райся облегчить Лоуренсу смерть.

Подъехала коляска в сопровождении нескольких конных каза­ков, я сел в коляску и поехал к гауптвахте. Ветер пригнал тучи, лун­ный свет померк, вокруг была бездонная тьма, выли собаки. Гауптвахта была подвалом, сырым и затхлым. В углу стояли какие-то бочки, в другом углу на деревянных нарах, скорчившись, спал, укрывшись полушубком, тяжело дыша, Лоуренс.

Все это я увидел при колеблющемся свете свечи, которую держал вошедший со мной стражник. Когда мы вошли, Лоуренс заворочался, но не проснулся. С трудом можно было узнать в этом изнуренном, оброс­ шем бородой человеке того холеного, с самоуверенным, даже над­ менным лицом полковника, каким я знал его прежде. Я тронул Ло­уренса за плечо, он проснулся и, резко вскочив, сел на нарах, свесив босые ноги в подштанниках.

- Что вам угодно? - сердитым жалобным голосом сказал Лоу­ренс.

- Я уже все сказал, все ложь, ложь и ложь, больше мне нечего сказать.

- Саша, это я, Николай Миронов, - сказал я.

- Коля, - крикнул Лоуренс и порывисто обнял меня, - как ты здесь?

- Приехал, - стараясь унять дрожь, ответил я, - я привез тебе письмо от твоей матери, - и протянул конверт.

Лоуренс жадно схватил конверт, начал читать, повторяя: “Ма­тушка моя, матушка…” Он читал, перечитывал и снова читал. Я едва сдерживал слезы. Наконец, я сказал:

- Саша, тебя требует барон Унгерн, одевайся.

- Сейчас? Немедленно?

- Да, сейчас. Но он приказал связать тебе руки, так как он боится, что ты бросишься на него.

- Не узнаю барона, - одеваясь, сказал Лоуренс.

- Неужели он, умный человек, не понимает, что история с золотом - обычная кле­вета Сипайлова и Бурдуковского, которые меня ненавидят и давно советовали уже барону снять меня с должности адъютанта. Они боятся, что мое влияние на барона помешает им в их садистских де­лах.

- Саша, - перебил я Лоуренса, - барон приказал доставить тебя как можно скорее.

- Что ж, вяжите, - тихим голосом сказал Лоуренс, глянув на казаков, вошедших в камеру.

- Хотя нет, - нервно вскричал он, - пусть они выйдут. Я хочу несколько слов сказать тебе наедине.

- Выйдите, - сказал я казакам, - выйдите, я позову.

Казаки вышли. Прошла минута, другая, Лоуренс, ничего не го­воря, подперев голову руками, продолжал сидеть на нарах.

- Саша, говори скорее, - сказал я. Он поднял голову, лицо его было каким-то строгим и грустно-насмешливым.

- Кто помоложе, может, и дождется, - сказал он, - а нам уже думать нечего, - вдруг он коротко истерично засмеялся.

- Саша, если ты хочешь что-либо сказать мне, то говори, - опять повторил я.

- Матери моей ничего не пиши, - сказал он, - пусть старень­кая моя надеется. Жене вот, - он судорожно, торопливо стащил с пальца обручальное кольцо, - дай мне клочок бумаги и перо.

Я вырвал лист из карманного блокнота и протянул перо. Он так же торопливо, судорожно написал: “Погибаю ни за что” - и завер­нул кольцо в записку.

- При случае отошли жене.

Я взял кольцо.

- Теперь вяжите, - сказал он, поднявшись на нарах.

Я позвал казаков, мы его связали, посадили в коляску и повез­ли. Ночь была бешеная, крутил ветер, было темно, как в могиле, и зловеще заливались за городом собаки.

- Ужасно болит голова, - сказал Лоуренс после долгого мол­чания, - ужасно, скорей бы избавиться от головной боли. Вы меня везете кончать?

- Да, Саша, - с трудом пробормотал я, - прости, если можешь.

- Нет, хорошо, что ты, - прошептал Лоуренс.

- Бурдуковский или Сипайлов меня бы мучили перед смертью.

Выехали за территорию военного лагеря, казак-кучер повернул­ ся и спросил:

- Прикажете остановиться, господин есаул?

- Да, - ответил я.

Лоуренс сам, не поддерживаемый казаками, спрыгнул с коля­ ски и спросил:

- Ты меня рубить будешь или стрелять?

В ответ на это я дрожащей рукой направил револьвер в голову Лоуренса и выстрелил. Лоуренс упал и простонал:

- Какой ты плохой стрелок…

- У меня дрожат руки, - сквозь слезы сказал я и выстрелил опять.

- Добивай, добивай же скорей, ради Бога, - сказал Лоуренс.

Меня трясла лихорадка, и снова выстрелил, и снова не добил.

- Не мучайся, убивай, - застонал Лоуренс.

Я палил в него и не мог попасть в его голову. Очумелый от ужаса кучер, соскочил с коляски, подбежал к извивающемуся на зе­мле Лоуренсу, приставил к его голове револьвер и выстрелил. Я вскочил в коляску и сумасшедшим голосом заорал:

- Скорей, скорей в лагерь! Лошади помчались от страшного места, остервенело выли со­баки.

4. Сцена

Коляска остановилась у небольшого домика на краю поселка.

- Сходите, есаул, - сказал кучер, - здесь вас велено поселить. Где ваши вещи?

- У подпоручика Гущина, - сказал я, сдерживая дыхание, что­бы не закричать.

- Я сам заберу завтра.

Мы вошли в довольно просторную комнату, обставленную с некоторой роскошью, по-петербургски. Был даже фикус, невесть откуда взявшийся в монгольской глуши. На комоде среди вещей и серебряных подсвечников стоял большой фотопортрет: военный с улыбающимся надменным лицом, молодая женщина из санкт-петер­бургских красавиц и девочка в матросском костюме, с удивленно поднятыми бровками.

- Лоуренс? - спросил я. - Откуда Лоуренс?

- Здесь жили, - ответил казак. - Царствие ему небесное,

- и перекрестился на висевшую в углу икону.

Я тоже перекрестился. Едва казак ушел и я остался один, как тут же упал на диван, не раздеваясь, лишь сняв портупею с кобурой и шашкой. Я зажмурил глаза, стараясь уснуть, но возникший вдруг колокольный звон не давал успокоиться.

- Это ветер, - сказал я вслух, - это ветер. Здесь нет церкви. Но звон продолжался, я встал и начал ходить из угла в угол.

- Отчего он перед смертью не упомянул о девочке? - спросил я сам себя.

- О матери, о жене сказал, а о девочке промолчал, видно, любил ее особенно и молча унес имя ее и образ с собой. Какой образ унесу я с собой, какого ангелочка? Господи, как кроваво и нечисто на душе, Господи, прости и помилуй…

Я упал на колени и до изнеможения, не переставая, шепотом молился перед иконой.

5. Сцена

Едва рассвело, как я пошел к реке и сел на берегу, в отупении глядя на мутную, плещущуюся воду. Несмотря на ранний час, на берегу в разных местах сидело несколько монголов, но не лицом к реке, а спиной. Тут, на берегу реки, меня и нашел Гущин. Ничего не говоря, лишь поздоровался и сел рядом со мной.

- Отчего они сидят спиной к реке? - спросил я. - Это так раз­дражает.

- Сидят по-монгольски, - ответил Гущин. - Я тоже вначале удивлялся.

- И добавил после паузы:

- Тебе, Коля, надо обратиться в госпиталь к доктору Клингенбергу, он прекрасный врач и добрый, умный человек, он тебе помо­жет.

6. Сцена

Госпиталь располагался в большом пустом доме, бывшей ки­тайской лавке. Осмотрев меня, доктор Клингенберг сказал:

- Господин Миронов, я дам вам английское успокаивающее средство из моих личных запасов, которые я берегу для себя. Не знаю, поможет ли вам это средство, оно предназначено больным людям, вы же абсолютно здоровы, и ваша реакция абсолютно нор­мальная на крайнюю распущенность и безобразие, царящие здесь. Единственная возможность жить - это постоянно помнить, во имя чего мы все терпим, - он подал мне чашку с растворенным порош­ком.

- Доктор, - сказал я, проглатывая порошок, - а надо ли тер­петь, во имя чего терпеть? Помните, у Достоевского: слезиночка - ребенок, слезиночка - ангелочек, разве не она превыше всего, даже превыше Родины? Слезиночке из-за великого беззакония и убили отца. Доктор, безумие бродит в головах и порождает дикие поступ­ки. Порядочному человеку жить стыдно. Где взять такое лекарство, которое бы заглушило совесть?

- Я вас понимаю, - сказал Клингенберг, - теперь я вижу у вас типичную для времени и для русского национального духа форму психического расстройства. Помешательство на желании искупить преступление, совершенное другими людьми.

- Нет, доктор, не другими. Я убил. Конечно, не впервой. Я провел несколько лет на русско-германском фронте, потом граж­данская война, но обстоятельства вчерашнего кровопускания - пос­ледняя капля, точнее капелька, слезиночка.

- Я дам вам еще таблетки, - сказал доктор.

Он порылся в ящике и протянул мне таблетки.

- Принимайте неделю три раза в день, думаю, вам станет лег­че. Все-таки вы физически здоровы, потому что болезнь ваша не душевная - духовная. Иное дело, захлестнувшая сейчас Россию эпи­демия. Мы, врачи, констатируем новую, совершенно оригинальную, современную психическую болезнь. Жажду убийства.

- Эта болезнь известна давно, доктор, - сказал я, - она называ­ется садизм. Просто садизм принял сейчас массовую форму.

- Нет, это не садизм, - сказал доктор.

- В этом случае не обы­чный садизм, не помешательство, не стремление новыми преступ­лениями заглушить укоры совести. Это именно жажда убийства. Единственное лекарство для таких больных - либо самоубийство, либо убийство не менее трех раз в неделю. Страдающие подобной болезнью лишены сна, теряют аппетит, все мускулы их ослаблены, и они делаются неспособными ни к мускульному труду, ни к полно­му бездействию. Вообще колоссально возросло число душевноболь­ных, лечебницы в городах переполнены.

- Доктор, - спросил я, - а что вы можете сказать о бароне?

- О бароне? Некоторые считают его маньяком. Я с этим не согласен, хоть, безусловно, он человек параноического склада, рас­сматривающий себя как единственно живого, существующего в ок­ружении фантомов. Это, безусловно, новый тип, тип только лишь нарождающегося времени, и этим он отличается от патриархальных тиранов прошлого, даже кровавых. Это творец тотальных мифов или утопий, отсюда и безумная энергия, которой обладают лица с навязчивыми идеями.

- А его отвратительная жестокость? - сказал я. - Неужели его жестокость никогда не вызывала ответной реакции в образованной среде?

- Да, его жестокость известна многим. У него бывают и дикие, чисто клинические приступы, когда трудно определить границу ме­жду неуравновешенностью и душевной болезнью. Тогда, говорят, горе тем, кто сидит на гауптвахте, потому что у барона сжалось серд­це, и он готов на все, лишь бы отпустить его. Он обязательно заедет на гауптвахту и произведет краткий и правый суд.

- На этот раз он ради того, чтобы сердце отпустило, послал меня, - сказал я. - Видно, для того, чтобы привязать к себе кровью. Как же после этого не считать его маньяком?

- Даже те, кто так считают, - сказал доктор, - признаются, что маньяком он стал постепенно, поддавшись стихийным порывам же­стокой борьбы с красными. Во всяком случае, невзирая на жесто­кость, трагическая попытка барона в одиночку бросить вызов боль­шевикам, здесь, на границе Монголии, делает его героем. Конечно, демоническим героем, - он выглянул в окно.

- Барон приехал, - ска­зал доктор изменившимся тоном, - как и полагается демонам, явил­ся ко времени. Признаться, я испытываю страх всякий раз, встреча­ясь с ним: не знаю, чем это кончится.

Барон вошел стремительно, увидав меня, приветствовал весе­лым кивком.

- Ах, вы здесь, есаул? - сказал с некоторой, как мне показа­лось, иронией.

- Да, ваше превосходительство, я нездоров.

- Ну, от вашей болезни доктор вас непременно вылечит, - ска­зал он и опять, с иронией, обернувшись, вдруг спросил:

- Доктор, это правда, что вы убежденный социалист?

- Нет, ваше превосходительство, это неправда, - ответил док­тор, выдерживая долгий взгляд барона. Глаза у барона были воспаленные, бледные, водянисто-голу­ бые, выражение глаз - ничего не говорящее, какое-то безразличное.

- Чем вы можете подтвердить? - наконец, после долгой паузы, спросил барон.

- В вашей дивизии служат несколько моих земляков, которые давно меня знают. Им известно, что я делал на Урале после возвра­щения с германского фронта и каково мое отношение к крайним партиям и к большевикам.

- В таком случае, почему вы пытались облегчить участь бывше­го комиссара Щиткова и доктора Сагансинова, известных социалистов, которых я приказал прикончить? - Барон продолжал сверлить доктора тяжелым взглядом, постукивая по полу ташуром - длинной монголь­ской тростью.

- Жизнь ваша, доктор, висит сейчас на волоске, - сказал барон, - постарайтесь на этом волоске удержаться.

Он и в гневе продолжал иронизировать. Судя по всему, это был человек иронического мышления.

- Я неоднократно беседовал с Щитковым и Сагансиновым, - сказал доктор. - Из разговора с ними я вынес уверенность, что оба они были врагами большевиков и искренне любили Россию. Есте­ственно, когда я услышал об их аресте и о приговоре, который угро­жал им как большевикам, то счел своим долгом гражданина сооб­щить все, что думаю об этих людях, и просил доложить вам мои показания.Показания мои может подтвердить и атаман казачьего войска Дутов.

Барон задумался, наконец отведя глаза от лица доктора.

- Ладно, - сказал он, - я не очень доверяю Дутову и прочим из этой шайки. Все они кадеты и шли в одной упряжке с большевика­ми. Во всяком случае, - он внезапно сорвался на фальцет, - я не потерплю никакой преступной критики или пропаганды в моих вой­сках. Запомните и знайте - у меня повсюду глаза и уши. Через два дня вы, доктор, отправитесь к Резухину для организации санитар­ной службы и полевого госпиталя, отправитесь поближе к фронту.

Затем барон обернулся ко мне и спросил обыденным тоном:

- Как вы устроились, есаул?

- Не очень хорошо, ваше превосходительство, - ответил я.

- Прошу перевести меня в палатку.

- А чем вам не нравится адъютантское жилье?

- Там вещи Лоуренса.

- Понимаю, - сказал барон, - я велю забрать вещи и при случае отправить их матери Лоуренса. Бедная старушка, я велел похоро­нить Лоуренса по-христиански, а это исключение для тех, кто каз­нен за измену. Мертвых изменников мы отправляем в сопки. Там их хоронят волки и бродячие псы. Изменников мы хороним по-мон­гольски. Я знаю, - сказал барон, - некоторые из моих единомыш­ленников не любят меня за строгость и даже, может быть, жесто­кость. Не понимают того, что мы боремся не с политической парти­ей, а с сектой разрушителей всей современной культуры. Разве не убивают электричеством анархистов-бомбометателей? Почему же не может быть позволено освободить мир от тех, кто убивает душу народа, мне, немцу, потомку крестоносцев и рыцарей. Против убийств я знаю только одно средство - смерть. Да, но как мало под­линных борцов. Вокруг сплошная чернь. Я - рыцарь среди черни.

Он опять помолчал.

- Есаул, даю вам еще один день отдыха, а потом поедем с вами в сопки. Я люблю иногда абсолютно один, без спутников и без кон­воя, для отдыха, вечерами ездить верхом по окружающим военный городок сопкам, но теперь мне хочется изложить во время этих поездок, во время этих моих прогулок кое-какие свои мысли и идеи. Иного времени у меня нет. Так что готовьтесь, есаул, беседы наши будут демонические, - он улыбнулся.

- Ночью в окружении воющих волков будем скакать по лесным полянам, усеянным человеческими костями. Там, в лесу, обитает филин, всегдашнее местопребывание которого я знаю и всегда проезжаю возле. Я, случается, с ним бесе­дую, ведь филин - птица колдунов и магов.

Барон стукнул о пол ташуром и вышел так же стремительно, как вошел.

Едва барон вышел, как доктор тяжело опустился на стул и, дрожащей рукой налив себе стакан, насыпал порошок, выпил.

- Все-таки у него застывшие глаза маньяка, - сказал я, облег­ченно вздохнув, - глаза водянисто-серые, ничего не говорящие, ка­кие-то безразличные, во взгляде какая-то стертость, глаза кажутся не холодными, а просто белесыми.

- Видимо, у него плохо развиты глазные мышцы, чья игра спо­собна придать человеческому взгляду бесконечное множество от­тенков, - сказал доктор.

- Это физиологический дефект, связанный обычно с недоразвитием эмоциональной сферы. Не случайно ба­рон почти не имеет друзей и равнодушно, а то и неприязненно отно­сится к женщинам. Его контакты с людьми односторонние, в ответ­ном отклике не нуждаются. Вы заметили, барон совершенно не за­ботится о производимом впечатлении. В нем нет и тени позерства, впрочем, вы теперь, есаул, назначены как бы душевным приказчи­ком барона, секретарем его идей и мыслей. Это вам может быть интересно как литератору. Я слыхал от подпоручика Гущина, что вы литератор.

- Да, я пишу, но не знаю, смогу ли понять барона даже с его слов. Понимает ли он сам себя? В нем будто чего-то не хватает, именно в нем, это странная пустота в душе, никакими социальными причинами, никакими фактами биографии ее не объяснить, она в глазах… Такие глаза бывают у религиозных фанатиков…

- Не думаю, что он по-настоящему религиозен, - сказал док­тор, - скорей мистик. Надо говорить о мистицизме, окрашенном в политические тона. Не исключено, что он страдает галлюцинация­ми.

- Насчет галлюцинаций, - сказал я, - эта ночная поездка по сопкам, среди человеческих костей, похоже, плод таких галлюцина­ций.

- Нет, к сожалению, это не плод галлюцинаций, - ответил док­тор.

- Сам я в сопках, слава Богу, никогда не бывал, но от солдат и местных жителей известно, что там тела расстрелянных не закапывают, не сжигают, а бросают в лес на съедение волкам. Ходят слухи, что иногда на растерзание хищникам оставляют и живых, предвари­тельно связав их по рукам и ногам. Правда ли это последнее, не знаю, но с наступлением темноты кругом на сопках только и слышен жуткий вой волков и одичавших псов. Вы слышали?

- Слышал, - ответил я.

- Волки эти настолько наглы, - сказал доктор, - что в дни, когда нет расстрела, а значит пищи для них, они забегают в черту казарм. Впрочем, такие дни редки.

Доктор вновь налил себе воды и выпил второй порошок.

- Я слышал, что барон Врангель, тот самый, который ныне сражается с большевиками в Крыму, когда-то был полковым коман­диром барона. Унгерн сказал о нем: острый, пронзительный ум, с поразительно узким кругозором. Очень точное определение.

7. Сцена

Ночь, в которую я впервые сопровождал барона в его демони­ческом отдыхе, поездке по сопкам среди трупов и волчьего воя, была светла. Первое время мы ехали молча, барон думал о чем-то своем, я молчал, подавленный увиденным. Повсюду, среди камней и среди деревьев, лежали человеческие тела или куски тел, уже обглодан­ные до костей или почти еще целые, возле которых скопились хищ­ники. При нашем приближении некоторые хищники отбегали в сто­роны. Другие же продолжали пиршество. Слышалось ворчание, хруст костей, жадное чавканье трупоедов. Видно, заметив мою по­давленность, барон прервал молчание, сказал:

- В ламизме скелет символизирует не смерть, а очередное пе­рерождение. Начало новой жизни. Душе легче выйти из тела, если плоть разрушена. Я - буддист, и нынешняя картина меня не смуща­ет. И вы со временем привыкнете. Вы готовы к работе? - спросил он.

- Да, готов. Можно ли изредка задавать вопросы?

- Спрашивайте, - сказал барон, - но поменьше так называемой литературы. Я давнишний враг всего, что объединяют в презритель­ном слове “литература”.

- Ваше превосходительство, - спросил я, - разве вам раньше никогда не хотелось изложить свои идеи в виде сочинения?

- Я никогда прежде не пытался перенести их на бумагу в таком виде, хоть считаю себя на это способным. В каждой идее есть дос­тупное и недоступное, главное - в недоступном. И сейчас не уверен, смогу ли я сам, а тем более посторонний, добраться к недоступным извилинам моего мозга.

- Начнем с доступного, ваше превосходительство, - сказал я, раскрывая блокнот. Лошади шли легкой рысью, и мне удавалось, держа блокнот в левой руке, как и узду, правой рукой делать пометки.

- Начнем с доступного: ваша родословная.

- Моя родословная? - усмехнулся барон. - Семья баронов Унгерн-Штернбергов принадлежит роду, ведущему происхожде­ние со времен Аттилы. В жилах моих предков течет кровь гуннов, германцев и венгров. Один из Унгернов сражался вместе с Ричардом Львиное сердце и убит был под стенами Иерусалима. Даже кре­стовый поход детей не обошелся без нашего участия. В нем погиб Ральф Унгерн - мальчик 11 лет. В XII веке, когда орден меченосцев появился на восточном рубеже Германии, чтобы вести борьбу про­тив язычников - славян, эстов, латышей, литовцев, там находился и мой предок - барон Гильзе Унгерн-Штернберг. В битве при Грюнвальде пали двое из нашей семьи. Это был очень воинственный род рыцарей, склонных к мистике и аскетизму. Генрих Унгерн-Штернберг, по прозвищу Топор, был странствующим рыцарем, победите­лем турниров во Франции, Англии, Германии и Италии. Барон Ральф Унгерн был пиратом на Балтийском море. Барон Петер Унгерн, тоже рыцарь-пират, владелец замка на острове Даго. Я с юности чрезвы­чайно интересовался своей генеалогией, воспринимая фамильную историю, как цепь, чье последнее звено - я сам. Между Гансом фон Унгерном и мною - Романом Федоровичем фон Унгерном - восем­надцать родовых колен.

- Ваше превосходительство, - сказал я, - в этой цепи, помимо вас, меня интересуют два главных звена: ваш отец и дед.

- Это самые слабые звенья цепи, - сказал барон, - оба - люди сугубо мирные, причем не дворянских занятий. Дед занимал мало­почтенную должность управляющего суконной фабрикой, отец - доктор философии, профессор сначала в Лейпциге, затем в Петер­бурге. Все это досадный, не стоящий упоминания буржуазный на­рост на древе рыцарей, морских разбойников и мистиков. Я веду свое духовное происхождение не от отца и деда, а от прадеда. От прадеда - пирата Отто Рейнгольда Людвига Унгерна-Штернберга, со­сланного в Забайкалье. Эта фигура очень волновала меня в отро­честве. Три момента сближают мою жизнь с жизнью прадеда: буд­дизм, море и Забайкалье. Я ведь тоже морской офицер, но японская война заставила меня бросить профессию и поступить в Забайкаль­ское казачье войско.

- Ваше превосходительство, - спросил я, - а за что ваш прадед был сослан в Забайкалье?

- О, это очень романтическая история, не лишенная демонизма, - усмехнулся барон, - но вы, я вижу, уже освоились с демониз­мом окружающей нас местности?

- Почти, - неуверенно ответил я, - однако, если можно, сдела­ем передышку в каком-нибудь тихом месте, чтобы я смог записать подробно.

Мы остановились у груды скалистых камней. Здесь, действи­тельно, было потише: и вой хищников, и скрежет зубовный, и чав­канье трупоедов доносились приглушенно.

- Насчет моего прадеда, - сказал Унгерн, - вам, есаул, никогда не попадался венгерский роман Мора Йокаи “Башня на Даго”? Он, кстати, переведен на английский.

- Нет, не попадался.

- Что вы вообще читаете? Каким книгам отдаете предпочте­ние?

- Читаю Толстого, Достоевского, люблю Чехова.

- Любите Чехова? - иронически сказал барон. - Я так и думал. Ох уж эти либеральные интеллигентки. Вам, есаул, надо преодо­леть подобное. Иначе вы не станете настоящим рыцарем. Мой быв­ший командир, барон Врангель, к сожалению, командующий ныне русской армией, тоже любит Чехова, даже встречался с ним в Кры­му, где теперь окопался. Нет, таким, как Врангель, любителям Че­хова, большевиков не одолеть. Советую об этом подумать, есаул..

- Но чем вам не нравится Чехов?

- Буржуазной незначительностью, - ответил барон, - незначи­тельностью восприятия жизни. Я Чехова, впрочем, давно не читаю.

- Кого же вы предпочитаете, ваше превосходительство? - спро­сил я.

- Я знаю языки, - ответил барон, - в подлиннике читал Данте, Гете, Анри Берсена, читал Достоевского, но особенно люблю Ност­радамуса, где имеются пророчества о пришествии князя с Востока. Восток непременно должен столкнуться с Западом. Культура белой расы, приведшая европейские народы к революции, подлежит рас­паду и замене желтой восточной культурой, которая образовалась 3 тысячи лет назад и до сих пор сохраняется в неприкосновенности. К исходу XIV века Запад достиг высшей точки расцвета, после чего начался упадок. Культура пошла по ложному пути, она перестала служить для счастья человечества. Из величины подсобной сдела­лась самодовлеющей. Под властью буржуазии, главным образом, еврейской, западные нации разложились. Русская революция - на­чало конца всей Европы. Вы пишете, есаул?

- Да, пишу, - ответил я, торопливо записывая.

- Это мои сокровенные мысли, - сказал барон.

- Но есть в мире сила, способная повернуть вспять колесо истории. Это кочевники центрально-азиатских степей. Прежде всего, монголы.

- Новый Чингиз-хан?- спросил я.

- Да, новый Чингиз-хан. Монголам, и вообще всей желтой расе, суждены великие задачи: огнем и мечом стереть с лица земли про­гнившую европейскую цивилизацию от Тихого океана до берегов Португалии. Начать новое дело на земле, очищенной смертью народов.

- Кто же этот новый Чингиз-хан?

- Я, - ответил барон. - Мне открылась эта истина, я убежден, что Запад - англичане, французы, американцы - сгнили. Свет с Вос­тока. Судьбой предназначено мне встать во главе диких народов и повести их на Европу.

Он тронул коня, и мы выехали на лесную поляну, где несколь­ко ворон и большой филин клевали трупы. Вороны при нашем поя­влении поднялись с гаканьем, а филин продолжал клевать, потом поднял голову с неподвижными круглыми гипнотизирующими гла­зами и издал звук, напоминающий уханье.

- Он меня приветствует,- с теплотой в голосе сказал барон, - это филин, мой любимец. Не правда ли, величественная, роковая птица? Птица - символ войны. Милый мой, я велю привезти тебе свежих трупов! - обратился он к филину.

- Трупы - плоды войны. Война подает надежду на грядущее обновление мира, - он тронул коня, пустил его галопом, я поскакал следом.

