Подвиг адмирала Невельского

Государственное Издательство Детской Литературы Министерства Просвещения РСФСР Москва 1959.-

Эта книга рассказывает о замечательном русском моряке Г 11 Невельском, который много лет своей жизни посвятил исследованию и изучению Дальнего Востока. Адмирал Невельской открыв узкий пролив между материком и Сахалином, опроверг утверждения географов, что Сахалин — полуостров. Он также доказал, что устье Амура доступно для морских судов, и сделал ряд других важных географических открытии

Об исследованиях Г. И Невельского, о большом подвиге русского адмирала узнают читатели из этой книги.

РОЖДЕНИЕ МЕЧТЫ

В лесной глуши Солигаличского уезда, в стороне от почтовою тракта, идущего в Чухлому, на пригорке над безыменным ручейком стоял старый барский дом. Он точно врос в землю, крыльцо его покосилось, крыша от времени прогнулась. Забор, некогда окружавший дом, повалился во многих местах, и пасшийся без присмотра скот свободно разгуливал по двору, пока кто-нибудь из слуг или хозяев не прогонял его прочь, вооружившись хворостиной.

К дому примыкали подсобные службы- закопченная, с подслеповатым оконцем баня, сарай, именуемый «каретным», где стоял тяжелый, скрипучий тарантас дедовских времен, на толстых, окованных железом колесах; тут же была конюшня, где в самые лучшие времена находилась только пара лошадей, на которых и пахали и за дровами ездили, а в праздничные дни, впрягая их в тарантас, всей семьей следовали за несколько верст, в село Богородское, слушать церковную службу.

А за домом тянулись угодья: запущенный сад, огород да разбросанные узкие клинья и полоски пахотной

земли, напоминавшие собой расстеленный, весь в заплатах крестьянский армяк.

Такова была усадьба Дракино. Всё в ней — и дом, и службы, и угодья — явно свидетельствовало о скромных достатках ее владельца.

В дубовом ларце хозяина усадьбы хранилась грамота царя Алексея Михайловича, в которой говорилось, что, усадьба эта была пожалована Григорию, сыну Ивана Невельского, за то, что он на охоте принял на себя яростную злобу подраненного царем медведя. В том же ларце сберегалась и грамота Екатерины II о возведении в дворянское достоинство Преображенского полка прапорщика в отставке — Алексея Васильевича Невельского, бывшего рядового того же полка. Этой милости — дворянского звания и офицерского чина — он удостоился при увольнении в отставку за тяжелые ранения и отвагу, проявленную во многих сражениях. И, наконец, в ларце бережно хранилась ведомость об учиненном 24 декабря ¹ 1808 года разделе имущества между детьми покойного прапорщика.

По этому разделу, с доброго согласия капитана Таганрогского полка Павла Алексеевича Невельского и Российского флота капитан-лейтенанта Петра Алексеевича Невельского, усадьба Дракино — старый дом, скотный двор, службы и угодья — перешла в собственность младшего брата, Ивана Алексеевича Невельского, Российского фчота лейтенанта в отставке.

Вступив в права наследства, болезненный Иван Алексеевич мало интересовался состоянием хозяйства. Все свое время отставной моряк уделял подбору книг о морских вояжах и сражениях, либо предавался воспоминаниям о своих плаваниях в Балтийском море и службе в Роченсальском порту, на острове Котка, у северных берегов Финского залива.

Хозяйственные заботы и думы о благополучии усадьбы стали обязанностью жены Ивана Алексеевича, добронравной, но малодеятельной Феодосии Тимофеевны.

Густые, непроходимые леса отделяли Дракино от внешнего мира. Огромные сосны, увешанные седыми ¹

космами мха, раскидистые ели и увенчанные пышными кронами березы глухо шумели, раскачиваясь от ветра. Под этот шум вековых деревьев, подобный отдаленному рокоту моря, мирно п тихо текла жизнь в усадьбе.

Двадцать третьего ноября² 1813 года скучную и однообразную жизнь обитателей старого дома нарушило рождение сына Геннадия. На крестины съехались соседи из окрестных поместий, прибыл из Богородского священник со своим причтом. В суете и хлопотах пролетело несколько дней. Затем гости разъехались, и жизнь в Дракине снова пошла обычным порядком.

Спустя год так же отпраздновали рождение второго сына, Алексея. Но подобные многолюдные сборища настолько нарушали привычный, размеренный ход жизни семейства и так утомляли Ивана Алексеевича и его супругу Феодосию Тимофеевну, что появление на свет дочерей Марин, Ольги и Раисы они уж не отмечали столь празднично и ограничивались только вызовом священника. ..

... Этот край Солигаличского уезда, лежащий в северо-западной части Костромской губернии, звался в народе «бабьей стороной». Пахотной земли здесь было мало, и помещики отсылали своих крестьян в города, на отхожие промыслы. В поле, на сенокосе, в лесу трудились одни женщины, старые и молодые, истощенные и больные. И здесь, раньше чем где бы то ни было, впрягапась в тяжкий крестьянский труд, помогала своим матерям деревенская детвора.

Геннадий рос вольно. Он часто убегал к деревенским ребятам и проводил с ними целые дни. И никто бы не сказал, увидев в гурьбе босоногой детворы коренастого мальчишку с большим лбом, с оспинками на лице, с исцарапанными руками и ногами, что это сын дворянина, владельца усадьбы Дракино.

Но пришчо время обучать ребенка грамоте. Дьячок из той же богородской церквушки преподал Геннадию начатки грамоты. Однако запас знаний у дьячка был

настолько невелик, что вскоре ученик обогнал своего учителя. Где же было найти в такой глуши другого, более сведущего? Пришлось самому Ивану Алексеевичу обратиться к своей памяти и начать делиться с сыном теми знаниями, что он приобрел, будучи кадетом Морского корпуса.

