Подлодка

IX. Дозаправка

— Офицер связи! — орет Херманн.

Обычные сообщения дешифрует сам радист при помощи декодирующей машинки и затем заносит открытым текстом в радиожурнал, который представляется командиру каждые два часа.

Когда Херманн пропустил полученную им радиограмму через машинку, то получил полную абракадабру. Были читаемы лишь первые слова — «Сообщение для офицера». Потому-то и пришлось звать офицера связи (более известного в нашем узком кругу в качестве второго вахтенного офицера).

Должно быть, он уже прослышал о полученной радиограмме, так как с взъерошенными волосами соскочил со своей койки и, весь исполненный сознания своей значимости, водрузил шифровальную машинку на стол. Командир выдал ему записанный на растворимом листке бумаги код на сегодня. (Контакты шифровальной машинки тоже растворяются в соленой воде, чтобы ни в коем случае никакая информация не досталась врагу.)

Офицер связи! Уж если он нам понадобился, стало быть, речь идет о какой-то новой, особой операции, о чем-то необычном, сверхсекретном.

— Побыстрее! — торопит Старик.

Первое слово, расшифрованное вторым вахтенным — «Командиру». Это означает, что когда он прогонит сообщение через свою шифровальную машину, то тоже не получит ничего внятного. Другими словами, в нем использован тройной код. Теперь командир должен лично проделать всю работу, используя известный лишь ему одному код.

Многозначительные переглядывания: совершенно небывалый случай. Такого не случалось раньше в течение этого похода. Что они нам приготовили? Старик удалился в свою конуру вместе с шифровальной машиной и вызвал первого вахтенного офицера. Они вместе целых пять минут ворошили документы. В воздухе витает напряженное ожидание. Когда Старик вновь появляется на свет божий из своей дыры, он не говорит ни слова. Все молчат.

— Интересно, — наконец произносит он. И больше ничего, хотя все глаза устремлены на него. Проходит еще несколько минут, прежде чем он добавляет:

— Нам назначили новый порт приписки.

Его голос звучит не так спокойно, как ему наверняка хотелось бы. С этим новым назначением что-то нечисто.

— Правда? — невзначай бросает Шеф, будто ему абсолютно все равно, где заправлять лодку в следующий раз.

— Специя.

— Что это?

— Именно то, что я сказал — Специя. Вы что, оглохли, шеф?

Командир резко встает на ноги, проделывает путь назад до своей каморки и скрывается за зеленой занавеской. Мы слышим, как он снова роется там.

Перед моими глазами возникает карта Европы — во всех подробностях. В школе я лучше всех рисовал ее от руки. Специя — это Италия. Какого черта? У меня в животе похолодело. Глубоко внутри меня притаился ужас. Я моргаю глазами и дышу ртом, как рыба, выброшенная на берег.

Второй вахтенный офицер, запинаясь, тянет:

— Но это значит…

— Да, Средиземноморье! — резко обрывает его шеф. — Кажется, мы нужны там.

Он сглатывает слюну, его адамово яблоко подозрительно вибрирует:

— Стало быть, курс на Гибралтар!

— Гибралтар… — эхом отзывается второй вахтенный, глядя на меня с открытым ртом.

— Джебель-аль-Тарик!

— Что?

— Гибралтар на арабском: гора Тарика.

Гибралтар — скала, населенная обезьянами. Очертания фигуры обезьяньей самки с детенышами, прижавшимися к ее брюху. Блестят оскаленные зубы. Колония Британской короны. Геркулесовы столпы. Мост, по которому проходили миграционные потоки между Европой и Азией. Оле, Африка! Танжер! Острый, пряный! Конвои, идущие на Гибралтар! Там собрана добрая половина британского флота. Где-то в моей голове иголка патефона ездит по одной и той же дорожке: Гибралтар — Гиб-рал-тар — гроб-алтарь — гроб, алтарь, гроб, алтарь.

Старик тоже явно не в восторге. Навряд ли он горит желанием изучить воды Средиземноморья. Не говоря уже о грязной гавани где-то в Италии. Фюрер принял решение — а нам расхлебывать! Вот это девиз как раз для нас: его следовало бы выгравировать заглавными буквами на крышке кастрюли с лимонами и повесить на всеобщее обозрение на посту управления.

Только теперь до меня начинает доходить смысл новостей, получаемых по радио в течение нескольких последних недель. Северная Африка, тяжелые бои под Тобруком. Англичане продвигаются вдоль прибрежной дороги на запад. Средиземное море кишит британскими конвоями, грузовыми и военными кораблями. А теперь туда должны отправиться наши подводные лодки и очистить от противника акваторию?

Я вспоминаю мельчайшие детали Гибралтарского пролива, и на этой карте перед моим мысленным взором возникают обозначения неимоверно сложной системы пеленгаторов, противолодочных заградительных сетей, плотных кордонов патрульных кораблей, минных полей и всевозможных неприятных сюрпризов, приготовленных врагом специально для нас.

Я все еще не могу прийти в себя и начать нормально соображать. Но в моей голове неотрывно пульсируют два слова: НУЖЕН РЕМОНТ. Нашей посудине необходим ремонт после всего, что ей довелось вытерпеть. Что, черт возьми, подразумевает этот идиотский приказ? Если бы только Старик хоть раз был бы с нами откровенен.

— Горючее — горючее, — следующее, что долетает до моего слуха с поста управления. И опять. — Горючее, — один раз это слово произносит Старик, и один раз — штурман.

Потом раздается:

— Курс — девяносто градусов!

Девяносто градусов? Прямо на восток? Этого я вовсе не могу понять.

Когда Старик возвращается с поста управления и садится с хмурой миной за стол, словно он все еще поглощен своими вычислениями курса, все ждут, что шеф задаст вопрос, который беспокоит каждого из нас: где мы возьмем горючее?

Но рот шефа вполне мог быть заклеен киперной лентой. Старик, не отрываясь, жует добрых пять минут, двигая бородой. Затем он ворчит:

— Заправка будет в Виго.

Виго — Виго — Виго! Почему именно там? Виго — это Испания или Португалия? Где, черт возьми, этот Виго?

Шеф с такой силой втягивает губы, что на его щеках появляются морщины.

— М-м-м, — все, что он выдает из себя.

— Крайне любезно со стороны верховного командования, — с издевкой продолжает Старик. — Они думают обо всем, само собой, после своих собственных забот. Двести пятьдесят миль — или около того. Я полагаю, мы сможем пройти их, не поднимая паруса — а, шеф, что скажете?

На календаре четырнадцатое декабря. Сегодня мы должны были бы вернуться на нашу базу. Теперь же, вместо того, чтобы вернуть нас во Францию, они отправляют нас в Испанию, а потом в Италию. Настоящий международный круиз. Встреча с кастаньетами вместо духового оркестра Великой Германии, столетний херес вместо свежего пива.

Испанские сады, испанские мушки, что еще есть испанского?

— Безукоризненные приготовления, — Старик продолжает расписывать наше лучезарное будущее. — Не надо так таращиться на меня, Шеф. Вы получите до отвала горючего и торпед. И конечно, провианта — заправка по полной программе, не хуже, чем в родном порту!

Откуда ему все это известно, хотел бы я знать. Ведь шифрограмма была довольно короткой.

— Что еще может желать твое сердце? — отвечает Шеф строкой из песни.

Старик лишь неодобрительно смотрит на него.

Тут только я вспоминаю, что этот поход у Шефа должен был быть последним. Этот патруль у него двенадцатый по счету, и это его вторая лодка. В наши дни не так уж много моряков, доживших до двенадцатого похода. А теперь — под самый занавес — они преподносят заключительный сюрприз. Давайте называть лопату лопатой [81]: это превосходный шанс отправиться на дно — за минуту до конца представления.

Я беру себя в руки и вылезаю в люк.

Команда даже не подозревает, что ждет ее впереди. Они будут изрядно удивлены, когда узнают. Вместо сен-назерского канала, на стене которого выстроился духовой оркестр — порт у макаронников, путь в который лежит через многие беды и скорбь.

Но «хозяева», похоже, уже учуяли, что грядет нечто. Неожиданно все лица стали серьезными, смотрят вопросительно. Тишина после полученной радиограммы может означать лишь одно: получено важное сообщение. А приказ, отданный рулевому, окончательно все прояснит любому, кто пораскинет мозгами. Во всяком случае, ясно, что наш курс уже не ведет в родной порт.

Все разговоры сразу стихают, стоит мне войти в матросский отсек. Обеспокоенные лица повернуты в мою сторону. Но так как Старик ничего пока не объявлял, я стараюсь вести себя как обычно.

Выражение лица командира говорило само за себя: во-первых, возможно ли вообще прорваться в Средиземное море? Если даже — да, то что потом? В распоряжении противника находится большее количество прибрежных баз, а это значит, что его воздушное наблюдение за Средиземноморьем неизмеримо плотнее, нежели над Атлантикой. Смогут ли вообще подлодки действовать там в дневное время? Говорят, что при хорошем освещении и удачном угле зрения летчик может заметить тень субмарины, находящейся на глубине до шестидесяти метров.

Физиономию боцмана пересекает шрам, тянущийся наискосок от правой брови до основания носа. Он краснеет, когда тот волнуется. Сейчас он просто побагровел.

Штурман лишен такого очевидного показателя его настроения. Его физиономия идеально подходит для игрока в покер: классический образчик непроницаемого лица. Сменив командира у «карточного» стола, он ведет себя подобно тигру, овладевшему добычей, и рычит на каждого, кто имеет неосторожность приблизиться к нему. В результате никому не дано видеть, над какой именно картой он трудится со своим транспортиром и циркулем.

— Мы уже час идем новым курсом, — негромко сообщает Турбо, который проходит через пост управления, возвращаясь с кормы.

— Какой одаренный паренек, ничего не упускает! — иронизирует Хекер. — Им следовало бы использовать тебя в качестве воздушного прикрытия.

Уже прошел час! Целый час, шестьдесят минут! Не смешите меня! Что значит для нас какой-то час? Сколько часов мы провели, бесцельно болтаясь в океане, сколько времени мы угробили на наскучившую всем рутину? Конечно, когда мы направились домой, ценность каждого часа стала расти. Считая с этого момента, пройдет не менее ста сорока часов, прежде чем мы достигнем базы — если все пройдет нормально — на сберегающей топливо крейсерской скорости, в постоянной надежде, что нам не повстречаются вражеские самолеты. На полной скорости мы прошли бы этот маршрут менее, чем за тридцать часов. Но о полном ходу даже говорить не приходится. На самом деле, теперь нельзя говорить ни о чем — все пошло к чертям! Планы поменялись.

Крейсерская скорость. Команду второй час терзает нервозное любопытство. Старик продолжает хранить молчание.

Направляясь в унтер-офицерскую каюту с документами, я слышу:

— Смешно, конечно…

— Ну, может власть имущие хотят, чтобы мы насладились видом заката в Бискайском заливе.

— Можно окончательно забыть о том, чтобы навестить девчонку в Сен-Назере и потрахаться с ней всласть. Кругом одно дерьмо.

Наступила тишина.

Затем раздается знакомое потрескивание громкоговорителей. Наконец-то — голос командира!

— Внимание. У нас новый порт приписки. Специя. Как вам известно, это в Средиземном море. Дозаправка — в Виго. На испанском побережье.

Никаких комментариев, ни слова разъяснений, ни слога извинений — ничего подобного. Он лишь произносит «Отбой», и потом еще один, прощальный, щелчок.

Свободные от вахты матросы обалдело смотрят в пространство. Помощник электромоториста Радемахер смотрит на свой бутерброд с маслом, словно его всучил какой-то незнакомец. Наконец Френссен нарушает наложенное на всех заклятие:

— Вот дерьмо!

— Полная задница! — следующий отзыв публики.

До них постепенно доходит смысл приказа: нет возврата на базу, которая стала им вторым родным домом. Ни малейшей надежды на то, чтобы фасонисто ошвартоваться, красуясь перед собравшимися репортерами и бригадой медсестер, которые все, как одна, сжимают перед своими до хруста накрахмаленными передниками огромные букеты цветов. Рождественское увольнение? Все это тоже осталось за бортом.

Они начинают злиться:

— Чертовски любезное обхождение!

— Им стоило бы надрать задницы!

— Если тебе это не нравится, можешь сойти и продолжать путь пешком!

— Боже мой, кто мог только представить такое!

Мой взгляд отыскивает прапорщика. Он ссутулился, сидя на своей койке, свесив руки промеж колен, лицо белое, как бумага, вперенный в пространство взор смотрит в никуда.

— Шеф будет в восторге от новости, — замечает Френссен. — Мы израсходовали почти все наши запасы. Горючего почти не осталось, и торпед — раз-два, и обчелся, так чего волноваться?

