Подпись «Пикпюс»

8. Месть госпожи Ле Клоаген

С точки зрения публики это было далеко не самое нашумевшее расследование Мегрэ, потому что газеты, ухватившиеся сперва за гадалку с улицы Коленкура, внезапно замолчали о ней. Напротив, на набережной Орфевр детали дела и даже связанные с ним — подчас подлинные, подчас выдуманные — словечки запечатлелись у всех в памяти и вошли в ведомственный фольклор.

Это относится и к грозе, которая в тот день около пяти часов разразилась над Парижем после месяца с лишним суши и зноя.

Парижский паноптикум, где выставлены восковые фигуры знаменитых людей.

— В жизни такой грозы не видел! — до сих пор уверяет бригадир Люкас. — Представляете, мы сидим в гостиной за зелеными шторами. С одного боку — я и Жанвье, с другого — две бабы и старикан…

Прошло, пожалуй, минут двадцать, как Мегрэ ушел вместе с ресторатором, и г-жа Ле Клоаген проявляет нетерпение: поднимается, подходит к окну и отгибает штору, приняв ту же позу, в какой стояла, следя за инспекторами, державшими дом под наблюдением.

По бульвару Батиньоль, вздымая пыльные смерчи до четвертого этажа, проносится шквальный ветер, затем на землю обрушивается пулеметная дробь ливня, превращающего тротуары в одну гигантскую лужу, — прохожие разбегаются во все стороны, и такси со встопорщенными, как усы, фонтанами воды из-под колес становятся похожими на моторные лодки.

В сумерках, затопивших комнату, отчетливо видно лишь прижавшееся к оконному стеклу лицо г-жи Ле Клоаген, и Люкас размышляет о том, какое несчастье для мужчины жениться на такой вот особе. Внезапно женщина в бешенстве поворачивается к нему и указывает на бульвар.

— Куда это он?

В самом деле, выскочив из ресторанчика для шоферов и подняв воротник, Мегрэ устремляется к площади Клиши с явным намерением поймать такси.

И тут г-жа Ле Клоаген произносит одну из тех фраз, что становятся классическими в уголовной полиции:

— Надеюсь, он о нас не забыл!

Это первый, скорее комический, инцидент того памятного вечера. Люкас, упорно старающиеся во всем подражать. Мегрэ, невозмутимо набивает трубку, замечает, что старик смотрит на него, вспоминает, что бедняга жует табак, и протягивает ему кисет.

— Мне бы в уборную, — шепчет светлоглазый старик. — Может, проводите меня?

Еще бы! Люкас не только провожает его — даже дверь не дает закрыть.

— Не заглянем на минутку ко мне в комнату?

Там из лежащего на дне шкафа старого, изношенного ботинка Ле Клоаген извлекает трубку с надтреснутым черенком.

— Понимаете, теперь они больше ничего не посмеют сказать. Передайте мне, пожалуйста, свой кисет.

Дальнейшее старик проделывает в гостиной перед дамами: с нарочитой неторопливостью набивает трубку, чиркает спичкой, которую ему протянул бригадир.

А г-жа Ле Клоаген на пределе.

— Не понимаю, почему нас заставляют ждать.

Но это только начало ее терзаний. Минуты идут, и гостиная постепенно пропитывается запахом старой трубки. Ставня стучит о фасад, барабанит дождь, люди бегут по улицам или прячутся под воротами, и лишь почти час спустя у подъезда останавливается такси, из которого кто-то вылезает. На лестнице раздаются шаги двух человек, звонит звонок. Жанвье идет открывать.

— Вы, господин следователь?.. Входите… Нет, его нет… Он пошел к телефону в ресторан напротив, потом побежал к площади Клиши.

Следователь, сопровождаемый длинным тощим письмоводителем, здоровается и садится с растерянным видом: он ничего не знает. Мегрэ без всяких объяснений по телефону попросил его взять с собой письмоводителя и ехать на бульвар Батиньоль.

В гостиной, темноватой даже днем, царит полумрак, и при особенно ярких вспышках молнии все вздрагивают. Представители власти и задержанные сидят неподвижно, как в вагонном купе, молча, как в приемной врача. Они наблюдают друг за другом. Люкас протягивает табак старику, который уже выкурил трубку и теперь с детской радостью набивает ее вторично.

Жанвье смотрит на часы, следователь и письмоводитель время от времени поочередно делают то же, остальные хранят неподвижность.

