Подлетыши

Глава одиннадцатая

Рано утром, собираясь на пасеку к отцу, Илья с матерью завтракали. Тут без стука распахнулась дверь и в клубах холода вкатились трое ребятишек, за ними полная, с круглым, горящим от мороза лицом женщина в старой фуфайке.

— Приятный аппетит! — грубоватым, сильным голосом сказала Маруся Морокова, мать Игоря. — Ты один, что ли, приехал, Илья? — по-свойски подступила к Дегтяреву. — Как же так?.. Вокруг тебя краля воспитательница увивается: Игорь мой в письмах сообщал. И ты к ней, ребятишки замечают, с большим вниманием. Ну и привел бы к нам показать-похвастаться. Что прячешь глаза?.. Дело я говорю, верно, мать? Ох и отгуляли бы свадьбу в этом тереме! — размахнула руки, повела глазами и притопнула. — Ну, хоть третий раз разводись да снова сходись. Пустишь, Надя, отпраздновать?

— Садитесь с нами за чай, — предложил Илья гостям.

— Мы от своего стола едва отвалили, — отказалась Маруся. Но ребята охотно взяли по пирожку с клюквенным вареньем. — Как мой там?.. — Маруся спрашивала об Игоре.

— Не хуже и не лучше других, — Дегтярев встал из-за стола, — серединка на половинку.

— Может, и так, — с обидой протянула Маруся. — А вот вчера заходит сын в избу, а я не узнала его, думала, мужик какой… Получил деньжата на каникулы за питание и, вы думаете, куда пустил? На подарки ребятишкам фукнул, и мне — платок, отчиму — портсигар. Ведь Игорь первый раз в жизни заимел собственные деньги и на все купил нам гостинцы. Какой же он «как все»…

— Слышишь, мама? — улыбнулся Илья. — Мы с тобой говорили, что учитель не видит плодов своего труда долгие годы. Но я уже пожинаю плоды. То ли еще будет…

Маруся в Голубичной была заметным лицом. В избе ее годами не белилось, кастрюли не чистились, одежонка на ребятишках не чинилась. В огороде Маруси редко произрастали культурные растения — бурьян матерел. Лентяйка баба, — скажем, — и ошибемся. Верно, дома Маруся ничего не делала. И углом-то своим будто вовсе не дорожила, под собственную крышу загоняли ее непогода, ночи. Зато у чужих она вся преображалась. Сама напрашивалась в избе побелить, грядки прополоть, даже сено состоговать. И работала за троих! У чужих не знала Маруся ни боли в пояснице, ни головокружения, веселой и молодой была на людях! Сама приходила к соседям на подмогу и табун ребятишек приводила. Ребят у Маруси было пятеро. Игорь — самый старший. Было три мужа. Все мужья, как сговорившись, целенаправленно выколачивали из Мороковой страстное увлечение с утра до позднего вечера бродить по чужим дворам. Маялись мужики с бабой до последней возможности. Видя в скудном хозяйстве неисправимую запущенность, двое спились и бесповоротно ушли в тайгу. А ребятишки у Маруси один за другим прибавлялись. Она их записывала на свою, девичью, фамилию…

Дегтяревы прошли огород, подались на пасеку, но Маруся с выводком все еще постаивала в ограде, глядела им вслед, наверно, колебалась: в деревне остаться или пуститься вдогонку за Дегтяревыми.

— Ну, чего бы ей с утра прохлаждаться! — Надежда Алексеевна не выносила ветреный образ жизни Маруси. — И третий муж долго не продержится…

— Мужчин шалопутных тоже хоть косой коси, — недовольно заметил Илья, поправляя на плечах лямки рюкзака с провизией. — Побывал я в семьях подростков, насмотрелся…

Санная дорога взбиралась на сопку, заросшую смешанным лесом: березой, дубом, ясенем, чернодубом. Илья вспомнил, как в детстве мать водила его по этой же дороге на пасеку и сравнивала снег, лежавший на валежинах, с полярными медведями, на пеньках — с зайцами, на ветвях — с куропатками. Благодаря матери зимний лес виделся Илье заставленным охотничьими избушками, теремками, наполненным белыми зверями, птицами, дремлющими под кротким солнцем. Оттого и в доме, построенном матерью, в росписи комнат многое от природы.