Некоторое время мы молча неслись, сопровождаемые волчьим воем и чавканьем. Нако­нец, он придержал коня.

- Мне нужны подвиги, - сказал барон, глянув на меня затума­ненным, словно пьяным взором.

- Восемнадцать поколений моих предков погибли в боях, на мою долю должен выпасть тот же удел. Я ужасно боялся, что при моей жизни не будет никакой большой войны. Боялся, что европей­ские народы, разложенные западной культурой, не смогут сбросить с себя маразм пацифизма. Жизнь - есть результат войны, общество - орудие войны. Отказаться от войны - отказаться от жизни в боль­шом масштабе. В стальном вихре исчезнет лицемерная буржуазная культура Запада. Сила положит конец власти капитала, материализ­ма и избирательной урны.

- Вы любите Ницше? - спросил я.

- Да, я читал Ницше, - ответил барон, - может быть, некото­рые мои мысли кажутся цитатами, но это мои мысли. Они владеют мной с ранних лет. В юности у меня был друг в Ревеле, не из дво­рян, сын купца, Альфред Розенберг. Мы с ним много на эту тему говорили. Кроме того, я просто по молодости хотел воевать. Нева­жно с кем: Япония, Китай, Германия или моя родная Австрия.

- Ваше превосходительство, вы родились в Австрии?

- Да, в действительности, я родился не в Прибалтике на остро­ве Даго, а в Австрии, в городе Грац. Настоящее мое имя - Роберт Николай Максимилиан. Тройное имя в традиции, распространен­ной в немецких дворянских семьях. Но я отбросил последние два, а первое заменил близким по звучанию - Роман. Это ассоциируется и с фамилией царствующего дома, и с летописными князьями, и с твердостью древних римлян, но главным образом олицетворяет пре­данность свергнутой династии.

- Так вы все-таки своей истинной Родиной считаете Россию?

- Не столько Россию, сколько русскую империю. Для боль­шинства прибалтийских дворян Родина - не Россия, а Российская империя. Мой двоюродный брат Фридрих после разгрома армии Самсонова под Сольдау, в восточной Пруссии, сам бросился на вра­жеские пулеметы, не желая пережить поражение и гибель товари­щей. Мы вместе были в армии Самсонова, но Фридрих погиб, а я был только ранен под Сольдау. В 1914 году мы, прибалтийские дво­ряне, пошли на войну так же, как если бы нам предстояло воевать не с немцами, а с французами, англичанами или китайцами. Это те­перь, за последние 30 лет, выдумали, что воевать надо за Родину. Нет, воевать можно только за идею или за религию. Поэтому мне так симпатичны монголы. У них психология совсем иная, чем у бе­лых народов. У них высоко стоит верность войне. Солдат - это почетная вещь, и им нравится сражаться.

- А мы, русские? - спросил я.

- Русские из всех народов самые антимилитаристские, - отве­тил барон, - их заставить воевать может только то, что некуда де­ваться, кушать надо, - он засмеялся, - даже казаки таковы, хоть казаки все-таки лучше. Особенно здешние желтые забайкальские казаки, они близки к монголам. Недаром желтые казаки забайкаль­ские носят погоны и лампасы желтого цвета. После окончания во­енного училища в Петербурге я из всех казачьих войск выбрал считавшееся тогда второстепенным Забайкальское. Во-первых, в это время появились слухи о приближающейся новой войне с Японией, и я хотел быть поближе к фронту, а во-вторых, командовал тогда забайкальскими казаками генерал Роненкампф фон Эдлер, с кото­рым я состою в родстве. Моя бабушка со стороны отца - Наталья Вильямина, урожденная Роненкампф. Мои надежды меня не обма­нули - вскоре впервые я оказался в Монголии. Первые мои впечат­ления были грандиозны. Я ощутил и ощущаю их до сих пор.

- И каковы же эти первые впечатления? - спросил я.

- О, они грандиозны, - опять повторил барон.

- Я слышал ди­кие голоса, раздававшиеся в. ущельях и горных пропастях. Я видел огни на болотах и горящие озера, смотрел на недосягаемые горные вершины. Наталкивался на скопления извивающихся змей, зимую­щих в ямах, восходил на скалы, похожие на окаменевшие караваны верблюдов и группы всадников. И всюду я встречал голые скалы, складки которых в лучах заходящего солнца напоминали мне ман­тию сатаны. Впрочем, и при лунном свете в этих скалах есть нечто от преисподней. Дантов ад. Не правда ли, есаул?

- Да, похоже, - сказал я, с опаской оглядываясь.

Мы находились среди скал, неподалеку от болотистого озера. Поблескивала вода, от ветра шуршали камыши.

- Приехав в Монголию, - продолжал барон, - я впервые ощу­тил себя полноправным наследником моего прапрадеда, который тоже странствовал по Востоку и тоже вывез оттуда интерес к буд­дизму. Я верю, что, согласно мистическому учению, во мне самом возродился дух Отто Рейнгольда Людвига Унгерн-Штернберга.

- Так какова же все-таки история вашего прадеда? - спросил я. - За что его сослали в Забайкалье?

- По этому поводу существует множество легенд, одна из ко­торых описана в романе Мора Йокаи “Башня на Даго”. Мой прадед родился 1744 году в Лифляндии, учился в Лейпцигском универси­тете, затем служил при дворе польского короля Станислава Понятовского. В 1781 году он купил у своего университетского товарища Карла Магнуса Штейнбока имение Гогенхейм на острове Даго. Барон опять замолчал, чему-то своему молча усмехаясь.

- И что ж далее, ваше превосходительство? - не утерпел я.

- Что далее?- усмехнулся барон.

- Процесс над моим прадедом Отто Рейнгольдом Людвигом Унгерном-Штернбергом, хозяи­ном Гогенхейма, стал уголовной сенсацией тогдашней Европы. Мой дед был настоящей находкой для романтиков. Превратился во мно­жество персонажей драм и поэм. Не исключено, что подобная судьба уготована и мне, Роберту Николаю Максимилиану Унгерну фон Штернбергу.

- В чем же было преступление вашего деда?

- Барон будто бы построил на скалистом берегу возле своего поместья высокую башню-маяк. В бурные ночи на башне зажигал­ся свет, звонил колокол. Заблудившиеся суда шли на этот сигнал и разбивались о скалы, и груз становился добычей барона. Спасших­ся моряков убивали. Так продолжалось, пока моего прадеда не выдал гувернер его сына. Он донес властям. Не правда ли, замечатель­ная демоническая история? - барон засмеялся.

- По моему, ужасная история, - сказал я. - Превратить маяк в орудие убийства и грабежа.

- Но есть и другая версия. Есть предположение, что мой пра­дед был осужден несправедливо. Он лишь вылавливал грузы с по­терпевших крушение кораблей, и причиной его ссылки в Забайка­лье была ссора с эстляндским генерал-губернатором. Мой прадед был человек прекрасного воспитания, необыкновенно начитанный и образованный. Он был бесстрашным моряком, знающим, трудо­любивым земледельцем, хорошим отцом, он был строг как к себе, так и к окружающим. Однако справедлив и проявлял заботу о своих людях. Кроме того, он построил церковь. Местная знать не могла по достоинству оценить незаурядную личность барона и ненавидела его. Со мной происходит нечто подобное. Я - рыцарь среди черни. Мои идеалы - идеалы рыцарства: храбрость, щедрость, стремление заботиться о подчиненных. Справедливость, соотносящаяся с ры­царскими понятиями эстетики.

Барон тронул коня, я поехал следом. Меж тем, как это часто случалось в Монголии, внезапно усилившийся ветер затянул небо тучами. Потемнело. Вскоре мы ехали уже в сплошной темноте, слов­но опустился черный занавес. Вдруг барон пустил лошадь карье­ром, я вынужден был тотчас перейти на галоп. Из-под лошадиных копыт послышался болотистый плеск и чавканье.

- Ваше превосходительство, я потерял тропу, - крикнул я.

- Скачите за мной, - послышался из темноты голос барона. Но я почувствовал, что лошадь моя проваливается в болоти­стую жижу. Где-то рядом угрожающе шумели камыши.

- Ваше превосходительство, я тону!

- Ведь сказано было ехать за мной, - послышался яростный голос барона.

- Не могу, ваше превосходительство.

- Дайте мне ваш конский повод, - сказал барон, появившись из темноты.

Он схватил конский повод.

- Слезайте!

Я слез и тотчас провалился по колени в воду.

- Идите за мной по кочкам.

Тяжело дыша, барон выволок на тропу мою лошадь, потом по­дал мне руку. Вскоре и я оказался на тропе.

- Я ведь приказывал вам ехать за мной, - сказал барон и вдруг с размаху больно ударил меня тростью по плечу.

- Этой тростью, - помахал тростью барон, - я буду наказывать вас всякий раз за вашу глупость.

Далее мы поехали шагом. Долго молчали.

- Впрочем, - сказал барон, - за разговором мы действительно сбились с пути, подождите.

Он остановился и начал жадно втяги­ вать в себя воздух.

- Туда, - сказал он, - оттуда пахнет дымом. Уже рассветает, скоро в дивизии подъем. Поспешим, я хочу послать вас лазутчиком в Ургу вместе с подпоручиком Гущиным, который вла­деет китайским языком. Гущин ваш друг?

- Да, мой друг.

- Трудно найти людей, которым можно доверять, - сказал ба­рон по-французски.

- Прежде чем я начну двигаться против боль­шевиков в Забайкалье, мне надо изгнать китайцев из Урги. Дина­стия Циней в Китае пала, но республиканцы не смирились с утратой Монголии, которую считают своей северной провинцией. В Монго­лии правит Богдо Гэген Джебзун Дамба Хутухт. Мне необходимы сведения о китайцах в Урге и вообще знать обстановку. Вы с Гущи­ным пойдете переодетыми купцами. Я уже и прежде посылал лазут­чиков из монголов или из моей китайской сотни, но теперь я хочу проверить эти сведения особенно доверенными людьми. Пора дей­ствовать, - снова сказал по-французски.

- Я обещал монгольским князьям освободить независимую Монголию от Китая и укрепить на троне Богдо Гэгена, живого будду. Такой правитель, непременно связанный с потусторонними силами, кажется мне единственно воз­можным вождем.

8. Сцена

Правитель Монголии, живой будда Шибсан Дамба Худдахт Богдо Гэген, был сравнительно молодой человек, довольно толстый, заплывшее лицо которого обнаруживало любителя кутежей. Пере­бирая черные буддистские четки, он сидел, слегка опустив голову, глядя исподлобья на своих министров.

- Красный вал Запада неудержимо катится к границам Халхи, - сказал Богдо.

- Перед нами, правителями Халхи, выбор из трех вариантов: или подчинение Пекину и мир в обмен на независимость, или Семенов, за которым стоят японцы и война с Китаем, или боль­шевики и полнейшая неизвестность. Скажи ты, мой министр ино­странных дел Цэрен-доржи-тервен-торсы.

- Слава китайского императора Юань Ши Кая осеняет горы пяти континентов,- сказал Цэрен-Доржи.

- Урге нельзя жить без Пекина, столицы степной Азии.

- Теперь скажи ты, Доржи Цэрин, мой военный министр.

- Ваше первосвященство, - сказал Доржи Цэрин, - тысячи ки­тайских переселенцев из охваченных неурожаем внутренних рай­онов Китая двинутся к нам в Монголию. Китайские купцы и ростов­щики вновь извлекут на свет старые долговые расписки.

- Налоги есть благородное средство в поддержку государств, - сказал Дайсун Далама, придворный монах.

- Нельзя доверять ни Семенову, ни большевикам. Те и другие - русские, а над нами дол­жно сиять желтое солнце религии.

Богдо Гэген поднялся со своего сидения и подошел к окну лет­него дворца. Летний дворец стоял на самом берегу реки Толы.

- Вот две дороги, - сказал Богдо, - одна - Кяхтинский тракт, ведущий на север, в Россию, другая - Калганская дорога на северо-восток, в Китай. Обе они одинаково усеяны костями лошадей, верб­людов, овец, быков и людей. По какой нам пойти?

- Надо идти по китайской дороге, - сказал Цэрен, - может быть, она не столь уж хороша сама по себе, но все-таки сулит какую-то определенность.

- Но китайцы потребуют отречения Богдо Гэгена как светско­го правителя Халхи. Халхи станет снова провинцией Китая, - ска­зал военный министр.

- Выбора нет, у китайцев в Урге 15 тысяч солдат, кроме того, красные вот-вот могут ворваться в Забайкалье, а оттуда к нам в Монголию. Китайцы защитят нашу желтую расу.

- Отправьте послание в Пекин Юань Ши Каю, - сказал Богдо, - передайте великому, имеющему десятитысячелетний возраст, что я был и есть его слуга.

9. Сцена

Мы с Гущиным, переодетые купцами, проникли в Ургу как раз в день отречения Богдо Гэгена. Китайские солдаты носились по ули­цам верхом или на платформах, запряженных мулами. Въезжая в толпу, они небрежно били прохожих ременными кнутами.

- Китай всегда Китай, Он сожрал нас, - говорили монголы, - скоро земля наша будет вспахана и скот убит. По всему городу бродили китайские пехотные офицеры, горла­ня куплеты.

- Пойдем на Заходыр - центральный базар, - шепнул мне Гу­щин.

- Сюда отовсюду приходит информация о важных событиях. Тут узнают и знают больше, чем в резиденции наместника и во дворце Богдо.

На базаре у молитвенных столбов сидел старик. Гущин спро­сил его что-то по-китайски, и они ловко обменялись шапками.

- Пойдем на Площадь поклонения, - сказал Гущин, - там со­стоится отречение Богдо Гэгена.

Площадь поклонения была полна народу, в окружении свиты подъехал маленький китайский генерал.

- Дзень Сюй, - заговорили вокруг, - генерал Сюй.

- Дзень Сюй - по-китайски значит генерал, - сказал Гущин.

- Это генерал Сюй, маленький Сюй, так его зовут.

У дворца Богдо Гэгена выставили украшенный белыми лотоса­ми портрет китайского императора Юань Ши Кая. Вскоре вышел Богдо Гэген, поддерживаемый двумя мальчиками. Он поклонился портрету и сказал Сюю:

- Как первый монах буддийской церкви прошу душевно вер­нуть нас Китаю.

- Святого заставляют поклоняться портрету китайского импе­ратора, - шепнул какой-то лама рядом с нами. В больших каретах подъехали китайцы, в маленьких шапоч­ках, с серьгами в ушах.

- Это маньчжурские ростовщики, - шепнул какой-то монгол и вдруг громко выкрикнул:

- Этих господ надо убивать, таково мое мнение.

Несколько солдат бросились к кричавшему в группу, расталки­вая людей. Синий халат, крича, мелькнул и затерялся в толпе. Стра­жники, пробираясь, били по сторонам плетьми.

Начался парад китайских войск. Мы поспешили уйти. На одном из перекрестков на­чальник патруля бил по щекам монгольского дворянина. По мон­гольским дворам сновали китайские приказчики.

- Взимают старые долги, - шепнул Гущин.

Дорогу преградил караван верблюдов, в плетеных корзинах на спинах верблюдов сидели молодые девушки.

- Однако, какие красотки, - шепнул Гущин, - особенно краси­вы эрлизки, рожденные от китайца и монголки.

Китайцы, весело гогоча, начали вытаскивать девушек из кор­зин.

- Их привезли в китайский питейный дом, - сказал Гущин. - Ах, какие красотки, - и вдруг добавил, - может, рискнем?

- Что ты, Володя, - сказал я, - ведь если барон узнает, это верная смерть.

- Смерть и без того рядом с нами везде, - сказал Гущин. - Пойдем, Коля.

- Володя, мы нарушаем долг.

- О каком долге ты говоришь, Коля? Мы молоды, у нас долг перед собой и перед Богом - жить и быть счастливыми, а мы только и делаем, что приносим несчастье себе и другим. В нас Божий дух счастья, - повторил он.

Надо сказать, на базаре мы выпили немного китайской рисо­вой водки. Это возбуждало, как и наступившие сумерки, звездное небо, тихие звуки китайской музыки, доносящейся из питейного дома.

- Хорошо, - сказал я.

Мы вошли и у вежливой хозяйки взяли прейскурант, долго рас­сматривали фотографии девушек. Китаянка улыбалась.

- Не угодно ли самую лучшую девочку? Сюда, пожалуйста, не ушибитесь о верхнюю ступеньку.

Пахло розовой водой и еще чем-то пряным и приятным.

- Здравствуйте, господа, - поклонилась мне китаянка, - сюда, ложитесь сюда. Пожалуйста, извините, я сниму кимоно.

10. Сцена

Мы покинули публичный дом на рассвете. Было яркое солнеч­ное утро. Солнце играло на золоченых куполах ургийских храмов.

- Я возьму всю вину на себя, - сказал Гущин, - в конце концов, я тебя уговорил. И не раскаиваюсь, женщины всегда играли в моей жизни роковую подавляющую роль. Пострадать за женщин, что ж, из всех страданий - это лучшее.

- Хорошо ли ты провел время, Коля?

- Хорошо ли, - сказал я, - в этот вечер в китайском публичном доме, среди выцветших тумбочек и каких-то пятен на циновках я впервые за долгие месяцы был счастлив. Стыдно в этом признаться, но это так.

Однако, я уж перебрал многие варианты, как обмануть барона, и в конце концов пришел к печальному выводу: спасти нас может только случай.

11. Сцена

В дивизию мы добрались к полудню и сразу поняли: что-то происходит. Солдаты и офицеры дивизии были выстроены на берегу реки. Слышен был совершенно озверевший яростный крик барона.

- Очередная экзекуция, - шепнул я.

- Случай, который спасает нас, губит другого, - шепнул в от­ вет Гущин.

- Мерзавцы, - кричал барон, - Разве это штаб, разве это офице­ры?

- В чем дело? - спросил я шепотом одного из офицеров, пол­ковника Маркова.

- Муку подмочили, - также шепотом ответил мне Марков.

- На вес золота ценится в отряде мука, - яростно говорил ба­рон. - Доставляете ее с большими трудностями и громадными рас­ходами. В этот раз, переправляя через реку, муку подмочили. За подмоченную муку виновника, отвечавшего за доставку, пороть, а потом утопить в этой же реке.

Несчастного положили на землю и начали пороть.

- Экзекутор сам Бурдуковский, - шепнул Гущин, - Змей Горыныч.

После пяти ударов тело покрылось кровью.

- Хватит, - сказал барон, - теперь утопить, связав и насыпав в рубашку песку. Когда связанного бросили в реку, все надеялись быстрей ра­зойтись, но кошмар продолжался. Рядом с бароном появился ухмы­ляющийся Сипайлов.

- Еще одно маленькое дельце, - сказал он, по-прежнему ухмы­ляясь,

- речь идет о разврате и сожительстве с проститутками.

Я побледнел, сердце тревожно забилось.

- Неужели пропали, - шепнул мне испуганно Гущин.

- В дивизии полно венерических болезней, - сердито сказал барон, - женщины легкого поведения, шансоньетки и прочая дрянь, соблазняют офицеров и солдат с неустойчивой моралью. Будем су­рово наказывать.

Вывели двух плачущих девушек: одну - китаянку, другую - русскую.

- Удавить перед строем, - приказал барон, - ты, Сипайлов, и ты, капитан Безродный.

Одну девушку душил капитан Сипайлов, другую - помощник, капитан Безродный.

- Отвезти в сопки и бросить хищникам, - сказал барон, когда девушки были задушены.

- Доктор, - обратился он к Клингенбергу, - если венерические болезни в дивизии не прекратятся, будешь выпорот перед строем.

12. Сцена

В штабе дивизии, куда мы с Гущиным явились для доклада, барон выглядел повеселевшим, видно, после расправы “отпустило сердце”. Рядом с бароном сидел японский полковник.

- Получите награду в виде благодарности по дивизии и денеж­ные премии, - сказал он нам, разглядывая бумаги и передавая их японцу.

- Это японский военный атташе, граф Цузуки, - добавил барон.

(Мы отдали честь, граф улыбнулся.)

- У китайцев по данным разведки 15 тысяч солдат, 30 пулеметов, 20 орудий.

- Мы, японцы, по международному соглашению не можем по­мочь вам войсками, - сказал граф, - но обещаем вам вдоволь бое­припасов и амуниции.

- Пора идти на Ургу, - сказал барон, - здесь, в Монголии под Ургой, решается судьба России. Надо приступить к подготовке пла­на наступления. Подпоручик Гущин, вы можете идти, а вы, есаул, останетесь со мной.

Гущин отдал честь и вышел.

- Наступают напряженные дни, господа. Мы, японцы, оказы­ваем вам всяческую поддержку в подготовке плана, - сказал Судзуки.

- Я давно ждал приказа из Читы. Семенов должен был начать наступление на Ургу с севера, я - с востока. Но из-за нерешительно­сти Семенова момент упущен. Упреждая нас, китайский генерал Сюй-чен вступил в Ургу. Богдо Гэген должен подписать отречение от престола. Все это интересы проамериканской и китайской клики. Все это против интересов России и Японии, - добавил барон по-французски.

- Мы, японцы, поможем вам изменить это неприятное поло­жение, - также по-французски, улыбаясь, ответил Судзуки.

- Наш военный министр Танаки сказал: чтобы завоевать Китай, мы долж­ны сначала завоевать Маньчжурию и Монголию. Чтобы завоевать весь мир, мы должны вначале завоевать Китай.

- Эти слова могли бы принадлежать и мне, - сказал барон.

- Владычество над всем миром проходит через Монголию. Но ваш военный министр видит в Монголии лишь перышко, способное склонить чашу весов. Я же вижу в Монголии последнюю надежду чело­вечества, остров в море всезатопляющей гибельной культуры Запа­да.

В один из дней подготовки к наступлению на Ургу после дол­гой работы в штабе граф Судзуки пригласил барона и меня, его адъ­ютанта, пообедать. Мы выехали из штаба в автомобиле барона.

- Пятнадцать лет назад вы, японцы, с нами воевали, как львы, - проговорил барон.

- Мне было 20 лет, и сразу из военного учили­ща попал я на японский фронт.

- Значит, мы стреляли друг в друга, барон, - засмеялся Судзу­ки, - я тоже ветеран Японской войны.

- У меня с тех пор высокое уважение к японскому солдату, - сказал барон.

- Даже немец не так дисциплинирован и не так сохра­няет спокойствие перед смертельной опасностью. Вы, японцы, - необычная раса, одна из тех, на которых печать избранности.

- Мы - японцы, и этим все сказано, - ответил Судзуки. - С детства мы знали, что должны плыть через моря, добывать империи сушу.

- Есть расы свежей крови, расы завоевателей, - сказал барон, - это немцы, русские, японцы и монголы. А есть расы гнилой крови, такие, как китайцы и евреи, и, конечно, американская проклятая раса негроидов с выпученными глазами. Кровь только на первый взгляд одного цвета. Под микроскопом она разная.

- Вы, господин барон, я вижу, человек науки, - сказал граф.

- У моего отца в Ревеле была лучшая частная библиотека, - сказал барон.

- Мы с моим другом детства Альфредом Розенбергом проводили там целые часы, даже издавали рукописный журнал ан­тропологии и философии.

Автомобиль выехал на широкую базарную площадь, уставлен­ную лотками, сюда съезжались жители окрестных сел и кочевий про­давать свои товары. Здесь же было увеселение: крутились карусели, и рядом с заунывной монгольской музыкой слышалось пиликанье русской гармошки. У какого-то балагана большая толпа смотрела на выступление фокусников. Барон приказал остановить автомо­биль, тоже стал смотреть. Фокусник-китаец глотал огонь, вытаски­вал из ушей и ноздрей шарики и ленты. Публика была в восторге. Барон тоже рассмеялся.

- Он, конечно, шарлатан, - сказал барон, - но очень смелый и талантливый, наподобие Распутина, сибирского старца при нашем покойном государе. Этот мужик Распутин сумел внушить доверчи­вому государю, что его, Распутина, судьба связана с судьбой династии и он, Распутин, - спаситель трона. Потом выяснилось, что Рас­путин брал уроки гипноза у одного петербургского гипнотизера.

- Я слыхал, барон, что вы тоже увлекаетесь гипнозом? - спро­сил Судзуки.

- Мне более по душе мистическая философия, - сказал Унгерн, - в нашей семье вообще увлекались философией. Моя сестра замужем за философом Кайзерлингом. А гипноз - это низшая фор­ма мистики. Это то, что с потусторонним. Это то, что можно счи­ тать азами личности, общающейся с потусторонним миром. Есть люди, которые воздействуют, и есть люди, на которых воздейству­ют. Обратите внимание на моего адъютанта, - и барон вдруг бук­вально вонзил холодные белые глаза мне в лицо.

Я почувствовал какое-то странное состояние вялости и расте­рянности, сердце мое сильно стучало. Мне казалось, сам дьявол смотрит на меня.

- Есаул Миронов, где твой револьвер? - вдруг требовательно произнес барон.

Я схватился за кобуру, она была пуста.

- Ну, теперь тебя можно расстрелять за потерю боевого ору­жия, - рассмеялся барон. - Возьми и будь бдительным, - он протя­нул мне мой револьвер.

- Настоящий гипнотизер-фокусник, - рассмеялся Судзуки.

- Я тоже ничего не заметил, а ведь я человек внимательный.

- Это мелочь, граф, - сказал барон, - разве такие фокусы быва­ют?

- Он посмотрел на толпу и сказал:

- Что-то меня волнует, какая-то сила.

- Потусторонняя? - спросил граф.

- Еще не знаю, - ответил барон, - кажется, в толпе я вижу подпоручика Гущина с некоей молодой дамой.

- Да, это подпоручик Гущин, - ответил я.

- Есаул, пригласите его вместе с дамой сюда, ко мне.

Я вышел из автомобиля и, протиснувшись сквозь толпу, подо­шел к Гущину. Он и молодая женщина не замечали меня, продолжа­ли аплодировать фокуснику.

- Володя! - позвал я. Гущин оглянулся.

- Ах, это ты, - обрадованно сказал он, - а это - Аня. Я уже говорил тебе о ней.

- Очень рада, - сказала молодая женщина, поигрывая кружев­ным зонтиком.

- Моя фамилия Белякова, у нас поместье под Росто­вом. Вы, оказывается, тоже из-под Ростова?

- Нет, - ответил я, - я не из-под Ростова. Господа, барон Ун­герн просит вас подойти к его автомобилю.

- Ах, Ростов, - сказала Белякова.

- Господа, как я рада встре­тить близкое мне общество. Мы с Володей вспоминаем Александ­ровский сад, сладкий запах акаций, темное небо над Доном, набере­жные с фонарями, нашу прошлую жизнь.

- Аня, - сказал Гущин, - барон просит нас представиться ему.

Мы подошли к автомобилю.

- Вы барон Унгерн фон Штернберг? - спросила Белякова.

- Да, я барон Унгерн, - ответил барон, пристально глядя на женщину.

