Подлодка

III. В море: часть I

Среда.

Пятый день в море. Сначала меня наполовину разбудило бренчание, доносящееся из радиоточки, затем хлопнула дверь камбуза. Комната отозвалась гулом голосов. Узнаю помощника электромоториста Пилигрима:

— Стюард! Откуда это блядское месиво на столе? На нем что, трахнули девственницу? Убери это дерьмо немедленно!

Я гляжу вниз сквозь щель в занавеске. Помощник боцмана Вихманн любуется пятнами фруктового джема и ворчит:

— Похоже, дама подняла на мачте вымпел «Z».

У Пилигрима и Вихманна в головах сидит лишь одна мысль, но иногда я не понимаю смысла их высказываний либо потому, что мне не хватает богатства их словарного запаса, либо я недостаточно хорошо разбираюсь в иносказаниях.

— Маленькие Беляночка и Розочка [21], — говорит Вихманн. Глаза у него широко посажены и слегка навыкате, что придает ему, невзирая на узкий подбородок, сходство с лягушкой. Чтобы гладко зачесать волосы назад и заставить их лежать прилизанными, он аккуратно выдавливает тюбик помады на свою расческу и затем тщательнейшим образом размазывает его по всей голове. Он любит поговорить о той жизни, которую ему хотелось бы вести: театры, ночные клубы, множество хороших компаний. Все это он называет своей «мечтой». Хвастун, который не упускает возможность блеснуть своим незаконченным коллежским образованием. Но несмотря на свое бахвальство, Вихманн считается хорошим моряком. Говорят, он не единожды первым замечал конвои.

Помощник электромоториста Пилигрим родом из Тюрингии, как и его коллега Радемахер. Он маленький, бледный, с бородкой клинышком. Вот только говорит он побольше Радемахера.

Пилигрим и Вихманн обмениваются мнениями о хорошо знакомой обоим особе, работающей в публичном доме для матросов.

— Не могу слышать ее постоянное нытье: «Только не кончай мне на лобок!» В конце концов, это ее проблемы. Слишком часто она пытается состроить из себя настоящую даму.

— Но во всем остальном свое дело она знает неплохо.

— Надо признать, у нее привлекательная задница.

Пауза. Затем опять голос Пилигрима:

— Я натянул эту крошку-цветочницу на скамейке в парке. Но по настоящему мне полегчало, только когда я вернулся домой и сам позаботился о себе.

Я выбираюсь из койки.

Мой язык присох к горлу подобно куску кожи. Во рту привкус тошноты.

Я умудряюсь добраться до поста управления и выдавить из себя достаточно бравым голосом:

— Разрешите подняться на мостик?

— Jawohl! — кричит сверху второй вахтенный.

Перегнувшись через ограждение, я смотрю на воду, с ревом и воем вздымающуюся подо мной, взбитую с воздухом в подобие пены на закипающем молоке. Пузырьки и клочья пены сплетаются в бесконечное полотно с непрестанно меняющимся узором. Мой взгляд, прикованный к белым струям, уходит вслед за ними за корму. Тянущаяся за нами длинная дорожка в несколько метров шириной обозначает пройденный нами путь. Как будто длинный шлейф платья сровнял высокие норовистые волны, пригладив их взлетающие гребни.

— Что такое вымпел «Z»? — интересуюсь я у второго вахтенного офицера.

— Сигнал к атаке. Он красного цвета, — незамедлительно отвечает он.

— Грязная свинья! — не удержался я.

Второй вахтенный, пораженный, уставился на меня.

— Спасибо, — говорю я и ныряю в люк.

Рулевому в башне нет никакой нужды прикасаться к штурвалу. Вокруг центральной метки компаса туда-сюда пляшет одно и то же число. Двести шестьдесят пять градусов. Мы идем постоянным курсом. По словам штурмана, при крейсерской скорости через десять дней мы выйдем в нашу оперативную зону. Мы могли бы прийти туда раньше, если дизели будут работать на полную мощность. Но, чтобы сберечь топливо, мы поддерживаем крейсерскую скорость. Для охоты нам потребуются все наши резервы.

Я напрасно ожидаю выхода командира к завтраку.

Сигнал тревоги подбрасывает меня на ноги. Самолеты, проносится у меня в голове. Проклятые твари — уж на их появление всегда можно рассчитывать!

Но я круглом проеме люка я замечаю командира на посту управления. Он смотрит на свой хронометр. Слава богу, учебная тревога. Он засекает, сколько времени потребуется лодке на погружение.

Я отклоняюсь в сторону, противоположную вероятному наклону. Лодка уже накренилась вперед. Пытаюсь удержать тарелки на столе, но две или три все же падают на пол.

Я не могу выгнать из головы мысли о всяческих происшествиях, случавшихся во время учебной тревоги. На лодке Кершбаума по ошибке перекрыли водозаборный клапан глубинного манометра. Кершбаум хотел погрузить лодку на восемьдесят метров. Лодка стала погружаться, но стрелка манометра не двигалась, так что Кершбаум подумал, что она застряла на поверхности и приказал забрать в цистерны погружения еще больше воды. Потом еще, пока они не заметили свою ошибку. К тому времени лодка опустилась на двести метров — учитывая, что судовая верфь гарантирует лишь сто.

Следующая по счету учебная тревога прозвучала во время обеда. Шеф выскочил из-за стола, опрокинув полную супницу прямо на колени второго вахтенного офицера.

После второй тревоги Старик по-прежнему недоволен. Ни одного слова одобрения.

Ровно в 16.00 объявили третью.

Чашки, которым не посчастливилось оказаться на столе в этот момент, превратились в кучу осколков.

— Если так будет продолжаться и дальше, нам придется есть руками и пить из ведер, — жалуется боцман.

Наконец, командир произносит:

— На этот раз нормально!

Сидя на посту управления за столом для карт, я пытаюсь постичь техническую сторону дела. Приход штурмана не дал разгореться начавшейся перепалке между Френссеном и Вихманном — извечному конфликту между инженерами и моряками. Времени хватило лишь на то, чтобы Вихманн обозвал дизели Френссена «пердилками», а Френссен двинул Вихманна разик своим замасленным кулаком по физиономии.

Когда мир был восстановлен, я снова попытался сконцентрироваться на устройстве емкостей. Емкости плавучести наиболее важны при подготовке лодки к погружению. Их всего три, расположенных внутри и снаружи корпуса высокого давления. Внутренняя емкость настолько большая, что даже если обе внешние будут повреждены, лодка все равно сможет остаться на плаву.

Внизу емкостей расположены кингстоны, над ними — воздушные клапаны. И те, и другие должны быть открыты, если мы хотим нырнуть. Вместо воздуха, выходящего через воздушные клапаны, внутрь емкости через кингстоны заливается вода. Помимо емкостей плавучести на лодке есть еще цистерны плавучести. Они расположены во внешнем корпусе, и когда лодка покидает базу, до краев заполнены топливом. И лишь когда топливо, находящееся в них, будет израсходовано, они превратятся в воздушные резервуары, обеспечивающие лодке дополнительную подъемную силу.

В придачу к емкостям и цистернам плавучести существуют еще регулировочные и дифферентные емкости. Уменьшение веса лодки в результате потребления пищи, воды и топлива компенсируется забором морской воды в регулировочные емкости, расположенные над постом управления.

Дифферентные емкости служат для изменения продольного крена лодки под водой. Если лодка клюет носом вперед либо центр тяжести смещен к корме, ее можно поставить на ровный киль, перераспределив воду между двумя ячейками. Иначе говоря, добиться нулевого дифферента. Так как под водой лодка может потерять как поперечную, так и продольную остойчивость, то значимость этих ячеек невозможно переоценить: они для нас так же важны, как балансировочный шест для канатоходца. Это еще одно наше отличие от надводных кораблей: те при волнении на море, само собой, сильно раскачиваются с борта на борт, но им никогда не взбредет на ум попытаться стать на нос вверх кормой.

Для лодки же, находящейся под водой, продольный наклон в сорок градусов — обычное явление. В противоположность надводным судам подлодка в погруженном состоянии очень чувствительна к смещению центра тяжести и ее очень трудно удержать на ровном киле. Именно по этой причине конструкторы придали дифферентным емкостям максимально возможную эффективность, разнеся их в крайние точки лодки.

Если на лодке, находящейся под водой, перенести пятидесятикилограммовый мешок картошки с поста управления в носовой отсек, центр тяжести сместится вперед. Чтобы компенсировать это, надо перекачать воду с поста управления в кормовую емкость — только половину веса картошки потому, что вода, закачиваемая в кормовую дифферентную емкость, будет взята из емкости, расположенной на противоположном конце лодки. Таким образом, носовая часть корабля будет облегчена на половину картофельного веса. Если тот же пятидесятикилограммый мешок был бы перенесен в носовой отсек из машинного отделения, дифферентование рассчитывалось бы по-другому. В этом случае вода перекачивалась бы на корму с носа лодки.

Я вспоминаю правило большого пальца: регулировочные емкости определяют смещение лодки вверх или вниз под водой, а дифферентные емкости управляют ее наклоном.

После ужина я, уставший как собака, как можно скорее забираюсь на свою койку.

Бог свидетель, что моряков, вместе с которыми я обитаю в одной каюте, нисколько не смущает мое присутствие. Когда я улегся на койке, они, не обращая на меня никакого внимания, с увлечением вернулись к обсуждению самой животрепещущей темы. Очевидно, стоит мне задернуть за собой занавеску, и я перестаю существовать для них. Мне вспомнился курс зоологии: животные, которых я изучал, постепенно привыкали ко мне.

День начался с Пилигрима и Вихманна, засыпаю я под Френссена и Зейтлера. Похоже, их сексуальные фантазии не имеют границ. Я дорого бы дал, чтобы узнать, происходило ли с ними в действительности все то, о чем они повествуют. Неужели они на самом деле такие заслуженные ветераны публичных домов, какими стараются казаться? Впрочем, в это нетрудно поверить.

Помощник боцмана Зейтлер — выходец с севера Германии. Его бледное, невинное лицо с редкой порослью бороды никак не вяжется ни с грязными высказываниями, ни со сложением штангиста. Говорят, он первоклассный моряк, никогда не впадает в уныние. Он стоит вахту в первой смене. Сдается мне, командир больше полагается на него, нежели на первого вахтенного офицера.

Помощник механика-дизелиста Френссен — плотно сложенный парень, от которого всегда за версту несет надменной самоуверенностью. Неуверенность никогда не бороздила его лоб своими морщинами.

