Подтверждение

Глава девятнадцатая

Сомнения в подлинности моего «я» стали привычной составной частью моей жизни. Разбираясь с ними, я словно рассматривал себя в кривом зеркале – себя странно отличающегося от настоящего, словно отпечаток с черно-белого негатива, положенного не той стороной. Но главным моим делом было выздоровление, с каждым днем я чувствовал себя все более сильным, реальным и подготовленным к возвращению в нормальный мир.

Мы с Сери часто подолгу гуляли в парке клиники. Однажды мы с Ларин поехали в город Коллажо и наблюдали за уличным движением и кораблями в порту. В клинике был плавательный бассейн, а также площадки для игры в теннис и бадминтон. Я бывал там каждый день, наслаждаясь возвращением физической силы и координации движений. Я снова набрал вес, мои волосы отросли, я загорел на жарком солнце, и даже шрамы поблекли. (Доктор Корроб пообещал, что в течение месяца они почти совсем исчезнут.)

Одновременно ко мне возвращались и другие знания и умения. Сравнительно быстро я научился читать и писать и преодолел затруднения со словарным запасом. Ларин принесла мне из клиники учебник, и, поработав с ним, я снова овладел языком. Моя духовная восприимчивость совершенствовалась; все, что было для меня ново, я мог быстро и основательно изучить – или выучить заново, как сказала Ларин.

Вскоре у меня развился вкус: музыка, например, сначала казалась мне ужасной неразберихой шумов, но скоро мне удалось обнаружить в ней мелодию и гармонию, и я с торжеством понял, что некоторые виды музыки мне приятнее, чем другие. Питание стало еще одной областью, где развились мои предпочтения и неприятия. Ко мне вернулось чувство юмора; я обнаружил, что определенные функции тела в некотором смысле более приятны, чем другие. Сери переехала из гостиницы ко мне в павильон.

Я не мог дождаться, когда же наконец смогу покинуть клинику. Я мечтал о том времени, когда восстановлю свои духовные и физические силы: пока я был слаб, со мной обращались как с ребенком. Ларин часто сердилась на меня, педантично настаивая на том, чтобы я продолжал обучение; самосознание и чувство вкуса тоже развились здесь, и я был недоволен тем обстоятельством, что оставались вещи, которые еще требовали объяснения. Теперь, научившись читать, я не видел, почему бы просто не дать мне книгу, с которой работали мои наставницы, и не позволить мне самому прочесть эти машинописные страницы.

К этому я в известной мере пришел через парадокс. Однажды вечером, ужиная с Ларин и Сери, я обмолвился, что потерял карандаш.

Сери сказала:

– Он на письменном столе, я дам тебе его после ужина.

Тогда я снова заметил его и сказал:

– Ах, ну да.

Это был ничего не значащий обмен фразами, но Ларин заметила его и резко спросила:

– Вы забыли?

– Да… но это пустяки.

Она улыбнулась и вдруг стала такой симпатичной, что я тоже улыбнулся, ничего не понимая.

– Что смешного? – спросил я.

– Я уже начала думать, не сделали ли мы вас случайно сверхчеловеком. Приятно знать, что вы можете быть рассеянным и способны забывать.

Сери перегнулась через стол и чмокнула меня в щеку.

– От всего сердца рада за тебя, – сказала она. – Со счастливым возвращением!

Я переводил взгляд с одной женщины на другую, а внутри зарождался гнев. Они обменивались взглядами, словно ожидая, что я буду реагировать так же или похоже.

– Ты все это подстроила? – спросил я Сери.

Она радостно улыбнулась.

– Это неважно, если ты станешь нормальным. Ты способен забывать.

Почему-то этот инцидент вызвал у меня досаду; я чувствовал себя то ли комнатной собачкой, которую обучили нескольким трюкам, то ли ребенком, который наконец смог одеться сам. Позже я с радостью понял истинное значение случившегося. Способность забывать – или, точнее, способность помнить избирательно – атрибут нормальной памяти. Пока я жадно обучался, собирал факты и все это помнил, я был ненормален. Но как только я начал забывать, я стал совершенным. Я вспомнил свое беспокойство последних дней и понял, что мои способности к обучению в последние недели почти исчерпались.

После еды Ларин собрала свои бумаги.

– Я бы рекомендовала вам отдохнуть, Питер, – сказала она. – Может быть, уже в конце этой недели.

Я смотрел, как она складывает бумаги в стопку и прячет их в папку.

– Завтра утром я снова приду, – сказала она Сери. – Думаю, вы можете сказать Питеру правду о его болезни.

Обе женщины обменялись улыбками, и у меня снова появилось чувство, что они знают обо мне больше, чем я сам. Мне стало противно.

Едва Ларин ушла, я спросил:

– Что все это значит?

– Успокойся, Питер. Все очень просто!