- Я по матери - Остен-Сакен, у меня мама из Прибалтики.

Барон, ничего не отвечая, продолжал смотреть.

- Красивая девушка, - сказал Судзуки. - Когда я был молодым офицером, девушки значились у нас под иероглифом - потребность. Одна иена в три дня, - он засмеялся.

- Прошу, господа, полминуты внимания, - сказал барон и за­крыл глаза. Потом открыл глаза и произнес, указывая на молодую женщину:

- Повесить агента.

В одно мгновение женщина выхватила из сумочки револьвер. Унгерн выстрелил первым и попал ей в руку. Револьвер упал на землю, выстрелил и ранил Гущина в ногу. Конвойные казаки, ехав­шие за автомобилем, схватили женщину. Услышав выстрелы, ба­зарная толпа начала разбегаться.

- Мне жаль, мадам, - сказал Унгерн по-французски, - что вы свою красоту и свою смелость поместили не в лучшее дело, поста­вили не на пользу служения России.

- Сука! - крикнул Гущин, держась за окровавленную ногу. - Сука чекистская!

- Не кличи, - сказала женщина, - кричать будешь, когда то­пить вас будем в Селенге, если до того от сифилиса не подохнешь! И тебе, кровавый барон, не уйти от расплаты.

- Обыскать и повесить, - сказал барон.

- Где у нас ближайшая виселица, есаул?

- Возле штаба, - сказал я, - но она занята китайцем.

- Найти свободную виселицу и повесить! - повторил барон.

- Урядник, - обратился он к одному из конвойных казаков, - не найдешь свободную виселицу - повесь на дереве.

- Вы, барон, читаете на лицах, как в книге, - сказал Судзуки, когда женщину увели. - Как будто потусторонний мир подсказыва­ет вам ваши действия.

- Свидания с потусторонним миром меня давно увлекают, - сказал барон, - каждый, если он пожелает, может стать невидимым, раствориться в предметах, остановить бег крови, главное - поже­лать, но в этом-то и проблема. Такое желание возможно только у избранных.

- Может быть, потусторонние силы помогут нам спасти Рос­сию и мир от большевиков? - улыбнувшись, сказал Судзуки.

- Потусторонние силы и беспощадная расправа с теми, кто нам вредит, - серьезно и без улыбки сказал барон и, обратившись к все еще лежавшему на земле Гущину, сказал:

- Подпоручик, пусть это будет вам уроком. Вы, я слышал, большой дамский угодник. Есаул, помогите вашему другу забрать­ся в автомобиль, отвезем его в госпиталь. Если задета кость, и по вашей, подпоручик, глупости я лишился боевого офицера, то вам несдобровать, - и он помахал тростью.

Я помог Гущину забраться в автомобиль, и мы поехали.

- Где вы встретились со своей чекисткой? - спросил барон.

- В кафе, - сказал Гущин, держась за окровавленную ногу. - Она там выступала, пела и плясала.

- Я так и думал, - сказал барон, - кафешантаны и певички, оркестровые дамы - создания коварные и крайне опасные. Все эти дамы полусвета, впрочем, как и иные женщины, лишены нравствен­ных основ и рыцарских понятий. Современный мужчина слаб перед ними.

- Перед женщиной все мы слабы, - улыбнулся Судзуки, - даже самураи.

- Ко мне это не относится, - сказал барон, - к женщинам я никогда не проявлял особого интереса. Я никогда не обладал ме­щанскими взглядами. Ныне же все более нравственные правила и благородство исчезают в офицерской среде. И среда эта приобрета­ет мещанские взгляды на нравственность и порядочность. Но ста­ринные традиции воинской чести еще живы. Я постараюсь найти время для циркулярного письма о моральном поведении офицеров.

И, действительно, через какое-то время барон сам зачитал та­кое письмо перед строем дивизии.

- Штаб Азиатской кавалерийской дивизии, - читал барон, - получил сведения, указывающие на то, что во многих увеселитель­ных заведениях очень часто можно встретить господ офицеров в обществе дам, обращающих на себя внимание своим крикливым наря­дом, говорящим далеко не за их скромность. При выяснении этих лиц оказывается, что таковые именуют себя гражданскими женами того или иного офицера, а при более подробном обследовании их самоличности устанавливается, что их можно видеть выступающи­ми на подмостках кафешантанов в качестве шансоньеток или музы­кантш. Интимная близость этих шансоньеток к господам офицерам ставит их в отличные условия по свободному проникновению в за­претные для невоенных районы, так как, бывая в квартирах господ офицеров, они пользуются не менее свободным доступом ко всему, что находится в их квартирах, также и к секретному. А если к этому прибавить состояние опьянения и связанную с этим болтливость, то становится ясно, что лучшим условием для разведки являются выше изложенные обстоятельства. А самым удобным контингентом для разведывательных целей - шансоньетки, женщины легкого поведе­ния и прочие подобные особы. Причем, в каждой из них есть и та опасность, что в силу своих личных качеств, например, красоты, ка­ждая из них может взять верх над мужчиной, а последний, попав под влияние женщины, делается послушным в ее руках орудием при осу­ществлении ею преступных целей, включительно до шпионства.

13. Сцена

В тот день я собирался навестить в госпитале Гущина и нес ему в подарок бутылку шампанского. Неожиданно ко мне подошел Сипайлов и спросил:

- Как твой друг, подпоручик Гущин, поправляется?

- Поправляется, - ответил я, стараясь быстрей пройти мимо.

- Пожелай ему скорого выздоровления, - ухмыльнулся Си­пайлов, - возьми от меня в подарок пирог. Хотел послать с орди­нарцем, но поскольку ты идешь, передам с тобой, - и, взяв у орди­нарца пирог, отдал мне.

- Скажи, от известного душителя Монголии и Забайкалья, - захихикал Сипайлов.

Взяв пакет с пирогом, я поспешил уйти.

14. Сцена

В госпитале я застал Гущина не в постели. Опираясь на косты­ли, он прогуливался по коридору. Мы обнялись.

- Поправляется ваш друг, - сказал мне доктор, - слава Богу, кость не задета. А как вы, есаул?

- Живу, - ответил я неопределенно, - уже привык, и порошки ваши помогли.

- Вот видите, - сказал доктор, - драму человеческой жизни можно выдержать, если знаешь, во имя чего. Желаю вам наилучше­го, господа.

И доктор пошел по своим надобностям. Войдя в палату и сев на стул у койки Гущина, я откупорил бутылку шампанского.

- Ах, и пирог, - обрадовался Гущин, - мой любимый, со сливо­вым повидлом.

- Это, Володя, к сожалению, не от меня. Ты удивишься от кого.

- От кого же?

- От Сипайлова.

- От Сипайлова? Немедленно отправить в помойное ведро, - Гущин схватил пирог и выбросил его в помойку.

- Подарки, особен­но подобные, от этого человека лучше не принимать. Знаешь, зага­дочная смерть некоторых приписывается этому монстру.

- Ты думаешь, он хотел тебя отравить? Это уже слишком.

- Не знаю, - сказал Гущин, - во всяком случае, это темная личность, у него темные отношения с японцами. С тем же генера­лом Судзуки. У него странные психопатологические отношения с бароном. Нередко барон избивает его, не стесняясь присутствую­щих солдат, офицеров и даже жителей. Но при этом держит сифи­литика при себе. Этого душителя в прямом, не в переносном смыс­ле слова.

- Барон, безусловно, презирает Сипайлова, - сказал я, - но ну­ждается в нем, как всякий отягощенный грехами человек нуждается в себе подобном, но несравненно худшем. Я уверен, что многие казни и преступления задуманы такими, как Сипайлов. Возможно, Сипайлов, вообще, глаз японца при бароне. В его обязанности вхо­дит следить, чтобы никто не оказал излишнего влияния на непред­сказуемого барона. Изображая рабскую зависимость от барона, Си­пайлов ведет самостоятельную политику. Этот Сипайлов прежде служил в контрразведке у Семенова, хозяйничал в застенках смерти и заслужил такую всеобщую ненавиисть, что, по слухам, Семенов отдал приказ убить его. Но Сипайлову удалось бежать из Читы, и с тех пор он при бароне.

- Гнусный, грязный монстр, - сказал Гущин, - будь он про­клят, к черту его, в преисподнюю, где ему рано или поздно предсто­ит коротать вечность. Давай-ка выпьем, - он достал из тумбочки бокалы.

- На этот раз настоящие бокалы. Купил у китайцев. Давай выпьем за женскую красоту.

- Опять женщины, - усмехнулся я.

- Знаешь, барон восполь­зовался случаем с твоей шпионкой, целый трактат прочитал перед строем о женских соблазнах.

- Ах, что, барон с его женоненавистничеством, - сказал Гу­щин, - что понимает он в женской красоте и любви? Сегодня я пол­ ночи читал Лермонтова.

- Не можешь забыть чекистку? - сказал я.

- Какая уж чекистка? - сказал Гущин. - Я ее ненавижу. Коне­чно, первое время страдал и мучился по поводу такого гнусного об­мана.

- Об этом как раз и писал барон в своем циркуляре, - сказал я, - может, иногда есть смысл прислушаться и к словам барона.

- Да, конечно, надо быть осторожным в своем выборе, - сказал Гущин, - я согласен.

- На этот раз опять влюблен?

- Не то слово, спать не могу.

- Кто же она? Где ты ее встретил?

- Вчера в синематографе. Я ходил в синематограф и сегодня хочу пойти. Вчера была забавная комедия, а сегодня “Гамлет” с Астой Нильсон в главной роли. Этот фильм теперь очень популярен в синематографах Забайкалья и Дальнего Востока. Аста Нильсон в роли Гамлета. Вера обещала прийти, точнее, она с мужем.

- Оказывается, она замужем?

- Да, муж ее очень милый человек. Фамилия его Голубев. В старое время при покойном императоре занимал высокую должность в министерстве иностранных дел. А Вера Аркадьевна окончила Смольный институт, аристократка, красавица из лучших петербург­ских салонов. И вдруг встретить ее здесь, в монгольской глуши! Ты, Коля, убедишься сам, какая это красавица! Ты ведь пойдешь со мной в синематограф?

- Пойду, любопытно, и “Гамлет” - моя любимая трагедия. Но ты уверен, она будет?

- Будет, - сказал Гущин, - Вера Аркадьевна обещала. Да и какие еще развлечения в монгольской глуши, кроме синема? Но до чего обворожительна! - все не мог успокоиться Гущин.

- Прекрас­нейшее из женских лиц, которые я когда-либо встречал. Длинные ресницы, ясный взгляд голубых глаз, волнистые белокурые волосы. Если приглядеться, черты ее лица не совсем правильны, но русско­му лицу и не обязательно быть во всем правильным, чтобы слепить красотой. Пойдем, времени уже в обрез, а пока я доковыляю на кос­тылях…

15. Сцена

Тесный зал синематографа был забит до отказа. Под звуки рас­строенного рояля разворачивалось действие “Гамлета”. Тапер наи­грывал мелодию, и часто совершенно не совпадающую с происхо­дящим. Так, когда в финале солдаты несли мертвого Гамлета, он заиграл “На сопках Маньчжурии”. После сеанса публика долго не расходилась. Зажегся тусклый мигающий свет гарнизонного движ­ка. Сидели, словно проснувшись, не желая окунуться в нынешнюю повседневность.

- Ничего не прозошло, все та же жизнь вокруг, но сердце поче­му-то забилось сильнее, крепче набирая и выталкивая кровь, - ска­зал я. - Чудесное видение искусства.

- Именно чудесное видение, - сказал Гущин и так быстро по­шел на костылях по проходу, что я едва за ним поспевал.

- Вера Аркадьевна, - сказал он, подойдя к Голубевым,

- Павел Иванович, добрый вечер.

- Это вы, молодой человек? - сказал Голубев.

- Очень рад, милостивый государь. Понравился фильм?

- По-моему, замечательно, - сказал Гущин, бросая взгляд на Веру.

- Вам понравилось, Вера Аркадьевна?

- Да, - сказала Голубева, - особенно то, что Гамлет - девушка. Когда Горацио в финале расстегивает рубашку на груди Гамлета и все понимает. Красивая женщина в роли Гамлета - это замечатель­ная находка.

- Дело не в том, что Аста Нильсон изображает Гамлета краси­вым, - возразил Голубев, - то, что Гамлет по сценарию девушка, объясняет причину нерешительности принца.

- Женщины тоже способны на решительные поступки, - ска­зала Вера Голубева.

- Мне кажется, главное - в красоте, в этом при­чина популярности фильма.

- Я согласен, - сказал Гущин, - именно красота. Окоченевший труп солдата несут на вытянутых руках над головами. Голова прин­ца запрокинута, процессия медленно движется по аллее склоненных перед мертвым телом копий. Прекрасный финал. Кстати, разреши­те представить: мой друг, есаул Миронов, личный адъютант ко­мандующего дивизией барона Унгерна.

- Очень рад, - сказал Голубев, подавая мне руку. - Моя жена Вера Аркадьевна.

Я наклонился и поцеловал атласную кожу женской аристокра­тической ручки. Она пахла чем-то волнующим, пряным и давно забытым. Дрожь пробежала по телу, я едва справился, чтобы не вы­дать охватившее вдруг меня волнение.

- Вам понравилось, есаул? - спросила Голубева.

- Очень, - ответил я.

- А какую тему вы находите главной? - спросил Голубев.

- Наказанное братоубийство, - сказал я. - Так называлась дошекспировская пьеса, по которой Шекспир написал свою трагедию.

- Есаул Миронов - литератор, - сказал Гущин, - публиковался в петербургских газетах, издал сборник стихов.

- Вы пишете стихи? - спросила Голубева, посмотрев на меня.

- Не согласитесь ли прочесть что-либо?

- Не знаю, - сказал я, чувствуя странную робость под взглядом голубых глаз.

- Я не Лермонтов, мои стихи - это сочинения любите­ля.

- Вы пишете лирику? - спросила Голубева.

- Нет, лирику не пишу, сейчас не до лирики. Пишу о том, что видел, что пережил. Я воевал прежде в Колчаковской армии, участ­вовал в походе Капеля, об этом пишу.

- Тогда особенно интересно, - сказал Голубев.

- Мне с женой пришлось этого хлебнуть. Мы - беженцы, с трудом пробрались из Сибири сюда, в Монголию.

- Прочтите что-нибудь свое, - снова попросила Голубева.

- Ну, хорошо, - сказал я и прочел:

“Скрипя ползли обозы - черви.

Одеты дико и пестро,

Мы шли тогда из дебрей в дебри

И руки грели у костров.

Тела людей и коней павших

Нам обрамляли путь в горах.

Мы шли, дорог не разобравши,

И стыли ноги в стременах”.

- Весьма трогательно,- сказала Голубева, - напрасно вы гово­рили, что не пишете лирику. Это как раз и есть современная лирика. Мы с Павлом Ивановичем все это пережили, - и пожала мне руку.

- Да, - сказал Голубев, - ужасное время переживает матушка-Россия. Русские - беженцы в собственной стране и с мест, занятых большевиками, ежедневно прибывает большое число беженцев. Офицеры, их жены и семьи, штатские, военные. Мы с Верой Ар­кадьевной - такие беженцы. Поселили нас, как всех, в обозе, хоть я статский советник, что по разряду старой императорской России приравнивается к чину генерала. Я хотел бы получить аудиенцию для беседы с бароном Унгерном. Вы, господин есаул, как личный адъютант барона не были бы столь любезны устроить мне подобную аудиенцию?

- Его превосходительство барон Унгерн сейчас очень занят,- сказал я, - тем не менее, постараюсь узнать, когда он может вас при­нять.

- Весьма меня обяжете, есаул, - сказал Голубев, - считаю нуж­ным вместе с женой прибыть для личной аудиенции. Я надеюсь быть барону полезным, внести свой посильный вклад в святое дело борь­бы за Россию. У меня имеется определенный опыт работы в мини­стерстве иностранных дел. Я, думаю, пригодился бы барону в каче­стве советника по политическим вопросам.

- Он привык повелевать, - сказал я, когда Голубевы, раскла­нявшись, ушли.

- Этот Голубев - человек с большим самомнением и прошлым авторитетом, но, пожалуй, не слишком умный. Привык­нув к почтению и подчинению себе в прошлом, может повести себя с бароном как равный, и даже покровительственно. Не было бы беды.

- Но Вера прекрасна, - сказал Гущин, - ты не находишь?

- Да, замечательная красавица, - сказал я, - тем хуже, ты ведь сам знаешь, что барон не любит женщин, особенно красивых.

-Причем тут барон? - сказал Гущин. - Тебе-то она понра­вилась. Я уже начинаю ревновать.

- Напрасно, - ответил я. - Разбивать чужие семьи - не по моей части.

- Ну, ты известный моралист.

- Да, моралист. Это ты любишь рассуждать о чувствах, стра­стях и прочем подобном.

- А ты думаешь, что Вера Аркадьевна - невинная голубка, ко­торая никогда не изменяла мужу? Как все моралисты, ты порази­тельно наивен в вопросах страсти и любви. Или ты просто фальши­вишь. За моральными рассуждениями хочешь скрыть возникшие в тебе самом чувства. Это с вами, моралистами, случается. Вспомни мольеровского Тартюфа.

- Ты хочешь сказать, что я Тартюф?

- Ты сердишься, значит ты не прав.

- Володя, тебе пора в госпиталь, и у меня дела. Давай расста­немся, а то еще чего доброго поругаемся.

- И все-таки тебе очень понравилась Вера, - сказал Гущин, - ты скрытен в любви, такая любовь еще более опасна. Поверь мне, опытному знатоку женщин.

16. Сцеиа

Как ни странно, но в очередной нашей с бароном поездке по сопкам среди волчьего воя и трупоедства барон тоже заговорил о женщинах.

- В традиционном противостоянии Востока и Запада, - гово­рил барон, - Запад ассоциируется у меня с женским началом, родив­шим химеру революции как апокалиптический вариант плотского соблазна.

- В построении цивилизации вы полностью отвергаете жен­щину? - спросил я.

- Я смотрю на женщин как на печальную необходимость, не более - ответил барон.

- Но европейская цивилизация - это жен­ское начало, она, как и женщина, есть олицетворение продажности и лицемерия. Позлащенный кумир, который Запад в гибельном ос­леплении вознес на пьедестал, свергнув оттуда героев и воинов. Я давно мечтаю об ордене военных буддистов, чьи члены давали бы обет безбрачия. Победитель дракона, рыцарь н подвижник, явится не из Европы, а появится на противоположном конце Евразии.

- Нечто подобное есть и у Ницше, - сказал я.

- Да, - ответил барон, - я вслед за Ницше могу выстроить тот же ряд презираемых мною тварей: лавочники, крестьяне, коровы, женщины, англичане и прочие демократы. Что касается западных наций, то падение там общественной морали, включая молодое по­коление женщин, всегда повергало меня в ужас. В России картина еще безнадежнее: половая распущенность ужасна, сожительство вне брака тем более никого не шокирует.

Мы выехали на ночную поляну, где стая ворон клевала трупы.

- Однако, где ж мой филин? - тревожно спросил барон и вдруг заухал. В ответ из чащи леса раздалось уханье, и филин вылетел на поляну.

- Проспал к ужину, - засмеялся барон, - а я уж думал, что мой любимец заболел, хотел вызывать дивизионного ветеринара, пове­леть ему немедленно отправиться в сопки, найти филина и лечить его.

Барон с умилением смотрел, как филин согнал ворон, уселся на одном из трупов и начал ужинать. Потом барон тронул коня, и мы поскакали дальше.

- Вскоре, есаул, нам предстоит поездка к Семенову в Читу, - сказал барон, - подготовьте материалы, предстоит наступление на Ургу как начало создания великой Монголии. Я верю в успех, но в последнюю свою поездку в Читу я эту веру чуть не потерял. Семе­нов после занятия Читы утратил интерес к планам военной кампа­нии. Будем надеяться, временно. Всякому движению нужны истин­ные вожди, умеющие мечтать. А вожди новой России, как, напри­мер, Семенов, мечтают лишь о том, чтобы своих любовниц уравнять в правах с евнухами. Без поддержки Семенова никакой успех невоз­можен. Но пассивность и апатия некоторых лиц, окружающих Се­менова, губит все. Во взаимоотношениях с Семеновым нужна уме­лая дипломатия. Мне катастрофически не хватает профессиональ­ных людей.

- Ваше превосходительство, - сказал я, - тут есть один дипло­мат из Петербурга. Он просит у вас аудиенции.

- Кто?

- Голубев. Он работал в министерстве иностранных дел.

- Голубев. Не знаю.

- Он просит аудиенции с женой.

- Женатик, - сказал барон, - хоть законный брак?

- Похоже, законный. Жена его окончила Смольный институт.

- Ну пусть приходит, поглядим, что за дипломат.

17. Сцена

Барон принял Голубева, вежливо беседовал с ним. Жена Голубева находилась в передней части юрты, рядом со мной. Мы молча­ли, прислушивались к доносящемуся разговору. Я старался выгля­деть вежливо-нейтральным. Но не всегда это мне удавалось. Вре­мя от времени я бросал взгляд на прекрасный овал лица, на белоку­рые волосы, перехваченные лентой. Несколько раз наши глаза встре­чались, и тогда сладко ныло сердце. Хотелось сказать Вере нечто приятное, хоть что-нибудь, но сердечное. Однако я волновался и не находил слов. Меж тем беседа барона с Голубевым, которая ве­лась в негромких спокойных тонах, вдруг начала становиться все шумнее и беспокойнее.

- За годы гражданской войны, - взволнованно говорил Голу­бев, - мы много раз были близки к победе над большевиками, но предательство, самолюбие, неспособность вождей белого движения договориться между собой всякий раз уничтожали победу.

- На кого вы намекаете? - вдруг вспылил барон. - Сам-то вы кто? Вы из интендантов, следовательно, мошенник.

- Милостивый государь, - тотчас побагровел Голубев, - во-первых, я служил не в интендантстве, а в министерстве иностран­ных дел. А во-вторых, в порядочном обществе так не говорят.

- Ах, в порядочном обществе, - закричал барон, - наверно ду­маете, что находитесь в петербургском салоне среди жидовских ад­вокатов, низких нигилистов-крамольников и изменников. Выпороть его!

Вера Голубева вскочила и бросилась к барону.

- Господин барон, - возмущенно сказала она, - мы принадле­жим к высшим петербургским фамилиям. Мой муж близкий родст­венник свиты его величества адмирала Арсеньева.

- Выпороть! - еще громче закричал барон.

Видя бешенство и непреклонность барона, Голубева сменила тон.

- Господин барон, - умоляюще сказала она, - как женщина, прошу вас отменить наказание.

- Если за какого-нибудь провинившегося солдата или офицера ходатайствует женщина, - сказал барон, - то я увеличиваю ему меру наказания. Вы же вовсе штатские особы. Выпороть! - крикнул он опять, побагровев.

- Ее тоже выпороть. Положите их рядом, по-супружески. Сипайлов!

Сипайлов вырос как из-под земли.

- Сипайлов, его пусть порет адъютант, поручик Жданов. Он хорошо порет. А ее я приказываю пороть вам, своему адъютанту, - обратился барон ко мне.

Не стану описывать, что я испытал. Голубева и его жену поло­жили рядом, полуобнаженных. Спина Голубева была исполосована Ждановым до крови. Я же старался бить помягче. Барон это заме­тил.

- Жалеете ее? - сказал он, усмехнувшись. - Видно уж влюбле­ны, юбочный угодник! Ладно, пока с этой женщины позора доволь­но. Отправить ее в обоз, написать коменданту обоза Чернову, чтобы использовал на тяжелых грязных работах. Пусть солдатские каль­соны стирает, барыня петербургская. А мужа-дипломата назначить рядовым в полк.

18. Сцена

Вскоре я увидел Голубева уже на плацу. Куда девалась его ари­стократическая спесь. Одетый в солдатский мундир, который сидел на нем, как на огородном пугале, он неумело семенил, стараясь пристроиться к общему солдатскому шагу, подгоняемый злой коман­дой фельдфебеля.

- Поистине от великого до смешного всего один шаг, - сказал Гущин, который тоже наблюдал за муштрой бывшего дипломата.

- Какая жалкая картина. А с Верой, слыхал, и того хуже.

- Не говори, - сказал я, - ситуация была почти такая же, как при вынужденном расстреле мной Лоренца. Но все надо вытерпеть, как говорит доктор, во имя нашей идеи.

- И все-таки я тебе завидую, - сказал вдруг Гущин. - Видишь обнаженное тело красавицы. Пороть ее - в этом есть нечто оболь­стительное, - и он как-то странно, болезненно засмеялся.

- Пусть извращенное, но обольстительное.

- Не понимаю тебя, - сказал я сухо, - садистские болезненно­сти меня никогда не интересовали. Я сторонник здоровья во всем, тем более - в интимном.

- Ты наивен, как все моралисты, - ответил Гущин, - или опять фальшивишь.

- Напрасно ты меня ревнуешь, - сказал я, - тем более к несча­стной женщине, которая теперь занимается грязной работой в обозе у Чернова.

- У Чернова? - засмеялся Гущин.

- Держу пари, что Голубева сойдется в обозе с этим женским обольстителем, красавцем Черно­вым.

- Это не моя проблема, - сказал я и, холодно кивнув, пошел прочь.

Наша дружба с Гущиным явно расстраивалась из-за женщины, к которой, как мне кажется, он меня несправедливо ревнует.

19. Сцена

Резиденция Семенова находилась в лучшей читинской гости­нице “Селект”. Когда мы приехали, там гремел очередной банкет, пел цыганский хор, солировала красивая женщина, очень гибкая и стройная. Увидев нас, она довольно непочтительно крикнула Семе­нову:

- Атаман, твой барон приехал, - и засмеялась.

Семенов, сильно выпивший, поднялся навстречу Унгерну. Ата­ман был человек среднего роста, с красивыми ногами, с широкой грудью и, несмотря на молодость, с рано полысевшей головой. Лицо у него было скуластое, русско-бурятского типа. Шитый золотом ге­неральский мундир расстегнут. На плечах желтые погоны с черной тибетской свастикой.

Трижды по-русски поцеловавшись с Унгерном, Семенов сказал:

- Садись, барон, праздновать с нами.

- Что праздновать? - сдержанно спросил барон.

- Взятие Читы.

- Не затянулся ли праздник? - спросил барон. - Чита взята уже больше года назад, кроме того, я не пью.

- Барон, не гордись, повеселись с нами, - засмеялась темново­лосая женщина и сильным низким, почти мужским голосом запела цыганский романс. Офицеры бешено аплодировали ей.

- Не сердись, - тоже аплодируя, говорил Семенов.

- Нужно дать волю чувствам. Не правда ли, Маша хороша? Такие глаза, та­кие зубы.

- Я устал с дороги, - сказал Унгерн, - нельзя ли передохнуть перед завтрашним серьезным разговором?

