Подайте мне Джоконду

Глава 3

У Дюбона для мужских глоток всегда найдется глоток «Памара». Не знаю, где он добывает это пойло, но делает его отнюдь не кооператив водолазов с альпийских вершин, могу вас уверить. Нектар. Уничтожив на пару литра три, мы и на сей раз пришли к единодушному мнению, что жизнь стоит прожить. Потом посмотрели на часы и решили повторить.

– Куда ты попрешься в такую пору? – заметил Дюбон. – На место приедешь аккурат среди ночи, все двери будут закрыты. Поселяне, знаешь ли, в это время тоже имеют обыкновение дрыхнуть.

– Ерунда, – после минутного раздумья возразил я. – Тебе никто не говорил, что крестьяне спят вполглаза? Они боятся, что кто-нибудь подожжет их амбар. А если я появлюсь у них среди ночи, это может оказаться очень даже небесполезно. Психологический шок делает людей разговорчивыми. Понял?

– Тебе судить – ты у нас в этих вопросах специалист. Только сдается мне, что ты попусту ударился в поэзию, приписывая этим буйволам наличие психологии. Им это не присуще.

Я объявил, что не разделяю его пессимизма, и мы простились, торжественно пожав друг другу руки.

По альпийским дорогам я несся со скоростью, которой позавидовал бы сам доблестный Фанжио. Ночь была полна зыбких, мигающих огней от автомобильных фар. Наличествовала и луна – на сей раз она решила поиграть в японский флаг и по такому случаю была кругла, как биллиардный шар. Погода, как вы уже поняли, была отличная и навевала поэтические образы. Я молнией проскочил Гренобль, потом Вуарон и прибыл на место в рекордный срок.

Управлять джипом Дюбона – сплошное удовольствие. В Ла-Грив я влетел на скорости сто километров в час.

Для здешних горных краев местечко довольно плоское. Весь городок – ряд унылых домиков вдоль шоссе. Я быстро нашел поворот, где прикончил раненую собаку, – оказалось, это в двух шагах от бистро, обозначенного пыльной витриной с двумя бутылками неизвестного предназначения и рекламой кока-колы.

Почему бы мне сразу не приступить к делу? В распивочных обычно обо всем хоть что-нибудь да знают.

Приближаюсь и барабаню в ставни, закрывающие стеклянную дверь.

Спустя минуту я все еще слышу шум только собственного дыхания. Повторяю эксперимент, и – ура! – одно из окон первого этажа освещается. За мутным стеклом обозначаются расплывчатые контуры лица – по всей видимости, человеческого, ибо хриплый женский голос задает традиционный вопрос: «Кто там?» Отвечаю магическим словом «полиция». – Господи, – бормочет женщина.

Главные слова сказаны. Через минуту дверь открывается.

– Вы хозяйка бистро? – осведомляюсь я.

– Да.

Она моргает глазами. Щеки ее свисают двумя дряблыми складками. Халат она как будто нашла на свалке. Лет этой милой даме где-то в районе пятидесяти – точнее, можно было бы ей столько дать, если бы у нее нашлось хоть на десять кругляшек кокетства. Но, похоже, столь ценное качество напрочь отсутствует в ее обиходе. Не мылась она, судя по всему, с тех самых пор, как в последний раз попала под дождь. От нее разит бойней.

Вхожу. Бистро, как и следовало ожидать, вполне под стать хозяйке.

– Что случилось? – с беспокойством повторяет она. Я демонстрирую ей удостоверение:

– Извините, что беспокою среди ночи, но служба обязывает.

Затем немедленно перехожу к делу, чтобы у нее не успел возникнуть соблазн наплести мне с три короба.

– Десять дней тому назад на шоссе, в двух шагах отсюда, раздавили собаку. Вы вспоминаете?

– Собаку? – обалдело переспрашивает она.

– Да. Такое, знаете, животное на четырех лапках с острой мордочкой. Делает «гав-гав». Та, о которой я говорю, была белая. Не породистая – понимаете, что я имею в виду? Как будто она произошла от скрещивания дворняжки и газовщика.