Френссен родился в Коттбусе. Ему нравится выглядеть вызывающе; вылитый отпетый бандит-циник с Дикого Запада из третьеразрядного ковбойского фильма. Мрачный взгляд сощуренных глаз он, наверное, отрабатывал перед зеркалом. Вряд ли кочегары дизелей Арио и Саблонски, дежурящие вместе с ним, наслаждаются его обществом. Ему не больше двадцати двух лет. Его койка находится прямо подо мной.

Сквозь полузадернутую занавеску я слышу:

— Здесь воняет, как в свинарнике.

— А ты что ожидал — ароматы борделя?

Вздохи и зевки.

— Так ты сделал это?

— Говорю же тебе!

Некоторое время доносятся лишь жующие звуки.

— Ты просто завидуешь потому, что у тебя встает только палец.

— Да пошел ты! Все, что ты делаешь своим членом, я могу проделать лучше своим пальцем.

— Да уж! Все, кто из Коттбуса, делают это большим пальцем на ноге!

До меня долетают звуки работающей помпы, раздается душераздирающее зевание, подобное реву органа, затем вздохи.

— В любом случае нам сейчас ебля не светит. Этим сейчас занимается кто-то другой, обрабатывая и твою малышку в том числе.

— Какое тонкое замечание! Тебе надо предложить свою крошечную, но светлую голову, в Генеральный штаб. Им нужны люди вроде тебя, чтобы втыкать флажки в карту.

— А тебе следовало бы закупорить ее дырку пробкой до твоего возвращения, чтобы избежать риска нажить себе пиздобратьев.

Стук тарелок, шарканье сапог.

Занавеска над моей койкой выгибается внутрь. Кто-то протискивается между столом и койками по правому борту. Потом я снова слышу голоса.

— После такого отпуска, как в последний раз, небольшая передышка не повредит. Один воздушный налет за другим. Здесь, внизу, сравнительно спокойно.

— Скрести лучше пальцы!

— Уже невозможно спокойно перепихнуться. Даже днем в гавани.

Следующие слова проясняют сказанное:

— Представляешь, у них там в саду есть что-то вроде летнего домика. Софа, ящик со льдом — в общем, все что нужно. Но только приступаешь к делу, как начинают выть гребаные сирены, и член не выдерживает нервную нагрузку. И конец всему удовольствию!

Четверг.

Шестой день в море. Утром, перед завтраком, я стою на мостике рядом с командиром.

Небо затянуто бирюзовыми батиковыми облаками, связанными прозрачными прожилками. Там и тут сквозь них светится красноватое небо. Фон медленно светлеет, облака отчетливее выделяются на голубом. С восточной стороны неба разливается красное сияние, пробивающееся через каждый разрыв в облаках. Постепенно свечение блекнет, как будто лампы гасят одну за другой. Краски смягчаются, солнце встало за облачной завесой.

— Сегодня приятное море! — говорит командир.

При смене вахты мне кажется, что я вижу новые лица.

— Ни разу не встречал его раньше, — произношу я, завидев еще одного незнакомца, появляющегося из башенного люка.

— Пятьдесят человек — это много, — замечает Старик. — Иногда я сам узнаю не всех членов своей команды. Некоторые из них — настоящие таланты по части маскировки, абсолютно неузнаваемые, особенно когда избавляются от своих романтических бородок. После возвращения в порт, когда они, побрившись, выходят на вахту, спрашиваю себя, как я решился выйти в море с таким детским садом. Они ведь просто дети, которых оторвали от их матерей… Я часто прошу: Боже, сделай так, чтобы в новостях и в газетах показывали только лодки, возвращающиеся из похода с бородатой командой. Не надо фотографий уходящих в море лодок. Разве что в расчете на чувства противника.

Как всегда, Старик, озадачив меня, дает мне немного времени обдумать, что он хотел сказать своими словами.

— Томми покраснели бы со стыда, если бы им довелось увидеть, кто превращает их жизнь в ад: детсадовцы с несколькими гитлерюгендовцами в качестве офицеров. Я чувствую себя древним стариком среди этих мальчишек. Это просто крестовый поход детей. [22]

Старик преобразился: я никогда не видел его таким прежде. Он бывал недовольным, но при этом оставался погруженным в себя, задумчивым, флегматичным. И вдруг он заговорил открыто — делая паузы, по своей привычке, но не прерываясь.

Вещи, наконец-то, обрели в лодке свои постоянные места. Рундук с картами больше не загораживает проход, и не приходится скакать вокруг него, пригибая голову. Члены команды перестали смотреть на мир заплывшими глазами. Лодка зажила по четкому ритму, жизнь на корабле вошла в привычное русло — настоящее блаженство по сравнению с первыми днями. И все равно мне кажется, что лишь тонкий мостик соединяет меня с реальностью. Как будто я нахожусь в трансе. Шок, который я испытал, впервые столкнувшись с нагромождением труб, манометров, разнообразных механизмов, клапанов, наконец прошел. Теперь я знаю, к какой емкости идет та или иная труба, и даже какими клапанами ее можно перекрыть. Маховики, рычаги и переплетенные кабели сложились в понятную мне систему, и я начинаю испытывать уважение по отношению к этому миру машин, слаженно работающих вместе для решения практических задач. Но все же осталось еще много такого, что я могу воспринимать не иначе, как с изумлением, как настоящее чудо.

Я никак не могу раскусить второго инженера. Я не могу понять, чем объясняется отсутствие всякой реакции на провокации командира — упрямством или нехваткой остроумия. Он не откликается даже на самые понятные, добродушные шутки Старика. Похоже, он начисто лишен воображения, типичный продукт одностороннего образования, направленного на массовое производство бездумных ответственных исполнителей, всецело преданных Фюреру.

О его личной жизни я знаю в самых общих чертах, едва ли больше того, что написано в личном деле. Но и о других офицерах я знаю не больше.

Мне удалось узнать кое-что о личной жизни шефа. Его жена ждет ребенка. Его мать умерла. Во время последнего отпуска он навестил отца.

— Не очень удачно — сообщил он мне. — Отец с головой ушел в ящики, заполненные переливающимися голубыми бабочками. И в ликерные рюмки из граненого стекла. А ликеры он делает сам. Он давно работает начальником гидростанции. Я привез ему все, что смог, но он не съел ни кусочка — «эту еду вырвали из солдатских ртов на передовой», и прочий вздор в таком же духе. По утрам он прохаживался взад-вперед возле моей кровати, туда-сюда, не говоря ни единого слова, лишь молчаливый укор. Я спал в жуткой комнате: сикстинские ангелы над кроватью, кусок березовой коры с наклеенными на нее почтовыми открытками с картинками. Жалко овдовевшего старика. Как он живет: суп три раза в день и один горячий напиток вечером. Забавно, у него все голубого цвета — лицо, руки, одежда — все голубое. Вечером он раскладывает свою одежду на четырех стульях, утром снова одевает ее, вечером снова снимает и кладет на эти стулья. Однажды он сконструировал умывальник. И до сих пор живет на доходы от него. Вот она — слава изобретателя. Сейчас он плетет из проводов корзины для овощей и меняет их на продукты. Он ест хлеб из выращенного им самим урожая. Отвратительный суррогат. «Очень вкусно» — убеждает он — «Я хочу угостить им дам. Необходимо дарить друг другу удовольствие». Это его девиз. Он постоянно хочет доказать, что он совсем не тот, кем кажется. Например, он считает себя завзятым сердцеедом. Он носит с собой в бумажнике потрепанную фотографию. На ней написано: «Моя страсть, 1926». Работа на публику? Кто знает…

В носовом отсеке новый вахтенный на посту управления осторожно наводит справки, что представляет из себя командир. Кто-то удовлетворяет его любопытство:

— Старик? Он странный тип. Я всегда поражаюсь, как он бывает счастлив, когда мы выходим в море. Похоже, он связался с одной из этих нацистских сучек. Почти неизвестно, что она из себя представляет. Вдова летчика. Похоже, она поочередно пробует различные рода войск: сначала Люфтваффе [23], теперь вот Кригсмарине. [24] Как ни крути, Старику мало пользы от нее. Вообще-то она ничего себе. Это единственное, что можно понять по фотографии — длинные ноги, приличные груди — этого не отнять! Но он заслуживает кого-то получше.

— Говорят, эти женщины-наци не так уж плохи, — замечает Швалле.

— С чего ты это взял?

— Они получают все необходимое образование в рейхсшколах для невест. Например, они должны удерживать в заднем проходе кусок мела и писать им на грифельной доске «отто — отто — отто». Разрабатывает анус.

Всеобщее веселье.

Проходя мимо радиорубки, я несколько раз в день сквозь приоткрытую дверь мельком вижу Херманна, акустика, который сменил на этом посту радиста Инриха. Он каким-то неимоверно сложным образом втиснулся между столами, на которых стоят его приборы. Почти всегда у него в руках книга. Он сдвинул наушники так, чтобы слушать одним ухом. Таким образом, он может слышать в наушнике поступающие сигналы азбуки Морзе, оставив другое ухо для восприятия команд.

Херманн находится на борту лодки с момента ее спуска на воду. Его койка расположена в каюте младших офицеров напротив моей. Его отец, как я узнал от командира, был палубным офицером на крейсере и пошел на дно в 1917.

— У парня абсолютно стандартная карьера. Сначала школа коммерции, затем — военно-морской флот. В 1935 он стал акустиком на крейсере «Кельн», затем на торпедном катере, потом школа подводников, а потом норвежский поход вместе со мной. Он уже минимум два раза заслужил свой Железный крест первой степени. Скоро он созреет для «яичницы».

Херманн — спокойный, поразительно бледный человек. Подобно шефу, он легко перемещается по лодке, как будто для него не существует помех на пути. Я ни разу не видел, чтобы его лицо расслабилось — на нем всегда напряженное выражение, придающее ему какой-то звериный облик. Он ведет себя тихо и обособленно. Даже от младших офицеров он держится в стороне. Он и прапорщик [25] Ульманн — единственные, которые никогда не играют в карты; они предпочитают читать.

Я склоняюсь над столом Херманна и из сдвинутого в сторону наушника до меня доносятся звуки, похожие на тихое стрекотание сверчков. Никто из нас — даже Херманн — не знает, имеет ли какое-то отношение к нам сообщение, передаваемое в данный момент за сотни или тысячи миль от нас.

Херманн поднимает глаза, в них заметна тревога. Он протягивает листок бумаги с бессмысленным набором букв. Второй вахтенный офицер берет его и тут же принимается за дешифровку.