- Отдыхай, - сказал Семенов, - а мы еще попируем.

20. Сцена

Нам отвели большой сдвоенный номер гостиницы. Барон был мрачен.

- Было время, - сказал он, - в молодости я сам напивался до белой горячки, теперь намерен соблюдать трезвость. Водка удруча­ет мышление, если уж тешить себя, так наркотиками. По крайней мере, наркотики возбуждают воображение. Вы, есаул, употребляе­те наркотики?

- Нет, ваше превосходительство.

- А водку?

- Иногда и в меру.

- Напрасно, лучше наркотики, чем водка. Мы, молодые офи­церы в Забайкалье, употребляли наркотики, причем гораздо силь­нее, чем заурядный кокаин. Неподалеку от границы Китая достать их нетрудно. Намереваясь организовать для борьбы с революцией орден военных буддистов, я допускаю употребление его членами га­шиша и опиума. Однако кутежи Семенова совсем иное. Эта шансоньетка, петербургская цыганка Машка, в качестве любовницы атамана Семенова серьезно влияет на политику атаманской Читы. Вы знаете Машку, есаул?

- Знаю как атаманшу Машку, под этим именем она известна всему Дальнему Востоку.

- Фамилию ее никто не знает, возможно, и Семенов не знает ее настоящую фамилию. Не то бывшая цыганка, не то бывшая шансоньетка. Эта женщина пользуется большим влиянием на Семено­ва. Ее боятся, перед ней заискивают. Я слышал, что Машка всеми силами пытается привлечь к себе симпатию офицеров и даже платит за них карточные долги. Но меня она числит в своих врагах. И я ее не жалую. Не случайно свою белую кобылу, подаренную мне Семе­ новым, я назвал Машка, - он засмеялся.

- Впрочем, эта тезка ата­манской любовницы служит мне верой и правдой. А атаманскую пассию можно сравнить с евнухами, которые обладают такой же вла­стью при дворе турецкого султана. Или с Распутиным в юбке, кото­рый тоже дурно влиял на государя и государыню.

- Вы находите, барон, что главная причина не в Семенове, а в дурном влиянии?

- Безусловно. Семенов - добрый, простой, отзывчивый чело­век, без всякой мании величия. Я ношу на погонах буквы АС - ата­ман Семенов - и горжусь этим. Семенов сам хорош, но семеновщина невыносима. Атмосфера, царящая в Чите, меня давно раздража­ет. Я считаю, что все катится по наклонной плоскости. Впрочем, и Семенов не ощущает идеи. Я объединяю в этом слове понятие иде­ализма и идейности. Он не чувствует мистический смысл символа. Носит на погонах тибетскую свастику, этот священный для будди­ста символ вечного круговорота жизни, а ведет себя как масон, соз­дал у себя в армии жидовские части. Племянница его замужем за еврейским коммерсантом. Это говорит о том, что он не знает и не понимает Монголии и буддизма.

- Но, ваше превосходительство, - сказал я, - изданная в Хар­бине автобиография атамана отмечает его глубокое изучение буд­дизма.

- Может, он и изучал, но не понимает, - сказал барон.

- Лю­бовь к монголам предопределяет для меня ненависть к евреям. Пер­вые несут в себе божественное начало, вторые - дьявольское. Одни воплощают в себе добродетели прошлого, другие - все пороки на­стоящего. Монголы, как и я сам, прирожденные мистики. Евреи - сугубые реалисты. В этом качестве они олицетворяют для меня все, что мне ненавистно в цивилизации XX века, все, что так ярко выражено в наших либералах, которым доверена судьба России. Врангель, Колчак… Вам приходилось встречаться с Колчаком?

- Нет, - ответил я, - но я видел его во время молитвы в казачь­ем соборе в Омске. На лице его видна печать обреченности.

- Если бы эти вожди обрекали на гибель только себя, - сказал барон.

- Они обрекают на гибель монархию, Россию, белую идею. В нынешнее ужасное время спасти Россию может только диктатор, но легенда о железной воле Колчака разрушилась. Люди, которые хотят видеть в нем диктатора, должны разочароваться.

- О Колчаке говорят как о человеке тонкой духовной органи­ зации, - сказал я.

- Он влияет на людей своим моральным авторите­том.

- Что такое моральный авторитет? Людьми надо управлять. Я знаю, какие могут быть последствия при обращении к снисходитель­ности и добродушию в отношении диких орд русских безбожников. Я ненавижу Колчака, и Колчак, я знаю, ненавидит меня. Он желал бы моей гибели.

21. Сцена

Это подтвердилось на следующий день во время встречи Унгерна с Семеновым.

- На тебя, барон,- сказал он, - получены документы от вер­ховного правителя России, адмирала Колчака, - и подал бумаги.

- Доклад об убийствах, расстрелах и других преступлениях, чинимых генералом Унгерном и его подчиненными. Жалобы гос­пожи Филипповой об убийстве ее мужа, капитана Филиппова, а так­же ряд других материалов, необходимых для предания тебя военно-полевому суду, - Семенов поднял голову и посмотрел на барона.

- Что ж, - сдерживая гнев, сказал барон, - если ты, атаман, считаешь, что я за свою борьбу с врагами России заслужил петли, то казни. Как буддист, я готов к смерти, но скажу тебе откровенно: Колчак - человек Вашингтона и японофоб, все это направлено не только против меня, но и против японского влияния.

- Никто тебя казнить не собирается, - сказал Семенов.

- Одна­ко, что это за история с золотом и с грабежом поездов? Тут сказано, - он взял бумаги, - барон Унгерн чувствует себя полным князем и считает себя вправе облагать данью проходящие мимо поезда.

- Когда-то моего деда тоже обвиняли в операции грабежа су­дов, - сказал барон, - недаром между нами сходство.

- Тут сказано, - продолжал читать Семенов, - реквизирован­ные товары тайно переправляются в Харбин и продаются через спекулянтов-перекупщиков, так ли это?

- Господин атаман, - сказал Унгерн, - это так. Средства, отпу­скаемые из Читы на содержание дивизии, ничтожны. Главный способ получения средств - реквизиции на железных дорогах. Ведь оде­вать, вооружать, снаряжать и кормить тысячи людей, лошадей - это при современной дороговизне что-нибудь стоит. Из Харбина мы по­лучаем вырученные деньги и натуру: муку, сало, рис, ячмень и овес для лошадей, табак, папиросы, спички, партии обуви и чая. Также электрические принадлежности и латунь для патронных гильз.

- Параконные экипажи, партию душистой китайской горчицы и кокосовые орехи, - продолжал Семенов.

- Зачем тебе кокосовые орехи? - Семенов улыбнулся.

- Это кто-то из моих гурманов, сибаритов, заказал. Надеюсь, ты не подозреваешь меня? Я не трачу на себя ни гроша из выручен­ных средств. Есаул, - обратился он ко мне, - запиши, выясни, кто заказывал на дивизионные деньги душистую горчицу и кокосы. Накажу беспощадно. Кто бы это ни был.

- Писал бы отчеты, - сказал Семенов, - тогда меньше возника­ло бы недоразумений. Бумага, бумага нужна.

- Вам нужна бумага, - усмехнулся барон. - Хорошо, я велю послать вам целую пачку. Однако, все это условность, а условностя­ми я люблю пренебрегать, в том числе канцелярскими. Бумажные процедуры в моем штабе упрощены до предела. Одно время штаб­ную документацию я вообще велел отправлять в печку, как тормозя­щую живое дело. На нестроевых должностях у меня лица не засиживаются. Долго сидеть надоедает, писать. Это Колчак - кабинет­ный человек, я не сижу в кабинетах.

- Колчак прислал из Омска телеграмму, - сказал Семенов, - умоляет меня двинуть хотя бы тысячу штыков на фронт. Я ответил отказом, у меня есть более важные дела, чем воевать с большевика­ми за пределами своих владений. Я знаю, кто бы ни победил, мне в Чите не усидеть.

- Я не вижу большой разницы между Колчаком и большеви­ками, - сказал Унгерн, - и те и другие губят Россию.

- Чтобы опередить Деникина и первым войти в Белокамен­ную, - сказал Семенов, - окружение Колчака вынудило его принять гибельный план прямого наступления на Москву через Пермь.

- На Москву надо идти другим путем, - сказал Унгерн, - через Ургу, через Монголию, этот путь Чингиз-хана. Великая Монголия - первый шаг на пути к будущему обновлению Китая, России и Евро­пы.

- Во всяком случае, создание особого монгольского государ­ства - это для нас запасной вариант судьбы, - улыбнулся Семенов.

- Японцы такой план поддержат, японцы давно стремятся утвердить свое влияние в центре Азии. Отсюда можно контролировать Турке­стан и Тибет, через который открывается путь в Индию и Северный Китай. Колчак - человек Вашингтона, западный человек. Прямого вмешательства Запад не потерпел бы, поэтому с Колчаком надо хи­трить, давать обещания, но не выполнять, делать вид, будто готовы идти на уступки.

- Я хитрить не буду, - сказал Унгерн, - когда займу Ургу, по­просту арестую всех колчаковских эмиссаров. И японским паяцем тоже не стану, чтоб нити дергали японцы. Моя идея - всемонгольское государство.

- Тень Чингиз-хана является нам обоим, - сказал Семенов, - но ты видишь в Чингиз-хане потрясателя вселенной, а я - строителя империи. Однако путь у нас общий, путь Чингиза. Тем более, моя бабка по отцу принадлежит к роду князей Чингизитов. Итак, реше­но, готовь план наступления на Ургу. Дело наше святое, за такое дело можно и умереть.

22. Сцена

На обратном пути из Урги в купе вагона Унгерн сидел молча, глядел в окно, потом сказал:

- Судя по всему, Семенов умирать не собирается и в любых обстоятельствх имеет запасной вариант жизни. Думаю, на случай бегст­ва у него уже приготовлены штатский костюм и деньги в банках Хар­бина и Нагасаки. У меня с атаманом пути разные. Мой путь прямой, тем не менее до поры до времени мы с Семеновым идем рядом. Семе­нов мечтает в интересах России образовать между ней и Китаем осо­бое государство из Монголии и южной части Забайкалья. “Такое госу­дарство, - говорит Семенов, - могло бы играть роль преграды, если б Китай вздумал напасть на Россию ввиду ее слабости”. Это смехотвор­но! Создашь такого государства выгодно прежде всего Японии, а ин­тересы России не более, чем патриотическая фраза. В этом ли патрио­тизм? Я заменил бы слово “Россия” словом “Евразия”. Только восста­новление силы Чингиз-хана может спасти Россию и остановить гние­ние Запада. Скоро мы сделаем первый шаг на пути к будущему обнов­лению мира. Мы начинаем движение на Ургу.

23. Сцена

Дивизия была выстроена в боевых порядках. Вынесли белое знамя с тибетской свастикой.

- Это новое знамя из парчи, - торжественно сказал Унгерн, - белое знамя Чингиз-хана с тибетской свастикой, буддистским сим­волом вечного обновления жизни. С севера в седьмом столетии по смерти Чингиз-хана по мистическому поверию ожидается явление его белого знамени, под которым евразийцы восстановят свое бы­лое величие. По монгольскому поверию, в знамя переходит душа полководца Сульде. Явление знамени Чингиза равносильно появле­нию его самого.

Заиграл оркестр, вывели связанного китайца.

- По древнему обычаю, - сказал Унгерн, - приказываю освя­тить знамя кровью пленного китайца. Зарубить китайца у подножия знаменного древка.

Китайца зарубили шашками, обмакнули древко в текущую кровь.

24. Сцена

Дивизия шла к Урге. Унгерн появлялся то в одном, то в другом месте, отдавая распоряжения. Я, как адъютант, следовал за ним.

- Чтоб создать впечатление большого войска, - распорядился барон, - передвигаться по двое в ряд.

Колонна далеко растянулась по степи. Три орудия тащили бы­чьи упряжки. Пулеметы везли на монгольских тачанках, дощатых платформах, к которым крепилось дышло.

- Все лишние винтовки раздать казакам, - распоряжался ба­рон, - отдать всякому, кто пожелает вступить в отряд.

- Монгольских добровольцев пока немного, - ответил я, - не более двух сотен.

- А русских? - спросил барон. - Тут много русских колони­стов.

- Тех совсем нет, - ответил Сипайлов.

- Проклятые! - злобно сказал барон. - Русских надо прирав­нять к дезертирам. Часть бойцов, главным образом, бурят отпра­вить по кочевьям собирать ополчение.

Вскоре впереди послышались выстрелы.

- Это Резухин, - сказал барон, - он уже занял одну из возвы­шенностей и завязал перестрелку с китайцами. Основные силы дивизии подошли в район Урги к вечеру, когда солнце садилось. На одном из холмов барон долго смотрел на город в бинокль.

- Вот он, монастырь-столица, - сказал барон.

- Монголы на­зывают свою столицу Их-хуре, то есть Большой монастырь. На подступах к городу, на склоне горы, крупнейший монастырь Гундан, город богословов, Афины северного буддизма. Его полное назва­ние Гундан те Чиплин, что значит Большая колесница современной радости. А вон на самой вершине башнеобразное белое здание, са­мое высокое в Урге. Храм Машид Жарайсинг посвящен Авалокети-шаре, Великомилосердному, чьим земным воплощением считается Далай Лама. Вон круглый облитый листовой медью купол Мойдари сум. Мойдари - владыка будущего, буддийский месия.

- Ваше превосходительство, - подъехав, спросил Резухин, - каков план атаки? Никто не знает, что нужно делать.

- Никакого плана атаки у меня нет, - ответил барон, - будем действовать по обстоятельствам. Первый удар я решил нанести по Май-манчану - столичному пригороду, населенному китайцами. Прежде чем начать штурм, предъявить китайскому командованию ультиматум. Потребовать впустить меня в Ургу со всем войском, чтобы моя азиатская дивизия могла пополнить запасы перед похо­дом на север, к пограничному Троицкосавску. Пусть китайцы дума­ют, что главная моя цель - война с красными. Не правда ли, хоро­шая идея?

- Вряд ли китайцы предоставят нам такое гостеприимство, - сказал я.

- Что ж, - сказал барон, - поедем сами к ним в гости. Я наме­рен направиться на разведку в Ургу.

- Вы сами, в одиночку, ваше превосходительство? - удивлен­но спросил я.

- Нет, есаул, ты поедешь со мной. Честно говоря, я плохо пред­ставляю себе, где находится этот Май-манчан.

25. Сцена

Была кромешная безлунная ночь. Мы довольно долго блужда­ли в окрестных сопках, не находя дороги.

- Кажется, мы заблудились, - подъехав ко мне, сказал барон.

- Простите, ваше превосходительство, - ответил я, - но идея, мне кажется, не из самых удачных.

- Ты, есаул, - материалист, напрочь лишенный мистического чутья, - ответил барон. - Вот возьми. Это кокаин. В небольших дозах он прочищает мозг.

Барон отсыпал мне щепотку порошка, а другую приложил к ноздре. Я незаметно высыпал кокаин, барон же глубоко вдохнул наркотик, поехал быстрей и увереннее.

- Слышишь звон? - сказал он мне.

- Это сигнал чугунного колокола из Май-манчана, мы почти у цели.

Вскоре, действительно, удалось выбраться к глиняной стене. Мы поехали вдоль стены, пока не достигли пролома, и проникли в город. Май-манчан был плотно застроен. Здесь были и китайские фанзы, и дощатые бараки, и виллы.

- Не правда ли, хорошо? - шепнул мне барон. - Эта игра со смертью иной раз является для меня мистической потребностью.

Вдруг возле какой-то виллы или банка нас окликнул часовой.

- Кто тут?

- Поскакали, - шепнул барон и пустил коня галопом, я поска­кал следом.

Раздались крики и выстрелы. Мы достигли пролома и поскакали в сопки. Уже светало. Показались передовые казачьи посты.

- Мы уже у своего войска, - сказал барон.

- Надо отдать распо­ряжение атаковать Май-манчан через проломы. Стена давно не ре­монтировалась, во многих местах она зияет проломами. Я думаю, захватить эту средневековую крепость будет не трудно.

Неожидан­но послышалась сильная оружейная и пулеметная стрельба. Удари­ли пушки. В расположении войск царила неразбериха. Казаки отступали.

- Что происходит? - крикнул барон, подъехав к Резухину, ко­торый пытался сдержать отступающих.

- Китайцы подобрались в темноте, атакуют с трех сторон, надо отходить, ваше превосходительство.

Казаки на рысях уходили с пригородных холмов. Начиналось жаркое монгольское утро.

- Каковы потери? - спросил барон.

- Казаки отступили без больших потерь, - ответил Резухин, - преследовать нас китайская пехота не может. Но в эту ночь, ваше превосходительство, мы лишились почти всей артиллерии. Из трех пушек удалось вывезти одну.

- Отойдем на отдых, - мрачно сказал барон, - через четыре дня двинемся опять на штурм Урги.

26. Сцена

Так же мрачно опустив голову, барон ехал во главе своего от­ступающего войска. Вдруг впереди в многольской степи странным миражом возникли русские избы, маковки православной церкви.

- Что это? - спросил барон.

- Это, ваше превосходительство, поселок русских колонистов Ман дал, - ответил Сипайлов.

- Россия в полсотни верст от Урги, - он захихикал.

- Бурдуковский, - яростно закричал барон.

Подъехал Бурдуковский.

- Комендантской сотне всех жителей истребить за то, что не пожелали выставить добровольцев в мое войско при осаде мной Урги. Поселок сжечь.

Комендантская сотня, в которой было много татар и башкир, понеслась с воем. Запылали дома, улицы покрылись трупами. От богатого поселка Ман дал остались лишь заваленные мертвецами дымящиеся руины.

27. Сцена

Военный совет состоялся в походной палатке барона. Докла­дывал Резухин.

- Ургу, ваше превосходительство, занимает многотысячная ки­тайская армия со штабами, полевыми телефонами, горными орудия­ми. А у нас несколько сот измученных, оборванных и полуголод­ных всадников на отощавших конях. Одна пушка, один пулеметный взвод и минимальный запас патронов.

- Что ж, - сказал Унгерн, - мысль о том, чтобы с такими сила­ми выбить китайцев из города, кажется безумием, но мы опять пой­дем к столице. Теперь, оставив Май-манчан в стороне, я решил атаковать Ургу с северо-востока. Постараемся ночью незаметно по­ дойти к центральным кварталам по руслу речки Селды.

И он склонился над картой, указывая направление.

28. Сцена

Ночной бой длился уже несколько часов. Барон появлялся то в одном, то в другом месте. Он был без оружия, с одной лишь тростью-ташуром.

- Отчего нет продвижения? - кричал он. - Атаковать пулеме­ты.

- Ваше превосходительство, - сказал один из подъехавших офи­церов, - китайцы успели приготовиться. Устье Селды и гребни хол­мов покрыты окопами.

Я с трудом узнал в офицере Гущина. Лоб его был перевязан окровавленной тряпкой. Он слез, почти свалился с коня, схватил протянутую ему бутылку, начал жадно пить.

- Атаковать! - кричал Унгерн, - Непрерывно атаковать! - и ударил тростью Гущина по спине. - Атаковать!

- Верхом пройти не удастся, ваше превосходительство, - ска­зал Гущин.

- Сотням спешиться! Атаковать!

Казаки в пешем строю лезли прямо на китайские пулеметы. Барон появлялся в самых опасных местах со своей монгольской тро­стью, бил по спинам солдат и офицеров.

- Атаковать! - кричал он. - Сколько у нас осталось пулеметов?

Увидев юного прапорщика с пулеметом, он спросил:

- Сколько пулеметов?

- Два кольта, ваше превосходительство, - ответил юный пра­порщик

- Как твоя фамилия?

- Козырев, ваше превосходительство.

- Эти два бесценных кольта отданы под твое командование, Козырев. Береги их и себя, смотри, если ранят, повешу.

- Оправдаю доверие вашего превосходительства, - радостно ответил Козырев.

Бой продолжался. Спустя некоторое время барон опять подъе­хал к пулеметному взводу. Козырев лежал на спине.

- Что с ним? - спросил барон.

- Пуля в животе, - ответил кто-то из казаков.

Сидя в седле, барон посмотрел на окровавленный живот, на мгновенно посветлевшее лицо Козырева.

- По виду рана смертельная, - сказал он, - вывезти его с поля боя в госпиталь. Может, все ж уцелеет. Юн слишком.

И отъехал. К утру китайцы были сбиты с позиций, казаки продвигались вперед.

- Китайская пехота отброшена к храмам монастыря Дехуре, - доложил подъехавший офицер.

- Мистическая вера никогда не обманывала меня, - говорил барон, глядя в бинокль. - Я уверен, китайцы в панике, готовятся к эвакуации. Атаковать!

К вечеру канонада усилилась.

- Отчего нет продвижения? Где Резухин? - кричал барон. - Резухина ко мне!

Подъехал Резухин.

- Почему остановились атаки? - закричал барон. - Для победы хватит одной-двух атак.

- Ваше превосходительство, - сказал Резухин, - китайцы под­тянули к месту прорыва свежие силы, в том числе и артиллерию. А наши резервы исчерпаны. Потери огромны. Триста человек убиты­ми и ранеными. Треть казаков.

- А офицеры? - закричал барон. - Офицеры отсиживаются по­зади.

- Ваше превосходительство, - сказал Резухин, - четверо из десяти офицеров остались лежать мертвыми на ургинских сопках, патроны на исходе, продовольствие тоже.

- А где монголы?

- Обещанное монгольскими князьями подкрепление не поя­вилось.

- Что ж, отступать? Две-три атаки не хватает до победы. И отступать!

- Ваше превосходительство, сильно похолодало, - сказал я. - Ночь обещает быть морозной, теплой одежды нет. Раненые умира­ют от холода.

- Тогда придется отступать. Будем отступать. Я оставлю не­большой отряд возле Урги для морального давления на китайцев, которые напуганы и психологически не способны удаляться от го­рода далеко. Сам же с главными силами, увозя раненых, уйду к вос­току, на берега Карумна, в те места, которые семь столетий назад стали колыбелью империи Чингиз-хана. Отказываться от своих пла­нов я не собираюсь.

29. Сцена

В своей юрте барон принимал тайных посланцев Богдо Гэгена. Он говорил:

- Передайте Богдо Гэгену, предводителю Монголии, я пришел в вашу страну, чтобы начать всемирное дело. Я сражаюсь против коммунистов, евреев и китайцев. За кровь и правду-истину. Я буд­дист, потому что эта религия учит подчинению младшего старшему. Я восстанавливаю чистую кровь народов, завоевавших мир. Пусть монголы помогут мне взять Сибирь. Я - новый Чингиз-хан, я возве­личу Монголию и сделаю главной спасительницей мира от больше­визма.

- Барон Иван, ты бог войны, - сказал один из лам, - мы верим тебе, мы знаем, что ты с помощью духов можешь становиться неви­димым, посылать на врагов панический страх.

- В наших пророчествах, - сказал другой лама, - националь­ный мессия должен прийти в годы жизни восьмого Богдо Гэгена с севера.

- В пророчествах Бицигу Цадан Шулин, священного белого камня, - сказал третий лама, - сказано, что после великой смуты явится непобедимый белый батор, который спасет и возродит мон­гольского Хагана. Это пришествие должно произойти в год белой курицы. Год белой курицы приближается. Ты - белый генерал, и это делает такое пророчество для нас, монголов, очень волнующим. Белый цвет - цвет Чингиз-хана.

- Ты так же рыжебород, как Чингиз, - сказал первый лама.

- Ты состоишь в родстве с самим Цата ханом, - сказал второй лама, - сам Цага хан послал тебя к нам.

- Кто это Цага хан? - спросил я, поскольку записывал разго­вор.

- Это государь Николай II. Они верят в мое родство с госуда­рем и к тому же не знают, что государь уже мертв. Не надо разру­шать их наивной веры.

Вдруг раздался ужасный крик.

- Что там происходит? - поморщился барон.

- Видно, Сипайлов допрашивает арестованных, - сказал я.

- Скажи, чтобы сейчас не допрашивал, пусть зайдет.

Я вышел и направился к дощатому сараю неподалеку, откуда доносились крики. Какому-то связанному арестанту лили в ноздри кипяток из горячего чайника.

- Барон велел прекратить допросы, - сказал я, стараясь смот­реть в сторону.

- Он беседует с ламами. Ламы выглядели растерянными: видно, были напуганы крика­ми.

- Будда проповедует мир и милосердие, - сказал первый лама.

- Будда щадит все живое, даже комаров, вшей и блох. Но слу­га Будды - беспощадный Махагала, ты, белый батыр, - слуга Будды Махагала.

- Махагала, - наперебой заговорили ламы, - хранитель веры, устрашающий и беспощадный Махагала.

Ламы, поклонившись барону и пятясь, вышли из юрты.

- Кто такой Махагала, ваше превосходительство? - спросил я.

- Махагала, - это шестирукое божество По-тибетски Срум, или Докхит, по-монгольски Шаги Уса. Он изображается в диадеме из пяти черепов, с ожерельем из отрубленных голов, с палицей из человеческих костей в одной руке и с чашей из черепа - в другой. Вот оно.

- Барон порылся в бумагах и показал литографию.

- Подлинник - в монастыре Гудана. Когда мы возьмем Ургу, то обязательно посетим монастырь Гудан.

Вошел Сипайлов.

- Что ты такое делаешь! - закричал на него барон. - Знаешь ведь, что я беседую с ламами.

- Ваше превосходительство, угощал чайком вредный элемент, - усмехнувшись, ответил Сипайлов.

- Ты, Сипайлов, садист, - сказал барон, - я не люблю истяза­ний. Когда мне приходится натыкаться на какую-либо жестокую экзекуцию и слышать стон наказуемых, то я стараюсь быстрей пройти или проехать. Я никогда не посещаю сараев или подвалов, где хо­зяйничает Сипайлов со своими подручными. Я предпочел бы уби­вать своих врагов просто. Смерть есть нечто заурядное, чуть ли ни пошлое в своей обыденности. А пытки ее романтизируют.

- Ваше превосходительство, - сказал Сипайлов, - без пыток нельзя добиться признания виновных.

- В жестокости есть печальная необходимость, - согласился барон, - сам Будда допускает такую необходимость, взяв своим слу­гой божество Махагала. Побеждая злых духов, Махагала ест их мясо и пьет их кровь. Сам он не способен достичь Нирваны. Он обречен вечно сражаться со всеми, кто препятствует распространению буд­ дизма, причиняя зло ламам или мешая им совершать священные об­ряды. Я чувствую себя таким божеством. Я объявил войну китай­цам, которые заставили отречься живого Будду, запретили богослу­жения в столичных монастырях и оскверняют храмы. Особенно меня волнует, что монголы называют меня белым генералом, который спасет их от белой курицы. Монголы очень чутки к цветовой сим­волике.

- Ваше превосходительство, - сказал Сипайлов, - я хотел бы доложить о деле Чернова, коменданта обоза, поскольку вы велели мне разобраться.

