Подтверждение

Глава двадцать вторая

Позади припаркованного австралийского автотрейлера за решетчатой оградой оранжево светилось окно Грейс. Я направился к нему, решив устранить все наши затруднения.

Когда я оказался у края тротуара и смог заглянуть в комнату, я в первый раз увидел Грейс.

Она, с прямой спиной, подобрав под себя ноги, сидела на постели, хорошо видная с улицы. В одной руке она держала сигарету, а другой бурно жестикулировала. Это была поза, в которой я видел ее много раз; Грейс была увлечена беседой о чем-то, что интересовало ее. Удивленный – мне представлялось, что она должна быть одна – я отступил, прежде чем она меня заметила. И продолжал продвигаться, пока не увидел все помещение.

С Грейс была молодая женщина; она свернулась калачиком в единственном кресле. Я не имел ни малейшего представления, кто это. Почти одних лет с Грейс, одетая по-простому, в очках. Она слушала Грейс, время от времени кивая, но сама говорила очень мало.

Я подошел к окну чуть ближе. На полу возле кровати стояла полная пепельница, рядом – две пустые кофейные чашки. Комната выглядела так, словно там недавно убирали: книги стояли на полках ровными рядами, а не лежали в углу как обычно, не было и грязной одежды, а все ящики комода были задвинуты. Всякие следы попытки самоубийства Грейс давно исчезли: кое-что из мебели было переставлено, сломанную дверь починили.

Потом я заметил на запястье Грейс кусок пластыря. Она, казалось, не замечала его и пользовалась этой рукой так же уверенно, как и другой.

Она говорила много и, главное, казалась, счастливой. Я видел, что она часто улыбается; один раз она даже засмеялась, склонив голову набок, как часто делала в старые добрые времена.

Я хотел войти и поздороваться, но меня удерживало присутствие другой женщины. Вид Грейс обрадовал меня. Она немного похудела, зато излучала здоровье и жизнерадостность: она напомнила мне о Греции, о солнечных ваннах и о Рестине, где все это началось. Она выглядела лет на пять моложе, чем в последний раз, когда я ее видел, одежда была чистой и выглаженной, а волосы подстрижены и уложены в прическу.

Я некоторое время понаблюдал за обеими женщинами, потом незнакомка, к моему облегчению, встала.

Не желая, чтобы она видела, как я брожу перед домом, я немного прошел по дороге и перешел на другую сторону. Через пару минут женщина вышла наружу и села в один из припаркованных автомобилей. Как только она уехала, я быстро перешел улицу, подошел к двери, достал ключ и отпер ее.

В коридоре горел свет и пахло политурой.

– Грейс? Где ты? – Дверь в спальню была открыта, но Грейс там не оказалась. Я услышал шум в туалете, и дверь открылась.

– Грейс, я снова здесь!

Я услышал, как она спросила:

– Джин, это ты?

Она вышла и увидела меня.

– Привет, Грейс! – сказал я.

– Я думала… Боже мой, ты! Где ты был?

– Я должен был уйти на пару дней…

– Что ты делал? Ты же выглядишь как бродяга!

– Я… я спал на улице, – сказал я. – Я должен был уйти.

Мы стояли в паре шагов друг от друга, не улыбаясь и не делая никаких попыток обняться. Необъяснимая мысль, что это Грейс, настоящая Грейс, пришла мне в голову, но я едва мог в нее поверить. Грейс приобрела в моем воображении неземные, идеальные качества, стала чем-то недостижимым. А теперь она стояла здесь во всей своей реальности, настоящая Грейс, беззаботная и прекрасная, без призрачного страха в глазах.

– Где ты был? Больница пыталась найти тебя, известила полицию… Где ты скрывался?

– Из-за тебя я на некоторое время покинул Лондон, – я охотно обнял бы ее, но в ее поведении было что-то, что держало меня на расстоянии. – Что с тобой? Ты выглядишь намного лучше!