Занятия Ивана Алексеевича с сыном носили, однако, весьма своеобразный характер О чем бы ни говорил отец сыну, рассказ его, незаметно для него самого, уклонялся в сторону от начального предмета и переходил в область воспоминаний о том или ином представителе рода Невельских.

Маленький Геннадий очень любил такие занятия. Правда, история прапрадеда, Григория Ивановича, выручившего царя на охоте, не очень его занимала. Облик предка терялся в далеком прошлом. Геннадия больше увлекала история морских сражений, в которых моряки Невельские совершили немало славных подвигов.

Служба в морском флоте была семейной традицией в роду Невельских. Учреждая ЛАорскую академию, Петр I повелел назначать в нее новгородцев, псковичей, ярославчан и костромичей, «яко живущих при водяных сообщениях». С той поры много представителей дворянских родов из этих краев можно было встретить среди воспитанников флота, у которых отцы и деды также были моряками.

Одним из первых Невельских, связавших свою жизнь с флотом, был обер-сарваерской конторы галерный подмастерье Невельской. За то, что он построил н спустил на воду пять галер отличного хода, он был удостоен милости ее императорского величества Екатерины I и «презентован» семью аршинами василькового сукна.

Вслед за галерным подмастерьем в списках русских моряков значились Невельские: Иван Федорович просто и Иван Федорович большой; Невельской Иван и Невельской Иван Иванович; Невельской Гаврила и Невельской Никифор. И каждый из них немало потрудился во славу русского флота.

Вот о них и любил слушать отцовские рассказы маленький Геннадий.

Лейтенант Иван Иванович Невельской плавал на фрегате «Мстислав» и в 1788 году участвовал в упорном пятичасовом бою со шведской эскадрой под Гогландом,

а в следующем году — в сражении со шведами близ острова Эла ид.

В 1806 году в Адриатике, под командой славного адмирала Дмитрия Николаевича Сенявина, крейсировал Никифор Иванович Невельской. Он же год спустя участвовал в боях у Дарданелльского пролива и у мыса Афон в Эгейском море.

Родной дядя Геннадия, Петр Алексеевич Невельской, ходил по Балтийскому морю на судне «Холмогоры» и в 1788 году участвовал в бою со шведами под Гогландом. А в 1790 году, командуя катером «Нептун», он был участником морских сражений под Ревелем и Выборгом.

По более всего Геннадий любил слушать рассказ о героическом подвиге Гаврилы Невельского. Всякий раз эта история целиком захватывала мальчика.

Пропзошта она совсем недавно — во время войны со шведами 1808—1809 годов. Лейтенант Гаврила Невельской командовал тогда тендером «Опыт». То был маленький парусный катерок, имевший на борту всего четырнадцать каронад — так назывались короткие и гладкоствольные орудия, нечто среднее между гаубицей и пушкой. Для серьезных морских операций такой корабль, конечно, не годился, и он нес патрульную береговою службу.

Однажды, крейсируя между Свеаборгом и скалистым островком Норгеи на Балтийском море, Гаврила Невельской заметил неизвестное большое трехмачтовое судно, идущее наперерез «Опыту». На тендере подняли сигнал, запрашивая о принадлежности судна. Неизвестный корабль не ответит. Командир «Опыта» на всякий случай изготовился к бою. А ко^гда судно приблизилось, все увидели, что это большой английский 50-пушечный фрегат «Сальсет». Вступать с ним в бой было неразумно, и «Опыт» повернул к берегу. Фрегат устремился вдогонку, явно намереваясь захватить тендер в плен.

Подняв все паруса, «Опыт» шел прямо к прибрежным отмелям. Гаврила Невельской надеялся, что фрегат с его глубокой осадкой будет вынужден держаться далеко от берега, а тендер воспользуется этим и уйдет от погони.

Но ветер неожиданно стих. Паруса беспомощно обвисли, и тендер стал. Остановился и английский фрегат. Видя, что теперь тендеру не уйти, англичане проспгна-

лили «спустить флаг», то есть предложили «Опыту» сдаться.

Но не таков был Гаврила Невельской, чтобы сдаваться на милость победителя. Матросы и офицеры вместе с командиром «Опыта» пересели в шлюпку и, взяв тендер на буксир, стали тянуть его к берегу. Лучше разбиться о подводные камни, чем попасть в руки неприятелю, — решили русские моряки. С трудом продвигались они вперед. В это время вновь подул ветер, и английский фрегат приблизился на расстояние пушечного выстрела. Теперь оставалось только драться. Команда перешла на тендер и встала к пушкам.

Англичане вновь потребовали «спустить флаг». Гаврила Невельской оставил без внимания и это вторичное приказание. Тогда англичане выстрелили из двух больших орудий, чтобы заставить команду «Опыта» сдаться. Тендер ответил залпом из семи своих каронад прямо по корпусу фрегата. Англичане поняли, что русский тендер хотя и мал, но захватить его будет нелегко.

Все бортовые орудия фрегата открыли огонь. Стоячий такелаж «Опыта» был разнесен в щепы. Но тенчер не сдавался. На каждый залгг англичан он отвечал огнем своих каронад. Фрегату тоже досталось немало. Но уж слишком неравны были силы. Противник подошел еще ближе и дал залп из орудий главного калибра. Удар был такой силы, что «Опыт» накренился и почти лег бортом на воду. Когда он выпрямился, оказалось, что весь борт тендера изрешечен, в трюме полно воды, большая часть каронад вышла из строя, а сам командир, истекая кровью, лежал в беспамятстве.

Бой закончился гибелью тендера. Когда тяжело раненного лейтенанта Гаврилу Невельского доставили на английский корабль, командир фрегата, пораженный храбростью русского лейтенанта, не посмел считать его пленником и оставил при нем шпагу. Первое же встреченное купеческое судно доставило Невельского в нейтральный порт, где его поместили в госпиталь.

За геройский подвиг Гаврила Невельской был награжден и произведен в капитаны 1-го ранга.