- Докладывай!

- Чернов распорядился отравить тяжелораненых, которых вез­ли в обозе.

- Это я сам ему велел отравить безнадежных, тех, кто все рав­но не вынес бы дальнейшего перехода.

- Ваше превосходительство, поговаривают, что с тяжелоране­ными смертельную дозу яда получили все, имевшие при себе ка­кие-либо ценности или деньги.

- Так ли это, выяснить! Если так, Чернова привести в лагерь. Допросить. Ты, есаул, поедешь, доложишь мне к моему возвраще­нию из японской ставки.

- Слушаюсь, ваше превосходительство, - ответил я.

- Выяснить, - сказал барон.

- Чернов был прежде моим лю­бимцем, как и Лоуренс. Деньги и золото все губят.

- Говорят о подделке денежных документов по причине сладо­страстия, - сказал Сипайлов. - Тут замешана женщина.

- Какая женщина?

- Голубева. У Чернова, якобы, с этой женщиной роман.

- Голубева? Опять Голубева. Выяснить и доложить. Я чувст­вую в себе силу Махагалы, а значит и справедливость Будды. При этом всякий, на кого обращается мой гнев, будь то дезертир, пьяни­ца или тот же Чернов, становится врагом желтой религии, мешаю­щим ее торжеству. И ты, Сипайлов, - спутник Махагалы. Но я - божество, слуга Будды, а ты и Бурдуковский со своими подру­чными - бесноватые кладбищенские демоны, жадные до крови и мяса. Вы - челядь, покрытая пеплом погребальных костров и пятна­ми трупного жира. Пожирающий людоед - это в числе ритуальных списков Махагалы, но вы - животные-людоеды. Ламические обрядники включают сюда и животных соответствующего толка. Это вол­ки, шакалы, дикие собаки, лисы, грифы, совы и филины - все те, кто питается падалью.

И, вынув золоченую коробочку с кокаином, барон отсыпал на ладонь, поднес порошок к ноздрям.

30. Сцена

Приехав в расположение обоза, первыми, кого я увидел, были Голубева и Чернов. Они шли об руку. Судя по их поведению, при­ходилось признать, Гущин был прав. Меж Черновым и Голубевой - роман. Нельзя сказать, что я вовсе не испытывал ревности. Какой мужчина может устоять перед подобной красавицей? Особенно в монгольском захолустье. Остановившись за бараком, я видел, как они обнимаются и целуются, и не один лишь я. Они не слишком стеснялись, и это зрелище собирало зрителей.

- Вот, ваше благородие, блядь, - сказал мне какой-то обозный казак, тоже оказывается наблюдавший, - коменданта соблазняет ради сладкого пайка.

- Хорошо бы ее накрыть где-нибудь в сарае, - подхихикнул второй казак.

- Ваше благородие, вот истинный крест, накрыть в сарае. Может, и она рада будет. Оба были пьяные.

- Убирайтесь вон, - брезгливо сказал я.

- Узнает комендант, накажет вас.

31. Сцена

В комендантской я долго просматривал бумаги умерших тяже­ ло раненых.

- Где опись личного имущества, ценностей и денег, которые были у покойных? - спросил я Чернова.

- Не было никаких денег и ценностей, - ответил Чернов, - это клевета. Это на меня клевещут.

Провозившись до полудня и ничего не обнаружив, я вышел из прокуренной комендантской подышать свежим воздухом, увидел Веру Голубеву, которая прогуливалась неподалеку.

- Вы, есаул? - увидев меня, сказала она довольно равнодушно, что, признаюсь, меня покоробило.

- А вы, мадам, я вижу, времени не теряли.

- Уже рассказали?

- Рассказывать не надо, так видно, - ответил я.

- Вы уж вовсе переселились в юрту к Чернову?

- Да, переселилась, - ответила Вера, - что в этом плохого? Разве мы плохая пара? Оба красивые, статные, - она засмеялась.

- А ваш муж? - спросил я.

- Этот лакей? - презрительно сказала Вера. - Он всегда был лакеем, даже когда служил в Петербурге в министерстве иностран­ных дел, был лакеем. Просто теперь явно видно. Разве вы не заме­тили?

- Я заметил, что человек он не слишком умный, - ответил я, - но все-таки вы с ним венчались в церкви, по-христиански.

- Какие теперь венчания? - сказала Голубева. - Сам Колчак перед лицом всей Сибири открыто живет со своей невенчаной же­ной Темиревой. Об этом судачат, но не слишком. Да и что подела­ешь? Мы, беглецы из центральной губернии, находимся в таком же положении, как верховный правитель России. Многие пары, встре­тившись на дорогах войны и бегства, при желании не могут узако­нить свои отношения, ибо расторгнуть брак имеет право лишь кон­систория той епархии, где он был заключен.

Вдруг позади послышался смех, и пьяный голос сказал:

- Ваше высокоблагородие, вслед на очереди мы.

Это опять были те обозные казаки.

- Убирайтесь! - крикнул я. Казаки засмеялись, а один из них крикнул Вере:

- Эй, ты, блядь, мы тебя накроем в сарае!

Вера разрыдалась и убежала в комендантский барак. Казаки, обнявшись, с пьяной песней пошли прочь. Но не прошло и минуты, как из комендантского барака выбежал разъяренный Чернов с ре­вольвером в руке.

- Где подлецы? - яростно закричал он.

- Пошли туда, - указал я направление.

- Дисциплина в обозе совершенно расшаталась. Ординарцы, - закричал Чернов, - схватить и расстрелять подлецов!

- Такое уж слишком! - сказал я.

- Такой приговор имеет пра­во вынести лишь военно-полевой суд за соответствующие преступ­ления.

- Они уже приставали ко мне, - сказала Вера. - Когда их от­вергла, обозвали нехорошими словами.

- Оскорбление моей жены, - крикнул Чернов, - для меня выс­шее преступление, - и он с ординарцами побежал за казаками.

Я поспешил туда, однако впереди раздались выстрелы, и, когда я подошел, оба казака лежали мертвые. Происшедшее было неожи­данным и диким, впрочем, в духе времени.

- Я вынужден буду доложить о происшествии в штабе, - ска­зал я.

32. Сцена

Барон был весьма занят, готовился к встрече с японцами. Ког­да я вошел, он лишь мельком спросил:

- Что с Черновым? Подтвердилось насчет умертвления ране­ных ради денег?

- Нет, ваше превосходительство. Описи ценных бумаг и денег не обнаружены. Может быть, они уничтожены.

- Разберемся, - сказал барон. - Я пошлю туда Сипайлова.

- Ваше превосходительство, - сказал я, - в обозе на моих гла­зах произошло отвратительное происшествие. Чернов расстрелял двух казаков.

- За дезертирство?

- Нет, за то, что они оскорбляли Голубеву.

- Расстрелял казаков за женщину? - закричал барон. - Вызвать Чернова в дивизию.

Чернов приехал под вечер. Я устроил его у себя в палатке.

- Где барон? - говорил Чернов. - Я хочу говорить с бароном.

- Барон в отъезде, - сказал я. - Все ж, Чернов, для вашей поль­зы я попросил бы сдать оружие.

- Нет, оружие не сдам, - нервно и агрессивно ответил Чернов. Он вынул револьвер, обнажил шашку и положил их рядом с собой.

- Чернов, - сказал я, чтобы смягчить ситуацию. - Я понимаю ваши чувства и сочувствую вам, подождите, приедет барон. Он че­ловек жестокий, но справедливый. Я замолвлю за вас слово. Будем надеяться, он решит в вашу пользу.

- Я люблю Веру и хочу на ней жениться, - нервно говорил Чернов.

- Но она жена другого, - возразил я, - христианская религия запрещает двоеженство.

- Тогда я перейду в буддизм, - закричал Чернов.

- Ложитесь спать, Чернов, и надейтесь на лучшее, - сказал я. - Я доложу генералу Резухину, может, он разберется.

33. Сцена

Едва я вошел к Резухину, как тот закричал:

- Где Чернов?

- Я, ваше превосходительство, поместил его у себя в палатке.

- На лед эту сволочь!

- Господин генерал, - сказал я, - все-таки надо дождаться при­каза барона.

- Хорошо, - сказал Резухин, - отправлю конного к барону. У вашей палатки выставлю караул, а вы ждите здесь.

Ночью меня, задремавшего в штабной юрте, разбудил Бурдуковский.

- Барон приказал выпороть Чернова и сжечь живьем, - сказал он.

- Но ведь Чернов офицер-дворянин, - попробовал возражать я. - Даже если он виновен, его по армейскому уставу можно только расстрелять.

- Здесь, есаул, действуют по особому уставу, - ухмыльнулся Бурдуковский. - Барон приказал дать Чернову двести бамбуков. Я сам буду пороть. Послать казаков схватить Чернова.

Задремавшего от усталости Чернова схватили во сне, разору­жили, связали.

34. С цена

Утром вся дивизия была выстроена у огромного столетнего дуба. Голого Чернова положили под дубом. Порол сам Бурдуков­ский. Вскоре все тело Чернова превратилось в кровавый лоскут. Я стоял рядом с Гущиным.

- Видишь, - сказал мне шепотом Гущин, - я был прав, эта жен­щина погубила Чернова.

- Да, ты прав, - шепотом ответил я.

- Она еще многих погубит, - сказал Гущин. - Красота ее дья­вольская.

В это время Чернова привязали голого к дубу, облили сложен­ный у подножья хворост бензином и подожгли. Из огня доносились стоны и проклятия Чернова. Потом они затихли, люди начали рас­ходиться. Мы с Гущиным ушли одними из первых и долго бродили в окрестностях лагеря. Оба были бледны.

- Произошло страшное дело, - сказал я Гущину после молча­ния.

- Дело, превзошедшее все прошлые жестокости барона.

- Если бы я сам это не видел, историю гибели Чернова со все­ми чудовищными физиологическими подробностями, я бы ответил: этого не может быть. Даже нам, людям, прошедшим мясорубку гра­жданской войны, трудно поверить, что такое возможно. Сожжение человека на костре вызывает в памяти картины из гимназического учебника, где говорилось об ужасах инквизиции. Тем более неверо­ятно, что в роли Торквемады выступает современный культурный европеец, барон, белый генерал. Он считает себя воплощением бо­жества Маргалы, буддийского Бога, карающего врагов.

- Маргала тут ни при чем, - сказал Гущин, - мне кажется, та­кое случилось из-за чисто патологического ненавистничества ба­рона. Не исключено, что барону присущи гомосексуальные наклон­ности, и он страдает от этого, переживает разлад между собствен­ным телом и духом панморализма. Страдает и ревнует. Это своеоб­разная форма ревности костлявого белобрысого урода к красивым людям, любящим друг друга. Впрочем, если Вера и любила Черно­ва, то по-дьявольски, губящей любовью.

- Я с тобой не согласен, наверное, и ты из ревности демонизи­руешь эту слабую запутавшуюся женщину.

- Ты вновь убедишься в моей правоте, - сказал Гущин. - Но пусть Бог хранит тебя от подобной беды.

35. Сцена

Вернувшись через несколько дней, барон вызвал меня к себе ночью. Он был не в духе. Это не предвещало ничего хорошего.

- Есаул, - сказал он, - надо немедленно написать приказ о пол­ном запрете употребления спиртного. Вчера я наткнулся в лагере на двух пьяных офицеров. Раздеть их догола, привязать к лошадям и на веревке протащить через ледяную реку. Голые, не разводя кост­ра, пусть сидят всю ночь на противоположном берегу. Лагерные часовые пусть каждый час устраивают им перекличку. Исполняйте.

Я отдал честь и собирался уже идти исполнять приказание, когда он меня вдруг спросил:

- Где госпожа Голубева?

- В обозе, - ответил я.

- Сипайлов, - обратился он к стоящему за его спиной Сипайлову, - вызвать ее из обоза, поместить в юрту к японцам. Пошли сво­его адъютанта.

Я уже привык к кошмарам, и эта ночь не показалась мне чем-то особенным. Голых офицеров, привязав к лошадям, перетащили через реку. Каждый час часовые окликали их, и с противоположно­го берега из тьмы доносились их продрогшие, хриплые голоса в от­вет. Придя утром, измученный, продрогший, я заснул мертвым сном. Но спал недолго, вестовой разбудил меня.

- Ваше благородие, - сказал он, - к его превосходительству.

В отличие от прошлой ночи, барон был в веселом настроении.

- Пойдемте, есаул, посмотрите на свою возлюбленную госпо­жу Голубеву.

- Ваше превосходительство, - ответил я, - она вовсе не моя возлюбленная.

- Рассказывай, - усмехнулся барон, - вы все юбочные угодники. Но теперь я поместил ее к японцам. После японского темпера­мента вам делать нечего.

36. Сцена

В юрте у японцев было тесно от сидящих вокруг Веры Голубе­вой мужчин. Все японцы одинаково улыбались. Среди японцев был и сам генерал Сузуки, который тоже улыбался.

- Хорошая барышня, - говорил он, глядя на Веру, которая в японском кимоно обмахивалась веером.

- Это русская девушка не уступит лучшей японской гейше.

- Кушайте, русская барышня, - говорил один из японцев, улы­баясь, - это ананасные консервы из Формозы.

- Формоза? - смеялась Вера, погружая ложку в консервы. - Что такое Формоза?

- Формоза - это очень скучное место, где делают вкусные ананасные консервы, - улыбался японец. - Там нет таких красивых русских барышень. Формоза по-китайски - Тай­ вань.

- Кушайте, русская барышня, - говорил другой японец, - вот ургинские пряники, ургинское варенье. Тут, в Монголии, хорошо, тут лучше, чем в Корее. В Корее всюду запах вонючего орехового масла, - он засмеялся.

- Русские барышни красивее филиппинских американок, - ска­зал один из японцев.

- Филиппинские американки - скуластые, кра­сноносые бабы.

- Мы поражены вашей красотой, мадам, - сказал по-француз­ски Сузуки.

- Благодарю вас, вы очень любезны, - ответила Голубева, ко­кетливо щурясь.

- Ну, есаул, убедились в верности своей возлюбленной, - по-французски спросил меня барон, когда мы вышли.

- Ваше превосходительство, она не моя возлюбленная, - снова ответил я. - О ее неверности пусть заботится муж.

- Муж? - улыбнулся барон. - Именно муж. Вызовем мужа.

37. Сцена

- Ваша жена ведет себя непристойно, - сказал по-французски барон Голубеву, - она в юрте у японцев, вы должны ее наказать.

- Как наказать, ваше превосходительство? - спросил запуган­ный и подавленный Голубев, стоя перед бароном в нелепо сидев­шем на нем солдатском мундире.

- Дайте ей пятьдесят бамбуков.

Голубев замер, опустив голову. Барон обратился ко мне.

- Ты будешь наблюдать, если муж плохо будет наказывать, повесить обоих. Понял? Идите.

Голубев шел пошатываясь, держась руками за голову, потом остановился и говорит:

- Есаул, мы были с вами в хороших отношениях. Помогите мне, дайте мне револьвер, и я сейчас же застрелюсь.

- Бросьте говорить глупости, - ответил я, - за эти ваши слова и меня барон повесит. Видите, вот идет делопроизводитель канцеля­рии Панков. Барон послал его следить за мной.

Привели Веру. Избивающий жену муж плакал. Я тоже с тру­дом сдерживал слезы. Ведь Панков, смиренный и молчаливый па­рень, безусловно, донес бы. Вера выдержала наказание без стона и мольбы. Молча встала и, пошатываясь, пошла в поле.

- Вестовой, - сказал я, потрясенный, - возьми даму под руку. И обернулся к Голубеву:

- Идите назад в казарму, я доложу барону.

Он поднял на меня глаза. Такой муки давно не видел я в чело­веческих глазах.

- Сегодня ночью я повешусь, - шепнул он мне, как-то даже весело, заговорщически подмигивая.

- Панков, - сказал я, - отвезите господина Голубева в госпи­таль.

- Мне не было приказано, господин есаул, - сказал Панков.

- Отвезите, я вам приказываю, - сказал я, - я доложу барону.

38. Сцена

- Ваше приказание выполнено, - сказал я барону, прилагая усилие, чтобы моя рука у козырька фуражки не дрожала.

- А что муж? - спросил барон.

- Я его отправил в госпиталь, он нездоров.

- Рехнулся? Хорошо, - сказал барон и засмеялся явно истери­ческим смехом. Глаза его были воспалены.

- Жену послать на лед, пусть там еще посидит.

- Ваше превосходительство, она и так еле жива.

- Молчать и исполнять то, что я говорю! Не сдохнет!

Я понуро зашагал к жертве.

- Слушайте, мадам, меня вы простите, но что я могу поделать, когда каждую минуту жду вашей участи. Барон приказал вам идти на лед.

Женщина молча пошла к реке, дошла до середины, зашаталась и упала.

- Мадам! - закричал я. - Продержитесь еще немного, вы же замерзнете.

Но женщина не поднималась. Я бросился к барону.

- Ваше превосходительство, она стоять не может, замерзнет же!

- Ну, раскис от юбки, скажи ей, если не будет ходить, то еще 25 бамбуков получит. Ну, марш, юбочный угодник.

Женщина, шатаясь, ходила по льду, а я стоял на берегу и смот­рел. Нервы мои, привыкшие ко всему, не выдержали картины нака­зания женщины. Отойдя, я прислонился к дереву и тихо, прикрыв лицо ладонью, заплакал. Прошел час, из юрты барона послышался крик.

- Есаул!

Я бросился на зов.

- Ну как она? Ходит?

- Так точно.

- Ну черт с ней, еще замерзнет. Прикажи ей выйти на берег, набрать хворосту и разжечь костер.

Я быстро вышел и крикнул:

- Вестовой! Набрать сухих дров, разжечь костер! Только что­бы барон не знал.

Среди темной ночи пылал огромный костер, а около него вид­на была фигура женщины. Утром барон вызвал меня.

- Как наказываемая женщина провела ночь? - спросил он.

- Исполнил все, что вы велели, ваше превосходительство.

- Хорошо. Голубеву я назначаю сестрой милосердия к докто­ру Клингенбергу, пусть старательным уходом за ранеными заглажи­вает свое преступление и пусть туда идет пешком.

- Ваше превосходительство, госпиталь находится под коман­дой Сипайлова.

- Я понимаю, о чем ты, есаул, - сказал барон, - но страх перед наказанием спасет Голубеву от притязаний этого монстра.

Я вышел ободренный и, вопреки приказанию барона, отвез Веру в госпиталь. Большую часть дороги мы молчали. Вера сидела, по­нурив голову, сгорбившись.

- Ваш муж находится в том же госпитале, - сказал я.

- Бог с ним, - ответила Вера.

- Вам его не жалко?

- Жалко. Мне всех жалко и себя тоже.

В госпитале я усадил Веру в передней и пошел искать доктора Клингенберга. Доктор был в перевязочной.

- Доктор, - сказал я, поздоровавшись, - по приказанию барона я привез вам новую медсестру, госпожу Голубеву. Туг ее муж, меж­ду супругами сложные отношения. Я хотел бы его подготовить к встрече.

- Это теперь не нужно, - сказал доктор, - пойдемте.

Мы спустились в подвал, в полутемную комнатушку. На койке кто-то лежал, укрытый с головой простыней. Доктор откинул про­стыню, и я увидел восковую голову Голубева с полуоткрытым ртом.

- Отчего он умер? - спросил я.

- Умер, - неопределенно ответил доктор.

- Яд? - спросил я.

- Он очень просил, - сказал доктор. - Мы должны быть гуман­ными не только по отношению к несчастным животным, но и по отношению к несчастным людям.

- Госпожа Голубева находится в тяжелом состоянии. Не надо ей сейчас говорить о смерти мужа.

- Хорошо, - ответил доктор, - я велю отнести труп в подвал, а ночью мы его похороним в общей могиле еще с несколькими умер­шими. Голубевой скажем, что муж отправлен в монастырскую боль­ницу.

Войдя к Голубевой, я сказал:

- Мадам, к сожалению, вашего мужа здесь нет, его отправили к монголам в монастырскую больницу.

- Тем лучше, - сказала Голубева.

- Мне пора, мадам, - сказал я, - идите к доктору, он человек хороший, он все вам объяснит и вам поможет. Я кивнул и пошел к дверям.

- Есаул, - окликнула меня Голубева, - подождите. Я подошел.

- Господи, - сказала Голубева, - неужели так и умрешь, не повидавши счастья, неужели?

Она неожиданно обняла меня и, положив голову на грудь, за­плакала. Не зная, что говорить, я молча гладил ее по волосам, по вздра­гивающим от рыдания плечам. Вдруг она спрашивает меня:

- Есаул, как вас зовут? Я забыла.

- Николай Васильевич.

- Николай Васильевич,- говорит, - Коля, приходите меня на­вещать. Мы с вами вместе так много перестрадали. А совместные страдания рождают истинную любовь.

Тут я расчувствовался:

- Мадам,- говорю.

Она перебивает:

- Коля, зовите меня Вера.

- Вера,-говорю ,-уходите через границу в Маньчжурию. Тут вы пропадете. Мы все обречены, но вас жалко. Вы красивая, моло­дая. Берегите себя, рожайте детей. После нас в России нужны будут другие люди.

Вдруг нервы не выдержали, и я опять, но теперь уже открыто, совершенно не по-мужски разрыдался.

- Я вам дам адрес к одному человеку, - сказал я, наконец уняв рыдания. - Он вам поможет перейти границу. Вот вам деньги.

- Спасибо, Коля, я буду ждать вас.

- Меня вы не дождетесь. Ищите себе другого, не испорченно­го нашей жестокой жизнью. А барона, если можете, по-христиан­ски простите.

- Барон мстит мне за свое уродство, - сказала Вера, - у него длинная шея с кадыком и сутулая спина, его не любят женщины.

- Не говори так, - испуганно огляделся я. - Тебя повесят или сожгут. И меня вместе с тобой за то, что не донес.

- Что ж, - сказал Вера,- тогда за наши страдания мы встретим­ся с тобой вместе в раю.

Вдруг, обняв за шею, сильно поцеловала меня в губы. Взволнованный, я поспешил уйти.

39. Сцена

Долго не мог я заснуть в ту ночь, ходил или сидел на койке, глядя в пространство.

- Неужели так и умру, не повидавши счастья? Какое оно та­кое? - повторил я слова Веры.

- Есть счастье, да нет душевной силы искать его.

Заснул под утро. Утром меня разбудил дежурный офицер.

- Барон незамедлительно ждет вас, - сказал он.

- Военный совет? - спросил я.

- Не знаю, барон ждет.

Я торопливо собрал бумаги. Войдя к барону, я, отдав честь, положил бумаги перед ним.

- Ваше превосходительство, - сказал я, - это последние сведе­ния, полученные нашей агентурой в Урге.

Барон даже не взглянул на бумаги. Мне приходилось видеть его во многих обликах, особенно часто озлобленным. Однако сей­час вид его был необычайно ужасен. Волосы всклокочены, лицо бледно. По-моему, он был пьян или принял большую дозу кокаина. Он посмотрел на меня своими белыми неподвижными глазами и спросил тихо, почти шепотом:

- Ты, есаул, жене Голубева предлагал помощь для побега?

Меня обдало жаром. Я молчал.

- Да или нет? - опять спросил барон тихо.

- Да, - так же тихо ответил я, ежась под взглядом белых непод­вижных глаз барона.

- Понимаешь ли ты, есаул, что это измена и я могу тебя пове­сить?

- Понимаю, - ответил я, - я действовал из чисто христианских побуждений.

- Ах, вот оно что. Читали ли вы Заратустру, есаул? - почему-то на “вы” спросил барон.

- Нет, ваше превосходительство.

- А Сенеку?

- Тоже не читал.

Я не понимал, смеется надо мной барон или говорит серьезно.

- Но Достоевского вы все-таки читали?

- Достоевского читал и люблю очень.

- А я Достоевского не люблю. Он пытается психологией под­менить дух. Он враг духа, поэтому его представления о человеке ошибочны. Вы в этом сейчас убедитесь, есаул.

И, обратившись к дежурному офицеру, сказал:

- Пусть войдет.

Вдруг вошла Вера Голубева. Она была бледна, но спокойна.

- Он пытался меня соблазнить и предлагал помощь в побеге, - ровным голосом сказала она.

- По Достоевскому выходит, страдание облагораживает чело­века, - спросил Унгерн, - так ли?

И, не дождавшись моего ответа, он поднял трость и изо всей силы ударил меня по голове. Потом еще и еще раз. Я потерял созна­ние. Очнулся оттого, что кто-то стоял надо мной и поливал мое лицо водой. Это был сам Унгерн, стоявший возле моего распростертого тела на коленях. Веры в юрте не было.

- Простите меня, есаул, - сказал Унгерн, - все мы люди греш­ные и слабые, но грехи эти в каждом проявляются по-разному, пото­му что люди разные. Есть упрямый бамбук, есть глупый подсолнух, есть несложная лебеда, также и люди, сударь мой, - барон помог мне подняться.

- Что вы хотите выпить: рисовой водки, рома, коньяка?

- Нельзя ли смирновской, ваше превосходительство, и кислой капусты?

Принесли водку и капусту. Мы выпили.

- Идите в госпиталь к доктору Клингенбергу, он приведет вас в порядок. После обеда вы будете мне нужны. И давай, есаул, опять на “ты”, - сказал барон, - забудем о случившемся.

- Женщины не стоят того, чтобы ради них истинные мужчины, воины, защитни­ки России, ссорились между собой. Будем помнить о том, что нам предстоит спасти многострадальную Россию. Но это совсем друго­го рода страдания, это страдания духа, страдания расы. В первую очередь нам надо спасать дух России.

Барон лег на ковер и закрыл глаза. Происшедшее, видно, тоже подействовало на него. Дежур­ный офицер показал мне рукой, что пора уходить. Я еще не успел выйти, как вошла Вера Голубева и легла рядом с бароном.

40. Сцена

В госпитале доктор перевязал мне голову и дал выпить порошок.

- У вас легкое сотрясение мозга, - сказал доктор.

- Доктор, любите ли вы Достоевского? - спросил я.

- Конечно, люблю, кроме “Идиота”, где много утопии и отсут­ствует понимание жизни.

- Нет, Достоевский все-таки хорошо понимал жизнь, - сказал я, морщась от головной боли, - но в одном я согласен с бароном, в одном Достоевский ошибался. Он слишком верил в облагоражива­ющее влияние на человека страданий, особенно материальных, те­лесных. Конечно, я понимаю, Вера спасала свою жизнь после ка­ким-то образом раскрывшегося нашего разговора или страха, что он раскроется. Однако, не похож ли часто страдающий человек на укушенного оборотнем? Тот, кто укушен оборотнем, сам становит­ся оборотнем и пьет чужую кровь.

- К слову о крови, - сказал доктор, - мне приказано увеличить количество коек в госпитале. Видно, крови предстоит литься широ­ким потоком.

- Да, доктор, - сказал я, - мы выступаем на Ургу.