– Я теперь совершенно здорова, Питер. Без твоей помощи, – она потупилась. – Я не должна так говорить. Они сказали, что ты спас мне жизнь.

Я подошел к ней и хотел поцеловать, но она отвернулась, и мне удалось коснуться только щеки. Когда я хотел обнять ее, она отступила. Я последовал за ней, и мы попали в холодную, темную гостиную, где стояли телевизор и стереоаппаратура, в помещение, которым мы редко пользовались.

– Что случилось, Грейс? Почему ты не хочешь поцеловать меня?

– Не теперь. Я тебя не ждала, вот и все.

– Кто такая Джин? – спросил я. – Девушка, которая была здесь?

Она кивнула.

– Она опекает меня по линии соцобеспечения. Заглядывает сюда каждый день, чтобы удостовериться, что я не покончила с собой. Видишь, как обо мне заботятся? После того как я вышла из больницы, они настояли, чтобы я еще раз попыталась наладить свою жизнь, и теперь не спускают с меня глаз. Они считают, что мне опасно оставаться одной.

– Фантастика, – сказал я.

– Теперь я чувствую себя хорошо. Я никогда больше не сделаю этого. Вот все, что я могу сказать.

Ее голос звучал резко, в нем была внутренняя твердость, которая держала меня на расстоянии. Казалось, именно этого она и добивалась.

– Складывается впечатление, что я тебя бросил, – извини, – сказал я, поколебавшись. – Мне говорили, что о тебе заботились. Мне кажется, я знаю, почему ты это сделала; я должен уйти.

– Не надо ничего объяснять. Это все уже неважно.

– Ты серьезно? Нет, это, конечно, все еще важно.

– Для тебя… или для меня?

Я беспомощно уставился на Грейс, но ничего не сумел прочесть в ее лице.

– Ты зла на меня?

– За что это?

– За то, что я ушел.

– Нет…

– Что же тогда?

– Не знаю, – она пересекла комнату, но не той беспокойной походкой, которую я знал. Комната тоже была вычищена и убрана. Я едва узнавал ее. – Пойдем же! Я хочу курить.

Я последовал за ней в спальню и, пока она сидела на постели и раскуривала сигарету, задернул шторы. Она наблюдала за мной, но ничего не говорила. Я сел в кресло, в котором сидела девушка из системы соцобеспечения.

– Грейс, расскажи мне, что с тобой произошло… в больнице.

– Меня подлатали и отправили домой. И все, честное слово. Потом выяснилось, что на меня есть досье, и у них возникли затруднения. Но Джин великолепна. Она будет рада, что ты вернулся. Я завтра утром позвоню ей и все расскажу.

– А ты? Ты рада, что я вернулся?

Грейс подалась вперед, стряхнуть пепел, и улыбнулась. Я почувствовал, что сморозил глупость.

– Почему ты улыбаешься? – спросил я.

– Ты был нужен мне, когда я вернулась домой, Питер, а теперь – нет. Ты опять меня затравишь, только соцработнков рядом уже не будет. Мне было легко, когда тебя не было здесь. У меня был шанс.

– Что значит «опять меня затравишь»?

– Потому что так было всегда! С тех пор, как мы познакомились. – Грейс задрожала и принялась кусать ногти, а сигарета со столбиком пепла поникла в ее руке. – Когда я вернулась из больницы, мне хотелось быть одной; подумать и найти для себя новый путь. Тебя здесь не было, и именно этого, чего я хотела.

– Тогда мне вообще не следовало возвращаться.

– Тогда я не хотела, чтобы ты был здесь. Потом все переменилось.

– А теперь, значит, хочешь?

– Нет… теперь я не знаю. Я должна побыть одна, и я этого добьюсь. Что произойдет потом – другое дело.