... Рассказы о подвигах славных родичей будоражили воображение маченького Геннадия. Он живо представлял себе морской бой: небо покрыто низкими облаками, горизонт застлан пороховым дымом, в воздухе

стоит сплошной гул. Залпы орудий сливаются с ревом ветра, запутавшегося среди мачт и парусов. А вокруг далеко-далеко раскинулось бурное море, и по нему ходуном ходят высокие, беловерхие волны.

Ии разу еще Геннадий не видел моря. Мальчик уходил в лес, ложился наземь и смотрел в небо. Там, в вышине, быстро плыли облака... А казалось, что плывет земля. Если же крепко зажмурить глаза, то шелест ветвей напоминает глухой шум прибоя, и скрип качающихся под ветром сосен становится совсем похожим па скрип мачт...

Описания морских сражений, рассказы о путешествиях в далекие страны стали любимым чтением маленького обитателя усадьбы Дракино.

Но вскоре все книги о путешествиях, стоявшие на полках небольшой отцовской библиотеки, были прочитаны, отдельные главы выучены чуть ли не наизусть. Хорошо, что у соседа Полозова, очень образованного человека, была обширная библиотека. Геннадий проводил там цетые дни.

Среди книг Полозова Геннадий находил чудесные описания различных путешествий и морских сражений, а главное — сочинения знаменитых русских мореплавателей Крузенштерна, Лисянского и Коцебу, в которых они рассказывали о своих недавних кругосветных плаваниях.

С каждой прочитанной книгой у мальчика все больше зрела мечта о море. Стать моряком! Повести свой корабль в неизведанные морские дали! Бороться с опасностями и побеждать!

Шли годы... И вот наконец мечта начала осуществляться. Ранней весной 1829 года Геннадий Невельской покинул тихую усадьбу Дракино и направился в Петербург, в Морской кадетский корпус.

Дни, проведенные в пути, были наполнены для мальчика неизъяснимой прелестью первого длительного путешествия. Ехапи не торопясь. Феодосия Тимофеевна строго наказала кучеру не делать более пятидесяти верст в сутки и не гнать быстро коней, чтобы, как сказала она, «не растрясти ребенка». А старый, изрядно-таки послуживший на своем веку тарантас действительно жестоко встряхивало на ухабах. На каждом постоялом дворе он служил мишенью для острых словечек великовозрастных

повес, которых, как и Геннадия, везли в Петербург для учения. И, если бы не сдерживающее влияние соседа Полозова, взявшего на себя труд доставить мальчика в Морской корпус, горячий, вспыльчивый Геннадий ввязывался бы в драку на каждой станции.

В дороге, несмотря на тряску, Полозов ухитрялся спать, а Геннадий, предоставленный своим думам, старался представить себе будущую жизнь в корпусе. Благодаря рассказам отца она живо рисовалась в его воображении.

Корпус был закрытым учебным заведением. В про-до ажение всей недели никому из воспитанников не разрешалось отчучаться. Только на воскресенье кадеты могли оставить корпус, и то, если об этом заранее просили те лица, у которых они хотели побывать.

Геннадий знал, что в Петербурге живет семья его родного дяди, Петра Алексеевича, но мальчик не представлял себе, как можно хоть па один день оставить корпус, это святилище, где Геннадий должен стать флотоводцем и героем. Нет, твердо решил мальчик, все свое время он будет отдавать только учению.

...Три недели тащился тарантас из Дракнпа в Петербург, и вот 8 апреля 1829 года «Невельской Геннадий, 15 лет от роду, Костромской губернии, сын флота лейтенанта», был зачислен кадетом в 3-ю роту. Приказ о зачислении подписал директор Морского корпуса, вице-адмирал Иван Федорович Крузенштерн.

Так закончилось детство и началась юность Геннадия Невельского.

* * *

Это было время, когда русские корабли бороздили самые далекие моря и океаны. Для русских моряков такие плавания стали обычным делом. Почти ежегодно жители Кронштадта провожачи суда в кругосветные плавания. Каждое такое путешествие продолжалось год, два, три, а то и больше. И. несмотря на то что в плаваниях встречачось немало опасностей, подчас сопряженных с риском для жизни, многие участники экспедиций старались вновь и вновь отправляться в кругосветное путешествие.

С 1803 по 1848 год состоялось тридцать восемь русских кругосветных плаваний. Во всех частях света

ю

можно было встретить корабли под русским флагом. В дальнем мореплавании и научном исследовании морей и океанов Россия заняла одно из первых мест в мире.

Благодаря участию в этих кругосветных плаваниях виднейших ученых мировая наука обогащалась разнообразными новыми сведениями по различным отраслям знаний. Более того, океанография, эта интереснейшая наука о жизни моря, многим обязана научно-исследовательской деятельности русских моряков Крузенштерна, Лисянского, Коцебу, Беллинсгаузена и Лазарева. А если говорить о географических открытиях, совершенных во время кругосветных плаваний, то нет в мире такого морского уголка, где бы не было открытых русскими островов и земель, дотоле неизвестных миру.

В 1814 году лейтенант Лазарев открыл большую группу островов в Тихом океане, к востоку от острова Самоа, и назвал ее именем Суворова.

В следующем году воды Тихого океана бороздил бриг «Рюрик» под командованием лейтенанта Коцебу. Ни карте, в районе острова Пасхи, появилось несколько новых групп островов. Коцебу дал им имена Румянцева, Крузенштерна, Спиридова.

Во время своего второго кругосветного плавания (1823—1826 годы) на шлюпе «Предприятие» Коцебу открыл ряд островов, которые получили имена Фаддея Беллинсгаузена, Кордюкова, Римского-Корсакова. Один из открытых островов был назван именем корабля— Предприятие.

Тремя годами позже лейтенант Литке открыл в южных водах, в районе Каролинских островов, большой архипелаг, названный им архипелагом Сенявина, а также двенадцать групп островов в Коралловой группе и пролив Сенявина (Чукотка).

