Подсолнух и яблоки

Концерт

Это был билет на концерт. Кусочек бумаги с датой – 13 октября, год, имя выступающего.

Катерина медленно положила его на стол. В конверте была еще записка: «Уважаемая сестра, приходите, потому что ему теперь разрешили. Буду ждать. Искренне ваш, Бенедикт Карре».

Вздохнула. Четыре года, – да, четыре года прошло с последней встречи. Фотограф напоминал о себе разве только открыткой на Рождество, и вот теперь это…

Катерина знала эту историю – как английский певец написал песню о тех, кто танцует сам с собой: «Танцуют с теми, кто умер, с теми, кто без вести пропал, танцуют с братьями, мужьями и сыновьями… Танцуют одни. Одни». Генерал тогда был уже не ястреб, а старая унылая сова, но выступать в стране певцу запретили. И песню запретили. А теперь он приехал. Катерина вспомнила тех женщин, которые действительно выходили на улицу с самодельным плакатом: фото, имя, строчка других сведений – где исчез, когда. «ВЕРНИСЬ». «ПОМОГИТЕ НАЙТИ». «ВЕРНИТЕ ЕГО».

У Катерины такого плаката не было никогда. Она медленно прошла вглубь комнаты, открыла шкаф с бельем. Снова вздохнула. В ящике, запертом на ключ, под стопкой полотенец нащупала арпильеру. Ту самую. С минуту стояла так, водя пальцем по грубой мешковине, по бывшим рубашкам, платьицам, платочкам… Ни с кем она уже не делила это прикосновение. Не с кем было. Но она помнила.

Все знали, что в программе будет та самая песня. Поэтому по пути Катерина видела немало людей с памятными плакатами – большими и маленькими, у некоторых просто на одежде было пришпилено фото. У Бо не было и этого. Только полоска бумаги с именем и фамилией Симона – над карманом куртки.

– У меня фото не осталось, – сказал он, словно извиняясь. – Все уничтожил…

– Ничего. Вот, возьмите. Я… Давно хотела вам подарить.

Она вытащила из сумочки туго свернутую арпильеру.

– Что это?

– На память. Держите.

Бо развернул пакет.

– Ох. Вы это сделали? Это… о нем?

Катерина кивнула.

– А роза? Это вы?

– Нет.

Фотограф всмотрелся в шитье.

–Я, кажется, понимаю, – сказал он тихо. – Извините, что спрашиваю, но… он тоже пришел?

– Он умер, – сказала Катерина, удивляясь тому, что голос звучит так твердо. – Он умер, Бо. Все умерли.

«И я хочу с ними проститься», – но вслух этого не сказала.

На стадионе они прошли в загородку, выстроенную прямо на поле. Люди прибывали, долго играла музыка – прекрасные мелодии, хорошо известные. Потом вышел певец. Стадион загудел, замелькали фотовспышки, на большом экране появилось лицо – крупно, хорошо было видно. Певец поздоровался, сказал, что рад приезду, рад возможности петь свободно, что…

– Бог ты мой, – сказал Бо. – Мне вдруг показалось… Но нет же?

Нет. Этот человек не был похож на Симона. Но ему – намного более молодому, конечно, – сейчас было примерно столько же, сколько Симону в тот страшный год, и он был такой же светловолосый, загорелый и голубоглазый. И двигался так же свободно, и словно тянулся кверху. И улыбался похоже – сурово и нежно одновременно.

Песня была медленная, задумчивая, и с самого начала из толпы стали выходить и подниматься на сцену женщины с плакатами. А те, кто оставался на поле, стали разбиваться на пары. Резкий голос англичанина, его чуть ломаный испанский – с акцентом, – все это отступило от Катерины. Остался только Бо и его руки.

– Сестра, – сказал он шепотом. – Не откажите ради них.

Она не отказала.

Они танцевали вдвоем, прижавшись друг к другу, закрыв глаза, а мертвые, погибшие, замученные, забытые – танцевали вокруг, кто сам по себе, а кто и парами, и постепенно их присутствие становилось все менее и менее ощутимо, как будто они таяли в остром саксофонном соло. С последней трепетной нотой Катерина снова почувствовала под собой твердую землю и поняла, что Бо осторожно прижимает ее к себе, а под курткой у него чувствовалась ее арпильера.