Семь часов, половина восьмого, и вдруг, все еще несколько боязливо, Октав Ле Клоаген возвышает голос. Обращается он к Люкасу, словно следователь — слишком важная для него персона.

— В шкафу есть портвейн. Но ключ у нее.

Ненавидящий взгляд. Г-жа Ле Клоаген, ни слова не говоря, достает из сумочки ключ и кладет на столик.

— Рюмочку портвейна, сударыня?

— Благодарю.

Дочь, еще сильнее выбитая из колеи, чем мамаша, просит:

— Я тоже бы капельку выпила.

Так тянется до восьми вечера, когда Люкас решается наконец включить свет, потому что в комнате ничего уже не видно. Он голоден. Жанвье тоже. Но звонит звонок, бригадир открывает дверь и первым слышит голос Мегрэ на площадке:

— Входите, сударыня.

В гостиную входит маленькая, очень чистенькая старушка: одета хоть и во все черное, но не без некоторого кокетства, лицо удивительно свежее для ее лет. Растерявшись при виде стольких неподвижных фигур, она сперва замечает одну г-жу Ле Клоаген. Держа обеими руками в темных перчатках сумочку с серебряным замочком, новоприбывшая делает несколько шажков и тоном, в котором сквозит застарелая непримиримая враждебность, произносит:

— Добрый день, Антуанетта.

Одежда на Мегрэ блестит, как мокрый зонтик, путь его по натертому паркету прочерчен потоками воды. Комиссар ничего не объясняет, ограничившись неприметным знаком следователю и письмоводителю.

— Если бы этот любезный господин не настоял, чтобы я приехала, то после всего, что было…

Тут она поворачивает голову и замечает наконец старика. Открывает рот, чтобы заговорить, поздороваться, но с губ ее не срывается ни звука, веки опускаются, она лихорадочно роется в сумочке и вытаскивает очки.

Чувствуется, что она ничего не понимает, считает себя жертвой мистификации. Ищет глазами Мегрэ, потом Антуанетту Ле Клоаген и наконец останавливает взгляд на старике, который совсем уж не понимает, что, собственно, происходит.

— Но это же не Октав! Вы прекрасно знаете, что это не мой брат. Господи, а я-то столько лет ломала голову…

— Присядьте, сударыня. Господин следователь, имею честь представить вам госпожу Бирон, вернее, вдову Бирон, урожденную Катрин Ле Клоаген, о существовании которой мне сообщила сен-рафаэльская полиция… Прошу вас, сударыня, присядьте и не беспокойтесь о господине канонике. Мы вас долго не задержим… Должен доложить вам, господин следователь, что госпожа Бирон, оставшись практически без средств после смерти мужа, очень достойного человека, служившего в мэрии Сен-Дени, стала экономкой одного старого, почти беспомощного каноника. Она ухаживает за ним с удивительной самоотверженностью… Не расскажете ли нам о своем брате Октаве, госпожа Бирон?

Обе женщины, словно бросая обоюдный вызов, ищут глазами друг друга, и экономка каноника начинает рассказывать короткими фразами, которые произносит приглушенным голосом, выработавшимся у нее в ризницах:

— Родители у нас были люди небогатые, но хорошие. Как говорится, себя не щадили: старались выучить моего брата на доктора. Он много путешествовал. И однажды ему повезло: он оказал услугу одному богачу. Тот выказал себя признательным человеком. Тогда брат женился. Не скрою, он повел себя очень великодушно по отношению к нам с мужем.

— Минутку! Вы хотите сказать, что он регулярно посылал вам деньги?

— Нет. Мой покойный муж на это не согласился бы. Но брат пользовался каждым удобным случаем, чтобы сделать нам подарок. Когда лет пятнадцать назад я заболела острым бронхитом, он перевез меня к себе на виллу в Сен-Рафаэль. Но мне быстро стало ясно, что я там лишняя.

Об этом легко догадаться по взгляду, брошенному старушкой на г-жу Ле Клоаген.

— С братом не очень-то считались дома. По-моему, он жалел о тех временах, когда плавал. Он купил себе лодку и каждый день уходил в море удить рыбу — это была его единственная отрада. Там он, по крайней мере, чувствовал себя спокойным.

— На вилле жили с комфортом?

— Еще бы! Насколько мне помнится… минутку… у них было двое слуг.

— Словом, безмятежная, в общем, жизнь при доходе в двести тысяч франков?