Через несколько минут он выдает готовый текст:

— Командующему подводным флотом: Вне конвоя, два парохода пять тысяч и шесть тысяч гросс-регистровых тонн — семь часов преследования глубинными бомбами — вынужден отойти — преследую — UW».

Второй вахтенный заносит сообщение в радиожурнал и передает его командиру. Командир расписывается рядом с радиограммой и передает журнал дальше. Первый вахтенный читает принятое сообщение и тоже ставит рядом свои инициалы. Наконец второй вахтенный офицер возвращает журнал Херманну, который уже протянул из своей рубки руку, готовый принять его.

Типичное сообщение, рассказывающее скупыми словами историю атаки: успех, чудом уцелели после семи часов подводной бомбардировки, продолжают преследование вопреки защите противника.

— Одиннадцать тысяч гросс-регистровых тонн — неплохо. UW — это Бишоф — говорит Старик. — Скоро у него шея заболит от всех наград.

Ни слова о семи часах глубинных взрывов. Старик виду не подает, что радиограмма хоть словом упоминала о них.

Несколько минут спустя Херманн опять подает журнал. На этот раз приказ командующего лодке, находящейся далеко на севере: полным ходом следовать в другой район атаки. Очевидно, в нем ожидается конвой. Невидимые радиоволны направляют другую лодку в определенную точку Атлантики. Лодка, управляемая на расстоянии в несколько тысяч миль от командующего и его радиостанции. Охота ведется вне поля зрения противника. На огромной карте командующего кто-то передвигает красный флажок, обозначающий новое положение лодки.

Между дневными пробными погружениями есть спокойные промежутки. Они используются для проверки торпед.

Носовой отсек превращается в мастерскую. Гамаки снимаются, а койки складываются. Матросы снимают свои рубашки. К погрузочной тележке крепятся блоки и тали. Разбирают палубу над первым торпедным аппаратом. Первая рыбка — жирная, изрядно промасленная и тускло сверкающая — частично вытаскивается на лебедочных кольцах из пускового аппарата. По команде торпедного механика все дружно тянут за горизонтальный трос, как будто развлекаются перетягиванием каната. Медленно торпеда, видимая сначала лишь наполовину, выползает из трубы торпедного аппарата, чтобы свободно повиснуть на погрузочной тележке, на которой, невзирая на свой вес в полторы тонны, она может легко двигаться вперед, назад или в обе стороны.

Каждый занят своим делом. Один осматривает мотор, другой — подшипники и оси винтов. К торпеде подсоединяются специальные трубки, через которые заполняются емкости со сжатым воздухом, проверяются руль и гидропланы, смазочные емкости наполняются до уровня контрольных меток. Затем, вдоволь наоравшись и натолкавшись, команда запихивает рыбку назад, в трубу.

Вся процедура в точности повторяется со второй торпедой. Похоже, она доставляет всем истинное удовольствие.

— Давай, вылезай из мокренькой щелки! — ревет Данлоп. — Это невежливо с твоей стороны. Вон сколько еще желающих мужиков выстроилось в очередь на твое место, а ты даже не пошевельнешься. Не сачковать! Салаги прыщавые, никто из вас не хочет работать.

В итоге отверстия в палубе закрываются, зарядные тележки освобождаются от такелажа и убираются, подъемная оснастка прячется. Можно снова опустить койки. Постепенно отсек приобретает вид жилой пещеры. Команда носового отсека вымотана, люди лежат на пайолах, под которыми скрываются следующие торпеды.

— Пора бы уж этим хищницам выйти на охоту, — замечает Арио.

Никто не рассчитывает всерьез на 88-миллиметровые снаряды. Правда, очень чувствительные торпеды нуждаются в постоянном уходе. Они ничуть не похожи на орудийные снаряды — скорее, на маленькие корабли с очень сложной начинкой. В придачу к обычным рулям они также оснащены рулями глубины. По сути они представляют из себя автономные подводные лодки в миниатюре, несущие почти четыреста килограммов тринитротолуола.

В прежние времена про торпеды говорили «запускали», а не «выстреливали», что было ближе к истине. Мы лишь выталкиваем их из трубы аппарата и направляем на цель. После этого они двигаются по заданному курсу самостоятельно — на сжатом воздухе или электричестве.

Четыре из четырнадцати торпед находятся в носовых аппаратах, одна — в кормовом. Модель G7A, оснащенная мотором и емкостями со сжатым воздухом. Две из заряженных торпед сработают при попадании в цель, три предназначены для удаленного взрыва. При столкновении с транспортом ударный боек заставит сдетонировать заряд взрывчатки, который сделает пробоины в бортах судна. Более сложные и, следовательно, более чувствительные — дистанционные детонаторы, которые используют магнитный эффект и срабатывают на определенной глубине в то время, как торпеда проходит под корпусом корабля. Взрыв приводит к образованию ударной волны, которая бьет корабль по самым слабым местам корпуса.

Дни проходят в непрерывном чередовании часов вахты и часов, свободных от вахты, — та же самая рутина, что отмеряет ход времени на надводных кораблях.

Очевидно, что первая вахта беспокоит Старика. Первый вахтенный производит впечатление добросовестного офицера, но он не проведет командира, который считает его слишком ленивым.

Мне придется заменить одного из наблюдателей, который слег с простудой. Это означает ночную вахту с четырех до восьми часов утра по корабельному времени.

Я просыпаюсь в три часа, на полчаса раньше, чем следовало бы. На посту управления тишина. Лампочки опять затемнены, и у меня опять складывается впечатление, что каюта простирается в бесконечность.

— Не очень много воды, но холодно! — отзывается о погоде помощник по посту управления.

Значит, я одену тяжелый свитер и шерстяной шарф и, наверное, даже шерстяной палаческий капюшон поверх зюйдвестки. Я начинаю собирать вещи.

С мостика приходят другие вахтенные: Берлинец и прапорщик.

— Ну и холод, — наконец тихо произносит помощник боцмана. — Вторая вахта всегда самая дерьмовая!

Затем громче:

— Готовность — пять минут!

Тут из круглого люка появляется второй вахтенный офицер, так закутанный, что между его зюйдвесткой и краем воротника почти не видно лица.

— Всем доброе утро!

— Доброе утро, лейтенант!

Второй вахтенный делает вид, что ему не терпится отправиться на мостик. Он должен первым подняться наверх и выйти наружу. По традиции предыдущую вахту принято сменять на пять минут раньше положенного срока.

Первый вахтенный офицер, которого мы подменяем, объявляет нам курс и скорость лодки.

Мне отводится кормовой сектор по правому борту. Глаза быстро привыкают к темноте. Небо слегка ярче темного океана, так что линия горизонта хорошо видна. Воздух очень влажный, и бинокли тут же запотевают.

— Кожаные лоскуты на мостик! — кричит вниз второй вахтенный. Но вскоре протирочная кожа уже неспособна впитывать в себя влагу, и начинает размазывать ее по стеклу. Очень быстро мои глаза начинают гореть, и я начинаю периодически зажмуривать их на секунды. Никто не говорит ни слова. Шум двигателей, свист и рев волн незаметно превращаются во всепоглощающую тишину. Лишь время от времени она нарушается, когда кто-нибудь ударяется коленкой об обшивку башни, издавая гулкий звук.

Впередсмотрящий по левому борту вздыхает, и второй вахтенный офицер тут же оборачивается:

— Не зевать! Смотрите в оба!

Моя шея начинает чесаться, но я спеленут как мумия. Не почешешься как следует. Даже обезьянам дано это! Но я не решаюсь начать копаться со своей одеждой. Второй вахтенный напрягается, стоит тебе расстегнуть лишь пуговицу.

Он сам с окраины Гамбурга. Должен был поступить в колледж, но передумал. Вместо этого стал изучать банковское дело. Потом завербовался во флот. Это все, что мне известно о нем. Он всегда бодр, на одинаково хорошем счету у командиров, младших офицеров и матросов, не придерживается слепо правил, но свою работу выполняет грамотно, легко и без лишней суеты. Хотя это доказывает, что он понимает свой долг совсем иначе, нежели первый вахтенный офицер, он — единственный, кто умудряется сохранить с последним более-менее приличные отношения.

Кильватерный след за нами переливается фосфоресцирующим блеском. Ночное небо черно. Оно похоже на черный бархат с алмазной вышивкой. Звезды на небесах рельефно сверкают подобно бриллиантам. Бледный свет тусклой луны имеет зеленоватый оттенок. Она выглядит больной — как гнилая дыня. Видимость над поверхностью воды очень плохая.

На луну набегают облака. Горизонт почти не виден. Что там такое? Тени? Доложить о них? Или подождать? Чертовски подозрительные облака! Я смотрю на них до тех пор, пока глаза не начинают слезиться, пока я не убеждаюсь, что ничего страшного, просто облака.

Я с силой втягиваю носом воздух, чтобы прочистить его и чтобы можно было легче чувствовать запахи. Много раз конвои обнаруживались в непроглядной темени по долетевшему издалека запаху пароходного дыма или растекшейся из поврежденного танкера нефти.

— Темно как у медведя в заднице, — жалуется второй вахтенный офицер. — Так мы можем врезаться прямо в Томми!

Не стоит вглядываться в дегтярную темноту, пытаясь заметить корабельные огни. Томми не настолько беспечны, чтобы выдать себя таким образом. Они знают, что даже мерцание сигареты может привести к катастрофе.

Цейсовский бинокль достаточно увесистый. Мои руки начинают опускаться. Трицепсы ноют. Постоянно одно и то же: отпустить бинокль, чтобы он на мгновение повис на ремне, переброшенном вокруг шеи, развести в стороны руки и повращать ими. Затем снова берешься за бинокль, прижимаешь окуляры к надбровным дугам и поддерживаешь его кончиками пальцев, чтобы их подушечки нейтрализовали вибрацию лодки. И постоянно осматриваешь девяносто градусов горизонта, пытаясь уловить следы врага. Очень медленно поворачиваешь бинокль от одной стороны сектора до другой, ощупывая горизонт сантиметр за сантиметром, потом отводишь оптику от глаз и одним взглядом охватываешь весь сектор, затем опять изучаешь горизонт через линзы, сантиметр за сантиметром, на этот раз поворачивая бинокль в другую сторону.

Ветер неустанно хлещет нас брызгами воды. Впередсмотрящие сгибаются в три погибели, чтобы закрыть линзы руками и верхней частью туловищ. Когда тяжелые облака заслоняют луну, вода становится черной.