— Но Испания — нейтральная страна.

— Не забивай себе голову. Об этом позаботятся без нас!

— Для меня это все равно, что красная тряпка!

— Ты и раньше мог бы предсказать, что нечто подобное случится, если бы поглубже засунул себе палец в задницу!

— Все веселье у нас еще впереди!

В носовом отсеке по-прежнему царит небывалая тишина. Стук ведра, болтающегося меж торпедных аппаратов, кажется неестественно громким.

— Этот номер не пройдет, — наконец приходит к заключению Арио.

— Не старайся думать за командование, — отвечает Данлоп. — Ты никогда не слыхал о промежуточных дозаправках?

— Но какое отношение все это имеет к Испании? Как называется эта дыра, куда нас направили?

— Виго.

— Дерьмо! — выдает Бокштигель, — Дерьмо, дерьмо! — и затем. — Дерьмо на лошадиной заднице.

— Да они… они там… совсем спятили, свихнулись! — Жиголо просто трясется от негодования. — Средиземноморье!

Он произносит последнее слово с таким отвращением, что можно подумать, будто он говорит о вонючей сточной канаве.

— В Сен-Назере, видно, окончательно списали нас со счетов. Что будет с нашими вещмешками? — переживает Турбо.

— Их доставят твоим наследникам вместе с остальными пожитками! — утешает его Арио.

— Заткни пасть! — срывается Жиголо. Впрочем, шутка никому не пришлась по вкусу.

— Рождество с макаронниками! Кто мог подумать?

— Что значит «вместе с макаронниками»? Если тебе предоставят отпуск, то какая разница — пересечь Францию или пересечь Италию…

— Проехать вверх по Италии, — поправляет его Хаген.

— Ну да, — покорно соглашается Арио. Ясно, что он обдумает то, о чем никто не решается заговорить вслух: если мы вообще доберемся туда…

— Гибралтар — что там такого страшного? — пробует поинтересоваться Семинарист.

— Дурак останется дураком, никакие таблетки не помогут, — получает он первое разъяснение из какого-то гамака. А затем с нижней койки добавляют. — Такое создание, и все еще живет — а вот Шиллер умер!

— Бедняга, ни малейших познаний в географии! Ты, похоже, никогда не обращал внимания на то, как устроен Гибралтар. Пролив узкий, как щелка девственницы. Нам придется смазать всю посудину вазелином, чтобы проскользнуть через него.

— Это уже случалось однажды, — наконец замечает Хаген.

— О чем ты?

— Парень застрял и никак не мог вытащить свой член. Это приключилось с моим одноклассником. Его там зажало, как в тисках.

— Шутишь!

— Клянусь, это правда!

— И что потом?

— Ничего не помогало, так что они вызвали врача. Ему пришлось сделать даме укол…

Турбо, известный поборник точности, не удовлетворен рассказом:

И как же позвать врача, если застрял в женской п…е?

На какое-то время ужасы Гибралтара перестают волновать общественность.

— Понятия не имею. Может, кричать?

— Или подождать, пока не выпадет снег.

Я обнаруживаю командира на центральном посту.

— Перемена занятий — лучший отдых, — замечаю я.

— Превосходный! — угрюмо отвечает он, потом поворачивается и пристально смотрит на меня. Как всегда, он жует чубук нераскуренной трубки. Мы некоторое время стоим друг напротив друга, как статуи, пока он не приглашает меня присесть рядом с ним на карточный рундук.

— Они, кажется, называют это «защита наших транспортных путей». Африка в огне, а нам отведена роль пожарных. Это настоящий кретинизм — перебрасывать наши подлодки в Средиземное море, когда их сейчас не хватает в Атлантике…

Я пробую быть ироничным:

— Вряд ли именно этим объясняется наше назначение в Средиземноморье. Командующий флотом, видно, дал маху…

— Непохоже, чтобы это была его идея. Все-таки он сделал все от него зависящее, чтобы не дать использовать нас преимущественно в качестве плавучих метеостанций. Каждая наша лодка должна быть задействована в боевых действиях. Для чего же еще создавали VII-C, как не для битвы за Атлантику?

До сего момента, как мне казалось, мы вольно бороздили океан на самостоятельном боевом корабле. Теперь мы не более, чем пешка в большой стратегии — пришедший издалека приказ развернул наш нос в сторону Испании; наши надежды на возвращение домой вместе со всем, что было с ними связано, рухнули…

— Хуже всего приходится шефу, — снова начинает командир, делая паузы в речи. — Его жена — через несколько дней она должна родить ребенка. У нас все так хорошо складывалось для того, чтобы он получил отпуск. Даже выход в дальний поход. Но, конечно, ни на что подобное мы не рассчитывали. У них нет даже своей квартиры. Дом полностью разбомбили, пока он был в позапрошлом походе. Сейчас они живут у родителей жены в Рендсбурге. Теперь он боится, как бы не случилось чего плохого. Его можно понять. С его женой что-то не то. Она едва не отдала богу душу во время предыдущих родов, а ребенок был мертворожденный.

Впервые мы обсуждаем чью-то личную жизнь. Почему Старик рассказывает мне все это? Это совсем на него не похоже.

Спустя час после обеда я получаю ответ на эту загадку. Старик занят заполнением боевого журнала, когда он замечает меня, пытающегося протиснуться мимо. Он останавливает меня:

— Одну минуточку! — и усаживает на свою койку. — В Виго я собираюсь отправить вас на берег — вас и шефа. В любом случае по окончании этого похода шеф должен покинуть лодку — так что все вполне официально.

— Но…

— Давайте обойдемся без геройства. Я как раз готовлю радиограмму. Вас и шефа как-нибудь проведут через Испанию — например, переодетыми в цыган.

— Но…

— Никаких «но». Это слишком рискованное путешествие, чтобы предпринимать его в одиночку. Я все обдумал. У нас есть там люди, которые позаботятся о вас как следует.

Все мысли в моей голове смешались. Покинуть сейчас лодку? На что это будет похоже? Прямиком через всю Испанию? Он вообще понимает, что делает?

Я нахожу Шефа на посту управления:

— Полагаю, вы уже знаете — Старик собирается отправить нас обоих на берег.

— О чем таком вы говорите?

— Мы сходим на берег в Виго — вы и я.

— Как так? — шеф втягивает щеки. Я вижу, что он размышляет. Наконец он произносит всего одну фразу. — Единственное, что я хочу знать, как Старик собирается остаться с этим бараном — и именно сейчас!

Больше он ничего не добавляет, и у меня уходит несколько мгновений на то, чтобы понять, что упомянутый баран — это его преемник.

«А как же прапорщик?» — думаю я. Если бы мы только могли взять и его с собой.

Когда я в следующий раз прохожу через центральный пост, штурман сидит за столом с картами. Наконец-то он снова может проложить наш маршрут прямыми линиями на карте. Все заняты. Никто не поднимает головы от работы: все стараются справиться внутри себя со своим разочарованием и своими страхами.

На второй день тревоги улеглись. От испанского побережья нас отделяют еще целых четыре дня крейсерского хода. Команда взяла себя в руки намного быстрее, чем можно было ждать от нее, учитывая низкий уровень ее духа. Со своей койки я слышу продолжение обсуждения знакомой темы:

— В прошлый раз мне действительно повезло: всю дорогу от Савене до Парижа в купе никого не было, кроме меня и девушки-радистки. Это было что-то: совершенно не приходилось напрягаться до седьмого пота — надо было лишь вставить ей и расслабиться, а всю работы за тебя сделает покачивающийся вагон. Но когда мы переезжали стрелку, я чуть не выскочил из нее.

— Я никогда не занимаюсь этим в автомобилях. Негде развернуться. Намного удобнее, когда она встает на колени на переднем сиденье, а я трахаю ее сзади — стоя снаружи. Понятно?

Через щель в занавеске мне хорошо видно озаренное воспоминаниями лицо Френссена:

— А однажды шел дождь. Мою крошку он ничуть не замочил, но я насквозь промок. Вода лилась с крыши, как из водосточной трубы. Я вполне мог бы вымыть свой член под такой струей!

— Ты имел ее без презерватива?

— Само собой. Даже мыши, и те знают, как надо предохраняться.

Позже до меня доносится:

— …а потом он взял, да и завел себе любовницу, хоть и был женат уже три года. Теперь они живут все вместе, втроем, честное слово.

— Ну, ну.

— Он, должно быть, не страдает от излишней деликатности.

— А кому, спрашивается, нужна деликатность?

Незадолго до полудня, на третий день после получения приказа насчет Гибралтара, почти уже под конец своей вахты, штурман докладывает вниз о плавучем объекте. Я поднимаюсь на мостик вслед за командиром.

— Сорок пять градусов справа по борту, — сообщает штурман.

До предмета остается еще около километра. Командир приказывает подойти к нему поближе. Это не спасательная шлюпка — скорее, похоже на бесформенный, плоский обломок. Океан спокойный. Кажется, объект движется к нам. Над ним висит странное облачко, похожее на рой ос. Или это чайки? Командир сжимает губы и делает резкий вдох; помимо этого, он не издает ни звука. Затем он опускает бинокль:

— Желтые пятна — это плот!

Теперь и я могу разглядеть это в свой бинокль. Плот без людей, с бочками, привязанными вдоль бортов. Бочки? Может, это ограждение?

— Там есть люди! — говорит штурман, не опуская бинокль.

— Да, есть.

Старик велит изменить курс. Теперь наш нос нацелен прямо на плот.

— Там никто не шевелится!

Я не отрываюсь от бинокля. Дрейфующий объект неуклонно увеличивается по мере приближения. Кажется, мне уже слышны крики этих чаек?

Командир отправляет обоих впередсмотрящих с мостика вниз.

— Штурман, возьмите на себя наблюдения за их секторами! Это не самое подходящее зрелище для команды, — негромко добавляет он, обращаясь ко мне.

Он приказывает переложить штурвал на левый борт, и мы приближаемся к плоту по широкой дуге. Волна он нашего носа докатывается до висящих в воде трупов, которые окружили плот. Один за другим они начинают кивать нам, подобно механическим куклам в витрине магазина.

Все пятеро мертвецов крепко привязаны к плоту. Почему они не лежат на нем? Почему висят в воде, притянутые линями? Ветер! Они старались спрятаться от его укусов?

Холод и страх — как долго человек может вынести их? Как долго тепло человеческого тела способно сопротивляться парализующей стылости, ледяной хваткой сжимающей сердце? Через сколько времени перестают слушаться руки?

Один из трупов всякий раз поднимается из воды повыше прочих, отдавая отрывистые поклоны, которым, похоже, не будет конца.

— На плоту нет названия, — произносит Старик.

Раздувшееся тело другого моряка плавает на спине. На его лице совсем не осталось мяса. Чайки отклевали всю мягкую плоть. На черепе остался лишь небольшой клочок скальпа, покрытый черными волосами.

— Похоже, мы опоздали, — Старик хриплым голосом отдает приказание в машинный отсек и рулевому. — …к дьяволу, ходу отсюда, — слышу я его бормотание.

Прямо нашими головами проносятся чайки с пронзительным, зловещим криком. Жаль, у меня нет сейчас ружья.

— Эти люди были с лайнера.

Хорошо, что Старик заговорил.

— На них были одеты спасательные жилеты старого образца. Как правило, на боевом корабле теперь такие не встречаются.

— Плохое предзнаменование, — негромко добавляет он спустя некоторое время и затем дает указание рулевому.

Он выжидает еще минут десять, прежде чем вызвать впередсмотрящих обратно на палубу.

Я неважно себя чувствую и ухожу вниз. Не проходит и десяти минут, как командир тоже спускается. Он замечает меня, сидящего на рундуке с картами, и говорит:

— С чайками почти всегда так. Однажды мы натолкнулись на две спасательные шлюпки. В них все были мертвы. Должно быть, замерзли. И все были без глаз.

Сколько времени они уже дрейфуют на этом плоту? Я не решаюсь задать ему вопрос.

— Лучше всего, — говорит он. — подбить танкер с бензином. Все сразу взлетает на воздух. И такие проблемы не возникают. К сожалению, с нефтью дело обстоит иначе.

Хотя наблюдатели на мостике не могли многого увидеть, пока командир не услал их вниз, в лодке, очевидно, начались разговоры. Люди отвечают односложно. Похоже, шеф о чем-то догадывается. Он вопросительно смотрит на Старика, потом быстро опускает глаза.