— Наверно. Мне ведь никогда не приходилось проживать по двести тысяч в год.

— Ваш брат был крепкого здоровья?

— Чуточку слишком полнокровен. Но, на мой взгляд, здоров. Что с ним стало?

Все поворачиваются к г-же Ле Клоаген, поджавшей губы и ожесточенно замкнувшейся в молчании.

— Могла быть ваша невестка заинтересована в убийстве собственного мужа?

— Кто ее знает! Я, правда, так не думаю: рента была ему назначена только пожизненно.

— Вам нечего нам сказать, госпожа Ле Клоаген?

Мегрэ встречает взгляд, проникнутый такой ненавистью, какой он никогда еще не видел, невольно улыбается и объявляет:

— Ладно! Господин следователь, сейчас я дам вам некоторые пояснения… Налей-ка рюмочку, Люкас! А покрепче в доме ничего нет?

— У нее в комнате полбутылки коньяку, — вмешивается старик.

В спальне Антуанетты Ле Клоаген, разумеется.

— Вот в нескольких словах вся история. Ле Клоаген ведет в Сен-Рафаэле легкую жизнь человека, который волен тратить двести тысяч в год… Я звонил в банк. Десять лет назад сэкономлено у него было всего несколько десятков тысяч франков… Но вот он скоропостижно умирает. Возможно, в один прекрасный день вдова Ле Клоаген соблаговолит поведать, от чего он умер. Скажем, от солнечного удара на рыбалке, повлекшего за собой кровоизлияние в мозг?.. Как бы там ни было, его жена и дочь остаются без средств. А есть люди, господин следователь, которые не в силах примириться с подобной перспективой. И тут по воле случая вдова встречает на набережной в Канне клошара, темного, безобидного бродягу, который на удивление схож с бывшим судовым врачом. Только что, господа, сен-рафаэльская полиция по моему указанию обнаружила останки подлинного Ле Клоагена, замурованные в одном из подвалов виллы. Это все. Впрочем, нет. Я должен добавить еще одну деталь. Когда старому клошару предложили удобную и беззаботную жизнь под чужим именем и бедняга, уставший шляться по гавани и ночевать под открытым небом, дал согласие, возникло непредвиденное препятствие. Как будет он ежегодно писать расписку в получении денег от адвоката? Он же немедленно себя выдаст. Попытка выучить его подделывать подпись покойника окончилась ничем, он свое-то имя с трудом выводит. Вот почему его заставили отрезать себе фалангу указательного пальца на правой руке — это послужит достаточным оправданием. На Лазурном берегу его знают слишком многие. Следовательно, переселяемся в Париж. Сестра Октава может обнаружить подмену. Подстраивают так, чтобы смертельно оскорбить эту гордую женщину, и она рвет всякие отношения с братом и его семьей.

— Эта особа письменно обозвала меня попрошайкой, — выдыхает г-жа Бирон. — Я написала брату, но он не ответил, и теперь я понимаю — почему. А тогда я решила, что она это сделала, чтобы совсем уж прибрать его к рукам.

— Деньги, понимаете, деньги. Вся эта история — грязная погоня за деньгами, самая грязная, с какой мне довелось сталкиваться. Вспомните: нужно было, чтобы труп исчез. Нужно было также изменить внешность бродяги, у которого, к несчастью, одно плечо выше другого. Он едва умеет читать. Ему дают уроки грамматики, арифметики. Но все равно люди могут удивиться неразвитости бывшего судового врача. Его изображают ненормальным маньяком, полусумасшедшим. Жизнь на Дальнем Востоке — превосходное объяснение.

Комиссар с неожиданным отвращением обводит глазами гостиную.

— А самое мерзкое — этими деньгами даже не пользуются! Второй Ле Клоаген может умереть, как первый, и больше ему замены не найдешь. Отсюда — беспредельная скаредность. Задача одна — откладывать ежегодные двести тысяч почти целиком. За десять лет две эти дамы накопили почти полтора миллиона, не так ли, госпожа Ле Клоаген?.. А вы, Пикар…

Услышав свое настоящее имя, старик выказывает признаки волнения.