Лейтенант 3. И. Понафиднн, капитан-лейтенанты М. Н. Васильев, Л. А. Гагемейстер, И. И. Шанц, командир брига «Головнин» В. С. Хромченко, штурман Клочков и много других русских моряков, возвращаясь на родину, привозили все новые и новые сведения о географических находках¹³.

В этот же период русских кругосветных плаваний

было совершено величайшее географическое открытие. В 1819 году русские моряки Фаддеи Беллинсгаузен и Михаил Лазарев отправились на шлюпах «Восток» и «Мирный» в Антарктику.

Спустившись в южные полярные воды, 16 января 1820 года Беллинсгаузен и Лазарев достигли 69°2Г южной широты и оказались у «окраины» нового, еще неизвестного науке Антарктического материка. Спустя год Беллинсгаузен и Лазарев вновь бороздили южные полярные воды. Девятого января 1821 года они открыли остров Петра I, а через неделю — «гористую землю», названную Берегом Александра I².

Так был открыт новый Антарктический материк. Представление, что за Южным полярным кругом нет земли, опровергли русские мореплаватели. Недаром их прозвали «подлинными колумбами Антарктики». Беллинсгаузен и Лазарев открыли много островов, которым дали имена Кутузова, Чичагова, Волконского, Раевского и других известных деятелей той эпохи.

В результате русских кругосветных плаваний на карте мира уточнялись очертания берегов, морские глубины и течения, возникали новые острова, архипелаги и даже материки. Росла слава русских моряков, а вместе с ней и слава русского народа.

«Помните, — говорил Федор Литке, обращаясь к своим матросам перед отправлением в плавание, — мы идем в кругосветный вояж, за нами далеко и надолго останется Россия, с флагом нашим на «Сенявине» мы несем славу, честь, величие и гордость дорогой родины».

* * #

И вот в это столь славное время в Петербургском морском корпусе у огромной карты мира, занимавшей всю стену штурманского класса, по многу часов проводил маленький кадет, затянутый в форму.

Пожалуй, никто из воспитанников корпуса, кроме Геннадия Невельского, не следил так ревниво за плаваниями русских моряков, не изучал так глубоко описания их путешествий. Как только приходило сообщение о новом географическом открытии, юноша устремлялся в штурманский класс. Тут, у карты мира, не раз заставали его товарищи.

— Что ты все ищешь нп карте? — шутливо спросил как-то Невельского один из его друзей.

— Ищу «белые пятна», — серьезно ответил тот и, тяжело вздохнув, добавил: — Только мы поздно родились! Нет уже на карте «пятен». И, пожалуй, когда мы станем моряками, нам нечего будет открывать.

... Быть моряком нелегко. Морское дело требует глубоких знании и особенно тщательной подготовки. Невежда не может быть хорошим моряком. Это отлично понимал Иван Федорович Крузенштерн — «первый российский кругосветный плаватель», назначенный в 1827 голу директором Морского кадетского корпуса.

Новый директор хорошо знал порядки, царившие до него в корпусе. В свое время он на себе испытал унизительную н грубую систему воспитания в этом учебном заведении. Порка розгами, дранье за уши и волосы были ее основой. Жили кадеты впроголодь. Корпусные интенданты беззастенчиво расхищали денежные суммы, отпущенные на воспитание будущих моряков. В классах и спальнях всегда стояла стужа — разбитые окна заты-капись подушками. Чтобы отопить печи в помещении корпуса, воспитанники его часто отправлялись через забор в ближайшие портовые склады «на охоту» за дровами. Таков был быт.

Не лучше обстояло дело и с учебой. За редким исключением, в корпус назначались в качестве преподавателей и воспитателей не очень грамотные люди и, как правило, весьма равнодушные к своему делу. В большинстве случаев морским навыкам и корабельной службе кадетов обучали проштрафившиеся на фтоте офицеры. Обиду за постигшие их неудачи они, конечно, вымещали на юных, беззащитных воспитанниках.

Не мудрено, что при таких порядках и такой системе обучения бывали случаи, когда кадеты по пять и даже десять лет проводили в одном и том же классе. Поступив в корпус детьми, они покидали его чуть ли не отцами семейств.

Исключительные успехи русских моряков, получившие мировое признание, отнюдь не были результатом воспитания в корпусе. Лишь выйдя из него и попав на корабли, .морские офицеры проходили настоящую школу, овладевали знаниями и опытом. На кораблях, в трудных плаваниях формировались характер и воля буду-

ших мореплавателем, воспитывались упорство в преодолении препятствии, настойчивость в достижении цели, мужество и готовность к подвигу.

Хорошо знакомым со всеми недостатками корпусных порядков, Крузенштерн смело и решительно принялся за борьбу с ними. Первым делом он строго запретил грубое обращение с воспитанниками корпуса. Стараниями Крузенштерна в корпусе была наведена и стала обязательной такая же чистота, какая обычно поддерживается на кораблях.

Но самое главное, чего добился Иван Федорович, — это коренного улучшения самого преподавания. Он пригласил в корпус лучших педагогов того времени, устроил обширный музей, создал большую библиотеку, физический кабинет, обсерваторию. Каждое лето все кадеты отправлялись в учебные плавания и на практике изучали мореходное искусство. И, наконец, Крузенштерн учредил при корпусе офицерские классы, куда для усовершенствования морских знании определялись десять лучших воспитанников, окончивших корпус. В офицерских классах также преподавали самые знаменитые русские ученые.

Все новшества, вводимые Крузенштерном, сильно беспокоили царя Николая I. Ему, до смерти напуганному заговором декабристов, во всем мерещился дух вольнодумства. Больше всего он боялся того, чтобы революционные веяния не коснулись закрытых учебных заведении. Разыгрывая из себя любящего отца кадетов, он неожиданно приезжал в корпус, ходил по классам и жадно прислушивался к тому, что рассказывали преподаватели своим ученикам. И горе постигало того педагога, с уст которого срывалось какое-нибудь неосторожное слово, — такого учителя кадеты больше не видели. Особенно любил Николай I присутствовать на строевых занятиях. Усевшись на подоконнике в большом актовом зале, где стоял бюст Петра, царь пристально следил за марширующими кадетами.