В кают-компании этот случай даже не обсуждается. Не раздается ни одного так называемого «мужественного» замечания, за которыми обычно прячутся истинные чувства. Сперва можно подумать, что здесь собралась шайка удивительно толстокожих, бесчувственных негодяев, которых ничуть не взволновала участь других людей. Но внезапно наступившая в каюте тишина, раздражение, повисшее в воздухе, подтверждают обратное. На самом деле они видят себя беспомощно уцепившимися за плот или дрейфующими в шлюпке. Каждый из находящихся на борту знает, насколько ничтожны шансы обнаружить в этом районе одинокий плот, и какая судьба ожидает спасшихся на нем даже при спокойном океане. Моряки конвоя, лишившиеся своего корабля, еще могут лелеять надежду на то, что их подберет поисковая команда, когда приступит к работе; место катастрофы известно, и спасательная операция начинается немедленно. Но эти люди были не из конвоя. Иначе мы нашли бы обломки кораблекрушения.

Путь к Виго оказался непрост. Несколько дней мы не могли как следует определить наши координаты. Устойчивый туман. Ни солнца, ни звезд. Штурман сделал свои приблизительный выкладки так точно, как только смог, но у него не было возможности оценить, насколько нас снесло течением — одному богу известно, как далеки мы от вычисленных им координат. Стаи чаек сопровождают лодку. У них черные надкрылья, да и крылья длиннее, чем у атлантических чаек. Мне кажется, будто я уже ощущаю запах земли.

Внезапно мое горло перехватывает тоска по земной тверди. Как она сейчас выглядит? Что там — поздняя осень или ранняя зима? Здесь, на борту, мы можем следить за старением года лишь по все более ранним сумеркам. В детстве в эту пору мы пекли картошку на костре и запускали самодельных воздушных змеев, которые были больше нас самих…

Потом я понимаю, что ошибся. Время печеной картошки давно прошло. Я действительно утратил всякое чувство времени. Но я по-прежнему вижу молочно-белый дымок нашего костра, здоровенным червяком тянущийся над влажной землей. Хворост не хочет гореть как следует; нужен поднявшийся ветер, чтобы он заполыхал красным пламенем. Мы оставляем свои картофелины запекаться в горячей золе… с нетерпением пробуем палочками, готовы ли… черная кожура трескается, когда картофелина разваливается на куски… и первый укус ее рассыпчатой внутренности… вкус дыма во рту… аромат дыма, которым наша одежда пропитывается на несколько следующих дней! Все карманы наших штанов набиты каштанами. Пальцы желтеют от вскрытых ими грецких орехов. Кусочки их белых ядер хороши на вкус, только если ты аккуратно очистил все их неровности от желтой кожицы. Иначе они горчат.

06.00

Темное отверстие люка боевой рубки раскачивается взад-вперед; я определяю его перемещение по движению звезд. Протиснувшись мимо рулевого, зажатого меж его приборов, расположенных вдоль носовой стенки рубки, поднимаюсь наверх.

— Разрешите подняться на мостик?

— Jawohl! — отвечает голос второго вахтенного.

Рассвет.

Сегодня океан похож на предгорья в миниатюре: сплошь вздымающиеся холмы с круглыми, ровными вершинами и пересекающиеся ложбины. Холмы прокатываются под лодкой, укачивая нас, словно младенцев в колыбели. Целая дюжина чаек кружит вокруг на неподвижных крыльях. Они вытягивают шеи и смотрят на нас своими каменными глазами.

В вахту штурмана появляется туман. Он выглядит обеспокоенным. Находиться так близко от берега, не зная точного местоположения корабля, а теперь еще и продираться через туман — хуже и не бывает. Так как нам надо заполучить хоть какие-то ориентиры любой ценой, Старик приказывает машинам малый вперед, и мы подкрадываемся ближе к побережью.

Первый вахтенный офицер тоже находится на мостике. Мы все пристально вглядываемся вперед, в водянистый молочный суп. В сером мраке перед нашим носом нечто сгущается в цельный кусок, быстро приобретая форму рыбачьей лодки, пересекающей наш курс.

— Мы ведь можем поинтересоваться у них, где мы оказались, — ворчит Старик. — Первый вахтенный офицер, вы говорите по-испански?

— Jawohl, господин каплей!

До первого вахтенного не сразу доходит, что Старик пошутил.

Постепенно поднимается ветер, туман рассеивается, и перед нами вдруг вырастает скалистый утес.

— Черт подери! — говорит Старик. — Стоп машина — Стоп!

Мы подошли слишком близко.

— Будем надеяться, что там нет испанцев, — бормочет он. — Впрочем, сейчас едва ли подходящая погода для прогулок.

Волны, расходящиеся от нашего форштевня, улегаются. От внезапно наступившей тишины у меня перехватывает дыхание. Мостик начинает покачиваться. Старик вглядывается в бинокль, Крихбаум тоже внимательно изучает берег.

— Хорошая работа, штурман! — наконец подытоживает Старик. — Мы оказались почти там, куда и направлялись — разве что слегка ближе, чем хотелось бы. Так что давайте-ка теперь тихо и спокойно проползем ко входу в гавань и посмотрим, насколько там оживленное движение. Обе машины малый вперед! Курс — тридцать градусов!

Рулевой повторяет полученную команду.

— Глубина? — запрашивает командир.

Первый вахтенный склоняется над люком и повторяет вопрос.

— Семьдесят пять метров! — приходит снизу ответ.

— Слышны несмолкающие звуки!

Вновь наползает пелена тумана.

— Может быть, это и кстати, — замечает командир. — Вроде камуфляжного плаща. Смотрите лучше, как бы мы не разнесли кого на кусочки!

Мы добрались до берега на добрых два часа раньше расчетного времени.

— Лучше всего, как мне кажется, — медленно начинает Старик. — Воспользоваться северным проходом — под водой — потом, может, и уйдем тем же путем. Ночь проведем под погрузкой и уйдем до рассвета, скажем, часа в четыре. Штурман, я хотел бы быть около корабля-заправщика по возможности к 22.00. Шести часов должно хватить. Правда, нам придется прилично поторопиться с погрузкой!

Ни огней, ни ориентиров, ни входных буев. Абсолютно ничего. Даже в самых легких гаванях есть лоцман, который проводит каждый пароход в акваторию и из нее; невзирая на наиболее современные карты и наилучшую погоду на борту обязан присутствовать лоцман — и лишь для нас это предписание совершенно не подходит.

Снова поднимается туман.

— Ни туда и ни сюда. Лучше подождать до темноты… — слышу я Старика.

Я ухожу с мостика.

Вскоре после этого Старик приказывает погрузиться на перископную глубину.

На электродвигателях мы постепенно подкрадываемся ко входу в гавань.

Старик сидит в седле перископа в башне боевой рубки, его фуражка одета задом-наперед, по моде мотоциклистов прошлых лет.

— Что там за шум? — вдруг спрашивает он. Мы все прислушиваемся. Я хорошо различаю пронзительный, однообразный свист, заглушаемый глухими звуками, похожими на удары парового молота.

— Понятия не имею! — отвечает штурман.

— Странные звуки!

Старик на несколько секунд включает мотор перископа, затем останавливает его, чтобы наш стебелек спаржи как можно меньше высовывался над водой.

— Акустик: что там слышно на ста двадцати градусах?

— Небольшой дизель!

— Скорее всего маленькое каботажное судно. И еще одно — еще — вот еще. Видно, у них здесь место сбора. А вот это движется — Пригнитесь! — и немного времени спустя. — Снова плохая видимость, ни черта не видать. Придется сесть на хвост какой-нибудь посудине и вместе с ней войти в гавань.

— Тридцать пять метров! — докладывает помощник от гидролокатора.

— Не бросить ли нам якорь здесь? — спрашивает через люк Старик.

Штурман молчит. Очевидно, он не воспринимает вопрос серьезно.

Якорь? На самом деле, на нашей лодке есть один из этих символов надежды, как на любом пароходе. Интересно, хоть одна подлодка хоть раз воспользовалась им?

Командир просит первого вахтенного сменить его у перископа и тяжело спускается вниз:

— Через два часа стемнеет — вот тогда мы и ворвемся на рейд любой ценой.

— А как мы поступим после? — спрашиваю я.

— Строго по плану, — раздается сухой ответ.

Букву «п» в слове «план» он словно сплевывает сквозь стиснутые зубы — привычный для него способ выражения полнейшего презрения ко всему происходящему.

Позже он все-таки снисходит до объяснений:

— Среди секретных документов, которые у нас есть, имеется подробнейшая инструкция для такого случая. Нам радировали точное время нашего прихода. Наши агенты в Виго позаботятся обо всем необходимом — если только они уже не позаботились.

— Хорошо сработано, — замечает Шеф.

— Да уж, с этим трудно не согласиться.

— Пора всплывать, — объявляет штурман.

— Ну что ж, поехали! — Старик поднимается на ноги.

На поверхности наступили сине-серые вечерние сумерки. Задувающий от берега ветер несет с собой запах земли. Я задираю нос, словно пес, и быстро принюхиваюсь, пытаясь разложить аромат на составные части, перемешанные в беспорядке: гниющая рыба, солярка, ржавчина, паленая резина, гудрон — но над всем и сквозь все это доносится что-то еще: запах пыли, запах земли, запах листьев.

Дизели пробуждаются. Командир явно решил прорываться несмотря ни на что.

Загорается пара бегущих огоньков. Моргающие красные, зеленые, потом даже белые — которые оказываются выше всех прочих — должно быть, на клотике мачты.

Второй вахтенный докладывает, что какое-то судно сходится с нами бортами.

Старик поворачивает бинокль, некоторое время стоит неподвижно, затем приказывает снизить скорость:

— Ну что же — совсем, совсем неплохо. Они собираются врезаться в нас — никаких сомнений! Что вы скажет — хмм? Давайте-ка пройдемся немного вслед за ними — похоже, это один из маленьких каботажных пароходиков, но довольно-таки бойкий. Очень уж дымит. Должно быть, кочегары топят старыми валенками. Чуть-чуть потемнее бы!

Старик продул цистерны не до конца, так что наша верхняя палуба едва приподнимается над водой. Если только не взглянуть сбоку, подводную лодку в нас никак не распознать.

Старик поворачивает наш нос к движущемуся огоньку правого борта приближающегося суденышка. Для наблюдающего с палубы парохода мы находимся между ним и береговой линией, которая скрывает очертания нашей боевой рубки: никогда не забывай о фоне, на котором показываешься — старое правило!

Старик продолжает медленно поворачивать руль право на борт, чтобы удержать зеленый огонек парохода над нашим леером, пока не покажется его кормовой фонарь. Лишь после этого Старик увеличивает скорость на один узел. Мы идем строго в их кильватере. Я чувствую запах дыма.

— Фу! — восклицает Старик. — Ради всего святого, смотрите в оба, как бы кто не появился перед нашим носом! Вокруг должны быть еще паромы и посудины вроде этой.

Он водит биноклем по сторонам. Внезапно справа по борту возникает тень. Отворачивать уже поздно! Мы расходимся с ними так близко, что замечаем светящийся огонек: нет никакого сомнения — там человек курит сигарету. Если бы он хоть немного присмотрелся бы, то наверняка увидел бы нас, необычный контур, наполовину скрытый в дыму.

Теперь перед нами встают еще три или четыре силуэта. Они приближаются или удаляются? Что происходит?

— Какой оживленный перекресток, — бормочет Старик из-под бинокля.

Видны огни — кормовые фонари — издалека доносится гул.

— Похоже, они стоят на якоре, — слышу я голос штурмана.

— Вы полагаете, мы уже добрались до внутреннего рейда?

— Похоже, что так!

Вдалеке появляется настоящее ожерелье огней, аккуратно выложенное вдоль линии горизонта. Правда, во многих местах оно разорвано: значит, там вдоль пирса ошвартовались корабли — да вон и их силуэты.

Справа по борту тоже виднеются пароходы. Их положение определить нелегко. Если бы они все стояли на якоре, развернувшись в одну сторону, это было бы проще сделать. Но одно судно смотрит на нас кормой, а соседнее показывает свой нос. Невзирая на темноту, их контуры хорошо различимы на фоне далеких огней.

— Скорее всего, они залегли между какими-нибудь транспортами, — бормочет Старик.

Я понятия не имею, как он собирается найти нужный нам пароход — немецкий корабль «Везер», которое должно снабдить нас всем необходимым.

— Судовое время?

— 21.30!

— Превосходно, все идет по плану!

Старик отдает почти одну за другой две команды, быстро перекладывающие руль. Похоже, в этом месте проходят сложные течения. Рулевому дремать не приходится.

Боже, если бы только мы могли воспользоваться нашим прожектором. Это же полнейшее безумие — пробираться в незнакомом доме наощупь.

Как бы то ни было — вокруг нас с дюжину пароходов и, по всей видимости, военных кораблей. Вон там, три румба правее, маячит что-то, похожее на канонерку или небольшой миноносец.

Старик приказывает остановить машины. Некоторое время мы продолжаем скользить по инерции, при этом наш нос поворачивается направо.