— Вы продали свое первородство за чечевичную похлебку. Да, у вас есть постель. Да, вас кормят: необходимо, чтобы вы были живы. Зато нельзя курить: покойный Ле Клоаген не курил. Нельзя пить: он ненавидел спиртное. Нельзя, нельзя, ничего нельзя. Вы — как собака на поводке, и единственное ваше развлечение — бродить по улицам, как когда-то. А после прогулки вас запирают. Когда раз в год приезжает адвокат, вас укладывают в постель. За вами ухаживают, как за больным, вашу комнату освещают как можно скупее. И все-таки вы обманули своих бдительных тюремщиц. Все-таки до конца сохранили свою тайну.

Пикар вздрагивает и отворачивается. Заметно, что он хочет скрыть навернувшиеся слезы.

— От вашего давнего брака у вас осталась дочь. В Париже вы разыскали ее. Навещали каждую неделю. Она жила на улице Коленкура и была гадалкой.

Все тот же пыльный свет люстры, та же тень по углам, те же лица, пожухшие, словно краски на музейных полотнах. Мегрэ умолк. Следователь, которому не по себе, то скрещивает, то выпрямляет ноги и наконец нерешительно спрашивает:

— Госпожа Ле Клоаген, вы убили мадмуазель Жанну?

— Неправда!

— Госпожа Ле Клоаген, вы следовали за своим лжесупругом по улице Коленкура и проникли в одну из квартир дома шестьдесят семь-а?

— Неправда! — повторяет она.

— Признаете ли вы, что замуровали тело своего настоящего мужа в подвале сен-рафаэльской виллы?

— Ну и что?

— Признаете ли вы, что незаконно получали ренту, права на которую лишились?

— Мне это было неизвестно. И деньги получала не я. Адвокат вручал их непосредственно этому человеку, и я тут ни при чем. Я знаю, чем я рискую…

— Господи! Господи! — лепечет экономка каноника, сраженная таким бесстыдством.

Надо признать: присутствующие в гостиной мужчины, которые всякого навидались, — и те ошеломленно переглядываются, когда худая нервная г-жа Ле Клоаген невозмутимо, с уверенностью человека, знающего, что он говорит, основательно изучившего вопрос и принявшего все меры предосторожности, бросает:

— Вам прекрасно известно, что я рискую немногим. От шестнадцати до пятидесяти франков штрафа и от шести дней до двух месяцев тюремного заключения. Статья триста шестьдесят восьмая Уголовного кодекса.

Она горда собой.

Она даже не способна поджать губы, дрожь которых выдает эту гордость.

— Я не знала, что у этого человека есть дочь и он видится с ней. Что до моего мужа, то не все ли ему равно, где лежать — на кладбище или…

— Замолчите, несчастная! — кричит г-жа Бирон, не в силах больше сдерживаться. — Разве вам не понятно, что вы — чудовище, что ни одна женщина, ни одно создание божие никогда не произносило таких кощунственных слов! Как подумаю, что мой бедный Октав… Господин комиссар, я больше не могу, я задыхаюсь.

Действительно, у старушки ни кровинки в лице, на верхней губе проступили капли пота. Мегрэ распахивает окно. Зеленая штора вздувается, ветер овевает лица, и в тишину гостиной врывается грохот грозы.

— Что теперь, Мегрэ? — осведомляется заинтересованный следователь.

Ему кажется, что комиссар утратил обычную уверенность в себе. Но Мегрэ, неторопливо затянувшись дымом, встает перед г-жой Ле Клоаген, монументальный, грозный, с лицом как из камня.

— Верно, сударыня, правосудие почти бессильно против вас. И тем не менее скажу, что впервые за все годы службы вижу корыстолюбие, доведенное до такой степени и толкающее на такие низости. Мне, пожалуй, было бы приятней, если бы в приступе гнева вы убили Ле Клоагена…

Крик за его спиной. Г-жа Бирон окончательно сбита с толку.

— Простите, сударыня. Есть вещи, которые должны быть сказаны… Следователь только что упомянул о бедной женщине, убитой на улице Коленкура при загадочных обстоятельствах. Так вот, госпоже Ле Клоаген достаточно сказать одно слово, чтобы все разом прояснилось и мы через несколько минут схватили преступника. Разве я ошибаюсь, сударыня?

Она мерит его взглядом. Секунду колеблется, потом черты ее каменеют — если это возможно — еще больше, и она отрезает:

— Нет.

— Мы слушаем вас.

— Я ничего не скажу, слышите?

Внезапно она преображается, срывается с тормозов, становится форменной фурией.