Немало лет назад, а кажется Илье — совсем недавно, мать сказала отцу:

— В эту зиму надо строить…

Отец начал уговаривать мать потерпеть еще немного. Скоро, дескать, сыновья вырастут и за топор возьмутся. Мать отцу отвечала:

— Сыновьям свои дома возводить, нам — свои…

Отец так и хотел увильнуть от серьезного разговора, спешно засобирался на улицу.

Мать отняла у него телогрейку, посадила на скамью.

— Послушай меня, Степан… Вот как подрастут наши дети, так и разбегутся от завалюшки по белому свету. Надо строить дом, чтоб тянуло в него сыновей и внуков. Надо строить, не то зачахну я…

Отец курил, отмалчивался. Знал он, сколько хлопот, тягот придется нести долгие годы: дом-то не в городе, даже не в большом селе мать решила построить, — облюбовала верховье глухой речки, куда добираются одни глиссеры да моторные лодки. За каждой доской, гвоздем придется ездить за тридевять земель. Понимал отец: с началом стройки не миновать ему должности доставалы и возчика. Он издавна привык к лесному покою на метеостанции, потом — возле пчел. Какой из него добытчик…

— Ну, ладно, Степан, — тихо сказала мать, — раз не хочешь строить, давай расходиться, чем в одной избе чужими жить…

И отец Ильи сдался.

На другой день Дегтяревы проводили ребят в школу-интернат леспромхозного поселка, а сами взяли мотопилу, топор, еды на неделю и отправились в сопки валить лиственницы.

Деревенские то и дело наведывались к Дегтяревым полюбоваться макетом терема. Знали, ради чего люди взялись строить дом, — понимали, одобряли. Дегтяревы так и думали: только затей они стройку — соседи кинутся поднимать на сруб бревна. Однако ничего подобного не произошло.

Когда трактор приволок из тайги хлысты лиственниц, явилось из города четверо проворных и разговорчивых шабашников, затюкали в огороде топорами по звонким бревнам. Деревенские толпились возле плотников и глубокомысленно рассуждали:

— Как думаешь, сват, вытянут али нет этакую домину?

— Я так кумекаю, свояк, положат венца три и надорвутся.

— Непременно должны, сват, опамятоваться. В лесу-то на что царские хоромы?..

— Чистая комедия! Исполняет капризы своего детства. Умно ли? В детстве и рыцарем хочешь быть, и летчиком, и певицей, а подопрут к тебе годы — и жизнь диктует свои права…

Медленно вырастал в деревне расчудесный дом. Дом безжалостно напоминал людям о детских и юношеских мечтах, о молодости и надеждах: вот придет к тебе однажды что-то необыкновенное, непохожее на счастье близких… Дом жестоко судил за впустую прожитые годы, за каждодневную суету, сплетни, ругань… Дом звал людей, уже привыкших жить как живется, куда-то в недосягаемую даль, где много счастья и любви. Оттого, наверно, Дегтяревы возбуждали у иных односельчан раздражение и недобрую зависть.

Плотнички подобрались избалованные, привередливые: видят, что кроме них больше некого нанять строить, требовали у хозяйки деньги вперед. Когда мать Ильи отказала им в ежедневных выдачах, плотнички сели на катер и умчались в город. Хотя оставалось всего-то пару венцов поднять да стропила сростить и — крышу крой.

Одна сторона деревенских ликовала: шабашники больше носа не покажут в Голубичную, выходит, гнить срубу на дождях. Да и разошлись по домам. Больше смотреть не на что.

— Как бы не так, едрена мать! — возмутилась другая сторона. Взяла да вызвала из леспромхоза своих сыновей, родственников и явилась к Дегтяревым.