— Теперь нам осталось лишь отыскать ту самую посудину! — обнадеживающе заявляет Старик.

Вновь раздаются команды машинному отделению, затем рулевому, опять команды мотористам, и вновь целая россыпь рулевых приказаний. Мы шныряем зигзагом меж огромных теней.

Приказы рулевому и машинному отделению сыпятся, как из пулемета.

— Я сейчас сойду с ума! — шепчет второй вахтенный офицер.

— Это не решит нашу проблему, — отвечает ему Старик.

— Вон наш трамвай! — восклицает второй вахтенный, решивший пока отложить свое помешательство.

Действительно, как у трамвая, вспыхивают голубые искры! Словно в подтверждение своего сходства, вагонные дуги еще пару раз высекают искры.

Прямо перед нами лежит огромный темный массив. Должно быть, его образуют перекрывающиеся контуры двух или трех кораблей.

— Там кто-то сигналит! — докладывает штурман.

— Где?

Я напряженно вглядываюсь в темноту. На долю секунды в середине этой громады вспыхивает крошечный огонек.

Старик молча наблюдает за ним. Сигарета загорается снова, пропадает, снова появляется.

— Это сигнал! — произносит Старик и глубоко вздыхает.

Не веря услышанному, я вперился взглядом в непрестанно мерцающую точку. То, что там загорается, не может быть больше карманного фонарика.

— Какую же зоркость они ожидают от нас? — невольно вырывается у меня.

— Все более яркое вызовет подозрение, — говорит Старик.

Наша лодка постепенно сходится бортами с темной массой, которая распадается на три силуэта: три корабля, стоящие в ряд. Сигнал поступает со среднего. Силуэты начинают расходиться. Мы держим курс прямо на центральный. Сначала он лежит на ста двадцати градусах, теперь на ста. Постепенно он вырастает, превращаясь в стену. Старик отдает приказ к повороту. Вдруг я слышу немецкие голоса:

— Осторожно! Кранцы! Продвиньтесь немного!

— Смотрите, не свалитесь за борт!

— Здесь еще одни кранцы!

Полоса воды между выпуклостью нашей носовой цистерны плавучести и крутым бортом корабля неуклонно сужается. Теперь нам приходится задирать головы, чтобы разглядеть над нами фигуры людей, перевешивающихся через ограждение.

С верхней палубе доносится приглушенная брань нашего боцмана, нещадно погоняющего своих матросов. Сверху спускаются четыре или пять привальных брусьев.

— Хорошо, хоть знают, как крепить их! — замечает Старик.

— Наверное, у них уже есть некоторый опыт. Или вы думаете, что мы у них первые гости?

Ответа не последовало.

От судна, стоящего поблизости в свете прожекторов под погрузкой с окружающих его лихтеров, доносится оглушительное громыхание. Стук лебедок добавляет шуму.

— Этот грохот как нельзя кстати, — говорит Старик.

Единственный доступный нам слабый свет исходит от иллюминаторов «Везера».

Раздается глухой удар.

— Интересно, как мы поднимемся к ним на борт!

В этот момент сверху сбрасывается веревочный трап. Меня пропускают сразу за командиром. Боже, какой я неуклюжий — сказывается отсутствие привычки к подобным упражнениям! Сверху ко мне тянутся руки. Под моими подошвами отзывается стальная палуба. Кто-то горячо пожимает мою правую руку:

— Сердечно рады вам, господин капитан-лейтенант!

— Нет, нет — это не я — вот командир!

Ослепленные ярким освещением, мы стоим перед входом в кают-компанию. Там внутри белоснежные скатерти, два огромных букета цветов, отполированные до зеркального блеска деревянные панели стен, изящно задрапированные занавесками иллюминаторы, толстый ковер… Мне кажется, я грежу наяву. Везде декоративные растения — вазоны стоят на полу, свисают на цепочках с потолка. Бог мой — мягкая мебель и виноградные гроздья в вазе на столе.

Внутрь меня закрадывается недоверие. Каждое мгновение может прозвучать громкий хлопок, и все это великолепие исчезнет, как по мановению волшебной палочки.

Я уставился на чужого капитана, смахивающего своим сияющим благодатью лицом на приходского священника, как на существо с другой планеты: седая бородка клинышком, монашеская тонзура, венчающая собой загорелую лысину, белый воротничок и галстук.

Еще кто-то трясет мою руку. Слитный хор приветствующих голосов доносится словно издалека. Мое смятение растет. Старик мог хотя бы ради такого случая одеть что-то другое вместо своего вечного отвратительного свитера! Все-таки мы попали в другую обстановку. Откуда капитану «Везера» знать, что этот оборванный бродяга — наш командир? Я чувствую, что краснею, но Старик и капитан «Везера» мгновенно оказываются рядом: бурное рукопожатие, улыбаются, оживленно беседуют.

Нас приглашают к столу. И тут появляются офицеры «Везера». Боже! Они все в полной парадной форме. Снова рукопожатия и улыбки. Хоть однажды Старик мог бы надеть свои награды.

Капитана «Везера» так и распирает от доброты. Точь-в-точь капитан с картинки в книжке: морщинистое лицо искусного моряка, большие красные уши. Он хочет услужить нам всем, чем только может. Корабельная пекарня загружена работой с самого утра. Здесь есть все: пироги, свежеиспеченный хлеб, все, о чем мы могли только мечтать. Мой рот наполняется слюной.

— Рождественские пироги тоже есть, и, конечно, свежие булочки! — угощает капитан.

У меня в ушах все еще звучит голос шефа, описывающего трапезу своей мечты: свежие булочки, сочащиеся желтым маслом, и горячий какао.

А капитан, не останавливаясь, продолжает произносить свое колдовское заклинание:

— Свежие свиные сосиски, вареные — поросенка зарезали только сегодня утром — жареные сосиски. Любые фрукты, даже ананасы. Сколько душе угодно апельсинов, свежих фиг, винограда, миндаля…

Боже праведный! Мы, верно, высадились в Эдемском саду. [82] С тех пор, как я последний раз видел апельсины или ананасы, кажется, прошли годы, а свежих фиг я никогда в жизни не пробовал.

Капитан наслаждается нашим безмолвным изумлением. Затем жестом фокусника он взмахивает рукой в направлении стола, и не проходит и минуты, как вносят громадные блюда с сосисками и ветчиной.

У меня на глаза наворачиваются слезы. Старик потрясен не меньше нашего. Он встает со стула, словно все это расточительство — чересчур для него, и, запинаясь, произносит:

— Я отлучусь ненадолго — только взгляну, как там идет погрузка.

— Все в полном порядке — все идет как надо — все просто великолепно! — убеждают его со всех сторон, и капитан вновь усаживает его за стол.

Старик сидит как на иголках, он произносит с запинкой:

— Позовите первого вахтенного офицера — и шефа…

Не успевает он договорить, как я уже вскакиваю на ноги.

— Второй вахтенный офицер и второй инженер пока останутся на борту!

— Вся команда может вымыться, — кричит мне вдогонку капитан «Везера». — В две смены. Все уже приготовлено.

Когда я возвращаюсь в непривычное сияние кают-компании, Старик по-прежнему смущенно улыбается. Он беспокойно ерзает на стуле, очевидно, чувствую себя неловко в подобном уюте и покое.

Капитан интересуется, насколько удачным было наше патрулирование. Старик уклоняется от прямого ответа:

— Да уж. На этот раз мы были у них на крепком крючке. Просто невероятно, на что способна лодка вроде нашей!

Капитан кивает, словно этих нескольких слов вполне достаточно. На стол выставляют целую батарею бутылок с пивом. Здесь есть бременское пиво, а кроме того — немецкий шнапс, французский «Мартель», испанский коньяк и красное вино.

В дверь стучат. Что на этот раз? Появляются два субъекта в долгополых кожаных пальто. Они снимают свои фетровые шляпы и быстро обводят нас взглядом, перебегая глазами от одного лица к другому, словно ищут преступника. Неужели вызвали полицию?

— Герр Сивальд, представитель военно-морского атташе, — слышу я.

Второй прибывший, похоже, какой-то агент. Следом за этой парочкой следуют первый вахтенный и шеф. Теперь в помещении становится людно.

В моей груди звучно бьется сердце. С минуты на минуту мы узнаем, закончился ли наш с шефом поход, или он продолжится до Гибралтара.

Приносят стулья для только что прибывших. Старик уже пролистывает бумаги, которые ему с официальным поклоном вручил тот из двоих, что повыше ростом.

На несколько мгновений воцаряется тишина, если не считать шуршания бумаги да ветра, который завывает то громче, то тише.

Старик смотрит поверх вороха бумаг и говорит:

— Они отказали нам, шеф. Командование завернуло нас!

Я не решаюсь взглянуть на шефа. В моем мозгу пулей проносится мысль: это означает, что я тоже не схожу не берег. Ну что же, этому не бывать — ну и пусть! Может, оно и к лучшему.

Я вымученно усмехаюсь.

В конце концов, Старик тоже ведь не может оставить лодку — никто не может — а без шефа его потопят. Боюсь ли я? Конечно, Старик в итоге победит. Но есть и встречные доводы: нашей посудине необходим тщательный ремонт. Столько повреждений — и все исправлены лишь при помощи подручного материала, который был у нас на борту. Насколько это все надежно? Как мы справимся с задачей при подобных починках?

Виго: в данный момент мы находимся в Испании. Сейчас где-то около полуночи. Осознание приходит ко мне постепенно. Я должен достойно выдержать это.

Интересно, переживал бы я так же сильно, если бы не был настолько уверен, что план Старика сработает? Естественно, я был готов поспорить, что для нас обоих поход закончится в Виго. Я просто не желал признаться в этом самому себе.

Не выказав с самого начала энтузиазма по поводу затеи Старика, я могу сделать вид, будто никогда и не верил в ее успех. Никаких эмоций. Отказали — ну и ладно, меня это нисколько не огорчило. Но шеф! Это сильный удар для него, который ему выдержать намного труднее, чем мне.

Во всяком случае, сам Старик тяжело воспринял новость. Это становится сразу понятно. Он кажется довольным, когда люди в кожаных пальто сообщают ему нечто, требующее его внимания, но он продолжает сидеть, словно пораженный громом. Оба этих слизняка — бойцы невидимого фронта, — готовые ежесекундно кланяться, потирая и почесывая свои руки, превращают драму в сцену полуночного ужаса, наводящую жуть. Слишком разителен контраст, слишком велика разница между почтенным капитаном «Везера» и этими пьяными падальщиками.

А сами мы как выглядим? Я пристально рассматриваю Старика, словно вижу его впервые в жизни. Все-таки я одет еще более-менее прилично, в кожаные штаны, покрытые соляными разводами и вылинявший свитер, но Старик выглядит так, словно его прямо посреди ночи вышвырнули из ночлежки. Его борода так же всклокочена, как и шевелюра. У нас на борту все давно привыкли к виду его затасканного свитера, но здесь, на ярком свету облицованного деревянными панелями салона даже мне мозолит глаза эти протершиеся до дыр лохмотья с распускающимися нитками. До наших дней в целости дошел только V-образный вырез горла. С правого бока свитера, над ребрами, светится дыра, в которую пролезла бы голова его владельца. А чего стоят мятая рубашка, штаны, как у огородного пугала, допотопная фуражка…

Я впервые замечаю, какой он бледный, как глубоко запали его глаза, как он изможден. Шеф выглядит не лучше. Доведись ему сыграть Мефистофеля, не понадобился бы даже грим. Последние несколько дней доконали его. Тринадцатый поход, последовавший сразу за двенадцатым без малейшей передышки в виде отпуска — это уж чересчур для изнуренного человека, у которого ответственностей намного больше, чем у любого другого члена команды.

Старик открыто игнорирует обоих штатских, выказывая явное нежелание иметь с ними хоть что-нибудь общее. На его лице застыло кислое выражение, он отказывается от предложенной сигареты и едва снисходит до ответов.

Я слышал, что «Везер» позволил интернировать себя в начале войны. Теперь он превратился в подобие плавучей базы, которую время от времени снабжают горючим и торпедами. Соблюдая полнейшую секретность — приходится строго соблюдать нейтралитет Испании.

Я не могу не обратить внимания на секретно-агентские лица двух стервятников. У того, что повыше, на лице отображаются хитрость и коварство, его брови срослись в единую линию, низкий лоб, напомаженные волосы, усики в стиле Адольфа Менжу, бачки свисают ниже ушных мочек. Он слишком размахивает в воздухе руками так, что высовываются манжеты, выставляя на обозрение золотые запонки. У другого — близко посаженные глаза, смуглое лицо и в целом вид проходимца. От них обоих за километр разит тайной работой в спецслужбе, невзирая на то, что один из них именует себя представителем военно-морского атташе. Очевидно, шпиону трудно иметь лицо, не соответствующее его профессии.