Мы молчали, и перед каждым из нас, вероятно, была одна и та же дилемма. Мы оба знали, что опасны друг для друга, пока так отчаянно нуждаемся друг в друге. Не было никакой возможности поговорить об этом разумно; это привело бы либо к тому, что мы снова станем жить вместе, либо разговор вышел бы чудовищно напряженным, со взрывами эмоций. Грейс старалась сохранять спокойствие; я же хотел использовать свои новые внутренние силы.

Мы все еще были похожи, и, может быть, именно это и определяло наше поведение. Я покинул ее, чтобы лучше понять себя, а она хотела некоторое время побыть наедине с собой. Изменения здесь, вокруг Грейс, напугали меня: чисто убранная квартира, изменившаяся прическа, внешнее омоложение. Все это представляло резкий контраст с моей запущенной внешностью, грязной одеждой, небритым лицом, немытым телом.

Но я тоже изменился, и так как она ничего не говорила, пришлось заговорить первым.

Наконец я сказал:

– Я тоже стал сильнее, Грейс. Я знаю, ты думаешь, что я говорю это просто так, но, честное слово, я совершенно серьезен. Поэтому я и ушел.

Грейс молча переключила внимание на хорошо вычищенный ковер.

– Говори, говори! Я думаю.

– Я думал, ты сделала это из ненависти ко мне.

– Нет, перед тобой я робею.

– Хорошо. Но ты сделала это из-за меня, из-за отчаяния перед тем, чем мы были друг для друга. Теперь я это понимаю… но тут есть еще кое-что. Ты ведь читала мою рукопись.

– Твою что?

– Мою рукопись. Я написал автобиографию, и она оставалась здесь. Страницы были разбросаны по кровати, когда я тебя нашел. Ты, очевидно, читала их, и я понял, что ты разволновалась.

– Не понимаю, о чем ты, – сказала Грейс.

– Ты должна помнить! – Я осмотрелся, и мне стало ясно, что после своего возвращения я нигде не видел рукописи. Я испугался при мысли, что Грейс уничтожила или выбросила ее. – Это была перетянутая резинкой стопка листов. Где она теперь?

– Все твои вещи я отнесла в другую комнату. Я прибиралась здесь.

Я вскочил и поспешил в гостиную. Возле стереоаппаратуры, около пластинок – на некотором расстоянии от них – притулилась небольшая стопка моих книг. Под ними, крест-накрест перетянутая резинкой, лежала моя рукопись. Я снял резинку и пролистал несколько страниц: все было на месте. Несколько листов оказались перевернуты, другие лежали не по порядку, но рукопись была цела. Я вернулся в спальню, где Грейс раскуривала новую сигарету.

– Вот, о чем я говорил, – сказал я, поднимая рукопись, чтобы Грейс ее увидела. Я почувствовал облегчение. – Ты читала ее, верно? В тот день.

Грейс прищурилась, но я почувствовал, что она сделала это не для того, чтобы лучше видеть.

– Я хотела спросить тебя об этом…

– Позволь объяснить, – сказал я. – Это важно. Я написал это в Херсфордшире, прежде чем перебрался к Фелисити. И убежден, что именно это – причина сложностей между нами. Ты думаешь, что я был с какой-то другой женщиной, но на самом деле думал только о том, что написал. Это был способ найти себя. Когда ты была в больнице и я знал, что тебя там заботило, я захотел прочесть ее с самого начала, чтобы закончить.

Грейс ничего не сказала, однако продолжала пристально смотреть на меня.

– Пожалуйста, скажи что-нибудь! – попросил я.

– Что в этой рукописи?

– Но ты же ее читала! По крайней мере, часть.

– Я просмотрела ее, Питер, но читать не читала.

Я переложил рукопись из одной руки в другую и, прежде чем выпустить, машинально собрал листы в аккуратную стопку. Пока я был на островах, я ни разу не задумался о ее содержании. Почему так трудно сказать правду?

– Я хочу, чтобы ты прочитала, – сказал я. – Ты должна понять.

Грейс тупо уставилась на пепельницу.

– Ты голоден? – спросила она через некоторое время.