— Готовь, хозяюшка, застолье, — сказали односельчане матери Ильи, — а мы тем временем топориками потюкаем, бревнышки постругаем…

К полудню вся деревня сошлась у Дегтяревых. Другое бревно четверо бы подняли, но его подхватывали десять человек. И столько наработали за день, что наемным плотниками за неделю бы не осилить. Обед приготовила Надежда на славу, к тому же соседи понанесли всякой всячины. На крутояре реки сбили из досок столы. И отпраздновали постройку сруба. Слезы радости видел тогда Илья на глазах у матери. И, наверно, никогда так хорошо, сердечно она не пела песни.

На склоне сопки бревенчатая избушка, рядом беседка — красный с белыми крапинками мухомор. Беседку обвивали усохшие к зиме, голые лианы амурского винограда, лимонника. На тропинке стоял смехотворный леший, вырубленный из бархатной чурки. Илья ждал: вот-вот выглянут из избушки препотешный старичок с приветливой старушкой и попотчуют гостей холодной медовухой. Пасеку сделала сказочной тоже мать Ильи.

Отец оставил метеостанцию: на охоте помял медведь. Выучился Степан на пчеловода. Мать у него была помощницей.

Среди поляны, под молодыми липами, стояли на крылышках пустые ульи. Точок напоминал Илье поселение карликов, до крыш занесенное снегом.

Они зашли в избушку. Тепло натоплена печка — и никого. Потом за низкой дверью, обитой козьей шкурой, заскрипел снег и ввалился бородатым, кряжистым лешим отец.

— Ба! Княгиня терема пожаловала. С ней и замполит прибыл.

Илья не понял: искренне или наигранно радовался отец. Загоношился вокруг стола, чему-то загадочно посмеиваясь, собрал холостяцкую, задубевшую от копоти посуду, унес за печку.

— Ну, чего ты засуетился, — недовольно сказала ему Надежда Алексеевна, — будто времени у тебя не было прибраться.

— Не ради тебя стараюсь, — пробубнил пасечник. — Я теперь, сын, прописался в тайге на постоянное жительство, — и пчеловод с обидой глянул на жену. — Раз ты замполит, должен по справедливости разобраться. Это ли жизнь?.. Наработаюсь, как черт, прихожу в свой терем, до княгини. А вокруг терема и внутри его приезжие бродят толпами — поклонники ее талантов, значит, — кивнул на Надежду Алексеевну. — Меня в упор не видят, еще и пихнут, где помешаю дак: куда прешь, мол, в богатые палаты, старый затрапезный хрыч. Пасечник негожий в тереме — атмосферу портит. Прошу княгиню, — опять обидчивый кивок на жену, — сажай меня при гостях в угол заместо статуи…

— Задумала я мельницу ставить на ручье. — Сняв тужурку, Надежда Алексеевна поставила на плиту чайник, пошуровала кочергой в печке. — Уж и ветряк смастерила. Назначаю тебя, Степан Петрович, на должность мельника!

Илья послушал родительскую — сплошь на иронии — перепалку, затем вышел. Взялся он колоть дрова и вспугнул из кустов яблони-дичка двух рябчиков — это и послужило ему поводом подольше не заглядывать в избу. Он снял с гвоздя в сенцах дробовик, нашарил на полке в картонной коробке патроны и побрел глубоким снегом искать рябчиков. Когда вернулся назад, безнадежно потеряв в чаще птиц, мать с отцом сидели рядом, озабоченные и, наверно, говорили об Илье, потому что, едва он отворил дверь, они замолчали. Мать сразу стала собирать обед, отец побежал в амбар, принес белый язык сот с засахаренным медом.

— Отведай, сын! — поставил миску перед Ильей; опять в голосе отца послышались жалобные, напускные нотки: — Женись немедленно да вези мне внучку. Я бы у мельницы посиживал и внучку нянчил, про тайгу ей рассказывал… Кому я нужен теперь, только внукам… — он с укором глянул на жену.