Я расслышал некоторые обрывки и окончание их разговора. В довершение всего нам даже не разрешается отправить почту. Слишком рискованно! Это секретная операция… нельзя допустить ни малейшей утечки информации. Подразумевается, что мы даже не должны знать, где именно расположен Виго.

Дома с ума сойдут от волнения. Поход и так затянулся, как никогда ранее, и одному богу известно, сколько времени пройдет еще, прежде чем мы сможем отправить почту. Каково будет людям, когда им скажут, что им придется еще подержать при себе письма, которые они так спешно писали все последние дни.

А прапорщик — как он сможет перенести все это? Я предпочел бы никогда не слышать его историю Ромео и Джульетты. Но я не могу пересилить себя и попробовать утешить его, словно неоперившегося романтического юнца.

Будто сквозь вату, до меня долетает болтовня обоих падальщиков:

— Ну еще по одной, чтобы избавиться от вредной привычки, герр капитан-лейтенант!

— Наверно, у вас выдался интересный поход, герр капитан-лейтенант!

Если Старик пробурчал в ответ хоть что-то еще, кроме сдавленного «Пожалуй», значит, я его совсем плохо не знаю.

Даже их прямые вопросы об успехах нашей лодки не в состоянии пробудить в Старике большую разговорчивость. Он лишь прищуривает глаза и переводит взгляд с одного на другого, выжидая, пока его молчание не раздразнит их, а затем произносит:

— Да уж.

Я вижу, что он напряженно размышляет, и я могу догадаться, что тревожит его. Случайно я обращаю внимание на его руки. То, как он сцепил их — верный признак, что он ощущает себя не в своей тарелке.

Затем он подзывает меня кивком головы.

— Пойду немного пройдусь, — сообщает он собравшимся.

От внезапного перехода из теплой кают-компании на холодный ночной воздух у меня спирает дыхание. Я чувствую запах солярки — наша дозаправка. Старик несется на корму такими огромными шагами, что я едва поспеваю за ним. Когда ему уже некуда дальше идти, он резко разворачивается и опирается на ограждение. Между носом спасательной шлюпки и черной опорой какой-то железной конструкции, предназначение которой мне непонятно, я вижу мерцающий свет Виго: желтые огни, белые огни, несколько красных. Две перемаргивающиеся нити бусинок убегают вверх, постепенно сходясь в одну — должно быть, это улица, поднимающаяся из гавани вверх по склону холма.

У пирса замер эсминец, все его палубы ярко освещены. Транспорт, стоящий под погрузкой, залит светом прожекторов. Отчетливо видно, как работают его краны.

Прямо под нами горит круг желтого света — открытый люк для приема на борт торпед. Люк камбуза тоже отдраен. Я слышу голоса:

— Ну вот, теперь вся эта хорошая одежка мне никогда не пригодится!

— Брось нести ерунду — работай лучше. Принимай!

Вне всякого сомнения, это был Берлинец.

Из трюма «Везера» долетает приглушенное эхо пения.

Меня возбуждают мерцающие огни, розовато-красные сияние фонарей там, на берегу. Они излучают ауру секса. Я чувствую запах постели, теплый молочный аромат женской кожи, сладковатый запах пудры, острый запах влагалища, Eau de Javel [83], спермы.

Прерывистые крики, обрывки команд, громкий лязг металла.

— Ну и грохот, — говорит Старик.

Сложившаяся ситуация явно его тревожит.

— Эти люди там, в рыбацкой лодке, — они должны были нас заметить, — наконец произносит он. — И на корабле тоже. Кто знает, можно ли на них всех положиться. Отсюда на берег легко передать сигнал фонариком. В любом случае, мы выйдем в море пораньше. Не в запланированное время. И уйдем мы тем же фарватером, что и пришли. Не южным проходом, которым они советуют воспользоваться. Если бы только у нас под килем было побольше воды…

На берегу разлетаются голубые искры, как при коротком замыкании. Еще один троллейбус, ветер доносит чью-то болтовню, затем автомобильные гудки и глухое звяканье с соседних кораблей. Внезапно наступает мертвая тишина.

— Откуда только они берут торпеды? — интересуюсь я у Старика.

— Другие лодки оставляют их здесь на обратном пути — те, что не израсходовали весь боезапас. Они наносят сюда визит в качестве снабженцев, так сказать. Обратный путь как нельзя лучше подходит для такого задания. То же самое и с избыточным топливом в их цистернах.

— И насколько успешно все происходило до сих пор? Ведь мы здесь не первые…

— В том-то и дело… Тут уже заправлялись три лодки. Две были потеряны.

— Где?

— Вот это и не ясно. Очень может быть, что тут несет вахту эсминец Томми, поджидающий нас у южного выхода. Не нравится мне все это!

Снизу раздается что-то похожее на коммунистический марш. Там неподалеку должен присутствовать первый вахтенный офицер. Мы едва различаем мелодию «Интернационала», но с новыми словами:

Братья свободы и света!

Все за гондонами в лавку!

В бледном отсвете далеких прожекторов я замечаю, что Старик ухмыляется. Он слушает хоровое пение еще немного, потом опять продолжает:

— Они не соблюдают здесь никакой осторожности! Вряд ли это можно назвать надежной операцией!

Внезапно меня озарило: я вспомнил, что видел где-то раньше коробок испанских спичек вроде тех, что лежат на столе в кают-компании.

— Эти испанские спички, — говорю я. — Я узнал их.

Кажется, Старик не слушает меня. Я повторяю еще раз:

— Точно такая же коробка испанских спичек, как та, что лежала на столе в кают-компании. Я уже видел такую раньше…

— Правда? — реагирует он.

— Да, в Ла-Бауле на столе в «Ройале». Она принадлежала первому вахтенному Мертена.

— Так значит, Мертен уже побывал здесь — интересно!

— Потом спичечная коробка вдруг исчезла. Но никто не признался, что взял ее.

— Интересно, — повторяет Старик. — Не нравится мне все это!

— А затем такая же коробка появилась еще раз…

Но, похоже, Старик не обращает внимания на последнее замечание. Ему довольно того, что наш способ дозаправки не такая уж тайна, как воображают господа, которые сидят за столами, крытыми зеленым сукном. Спичечные коробки — может, ни один из них вовсе не так важен. Может, моя фантазия слишком разыгралась. Но испанские спички — трудно не заметить их — особенно во Франции.

Внезапно я вспоминаю о прапорщике. Надеюсь, Ульманн не попробует выкинуть никакую глупость. Но лучше все-таки посмотреть, где он сейчас. Я делаю вид, будто мне надо отлить, и через башню боевой рубки спускаюсь в лодку. Каким убогим все здесь кажется вдруг!

Я натыкаюсь на Ульманна на посту управления. Он помогает складывать свежий хлеб. Гамак перед радиорубкой, который низко провисал в день нашего выхода в море, снова полон.

Неожиданно мне становится неловко, и я не нахожусь, что сказать ему.

— Ну, Ульманн, — выдаю я наконец. — Изрядная заварушка получилась!

Хуже всего я подхожу на роль утешителя. Прапорщик выглядит как в воду опущенный. Сколько раз он твердил себе за последние часы, что из Специи нет путей назад в Ла-Бауле? На самом деле мне хочется схватить его за плечи и как следует потрясти. Вместо этого я делаю то же, что и он: уставившись на рисунок, складывающийся из палубных плит, я нахожу в себе силы выдавить лишь:

— Это все… это просто ужасно!

Прапорщик шмыгает носом. Боже, он еле сдерживается, чтобы не заплакать. Внезапно меня озаряет идея:

— Ульманн, быстро, давайте сюда ваше письмо… Или, может, желаете добавить пару строчек? Нет, лучше перепишите его заново, теперь можно безо всяких уверток — поняли? Жду вас на посту управления через десять минут.

Не может быть, чтобы я не смог уговорить капитана «Везера»…

Старик все еще размышляет возле ограждения, и я молча стою рядом с ним. Вскоре появляется приземистая фигура: капитан «Везера». Старик несколько раз переминается с ноги на ногу в своей обычной косолапой пляске, и произносит:

— Я никогда не был раньше в Испании.

Я думаю об Ульманне.

Капитан «Везера» не отличается болтливостью. Он осторожно замечает примиряющим тоном, в его глубоком голосе проскальзывает северо-германский акцент:

— У нас рули конструкции Флеттнера — того самого Флеттнера, который изобрел корабль с роторным двигателем. Роторы не удались, но рули получились очень удачные. Мы можем развернуться на месте. В узкой гавани это дает преимущество.

Чудак-человек — читает нам лекцию о своем особенном рулевом механизме в самый подходящий для этого момент.

Глухой удар возвращает Старика к действительности. Появляется первый вахтенный офицер.

— Проследите, чтобы швартовы и кранцы были чисты! — приказывает Старик.

Ветер ощутимо свежеет.

— Не желает ли командир принять ванну? — спрашивает капитан «Везера».

— Нет, благодарю вас.

Подходит матрос, чтобы сообщить, что в кают-компании накрыт стол.

— Давайте откушаем! — соглашается Старик и следует за капитаном.

И вновь переход из темноты в ослепительный свет кают-компании на мгновение останавливает меня. Похоже, оба стервятника уже изрядно надрались. Их лица побагровели, смотрят уже не так тревожно, как около полуночи.

Я украдкой бросаю взгляд на свои наручные часы: два тридцать. Мне надо опять выскользнуть наружу и поискать прапорщика. Он тайком вручает мне конверт, словно карманник, передающий украденную добычу подельнику.

Тем временем первый вахтенный и шеф сменили второго вахтенного и вспомогательного инженера. Когда мы приготовимся к отходу, вероятно, уже будет пять часов.

С каким наслаждением я вытянулся бы сейчас на койке и заснул, но надо возвращаться в кают-компанию.

Оба штатских уже успели нажраться до того состояния, при котором тянет брататься со всем светом. Старик позволяет более высокому из них хлопнуть себя по плечу и заплетающимся языком пожелать: «Sieg Heil и большого улова!»

Я готов провалиться сквозь землю со стыда.

По счастью, когда нам настало время уходить, вместо веревочной лестницы подали трап. Благодаря тщательному затемнению я смог переброситься несколькими словами с капитаном «Везера», задержав его так, чтобы мы несколько поотстали от остальных. Мне не пришлось много говорить. Он взял письмо без лишних объяснений.

— Я позабочусь о нем, — пообещал он.

С нижней палубы на наш мостик перебросили сходни. Опершись одной рукой на прибор наведения, я переваливаюсь внутрь нашего мостика. Неожиданно меня охватывает чувство привязанности к нашей лодке, и я прислоняю обе ладони к прохладному влажному металлу бульверка. Я чувствую, как под моими руками вибрирует сталь: дизели заработали.

Раздаются команды к отходу. Сверху выкрикивают напутствия.

Старик хочет уйти как можно быстрее. Я уже еле различаю фигурки людей на «Везере», машущие нам на прощание.

Внезапно совсем рядом с нами оказываются огни парохода, бегущие вдоль его левого борта. Старик велит принести на мостик сигнальный прожектор-ратьер. Что он задумал?

Он сам передает: «Антон, Антон». [84] С борта теплохода отзываются вспышки карманного фонарика.

— B-u-e-n-v-i-a-j-e [85], — читает Старик.

Потом он отвечает: «G-r-a-c-i-a-s». [86]

— Я тоже немного владею иностранными языками! — говорит Старик, и затем добавляет. — Они видели нас — это как пить дать. Теперь, по крайней мере, есть вероятность, что они примут нас за вежливых Томми или что-нибудь в этом роде.

Наш курс — сто семьдесят градусов — почти прямиком на юг.

Дозаправка в Виго приободрила команду.

— Все прошло неплохо — вот только они вполне могли расстараться и приготовить к нашему прибытию нескольких женщин! — долетает до меня из жилого отсека. — Их бы сразу трахнули, прямо на трапе!

— Эти парни были просто в шоке от нас! Чего стоил один Старик в своем любимом свитере — уже на одно это стоило посмотреть!

Оцепенение, заставившее всех замолчать после сообщения о повороте на Гибралтар, похоже, исчезло. Можно подумать, что они рады отправиться в Средиземноморье просто, чтобы сменить обстановку.

Френссен клянется, что у него был брат, служивший в Иностранном легионе. Он описывает пустынный пейзаж с финиковыми пальмами и оазисами, миражами, крепостями посреди песчаных равнин и до умопомрачения роскошными борделями «с тысячами женщин — а также мальчиков — кто что пожелает!»

Пилигрим тоже начинает предаваться воспоминаниям:

— У меня раньше была подружка, которая просто кончала от брюк на молнии. Она не могла сдержать себя даже в трамвае. Она непрестанно терлась своим бедром о мою ширинку, то расстегивая, то застегивая ее, вверх, вниз… прямо как гильотина — от нее мужчин тоже бросает в дрожь!