– Не меняй тему.

– Давай поговорим об этом позже. Я голодна, а ты выглядишь так, словно не ел несколько дней.

– Нельзя ли покончить с этим именно теперь? – спросил я. – Это очень важно.

– Нет, я что-нибудь приготовлю. А ты пока можешь принять ванну. Твоя одежда все еще здесь.

– Хорошо, – сказал я.

Ванная тоже была безупречна. Свободна от гор грязного белья, от пустых тюбиков из-под зубной пасты, картонок и обрывков упаковки из-под туалетной бумаги. Когда я открыл кран, в раковину ударила пенная струя голубоватой воды. Принимая ванну, я слышал, как Грейс ходит по кухне. Потом я побрился и надел чистую одежду. Я взвесился на весах в ванной и установил, что за время своего отсутствия сильно похудел.

Мы ели за столом в гостиной. Еда была простая, рис и овощи, но ничего вкуснее я за последнее время не пробовал. Я спросил себя, где я спал, что ел. Где вообще был?

Грейс ела медленно, но в противоположность своей прежней привычке закончила обед сразу же, как только ее тарелка опустела. Эту женщину я едва знал, однако она была узнаваема даже после своих превращений. Она была той Грейс, о которой я часто мечтал: свободной от истерик, как мне казалось, от дурного настроения, которое делало ее такой капризной. Я почувствовал в ней новую решительность. Она приложила чудовищные усилия, чтобы найти себя и выправиться и это осознание наполнило меня удивлением и теплотой.

После еды я сделался доволен и спокоен. Ставшие уже привычными ощущения чистого тела, чистой одежды и полного желудка дали мне возможность поверить, что я наконец вышел из длинного темного туннеля ненависти, укрепившись в надежде, что мы сможем начать все сначала.

Не после Кастлтона; тогда было слишком рано.

Грейс сварила кофе, и мы отнесли фаянсовые чашечки в спальню. Там мы оба почувствовали себя уютнее. Снаружи иногда хлопали автоматические двери и время от времени слышались шаги прохожих. Мы с Грейс сидели на постели. Кофейные чашечки стояли на полу возле нас, пепельница – между нами.

Она сидела тихо, и я спросил:

– О чем ты думаешь?

– О нас. Ты смущаешь меня.

– Почему?

– Я не ждала тебя. Пока не ждала.

– Почему это тебя смущает?

– Потому что ты изменился и я точно не знаю как. Ты говоришь, что ты стал лучше и все теперь будет хорошо. Но это мы говорили и раньше, слышали это друг от друга.

– Ты мне не веришь?

– Я верю, что ты думаешь именно то, что говоришь… Конечно, в этом я тебе верю. Но я все еще боюсь тебя, боюсь того, что ты можешь сделать со мной.

Я осторожно погладил ее руку; это была первая интимность между нами, и Грейс свою руку не отдернула.

– Я стараюсь верить, – она не смотрела на меня.

– Все, что я творил в последние месяцы, – из-за тебя. Это отдаляло меня от тебя, но я понял, что ошибался.

– О чем ты?

– О том, что я написал в своей рукописи и что произошло во мне.

– Я не хочу говорить об этом, Питер, – теперь она посмотрела на меня, и я снова отметил странный взгляд ее сузившихся глаз.

– Перед этим ты говорила, что хочешь прочесть.

Я спустил ноги с кровати, встал и взял толстую пачку листов с того места, куда ее положил. Снова подсел к Грейс, но она отдернула руку.

– Я хочу тебе прочесть кое-что, – сказал я. – Ты сразу все поймешь.