41. Сцена

Дивизия шла на Ургу. Ее сопровождали присоединившиеся к ней вооруженные отряды монгольских князей. Барон скакал на сво­ей белой кобыле Машке впереди войска под белым знаменем, под свастикой. Недалеко от столицы впереди показался одинокий всад­ник, скакавший навстречу. Несколько казаков поскакали к нему и, окружив, проводили к барону.

- Кто вы? - спросил барон.

- Хорунжий Немчинов, ваше превосходительство. Делайте со мной, что хотите, но вот вам цианистый калий и деньги, две тысячи, которые китайцы дали мне вперед.

Он вынул ампулу и деньги.

- Я подослан китайцами с заданием отравить вас, ваше прево­сходительство.

Он отдал ампулу и деньги барону.

- Возьмите деньги и оставьте их себе, - сказал барон, возвра­щая деньги.

- Ампулу с ядом я беру и с этих пор буду носить ее в халате, чтобы покончить с собой при угрозе плена.

- Такое невозможно, - угодливо улыбнулся Сипайлов.

- Вы, ваше превосходительство, прошли по всей Монголии с великолепи­ем, окруженный преклонениями славы.

- Да, мы у столицы, - самодовольно ответил барон.

- На этот раз удача сопутствует нам. Лагерь разбить на склоне Богдо Ула.

42. Сцена

Со склонов горы барон в бинокль рассматривал столицу и ок­рестности.

- Первым делом выставить дозоры на Богдо Уле, а затем со­ средоточить здесь части туземных солдат, - говорил он. - Отсюда город виден, как на ладони. Площадь Поклонения, на которую вы­носятся главные святыни столицы. В южной части - правительст­венные учреждения, дальше китайские кварталы, именуемые по-рус­ски Половинка. Отсюда мы можем следить за всеми передвижения­ми китайцев, но гораздо важнее, господа, другое. Господствующая над Ургой стратегическая высота Богдо Ул - одновременно одна из главных монгольских святынь. Посмотрите, господа, гора покрыта густым заповедным лесом, вдоль гребня растут кедры, пониже лист­венницы, сосны, ели, подножие затянуто березой и осиной. Какая красота, господа! Какая таинственная строгая красота! Нигде в Монголии: восточнее, западнее, южнее Урги - нет ничего подобно­го. Эта гора, господа, поднявшись среди степи и голых камней, есть чудо и недаром почитается как священная. Священные силы - ве­ликие силы. Есаул, какова численность китайского гарнизона?

- Десять-двенадцать тысяч, ваше превосходительство, - отве­тил я, заглядывая в бумаги, - с пулеметами и артиллерией, а вместе с ополченцами численность гарнизона - не менее пятнадцати тысяч.

- У нас две тысячи, включая интендантских, обозных и прочих мертвых бойцов, - сказал барон. - Причем русские составляют не более четверти. Противник обладает огромным, чуть ли не десяти­кратным перевесом. Зато на нашей стороне, господа, иные силы, не материальные, но могущественные, - он усмехнулся

- Ваше превосходительство, - сказал дежурный, - к вам дви­жется депутация монахов.

Подошли монахи и поклонились Унгерну.

- Вот эти силы, господа - священный дух буддизма. Единст­венные обитатели Богдо Ула - монахи монастыря Маньчжушари хад, выстроенного среди скал и каменных осыпей. Святые ламы, - обратился он к монахам, - обойти Богдо Ул или даже объехать его верхом значит искупить самые тяжкие грехи. Сюда, к вершине, люди подымаются для созерцания, уединенного размышления, молитв. Сюда не пропускают вооруженных людей, но мы, святые ламы, при­шли вооруженные. Ведь святой здешнего монастыря Бодисатва - покровитель мудрости - изображен сжимающим в одной руке кни­гу, в другой - меч, дабы рассечь им мрак неведения и заблуждения.

- Белый генерал, - сказал один из лам, - китайцы совершили большие злодеяния и святотатства. Они арестовали Богдо Гэгена.

- Арестован Богдо Гэген, - воскликнул барон, не скрывая ра­дости, но тут же опомнился, потупил глаза и сказал:

- Это святотатство им даром не пройдет.

- Белый генерал, - сказал другой лама, - спаси от позора Мон­голию.

- Мы отомстим китайцам за их святотатства, - сказал барон. - Где сейчас живой Будда?

- Его отделили от свиты, изъяли из дворца и перевели в пусту­ющий дом в китайской Половинке. Но теперь он опять в своем зим­нем дворце под китайской охраной.

- Мы спасем живого Будду, - сказал барон.

- Зажги костры ночью на святой горе, - сказал лама,- чтобы устрашить китайцев.

Едва ламы, поклонившись, удалились, как барон начал ожив­ленно потирать руки.

- Не будем спешить со штурмом, - сказал он, - открытых столк­новений избегать. Будем вести планомерную кампанию. Заставлять противника пребывать в постоянном напряжении. Господа, арест Богдо Гэгена сулит нам большие выгоды. Китайцы думают: вот, мол, мы арестовали самого Бога - и ничего, все в наших руках. Перед военной силой пасует даже Божество - так они мыслят. О, нет, ре­зультат будет противоположным. Арестовав Богдо, они надеялись оборвать его связи с ламством и мятежными князьями и совершили роковую ошибку. С Божеством нельзя обращаться, как с человеком. Кажется, уж кто-кто, а китайцы должны это понимать. Те из них, кто читал Конфуция. Но кто из нынешних читал Конфуция? Арестовав Будду они действовали с примитивным западным рационализмом, западной прямолинейностью, отрицающей мистицизм. Не случайно я приравниваю китайских американизированных республиканцев к русским большевикам, всех этих европеизированных китайских чи­новников и генералов. Корень зла в обоих случаях уходит в гнилую почву европейской культуры.

На протяжении ликующего монолога мы, офицеры штаба, сто­яли молча. Наконец, генерал Резухин, тоже бывший с нами, не вы­держал, спросил:

- Ваше превосходительство, что нам предпринять? Какие пла­ны?

- Разве вы не поняли, генерал, - ответил барон, - ничего не предпринимать, ждать на Богдо Уле. Богдо Ул неотделим от имени Чингиз-хана. Здесь юный Тимучин спасался от врагов и приносил жертвы спасавшим его духам гор. По совету лам надо разжечь на горе гигантские костры. Этим кострам я придаю мистическое значе­ние. Жечь костры из ночи в ночь.

43. Сцена

Ночью запылали огромные костры.

- Посмотрите, - говорил барон, - как ярко пламенеют костры на темном фоне неба. Их зловещие отблески на снежном покрове священной горы панически настраивают китайских солдат и прочих китайцев, которые сейчас не спят и видят горящих демонов, - он засмеялся, - пусть думают, что я приношу мистические жертвы ду­хам, хозяевам горы, чтобы они послали всякие беды на тех, кто ос­корбил Богдо. Я солью себя со священной горой, стану олицетворением ее волшебной силы. Сам Чингиз-хан, чье второе пришествие ожидается, стоит за моей спиной. Обстреливать священную гору китайская артиллерия побоится. Я же начинаю психологическую войну. В город засылать монголов-разведчиков не столько для раз­ведки, сколько для распространения ложных слухов. Пусть говорят, что я жду подкрепления, в город движутся несметные монгольские ополчения, японцы, капелевцы, хунхузы, кундхуны, кто угодно, - он засмеялся.

- Страх зародится в китайских кварталах, проникнет в казармы, достигнет полковых штабов. Пусть все ждут каких-то зна­мений. Такое знамение последует. Скоро я сам явлюсь в город и не ночью, а среди бела дня. Вы поедете со мной, есаул.

44. Сцена

Ярким солнечным зимним днем барон в монгольском одеянии, красно-вишневом, в белой папахе на своей белой кобыле спустился с горы и, минуя китайских часовых, въехал в город. Я сопровождал его, понимая бесполезность сопротивления безумию барона. На мне тоже была монгольская одежда. Мы проследовали ургинскими ули­цами среди толпы граждан. На центральном базаре Захадар в сдоб­ном ряду барон остановился, слез с лошади и велел слезть мне.

- Позавтракаем, - сказал он. Косясь на китайские патрули, на вооруженных солдат, я с тру­дом проглотил жирное жареное тесто. Барон же ел с большим аппе­титом. Потом у трактира, где висели бараньи туши, мы выпили вод­ки.

- Исключение, - усмехнулся барон.

На базаре барон купил за­сахаренной брусники и сладости.

- Для храмовых жертв, - шепнул он мне.

Мы вошли в один из буддистских храмов. Перед бронзовым Буддой трещали свечи. Барон положил на медную жертвенную та­релку деньги и сладости. Я тоже положил деньги и обрядовое пече­нье, которое купил в храме. Барон стоял перед бронзовым Буддой, шевеля губами, молился. Потом мы вышли, сели на лошадей и по­ехали по главной дороге.

- Это Половинка, - сказал барон. - Тут резиденция китайского командующего.

Въехав во двор, барон, не спеша слез с лошади, подозвал ру­кой одного из охранников и сказал по-китайски:

- Держи за повод моего коня.

Обойдя вокруг дома, откуда сквозь открытую форточку доно­сились звуки рояля, барон вернулся, подтянул подпруги у седла, сел верхом и, не торопясь, выехал со двора. Наглость барона переда­лась и мне. Я несколько успокоился, подействовала и водка.

- Наверное, сам Сюй Чен бренчит на рояле, - усмехнулся ба­рон, - я слышал, он щеголяет европейскими манерами и бренчит на рояле в клубе. Его чиновники устроили клуб для столичного бомон­да всех национальностей. В том числе и для жидовских интеллиген­тов и коммерсантов. Правда ли это, есаул?

- Да, - ответил я, - лазутчики доносят, устроили клуб и даже разыскивали в городе бильярд для клуба.

- Еще бы, - усмехнулся барон, - как же без бильярда? Бильярд - непременная принадлежность такого рода клубов. Ясно одно, арест Богдо Гэгена показал: новые хозяева Урги с их английского образца мундирами, французскими кепи и немецкими пушками, с их биль­ярдом и роялем в этой стране, где триста лет властвовали их предки, гораздо более чужаки, чем я с моей уверенностью, что свет с Восто­ка. Но в том-то и парадокс, что при этом я остаюсь истинным евро­пейцем. Потребность сменить душу - западный синдром, кожу - восточный.

Возле большого дома с зарешеченными окнами барон придер­жал коня.

- Это тюрьма, - сказал он, - посмотрите, возле ворот на стуле спит часовой. Такое нарушение дисциплины возмущает меня.

Барон слез с коня, подошел к часовому и разбудил его несколь­кими ударами трости-ташура. Спросонья часовой ничего не мог по­нять.

- На карауле спать нельзя, - сказал барон по-китайски. - За такое нарушение дисциплины я, барон Унгерн фон Штернберг, са­молично тебя наказал.

- Барон! - закричал перепуганный часовой. - Барон Иван!

- Белый батыр, белый генерал, - закричали монголы, приль­нув к зарешеченным окнам. Барон сел на коня и, не торопясь, поехал дальше.

- Барон Иван! - кричал часовой. - Тревога!

Прибежали еще китайцы, грохнули выстрелы.

- Теперь галопом! - крикнул барон, пуская коня вскачь. Я поскакал следом. Вскоре мы были в расположении дивизии.

- Китайцы воспримут мою поездку как предвестие своего ско­рого поражения, - смеясь, говорил барон. - Ламы это будут толковать как чудо. Дух охранял меня и послал затмение на всех, кто хо­тел или мог задержать или убить меня. Теперь надо организовать похищение Богдо Гэгена. Мы похитим его также среди белого дня из Зеленого дворца. Это будет звон погребального гонга для китай­цев.

- Ваше превосходительство, - сказал я, - похитить Богдо Гэгена­ трудно. По сведениям, здание Зеленого дворца охраняют триста пятьдесят солдат и офицеров, караулы выставляются круглосуточ­но. По всему периметру стен, у ворот установлены пулеметы. Про­веден телефон для связи со штабом.

- Надо составить план, - сказал барон.

- Надежная охрана и сама топография местности вокруг двор­ца практически исключают всякую возможность нападения, - ска­зал я.

- Вы не знаете Востока, - ответил барон.- Главное, разыскать человека, способного руководить операцией.

45. Сцена

Через несколько дней, вызванный к барону, я увидел такого человека. В юрте сидел плотный, коренастый парень.

- Монголы-лазутчики посоветовали мне его. Это бурят Тубанов. Тубанов кивнул мне и усмехнулся широким ртом.

- Не правда ли, замечательный экземпляр? - сказал барон по-французски. - Посмотрите на его волчьи глаза и зубы-лопаты под толстыми губами, вздутыми, ярко-красными. Все в нем носит хара­ктер преступности и решительности, наглости и отваги. Это как раз то, что мне надо.

- Тубанов, - обратился барон к парню, - это мой адьютант, есаул Миронов.

Тубанов опять улыбнулся, показав мне широкую зубастую пасть.

- Есаул Миронов в этот раз пойдет с тобой в Ургу.

- Он отважен, но туповат, - снова перейдя на французский, сказал мне барон. - Ты вместе с ним проберешься в Зеленый дворец Богдо Гэгена. Он тебе поможет. Надо вступить в переговоры с Бо­гдо.

- О чем? - спросил я.

- План операции разработан в мельчайших деталях, - сказал барон.

- Все готово, остается главное - добиться, чтобы сам Богдо Гэген согласился на похищение.

- Кто будет участвовать в похищении? - спросил я.

- Тубуты, - ответил барон, - Мне посоветовали опереться на тубутов. Так монголы называют тибетцев, живущих в Урге. Я ведь выделил большую сумму, - он вынул деньги.

- Это первая часть, - сказал он Тубанову. Тубанов взял деньги и пересчитал.

- Белый генерал, - сказал он, - из тубутов я подобрал шестьде­сят человек самых отважных и сильных, умеющих владеть оружием и привыкших лазить по скалам у себя на родине.

- Это особенно важно,- сказал барон, - поскольку похищен­ного живого Будду предстоит унести сюда, на Богдо Ул.

- Белый генерал, - сказал Тубанов, - мы изучили все тропы на обращенном ко дворцу склоне священной горы.

Барон вынул новую пачку денег и передал Тубанову. Тубанов опять пересчитал, потом сложил все деньги вместе и начал пересчи­тывать заново.

- Ужасный авантюрист, - сказал барон по-французски, - его знают в Урге как отчаянного парня с уголовными наклонностями, заядлого картежника. Он сын популярной в городе портнихи Тубанихи, шьющей монгольское верхнее платье. Она пользуется доброй в Урге репутацией, а он - очень худой, как раз то, что мне нужно.

Закончив пересчитывать деньги, Тубанов сказал:

- Белый генерал, только ради денег мы рисковать не стали бы. Мы, ламиты, во имя веры можем совершать чудеса храбрости. Мы ненавидим китайцев как своих притеснителей и насильников над Далай Ламой. Особенно воодушевляет нас мысль, что предстоит совершить дело национального свойства. Богдо - наш земляк.

Когда Тубанов ушел, барон сказал мне:

- Богдо страдает пристрастием к алкоголю. К тому же он лю­бит женщин, - барон презрительно скривился.

- Некоторые ламы называют его позором людей и Богов. Богдо слепнет, и предполага­ют, от пьянства. Надо трезво оценивать этого пристрастного к алко­голю человека. Его роль в управлении страной ничтожна. Но он глава религиозного клана, и своих он здорово держит в повинове­нии. Как бы я ни относился к Богдо лично, надо понимать его значе­ние как общенационального символа. С Богдо в качестве заложника китайцы могут требовать многого, зная, что ради него монголы всегда пойдут на уступки. Пока Богдо в Урге, я не могу полностью положиться на свои монгольские отряды. Обязательное условие штурма - похищение Богдо Гэгена.

46. Сцена

Я с трудом поспевал за Тубановым, который довольно ловко спускался по заснеженному склону Богдо Ула. Мы оба были пере­одеты ламами. Наконец у подножия Тубанов, заметив мою уста­ лость, сел передохнуть.

- Сразу за рекой - Зеленый дворец, - сказал он мне, - там Бо­ гдо Гэген. Двухэтажное кирпичное здание русского образца было с зеле­ ной крышей. Желтый цвет в городе, а зеленый - на берегу Толы. Прямо против дворца лес расступался. Тут проходила неглубокая падь, идущая от подножия до самой вершины.

- На снеговом фоне любые передвижения не останутся неза­меченными, - сказал я, - приблизиться к реке под прикрытием де­ревьев мешают горные кручи. От дворца просматривается вся за­мерзшая река, всадникам здесь нечего делать, а пешую вылазку ки­тайцы отобьют без особых усилий.

- Нам помогут высшие силы, - сказал Тубанов, - мы, как ти­бетские отшельники, способны делать свое тело невидимым. Далай Лама из Лхасы поддерживает нас.

Не знаю, как насчет высших сил, но нам действительно уда­лось пробраться к Зеленому дворцу, не вызывая подозрения китай­цев, которые сновали повсюду. Перед дворцом было пусто. Стояли китайские караулы с пулеметами.

- Обычно тут много монгольских паломников, но теперь мон­голов не подпускают к дворцу. Нас пропустят как тибетских лам.

Он что-то показал китайскому офицеру, и нас, действительно, пропустили. Мимо охраны поднялись мы на второй этаж, и здесь он, вынув опять нечто, что-то сказал и показал слуге. Слуга, поклонившись, удалился.

- Этот человек тоже тибетец, - шепнул мне Тубанов. - Сейчас нас примет сам живой Будда.

Нас вызвали. Мы долго шли в сопровождении слуг комнатами и переходами Зеленого дворца, тесно заставленного разностильной мебелью. Всюду висели картины, стояли фарфоровые вазы и серви­зы, европейские музыкальные инструменты. Вдоль стен тянулись витрины с безделушками, чучелами зверей, птиц, змей. Наконец, впереди послышались граммофонные звуки французской кафешан­танной песенки. Мы вошли в просторную комнату. За столом у иг­рающего граммофона сидел, подперев щеку, лысеющий толстый че­ловек. Это был живой Будда. Перед живым Буддой стояла откупо­ренная бутылка шампанского. По сторонам было множество буты­лок, многие из них пустые. Мы поклонились.

- Ваше высокопреосвященство, - сказал я, - мы хотели бы поговорить наедине.

- Хорошо, - сказал Богдо и посмотрел на нас, запрокинув го­лову, как смотрят дурно видящие или слепые.

- Я догадываюсь, кто вы. Выпейте шампанского. Это шампанское подарил мне мой брат Романов, русский царь. Что будет, когда в моих подвалах кончатся запасы шампанского, привезенные из Петербурга четыре года на­зад? Китайцы не снабжают меня шампанским. Они запретили мне ездить на русском консульском автомобиле.

- Ваше высокопреосвященство, - снова повторил я, - нам надо поговорить наедине.

- Интимно? - засмеялся Богдо.

Он явно был пьян.

- Тогда пойдемте в интимную комнату.

По боковому переходу мы вышли в небольшую комнату. Здесь в нескольких местах на столиках стояли граммофоны, лежали скрип­ки, трубы.

- У меня целая коллекция граммофонов и музыкальных инст­рументов, - сказал Богдо и, взяв одну из скрипок, он заиграл вальс Штрауса. Меня поразили неприличные рисунки, которые висели на сте­нах комнаты. Заметив мой взгляд, Богдо засмеялся.

- Это некоторые сцены, когда мужчина имеет возбужденный член, - сказал он.

- Это сцена совокупления, все в китайском духе. Это лошади и бараны отправляют половые акты. Духовенству прежде запрещалось иметь связи с женщинами. Я, как и прежние Богдо Гэгены, соблюдаю закон. Закон можно нарушать только ради под­вига. Я вступаю в связь только с такими женщинами, в которых про­зревает Мангис - злой дух. Плотские сожительства с ними - на са­мом деле титаническая борьба со злом.

- Ваше высокопреосвященство, - сказал я, - генерал Унгерн просит вас согласиться на похищение. Вы будете унесены на святую гору Богдо Ул.

- Это одобрено Лхассой, Ваше высокопреосвященство, - до­бавил Тубанов.

Богдо задумался.

- Риск имеется значительный, - сказал он наконец. - В случае провала я не смогу свалить вину на похитителей. Неудача грозит мне новым, более суровым заточением, а может, и смертью. Я уже едва не был отравлен китайским врачом, действующим по приказу Пекина.

- Ваше высокопреосвященство, - сказал я ,- китайцы готовят­ся к отступлению и намерены увезти вас как пленника с собой в Пе­кин.

- Там меня точно отравят, - сказал Богдо. - Хорошо, я согла­сен, пусть меня похитят вместе с женой Дондогулам. Мне позволено было жениться, потому что ламы признали ее воплощением Ехо-Догини - буддийского женского Божества.

Из интимной комнаты мы вышли в спальню. Посреди стояло супружеское ложе - широкая двуспальная кровать под балдахином, на котором с внутренней стороны вверху имелось зеркало, с четырьмя окружавшими ее зеркальными стенами. На кровати лежала краси­вая молодая монголка и лениво ела какие-то восточные сладости. Мы поклонились ей. Она улыбнулась в ответ и тоже поклонилась нам. Богдо Гэген пошел нас проводить.

- Когда штурм? - спросил он.

- После похищения вашего высокопреосвященства, - отве­тил я.

- Будут стрелять из пушек. Люблю артиллерийскую стрельбу. Но стреляйте так, чтобы не попасть в мои дворцы. Ни в Желтый, ни в Зеленый. Особенно в Зеленый, здесь моя библиотека и сокровищ­ница.

Мы прошли через библиотеку с множеством томов и вошли в сокровищницу.

- Смотрите, - говорил Богдо, - это изваяние буддийских бурханов. Вот драгоценная шкатулка с корнями женьшеня, слитки зо­лота и серебра, чудотворные оленьи рога, десятифунтовые глыбы янтаря, китайские изделия из слоновой кости, мешочли из золотых нитей, наполненные жемчугом, моржовые клыки с резьбой, индий­ские ткани, кораллы и нефритовые табакерки, необработанные ал­мазы, редкие меха. Особенно ценна эта белая шкурка выдры, кото­рую подарил мне Семенов.

Мы опять вошли в комнату с множест­вом бутылок шампанского и граммофоном. Богдо включил граммо­фон, загремел бодрый марш.

- Не хотите ли на дорогу шампанского? - спросил Богдо.

- Нет, ваше высокопреосвященство, нам предстоит трудный путь.

- Я выпью еще, - и, взяв бутылку, вдруг закричал по-монголь­ски на слуг.

- Эти негодяи пьют мое шампанское, - сказал он нам.

- Сейчас они скажут, кто это сделал, они его приведут, - доба­вил он. И, действительно, слуги приволокли молодого плачущего при­служника. Прислужник упал в ноги Богдо. Богдо сказал что-то рез­кое, и слуги поволокли прислужника в угол. Там стояла электричес­кая динамо-машина. Прислужника подключили к проводам, и Богдо крутанул колесиком. Прислужник затрясся, а Богдо радостно захо­хотал.

о - Прежде за такие проступки секли, - отсмеявшись, сказал Бог­до. - Но я пускаю в нерадивых слуг ток из динамо-машины. Я люб­лю технику. Вот, посмотрите на коллекцию моих часов: карманные, настенные, настольные, напольные, - говорил Богдо, - двести семь­десят четыре штуки.

Часы вдруг начали одновременно звонить.

- Пять часов по-пекинскому времени, - сказал Богдо, вынув свои карманные золотые часы.

- Я плохо вижу, но звон возвещает мне время. Поклонившись, мы распрощались.

47. Сцена

- Понравился тебе живой Будда? - спросил меня барон после того, как я вернулся и доложил о посещении.

- Коварный ветхий слепец, - ответил я. - Но не вполне обыч­ный человек.

- Мы похитим его, - сказал барон, - нам поможет провидение.

48. Сцена

Было раннее утро. Еще не погасли ночные костры. Я стоял рядом с бароном и, как он, смотрел в бинокль.

Черные движущи­еся точки показались на склоне. Они видны были на безлесых снего­ вых прогалинах.

- С ночи люди Тубанова укрылись в лесу на Богдо Уле, - ска­зал барон, - приближается решающий момент.

Группа лам подошла к воротам, караул пропустил их. Вдруг ламы по условному знаку Тубанова выхватили из-под одежды карабины. Охрану без единого выстрела обезоружили и связали. Вошед­шие разделились. Одни заняли оборону возле дворца. Другие вбе­жали внутрь. Богдо Гэген с женой уже были готовы к побегу, тепло одеты. Их подхватили и понесли к берегу. Одновременно оставшие­ся во дворце открыли огонь по наружной охране. Китайцы бежали. Тибетцы заперлись во дворце, из окон взяв под прицел берег реки, чтобы помешать погоне. Другие тибетцы, образовав цепочку, быст­ро и ловко передавая друг другу, подняли Богдо Гэгена с женой на вершину и унесли в монастырь Маяьчжушири на противоположном склоне. Барон ждал известия на Богдо Уле.

- Урга в верстах четырех, - сказал он взволнованно, - сейчас все решается.

Тибетец на взмыленной лошади подскакал и подал записку. Унгерн жадно ее схватил. В ней была одна фраза: “Я выхватил Бог­до Гэгена из дворца и унес на Богдо Ул”.

- Теперь Урга наша, - радостно крикнул барон и добавил, - Тубанову я присваиваю чин хорунжего.

Весть о похищении Богдо быстро дошла до лагеря.

- Ура! - прокатилось по горе.

49. Сцена

Ночью опять горели гигантские костры. При дрожащем свете костров у Унгерна состоялось военное совещание.

- Утром начинаем приступ, - сказал Унгерн.

- Ваше превосходительство, в дивизии все с нетерпением ждут приступа, - сказал Резухин. - Победа для нас единственный шанс на спасение. Идти некуда. На севере - красные. В Маньчжурию не пропускают китайцы .

- Я тоже готовлюсь к смерти, - сказал барон. - При неудаче монголы разбегутся, а китайцы перебьют нас.

- Ваше превосходительство, - сказал начальник снабжения, - если это не сделают китайцы, то это сделает голод. В полках не оста­лось ни крошки муки, питаемся лишь мясом. Суточный паек - че­тыре фунта на человека. Запасы соли тоже подошли к концу.

- При таком рационе многие страдают выпадением прямой киш­ки, - сказал доктор. - Многие гибнут от холода, особенно старики и подростки, мобилизованные в Забайкалье. Бывалые бойцы забрали у них все теплые вещи. Возьмем Ургу - придется ампутировать сот­ни пальцев ног и рук.

- Жизнь только в Урге, - сказал барон. - Так и объявить в пол­ках, я обещаю войскам на три дня, как Чингиз-хан, отдать город на разграбление, под страхом смерти запретив при этом переступать пороги храмов. На тебя, Резухин, возложена главная задача - вы­бить китайцев из Май-Манчана, сделать то, что не удалось в про­шлый штурм.