— Ну а ты что? — допытывается Вихманн.

— Что я? А что я? Это прямо как великий герцог Йоркский в детском стишке — «когда он вставал, то вставал»…

— Да уж, у кого быстро встает, тот быстро кончает!

— Ну ты и скотина — никакого такта!

На Вихманна внезапно находит мечтательность:

— Как приятно неторопясь потрахаться после обеда — негромкая музыка — можно слегка выпить — вот так лучше всего! Только ты и твоя симпатичная фрау Разрешите-Вам-Вставить!

В памяти всплывают воспоминания: неспешная любовь дождливым днем. Звенит дверной звонок, но нам нет до него дела. Другими словами — мы сейчас очень далеко от обыденной реальности. Занавески на окнах наполовину задернуты. Хозяйка отправилась за покупками. В доме только мы да кошка.

Позднее Френссен и Зейтлер спокойно, профессионально обсуждают выгоды разнообразных поз во время любовных игр.

— Иногда такое вытворяешь, — делится впечатлениями Френссен. — Однажды я завалил красотку на газон… прямо на пологом склоне. Боже, вот это было что-то — иметь ее, лежащую на наклонной поверхности. Но в конце, когда почувствовал, что вот-вот кончу, я развернул мадам на сто восемьдесят градусов.

Он обеими руками сгреб воздух, показывая, как именно проделал тогда этот маневр.

Еще позже между двумя койками слышится перешептывание:

— Ну, как ты?

— А как ты думаешь? Какая разница, куда нас пошлют, ведь так?

— Да брось ты, давай начистоту! Ты думаешь, я не понимаю, отчего ты такой понурый? Ладно, теперь-то уж все кончено! Не терзай себя понапрасну. О твоей крошке позаботятся. В конце концов, она очень даже впечатляющая куколка. Такая не будет долго пылиться в одиночестве…

На другой день в каюте младших офицеров преобладает задумчивая атмосфера, если не считать нескольких показных публичных выступлений Зейтлера и Френссена. Междукоечный треп прекратился. Нам предстоит не детская забава — теперь это уже понимают все.

За обедом Старик начинает заводит разговор о том, как он собирается пройти Гибралтар — как всегда, делая паузы и испытывая наше терпение; можно подумать, будто он впервые собирает воедино свои мысли, словно кусочки мозаичной головоломки — словно он не обдумывал свой план часами напролет, оценивая каждую опасность, затем отвергая весь план напрочь, снова складывая все части вместе, взвешивая все «за» и «против».

— Мы воспользуемся ночью — подойдем по поверхности. Так близко, как только сможем. Это будет настоящая скачка с препятствиями.

«Только в качестве препятствий у нас будут эсминцы и прочие патрулирующие суда», — добавляю я про себя.

— Затем мы просто уйдем на глубину и пройдем под ними.

Я не решаюсь даже взглядом выказать свое любопытство и потому притворяюсь, словно мне все понятно: ну конечно, все совершенно ясно — попросту пройдем под ними. Так сейчас все делают.

Старик продолжает смотреть прямо перед собой. Похоже, он размышляет и потому не произносит больше ни слова, вероятно, полагая, что и так уже достаточно сказал.

Уйдем на глубину! Не самое обнадеживающее выражение. В животе возникает такое же ощущение, словно проваливаешься вместе с лифтом. Но если наш дельфийский оракул хочет, чтобы все было именно так, значит, так мы и поступим — уйдем на глубину.

Второму вахтенному не так хорошо удается справиться с выражением своего лица, как мне. Похоже, его глаз дергается в нервном тике — такое впечатление, будто он, подмигивая, хочет спросить о чем-то, — новый, ненавязчивый способ получить дополнительную информацию.

Но Старик вновь запрокидывает голову, словно сидит в кресле у парикмахера. Наконец, выждав две-три минуты, он вкратце поясняет свой замысел качественной деревянной обшивке потолка:

— Видите ли, через Гибралтарский пролив проходят два течения: поверхностное — из Атлантики в Средиземное море — и глубинное, которое движется в противоположном направлении. И оба они достаточно сильные.

Он выпячивает нижнюю губу и втягивает щеки, потом вперяет взор вниз и снова погружается в молчание.

— Течение скоростью в семь узлов, — наконец выдает он фразу, словно давно приберегаемое на десерт лакомство, чтобы мы некоторое время насладились им.

Тут я начинаю прозревать. Уйдем на глубину — на этот раз он подразумевал горизонтальное движение, а вовсе не обычное вверх или вниз.

Совершенно очевидно — и гениально!

Проще нельзя себе и представить — нырнуть и позволить течению пронести себя через пролив — бесшумно, и к тому же сберегая горючее.

Правила игры требуют от нас выказать усталость. Никакого удивления. Ни единого кивка, даже глазом не моргнуть. Старик снова надувает нижнюю губу и весомо кивает головой. Шеф позволяет себе подобие кривой ухмылки. Старик отмечает это, делает глубокий вдох, снова принимает парикмахерскую посадку и задает вопрос неожиданно официальным тоном:

— Итак, шеф, все ясно?

— Jawohl, господин каплей, — отзывается шеф, так оживленно кивая головой в знак согласия, что можно подумать, его рвения вполне достаточно, чтобы кивать бесконечно.

Повисает напряженная тишина. Сейчас Старику позарез нужен сомневающийся оппонент. Шеф с удовольствием готов взять на себя эту роль. На самом дел он всего лишь пару раз хмыкает себе под нос, но этого достаточно, чтобы выразить определенную долю недоверия. И хотя мы все — кроме, разумеется, командира — теперь выжидательно уставились на шефа, он лишь склоняет голову набок, словно грач, разглядывающий дождевых червей в короткой траве. Он и не собирается произносить свои сомнения вслух — он лишь позволяет промелькнуть легкому намеку на оные. Этого вполне достаточно для вступления. Он опытный актер — он тянет свое время, обучившись этому у Старика.

Вся наша компания наслаждается этой немой сценой в течение добрых пяти минут. Наконец Старик полагает, что времени прошло вполне достаточно.

— Итак, шеф, — подбадривающе произносит он.

Но шеф держится удивительно хорошо. Он очень осторожно качает головой и придерживается своей сдержанной линии игры:

— Абсолютно первоклассная идея, господин каплей! Настоящая находка.

Я просто потрясен хладнокровием этого чертова сына! Подумать только, во время последней атаки я опасался, что он находится на грани нервного срыва.

С другой стороны, Старик тоже достойно поддерживает представление. Он по-прежнему не проявляет никакой заметной реакции, просто нагибает голову и из уголка глаза наблюдает за шефом, словно желая понять настрой пациента так, чтобы тот этого не заметил. Приподнятая левая бровь означает его обеспокоенность здоровьем больного: настоящая салонная комедия.

Шеф притворяется, что не замечает психиатрического обследования со стороны командира. С великолепно разыгранным равнодушием он приподнимает правую ногу, сцепляет руки под коленом и совершенно безмятежно разглядывает деревянные прожилки на потолке.

В тот момент, когда тишина становится напряженной, обстановку разряжает появление стюарда. Даже актеры второго плана сегодня в ударе, вступая в игру в тот самый миг, когда пора положить конец немой сцене.

Супница совершает круг почета вокруг стола. Мы принимаемся хлебать и жевать, молча поглощая содержимое тарелок.

Мне на глаза опять попадается наша муха. Она марширует по фотографии командующего, прямиком в его широко открытый рот. Как жаль, что это происходит не на самом деле: черная муха размером с небольшой пельмень — и прямо ему в глотку, в самый ответственный, завершающий момент потрясающей воздух речи, этого образчика ораторского искусства: «В атаку — вверх и вперед… уффф…». Муха взмывает в воздух, и командующий успевает промолвить только первый слог до того, как подавиться ею. Наша муха не сошла на берег в Виго: она справилась с искушением стать шпанской мушкой. Испанская шпанская мушка — подумать только! Она осталась на борту, доказав этим свою преданность. Никто не дезертировал. Мы все остались на борту, все в наличии и наперечет, включая нашу муху. На данный момент она здесь единственное создание, которое может идти и лететь туда, куда ей вздумается. На нее, в отличие от нас, не распространяются приказы командующего. Наглядный пример верности долгу. Сквозь бурю и пламя — вместе с нами. Крайне похвально.

Впереди, на носу, похоже, начинается вечер оперного пения. Сквозь задраенный люк слышатся обрывки песни. Едва люк открывается, как из кубрика доносится громкое хор:

Вот бредет шейх,

Он горбатей всех…

Эти слова повторяются без конца. Когда я уже потерял всякую надежду хоть на какое-то обновление текста, самые знающие певцы переходят к следующей строфе:

По бескрайним просторам Сахары

Брела старая древняя блядь.

Вдруг навстречу ей мерзкий развратник.

Она «Ой!», он «Ух!», вместе «Ах!».

— Похоже, у нас началась «Арабская неделя»! Наверно, это как-то связано с тем, что мы держим курс зюйд, — замечает Старик. — Они надрывают глотки, чтобы заглушить свой страх.

Видя, что у Старика, похоже, после завтрака выдалась свободная минутка, я обращаюсь к нему за некоторыми разъяснениями:

— Это сильное течение, впадающее в Средиземное море — я все-таки не понимаю. Откуда берется такая масса воды?

Я должен набраться как следует терпения. Старик никогда не дает быстрых ответов. Сперва он наклоняет голову набок и хмурится — я чувствую, как предложения приобретают законченную форму.

— Ну… там… все-таки достаточно любопытные природные условия.

Пауза. Теперь законы жанра требуют, чтобы я пожирал глазами его лицо, вытягивая из него следующие слова.

— Вы уже знаете, что у Средиземноморья есть не только втекающее, но и вытекающее из него течение. Их два, одно над другим: верхнее — внутрь, нижнее — наружу. Причина заключается в том, что практически во всем регионе круглый год выпадает крайне мало осадков. И в то же время там беспрестанно печет солнце — значит, испаряется много влаги. А так как соль не улетучивается вместе с водой, ее содержание увеличивается. Чем солонее вода, тем она тяжелее. Все ясно и логично, не так ли?

— Пока — да.

Старик прекращает артобстрел своей эрудицией. Посасывая нераскуренную трубку, он словно всем своим видом показывает, что теорема доказана — что и требовалось доказать. Лишь когда я начинаю приподниматься, он решает продолжить:

— Соляной раствор опускается вниз, образуя глубинные пласты Средиземного моря, а так как они пытаются опуститься еще глубже, он вытекает через пролив в Атлантику и останавливается на километровой глубине, где его плотность уравнивается с плотностью окружающей воды. В то же время наверху тоже происходит выравнивание слоев. Менее соленая вода затекает из Атлантики в бассейн Средиземного моря, восполняя выпарившуюся воду.

— …и глубинный пласт воды, вылившийся в Атлантику.

— Именно!

— И мы собираемся воспользоваться в своих целях разумно устроенным круговоротом воды в природе — то есть, проскользнуть внутрь вместе с замещающим потоком менее соленой воды?

— Другого пути нет…

По приказу командира я несу вахту в качестве дополнительного наблюдателя.

— Когда земля так близко — жди подвоха!

Не проходит и полчаса, как кормовой наблюдатель по левому борту кричит:

— Самолет на семидесяти градусах!

Второй вахтенный офицер моментально разворачивается, чтобы посмотреть в том направлении, куда показывает вытянутая рука матроса.

Я уже около башенного люка. В то мгновение, когда я влетаю в него, я слышу сигнал тревоги, вслед за которым немедленно раздается пронзительная трель звонка. Из носового люка одним прыжком выскакивает шеф.

Аварийные клапаны выпуска воздуха открыты, бешено вращаются штурвалы с белыми и красными спицами.

Сверху раздается голос второго вахтенного:

— Погружение!

Ужасно медленно, словно преодолевая неимоверную нагрузку, начинает двигаться стрелка глубинного манометра.

— Все на нос! — отдает приказание шеф. Скорее падая вперед головой, нежели просто бегом, вся свободная команда ураганом проносится через центральный пост в носовой отсек.

Командир сидит, сгорбившись на рундуке с картами. Мне видна лишь его сгорбленная спина. Он первый делает движение: встает и левой рукой жестом рассерженного режиссера на съемочной площадке всем дает отбой, одновременно засунув правую руку глубоко в брючный карман:

— Ладно! Пока остаемся под водой! — и обращается ко второму вахтенному. — Хорошая работа, второй вахтенный!

Он оборачивается ко мне:

— Превосходное начало! Лучше не придумаешь! Мы достигнем больших успехов, если дела и дальше пойдут также хорошо.