Говоря это, я переворачивал страницы в поисках тех, что не были перепутаны. Большая часть таких страниц оказалась в первой четверти рукописи. Я заметил на многих листах капли засохшей крови, а по краям пачки виднелась широкая засохшая коричневая корка. Уже при беглом просмотре мне бросилось в глаза, как часто встречается имя Сери. Было важно объяснить Грейс, кто такая Сери, чем та была для меня и что я теперь знаю о ней. И это, и мое состояние духа, отраженное в эскапистских фантазиях, и проблематичное отношение к Фелисити. Высшая правда, содержащаяся в этой истории, мое определение себя делали меня статичным, а мой взгляд обращенный внутрь, эмоционально застывшим.

Грейс должна ознакомиться с этим, чтобы наконец освободить меня.

– Питер, когда ты такой, ты меня пугаешь, – она закурила; в этом не было ничего особенного, но сейчас это движение выдало возвращение былого напряжения. Брошенная в пепельницу спичка продолжала гореть.

– Когда я какой? – спросил я.

– Ты снова будоражишь меня. Перестань!

– Что случилось, Грейс?

– Убери эти бумаги! Я не выдержу этого!

– Я же должен объяснить тебе…

Она прижала руки к вискам, ее пальцы вцепились в волосы. Новая аккуратная прическа растрепалась. Теперь я видел, что мое возвращение было ошибкой, потому что, когда Грейс двигала руками, блузка у нее на груди слегка натягивалась и я жаждал ее тела. В нас обоих было слишком много безумия.

– Что ты хочешь объяснить, Питер? Что еще можно сказать?

– Я должен тебе это прочитать.

– Не мучай меня! Я не сошла с ума… ты же ничего не писал!

– Мне казалось, что я определяю себя, свое «я». В последний год, когда я ушел.

– Питер, ты сошел с ума? Страницы пусты!

Я расправил на кровати смятые листы, разложив их, словно фокусник – карты. Слова – история моей жизни – передо мной. Все было тут: страницы машинописного текста, бесчисленные правки, дополнения, заметки на полях и подчеркивания. Черной тушью, синей шариковой ручкой, простым карандашом… и коричневые продолговатые капли засохшей крови. Здесь было все мое «я».

– Тут ничего нет, Питер. Ради всего святого, это же чистая бумага!

– Да, но…

Я уставился на страницы, вспоминая свою белую комнату в домике Эдвина. Каждое помещение в этом домике приобретало состояние высшей реальности, глубокой правды, которая переходила в подлинное существование. То же было и с моей рукописью. Слова были тут, нестираемые с бумаги, точно те, какие я написал. Однако для Грейс, которая не видела души, создавшей эти слова, они не существовали! Я писал и не писал их!

История была тут, но слов не было.

– Куда ты смотришь? – воскликнула Грейс, и в ее голосе появились резкие нотки. Она отвернулась и потянула за кольцо на пальце.

– Я читаю.

Я наконец нашел страницы, которые хотел ей прочитать: это была седьмая глава, где мы с Сери встретились в Марисее. Эта встреча повторяла нашу с Грейс встречу на острове Кос в Эгейском море. Сери работала в бюро Лотереи, а Грейс в Греции проводила отпуск; Марисей был шумным городом, а на острове Кос был всего один маленький порт. События различались, но оставалась высшая правда чувств. Грейс все это знала.

Я отделил эти страницы от других и протянул Грейс. Она положила их между нами на постель, пустой половиной кверху.

– Почему ты не хочешь ничего видеть? – спросил я.

– Что ты пытаешься показать мне?

– Я только хочу, чтобы ты поняла. Пожалуйста, прочти это.

Она быстрым движением схватила страницы, скомкала и бросила через комнату.

– Я не умею читать пустую бумагу!

Глаза ее были мокры, она рвала кольцо, пока оно не соскользнуло с ее пальца. Наконец мне стало ясно: она не обладала достаточной силой воображения, чтобы понять, и я сказал как можно дружелюбнее и мягче:

– Мне нужно объяснить тебе…

– Нет, молчи! С меня хватит. Ты живешь целиком в мире фантазии? Что ты себе воображаешь? Ты знаешь, кто я, кто я на самом деле? Ты знаешь, где ты сам и что делаешь?