- Ваше превосходительство, - сказал Резухин, - я польщен та­кой честью. Но конные атаки невозможны, а для десяти пеших не хватает патронов. В дивизии на винтовку - не более десяти патро­нов.

- Ну и что ж, - сказал барон, - тогда в пешем строю пойдем с саблями. Пешая сабельная атака. Ты ворвешься в Май-Манчан че­рез южные ворота. Наши силы двинутся с востока.

Горели костры. Оборванные, в лохмотьях, в износившейся обу­ви, казаки с горы разглядывали золоченые крыши дворцов и храмов Урги.

50. Сцена

В Урге царило зловещее безлюдье. Магазины и лавки были за­крыты. Ламы сидели по домам. Однако служба православной церк­ви русского консульского поселка собрала много прихожан. Слу­жил священник консульской церкви Парняков, известный в городе и любимый как русскими, так и монголами. Его проповеди всегда слушались с сердечным вниманием. И сейчас, поднявшись на амвон и поблескивая золоченой оправой очков, священник говорил:

- Творения, с которых снято проклятие греха, образуют новую тварь. Всякая тварь создана прекрасно, но проклята вследствие гре­хопадения человека.

В этот момент в церковь вбежал, запыхавшись, один из прихо­жан.

- Простите, батюшка, - сказал он священнику, - началось. Господа, штурм начался, и казаки уже в китайском квартале.

Действительно, издали доносился все усиливающийся грохот выстрелов.

- Ей, гляди, скоро аминь, - продолжал священник под нараста­ющие звуки выстрелов.

- Ей, гляди, Господи Иисусе, таково, братья мои, залог и воз­дыхание христианской надежды. Будем надеяться, братья! Расходились, прижимаясь к стенам.

- Если китайцы опять отразят штурм, - сказала испуганно одна из прихожанок, - быть русским погромам. Надо ожидать мести ки­тайцев, грабежей и резни.

- Надежда только на офицеров, на вас, господа, - обратился священник к одному из молодых людей. В расходящейся толпе слышались разговоры:

- Запереться в домах, забаррикадироваться дровами, запереть ворота, заложить на болты ставни, учредить во всех дворах дежур­ства.

- Господа, долго ли продержимся? Ведь оружие - только ре­вольверы.

- Вооружимся дубинками.

- Поможет ли?

- Только разозлит еще больше китайцев.

- Неужели барон будет медлить?

- Каков он, барон?

- Каков бы ни был, довольно того, что он белый.

- Мы, беженцы из Забайкалья, знаем его как человека крутого, но и нас сейчас гораздо сильней страшит китайская солдатня.

- Только бы, Господи, помог, мы с радостью встретим барона.

- Слышите, господа, какие радостные звуки. Выстрелы слышались все яснее и яснее.

Бой шел на узких кри­вых улочках. Конная атака был остановлена пулеметами. Резухин приказал:

- Спешиться и атаковать в пешем строю!

Заросшие бородами, в рваных полушубках казаки дрались, сви­репо матерясь. С плоских крыш в казаков летели гранаты и камни. Китайские ополченцы стреляли даже из луков. Башкирские и мон­гольские отряды с восточной стороны вступили в Май-Манчан - китайский квартал. Началась резня. Последним прибежищем китай­цев и китайских ополченцев стали кумирни. Под защиту божества собрались сотни людей. Но молитвы не помогли. Казаки, башкиры и монголы взломали ворота. Когда барон появился на центральной площади китайского квартала, главный Май-Манчанский храм пы­лал.

- Я велел не трогать храмы! - крикнул Унгерн.

- Ваше превосходительство, - ответил ему один из офицеров, - это в горячке боя невозможно, храмы деревянные, а люди слиш­ком ожесточены.

- Ваше превосходительство, - доложил другой офицер, - ос­вобождена тюрьма.

- Эта главная цель моего похода, - сказал барон. - Тюрьма - символ насилия китайцев.

Он поскакал к тюрьме. Я, как адъютант, следовал за бароном.

51. Сцена

В большом деревянном бараке, где содержались русские, ле­жало много трупов. Барак был набит полуживыми от холода и голо­да людьми.

- Последние дни нас не кормили, - говорили освобожденные. - Нам запрещали разводить костры, многие умерли, остальные ждали смерти.

Увидав подъехавшего барона, освобожденные кланялись ему и кричали:

- Спаситель наш, Господи, возблагодари спасителя!

Неподалеку от тюрьмы находился русский консульский посе­лок. Оттуда слышалась частая пулеметная стрельба. Китайцы засе­ли во рву возле русского консульства. Когда барон подъехал, бой уже затих.

- Стреляют только возле оврага - русского кладбища, - доло­жили барону.

Повсюду над домами развевались трехцветные русские флаги. Навстречу барону вышла депутация с хлебом-солью. Старый отстав­ной генерал торжественно сказал:

- Ваше превосходительство, господин барон Унгерн фон Штер­нберг, ваше чудесное появление здесь, на краю света, куда мы за­брошены ужасами большевистской революции, кажется нам пред­вестием счастливых перемен. Грядет спасение России.

Средь депутации стоял и некий старик, явно семитского вида. Барон мрачно покосился на него и кивнул Сипайлову, который в конце боя появился и присоединился к кортежу, сопровождавшему барона.

- Кто это таков, этот семит? - спросил барон Сипайлова, когда поехали далее.

- Хозяин пекарни Маскович, - угодливо ухмыляясь, ответил Сипайлов.

- То-то я чувствую, что хлеб воняет чесноком, - сказал барон. - Много тут евреев?

- Хватает, ваше превосходительство, - ответил Сипайлов. - Мои люди составляют списки.

- Откуда они? Есаул, выяснить, как они здесь появились.

- Приехали из Сибири, - сказал я. - В Сибири многие евреи служат в белой армии и занимают видные посты, вплоть до Омской и Читинской администрации.

- Я слышал об этом, - ответил барон. - Такое положение счи­таю совершенно нетерпимым. При мне такого не будет. Надо запре­тить евреям вывешивать трехцветные флаги и вообще выражать па­триотические чувства. Как бы они ни маскировались, для меня ев­реи не только виновники революции, но и движущая сила всеобщей нивелировки, которая погубила Запад. Необходима тотальная, по­стоянная борьба с еврейством.

- Ваше превосходительство, отыскать евреев будет нелегко, - сказал Сипайлов. - Еврейского квартала в Урге нет, рыскаем по все­му городу: в русском поселке, также среди юрт и фанз - но прило­жим усилия, ваше превосходительство.

- Надеюсь, удастся осуществить план действия относительно евреев, - сказал барон.

- Даже ни семьи не должно остаться: ни мужчин, ни женщин, - добавил он злобно.

52. С цена

Наступила ночь, затихли выстрелы. Китайцы отступили. Мно­гие бежали без теплой одежды и обуви. Люди, лошади, телеги. Ут­ром подсчитали трофеи. Докладывал Резухин:

- Полтора десятка орудий, свыше четырех тысяч винтовок раз­ных систем, пулеметы, склады с фуражом и продовольствием, муки, правда, немного, и та гороховая. Патронов и снарядов мало.

- За судьбу оружия я не беспокоюсь, - сказал барон, - меня волнует судьба банков. Есаул, выставлена ли охрана?

- Охрана выставлена, - ответил я, - возле Китайского банка, Пограничного банка в Май-Манчане и Русско-азиатского в консуль­ском поселке.

Город оживал, на улицах появились толпы монголов, которые радостно приветствовали барона, где бы его ни видели.

- Изгнание ненавистных гаминов совпало с кануном монголь­ского нового года, - сказал глава делегации лам барону. - Это не случайность, а знак судьбы.

Перед заходом солнца из монастырских храмов послышались густые звуки гигантских богослужебных труб.

- В Урге все спокойно, - доложил Сипайлов, - как назначен­ный вашим превосходительством комендант города, приложил силы по соблюдению порядка.

53. Сцена

Однако к вечеру вдруг запылал городской базар Заходыр. Го­рели деревянные лавки, амбары и склады. К горящему базару пова­лил народ, начались грабежи. Помчавшись на базар, барон встретил по дороге двух монголов, которые несли какую-то ткань.

- Повесить воров! - яростно закричал барон, - обмотать во­ров краденой материей!

Монголов схватили и обмотали материей. Повешением распо­ряжался Сипайлов.

- Трупы в течение нескольких дней не снимать, - сказал ба­рон.

Притихшие и испуганные монголы смотрели, как обмотанные материей два хрипящих полутрупа повисли на полуобгоревших стол­бах базарных ворот.

54. Сцена

Барону разбили юрту во дворе китайского дома.

- Военные действия закончены, - сказал он. - Теперь будем наводить порядок.

Он слез с коня.

- Я воскрес из мертвых, - добавил он, улыбнувшись. - Когда во время боя я сам поскакал в атаку, китайцы узнали меня и открыли по мне прицельный огонь.

Барон начал вытаскивать из одежды, шапки, сапог, конской сбруи пули и складывать их на ладонь. Присутствующие монголы с почтением и ужасом следили, как барон вытаскивает пули.

- В седле, сидельных сумках, сбруе, халате, шапке, сапогах семьдесят пуль, - сказал барон, - а я даже не ранен.

Правда ли было семьдесят пуль, не знаю, но действительно много.

- Бог войны, - говорили почтительно монголы. - Он чудесно заговорен от смерти.

- Завтра я выступаю на Калгунский фронт, к китайской грани­це, - сказал барон, - в погоню за противником, чтобы не дать ему укрепиться у границы, Ты, Сипайлов, останешься здесь. Помощником коме!нданта я назначаю тебя, есаул.

- Порядок установим, ваше превосходительство, - усмехаясь, ответил Сипайлов.

- Надо дать возможность русскому человеку утешить свою буй­ную натуру, - сказал барон и улыбнулся.

55. Сцена

Меж тем началась нередкая в Монголии оттепель. Сильные мо­розы сменились дождем. Страшную картину представляла из себя Урга. После нескольких дней “установления порядка” Сипайловым среди разграбленных китайских домов и лавок на улице лежали тру­пы китайцев и евреев, многие обезглавленные. Пьяные казаки в шел­ковых халатах поверх драных полушубков или шинелей врывались в еврейские дома, били и грабили. Монголы с удивлением и ужасом смотрели на происходящее.

- Почему саган урус - белые русские, убивают хора урус - черных русских? - спрашивали монголы у русских жителей.

Неко­торые русские, сами подавленные происходящим, молчали. Другие же пытались защищать казаков.

- Евреи - это коммунисты, жиды, они хотят отобрать у кочевников их главное богатство - стада.

- Отобрать стада? - удивлялись монголы. - Мы мирно жили и мирно торговали.

Казаки ворвались в дом хозяина пекарни Масковича, труп его был выброшен через окно.

- Что плохого сделал этот всем известный и всеми любимый старик? - спрашивали монголы.

В одном из домов, убив мужа, казаки пытались изнасиловать молодую жену. Но она бритвой успела перерезать себе горло. Тело ее за ноги, привязанные веревкой к седлу, протащили по всему горо­ду и выбросили на свалку. Сипайлов как комендант города сам ру­ководил погромом. Появлялся то в одном, то в другом месте. Его сопровождали личный адъютант - поручик Жданов, делопроизво­дитель канцелярии Панков, Герман Богданов, солдат без трех паль­цев на правой руке, Сергей Пасков, он же Смирнов, и фельдфебель Новиков. Это была сипайловская гвардия палачей и душителей.

Поскольку барон назначил меня помощником коменданта, то приходилось мне часто присутствовать при погромных зверствах. Состояние было мучительное, кошмарное, но что делать, я не знал. При этом приходилось видеть постоянно улыбающуюся физионо­мию Сипайлова. В доме убитого еврейского коммерсанта за шка­фом нашли дрожащую от страха русскую девушку.

- С жидом жила, ты, проблядь! - закричал на нее Сипайлов.

- Это мои муж, - ответила плачущая девушка.

- Муж? Как тебя зовут?

- Дуня Рыбак, я племянница атамана Семенова.

- Племянница атамана? - физиономия Сипайлова передерну­лась судорогой. - Отвезти ко мне, будешь у меня прислугой, племянница ата­мана, - и он захихикал.

Девушку увели

- Семенов хотел от меня избавиться, - сказал мне Сипайлов, потирая руки. - Теперь племянница всесильного диктатора Забайка­лья у меня в наложницах. Буду наслаждаться, держа в объятиях его родственницу. Неплохая форма мести, хоть и извращенная, - захи­хикал он.

От него несло водкой и луком. Все погромщики были пьяны, оттого были особенно злобно веселы. Я поспешил уйти, не в силах больше видеть отвратительные физиономии монстров и убийц. Нер­вы были напряжены. На улице царила необычная тишина. “Может, наконец, кошмар кончился? Убийцы напились кровью?” - подумал я. Однако, из дома неподалеку от православной консульской церкви послышались крики, особенно душераздирающие после короткой паузы. Я понимал, что всякое мое действие или даже слово в защиту несчастных жертв есть безумие, грозящее мне бедой, а может, и смер­тью. Тем не менее, не зная еще для чего, я пошел в дом. Всюду тру­пы и лужи крови. Еврейская семья была зарублена. Двое казаков в шелковых халатах поверх рваных полушубков копались в комодах.

- Что вы ищете? - резко спросил я.

- Жидовское золото, ваше благородие, - ответил казак.

Неожиданно заплакал младенец.

- Жиденка недорезали, - сказал казак и выхватил кинжал.

В маленькой соседней комнате рядом с люлькой младенца си­дела нянька-монголка. Казак, войдя, наклонился над люлькой и за­махнулся кинжалом, но нянька вдруг оттолкнула его и, схватив мла­денца, выбежала на улицу. Оба казака, матерясь, побежали следом. Но поскольку были пьяны и путались в награбленном, то грохну­лись на лестнице один через другого.

56. Сцена

У православной консульской церкви отец Владимир Парняков в облачении готовился к началу утренней службы, когда вбежала нянька-монголка с младенцем.

- Наен, наен, - говорила она, - спаси младенца! Крести его, наен, крести его сейчас.

Я вошел в церковь следом. Священник посмотрел на меня.

- Когда утренняя служба? - спросил я.

- Через полчаса, господин офицер, - ответил священник. - Сей­час у меня обряд крещения. Согласны ли вы быть крестным отцом?

- Надо жить по писанию, - ответил я и кивнул головой.

Священник приступил к обряду крещения. Младенец оказался девочкой. По моему предложению ей дали христианское имя Вера. Обряд крещения подходил к концу, когда в церковь ворвались те два казака.

- Вот куда спрятали жиденка, - сказал один из казаков

- Давай нам жиденка, - сказал второй.

- Ребенок уже христианский, - ответил священник, - он про­шел обряд крещения.

- Христианин! - свирепо закричал казак. - Ах ты жидовский потаковник!

И вдруг, схватив няньку-монголку, выволокли ее на паперть и там оба казака мгновенно зарубили многолку.

- Дайте мне ребенка, - сказал я и взял ребенка на руки. - Идите за мной, отец.

Меж тем оба казака с окровавленными саблями вновь вошли в церковь.

- Я помощник коменданта города, есаул Миронов, - сказал я, - немедленно покиньте православый храм.

- Ваше благородие, - сказал казак повыше, видно, заводила, - все жиды от мала до стара - окаянные антихристы, нельзя никак жи­денка живым оставлять.

- Вон пошли, подлецы! - закричал я.

Наконец я мог дать волю своим чувствам. Казаки торопливо ретировались. Мы с отцом Парняковым вышли на папереть.

- Надо похоронить эту праведницу, - сказал отец Парняков, указав на труп монголки.

- Я попрошу отвезти тело в монастырь. Девочку мы пока отдадим в приют для монгольских сирот, основан­ный нашей церковью. Он взял у меня девочку.

- Отец Владимир, - сказал я, - сейчас не время для исповеди, но как жить нам, православным, совместно с этими душегубами в едином строю, в едином народе, в единой церкви? Как отделить себя от них? Возможно ли отделить? Через какой раскол?

- Граница тьмы и света проходит через сердца, - ответил свя­щенник. - Перед всем прочим надо отделить свое сердце и душу от тьмы.

- Возможно ли такое, когда кругом тьма, можно ли заковать сатану в цепи и запереть его в бездну, как сказано в Апокалипсисе, если ныне господство сатаны - власть тьмы, воскреснут ли заму­ченные, когда кругом нечестие, отец?

- Через нечестие Вавилона многие нынешние нечестия, - ска­зал отец Парняков. - Вавилон был скопищем людей, внутренне раз­деленных себялюбием, внешне сцепленных сообществом греха. Надо отделить себя сначала внутренне, а потом и внешне.

- Как отделить, каков первый шаг, отец?

- Вера, - сказал отец Парняков, - соблюдай заповеди, они просты.

- Они просты, отец, но легко ли исполнимы.

- И все же нет иного пути, кроме соблюдения заповедей, так говорит Господь.

57. Сцена

Насколько тяжело соблюдать сейчас господни заповеди, я убе­дился вскоре, когда барон вернулся в Ургу и в штабе принимал док­лад о положении дел в городе. Штаб, где толпилось множество мон­гольских князей, лам, русских офицеров, состоял из двух комнат, не считая приемной. Комнаты были чрезвычайно грязны, стекла в ок­нах заклеены во многих местах бумагой, сквозь которую проникал уличный холод. Чугунная печка дымила, из мебели был только ки­тайский кан, то есть нары, простой стол, скамья и табурет. Сам ба­рон сидел у стола и ел из не слишком чистой тарелки лапшу с мон­гольскими пампушками.

- Есаул, - спросил меня барон, когда я вошел, - на тебя в штаб поступила жалоба от казаков. Ты вместе со священником Парняковым покровительствовал жидам и спасал жидовского ребенка?

- Ваше превосходительство, - сказал находящийся в штабе Сипайлов, - нами установлено: священник консульской церкви Влади­мир Парняков - отец известного иркутского большевика.

- Отец Парняков - уважаемый в Урге человек, - сказал я. - Как среди русских, так и среди монголов. С сыном у него нет ника­кой связи. Ребенок, о котором вдет речь, - девочка, крещеная.

- Вы не понимаете сути вопроса, есаул, - сказал барон.

- Ко­гда речь вдет о евреях, то тут важна не религия, а кровь. Этого мно­гие не понимают. С Парняковым выяснить все и решить, - обратил­ся барон к Сипайлову.

- Решим, ваше превосходительство, - усмехаясь, как обычно, ответил Сипайлов.

58. С цена

Во время вечерней службы, на которой я присутствовал, отец Владимир продолжал проповедь на амвоне на тему, о которой мы говорили на церковной паперти после крещения спасенной нами девочки.

- Пока царство Божие будет оставаться на земле, - говорил он, - в нем будут находиться и добрые и злые. Окончательная победа добра над злом возможна лишь в жизни вечной. Но мы, обитатели земные, помнить должны постоянно о ценности благодатных дорог царства Божия.

Мне очень хотелось опять поговорить с отцом Владимиром, но дела заставили меня уйти сразу же после службы. Погода была отвратительная, ветер покрыл небо тучами. Быст­ро потемнело.

Отец Владимир жил неподалеку от церкви, в консуль­ском поселке. Надо было пройти лишь одну короткую, но довольно узкую и кривую улицу. На повороте от стены отделилось несколько теней.

- Парняков, - окликнул кто-то. Отец Владимир обернулся.

- Подыхай, жидовский покровитель, - сказал человек, лицо которого было укутано платком. И сильно вкосую ударил отца Вла­димира топором по голове. Очки в золоченой оправе упали в лужу крови.

59. Сцена

Утром, придя в штаб и ничего не зная о ночном преступлении, я первым делом пытался заговорить об отце Владимире.

- Ваше превосходительство, - начал я, - мне известно, что у определенных людей существует недоброе намерение в отношении священника Парнякова.

- Он умер, - коротко оборвал меня барон.

Пораженный извес­тием, я молчал.

- Пойдем, есаул, на крыльцо,- неожиданно мягко, по-отцов­ски сказал барон. - Ты не находишь, что в комнате душно? Ужасно потеплело.

Мы вышли на крыльцо, по крыше которого барабанил сильный дождь.

- Я хотел бы поговорить с тобой о страшном зле, каковым яв­ляется еврейство, - сказал барон, - этот разлагающийся мировой па­разит. Ты монархист, есаул?

- Да, ваше превосходительство.

- Тогда не понимаю твоих взглядов и твоих действий. Я тоже монархист, и мы должны сойтись в убеждении, что главным винов­ником революции являются горбатые носы, юрки, избранное племя, - он саркастически засмеялся.

- Они проводят в жизнь философию своей религии: око за око. А принцип Талмуда, проповедующий во всем и всяческим способом достижение цели, предоставляет евреям план и средства для их деятельности, для разрушения наций и госу­дарств. Если мы откажемся от нашей беспощадной борьбы против еврейства, вывод будет один: революция восторжествует и культура высшего продукта падет под напором грубой жизни, грубой, жад­ной и невежественной черни, охваченной безумием революции и уничтожения, руководимой международным иудаизмом.

В это время к штабу на автомобиле подъехал Сипайлов в со­провождении своего адъютанта Жданова.

- Ваше превосходительство, - отряхивая дождевые капли, ве­село доложил, - исчезнувших евреев, о которых я вам докладывал, обнаружили в доме монгольского князя Тактагуна. Дом пользуется неприкосновенностью, но мы намерены провести ночью стихийную народную акцию, - он засмеялся.

- Ты, есаул, примешь участие в этой акции, - сказал мне ба­рон.

- Ваше превосходительство, - пробовал возражать я.

- Ты примешь участие, это тебе полезно, - жестко сказал ба­рон, - и надеюсь, что эта беседа о евреях, которую мы вели с тобой под дождем, касаясь очень близко этого предмета, запомнится тебе.

- Как вы устроились, есаул? - обратился ко мне Сипайлов. - Уже отпраздновали новоселье?

- Да, отпраздновал.

- Жаль, меня не пригласили, - усмехнулся Сипайлов.

- Я праздновал в узком кругу.

- Понимаю, только близкие друзья, Гущин и прочие, понимаю. Но я более широкая натура и приглашаю многих, даже тех, кто меня не слишком любит, - он засмеялся, - придете? Я очень обижусь, если откажетесь. Будет очень весело и богато. Много женщин.

- Приду, - с трудом выдавил я.

60. Сцена

Ночью подъехали и окружили дом монгольского князя.

- Выходи на крыльцо, жидовский покровитель! - кричали они. - Мы знаем, ты прячешь жидов, выдай нам жидов!

Тактагун вышел на крыльцо и сказал:

- Да, у меня живут евреи, в Монголии законы гостеприимства священны. Я принимаю этих людей под свое покровительство; и отдавать их на верную смерть - для меня покрыть свое имя несмы­ваемым позором.

- Выдай жидов, иначе пристрелим тебя, - кричали казаки и несколько раз выстрелили в воздух.

Тогда на крыльцо вышел один из евреев, бывший служащий русско-азиатского банка, и сказал:

- Князь, мы обречены и не хотим увлечь тебя за собой в моги­лу.

- Князь! - крикнул адъютант Сипайлова, поручик Жданов. - Обе­щаем, что евреев просто передадут американскому консулу для от­правки их в Китай. Даю честное слово офицера. Ждем пять минут. Чувства народа возбуждены. Выходите через задние двери во двор по одному.

Вскоре евреи по одному начали выходить. Их ждали сипайловские палачи и душили.

61. Сцена

Сипайлов занял виллу какого-то богатого китайца. Было много офицеров, польстившихся на роскошный стол, и девушек. Девушек и молодых женщин было много из русской колонии Урги. Но особо выделялась статная казачка с русой косой, подававшая кушание.

- Посмотри, какая красавица, - сказал Гущин, - кто это?

- Дуся Рыбак, - ответил я, - родственница атамана Семенова. Монстр Сипайлов взял к себе в горничные такую красавицу. Какая несправедливость, что такая красавица досталась уроду с трясущи­мися руками, что монстр спит с такой красавицей.

- Неужели и ты, Володя, согласился бы взять наложницей жену убитого человека. Она - жена еврейского коммерсанта, погибшего во время погрома.

- Что ж, печально. Но жизнь есть жизнь, и природа не может долго пребывать в скорби. Это противоестественно.

В это время подвыпившие офицеры запели песню. Дуся под­хватила.

- Вот видишь, я опять прав. Надо пригласить ее на танец.

- Смотри, не было б беды. Этот монстр, как всякий урод, осо­бенно ревнив, тем более сам он большой волокита.

- Ах, плевал я на этого урода, - сказал Гущин, который к тому времени достаточно выпил.

И когда граммофон заиграл веселую польку, подошел и при­гласил Дусю. Впрочем, плясали все. Сам Сипайлов плясал и пел.

- Ах, хорошо, - сказал один из офицеров, - голодная жизнь в лагере, в палатках при ветре и морозе кончилась.

И подхватив какую-то даму, он понесся в польке.

- Танцуйте, дорогие гости, - говорил Сипайлов, - чревоугод­ничайте, точно в масляницу. Помянем добрым словом русское объ­едение и пьянство.

- Сипайлов в ударе, - сказал Гущин, подводя к столу еще бо­лее раскрасневшуюся Дусю и наливая ей вина.

- Он оказался таким милым и приветливым хозяином, что даже забываешь, кто он.

- Как бы он о том не напомнил, - сказал я.

- Во время танцев он несколько раз бросал на тебя испепеляющие взгляды.

- Бог не выдаст, свинья не съест, - засмеялся Гущин и опять пригласил Дусю на этот раз танцевать танго.

- Веселитесь, господа, - говорил Сипайлов, - скоро подадут ликеры и кофе. Я, господа, правда, огорчен отказом барона принять участие в моем скромном ужине, но ведь вы знаете, что их превос­ходительство вообще ни к кому из должностных лиц в гости не хо­дит и предпочитает в казарме ужинать с казаками.

Он вдруг резким голосом подозвал к себе Дусю и сказал ей не­что, от чего ее щеки покрылись густым румянцем и она убежала. Подали кофе и ликеры, началась тихая беседа.

- Господа, - сказал один из офицеров, - неужели когда-нибудь мы сможем так же сидеть в матушке Москве, в “Славянском базаре”.

- А помните купеческие загулы на Нижегородской ярмарке, господа? - сказал другой офицер.

Я заметил, что во время беседы Сипайлов часто куда-то отлу­чался. Наконец, он вошел в комнату с веселым торжественным ви­дом, потирая руки и по-своему мерзко хихикая, сказал:

- Господа, я вам приготовил подарок в честь посещения моего дома, идемте. В углу спальной лежал большой мешок.

- Подпоручик Гущин, разверни мешок, - сказал Сипайлов.

Гущин развернул мешок. В нем была мертвая Дуся.

- Задушена! - прохрипел Гущин. - Макарка-душегуб!

- Прочь из дома милого хозяина, - сказал другой офицер.

Гости бросились вон. Вслед неслись ехидные хихиканья Макарки-душегуба.