На некоторое время рядом с «карточным» столом оказывается вполне достаточно места для меня. Мне хорошо видно карту Гибралтарского пролива. От африканского берега до английских доков не более семи миль. Эти доки — единственное место, куда может зайти для ремонта британский флот в Средиземноморье, единственное прибежище для их поврежденных торговых судов. Англичане сделают все возможное, чтобы защитить свою базу.

От берега до берега всего семь миль — узенький коридорчик, но нам необходимо протиснуться через него.

Геркулесовы Столпы: на север — скала Гибралтар, гора Сатурна, на юге, на побережье испанского Марокко, рядом с Сеутой — скала Авила.

Скорее всего, нам придется держаться ближе к южному побережью, пробираться вдоль стенки, если так можно выразиться.

Но так ли уж хороша эта идея? Томми вполне могут сами догадаться, что немецкая подлодка вряд ли пойдет прямиком через их военную гавань, они позаботятся о надлежащей защите противоположного берега. Старик, по-видимому, давно вынашивал свой план. Я много бы дал, чтобы узнать, какой курс он выбрал.

Появляется второй вахтенный и склоняется над картой сбоку от меня.

— Сказочное место свидания двух зачаровывающих климатов: там мягкая красота Средиземноморья встречается с мощью и неприкрытым величием Атлантики!

Я в изумлении уставился на него.

— Так написано в морском уставе! — нимало не смутясь, говорит он, продолжая орудовать транспортиром.

— Семь миль — что ж, у нас будет пространство для маневра!

— Глубина? — спрашиваю я.

— До тысячи метров. Этого достаточно!

К нам присоединяется шеф.

— Однажды наша стая атаковала гибралтарский конвой. Те, что уцелели, должно быть, были чертовски рады, завидев наконец скалу. [87] В море вышли двадцать транспортов. Когда мы закончили свою работу, их осталось всего лишь восемь. Это случилось где-то здесь — может, чуть западнее.

У маяков, которые я обнаружил на карте, странные, чужие имена. Один из них называется Зем-Зем. Потом есть еще мыс Сент-Винсент. Что там тогда приключилось с Нельсоном у мыса Сент-Винсент?

Час спустя мы снова всплываем. Стоило первому вахтенному офицеру заступить на дежурство, как я снова вскидываюсь, услышав сигнала тревоги.

— Внезапно нагрянул прямо сверху — не знаю, какого типа самолета! — выпаливает Зейтлер, тяжело дыша.

— Похоже, они засекли нас, — замечает командир. — Мы пока побудем под водой.

Он больше не уходит с поста управления, и он заметно обеспокоен. Стоит ему на мгновение присесть на рундук, как снова вскакивает, словно его что-то подстегивает. Более мрачным я его никогда не видел:

— Это похоже на начало их внешней оборонительной линии.

Проходит еще полчаса, затем Старик забирается в боевую рубку и приказывает всплывать.

Дизели проработали едва ли десять минут, как снова начинает надрываться тревожный звонок. Его отвратительный звук уже не пробирает до мозга костей, но по-прежнему заставляет меня подскакивать.

— Если и дальше все пойдет в таком же духе, то мы застрянем здесь на целый день, то погружаясь, то всплывая!

Старик продолжает притворяться безразличным, но он-то знает, в чем заключается трудность. Обстановка сложилась — хуже не придумаешь. После долгого периода плохой погоды наступило затишье, и теперь даже малейшая рябь не возмутит поверхность моря. А это значит, что самолет легко обнаружит нас даже в безлунную ночь.

Может, англичане и не сумели перегородить весь пролив противолодочными сетями, но они выведут на фарватер все свои лоханки, какие только могут держаться на плаву. Они уже, наверно, знают, что затеяло наше командование. Как бы то ни было, их спецслужба работает.

Дать течению пронести себя через узкое место пролива — звучит очень успокаивающе, но единственное преимущество этого способа в том, что враг не может услышать нас. От Асдиков это нас не спасет.

Я замечаю, что помощник на посту управления достал из-за своей банки [88] свое спасательное снаряжение. Он явно недоволен, что я стал свидетелем этого, и с раздраженным видом сразу же швыряет комплект обратно на банку, словно тот попал ему в руки по ошибке.

Через каюту проходит Пилигрим, стараясь прикрыть телом то, что держит в руке. Я едва верю своим собственным глазам. Он тоже несет аварийное снаряжение. Интересно, насколько люди по разному реагируют на одно и то же. Впереди, в носовом отсеке, «хозяева» ведут себя так, словно не происходит ничего особенного, а здесь на свет божий извлекают спаскомплекты.

Я обращаю внимание, что гроздья бананов, которые мы развесили поперек поста управления, начинают желтеть. Парни в Специи будут рады. А сколько красного вина погрузила нам на борт команда «Везера»! Старик страшно ругался, когда обнаружил бутылки. Но у него не хватило духа приказать выбросить их в море.

Я надумал взглянуть, что же происходит наверху. Только я высунул голову, как из низкой пелены тумана показалась рыбацкая лодка.

— Слишком близко, черт бы их побрал! Они не могли не заметить нас!

Такое уже случалось с нами.

Старик фыркает. Некоторое время стоит тишина. Затем он начинает размышлять вслух:

— Похоже, это были испанцы!

Будем надеяться, что так оно и было, думаю я про себя.

— Ладно, как бы то ни было, мы не можем ничего предпринять!

Показывается португальский берег. Я вижу белый домик на красноватых скалах. Очень похоже на Бретань, вроде Коте-Саваж в Ле-Круазик, где разбивающиеся о скалы штормовые волны взметаются ввысь, как взрывы крупнокалиберных снарядов. Сперва два гулких удара, вслед за которыми меж черных утесов немедленно вырастают фонтаны гейзеров. Во время отлива, когда море спокойное, вдоль скал протягиваются узенькие пляжи из желтого песка. В наполненных сыростью бухточках шелестит бледно-желтая осока. Когда норд-вест [89] яростно атакует побережье, колючий утесник украшается гирляндами и фестонами морской пены. Древние, глубоко утрамбованные временем дороги, скрытые пеной, кажутся засыпанными снегом. На песке виднеются бледно-серебристые звездочки чертополоха. Иногда, правда, встречается и потерянный каким-то минным тральщиком параван. [90] Фермеры собирают полусухие водоросли в огромные кучи на свои тележки о двух больших колесах. А на море смотрит маяк, выкрашенный в белый и красный цвет, вроде нашего прибора Папенберга.

И вновь мои мысли возвращаются к коробку испанских спичек. На самом деле я всегда знал об этом, не желая признаться сам себе: точно такой же коробок с пылающим на нем солнцем — ярко-желтым на огненно-красном фоне — в дамской сумочке Симоны из крокодиловой кожи, которую она всегда носила с собой и которая вмещала «ma vie privee» [91], как она сама любила говорить. Как-то она рылась в ней в поисках фотографии, которую хотела показать мне, и оттуда выпал этот спичечный коробок. Она подхватила его слишком поспешно. Почему я не должен был его увидеть? Первый вахтенный офицер с лодки Франке, который часто заходил в кафе ее родителей, дал его ей — нет, позабыл там — или… нет, она сама попросила у него этот коробок… Сомнения вспыхивают с новой силой. Симона и маки? Была ли она предательницей — несмотря на все свои уверения? Эти ее постоянные расспросы: «Quand estceque vous partez? — vers quelle heure?» [92] — «Поинтересуйся у своих друзей. Они знают наше расписание лучше нас самих!» — А потом поток слез, жалобные рыдания, неожиданный всплеск ярости. «Злой, злой — tu es mechant — mechant — mechant!». Размазанная тушь, хлюпающий носик. Душераздирающая картина.

И все же почему она не получила по почте такой же маленький, симпатичный игрушечный черный лакированный гробик, как все ее соседи по дому? Почему Симона — единственная, не получившая его? Неужели ее печальное лицо — одно лишь притворство? Никто не смог бы так замечательно разыграть спектакль! Или смогла бы?

Перед моим взором возникает широкая низкая постель, покрывало с кричащим узором из роз, перепутанная бахрома, я вдыхаю сухой аромат кожи Симоны. Симона никогда не была потной. Она так любила свое нежное, упругое тело, так следила за каждым своим движением.

Я сижу в середине кафе, не решаясь встретиться с ее взглядом. Но когда она скользит между столиками с грацией ласки, уделяя внимание посетителям, я не могу оторвать от нее глаз. Легкая и изящная, как матадор на арене. Расстановка стульев в зале определяет ее фигуры и па, предоставляя ей возможность бесконечно новых комбинаций. Она уворачивается от встречающихся на ее пути препятствий, как от бычьих рогов, то выгибая бедра в сторону, то слегка подтягивая живот. Белая салфетка в ее руках напоминает плащ матадора. Я заметил, что она никогда ни на что не натыкается, не касается даже углов или спинок стульев. А как она смеется! Словно рассыпалась пригоршня звонких монет. В мое поле зрения все снова и снова попадает ее фиолетовый свитер. Тщетно я пытаюсь читать свою газету. Кто подсказал ей это утонченное сочетание фиолетового свитера и серых свободных брюк — этот потрясающий фиолетовый цвет, ни красноватый, ни синеватый — прямо как на картинах Брака? И все это венчает бронзовый цвет ее лица и чернота волос.

Сейчас в кафе полным-полно посетителей. Жаждущие, они заходят по дороге с пляжа. Официантка не справляется с их наплывом. Смешно наблюдать, как более проворная Симона настигает ее около стойки бара и начинает мягко корить за нерасторопность, словно молчаливо угрожающая кошка.

Мне слышится ее голос. «Мы должны быть осторожны!» — «Ах уж эта постоянная осторожность!» — «Ты должна остерегаться — и я тоже!» — «Кто помешает нам?» — «Не глупи. Они и так могут сделать слишком много, вовсе „не мешая“ нам!» — «Ну и что?» — «Ничего, просто мы хотим уцелеть!» — «Да никто не уцелеет!» — «Мы — уцелеем!»

Она встретила меня у поезда в Савене на черт знает откуда раздобытой машине, не дала мне произнести ни слова, потому что знала, что я сейчас же начну ругаться, гнала машину, как сумасшедшая, и только спрашивала:

— Тебе страшно? Если покажется военная полиция, я лишь сильнее нажму на акселератор. Они никогда не могут попасть как следует!

Я слышу ее голос утром того дня, когда мы вышли в море:

— Si tu ne сейчас же не повернешься и не встанешь — je te pousse dehors avec mon cul — моей задницей, compris? [93]

Зажженной сигаретой она подпаливает волосы на моей правой лодыжке:

— Как славно пахнет, маленький cochon [94]!

Она дотягивается до отделанного мехом ремешка, вздернув верхнюю губку, зажимает его концы у себя под носом, чтобы стало похоже на усы, смотрится в зеркало и разражается смехом. Потом она щиплет шерсть из постельного покрывала и запихивает ее себе в нос и уши. А теперь она пробует говорить по-немецки:

— Я готова к обману — Я плохой — Je suis d'accord [95] — Я очень рада этому — с этим — этим — Как вы там говорите? Из меня вышел бы прекрасный маленький людоед — J'ai envie d'etre соблазнил. Et toi? [96] А теперь я спою тебе песенку:

Monsieur de Chevreuse ayant declare que tous

les cocus devraient etre noyes,

Madame de Chevreuse lui a fait demander

s'il etait bien sur de savoir nager!

[97]

Спектакль? Чистое притворство? Мата Хари из Ла-Бауля?

И опять, в утро нашего выхода в море. Симона беззвучно съежилась за столом, плечи опущены, смотрит на меня: в глазах слезы, во рту — непрожеванный круассан с маслом и медом.

— Ну же, давай, ешь!

Она покорно начинает жевать. По ее щекам катятся слезинки. Одна повисла на носу. Она мутная. Это бросается мне в глаза. Наверное, соль. Соленые слезы.

— Пожалуйста, поешь. Будь умницей!

Я беру ее сзади за шею, как кролика, взъерошивая волосы тыльной стороной руки.

— Ну, ешь же, ради бога. Прекрати беспокоиться!

Тяжелый свитер — спасибо этому белому свитеру толстой вязки. Он дает мне возможность перевести разговор хоть на какую-то тему:

— Хорошо, что ты успела довязать свитер. Он пригодится мне как нельзя более кстати. Сейчас уже действительно холодно на улице!

Она всхлипывает:

— Просто чудо — шерсть — хватило как раз. Осталось совсем немного.

Она показывает, сколько именно, разведя большой и указательный пальцы:

— И четырех рядов не связать! Как на вашем флоте говорят о свитерах? Что-то вроде «счастлив»? Или «верен»? Ты будешь счастлив своим свитером? Будешь ты ему верен?