Стадион несколько мгновений молчал. Женщины с портретами стали уходить со сцены, им помогали спуститься. И в тот самый миг, когда еще не было музыки, но бешеные аплодисменты еще не разразились, Бо посмотрел в залитые слезами глаза Катерины и тихо сказал:

– Но мы, сестра, дожили с вами до этого дня. Мы – живы.

Эпилог

Воздух был резкий, холодный. Другая вода, другая земля, думала Катерина, осторожно шагая по сырому камню и по траве, легендарно зеленой. Снова октябрь. Тут осень, а там… дома – весна! Но ничего, скоро вернусь, – если будет на то Божья воля, добавила привычно и перекрестилась.

Она немного устала, потому что конгресс был в Дублине, а доехать до Слайго – для Ирландии это было уже целое путешествие. Вокруг нее менялись акценты, речь становилась то мелодичнее, то жестче, вот и по-гэльски заговорили (по большей части это были сварливые немолодые пары – высохшие женщины и старики с выдубленной ветром кожей). Язык показался ей неожиданно похожим на немецкий – некоторые звуки были такие же резкие, гортанные, но ни слова она, конечно, не понимала.

Надо думать, ее английский тоже звучал странно для местных жителей. Кладбищенский сторож ворчал и огрызался в ответ на ее вопрос, но потом все-таки развернул какую-то схему и ткнул костлявым пальцем куда-то в дальний угол. «Здесь».

И вот она идет – медленно, стараясь не поскользнуться. Голландская роза – не та, золотисто-алая, которые он любил, а обычная, наполовину искусственная, даже без запаха, – немного мешала. Катерина проходила могилу за могилой, не всматриваясь в них, потому что старик сказал что-то вроде: «под деревом». А деревья росли под самой стеной. Вот она и шла потихоньку – как-то уж дойду, хотя бы увижу, где его схоронили.

А другой встрече не бывать.

Он и вправду был там, под стеной – под плитой и под яблоней. Катерина никогда не нашла бы могилу, потому что надписи на плитах были на гэльском, и она ни за что не узнала бы написание имени. Поэтому спросила у какой-то женщины, которая шла навстречу, и та, почему-то удивившись, указала ей место. Она даже окликнула Катерину: «Мэм…» Катерина оглянулась, но женщина просто стояла и смотрела на нее. Просто смотрела.

В траве тут и там краснели маленькие яблочки. Катерина осторожно наклонилась и положила розу среди них. По крайней мере, годы можно было разобрать. 1944–1978. Двадцать лет прошло – с лишним. Нельзя встретиться с тем, кто ушел так далеко, как ты. Но я здесь, и обычай велит…

– Мэм?

Катерина оглянулась. Та женщина подошла поближе и смотрела на нее – пристально, с тревогой. На вид средних лет, ближе к сорока, бледная, черноглазая, в бесформенном пальто, в косынке, из-под которой выбивались темные кудри.

– Мэм, извините… Но кто вы такая?

– То есть?

– Вы спросили о моем отце. Но вы не здешняя. Никто, кроме меня, не ходит к нему – некому же. Ну, так вы…

– Я его подруга.

Женщина не улыбнулась, не стала смотреть приветливее, а только сказала:

– Я Кейтлин. Он… Я тут с вами постою еще, если вы не против.