— Как ногу держишь?! — вдруг раздавался его сердитый окрик.

И, срываясь с подоконника, царь выходил на середину зала, показывал, как должно маршировать. Кадеты, внутренне съежившись от страха, смотрели в холодные, жестокие глаза царя и верили бродившему по корпусу

слуху, будто царь приказал четвертовать морского офицера Николая Бестужева, поднять его голову на копье и возить по городу.

«Человек с такими глазами — страшный человек», — думали кадеты и облегченно вздыхали, когда царь наконец покидал корпус.

Больше всего на уроках «шагистики» доставалось Геннадию Невельскому. Из всех кадетов своей роты он был самым юным и самым низкорослым. Во время построений па правом фланге обычно стоял высокий, статный Павел Казакевич или такой великовозрастный детина, как Константин Дросард; левый же фланг всегда замыкал Геннадий Невельской. Иногда кадеты по очереди командовали строем (это называлось прохождением унтер-офицерской службы), за что у всех в ведомости успеваемости значилась высшая отметка — 12 баллов. Против фамилии Невельского такой оценки никогда нс было. Ему не давали командовать строем: на первых же занятиях выяснилось, что он слегка заикается. И, хотя кадеты любили Геннадия, они все же подтрунивали над этой особенностью его речи.

— Не огорчайтесь! — говаривал в таких случаях Геннадию мичман Баласогло, Александр Пантелеевич, прикомандированный к корпусу для обучения кадетов фронтовой службе. — Чтобы принести истинную пользу отечеству и русскому флоту, унтер-офицерских знаний совсем недостаточно. Учитесь энергично, самоотверженно — и вы достигнете своей цели.

Действительно, во всей роте не было другого кадета, который учился бы так энергично и самоотверженно, как Геннадий Невельской.

Часто в воскресные дни, когда кадеты разъезжались к родным и знакомым и классы, спальни, бесконечные корпусные коридоры погружались в необычную тишину, Геннадий шел .в столовую, где в глубине, у стенки, стояла большая модель фрегата. Он останавливался у корабля, пристально всматривался в его оснастку и шепотом повторял: «Фок-мачта, грот-мачта, бизань-мачта, кливер, бом-кливер, марсель, брамсель...» И все эти слова звучали для него, как самая сладостная музыка. Затем Геннадий поднимался на хоры, где в бесчисленном множестве валялись обрывки канатов, и начинал вязать узлы, счаливать тросы, плести маты. Потрудив-

шись на хорах, Геннадий отправлялся в компасный зал, небольшую комнату с четырьмя кафельными печами по углам, в которой паркетный пол был выложен в виде огромной компасной картушки. Геннадий становился в центре «компаса» и давал волю своему воображению.

Вот он стоит на корабельном мостике. Корабль идет фордевиндом. Но нужно менять курс. Геннадий четко командует. Матросы лихо кидаются к парусам. Корабль отклоняется в сторону. И мальчик, чуть приподнявшись на носки, медленно поворачивается. Но вот раздается команда: «Так держать!», Геннадий твердо опускается на каблуки — это значит, что корабль взял нужный курс.

Вечером в корпус возвращались из отлучки все воспитанники. Несмотря на царившую здесь строгую дисциплину, им трудно было сразу войти в ее рамки после целого дня, проведенного на свободе. До поздней ночи в спальнях роты царили шум и веселье. Одна затея сменялась другой, а главным зачинщиком всяких шуток, игр и борьбы бывал Геннадий. То ои предлагал играть в чехарду, и все кадеты выбегали в коридор, скакали друг через друга; то устраивал «взятие на абордаж» — двое рослых кадетов сажали на плечи двоих поменьше, и те старались свалить друг друга на пол; а то, при общем смехе, он пускал уснувшим кадетам в нос «гусариков» — свернутую трубочкой бумагу.

И не раз после таких забав против фамилии Невельского в журнале по поведению появлялась грозная цифра 8. За более низким баллом следовало отчисление из корпуса. Но все преподаватели и даже директор Иван Федорович Крузенштерн знали, что кадет Геннадий Невельской, несмотря на живость своего характера, самый прилежный воспитанник и никто в его роте не учится так блестяще.

Все помыслы и интересы Геннадия были сосредоточены на занятиях. Сидя в классах, он часто думал: вот за такими же столами учились когда-то Головнин, Лазарев, Рикорд и многие другие прославленные русские моряки. Тут же получил начатки морских знаний и сам Крузенштерн. Возможно, вот так же они простаивали часами у этих карт, мечтая о будущих плаваниях и открытиях. И Геннадий учился со всем пылом, лелея мечту стать их достойным преемником.

Больше всего он любил заниматься географией, историей и математикой. Товарищи по классу даже подсмеивались над его склонностью к запутанным математическим задачам, называя его Архимедом.

...Так промелькнули годы учения в корпусе: осенью, зимой и весной — в классах, а летом — на палубе корпусного фрегата, в плаваниях между Кронштадтом, ЛЙ бавои и Данцигом. (

В январе 1831 года Геннадия произвели в гардемарины, и он с гордостью надел первые в его жизни погоны.

А в конце 1832 года шестьдесят восемь воспитанников Морского кадетского корпуса были допущены к выпускным экзаменам.

Для проведения экзаменов Николай I повелел учредить специальную комиссию. Ее возглавлял председатель ученого комитета генерал-лейтенант Голенищев-Кутузов, а в состав комиссии входили вице-адмирал Колзаков, контр-адмиралы Шишмарев и Сущев, несколько капитанов 1-го и 2-го рангов.