62. Сцена

В день коронации, едва начало рассветать, дивизия вместе с отрядами монгольских князей выстроилась вдоль дороги, ведущей от Зеленого дворца к Площади поклонения. Заборы и крыши домов были усеяны зрителями. Наконец, когда совсем рассвело, раздались звуки труб. Конные в парчовых одеждах трубили в трубы и ракови­ны. Вслед за глашатаями двинулась процессия лам. За ней хрипя­щие лошади везли колесницу в виде пирамиды из трех толстых рас­крашенных бревен. В центре ее поднималась деревянная мачта с огромным монгольским флагом, изготовленным из твердой парчи, который ослепительно блестел на солнце золотыми нитями. В цент­ре флага был буддистский символ вечной жизни - тибетская свасти­ка.

За колесницей с флагом показалась позолоченная, китайского типа открытая коляска. В ней сидел Богдо Гэген. При виде Богдо монго­лы опустились на одно колено. Лицо Богдо было неподвижно, глаза скрыты темными очками. Впереди и по бокам его скакали князья в пышных одеждах, в конусообразных шапочках с перьями и чинов­ничьими шариками. Позади за коляской ехал лишь один всадник - барон Унгерн фон Штернберг.

- Барон едет позади Богдо, - сказал Гущин, - это подчеркива­ет его особое положение по сравнению с другими. В обычаях мон­голов почетное место не впереди, а позади главного лица.

Унгерн ехал в полном парадном облачении.

63. Сцена

В желтом зале Зеленого дворца были выставлены офицеры ази­атской дивизии.

- Сегодня пятнадцатый счастливый день, - сказал первый ми­нистр. - Оракулы установили, что ближайшим счастливым днем для коронации является пятнадцатый день первого весеннего меся­ца по лунному календарю. Живой Будда, Богдо Гэген, вызвал вас, офицеры, и возвел в ранг монгольских управителей по Цинской си­стеме. Вам выдадут жалованье из казны, а некоторым и почетные шапочки с шариками разных цветов, в соответствии с шестью упра­вительскими степенями. Первой, высшей степени, полагается крас­ный коралловый шарик, второй - красный с орнаментом, третьей - голубой, прозрачный, четвертой - синий, непрозрачный, пятой - прозрачный бесцветный, шестой - белый фарфоровый.

Офицеры по одному подходили и получали жалованье и шапо­чки с шариками. Монгольские чиновники громко и торжественно объявляли звания: “Тузлахчи, дзитирачи, мерен, дозлан, дзинги, хун-дэй”. Я получил звание дзитирачи и голубой шарик. Резухин был назван тинван - сиятельный князь первой степени и получил звание “Одобренный батыр, командующий”. Сипайлову, видно, по ходатай­ству Унгерна, присвоили звание Син ван - истинно усердный. Тубанову, командиру тибетской сотни, освобождавшей Богдо, - Чин ван - высочайший благословенный командующий. Наконец, настала очередь самого Унгерна.

- Чин ван, - торжественно объявил Богдо. - Возродивший го­сударство великий батор, командующий. Такое звание, доступное лишь чингизитам по крови, присваивается белому генералу за боль­шие заслуги. Отныне белый батыр обладает правом на те же симво­лы власти, что и правители четырех аймаков в Халхе. Он может носить желтый халат Карму и желтые сапоги, иметь такого священ­ного цвета поводья на лошади, ездить в зеленом палантине и вде­вать в шапочку павлинье перо.

Тут же слуги принесли одежду и облачили барона. Вручили ему желтые поводья.

- Ваньтин Резухин, ваньтин Сипайлов и ваньтин Тубанов,- сказал первый министр, - тоже имеют право на желтую Карму, но поводья им разрешается иметь не желтые, а коричневые. Только возродивший государство может иметь желтые поводья.

И туг же все монгольские министры и чиновники, все ламы поклонились Богдо Гэгену, а потом барону. Барон был взволнован, он начал свою речь дрожащим голосом:

- Ваше высокосвятейшество, этот свой день я воспринимаю как счастливейший в своей жизни, триумф моей идеи. Взятие Урги для меня только ступень к главной цели: реставрации монархии на Востоке и в России. Ваше святейшество, Богдо Гэген - первый, кому я вернул отнятый престол, теперь на очереди восстановление закон­ных прав Романовых.

64. Сцена

Эти идеи барон продолжил через несколько дней, точнее через несколько ночей, поскольку дело происходило ночью в автомобиле.

- Устал, - говорил барон, - хочется передохнуть и одновре­менно изложить накопившиеся мысли. Особенно о монархии. Вы готовы записывать, есаул?

- Готов, ваше превосходительство,-ответил я.

- Ночные автомобильные гонки вокруг Урги возбуждают мое мышление, - сказал барон, - люблю мыслить на ходу при хорошей скорости. Начнем?

- Начнем, ваше превосходительство. Итак о монархии, как вы сказали, - и я приготовил блокнот.

- О монархии. Я монархист из принципа, не русский, не мон­гольский, не китайский. В принципе, монархическая идея для меня то, что Достоевский определяет как идею-чувство. За последние годы остались во всем мире условно два царя: в Англии и Японии. Теперь небо как будто смилостивилось над грешными людьми, и опять воз­родились цари в Греции, Болгарии и Венгрии. И вот восстановлен его святейшество Богдо хан. Ибо Богдо хан титул Богдо Гэгена как светского монарха. Следующий шаг в восстановлении Циней в Ки­тае. Никого не должно удивлять, что я ратую о восстановлении царя в срединном государстве. По моему мнению, каждый честный воин должен стоять за честь и добро, а носители этой чести - цари, кроме того, ежели у соседних государств не будет царей, то они будут вза­имно подтачивать и приносить вред одно другому.

- Ваше превосходительство, - спросил я, - вы сторонник аб­солютной монархии?

- Я смотрю так: царь должен быть первым демократом в госу­дарстве. Он должен стоять вне классов, особенно вне аристократии. Обычный взгляд на аристократию тоже неправильный. Она всегда была в некоторой оппозиции. История нам показала, что именно аристократия по большей части убивала царей, но все ж царю нельзя без аристократии. Иное дело - буржуазия. Она способна только сосать соки из государства, и она-то довела страну до того, что те­перь происходит. Царь должен опираться на аристократию и хри­стианство.

- Ваше превосходительство, - сказал я, - а вам, при ваших идеях, никогда не приходило в голову самому стать царем и осно­вать династию? Барон пристально на меня посмотрел.

- Лично мне ничего не надо, - ответил он, - я рад умереть за восстановление монархии, хотя бы и не своего государства. Но при­знаюсь, иногда я чувствую в себе некую энергию, это своего рода чакры-центры, через которые в сосуд человеческой плоти вливается животворная космическая энергия. Энергия власти - это приятное чувство. Ныне при удаче можно стать также императором Китая. Преследуя китайцев до границы, я достиг такой точки, откуда до Пекина ближе, чем до Урги. Не могу не думать с сожалением, что многие китайцы винят меня в пролитии китайской крови, но я пола­гаю, что честный воин обязан уничтожать революционеров, к какой бы нации они не принадлежали. Ибо они есть не что иное, как нечи­стые духи в человеческом образе, заставляющие уничтожать царей, а потом идти брат на брата, сын на сына, и вносят в жизнь человече­скую одно зло, - он замолк.

- Мои идеи о революции предсказали еще Данте и Леонардо да Винчи, - после паузы продолжил барон. - Новым может быть лишь идея о желтой расе.

Вдруг он опять замолк и поднял голову:

- Слышите? Это волки, волки досыта накормленные нашим мясом и мясом наших врагов.

- Ваше превосходительство, - спросил я, - знаете ли вы о кни­ге “Исход к Востоку”, изданной не так давно в Софии? Экземпляр этой книги прислал мне один знакомый харбинский книгопродавец.

- Да, есаул, я тоже связан с харбинскими книгопродавцами. Я читал книгу моих сверстников: Трубецкого, Савицкого и иных исто­риков. Что вы думаете об этой книге, есаул?

- Это, ваше превосходительство, первый клич нарождающего­ся движения. Как они себя называют - евразийство. Манифест, по­литическая философия, созданная нынешними кочевниками Евро­пы - русскими эмигрантами.

- Именно, кочевники! - вскричал барон. - Это хорошо, что вы употребили термин “кочевники”, мы еще вернемся к этому термину. Для евразийцев из Софии, русских европейских кочевников, имя Чингиз-Хана значит не меньше, чем для меня. Они тоже опасаются нивелирующего действия культуры Запада. Предсказывают антиевропейское движение, но с Россией во главе. В этом разница. Во гла­ве движения, по-моему, должны быть Монголия и Китай. Но в ос­тальном евразийцы - мои братья по идее. Точно, как я, они отрица­ют либерализм отцов, предвидят наступление эпохи нового средне­вековья, когда народы будут управляться не учреждениями, а идея­ми. Точно так же, как они, я надеюсь на появление в ближайшие годы великих народов-управителей и не верю, что сумеречная во всем, кроме эмпирической науки и техники, европейская цивилиза­ция сумеет выдвинуть идеологию, способную соперничать с комму­нистической. Об этом и в Писании сказано, в Библии. Люди стали корыстны, наглы, лживы, утратили веру и потеряли истины, и не стало царей, а вместе с ними не стало и счастья. Это мои мысли, навязанные чтением Святого Писания. Помните: и даже люди, ищу­щие смерти, не могут найти ее. Помните, откуда это?

- Откровение святого Иоанна, - сказал я и, достав небольшую походную библию, которая всегда была со мной, перелистал и про­чел: “В те дни люди будут искать смерти, но не найдут ее, пожелают умереть, но смерть убежит от них.” Откровение, глава девятая, стих шестой.

- Есаул, - сказал барон, - надо бы в ургинской типографии отпечатать брошюру, содержащую выборки из Священного Писа­ния. Займитесь всем этим. Я приму в этом участие, особенно важно отыскать в Библии то место, где говориться о походе желтой расы на белую. Я попытался отыскать, но не смог. Вы помните это место?

- Нет, ваше превосходительство, не помню, хоть хорошо знаю Писание.

- Оно есть, я уверен, его надо найти. Надо доказать на основа­нии Писания близкий конец мира и торжество большевизма с анти­христом. В библейских пророчествах я хочу найти подтвержедение моему монархическому и паназиатскому взгляду на мир.

- Это, ваше превосходительство, сделать будет очень трудно, - ответил я. - Точнее сказать, невозможно.

- Значит, вы недостаточно хорошо понимаете Писание, - на­чал сердиться барон. - Для того, чтобы лучше понимать Библию, надо читать буддистские книги. В них много общего. В буддистских и христианских книгах предсказывается время, когда вспыхнет вой­на между добрыми и злыми духами. Борьба, которую я веду с китай­скими республиканцами, русскими большевиками и красными мон­голами, лишь случай, частный случай вечного сражения между плю­сами и минусами.

- Что значит плюсы и минусы, ваше превосходительство?

- Точно я вам объяснить не могу. Плюсы и минусы имеют ре­лигиозно-мистическо-политическое значение. Плюс - это и буддизм и китайский термин “небо” и воля мистической пещеры Агарты, которую исполняют кочевники-монголы. Старый мир должен рух­нуть, точно как говорят большевики.

“Мы наш, мы новый мир построим”, - поется в их гимне “Ин­тернационал”, - сказал я.

- Большевики, - сказал барон, - Ленин и Троцкий, конечно, наши заклятые враги. Однако они понимают, что такое эрос власти. Того, к несчастью, не понимают наши, так называемые белые вож­ди. Ни Колчак, ни Деникин, ни Врангель, ни прочие. Эрос власти. Они, кремлевские властители, признают за пролетариатом роль мо­гильщика старого мира. А я верю в кочевников Азии. Старый мир должен рухнуть при столкновении Востока с Западом, после чего обновится лицо земли. В грандиозной космогонической битве двух враждебных рас - желтой и белой - первая несет в себе божествен­ное начало, вторая - дьявольское. Старый мир рухнул навсегда. В этом кремлевские вожди правы. Возврата не будет, начинается но­вая эра не только национальной, но и всемирной истории. Об этом говорится где-то в Священном Писании, но не знаю, где именно. Отыщите, есаул, это место. Суть его в следующем: желтая раса дол­жна двинуться на белую частью на кораблях, частью на огненных телегах. Желтая раса соберется вкупе, будет бой, и в, конце концов, желтая раса осилит.

- Ваше превосходительство, - может быть, вы имеете в виду мысль о Гоге и Магоге у пророка Иезекиля, но там сказано иначе.

- Значит, не то, - сердито сказал барон, - ищите!

65. Сцена

В лагерь мы возвратились на рассвете. В штабе барона ждала депеша. Он распечатал, прочел и сказал после паузы:

- Несколько циничное содержание. Это депеша от атамана Се­менова, а он, как известно, циник. Семенов сообщает мне, что Кол­чак захвачен большевиками и расстрелян в Иркутске. Одновремен­но он приглашает меня на свою свадьбу. Первое известие меня, признаться, не огорчает, даже радует. Колчак - мягкотелый позер, я не­навидел его как либерала, японофоба и западника. Те, кто верили в него как в диктатора, способного спасти Россию, давно разочарова­лись. Первое известие радует, но второе настораживает. Мой собст­венный брак с китайской принцессой - акция сугубо политическая. А Семенов, я уверен, женится как частное лицо. Он женится на той цыганке Машке? - спросил он у офицера, доставившего депешу.

- Никак нет, ваше превосходительство, - ответил офицер, - атаман Семенов женится на барышне Терсицкой.

- Кто такая? - удивился барон. - Впервые слышу про некую Терсицкую.

- Не могу знать, ваше превосходительство, - ответил офицер. - Знаю лишь, что ей семнадцать лет и она служит в походной канце­лярии атамана.

- Хорошо, я поручу по своим каналам узнать, кто такая Терсицкая. Это важно, потому что атаман - человек влюбчивый и под­вержен влиянию женщин. А подобное опасно для нашего дела. Не­плохо, что цыганка получила отставку, но прелесть семнадцати лет может сыграть над атаманом еще более злую шутку. Во всяком слу­чае надо ехать. Сейчас атаман в Чите?

- Никак нет, ваше превосходительство, ответил офицер, - бро­нированный поезд атамана на станции Оловянная Забайкальской железной дороги.

- Свадьба в бронированном поезде, - сказал Унгерн, - видно дела не слишком хороши. Японцы лишь охраняют железнодорож­ную магистраль, без крайней нужды они в боевые действия ввязы­ ваться не будут. А на свое воинство большой надежды у атамана нет, в большинстве это бывшие колчаковцы.

- Без помощи колчаковцев, ваше превосходительство, - ска­зал я, - атаману Семенову вряд ли удалось бы отбить прошлое на­ступление красных на Читу.

- Это так, - согласился барон, - но тем не менее особенно доверять им нельзя. У многих из них иные идеи, совершенно не сов­падающие с нашими. Об идеях, есаул, продолжим разговор в поез­де.

66. Сцена

- Моя идея фикс, - говорил барон, сидя у вагонного окна, за ко­торым мелькал каменно-песчаный монгольский пейзаж,- в созда­нии громадного азиатского кочевого государства от Амура до Кас­пийского моря. С выходом в Монголию я намерен осуществить этот план. При создании этого государства я кладу в основу ту идею, что желтая раса должна воспрянуть и победить белую. Существует не желтая опасность, как утверждает философ Владимир Соловьев и ему подобные, а белая, поскольку белая своей культурой вносит раз­ложение в человечество. Желтую расу я считаю более жизненной и более способной к государственному строительству. Победу жел­тых над белыми считаю желательной и неизбежной.

- Но, ваше превосходительство, - сказал я, - такая идея проти­воречит целям белого движения, чтобы не сказать разрушает их. Это идея Азии для азиатов не вяжется даже с евразийством.

- Вы неправильно меня понимаете, - ответил барон, - в своей дивизии я хочу создать китайский дивизион из пленных китайцев, маньчжур и корейцев, которые должны стать ядром будущей китай­ской монархической армии. Эмблема этого дивизиона - соедине­ние дракона с двуглавым орлом. Это символизировало бы единство судеб рухнувших, но подлежащих возрождению империй. Я не по­жалею двух пудов ямбового серебра для кокард и трафаретов на по­гонах. Двуглавый орел и дракон, осененные тибетской свастикой, буддистским символом. Эта идея воссоздания державы Чингиз-хана должна противостоять западной культуре и мировой революции, и влиянию еврейства. Это государство должно состоять из отдельных автономных племенных единиц и находиться под моральным зако­нодательным руководством Китая - страны со старейшей и высшей культурой. В этот союз азиатских народов должны войти китайцы, многолы, тибетцы, афганцы, киргизы, калмыки и прочие племена. Цель объединения - создать оплот против революции.

- А какую роль в этом объединении будем играть мы, русские? - спросил я.

- Русские, как и немцы, включая моих земляков, австрийцев, принадлежат к восточному корню, угнетаемому западной оевреившейся цивилизацией. Но основа основ - создание федерации коче­вых народов Центральной Азии. Когда я говорю о желтой культуре, которая образовалась три тысячи лет назад и до сих пор сохранилась в неприкосновенности, то имею в виду не так традиционную культу­ру Китая и Японии, хоть и они важны, как неподвижную, в течение столетий подчиненную лишь смене годовых циклов стихию коче­вой жизни. Ее нормы уходят в глубокую древность, что свидетель­ствует о божественном прохождении.

- Но, ваше превосходительство, вряд ли мы, русские, станем кочевниками. Для нас это все-таки отвлеченные идеалы, они рассыпятся при столкновении с действительностью.

- Наоборот! - вскричал барон.

- Они из действительности воз­никают. Кочевой образ жизни для меня идеал отнюдь не отвлечен­ный. Он не разочаровывает меня, поклонника Данте, Леонардо да Винчи и Достоевского. Впрочем, у Достоевского идеи слишком внешни, как и у вас, есаул.

Барон в зависимости от момента и душевного настроения об­ращался ко мне то на “вы”, то на “ты”.

- Слишком внешни, - продолжал барон. - Я имею в виду не только внешний кочевой образ жизни, но и его внутреннее содержа­ние, которое должно стать близким русским, если они хотят спастись от революционной заразы. В кочевой системе ценностей грамотность и гигиенические навыки значат несравненно меньше, нежели воин­ственность, религиозность, простодушная честность и уважение к аристократии. Наконец, важно, что во всем мире только одни мон­голы остались верны не просто монархии, но высшей ее форме - теократии. Монголы и тибетцы, - добавил барон и указал на Тубанова, вошедшего в вагон на одной из станций. - Вот такие молодцы, как он.

- Ваше превосходительство, - сказал Тубанов, прикрыв дверь купе, — получены важные сведения. Атаман Семенов вступил в пе­реговоры с большевиками. Он протянул бумаги. Барон торопливо схватил их.

- Это меняет дело! - вскричал он.

- Письмо писано самим Се­меновым от руки, - сказал он, просматривая листы, - на бланке его походной канцелярии, но без регистрационного номера и печати, дабы обеспечить абсолютную тайну.

- Писано все-таки под копирку, - сказал я, - это второй или третий экземпляр.

- Бурят из канцелярии атамана добыл, - сказал Тубанов, улы­баясь.

- Выйдите, господа, в коридор, - сказал барон.

- Я должен прочесть это наедине, чтобы составить первое впечатление. Я очень доверяю первому впечатлению.

Мы вышли в коридор, и барон плотно запер за нами дверь купе. За окном несся уже не монгольский пейзаж, а поросшие лесом хол­мы Забайкалья. Наконец, барон позвал нас. Он был мрачен.

- Так и есть, - сказал барон, - в предвидении своего возмож­ного поражения атаман Семенов сделал предложение правительству советской России. Впрочем, письмо без адреса. Каким образом оно должно найти дорогу к одному из тех, чье мнение важно для хозяев Кремля? Конечно, он пишет в Верхнеудинск, в бифер, даль­невосточным большевикам, а они все евреи: Шумятский, Краснощоков - это господа масонства! - в ярости закричал барон. - Это попытка обращения в лоно Авраама, Исаака и Иакова.

- Ваше превосходительство, - спросил я, - что атаман пред­лагает большевикам конкретно?

- Атаман обязуется с верными ему частями оставить Читу, по­кинуть Забайкалье и уйти в Монголию и Маньчжурию для их завое­вания. Он предлагает Москве финансировать всю его деятельность на востоке в первое полугодие до ста миллионов йен, а также оказы­вать помощь всем необходимым, включительно до вооруженной силы, если его деятельность будет совпадать с интересами Кремля. Но главное, господа, Семенов берет на себя обязательство не более не менее, как полного вышиба японцев с материка и создания неза­висимой Маньчжурии и Кореи. Конечно, в данном случае под про­текторатом красных.

Барон нервно заходил взад и вперед по узкому купе.

- Это опасные планы, господа. Не говоря уже об их утопично­сти. Конечно, атаман хитрит, его идея - спасти себя любой ценой.

- Что атаман просит у Москвы? - спросил я.

- Просит скромно: лишь предоставить право свободного про­езда в торжественной обстановке своего поезда с маньчжуро-многольской делегацией по всем железным дорогам Сибири и России. Атаман хитрит, но с Антихристом хитрить нельзя. Георгий Победо­носец не хитрил со змеем, а поразил его. Может быть, у Семенова давно созревал этот план. Посылая меня на Ургу, он начинал его осуществление, но мне и в голову не приходило, что знаменем, осе­няющим мой поход, может быть красное. Пытаться поставить меня под большевистское знамя - высшая форма цинизма. Однако я знаю, что мне делать. Надо спровоцировать большую войну с большеви­ками, надо идти в Забайкалье, идти на Сибирь. Спровоцировав боль­шую войну, я заставлю Семенова разорвать с большевиками.

67. Сцена

Свадебный стол был накрыт в большом салоне бронепоезда, стоявшего у перрона станции Оловянная. Семенов не был по обы­чаю прежних застольев пьян, сидел скромно рядом со своей юной, действительно прелестной невестой. Выйдя и з-за стола и обнимая барона, он сказал тихо, словно извиняясь:

- Вот, женюсь. Влюблен впервые в жизни. Не можешь себе представить, как это меняет жизнь. Тебе б тоже надо жениться.

- Вам, ваше превосходительство, ведь известно, - сухо сказал барон, - что я женат на Елене Павловне, китайской принцессе.

- Знаю, что ты женат, но не живешь с ней. Однако не буду вмешиваться в дела интимные, я рад, что ты приехал поздравить меня.

Семенов возвратился на место рядом с невестой и под крики “Горько!” страстно поцеловал ее.

68. Сцена

Позднее, ложась спать в отведенном нам купе, барон мрачно говорил:

- Невеста и все окружение атамана - вот причина опасных про-большевистских болезней. Эта Терсицкая пришла в Читу со своим двоюродным братом, капелевским офицером. Она уроженка Орлов­ской губернии, по слухам, она просила жениха послать крупную сумму денег интернированному в Сянзине атаману Дутову. Кажется, это даже предварительное условие, лишь при исполнении которого она согласилась отдать атаману руку и сердце.

- И атаман исполнил условия своей невесты? - спросил я.

- Да, исполнил. У меня сведения, что Семенов, который нико­гда не отличался щедростью, отправил Дутову сто тысяч рублей зо­лотом. А кто такой атаман Дутов? Я всегда считал его полубольшевиком. Дутов тоже вел переговоры с большевиками, но получил от­каз. Боюсь, что такое ждет и Семенова. Думаю, он это понимает. Уверен, что на личные нужды он уже переправил значительные сум­ мы в Японию, куда после окончания медового месяца отошлет и Терсицкую. Но у меня, господа, совсем другая дорога и другая судь­ба, я постараюсь ясно дать это понять атаману.

69. Сцена

Встреча атамана и барона состоялась на следующий день в пу­стом салоне, где накануне праздновалсь свадьба. Я присутствовал и вел записи.

- Колчака расстреляли вместе с его премьером Виктором Пепеляевым и китайцем-палачом, который известен был особой жес­токостью при правлении белых, - сказал Семенов. - Говорят, Кол­чак просил не унижать его смертью рядом с этим человеком, но ему отказали.

- Мягкотелый диктатор, - произнес барон с презрением. - Смерть китайца, беспощадно боровшегося с большевиками, вызы­вает у меня большее сожаление.

- Твои суждения всегда категоричны, - ответил Семенов.

- По-человечески мне жаль Колчака. Но его планы нам совершенно чужды. Борьба с красными на Урале и на Волге в наши планы не входит.

- А где борьба с красными входит в наши планы? - спросил барон.

- Некоторые, по слухам, мечтают о союзе с большевиками. Например, атаман Дутов мечтал. Но только ли Дутов?

- Мусульмане говорят: руку, которую нельзя отрубить, надо целовать, - сказал Семенов.

- Знаешь, летом 1917 года в Петербур­ге я, тогда неизвестный есаул, намеревался с помощью двух воен­ных училищ организовать переворот, занять здание Таврического дворца, арестовать Ленина и членов петроградского совета и немед­ленно их расстрелять и тем самым обезглавить большевистское дви­женье. Может быть, тогда история бы пошла другим путем, но об­стоятельства помешали мне. Возможно, они помогут мне теперь. Колчак перед своим пленением успел передать командование вой­сками Сибири мне. Я намереваюсь создать дальневосточную рус­скую армию, но независимую, ни в коем случае не подчиняться Вран­гелю.

- А большевики? - спросил барон.

- Что большевики?

- Ваше превосходительство, - ответил барон, - имеются све­дения о ваших контактах с большевиками, и это очень тревожит.

- Моя цель - прежняя, барон, - сказал Семенов. - Утвердить себя в Монголии и Маньчжурии. Неужели ты думаешь, барон, что я согласился бы стать послушным вассалом Кремля? Лавируя между японцами и красными, надо стараться в итоге не зависеть ни от кого. Во всяком случае, эта цель начала осуществляться походом на Ургу.

- Поход на Ургу только начало, атаман, - сказал барон. - Или мы пойдем на Сибирь, или большевики задушат нас в Монголии.

- Никогда не надо сжигать за собой мосты, - сказал Семенов. - Создание особого государства должно оставаться постоянной идеей на крайний случай. Меня называют блудный сын Московии. Но в минуты отчаяния и усталости возникает часто желание все бросить и вернуться, наконец, в материнскую утробу, в родную стихию Монголии. В Монголии даже власть может быть сопряжена с удовольст­вием и покоем, чего нет и никогда не будет в России.

- Для меня Монголия не крайний случай, пригодный при не­удаче, а основная идея, - ответил барон. - Я предпочитаю буддий­скую экспансию на Запад. Покорение кочевниками Сибири возмож­но лишь при проникновении буддизма в среду русских. Колесо уче­ния Будды прокатится по всему миру, и народы объединятся под скипетром единого праведного властителя, каким был в прошлом Чингиз-Хан. А начало всему - наступление на Сибирь.

- Начнем подготовку наступления на Сибирь, - сказал Семе­нов.

Конец первой части