Я знаю, что в этой части Атлантика по меньшей мере три с половиной тысячи метров глубиной, три с половиной километра воды под нашим килем, но мы точно так же могли бы скользить с двигателями на холостом ходу по твердой поверхности.

Время тянется нескончаемо медленно. Все сильнее и сильнее становится искушение закрыть глаза и позволить лодке, качающейся то вверх, то вниз, нежно убаюкать тебя.

Меня подмывало спросить второго вахтенного, сколько сейчас времени, но я решил, что не стоит этого делать. На востоке над горизонтом проглянула бледная полоска красноватого света. Мягкое, пастельное свечение окрасило тишь тонкую полоску небосклона из-за того, что низко над горизонтом лежит пелена черно-синих облаков. Проходит много времени, пока свет не пробьется поверх их скопления, воспламенив края облаков. Теперь можно разглядеть нос корабля, кажущийся сплошной темной массой.

Лишь спустя некоторое время становится достаточно светло, чтобы я смог различить отдельные части ограждения на верхней палубе. Постепенно становятся различимы лица людей: посеревшие, осунувшиеся.

Один из команды поднимается наверх, чтобы отлить. Он подставляет лицо ветру и мочится за борт сквозь ограждение «оранжереи». Я слышу, как его струя льется вниз, на палубу. Пахнет мочой.

Снова спрашивают: «Разрешите подняться на мостик?» Один за другим они вылезают, чтобы вдохнуть свежего воздуха и отлить по-быстрому. Долетает запах сигаретного дыма, слышны обрывки разговора.

— Всего-то надо, чтобы они продавали презервативы, и тогда корабль можно будет считать полностью оснащенным.

Вскоре слышен рапорт второго вахтенного. На мостике появился командир — должно быть, он поднялся незаметно. Быстро бросив взгляд вбок, я вижу его лицо, освещенное красным огоньком сигареты. Но тут же призываю себя к порядку. Не прислушивайся, не отвлекайся, не шевелись. Не отводи глаз от своего сектора наблюдения. У тебя только одна обязанность: пялиться в открытое море, пока твои глаза не вылезут из орбит.

— Аппараты с первого по четвертый — открыть торпедные люки!

Значит, Старик собирается провести еще одно учение по пуску торпед. Не поворачивая головы, я слышу, как первый вахтенный офицер сообщает угол направления на цель. Затем снизу докладывают:

— Торпедные люки с первого по четвертый открыты!

Снова и снова первый вахтенный монотонно повторяет свое заклинание. Но Старик не издает ни звука.

Горизонт видится отчетливее. На востоке над ним разлилось сияние, вскоре оно целиком опояшет небосвод. Теперь в разрезе между горизонтом и иссиня-черными облаками сверкает красное пламя. Ветер свежеет, и внезапно на востоке появляется верхний край сияющего светила. Спустя немного времени по воде заскользили, извиваясь, красные змейки. Но я не могу долго любоваться солнцем и небесами, так как их свет на руку лишь вражеским самолетам. Достаточно яркий, чтобы лодка и ее кильватерный след были бы заметны, но не настолько, чтобы мы могли быстро заметить самолеты на фоне неба.

Проклятые чайки! Они хуже, чем что бы то ни было, действуют на нервы. Интересно, сколько ложных тревог прозвучало из-за них.

Я очень рад, что не мне досталось наблюдение за солнечным сектором.

Первый вахтенный офицер продолжает отдавать команды:

— Аппараты с первого по третий — приготовиться! Первый и третий аппараты — пли! Дистанция четыреста — расхождение восемьдесят — угол?

— Угол девяносто, — доносится снизу.

Океан окончательно пробудился. С первым светом мелькают короткие волны. Наш нос заблестел. Небо быстро меняет свой цвет: красно-желтое, желтое, затем сине-зеленое. Дизели набрасывают сизую вуаль своего выхлопного газа на розовый тюль нескольких облачков. В солнечных лучах наш кильватер искрится мириадами блесток. Человек рядом со мной поворачивает ко мне свое лицо, озаренное красным сиянием рассвета.

Вдруг далеко в волнах я замечаю несколько темных точек… которые тут же пропали. Что это было? Наблюдатель по левому борту тоже их видел.

— Дельфины!

Они приближаются подобно неотрегулированным торпедам, то ныряя в волнах, то выскакивая из них. Один из них заметил лодку, и все вместе, как по команде, они устремляются к нам. Вскоре они у нас на траверзе по оба борта. Их дюжины. Животы отливают ярко-зеленым цветом, плавники режут воду подобно носам кораблей. Они без труда движутся рядом с нами. Глядя на непрерывный каскад их прыжков и подскоков, язык не повернется сказать, что они «плывут». Кажется, вода нисколько не противится движению их тел. Я с трудом отвожу от них взгляд, напомнив себе, что мне надо наблюдать за моим сектором.

Короткие порывы ветра сминают волны. Постепенно небо затягивается облаками. Свет просачивается к нам вниз как будто через гигантскую крышку из матового стекла. Вскоре наши лица покрываются каплями летящих брызг. Лодка ускоряет свой ход.

Дельфины внезапно покидают нас.

К концу вахты у меня ощущение, что мои опухшие глазные яблоки держатся на кончиках нервов. Я надавливаю на них ладонями, и мне кажется, что глаза возвращаются на свое место.

Я так окоченел, что, стянув с себя намокшие плащ и штаны, могу еле двигаться, и у меня хватает сил лишь на то, чтобы залезть на свою койку.

И опять полчаса до смены вахты. В сотый раз я рассматриваю прожилки на деревянной обшивке рядом с койкой: не поддающиеся расшифровке иероглифы природы. Линии, огибающие сучок, напоминают воздушный поток, обтекающий профиль крыла самолета.

Внезапно раздается дребезжащий сигнал тревоги.

Он выбрасывает меня из койки, и я, еще плохо соображая, что делаю, уже двигаюсь, шатаясь из стороны в сторону. Третья вахта — штурмана. Что могло произойти?

Только я собрался влезть в свои сапоги, как набежала толпа народу. В мгновение ока в каюте воцарилось лихорадочное оживление. Из камбуза валит голубоватый дым. В нем маячит лицо одного из кочегаров. С деланным равнодушием он интересуется, что случилось.

— Что-то не закрепили как следует, ты, тупица!

Лодка по-прежнему на ровном киле. Что это значит? Звучит тревога — а мы все еще в горизонтальном положении?

— Отставить тревогу! Отставить тревогу! — выкрикивают динамики, и наконец с поста управления докладывают:

— Ложная тревога!

— Что?

— Рулевой случайно задел тревожный звонок.

— Черт его подери!

— Какого придурка угораздило?

— Маркус!

Все на мгновение потеряли дар речи, но тишина тут же взрывается всеобщей яростью.

— Я вышвырну эту свинью за борт!

— Дерьмо поганое!

— Долбаная задница!

— То же самое говорит и моя подруга…

— Заткни свой хлебальник!

— Твой зад надо использовать вместо привальных брусьев.

— И лучше между двумя крейсерами!

Похоже, сейчас грянет буря.

Штурман весь вне себя. Он не вымолвил ни слова, но его глаза просто сверкают.

Счастье рулевого, что он сидит в башне. Даже шеф собирается разорвать его на куски, как только доберется до него.

Политика является запретной темой в офицерской кают-компании. Стоит мне коснуться событий политической жизни хотя бы и в приватной беседе со Стариком, как он, насмешливо скривив губы, тут же кладет конец любой попытке наладить серьезный разговор. Вопросы о смысле войны и наших шансах на победу полностью исключены. В то же время нет никаких сомнений, что Старика, когда он целый день о чем-то размышляет, беспокоят именно они, а не его личные проблемы.

Он мастер камуфляжа. Лишь иногда он чуть-чуть приподнимает свое забрало, бросает реплику с зашифрованным в ней подтекстом и на мгновение показывает лицо своего истинного мнения.

Особенно часто это происходит, когда он взбешен — выпуски новостей по радио почти всегда приводят его в ярость — и тогда он не скрывает свою ненависть к нацистской пропаганде:

— Они называют это «лишить врага его транспортного флота»! «Уничтожение тоннажа противника»! Гении! «Тоннаж»! Так-то они отзываются о прекрасных кораблях. Долбаная пропаганда — они делают из нас профессиональных палачей, пиратов, убийц…

Отправленный на дно груз, который, как правило, более ценен для противника, нежели потопленные суда, почти совсем не волнует его. Его сердце кровью обливается при мысли о кораблях. Они для него являются живыми существами с пульсирующими внутри них механическими сердцами. Уничтожение кораблей он расценивает как преступление.

Я часто думал, как же он может разрешить этот безысходный внутренний конфликт с самим собой. Очевидно, он свел все проблемы к единому знаменателю. Атакуй, чтобы не уничтожили тебя самого. Похоже, его девиз — «Подчинись неизбежному». И для него это не просто красивые слова.

Временами меня подмывает выманить его из укрытия. Хочется спросить, не принимает ли он участия в той же игре, что и все остальные, только по более сложным правилам, нежели большинство; не требует ли эта игра применения всех способов самообмана, который позволяет жить с мыслью, что все сомнения должны отступать на задний план перед чувством долга. Но всякий раз он ловко уворачивается от меня. Большую часть из того, что мне известно, я понял из его неприязней и антипатий.

Снова и снова первый вахтенный офицер и новый инженер выводят Старика из себя.

Его раздражает даже привычка первого вахтенного садиться строго на свое место. И потом, эта его демонстративная аккуратность. И его манеры за столом. Он держит вилку и нож так, как будто препарирует ими. Каждая консервированная сардина должна пройти через процедуру официального вскрытия. Сперва он тщательнейшим образом изучает ребра и спинную кость, затем принимается удалять кожный покров. Ни одна самая крохотная косточка не ускользнет от него. К этому времени Старик уже готов вскипеть.

Помимо консервированных сардин у нас есть еще копченая колбаса с очень тонкой шкуркой, которую совершенно невозможно снять. Это излюбленный объект, на котором первый вахтенный офицер оттачивает свое искусство паталогоанатома. Он снимает шкурку тонюсенькими полосками, иначе она просто не отчищается. Все мы лопаем колбасу как она есть, вместе со шкуркой. Невзирая на все потуги первого вахтенного, ему не удается справиться с ней. Заканчивается все тем, что он вместе со шкуркой отрезает столько самой колбасы, что почти нечего класть в рот. Старик не в силах дольше сдерживаться:

— Превосходное украшение для ведра с отбросами!

Но даже это — слишком тонкий юмор для понимания первого вахтенного офицера. До него не доходит. Он смотрит в ответ безо всякого выражения на лице и продолжает обдирать и обрезать колбасу.