В день экзаменов в комиссию поступил рапорт директора корпуса: «Из числа представленных на испытание унтер-офицеров и гардемаринов А. Озерский, ГЗ Кузнецов, Г. Невельской... (перечислялось десять имен)... выбраны для офицерского класса. По отличной их нравственности, по наукам, по знанию их иностранных языков и особенно по примеченной в них страсти к усовершенствованию себя в высших науках, они подают несомненную надежду, что окажутся сего отличия весьма достойными, и я вполне уверен, что и комиссия при предстоящем испытании их в науках усмотрит, что они оправдывают таковой выбор начальства. Вице-адмирал Крузенштерн».

К рапорту директора корпуса были приложены списки испытуемых и ведомости по наукам, поведению и фронтовой службе.

Долго и тщательно испытывала комиссия каждого кандидата в офицеры. Особенно пристрастно подвергалась экзамену группа воспитанников, избранных для зачисления в офицерские классы. Но дольше всех экзаменаторы испытывали гардемарина Невельского. На все, даже самые каверзные вопросы, не предусмотренные программой, Геннадий отвечал так, что все присут-

2. Подвиг .шшдрала. I

евельского

17

ствовавшис пришли к единому мнению: это лучшим ив лучших, и экзаменаторы горячо поздравляли Крузенштерна, воспитавшего в стенах корпуса такого вамеча-тельного юношу. Никто из членов комиссии не усомнился в том, что Невельской — достойнейший кандидат в офицеры, что перед ним открывается широкая морская дорога.

«Офицер Российского флота! Неужели это радость осуществленной мечты? — спрашивал себя Невельской и сам отвечал: — Нет, только сейчас, в офицерских классах, начнется настоящее изучение морского дета».

Едва улеглось волнение, сопутствующее экзамену, как по корпусу разнеслась весть: князь Меньшиков, начальник Морского штаба и вершитель судьбы Российского флота, прислал Крузенштерну письмо. Князь писал: «Государю императору угодно выпускаемых в офицеры гардемаринов и кадетов Морского корпуса смотреть в Аничковом дворце, в будущее воскресенье, то есть 18 сего декабря, в 2 с половиной часа пополудни».

... В назначенный день и точно в указанный час шестьдесят восемь юношей, затаив дыхание и замерев в строю, стояли в большом дворцовом зале. Николай I, в сопровождении свиты, медленно проходил вдоль строя. Идя рядом с ним, Иван Федорович Крузенштерн поочередно представлял царю выпускников и давал каждому из них краткую характеристику.

Царь с явным удовлетворением оглядывал фигуру каждого рослого и статного гардемарина, милостиво кивал в знак одобрения его производства в офицеры и подходил к следующему. Так он обошел весь строй, пока не остановился около юноши, замыкавшего левый фланг. •

— Гардемарин Геннадий Невельской, ваше величество, — представил юношу Крузенштерн. — Отличная нравственность, отменные способности, по степени знаний учебных предметов может считаться первейшим в ксрпусе, к тому же обладает страстью к усовершенствованию себя в высших науках. Комиссия, — продолжал вице-адмирал, — сочла его подающим несомненные надежды и определила для дальнейшего прохождения наук в офицерский класс...

Николай I вдруг прервал похвальную речь по адресу гардемарина и спросил Невельского:

— Лет сколько от роду и какого ранжиру?

— Девятнадцать, ваше величество! — отчеканил Невельском, глядя па царя снизу вверх, и, от смущения заливаясь краской, добавил: — Росту два аршина три вершка с четвертью...

— Девятнадцать? — удивичся царь. — Что ж ты ростом так не вышел? А?.. Каком же из тебя офицер! — II, оборотившись к Крузенштерну, царь сказал: — Коль комиссия считает его достойным определения в офицерский класс, быть по сему. А насчет офицерских погон — пусть подрастет...

Сопровождаемый свитой, Николай I ушел.

Гардемарины сияли oV счастья. Они уже видели себя в новых мундирах со столь желанными офицерскими погонами на плечах. Лишь один гардемарин, самый достойный и лучший из всех, стоял поодаль, горько обиженный и уязвленный.

Большого труда стоило добросердечному Крузенштерну утешить юношу...

Двадцать первого декабря 1832 года Геннадий Невельской высочайшим приказом был произведен в мичманы, зачислен в 27-й флотский экипаж и оставлен при корпусе в офицерском классе... но без права носить офицерские погоны.

И, когда спустя несколько дней царь приказал снова представить ему всех выпущенных офицеров в аванзалах Зимнего дворца, Геннадий Невельской, укутавшись в старую гардемаринскую шинель, бесцельно брел из улицы в улицу. Так он перешел застывшую Неву и остановился перед памятником Петру.

Долго стоял он, глядя на могучую бронзовую фигуру основателя русского флота, и кто знает, о чем думал в это время Невельской... Но вот он распразил плечи, огляделся вокруг и решительно двинулся к себе в корпус.

* * *

Созданные Крузенштерном офицерские классы были его любимым детищем. Член многих обществ, он сумел привлечь для преподавания в классах виднейших русских ученых. Механику преподавал Остроградский, физику — Ленц, дифференциальное и интегральное исчисление — Буняковский, теорию кораблестроения — Бура-чек, астрономию — Зеленой.

Множество других дисциплин, необходимых для настоящего воспитания молодых моряков — литературу, историю, географию и т. д., — преподавали не менее известные ученые и передовые люди того времени.

Знакомя своих слушателей с точными данными той или иной науки, педагоги невольно касались широкого круга научных и общественно-политических идей, которые, несмотря на жестокую царскую цензуру, находили свое выражение во всех областях науки, литературы и искусства.

Зверски расправившись с декабристами — первыми дворянскими революционерами, пытавшимися свергнуть самодержавие и уничтожить крепостное право, — Николай I всеми силами старался подавить то, что ему казалось проявлением свободомыслия. Будучи человеком малообразованным и ограниченным, царь с особой подозрительностью и недовернем относился к людям науки и литературы, ко всем, кто имел хоть малейшее касательство к просвещению народа.