– Вы что-то утаили от меня, – другую свою претензию – постоянное сознание противоречия – я не мог выразить. – Почему просто не сказать мне правду?

– Потому что нам пришлось ждать, пока ты полностью восстановишь свои прежние душевные силы.

Прежде чем я успел возразить, она в нескольких словах рассказала о лечении: мне достался главный выигрыш Лотереи, и в клинике меня так изменили, что я могу теперь жить вечно.

Я воспринял эту информацию без малейшего сомнения, без скептицизма, ведь я не мог осознать всей значимости события, и, кроме того, меня это не слишком интересовало. Откровенность, с какой Сери объявила мне обо всем этом, внушила мне надежду, что она как-нибудь сможет объяснить свои предыдущие оговорки… но ничего не произошло.

Что же до моей внутренней Вселенной, то здесь я не научился ничему.

Скрывая до сего дня эту новость, обе женщины не лгали мне впрямую. Откуда мне было знать, сколько еще в их рассказах было недомолвок и уверток?

– Сери, ты должна сказать мне правду…

– Уже сказала.

– И ты ничего не хочешь мне больше сказать?

– Ты о чем?

– Откуда, ко всем чертям, я могу это знать?

– Не волнуйся так.

– Это настолько неважно? Разве я делаюсь менее совершенным, когда сержусь? Не значит ли это, что в будущем мне предстоит еще многое открыть?

– Питер, ты теперь бессмертный. Разве это тебе ничего не говорит?

– Нет, ничего.

– Это значит, что я с каждым днем буду становиться все старше и в конце концов умру, в то время как ты сохранишь молодость и жизнь. Что почти все, кого ты знаешь, умрут раньше тебя. А ты будешь жить всегда.

– Я думал, мы оба убеждены в моем несовершенстве.

– Ах, да ты просто глуп!

Она прошла мимо меня на веранду. Я услышал, как она там ходит взад и вперед; в конце концов она рывком уселась в одно из кресел-качалок.

Несмотря на внутреннее сопротивление, я предположил, что все еще оставался большим ребенком, все еще не научился сдерживать раздражение. Несколькими мгновениями позже я с раскаянием вышел на террасу и обнял ее за плечи. Расстроенная Сери сначала сопротивлялась, но через некоторое время повернула голову и прижалась лбом к моему плечу. И ничего не сказала. Я слушал стрекот цикад и смотрел на мигающие огоньки в безбрежной дали моря.

Когда она успокоилась, я сказал:

– Прости меня, Сери. Я люблю тебя и ни в коем случае не хочу на тебя сердиться.

– Не говори больше об этом!

– Придется, потому что я хочу тебе кое-что объяснить. Я могу быть только тем, что сделали из меня вы с Ларин. Я не имею ни малейшего представления, кем был или откуда прибыл. Если есть что-то, что ты мне не объяснила или не дала прочитать, я сам не могу узнать об этом.

– Но почему это должно сердить тебя?

– Потому что это меня пугает. Если ты в чем-то солгала мне, я не в силах определить это и потребовать правды. Если ты что-то опустила, у меня нет никакой возможности вспомнить это «что-то».

Она выскользнула из моих рук и села напротив. Слабый свет из комнаты падал на ее лицо. Она казалась усталой.

– Вопреки всему, это правда, Питер.

– Вопреки чему?

– Мы ничего от тебя не утаивали. Мы сделали все, что в наших силах, чтобы быть с тобой искренними, но это почти невозможно.

– Почему?

– Только теперь… Я сказала тебе, что тебя сделали бессмертным. Но ты едва отреагировал на это.

– Эта рукопись на машинке? – спросил я.

– Да. Но ты же видел, что обычно Ларин работала с…

– Та рукопись, которую Ларин приносила с собой каждое утро?

– Да.

– Почему же тогда мне не позволили прочесть ее? Я написал ее до болезни, это информация о моей личности. Я должен прочитать ее!

– Ты только запутаешься. В ней нет никакого смысла, – это просто какие-то выдумки.

– Но если я написал это, то я точно разберусь.

– Питер, успокойся! – Сери раздраженно отвернулась, но уже через несколько мгновений схватила меня за руку. Ее ладони были влажными. – Рукопись сама по себе – пустяк, – сказала она. – Но она помогла нам сымпровизировать. Пока мы были вместе, еще до того, как попали на этот остров, ты кое-что рассказал мне о себе, и Общество Лотереи записало различные подробности. В рукописи есть несколько отправных точек. Из всего этого мы составили твою личность, но остались не совсем довольны.

– Я должен прочитать рукопись.

– Ларин не даст ее тебе. Во всяком случае, пока еще не даст.

– Но если ее написал я, то это моя собственность.

– Ты написал ее до лечения. – Сери посмотрела в темноту снаружи, откуда до нас доносился теплый аромат цветов. – Завтра утром я поговорю с ней.