Новый инженер немногим лучше. Больше всего Старика раздражают его наглая ухмылка и чувство собственного превосходства.

— Второй инженер не блещет, как по-вашему? — недавно поинтересовался он у шефа. Тот лишь закатил глаза и покачал головой взад-вперед, как механическая кукла в витрине магазина — жест, которому он научился у Старика.

— Ну же, не тяните!

— Сложно сказать. Как говорится, нордический характер.

— Ужасно заторможенный нордический характер! Как раз такой человек нам и нужен на должность старшего инженера! Никакого проку!

И немного погодя:

— Я хочу знать только одно — как мы собираемся избавиться от него.

В этот момент появляется второй инженер. Я внимательно разглядываю его: коренастое тело, голубые глаза — идеальный портрет для школьных учебников. Много крема для волос и лени. В общем, полная противоположность шефу.

Чувствуя, что кают-компания не очень расположена к нему, второй инженер пытается наладить приятельские отношения с младшими офицерами. Командир неодобрительно относится к подобному нарушению субординации и всякий раз сердито косится на второго инженера, когда тот направляется к унтер-офицерской каюте. Не отличаясь большой сообразительностью, второй инженер совершенно не замечает этого и, втиснувшись на койку, когда там есть свободное место, он начинает болтать с унтер-офицерами о том, о сем. Ничего удивительного, что атмосфера далека от благодушной, если с нами за одним столом сидят первый вахтенный офицер и второй инженер.

Разговоры ведутся о нейтральных вещах. Стараются избегать скользких тем, но случается, что Старик теряет над собой контроль. Как-то за завтраком он спросил:

— Господа в Берлине, похоже, сильно обеспокоены, как бы придумать новые эпитеты, которыми они могли бы наградить герра Черчилля. Как там его назвали в сегодняшнем официальном выпуске новостей?

Старик явно раздражен. Не дождавшись ответа от собравшегося за столом общества, он сам отвечает на свой вопрос:

— Алкоголик, пьянчуга, паралитик… Должен заметить, что этот спившийся паралитик доставляет нам массу проблем.

Первый вахтенный сидит, как будто аршин проглотил, и выглядит полным ослом. Мир внезапно утратил привычную для него ясность. Шеф, сидя в своей обычной позе, обхватив руками колени, уставился в одну точку между тарелок, как будто увидел там некое замечательное откровение.

Тишина.

Старик не собирается успокаиваться.

— Я думаю, музыка будет сейчас очень кстати. Может быть, наш юный вожак гитлерюгенда будет настолько любезен, чтобы поставить какую-нибудь запись.

Хотя никто не смотрит на первого вахтенного, он понимает, что эти слова относятся к нему, и, покраснев до кончиков волос, вскакивает на ноги. Старик кричит вслед ему:

— «Типперери» [26], если можно!

Когда первый вахтенный офицер возвращается, а по лодке разносятся первые аккорды песни, Старик язвительно интересуется у него:

— Надеюсь, господин первый вахтенный офицер, эта мелодия не подрывает основы Вашего мировоззрения.

И затем, торжественно подняв указательный палец, добавляет:

— Голос его хозяина — не нашего. [27]

Я сижу на полу рядом с дверью в носовом отсеке, подтянув колени к груди. Тут можно сидеть только таким образом, с торпедами внизу, прислонившись спиной к стене.

Разговор идет легко. Совсем не похоже на напряженную атмосферу офицерской кают-компании. Тон, как обычно, задают все те же Арио и Турбо напару с Данлопом и Хекером. Некоторые менее говорливые уже прекратили спорить, предоставив другим простор для дискуссий и выпендрежа друг перед другом, и разбрелись по койкам и гамакам, подобно ночным животным, расползающимся по своим логовам.

— Однажды проститутка описала мне всю спину, — доносится сверху голос из гамака, — Вот это было здорово, скажу я вам!

— Ну ты и свинья!

— Здорово? Я расскажу вам, что такое здорово! — заявляет Арио, — На нашем пароходе был один тип, который постоянно твердил: «Воткни в пробку гвоздь, привяжи к нему струну, засунь пробку себе в зад и попроси кого-нибудь сыграть мелодию на этой струне!»

— Что, не могли придумать ничего интереснее?

— Говорят, что при этом испытываешь очень приятные ощущения в заднем проходе, — продолжает настаивать Арио.

Тут до меня долетает обрывок разговора из дальней части отсека, ближе к носу:

— Эмма до сих пор не знает, кто лишил ее девственности.

— Как так?

— Как так? Боже, неужели ты настолько глуп? Попробуй, подставь свой зад под циркулярную пилу, а потом спроси, какой зубец порвал тебя первым!

Раздается взрыв хохота.

Я впервые вижу старшего механика Йоганна на мостике. При ярком дневном свете он выглядит вдвойне более истощенным и бледным, нежели в моторном отсеке, освещенном электрическими лампами. Не успел он появиться здесь, как уже весь дрожит, будто его только что подняли с теплой постели.

— Непривычны к свежему воздуху, Йоганн? — спрашиваю я. Вместо ответа он мрачно взирает поверх фальшборта с видом, выражающим что-то очень похожее на омерзение. Морской пейзаж ему явно не нравится. Я никогда не видел его прежде в таком плохом расположении духа. Обычно он всегда бодрый, но только когда он смотрит на трубы и манометры. Для него серебристые плиты палубы в отделении электродвигателей — настоящее воплощение жизненных устоев, запах масла — лучше всякого бальзама для его легких. Но тут, наверху, лицом к лицу со стихией — да пропади оно все пропадом! Скользящий по океанской глади взгляд, полный отвращения, ясно дает понять, что, вне всякого сомнения, вид моря может быть очень даже приятен для примитивных созданий, вроде матросов, но только не для специалистов, которые на «ты» со сложнейшими механизмами. С лицом, на котором написана непреклонная уверенность в этом постулате, Йоганн молча спускается вниз.

— Теперь он пойдет изливать душу своим машинам — жаловаться на жестокое-жестокое море, — говорит второй вахтенный офицер. — Забавные гении эти мотористы. Такое впечатление, что свежий воздух вреден для их легких, солнечный свет раздражает сетчатку их глаз, ну а морская вода — просто раствор соляной кислоты.

— Но ведь шеф не такой, — замечаю я.

Второй вахтенный никогда не лезет в карман за словом:

— Он — типичный извращенец среди них!

Для меня выходы на мостик — истинное спасение.

К счастью, на мостике помимо наблюдателей разрешается присутствовать еще двум членам команды. Я использую эту возможность как можно чаще. Когда я просовываю голову в люк боевой рубки, чувствую себя на воле. Я вырвался из механической клетки, из пространства, ограниченного стенами, из прелой вони к свету и чистому воздуху.

Первым делом я изучаю небо, пытаясь найти там погодные приметы, затем быстро оглядываю горизонт. Потом я кручу головой по сторонам, и наконец запрокидываю ее назад. Сквозь разрывы в облачной пелене я устремляю свой взор в небеса. Ничто не мешает мне наслаждаться этим гигантским калейдоскопом, картинки в котором непрерывно сменяют одна другую. Я наблюдаю, как меняется панорама неба над головой: сейчас, к примеру, оно глубокого синего цвета в вышине. Все прорехи между быстро двигающимися облаками заполнены насыщенным синим цветом. И лишь вдалеке, над самым горизонтом, пелена облаков разрывается. Там голубой цвет не такой густой, разбавленный восходящими потоками влаги, испаряющейся с поверхности океана. К востоку над горизонтом все еще виднеется мазок красной краски, на фоне которого плывет единственное темно-лиловое облачко.

Сейчас за кормой лодки происходит нечто поистине удивительное. На полпути к верхней точке небесного купола растекается пятно синевато-стального цвета, пока оно не начинает смешиваться с потоком бледной охры, поднимающейся из-за горизонта. Сперва в месте соприкосновения двух красок возникают струйки землисто-зеленого цвета, которые постепенно начинают подсвечиваться сзади тусклым голубым светом с едва сохранившимся оттенком зеленоватого цвета: на небесной палитре возникает цвет, который художники называют веронский голубой.

К полудню небо заполняет холодный серебристо-серый цвет. Громады облаков исчезают, и лишь несколько шелковистых перистых облачков загораживают своей вуалью солнечный лик, разбрасывая его сияние серебристыми бликами и вспышками. На небе разворачивается тихая пасторальная сценка в нежных перламутровых тонах — как будто картина, написанная внутри раковины.

Во второй половине дня по правому борту за темно-синими облаками сверкают полосы желтого и оранжевого света. Их насыщенный, тяжелый цвет наводит на мысль о масляных красках. Облака взлетают ввысь, как будто спасаясь от пожара в прериях: настоящее африканское небо. Я представляю себе горы с плоскими вершинами, жирафов, щиплющих ветки акаций, гну и антилоп.

Вдалеке слева по борту из-за груды грязных шерстяных облаков в небо поднимается радуга. Над ней видна вторая, более бледная дуга. В центре их полукружья плывет темный шар облака, похожего на разрыв шрапнели.

Ближе к вечеру окружающие меня декорации меняются до неузнаваемости. Перемена достигается не за счет нескольких новых занавесов или смены некоторых оттенков; вместо этого прибывает величественная процессия облаков, быстро заполнивших собой все пространство неба.

Посчитав причудливость их форм недостаточно поразительной саму по себе, солнце прорывается в разрывы между тучами, меча вниз под косым углом копья света прямо в скопище облаков.

После ужина я опять выбираюсь на мостик. День гаснет, растворяясь в сумерках. Остатки света разбросаны пятнами по облакам, плывущим вровень друг за другом подобно костяшкам абака [28] на западном небосклоне. Вскоре на небе можно различить лишь маленькое пушистое облако, в котором запуталось немного уходящего света. Сияние закатившегося солнца озаряет непродолжительное время горизонт, но затем и оно меркнет. День завершен. На востоке уже наступила ночь. Вода, скрытая фиолетовыми тенями, тоже преображается. Ее говор становится громче. Лодка скользит по волнам, как по груди спящего исполина, вздымающейся во сне.

Каждую полночь меня будит смена вахты в машинном отсеке. Обе вахты, сменяющая и сменяемая, должны миновать унтер-офицерскую каюту. Некоторое время обе двери в дизельное отделение остаются открытыми. Рев двигателей наполняет каюту. Они втягивают в себя сильный поток воздуха, от чего моя занавеска надувается подобно парусу. Один из возвращающихся с дежурства людей, протискиваясь мимо разложенного стола, заставляет ее выгнуться в противоположном направлении. Теперь покой восстановится лишь спустя некоторое время.