Но, как ни изощрялся царь, создавая «светскую инквизицию» — третье отделение, придумывая все новые ограничения и цензурные уставы, он был не в силах приостановить движение русской общественной мысли и развитие отечественной науки и литераторы.

На смену декабристам пришли новые люди. Они отлично поняли, что декабристам па Сенатской площади, как писал позднее А. И. Герцен, «не хватало народа», что они не знали его нужд и чаяний. И ведущей идеей русской общественной мысли становятся интересы народа, его роль в истории развития общества. Вопросы философии, русской истории, значения русской культуры все больше привлекают к себе внимание самых различных кругов русского общества. И впереди, поднимая эти волнующие вопросы вопреки жестокой цензуре, идет литература.

Наши великие поэты и писатели — Пушкин, Лермонтов Гоголь — утвердили в русской литературе правдивое, реальное изображение различных сторон жизни народа. Вслед за ними писатели, критики и публицисты — Герцен, Огарев. Некрасов, Тургенев, Салтыков-Щедрин и многие другие — в своем творчестве обличали царское самодержавие, его крепостнические порядки. Это движение в русской литературе направлял на путь революционных, демократических устремлений великий русский критик, просветитель, революционный демократ и властитель дум молодежи В. Г. Белинский.

Передовые идеи русской литературы, развитие общественно-политической мысли благотворно действовали на все остальные области отечественной культуры.

Несмотря на скудные средства, отпускаемые царской казной на содержание Академии наук и университетов, русская научная мысль во многих случаях опережала зарубежную науку.

Во всех областях культуры, пауки и искусства все сильнее звучали прогрессивные идеи национального самосознания и национальной гордости пробуждающегося к жизни народа.

В этой атмосфере передовых демократических идей и широких научных интересов росло и мужало молодое поколение моряков, которые впоследствии прославили флот своими патриотическими подвигами и делами.

Офицерские классы, позже преобразованные в Морскую академию, находились при Морском кадетском корпусе. Осенью, зимой и весной Геннадий Невельской усердно учился, очень много читал, а летом плавал на линейных кораблях «Прохор», «Иезекииль», «Кронштадт», бывал в плаваниях на фрегатах «Помона», «Ве-пус», командовал легкими гребными судами.

Так, в занятиях и мореходной практике, прошли годы учения. Наконец наступили волнующие дни последних экзаменов.

Блестящее собрание экзаменаторов — специалистов в различных обпастях морского дела — приступило к испытаниям. Но если, экзаменуя кадетов, они видели перед собой еще не оперившихся птенцов, то на этот раз они проверяли знания вполне сформировавшихся, достаточно опытных и образованных моряков.

Наилучшее впечатление на экзаменаторов снова произвел мичман Неве, ьской. Члены комиссии особенно пытливо экзаменовали его. Все они знали, что в свое время царь задержал выдачу ему офицерских погон и не очень его жалует. Рассказывали, не называя имени Николая I, что некое высокопоставленное лицо, зайдя в комнату офицерских классов, где жил Невельской, обратилось к нему с вопросом: много ли здесь живет офицеров? Невельской от неожиданности смутился, стал заикаться — а в таких случаях он обязательно хватался за пуговицу собеседника — и, подойдя к высокопоставленному визитеру, стал расстегивать тому сюртук. Гость сердито посмотрел с высоты своего могучего роста на маленького мичмана и, больно ударив его по руке, стремительно покинул комнату...

Последний экзамен по теории кораблестроения стал триумфом Невельского: комиссия была поражена исключительными знаниями предмета, выходящими далеко за рамки учебного курса.

— Где им почерпнуты столь обширные знания? — спросил Крузенштерна случайно присутствовавший на экзамене командир фрегата «Аврора», флигель-адъютант граф Гейден.

Престарелый Крузенштерн улыбнулся и, с нежностью глядя на своего воспитанника, сказал:

— Выдающиеся способности! Нет ни одного значительного вопроса современной науки, который бы он нс изучил до мельчайших подробностей .. Подо всё он подводит точные математические формулы, проверяет статические данные... Это настоящий фанатик всякого дела, обратившего на себя его внимание.

Изломав массу мелков, которыми Невельской чертил на доске, доказывая свои глубокие познания в области кораблестроения, юноша отошел от стола комиссии и сел на свое место.

Пока комиссия обсуждала, какую оценку дать испытуемому, граф Гейден подошел к Невельскому, протянул ему руку и сказал, что будет счастлив, если такой офицер окажет ему честь и изберет его фрегат «Аврору» для прохождения дальнейшей службы.

Моряки считали величайшим счастьем служить на «Авроре» под командой Гейдена — героя Наваринского сражения. Сделанное Невельскому предложение не только свидетельствовало о том, что его оценили по заслугам, но и открывало перед ним неограниченные возможности для усовершенствования в морских знаниях.

Мнение комиссии было единодушным. И в марте 1836 года Геннадию Ивановичу Невельскому присвоили чин лейтенанта Российского флота, прикомандировав его в распоряжение самого генерал-адмирала — великого князя Константина, которому тогда шел... девятый год.

В звании генерал-адмирала Константин -пребывал чуть ли не со дня своего рождения. Царь Николай предназначил ему командовать флотом и управлять морским министерством, а для соответствующего воспитания ребенка приставил к нему контр-адмира па Литке.

Выдающийся моряк, Федор Петрович Литке, известный своими многократными плаваниями и научными открытиями в Ледовитом и Тихом океанах, был вынужден покинуть корабельную палубу, оставить мечты о новых плаваниях и лучшие годы своей жизни посвятить воспитанию августейшего недоросля.

«Неужели такая судьба уготована и мне?» — с го^: речью думал Невельской, выстаивая ночные вахты, которые ему приходилось нести вместо будущего командующего Российским флотом.