Я сказал:

– Если мне действительно еще рано читать ее, может, ты расскажешь, о чем она?

– Это нечто вроде вымышленной автобиографии. Там говорится о тебе… о ком-то, носящем твое имя. Детство, школьные годы, отрочество, твоя семья…

– А что там вымышленного?

– Не могу сказать.

Я ненадолго задумался.

– Где я родился согласно этому тексту? В Джетре?

– Да.

– В рукописи она называется Джетрой?

Сери молчала.

– Или она названа «Лондоном»?

Сери молчала.

– Сери?!

– Ты назвал этот город «Лондон», но мы знаем, что речь идет о Джетре. Ты называл ее и по-другому.

– Как?!

– Не скажу, нельзя, – она наконец посмотрела на меня. – Откуда ты знаешь, что речь идет о Лондоне?

– Ты однажды проболталась, – я собирался рассказать ей о призрачных воспоминаниях из своего бреда, но мне почему-то показалось, что трудно будет самому говорить о своих сомнениях. – Ты знаешь, где это – Лондон?

– Конечно, нет. Ты же его выдумал!

– Какие другие названия я еще выдумал?

– Не знаю… Не могу вспомнить. Мы с Ларин пробежались по рукописи и постарались все перенести в знакомые места, но это было очень трудно.

– Тогда как много из того, чему вы меня обучили, правда?

– Максимально много. Когда ты выйдешь из клиники, то будешь как огурчик. Я хочу, чтобы ты был таким же, как и до лечения, но одним только желанием ничего не сделать. Ты – это то, чему мы с Ларин тебя научили.

– Этого-то я и боюсь, – сказал я Сери.

Я выглянул наружу. Лужайки, за ними – другие павильоны; в большей части павильонов было темно, но кое-где горел свет. Там спали мои коллеги по бессмертию, такие же огурчики. Сколько из них терзается такими же сомнениями? Понимают ли они, что их головы каким-то образом освободили от пыльных воспоминаний о прошлой жизни, и после чужие люди наполнили их новым, лучшим содержанием? Я боялся, что начну думать о том, что я продукт собственного духа и должен вести себя соответственно. Что сказала мне Ларин, прежде чем я обрел вкус? Пытались ли они с Сери так или иначе убедить меня, что я остался совершенно таким же, каким был до лечения? Как мне теперь все это узнать?

Единственным звеном, связующим меня с прошлым, была эта рукопись; я не смогу стать полноценным, пока не прочитаю собственное определение своего «я».

Луна слабо просвечивала сквозь дымку высоких облаков, сад клиники был неподвижным и одноцветным, как на черно-белом снимке. Сери и я бродили по лужайкам, по знакомым тропинкам, наслаждаясь умиротворяющей тишиной и мягким ночным воздухом, еще немного отодвигая миг возвращения в павильон.

Я сказал:

– Если я создал эту рукопись, я хочу прочитать ее. Думаю, это мое право.

– Тише! Я сделаю все возможное, чтобы ты получил ее. Хорошо?

– Да.

Мы бегло поцеловались на ходу, но между нами еще сохранялось легкое отчуждение.

После возвращения в павильон она сказала:

– Ты не можешь этого помнить, но перед все этой историей мы собирались посетить несколько островов. Ты все еще хочешь этого?

– Только ты и я?

– Да.

– А ты? Твое мнение обо мне не изменилось?

– Мне не нравятся твои короткие волосы, – сказала она и провела пальцами по моей отрастающей щетине.

Ночью, когда Сери спала возле меня, я не спал. На острове царили тишина и одиночество, с которыми я в известном смысле вырос. Картины внешнего мира, которые мне нарисовали Ларин и Сери, были картинами шума и деятельности. Корабли, движение на улицах переполненных городов. Я с любопытством слушал о городских бульварах Джетры и о теснящихся старых домишках Марисея. Я представлял себе, как устроен мир вокруг Коллажо; бесконечное Срединное море и бесчисленное множество островов. Представляя себе их, я создавал призрачные ландшафты, которые великолепно умел придумывать. Да, я мог отплыть с Коллажо в море и путешествовать с Сери с острова на остров, изучать виды, население и обычаи каждого острова, на который мы прибудем. Это был вызов моей силе воображения.

То, что я знал о внешнем мире, было подобно тому, что я знал о себе самом. С террасы павильона Сери могла показать мне соседние острова и назвать их, она приносила мне их карты и описывала их хозяйство, природу и обычаи, но пока я сам их не посетил, они оставались для меня просто далекими объектами, которые притягивали мое внимание.

Таким же был для себя и я: далеким объектом, обозначенным на карте, описанным и основательно изученным, но до сих пор так и непосещенным.

Но, прежде чем я покину остров Коллажо, я должен изучить свое «я».