Я закрываю глаза и стараюсь не слышать голоса. Но тут загорается другая лампа, на потолке. Ее свет вспыхивает прямо у меня перед лицом, и я окончательно пробуждаюсь. Сильно пахнет выхлопами дизелей. Унтер-офицеры, пришедшие со своей вахты, стягивают промасленные куртки и брюки, отпивают по несколько глотков яблочного сока из бутылок и забираются в свои койки, негромко переговариваясь.

— Ты только представь себе, — слышу я голос Клейншмидта. — Кофе в доме моих будущих тестя и тещи, вазы с цветами и блюда с золотой каемкой. Очень милые люди. Старику шестьдесят пять, а ей уже семьдесят. На столе песочное печенье и сливовый пирог. Перед этим подали черносмородиновый ликер, домашний — высший класс. Моя невеста на кухне варит кофе. Я сижу на софе, расставив руки вот так, и моя правая рука проваливается в щель между сиденьем и спинкой — представляешь?

— Конечно. А что было дальше?

— Догадайся, что я выудил оттуда?

— Откуда мне знать? — должно быть, это помощник на посту управления Айзенберг. — Не тяни слишком долго.

— Ладно. Упаковку из пяти презервативов. Три еще не были использованы. Что скажете?

— Что ты здорово умеешь считать.

— Я выкладываю упаковку на стол. У стариков отвисает челюсть. Затем я поднимаюсь и ухожу — конец мечтам!

— Ты с ума сошел!

— А ты считаешь, что я должен был пригласить герра Пиздобрата выпить со мной кофе, так по-твоему?

— Не принимай близко к сердцу.

— Либо я, либо он! Третий вариант со мной не проходит!

— Ну ты и упертый! С чего ты взял, что она действительно…

— Да ладно тебе, не говори ерунды! Или ты думаешь, я поверю, что они потребовались старику?

Я опять отворачиваюсь к фанерной стенке, но в этот момент дверь с грохотом распахивается, и последним появляется помощник боцмана Вихманн. Он захлопывает дверь за собой и включает вторую яркую лампочку. По опыту прошедших ночей я знаю, что сейчас произойдет. Но проклятое любопытство заставляет меня наблюдать эту сцену снова.

Вихманн встает в позу перед зеркалом, висящим на двери, и начинает корчить себе рожи. Прежде чем расчесать волосы, он пару раз проводит туда-сюда ногтем по зубьям расчески. После нескольких попыток ему удается добиться абсолютно ровного пробора. Когда он отступает назад на несколько шагов, я вижу его вдохновенное лицо в экстазе самосозерцания. Настает момент, когда он изучает себя с обеих сторон, поочередно склоняя голову то направо, то налево. Потом он подходит к своему шкафчику и начинает рыться в нем. Когда он опять предстает перед зеркалом, в его руке зажат тюбик. Он аккуратно выдавливает помаду на расческу и начинает водить ею по голове, снова и снова, пока его волосы не превращаются в зеркально гладкую поверхность.

Наконец он убирает свой парикмахерский набор, снимает куртку, скидывает ботинки, не развязав на них шнурки, и заваливается в койку, оставив свет включенным.

Пять минут спустя я слезаю вниз, чтобы потушить его. Проходя мимо, я бросаю взгляд на помощника боцмана: от былого великолепия не осталось и следа.

На посту управления я встречаю Старика. Он настроен радушно. Совершенно очевидно, что ему хочется поговорить. На этот раз я делаю ход первым и спрашиваю его, почему столько людей добровольцами поступают на службу в подводный флот, невзирая на тяжелые потери.

Как всегда, он несколько минут размышляет. Затем произносит, делая паузы:

— Вы не добьетесь многого от самих ребятишек. Само собой, их привлекает аура. Мы те, кого можно назвать creme de la crиme [29], добровольческий корпус адмирала Деница. [30] Ну и, конечно же, пропаганда…

Долгое молчание. Старик смотрит себе под ноги. Наконец он готов продолжать:

— Наверное, они просто-напросто не в состоянии представить, что ждет их впереди. Да и потом, они только начинают свою жизнь с чистого листа — три класса старшей школы, затем сразу призыв в армию, а там — обычное военное обучение. Они пока еще ничего не видели — и ничего не испытали — и, кроме того, у них отсутствует воображение.

По его лицу пробегает тень усмешки, когда он поворачивается ко мне в пол-оборота:

— Маршировать с винтовкой за плечами — я тоже не могу сказать, что меня это очень вдохновляет. А вам понравилось бы месить грязь по сельской местности в солдатских сапогах? Во всяком случае, в отношении этого мы наверняка находимся в лучшем положении. Нас привозят в порт. Нам не приходится топать пешком, зарабатывая себе мозоли на ногах. Регулярная кормежка — как правило, горячая еда. Где еще найдешь такое? Кроме того, мы спим на настоящих койках. Отличное отопление. И вокруг морской воздух, так полезный для дыхательных путей… Ну и, конечно же, отпуска домой, в стильной морской форме, украшенной наградами. Если вы спрашиваете мое мнение, то я считаю, что нам живется лучше обычных родов войск: конечно же, команда подводной лодки не идет ни в какое сравнение с прочими военными моряками, которые гребут дерьмо лопатами. Вообще, все относительно.

При упоминании «гребущих дерьмо» я увидел себя, отрабатывающего «индивидуальный проход с отданием чести». Командир взвода выкрикивает команды во всю мочь своей глотки. Каждое произносимое слово заставляет его приподниматься на цыпочках:

— Будьте так любезны быстрее поднимать свою винтовку, а не то я обещаю, что у вас моча польется из носа и ушей раньше, чем я покончу с вами!

А перед этим трудовая повинность… Август Риттер фон Каравец, так звали того ублюдка, которого нам назначили главным инструктором после того, как несколько раз переводили его из одной части в другую за дисциплинарные нарушения. «При правильном командовании взвод должен быть заметен на местности только по белкам глаз» — это был его основополагающий принцип. Благодаря его марш-броскам и проходам парадным маршем по болоту, мы всего за пять минут успевали покрыться с ног до головы ледяной грязью. Ни на ком из нас не было ни одного сапога — все они оставались в трясине, а мы в результате промокали до костей. Спустя два часа этот придурок устраивал смотр обмундированию и у каждого находил нечто, достойное взыскания. Это значило: сваливайте всю одежду в одну кучу посреди комнаты, а потом двадцать человек заново разбирают свои пожитки. В качестве «наказания» он устраивал знаменитые строевые учения, проводившиеся на склоне холма. Это было похуже болота, так как стоявшим на флангах приходилось рвать легкие, чтобы держать фронт во время забега на холм. А эта сволочь внимательно следила, чтобы все по очереди успели побывать на флангах шеренги…

Когда Старик продолжает свою речь, циничная усмешка исчезает с его лица:

— Наверное, такие вещи получается проделывать только с детьми потому, что они, как это принято называть, еще недостаточно зрелые. У них нет никаких обязательств ни перед кем. Из серьезных передряг почти всегда живыми выходят только офицеры. У которых есть жены и дети! Забавно. Как-то раз мы подбирали моряков с потопленного эсминца — одного из наших — вытаскивали их воды. Мы пришли туда спустя два часа после того, как он ушел на дно, что в подобных случаях считается очень быстро. Дело было летом, и вода была не очень холодная. Но большинство молодежи болталось в своих спасательных жилетах — уже захлебнувшиеся. Они просто-напросто сдались, повесили носы в буквальном смысле этого слова, хотя волнение на море было всего лишь между средним и бурным. Боролись только люди в возрасте. Один из них — ему было за сорок, он был серьезно ранен — и он выжил несмотря на то, что потерял много крови. А восемнадцатилетние, без единой царапины — нет.

Старик на мгновение смолкает, очевидно, подыскивая нужные слова, чтобы подытожить сказанное. Затем:

— Старшие, как правило, выживают — дети, скорее всего, сдадутся.

Появившийся шеф бросает на меня изумленный взгляд. Командир продолжает:

— На самом деле мы должны уметь обходиться гораздо меньшим числом людей. Я нередко мечтаю о лодке, которой потребовалась бы команда из двух-трех человек. В точности, как в самолете. Вообще-то основная причина, по которой все эти люди собрались здесь, на борту лодки, — это недоработки конструкторов. Большинство членов команды выполняют чисто механические функции. Они лишь звенья, заполняющие пробелы, оставленные конструкторами в цепочке механизмов. Вряд ли можно назвать бойцами людей, открывающих и закрывающих клапаны, или переключающих рубильники. Я не могу слушать, как командующий подводным флотом пытается всех вдохновить рекламным лозунгом: «Атакуйте! Побеждайте! Уничтожайте!» Полная ерунда. Кто атакует? Командир и никто другой. Матросы даже не видят противника.

Старик смолкает. Сейчас не надо ничего говорить. Сегодня не надо прилагать усилия, чтобы разговорить его.

— Чертовски обидно, что Дениц присоединился к компании этих болтунов. А ведь сначала мы клялись его именем, — тихо говорит он.

Я уже знаю, что гнетет Старика. После его последнего рапорта отношения между ним и командующим подводным флотом испортились.

— Мы привыкли видеть в нем морского Мольтке. [31] Но теперь от него можно услышать лишь «Один за всех, все за одного», «Один Рейх, один Народ, один Фюрер», «Фюрер смотрит на тебя», Фюрер, Фюрер, Фюрер… Уши уже вянут от всего этого. Постоянно одно и то же. А теперь он еще напирает на «Германских женщин, наше самое драгоценное достояние» и «Когда я покидаю Фюрера, я чувствую одну пустоту». Подобные высказывания кого угодно свалят с ног.

В голосе Старика звучит горечь.

Шеф смотрит прямо перед собой и делает вид, что ничего не слышит.

— Да уж, команды добровольцев! — Старик возвращается к тому месту, откуда начал. — Товарищество — единение всех людей на борту корабля — «клятвенное братство» — на самом деле это все не пустые слова. Это и вправду притягивает людей. А еще больше — сознание того, что ты принадлежишь к элите. Достаточно посмотреть на парней на берегу, когда они отправляются в отпуск. Они раздуваются, как зобастые голуби, одетые в форму с нашивками подводников. Кажется, это также оказывает эффект и на дам…

Треск в громкоговорителе. Затем раздается:

— Приготовиться второй вахте!