– Ты не можешь читать слова, – сказал я.

– Потому что их тут нет! Здесь нет ничего! Ничего!

Я встал и собрал скомканные страницы. Разгладил их ладонью и положил к другим. Собрал листы и сложил в умиротворяюще знакомую стопку.

– Ты должна понять, – сказал я.

Грейс опустила голову и прижала ладони к глазам. Я слышал, как она пробормотала:

– Ну, опять!

– Что?

– Так дальше нельзя, пойми же. Ничего не изменилось, – она вытерла глаза платком и, не обращая внимания на тлеющую сигарету, быстро вышла. Я слышал, как в коридоре она сняла телефонную трубку и набрала номер.

Хотя она говорила тихо, повернувшись ко мне спиной, я услышал:

– Стив?.. Да, это я. Ты можешь приютить меня сегодня на ночь?.. Нет, мне ничего не нужно, действительно ничего, я в порядке. Только на сегодняшнюю ночь… Да, он снова здесь. Не знаю, что произойдет. И все же все в порядке… Нет, я приеду на метро. Да, я совершенно здорова, честно. Примерно через час? Спасибо.

Когда она вернулась в спальню, я встал. Грейс потушила сигарету и повернулась ко мне. Она, казалось, взяла себя в руки.

– Ты слышал, о чем я говорила? – спросила она.

– Да. Ты уходишь к Стиву.

– Завтра утром я приду снова. Стив завезет меня по дороге на работу. Ты еще будешь здесь?

– Грейс, пожалуйста, не уходи! Я больше не буду говорить о рукописи.

– Да нет, я просто должна немного успокоиться, поговорить со Стивом. Ты выводишь меня из равновесия. Я же не ждала, что ты вернешься так рано.

Она прошлась по комнате, взяла сигареты и спички, сумочку, книгу. Еще она взяла бутылку вина из шкафа и заглянула в ванную. Через пару минут она уже стояла в коридоре около двери в спальню и проверяла содержимое своей сумочки в поисках ключей. На ее запястье висел пластиковый пакет с туалетными принадлежностями и бутылкой вина.

Я вышел и встал рядом с ней.

– Не могу поверить, – сказал я. – Почему ты бежишь от меня?

– Почему ты бежишь от меня?

На ее лице было сдержанное выражение, и она упорно старалась избегать моего взгляда. Я видел, как она старается сохранить самообладание; раньше мы спорили до изнеможения, шли в кровать, а утром продолжали разговор. Но теперь она положила конец всему этому: звонок, внезапный уход, бутылка вина.

Теперь, дожидаясь, когда я позволю ей уйти, она мысленно была уже на полпути к станции метро.

Я схватил ее за руку. Это вынудило ее посмотреть на меня, но она сразу же отвела взгляд.

– Ты меня все еще любишь? – спросил я.

– Как ты можешь спрашивать? – спросила она. Я молчал, пытаясь своим молчанием оказать на нее нажим. – Ничего не изменилось, Питер. Я пыталась убить себя, потому что тебя люблю, потому что ты не замечаешь меня, потому что я не могу быть с тобой. Я не хотела умирать, но потеряла рассудок и не могла справиться с собой. Я боялась, что ты вынудишь меня снова натворить что-нибудь, – она глубоко вздохнула, но как-то судорожно, и я увидел, что она сдерживает слезы. – В глубине тебя есть что-то… что-то, к чему я не могу подступиться. Я почувствовала это еще острее, когда ты вернулся, когда начал говорить об этой проклятой рукописи. Ты снова заставил меня потерять рассудок.

– Я вернулся домой, потому что перестал быть самим собой, – сказал я.

– Нет… нет, неправда! Ты обманываешь себя и пытаешься обмануть меня. Оставь, не надо все начинать сначала! Я этого не вынесу!

Она расплакалась и я попытался привлечь ее к себе, заключить в объятия и успокоить, но она, всхлипывая, отстранилась, вышла за дверь и захлопнула ее за собой.