– Ах, эта! – восклицает мадам Грязнуля. – Она валялась на краю оврага, возле бензонасоса.

– Точно.

Я поднимаю на нее глаза и усиливаю вольтаж до максимума. В таком состоянии ваш друг Сан-Антонио способен загипнотизировать добрую дюжину кобр, а не то что какую-то замарашку.

– Кому он принадлежит, этот Туту? – самым нежным голосом воркую я.

– Не знаю, – лепечет дивное создание, не сводя с меня покорного взора.

– То есть как? – удивляюсь я, – Вы хотите сказать, что не знаете, как выглядят здешние собаки?

Красотка понимает не сразу. Однако постепенно до нее начинает доходить.

– Знаю, – обижается она. – Только эта – ну, о которой вы говорите, – она не здешняя. Похоже, выпала из машины. И Дэдэ-оборванец – он тут мусор убирает – тоже ее не знает.

Я аж скривился с досады, понимая, что, скорее всего, грязнуля не врет.

– Что с ней стало?

– С собакой? – для верности переспрашивает она.

– Да.

– Дэдэ ее убрал.

– Где он живет, этот ваш Дэдэ?

Она выходит на порог своего ранчо и простирает длань в сторону одинокого дома, торчащего вдалеке, среди полей, тянущихся вдоль железной дороги.

– Там.

– Спасибо, – вежливо благодарю я и, мучимый желанием зажать нос, наконец не выдерживаю: – Не смею больше мешать вам, мадам, а то ваша ванна совсем остынет.

Она удивленно распахивает пасть, демонстрируя гнилые обломки зубов, да так и застывает в дверях, провожая меня оторопелым взглядом, пока я живенько ретируюсь к верному джипу.

Итак, пес был не местным. Похоже, дело дохлое.

Это нехитрое соображение вертится у меня в голове, пока я преодолеваю пространство, направляясь к хижине Дэдэ, отлично сознавая бессмысленность этого предприятия. Что мне делать у этого уважаемого муниципального служащего? Спросить, что он сделал с трупом Медора? А то я сам не знаю ответ? Зашвырнул, конечно, на кучу мусора. Положим, я его даже найду, – ну и что? Труп собаки еще менее болтлив, чем труп человека. У нее нет отпечатков пальцев, хранящихся в полицейской картотеке; на ее шерсти я вряд ли найду бирку из прачечной или фамилию портного. Даже любимый объект исследования всех Шерлоков Холмсов – грязь из-под ногтей – вряд ли сообщит мне что-либо важное. Короче, все это глупо. Если мои коллеги узнают об этой вылазке, они будут так ржать над моей дуростью, что мне придется приклеивать фальшивую бороду, входя в контору.

Предаваясь столь горестным раздумьям, я достиг наконец жилища Дэдэ. Типичная трущоба. В крыше дырки – специально, чтобы облегчить доступ Деду Морозу. Дверные петли сляпаны из двух коробок из-под сардин, а в окнах стекла удачно дополнены кусками картона. Догадываюсь, что в золоте Дэдэ не купается. Кидаю взгляд на часы. Почти три часа ночи. Не самое общепринятое время для визитов. Не сомневаюсь, что уже с завтрашнего дня мой поход по округе будет прокомментирован аборигенами сверху донизу. В долгие зимние вечера он будет излагаться сразу вслед за историей о сером волке.

Сон у мусорщика буквально свинцовый. Я колочу в дверь, вопя: «Эй, Дэдэ!», без всякого результата. И лишь через четверть часа, когда я уже подумываю, не пора ли перестать надрываться, изнутри слышится мощный зевок. Потом кто-то ворчит, потягивается, откашливается...

– Эй, Дэдэ! – снова ору я.

Слышу ленивые, шаркающие шаги. Потом чиркает спичка – раз, другой, третий: наверняка отсырела. «Дерьмо», – бурчит пропитой голос, и я понимаю причину столь беспробудного сна: обитатель хижины просто-напросто мертвецки пьян.