На этот раз приказ относится и ко мне в том числе. Я собираюсь отстоять одну вахту в качестве кочегара, обслуживающего систему выпуска дизелей.

Шеф выдал мне беруши — ватные затычки для ушей:

— Должен предупредить вас, что шесть часов рядом с работающими дизелями мало не покажутся.

Двигатели втягивают в себя воздух, которым люк присасывается так плотно, что мне приходится приложить всю свою силу, чтобы распахнуть его. Тут же непрекращающимися взрывами на меня обрушивается шум работающих машин. Перестук штанг толкателей и качающихся рычагов складывается в аккомпанемент ударных, сопровождающих постоянный ураган взрывов в цилиндрах и глухой, подобный раскатам грома, рокот, доносящийся, как я предполагаю, из турбины. Но оказывается, что сейчас работает лишь правый дизель, подзаряжающий батареи аккумуляторов, да и то вполовину мощности; левый двигатель безмолвствует. Значит глухой рев — это не турбина, которая запускается для увеличения притока воздуха только на максимальных оборотах двигателей.

Дизели достают почти до скругленного потолка. Сбоку от правого двигателя слаженно, в унисон, двигается сцепка из рычагов и толкателей, заставляющих громадную машину вздрагивать при каждом их совместном толчке.

Старший механик Йоганн на своем посту. С того самого момента, как я появился в моторном отсеке, он не обратил на меня ни малейшего внимания. Все его внимание приковано к неровно двигающейся стрелке тахометра. Она совершенно неожиданно может подскочить на несколько отметок и замереть, нервно подрагивая, в то время, как наши винты борются с переменчивым сопротивлением бурных волн. Даже не смотря на тахометр, я острее чувствую здесь, в кормовой части корабля, нежели на посту управления, как волны сжимают лодку в своих объятиях, чтобы потом ослабить их и подтолкнуть ее вперед. Сначала винты проворачиваются с натугой, затем лодка вырывается на свободу из стиснувшей ее воды, тогда они начинают крутиться быстрее.

Йоганн проверяет поочередно давление масла и давление охлаждающей жидкости, затем с отвлеченным видом лаборанта он тянется к топливопроводу, который разветвляется под смазочными насосами, и оценивает его температуру. В завершение он взбирается на серебристую сверкающую лесенку, которая перемещается вдоль всей длины дизеля, и касается то взлетающих, то опадающих шарниров качающихся рычагов. Все это он проделывает медленными, точно выверенными движениями.

Перекрикивая гул двигателей, он отдает мне распоряжения: смотреть, чтобы ничего не перегревалось, не забывать притрагиваться к трубам охлаждающей воды и следить за качающимися рычагами на штангах толкателей, как только что проделывал он сам. А если подаст знак, перекрыть заслонку выхлопной системы. Я много раз наблюдал эту процедуру.

Йоганн возвращается на свой пост управления, вытирает руки ярко-пестрой тряпкой, достает бутылку яблочного сока из рундука, стоящего рядом с его небольшим столиком, прикрученным к полу, и, запрокинув голову, делает пару больших глотков.

Со стыков вибрирующих труб капает масло. Я поочередно ощупываю их все, ощущая рукой сильное биение. Все стыки одинаково теплые. Взрывы в цилиндрах беспрестанно следуют один за другим. Впуск, сжатие, рабочий ход, выпуск — повторяю я про себя.

Спустя четверть часа Йоганн открывает люк камбуза и поворачивает маховик на потолке, одновременно выкрикивая пояснение своих действий:

— Я закрываю — нижний впускной клапан дизеля — теперь он — забирает воздух — изнутри лодки — получается — хороший сквозняк — проветривающий помещения!

Через час старший механик покидает свой пост управления и идет по проходу между обоими дизелями. Один за другим он открывает контрольные краники сбоку работающего дизеля. Из каждого вырывается струя пламени. Йоганн удовлетворенно кивает головой: во всех цилиндрах есть искра, все в полной исправности и рабочем состоянии. Интересно, думаю я, курить запрещено, а вот так выпускать огонь — можно.

Раскачиваясь, как канатоходец, Йоганн возвращается на пост управления, стирая попутно несколько масляных пятнышек с полированной поверхности металла, и снова вытирает руки куском хлопчатобумажной ветоши. Тряпка засовывается между труб поблизости от выхода. Через некоторое время он тянется вверх и открывает клапан высокого давления, чтобы увеличить подачу топлива. Потом он бросает взгляд на выносной термометр, показывающий температуру во всех цилиндрах и сообщающихся с ними выпускных трубах. Взяв огрызок карандаша, такой короткий, что его приходится держать кончиками пальцев, он делает запись в машинный журнал: потребление топлива, температуры, перепады давления.

Только что сменившийся с вахты рулевой, нагруженный мокрыми дождевиками, с грохотом вваливается в дверь. Движимый скорее воздушным потоком, нежели своей инерцией, он, протиснувшись мимо меня, продолжает свой путь далее в хвост лодки, вдоль опорных балок дизеля, по направлению к отсеку электродвигателей, где он развешивает для просушки одежды, с которых капает вода, на кормовом торпедном аппарате.

Помощник дизелиста притулился напротив меня на низком ящике с инструментами, перед стойкой управления левого дизеля, углубившись в потрепанную книгу. Его двигатель простаивает, так что ему нечего делать. Но он должен оставаться на своем посту потому, что его агрегат может быть востребован в любое мгновение.

Снова и снова я прохаживаюсь по отполированной до блеска стальной дорожке вдоль правого дизеля. Судя по манометрам, давление в норме.

Старший механик подает мне знак присесть в дверном проеме, ведущем в отсек электродвигателей. С распределительных коробок рядом с дверью в коричневых сумках свисают комплекты спасательного снаряжения. Их вид наводит на гнетущую мысль, что отсюда далеко до поста управления лодкой и мостика. Очень длинный путь к спасительному люку в башне боевой рубки. Человек с богатым воображением наверняка будет чувствовать себя здесь, в моторном отсеке, не в своей тарелке. Можно повторять себе тысячу раз, что если лодку отправят на дно, совершенно не важно, долог или короток путь к спасительному выходу. В твои нервы въедается незаглушаемое ничем осознание того, что ты заперт в самом дальнем конце лодки, на ее корме.

Кроме того, лодка может так же легко потерпеть крушение на поверхности — например, в результате тарана — и все знают, что в этом случае можно спасти наблюдателей на мостике и тех, кто находится на посту управления, но у команды машинного отделения нет ни единого шанса.

Перекрывая шум дизелей, разносится пронзительный звонок. Загорается красная лампа. Укол страха. Помощник дизелиста вскакивает на ноги. Что случилось? Йоганн делает успокаивающий жест. Я понял: поступил приказ запустить левый дизель. Теперь и мне есть чем заняться: открыть выхлопные клапаны левого дизеля. Помощник дизелиста подсоединяет двигатель к ведомому валу. В цилиндры с шипением врывается сжатый воздух. Старший механик уже открыл топливную дроссельную заслонку. Щелкнул шатун, и раздается треск первого взрыва. Штанга толкателя приходит в движение: левый дизель проснулся. На все цилиндры подается искра, и вот уже их шум сливается с грохотом правого дизеля. И опять наступает время ничегонеделания. Приборы показывают, что двигатели получают все, что им требуется: топливо, воздух и воду для системы охлаждения.

Прошло три часа — половина вахты.

После запуска левого дизеля воздух в отсеке быстро становится более горячим и тяжелым.

В десять часов кок приносит ведро лимонада. Я жадно пью прямо из ковша.

Йоганн тычет большим пальцем вверх: пора закрывать заслонки выхлопной системы. Нельзя забывать о них. Когда лодка находится в погруженном состоянии, они перекрывают выхлопные трубы дизелей, и они должны быть абсолютно герметичны, чтобы вода не проникла в двигатели. Когда мы двигаемся по поверхности, в дизелях происходит неполное сгорание топлива. Это приводит к тому, что в выхлопной системе откладывается нагар, который при погружении может помешать заслонкам закрыться до конца. В начале войны лодки погибали лишь из-за того, что заслонки стопорились остатками сгорания, и вода врывалась внутрь. Чтобы не допустить этого, мы каждые четыре часа «разрабатываем» заслонки.

Опять моргает красная лампочка. Телеграф моторного отсека перескакивает на «малый вперед». Старший механик передвигает вверх рычаг топливного дросселя. В топливные помпы цилиндров поступает меньше топлива, ритм сгорания нарушается, и обороты правого дизеля начинают снижаться. Йоганн переводит дроссель на нулевую отметку, и дизель останавливается. Он поднимает кулак, показывая мне, что надо перекрыть внешнюю заслонку выхлопной системы, поворачивая большой ручной маховик на потолке. Я хватаюсь за его спицы и начинаю крутить, прикладывая всю свою силу, двигая заслонку взад-вперед по ее направляющим, чтобы соскрести с них весь отложившийся нагар. Туда-сюда, туда-сюда, пока Йоганн не останавливает меня.

Обливаясь потом и пытаясь восстановить дыхание, я стою и слушаю, как правый дизель снова оживает. Вскоре после этого останавливается левый дизель, и вся процедура повторяется заново. К этому времени у меня совсем не остается сил, и я должен напрягать каждый свой мускул, чтобы повернуть маховик. По моему лицу стекают струйки пота.

Оба дизеля недолго работают вместе, как лицо механика становится напряженным. Замерев, подобно каменной статуе, он прислушивается к пульсу работающих машин. Потом достает карманный фонарик, отвертку и протискивается мимо меня. Приблизившись к кормовому люку, он поднимает пайолу, светит вниз и подзывает меня. Там, внизу, виднеется еще более запутанное нагромождение труб, фильтров, клапанов и краников. Это лишь часть систем водяного охлаждения, масляной смазки и подачи топлива.

Теперь я тоже вижу: из одной трубы течет тоненькая струйка воды. Йоганн бросает на меня красноречивый взгляд и, держа свои инструменты, начинает пробираться к месту аварии между труб, изгибаясь во все стороны подобно акробату. Спустя немного времени он подает мне несколько болтов и гаек. Он снимает герметизирующий кожух с трубы. Я не могу понять, что он кричит мне. Ему приходится высунуть свою голову из переплетения труб, пока до меня не доходит: помощник дизелиста должен отрезать новую уплотнительную прокладку. Внезапно всем находится дело. Эта починка не из самых легких. На спине Йоганна растекается большое темное пятно пота. Наконец он, весь в масле, выбирается из железных джунглей и подмигивает мне — ему удалось справиться с проблемой. Но как он смог сразу определить неисправность? Должно быть, у него есть шестое чувство во всем, что касается двигателей.