Катерина кивнула и повернулась к могиле. Она молилась про себя, как делала это – за упокой – годами, но здесь и сейчас молитва казалась ей не очень уместной. Счастье человеческое – не знать ничего наверняка. Он где-то. Христианская вера говорила, что они не встретятся, пока мир не перестанет существовать. Мудрецы Востока сказали бы, однако, что он почти наверняка здесь – может, в этой яблоне. Или в камне. Или в той птице, что парила на ветру. Катерина закончила молитву, перекрестилась и не слишком набожно улыбнулась, потому что не могла вообразить себе Келли духом яблони, вроде дриады, ни камнем, ни даже альбатросом. Вместо этого она вспомнила ребенка, которого видела в автобусе по дороге в Слайго. Совсем маленькое дитя, оно еще даже не ходило, но сидело у матери на руках и с большим интересом все рассматривало. Суровая старуха с тростью нисколько его не пугала (впрочем, Катерина не знала наверняка, мальчик это был или девочка) – малыш заглядывал ей в лицо, смеялся и что-то бормотал беззубым ртом. Все его интересовало – набалдашник трости, вязаные перчатки Катерины, жесткая ткань ее пальто… Дитя словно впитывало мир – высматривало и ощупывало крохотными пальчиками, прислушивалось к рычанию мотора, щелканью дверей, к гомону пассажиров, – и все это приводило его в восторг. Нет, не стоит, невозможно было думать, что его неугомонная душа сейчас учится ходить или сладко спит у…

– Простите, мэм…

О. Это же та, как она сказала – Кейтлин? Дочь? Его дочь. Катерина всмотрелась внимательнее. Она совсем не была похожа на Келли, разве что такая же темноволосая.

– Не знаю даже, как вас зовут….

– Зовите меня Катерина.

– Так мы тезки с вами…

– Ну да. Чем могу вам помочь?

– Ох. Не знаю даже, как и сказать. Ну, я про отца. Понимаете, я… очень мало его знала. Привыкла думать, что он умер, раз мама так говорила. А потом вернулся сын старой Роуз… И… Всего несколько недель, и… И я не успела ни привыкнуть, и узнать его толком.

Счастливая ты, девушка, подумала Катерина. Несколько недель. Несколько недель.

– Ну и для меня это вроде как чудо, увидеть кого-то из его друзей… Ну или хотя бы тех, кто его тоже знал. Вы же были ему… друг?

Катерина кивнула. Келлина кровь, точно, – говорливая, пылкая.

– Конечно.

– Значит, у него друзья были… То есть, я хочу сказать, он был… Ох, ну, может, мы не будем тут стоять? Пойдем к нам домой? Муж на работе, дети в школе – попили бы чаю, поговорили о нем? Я ведь толком не знаю, что он за человек был: с одной стороны, вроде и слова доброго не стоит, перекати-поле, а с другой… Так иногда – прямо сердце болит…

– Скучаете о нем?

– Сама не знаю. Да, наверное. Вот странно, правда? Он маму бросил, когда они оба еще почти дети были… Маме было трудно одной, да еще и это все, ну, понимаете… Незамужняя с ребенком… А он где-то там порхал себе по белу свету… Мне бы его ненавидеть за это, но, – она оглянулась на могилу и вздохнула. – Каким бы он дураком ни был в шестнадцать лет-то… А вернулся – как гром с ясного неба, да и сам как та молния… Сверкнул и исчез… Но вот мой младший, знаете, ходит в ту школу танцев, что он основал – ее все-таки построили и открыли, и денег никто не осмелился украсть. Но школа – это все, что от него осталось, а мне даже не с кем…

– От него немало доброго осталось, дорогая моя, – ответила Катерина, опираясь на руку Кейтлин. – Наши с ним дороги, к сожалению, тоже пересеклись ненадолго… Но я вам скажу – я не жалею, что я его знала.

Господь, кажется, и вправду благословил много чего из того, что ты делал, мой Келли, даже то, что ты делал как грешник, между прочим, не заботясь вообще ни о чем… Господня любовь, наверное, действительно безгранична. Надеюсь, он уж и тебя как-то утешил. Прощай, любимый мой. Прощай.

– Идемте, – сказала она и увидела, что глаза у Кейтлин не черные, а такие же, как у отца – карие с золотыми точками. – С радостью выпью с вами чаю, деточка.

[1] Пабло Неруда. Пятнадцатое стихотворение о любви. Подстрочный перевод А. Гарридо.

[2] Чокнутый тангеро (исп.). Тангеро – профессиональный исполнитель танго.

[3] Латиноамериканец китайского происхождения, букв. «китайчонок».

[4] «Ирландия вовеки», ирландский патриотический лозунг.