Наконец, отказавшись от бесплодных попыток зажечь свет, он на ощупь добирается до двери и отодвигает засов. Я уже приготовил электрический фонарик и в тот момент, когда дверь открывается, включаю его – по опыту знаю, что в таких обстоятельствах неожиданный луч света действует не хуже хорошего удара по морде.

Внезапно высвеченная, передо мной во всех деталях предстает дикая, опухшая физиономия с глазами потревоженной средь бела дня совы.

– Привет, Дэдэ, – приветливо здороваюсь я, вталкиваю его в помещение и вхожу следом. Осматриваюсь и преисполняюсь к обитателю хибары невольного уважения: он умудрился свести проблему меблировки практически к нулю. Похоже, в душе этот тип – своего рода авангардист. Посреди комнаты он водрузил ванну в стиле Карла Десятого, доверху набив ее сеном. Ночью она служит ему кроватью, а днем, накрытая крышкой, – столом. На секунду задумываюсь: достанет ли у кого-нибудь ума, когда обитатель хибары преставится, отпилить у ванны ножки? Получился бы первоклассный гроб...

На хлипкой этажерке замечаю керосиновую лампу, а на полу – коробок и рассыпанные спички.

– Как думаешь, Дэдэ, – как можно дружелюбнее обращаюсь к мусорщику, – если зажечь эту лампу – сможем мы увидеть друг друга?

– Спички отсырели, – хрипит он.

– Просто ты не знаешь, с какой стороны они зажигаются. Сейчас посмотрим.

Я зажигаю лампу, поправляю чадящий фитиль и засовываю мой электрический фонарик в карман. И тут же разражаюсь гомерическим хохотом, только сейчас обратив внимание на изысканность костюма собеседника. Кроме залатанной рубашки, на нем ничего нет. Однако он настолько не отошел после вчерашнего, что ему совершенно наплевать, прикрывает какая-нибудь тряпка его яйца или они болтаются на свободе. Сейчас он куда больше озабочен тем, кто это столь неожиданно к нему пожаловал.

– Здравствуйте, – вежливо бормочет он. Я тронут.

– Почему бы тебе не надеть свои штаны, Дэдэ? – столь же вежливо интересуюсь я.

Он наконец замечает, что не вполне одет, и торопливо запихивает свое жалкое мужество в вытертые брюки.

– Не пугайся, дорогой, – продолжаю я, – мне только нужно кое о чем тебя спросить.

– О чем это? – каркает он.

– Помнишь ту белую собаку, которую задавили на дороге? Что ты с ней сделал?

– И вы о том же? – бормочет пьяница.

– Как это – о том же? – я аж подпрыгиваю от неожиданности.

Дэдэ трет глаза и, судя по всему, отчаянно пытается привести в действие свои одеревеневшие мозги.

– Чевой-то? – вопрошает он.

– Почему ты сказал, что я о том же?

Он снова трет глаза, и, кажется, на сей раз туман в его голове малость проясняется. До него потихоньку начинает доходить, что мое присутствие в его хибаре в такой час не соответствует не только правилам приличия, но и французскому законодательству.

– Чего вы от меня хотите? – ворчит он. – Собаку? Нет у меня собаки.

И я внезапно вижу в его глазах безумный страх. Та-ак! Это еще откуда? Чего он так внезапно испугался?

– Я не говорю, что у тебя есть собака, дружище, – увещеваю его я. – Просто хочу поговорить о белой собаке. Помнишь, ты подобрал ее на дороге? Куда ты ее дел?

Дэдэ не отвечает, лишь молча переминается с ноги на ногу.

– Не стоит играть в прятки, – мягко говорю я. – Отвечай лучше: куда ты задевал ее скелет?

И тут начинается непредвиденное: Дэдэ плачет. Я обескуражен. Он ревет, как маленький, задыхаясь от рыданий, смахивая грязными лапками слезы, пуская слюну и подвывая. У меня внутри все аж переворачивается, как машина на ходу во время гололеда.

– Ну, папаша, – мурлычу я, кладя руку ему на плечо. – Что это с тобой приключилось? Что за страшное горе?

– Это не я, – хнычет Дэдэ. – Правда, не я.

– Что не ты?

– Не я взял ее ошейник!