Без пяти минут двенадцать приходит свежая смена. Последний глоток яблочного сока, вытереть руки ветошью, и больше никаких мыслей, кроме одной: побыстрее выбраться из этой механизированной пещеры и скорее на пост управления, за первым глотком свежего воздуха.

Пятнадцатый день в море. Уже прошло две недели. Сегодня низкие волны. Они беспорядочно сталкиваются без какого-либо намека на слаженное движение масс воды. Лодка неуверенно взбирается на их гребни, не имея возможности попасть в их ритм, которого попросту нет. Старые донные волны, которые можно изредка ощутить под гладью океана, возмущаемой резкими поверхностными волнами, вносят свои вариации в неровное дыхание Атлантики.

За все это время нам не встретилось ничего, за исключением одной бочки, нескольких ящиков и однажды сотен винных пробок, чье появление озадачило даже командира:

— Они остались не после кутежа — только пробки и ни одной пустой бутылки — так не бывает!

Я стою вахту вместе со штурманом. По крайней мере, я буду поддерживать свои бицепсы в форме. Держа в руках тяжелый бинокль, я чувствую каждый мускул, начиная от предплечья и заканчивая лопатками. По сравнению с первым часом я начал чаще опускать его. Штурман может часами держать свой бинокль перед глазами. Можно подумать, он появился на свет с руками, согнутыми под прямым углом в локтях и прижатыми к туловищу.

— Мы живем жизнью, которую можно назвать двойной, — начинает он ни с того, ни с сего.

Я не понимаю, к чем он клонит. Членораздельная речь не относится к достоинствам штурмана, к тому же его слова долетают до меня промеж его кожаных перчаток:

— Половина жизни, так сказать, проходит на борту, другая половина — на берегу.

Он хочет сказать что-то еще, но видно, что не может подобрать подходящие слова.

Мы оба заняты обзором своих секторов наблюдения.

— Дело в следующем, — наконец, продолжает он. — мы здесь предоставлены сами себе — нет ни почты, ни связи, вообще ничего. Но все-таки есть нечто, соединяющее нас с домом.

— Что именно?

— Например, есть вещи, которые постоянно беспокоят тебя. Ты всегда тревожишься, как там дела дома. Больше всего — как там твои близкие. Они даже не догадываются, где мы находимся в этот момент, какое море бороздим сейчас.

Опять пауза. Затем он продолжает развивать свою мысль.

— Когда мы выходим в море, — он не сразу договаривает предложение до конца. — мы уже наполовину вычеркнуты из числа живых. Если с лодкой и правда что-то произойдет, пройдут месяцы, пока родным сообщат о ее гибели.

Тишина. Внезапно он заявляет:

— Если человек женился, считай, что он пропал.

Это объявляется таким тоном, что сразу становится понятно: эта максима не подлежит сомнению.

Я начинаю догадываться. Он говорит про себя. Но я делаю вид, как будто речь по-прежнему идет об общих вещах.

— Ну, не знаю, Крихбаум, так ли уж важно обручальное кольцо… Сколько времени женат шеф?

— Всего пару лет. Надменная дама — блонда с перманентной завивкой.

Теперь, когда к его облегчению разговор пошел не о его проблемах, он говорит легко, без колебаний:

— Она поставила что-то вроде ультиматума: «Я не позволю испортить себе жизнь!» — типа того. Похоже, она не испытывает недостатка в развлечениях в то время, как мы проветриваемся здесь. Одним словом, шефу повезло. К тому же она сейчас беременна.

Снова молчание. Когда Крихбаум продолжает разговор, он опять говорит медленно, как в самом начале:

— Понимаешь, что таскаешь с собой слишком много балласта — лучше не думать обо всем этом!

Мы опять погружаемся в осмотр горизонта. Я разглядываю его в бинокль, дюйм за дюймом. Затем опускаю бинокль и окидываю взглядом море и небо, чтобы дать отдохнуть глазным мышцам. Потом прищуриваюсь и опять подношу окуляры к глазам. Все та же рутина: осмотреть горизонт, опустить бинокль, осмотреться вокруг, опять поднять бинокль.

По курсу лодки, два румба слева по борту, виднеется полоса тумана — клок грязной, темно-зеленой шерсти, прилипшей к горизонту. Штурман сосредотачивает свое внимание в этом направлении. Туман всегда вызывает подозрение.

Проходит добрых десять минут, прежде он продолжает свою мысль:

— Пожалуй, это единственное, что можно сделать в таком случае, убраться подальше от всего этого menkenke!

Это слово крутится некоторое время у меня в голове:

— «Menkenke» — на идиш это значит «сумка с сюрпризами» или что-то в этом роде? Откуда он знает это слово: «menkenke»? «Fisimatenten» — у него другое значение — «неприятности». «Menkenke»… «Fisimatenten» — с ума сойдешь, размышляя о подобных словах.

Я подумал про прапорщика Ульманна. У него тоже есть свои проблемы. Ульманн из Бреслау. Глядя на курносый нос и редкие веснушки, разбросанные по всему лицу, ему не дашь больше четырнадцати лет от роду. На базе я как-то увидел его в синей парадной форме. В большой фуражке на голове он был похож на клоуна, одетого в костюм, который был куплен ему на вырост.

О нем сложилось хорошее мнение. Похоже, он крепкий парень. На самом деле, правильнее будет назвать его не «маленький», а «небольшой». И, присмотревшись к нему повнимательнее, понимаешь, что он старше, чем кажется. Не все морщины на его лице появились от смеха.

Однажды, когда я остался с ним наедине в унтер-офицерской каюте, он начал странно себя вести: бесцельно перебирал кухонную утварь на столе, переставляя ее то туда, то сюда, перекладывал нож параллельно вилке и при этом время от времени посматривал на меня, явно стараясь обратить на себя внимание.

Я понял, что он хочет мне что-то сказать.

— Вы знаете цветочный магазин рядом с кафе «У приятеля Пьеро»?

— Конечно, там две девушки-продавщицы. Одна, кажется, ее зовут Жаннет, очень миленькая. А как зовут другую?

— Франсуаза, — подсказал прапорщик. — По правде говоря, я помолвлен с ней — конечно, тайно.

Я чуть не поперхнулся: наш крошка-прапорщик с прической, как у фарфорового мальчика, в униформе, которая велика ему, помолвлен с французской девушкой!

— Она очень хорошенькая, — сказал я.

Прапорщик сидел на своей койке, положив ладони на бедра, и выглядел совершенно беспомощным. Казалось, это признание отняло у него последние силы.

Постепенно все прояснилось. Она беременна. Прапорщик не настолько наивен, чтобы не понимать, что будет означать для нее рождение ребенка. Мы враги. Приговор сотрудничающим с оккупантами обычно не заставляет себя ждать. Прапорщик знает, насколько активизировались маки. [32] Девушка, очевидно, знает это еще лучше.

— К тому же она не хочет ребенка! — промолвил он, но так нерешительно, что мне приходится спросить:

— То есть?

— В том случае, если мы вернемся из похода!

— Хм, — пораженный, я не нашелся ответить ему ничего лучше, — Ульманн, не стоит так отчаиваться. Все уладится. Не надо думать о плохом!

— Да, — это было все, что он смог произнести.

Опять поднять бинокль. Почему их не делают менее тяжелыми? Штурман, стоя рядом со мной, саркастически замечает:

— Господам из штаба следовало бы хоть раз посмотреть на это — ничего, кроме океана, и никакого намека на врага. Могу себе вообразить, как это выглядит в их понимании: мы выходим в море, идем несколько дней, наслаждаясь окружающим видом и вдруг, пожалуйста вам! — появляются транспорты, несметное количество их, все груженые до самого планшира. Смелая атака — выстреливаем все, что имеем. Несколько глубинных бомб в ответ — просто чтобы сбить с нас немного спеси. Множество победных вымпелов на перископе, каждый из которых означает упитанный танкер, и вот мы, с улыбкой до ушей, швартуемся у пирса. Тут же, само собой, духовой оркестр и награждение героев. Но вообще-то обо всем этом стоило бы снять фильм, только слишком много дерьма получилось бы крупным планом. Горизонт, чистый, как попа ребенка, лишь пара облачков — и больше ничего. Потом они могли бы запечатлеть внутренности лодки: заплесневевший хлеб, грязные шеи, гнилые лимоны, драные рубашки, потные простыни и в качестве хорошего финала — наш групповой портрет, мы все в полной заднице!

Шестнадцатый день в море. Кажется, у шефа сегодня хорошее настроение. Скорее всего, потому, что ему удалось удачно завершить особенно сложный ремонт одного из двигателей. Его даже уговорили просвистеть мелодию для нас.

— Надо выступать в водевиле! — одобрил Старик.

Стоит мне закрыть глаза, и передо мной во всех подробностях встает сцена в баре «Ройаль», шеф с лодки Меркеля пытается научить меня высвистывать мелодию на двух пальцах. Искусство художественного свиста — по крайней мере, в этой флотилии — похоже, является прерогативой инженеров.

Сейчас кажется, что это было так давно. Музыканты, уставившиеся пустыми глазами, сумасшедший Труманн. Томсен, валяющийся в луже собственной мочи, выкрикивающий лозунги, тонущие в бульканье.

— Что-то ничего не слышно от Труманна, — внезапно произносит Старик, как будто прочтя мои мысли, — Он должен был уже давно выйти в море.

И от Кортманна, и от Меркеля.

Мы лишь случайно услышали Кальмана и Сеймиша, когда им приказали доложить свои координаты. Да еще донесения от Флейшзига и Бехтеля, которые перехватил наш радист.

— Похоже, будет хреновый месяц, — ворчит Старик, — Другим, кажется, тоже не везет.

До обеда еще час и десять минут — целых семьдесят минут, четыре тысячи двести секунд!

Входит радист Инрих с сообщением, относящимся именно к нам. Шеф берет полоску бумаги, достает дешифровальную машинку из шкафчика, ставит ее на стол посреди тарелок, внимательно проверяет ее настройку и принимается ударять по клавишам.

Как будто случайно, появляется штурман и наблюдает за ним краем глаза. Шеф притворяется полностью погруженным в свою работу. На его лице не дрогнул ни один мускул. Наконец, он подмигивает штурману и передает расшифрованную радиограмму командиру.

Это всего лишь приказ сообщить наше местоположение.

Командир и штурман удаляются на пост управления. Скоро радист отстучит в эфир короткое сообщение с нашими координатами.