Я стоял в коридоре, слушая звонкое эхо.

Через некоторое время я вернулся в спальню и долго сидел на краю кровати, глазея на ковер, на стену, на шторы. После полуночи я встал и навел порядок. Я вытряхнул пепельницу и вымыл посуду, оставшуюся после нашего ужина, а потом помыл кофейные чашечки и поставил все это в сушилку возле мойки. Затем я вытащил свой кожаный чемодан и засунул в него столько своей одежды, сколько туда убралось. Сверху я положил рукопись. Я убедился, что свет во всех комнатах погашен и вода из крана не капает. Выходя, я погасил свет в коридоре и закрыл за собой входную дверь.

Я пошел по Кентиш-Таун-роуд, на которой, несмотря на поздний час царило оживленное движение. Я слишком устал, чтобы спать на улице, и решил подыскать себе ночлег недалеко от вокзала Паддингтон, где отелей было полно – но я хотел уехать из Лондона. Я нерешительно остановился и осмотрелся.

Отказ Грейс словно оглушил меня. Я вернулся к ней, не приводя ничего в порядок, и рассказал ей все, не представляя себе, что может произойти, воодушевленный и убежденный, что все свои внутренние силы могу посвятить решению этой непростой проблемы. Вместо этого она показала, что она сильнее меня.

Молния на моем чемодане разошлась, и я увидел рукопись. Я достал ее и в свете уличных фонарей перелистал. Фабула четко вставала перед моим мысленным взором, но слова со страниц исчезли. Некоторые листы были напечатаны на машинке, некоторые исчерканы и покрыты каракулями. Перелистывая их, я увидел мелькавшие там имена и названия: Калия, Марисей, Сери, Иа, Малиган. И засохшие брызги крови Грейс. Единственными связными словами были слова на последней странице рукописи. Незаконченное предложение.

Я снова собрал листы в стопку, убрал в мягкий кожаный чемодан и присел у входа в какой-то магазин. Если я выброшу эти страницы, история останется нерассказанной, а значит, я снова смогу начать все сначала.

Прошло больше года с тех пор, как я жил в сельском домике Эдвина, и в моей жизни произошло многое, о чем не говорилось в рукописи. Пребывание в сельском домике, недели в доме Фелисити, возвращение в Лондон, открытие островов.

Но прежде всего, в рукописи не было ни слова о том, как и почему она была написана, и о сделанных мной открытиях.

Когда я присел в удобном входе в магазин, поставив чемодан между ног, мне стало ясно, что я вернулся к Грейс преждевременно. Мое определение моего «я» было неполно. Сери была права: необходимо было погрузиться в острова всей душой.

Глубокое возбуждение пронизало меня, когда я подумал о брошенном мне вызове. Я покинул вход в магазин и быстро пошел к центру города. Утром я подыщу себе жилье и, может быть, устроюсь на какую-нибудь работу. Потом все свое свободное время я буду писать, конструировать свой внутренний мир, погружаясь в него. Так я смогу отыскать себя. Так я смогу обрести счастье и радость. Грейс никогда больше не откажет мне ни в чем.

Мне казалось, что я один в городе, на улицах со скудно освещенными витринами, темными глазницами окон жилых домов, пустыми тротуарами, сияющими в пустоте рекламами. Зона моего восприятия расширилась, вбирая в себя весь Лондон. Центром этой зоны был я сам. Я проходил мимо длинных рядов припаркованных машин, мимо неубранных и неопорожненных мусорных контейнеров, заполненных пустыми консервными банками и пластиковыми стаканчиками. Я пересекал пустынные перекрестки, где светофоры переключали свет для отсутствующих автомобилей, проходил мимо стен домов, разрисованных узорами влаги, мимо закрытых ставней, запертых контор, загороженных решетками входов на станции подземки. Передо мной высились мрачные здания.

Впереди были острова.