Она снова всхлипывает, задерживает дыхание, смеется сквозь слезы. Отважная. Она отлично знает, что мы идем не на прогулку. Ей не удастся скормить геройские небылицы вроде тех, которые подходят для домохозяек. Она всегда знает, когда не возвращается лодка. Но как? Случайно? Догадывается? В конце концов, существует сотня вполне «законных» способов узнать об этом. «Хозяева моря», которые когда-то были завсегдатаями, внезапно перестают заходить. И, конечно, француженки, убирающиеся в казармах, знают, когда команда ушла в море и когда она, по всем расчетам, должна вернуться. Везде слишком много болтают. И тем не менее…

Старые бретонские часы показывают шесть тридцать. Но они спешат на десять минут. Отсрочка приговора. Через десять минут сюда прибудет шофер. Симона продолжает обследовать мой китель:

— Ты тут посадил пятно, cochon!

Она не может поверить, что я собираюсь подняться на борт в таком виде.

— Ты что, думаешь — это прогулочная яхта?

Я приготовил все слова, которые нужно:

— Я провожу тебя до канала!

— Нет, не нужно этого делать. К тому же он охраняется!

— Я все равно проберусь. Я одолжу пропуск медсестры. Я хочу видеть, как ты будешь уходить!

— Прошу тебя, не надо. Могут быть неприятности. Ты ведь знаешь, когда мы уходим. Ты увидишь нас с пляжа полчаса спустя.

— Но тогда ты будешь уже не больше спичечной головки!

Опять эти спички. Красно-желтый коробок. Я напрягаю память, пытаясь уцепиться за что-то: стол для игры в бридж с коричневыми дырами, прожженными окурками в шпоне сливового дерева. Легко вспоминается trompe-l'oeil узор на полу, который образует либо четко очерченные кубы, стоящие на своих вершинах, либо рельефные зубчатые выемки, смотря на какую плитку первую взглянешь: на белую или на черную… Серый пепел в камине… Снаружи раздается визг тормозов. Затем гудок. На шофере серая полевая форма — береговая артиллерия.

Симона гладит ладонями новый свитер. Прижавшись ко мне, она кажется такой маленькой, ниже моего подбородка. Да к тому же на мне обуты огромные морские сапоги.

— Почему у тебя такие большие сапоги?

— У них пробковая подошва, они теплые и, кроме того… — я заколебался на мгновение, но ее смех и удивление придали мне уверенности, и я договариваю, — Кроме того, они должны быть достаточно большими, чтобы от них можно было легко избавиться в воде.

Я быстро сжимаю ее голову, мои пальцы пробегают по ее волосам.

— Ну же, не устраивай сцен!

— Твоя сумка? Где твоя сумка? Ты видел все вещи, что я тебе собрала? Сверток не разворачивай, пока не выйдешь в море, ya [98]? Обещаешь?

— Обещаю!

— И ты будешь носить этот свитер, да?

— Всякий раз, когда будем на открытом воздухе. А когда буду ложиться спать, я подниму воротник и представлю, что я дома!

Хорошо, что мы говорим о таких простых, бытовых вещах.

— Тебе нужны полотенца?

— Нет, они есть на борту. И выгрузи половину всего этого мыла. У них на борту есть мыло для соленой воды.

Я гляжу на часы. Машина ждет снаружи уже пять минут. Нам надо еще забрать шефа. Если бы только все это кончилось!.. Все проходит так быстро. Садовая калитка по пояс, смолистый запах сосен. Еще раз обернуться. Захлопнуть за собой калитку — fini. [99]

Быстро опускается ночь. Последний небесный свет, мерцая, растворяется в нашем кильватере.

— Ну, Крихбаум, что думаете обо всем этом? — командир задает вопрос штурману.

— Отлично! — без колебаний отзывается тот. Но не кажется ли его голос не вполне искренним?

Проходят еще полчаса — и командир отправляет меня и еще трех наблюдателей вниз. Он хочет, чтобы на мостике не было никого, кроме штурмана. Это должно означать, что мы уже вплотную подошли к тому месту, где, по его предположениям, начинается их линия обороны.

Я слышу, как к передаточному механизму подсоединяют электромоторы. Перестук дизелей замер: теперь мы идем на поверхности на электрической тяге, чего мы никогда не делали прежде.

— Корабельное время? — спрашивает командир сверху.

— Двадцать часов тридцать минут, — отвечает рулевой.

Я остаюсь на центральном посту. Истекают еще полчаса. Моторы работают так тихо, что, стоя под боевой рубкой, я могу слышать все, что говорит командир.

— Боже правый — Томми стянули сюда половину своего флота! Не могли же они все завалиться в танжерские казино! Посмотрите туда, на тот корабль, Крихбаум. Будем надеяться, что мы ни в кого не врежемся.

Рядом со мной возникает шеф, тоже смотрящий вверх.

— Чертовски трудно! — говорит он.

Имея перед собой лишь их ходовые огни, Старик должен определить курс и скорость вражеских кораблей, поворачиваться к их патрульным судам, одному за другим, узким силуэтом, и постараться протиснуться между ними, не потревожив никого. Ужасно трудно сразу понять, какой огонек принадлежит какому судну, остановилось ли оно или, наоборот, уходит от нас на сто десять градусов — или, напротив, приближается на семидесяти градусах.

Рулевой тоже не может расслабиться ни на мгновение. Он тихо повторяет полученные команды. А вот голос Старика звучит спокойно. Узнаю его: он снова в своей стихии.

— Какие замечательные люди: зажгли свои ходовые огни как следует — очень мило с их стороны! Крихбаум, а куда направляется наше суденышко? Сближается?

Такое впечатление, что лодка ходит кругами. Мне следует внимательнее прислушаться к командам, отдаваемым рулевому.

— Черт! Это вот прошло слишком близко!

Командир молчит какое-то время. Нелегкая работа. Я чувствую пульс, бьющийся вверху моего горла.

— Все правильно, мой мальчик, продолжай идти этим же курсом! — наконец слышу я. — Да их тут целая банда! Надо отдать им должное, они стараются изо всех сил! Оопс, а это что движется там? Девяносто градусов лево руля.

Много бы я дал, чтобы оказаться сейчас на мостике.

— Штурман, следите за этим судном, идущим нам наперерез — да, именно это! — сообщите, если оно сменит курс!

Внезапно он приказывает стоп обе машины. Я напрягаю слух. Шеф фыркает. Что будет дальше?

Кажется, что волны слишком громко бьются о цистерны плавучести. Похоже на хлопанье мокрого белья. Лодка покачивается взад-вперед. Мой вопрошающий взгляд, обращенный к шефу, остается без ответа. Все освещение на центральном посту сейчас прикрыто, и я различаю его лицо всего лишь бледным пятном.

Я слышу, как он два раза возбужденно переминается с ноги на ногу.

Тшшум — тшшум: волны плещутся о борт корабля.

И вот приходит облегчение: Старик наконец запускает левый мотор. В течение десяти минут мы едва продвигаемся вперед; словно крадемся на цыпочках.

— Едва не поцеловались вот с этой! — доносится сверху. Шеф, затаивший дыхание, делает глубокий выдох.

Старик велит запустить и правый мотор. Мы уже проскользнули сквозь плотную внешнюю защиту? А что, если Томми создали несколько защитных систем, а не только одну?

— Навряд ли они поставили боновые заграждения, — говорит Старик. — Слишком сильное течение.

Где мы находимся? Взглянуть на карту? Нет, не сейчас. Еще не время.

— Ну как, Крихбаум, возбуждающе, не правда ли?

Старик громко разговаривает там, наверху, безо всякого опасения.

— Мы неплохо движемся! Интересно, что делают те, кто должны нас перехватывать?

К сожалению, я едва могу расслышать голос штурмана. От напряжения у него, должно быть, сперло дыхание; он отвечает шепотом.

Старик снова меняет курс:

— Немного ближе! Все идет просто замечательно. Похоже, они совсем не ожидают нашего появления! Следите, чтобы вон та посудина держалась от нас на приличной дистанции — понятно?

В течение целых пяти минут сверху не доносится ничего, кроме двух команд рулевому.

Затем раздается:

— Через десять минут — погружаемся!

— Я готов, — бормочет шеф.

Несмотря на объявленное Стариком время погружения шеф остается наготове. Может, он хочет продемонстрировать, насколько он уверен в себе? В его готовности можно не сомневаться: лодка идеально удифферентована. Все системы, за которые он отвечает, были проверены самым тщательным образом за несколько последних часов. У помощника на посту управления и вовсе не было времени, чтобы расслабиться.

— …Ну, кто говорил… вот так… все в порядке…

Можно подумать, Старик уговаривает ребенка, который не желает доедать свою порцию.

— Ладно, пойду, гляну еще разок! — бросает шеф напоследок и исчезает.

Внезапно меня осеняет мысль: Быстро! Немедленно в гальюн! Такая возможность может еще не скоро представиться.

Мне везет — кубрик общего пользования свободен.

Когда находишься внутри, такое впечатление, будто сидишь на корточках внутри какой-то машины: здесь нет деревянной обшивки, чтобы скрыть умопомрачающее переплетение труб. Зажатый в узком пространстве меж двух стен, едва можешь пошевельнуться. А чтобы еще больше осложнить наше существование, боцман плотно напичкал все пространство, оставшееся между швабрами и ведрами, консервами с «Везера».

Тужась, я вспоминаю историю моряка, запертого в отхожем месте корабля, терпящего бедствие в шторм, который должен был потихоньку выливать в море масло. Считалось, что это масло, вытекая через сливное отверстие, должно было успокоить поверхность разбушевавшейся воды. Судно сильно кренилось, и гальюн оказывался как раз на уровне моря. Стоило судну накрениться больше обычного, в помещение через сливное отверстие врывалась вода, которая постоянно прибывала. Дверь не открывалась, потому что засов с внешней стороны задвинулся, и моряк знал, что он утонет, если корабль накренится еще больше. Он не мог даже надеяться, что под потолком останется воздух, который не даст воде подняться, так как отхожие места обычно хорошо вентилируются — во всяком случае, на нормальном корабле, в отличие от подлодки.

И он оставался там, словно мышь, пойманная в мышеловку, и он продолжал лить масло, как только сливное отверстие прекращало выплевывать соленую воду: одинокий человек на забытом посту, борющийся за живучесть своего корабля.

Внезапно меня охватывает самый унизительный приступ клаустрофобии. При погружении может случиться авария. Аккумуляторные батареи могут взорваться, и эта проклятая металлическая ловушка, деформированная взрывом, никогда не откроется вновь. Я вижу себя со стороны, отчаянно бьющегося о дверь — а меня никто не слышит.

В моем мозгу мелькают сцены из фильмов: автомобиль с пойманными в нем пассажирами падает в реку. Лица, искаженные муками агонии, за решетками тюрьмы, охваченной пожаром. Театральный проход, забитый толпой, охваченной паникой. У меня сводит кишки; я встаю враскоряку и стараюсь сконцентрировать внимание на каплях конденсата, повисших вдоль нижнего края отливающего серебром контейнера с углекислым калием, помещенного за унитазом.

Я стараюсь сохранять спокойствие и нарочито медленно одеваю штаны. Но потом мои руки, которые качают сливную воду, очищающую унитаз, начинают действовать быстрее, чем мне хотелось бы. Скорее распахнуть дверь! Наружу! Дыши глубже! Боже мой!

Был ли это приступ ужаса? Простой, заурядный страх или клаустрофобия? Когда же я испытывал настоящий ужас? В бомбоубежище? Вряд ли. В конце концов, тогда единственным опасением было, что из-под земли нас достанет случайное попадание. Лишь в Бресте, когда неожиданно появились бомбардировщики, я бежал, как заяц. Пожалуй, со стороны я представлял собой занятное зрелище.

Или в Дьеппе, на минном тральщике? Эти невероятно быстрые приливы и отливы. Мы уже выудили одну мину; когда внезапно взвыла сирена, пирс возвышался над нами подобно стене четырехэтажного дома, а мы лежали на дне грязной лужи, оставшейся на месте портовой гавани, и вокруг начали сыпаться бомбы, и негде было укрыться.

Но все это не идет ни в какое сравнение с тем ужасом, который я испытывал по воскресеньям в бесконечно длинных гулких коридорах школы-пансиона, когда большинство учеников разъезжалось по домам, и в здании почти никого не оставалось. За мной гнались преследователи с ножами в руках, их скрюченные пальцы тянулись сзади к моему шее, желая поймать меня. По пустым коридорам вслед за мной грохотали их шаги. За мной гнался ужас — непрестанная жуть. Школьный кошмар — посреди ночи я просыпаюсь, мои бедра слиплись от пота, кажется, будто истекаешь кровью. Света нет. И я лежу, оцепенев от ужаса, скованный страхом, что буду тотчас убит, стоит мне лишь пошевельнуться.