— Никогда, слышите? Я ничего не скажу, потому что больше всего на свете ненавижу вас, да, вас, комиссар Мегрэ. Ненавижу с тех пор, как вы переступили порог этой квартиры и взглянули на меня. Ненавижу! И ничего вам не скажу. Ничего вы не раскопаете. Ладно, я отсижу свои два месяца, но вы, вы…

— Кому вы передали двести тысяч франков?

— Не скажу. — Она спохватывается, но поздно. — Какие двести тысяч?

— Те, что получили в субботу из банка.

Она молчит.

— Где вы были в воскресенье между десятью утра и четырьмя часами дня?

Она со свирепой усмешкой мерит Мегрэ взглядом. Комиссар сознает, что она не хвастается, — подобная особа будет молчать так, что никакой допрос не вырвет у нее ни слова.

— Господин следователь, благоволите подписать постановление об аресте этой женщины и ее дочери.

— Моей дочери? При чем тут моя дочь? Вы же знаете, господин следователь, что не имеете на это права. Я не убивала: комиссар — и тот с этим согласен. Когда я тайно схоронила мужа, а это единственное, что можно мне вменить, моя дочь не достигла еще совершеннолетия. Она была ребенком, и, повторяю, вы не имеете права…

Трагедия и фарс чередуются ежеминутно, ежесекундно. Перед собравшимися — самка, решившая защищаться зубами и когтями.

— Я не убивала этой женщины, которой даже не знаю.

— Кто же тогда убил?

— Ничего я не знаю. Ничего не скажу. Ненавижу вас, чудовище!

Чудовище — это Мегрэ, который наливает себе коньяку и утирается, по-прежнему ощущая на себе недоуменный взгляд следователя: тот уж считал дело законченным, но теперь отдает себе отчет в том, что оно стало еще запутанней.

— Люкас, уведи старуху.

Мегрэ нарочно съязвил: «старуху». Ответом ему служит новый испепеляющий взгляд.

— Жанвье, займись девицей. Внимание… Люкас… Жанвье…

Г-жа Ле Клоаген бросается к распахнутому окну. Нет, не за тем, чего опасается комиссар, — не для того, чтобы покончить с собой. Просто она дошла до такого ожесточения, что надеется учинить скандал, завыть, позвать на помощь, забыв, что сейчас на бульваре Батиньоль, где между деревьями текут настоящие реки, так что он напоминает собой рельефную географическую карту, кошки — и той не увидишь.

— Браслеты, Люкас! Жанвье, закрой окно!

Хохот, нервный трагический хохот. Это не выдержал старый клошар, который смеется до слез, видя, как мегера, так долго державшая его в страхе, борется с коротышкой бригадиром, награждает его пощечинами, царапается, бьет носком туфли по ногам. Мог ли он представить себе, что настанет день…

— Я настаиваю, я требую немедленно позвонить моему адвокату… Вы не имеете права… Никто не имеет права…

Видимо, судьба распорядилась так, чтобы этот день закончился совсем уж гротескно. Звонок. Еще звонок. Мегрэ подходит к дверям и открывает.

— Прошу прощения… А где же моя приятельница?

Раздраженная дама в возрасте, за ней долговязый робкий молодой человек. Она удивленно взирает на странных посетителей, застывших посреди гостиной. Потом замечает г-жу Ле Клоаген и с восторженной улыбкой устремляется к ней.

— Антуанетта, милочка! Представляешь себе, из-за этой грозы…

Гостья останавливается как вкопанная. На руках, которые она собиралась сердечно пожать… Возможно ли?.. Наручники!

— Но… но…

Она поняла. Эти люди — полицейские. И она, урожденная Каскюран де Немур, чуть ли не женила сына на…

— Идем, Жермен. Это… это…

Дама никак не подберет слово, которое достаточно полно выразило бы ее негодование. Это ловушка! Это… Не хватает только журналистов и фотографов! Что если ее задержат и завтра ее имя появится в газетах?

К счастью, ей дают беспрепятственно выскочить на площадку и ринуться вниз по лестнице, таща за собой сына.

Указательным пальцем Мегрэ уминает табак в трубке и в последний раз оглядывает место действия, затем Люкаса, Жанвье.

— Двинулись, ребята.

Маленькая старушка побаивается, что о ней забыли, но комиссар успокаивает ее. Нет, нет, он помнит о ней!

— А вас, сударыня, если позволите, я отвезу на такси.

С нею он нежен, как со старенькой мамой.