Многие честолюбцы завидовали назначению Невельского. «Это не беда, что генерал-адмирал еще капризный ребенок, — говорили они. — Быстро пройдут годы. Мальчик подрастет — вот тогда и откроется для Невельского кладезь почетных звании, чинов и наград».

Но, как ни лестно было находиться при юном генерал-адмирале и чувствовать его доброе к себе отношение, Невельской тяготился службой и все ждал случая, чтобы оставить ее.

Но, прежде чем этот случай представился, прошло много лет. За эти годы Невельской исходил на кораблях «Беллоиа», «Аврора», «Ингерманланд» Балтийское, Северное и Средиземное моря, мастерски овнадел искусством кораблевождения, стал настоящим, опытным моряком. Ученик его давно уже был в чине капитана 2-го ранга, а учитель по-прежнему оставался лейтенантом. И только в 1846 году, когда Константин стал капитаном 1-го ранга и командиром фрегата «Паллада», вспомнили о Невельском. Пятнадцатого июня его произвели в капитан-лейтенанты.

Небольшого роста, крепко сколоченный, подвижной и энергичный, он пользовался особой любовью среди молодых моряков. Его способности, знания, пытливый ум, доброе и благородное сердце снискали ему всеобщее уважение. Все считали его достойным вести корабль в любое далекое плавание. И никто не сомневался в том, что Невельского ждет блестящее будущее. Особенно сейчас, когда великий князь подбирает офицерский состав для «Паллады».

За все десять дет службы при Константине Невельской ни разу нс пытался извлечь выгоды из своего положения, не обращался к своему ученику нн с какими личными просьбами. Каково же было удивление великого князя, ожидавшего, что Геннадий Иванович будет ходатайствовать о своем назначении на «Пал-ладу», когда он услышал, что бывший учитель просит помочь ему стать командиром маленького военного транспорта «Байкал», предназначенного для каботажного плавания в далеком Охотском море.

Как ни отговаривал великий князь Невельского отказаться от этого столь неразумного, по его понятиям, намерения, Геннадий Иванович твердо стоял на своем.

— Ну-с, хорошо! — досадливо сказал Константин. — Я помогу в вашем ходатайстве... Но вы делаете большую ошибку... За последствия пеняйте на себя... — И Константин резко встал, давая понять, что разговор окончен.

Что же заставило Невельского так решительно отказаться от блистательной карьеры, какую сулила да*ть-нейшая служба при великом князе? Что влекло его к берегам сурового Охотского моря? Может быть, там, на краю необъятной России, он обнаружил то «белое пятно», ту географическую загадку, о которых мечтал еще в Морском корпусе?

Да, действительно Геннадий Иванович нашел «бечое пятно» и притом в таком месте, которое неоднократно исследовали моряки, географы и путешественники, — в районе Амурского лимана.

Это казалось невероятным. К середине XIК века все очертания берегов Охотского моря уже были нанесены на карту и ни у кого не вызывали никаких сомнений. Сахалин значился полуостровом, а вход в Амур со стороны моря считался невозможным. Все это казалось настолько очевидным, что никому и в голову не пришло бы искать тут «белое пятно».

И все-таки Невельской нашел его. Найдя же, твердо решил раскрыть эту тайну. А одно обстоятельство заставило Геннадия Ивановича действовать безотлагательно.

f— Я помогу о вашем ходатайстве, — досадливо сказал Констан,-тин. — Но вы делаете большую ошибку..,

Дело в том, что государственные деятели того времени, решая важнейшие вопросы территориальной целостности России, опирались на будто бы «твердые и незыблемые» географические представления о Дальневосточном крае. Но — Невельской был уверен в этом — такие представления не соответствовали действительности

Как же случилось, что очертания части тихоокеанского побережья были нанесены на карту неверно и почему Невельской был уверен, что ошибка существует?

Отвечая на этот вопрос, мы должны вернуться далеко назад.

ГЕОГРАФИЧЕСКАЯ ЗАГАДКА

Стремительное продвижение на восток, «встречи солнца», руссюйоТб^звестные казаки начали еще в XVI веке, когда разведывали обширные неведомые земли, лежащие за Большим Да мнем — _Так называли в ту пору Уральский хребет.

А за Большим Камнем находилось Татарское ханство — обломок не» егда могучей Золотой Орды. В центре ханства, возвышаясь над тем местом, где сливались воды могучих I--.. — Иртыша и Тобола, стоял город Кашлык. Этот город носил еше имя Нскер, но русские звали его Сибирью. Потому и землю, лежавшую за Уралом, стали называть Сибирской.

После 1552 года, когда Иван Грозный завоевал Казанское ханство, сибирский хан Ядигар признал себя вассалом Московской Руси. С той поры Русь получала ежегодную подать от хана. Но в 1563 году Ядигара сверг хан Кучум. Он не только перестал платить обещанную Ядпгаром дань, но и начал совершать набеги на русские владения. Хан разорял русские селения, сжигал их дотла, уводил жителей в плен. Могло ли терпеть такое положение Московское царство^

И вот в 1581 году казачий атаман Ермак Тимофеевич, возглавив сравнительно небольшую казачью дружину, отправился в поход на жестокого хана. Удалые русские казаки победили Кучума, и вскоре Ермак Тимофеевич «бил челом Грозному Сибирским царством». С тон поры оно стало частью Русского государства.

После похода Ермака открылась широкая дорога в

Сибирь. Поплыли по бурным и стремительным рекам, потянулись через горные хребты, пошли по таежным тронам ватаги удалых казаков, «промышленных и охочих людишек».

Но русские двигались в глубь Сибири главным образом водными, речными путями. Каждый переход из бассейна одной реки в бассейн другой был как бы этапом стремительного продвижения на восток: с Оби на Енисей, с Енисея на Лену и далее.

Одно за другим стали возникать в Сибири русские селения. За короткое время, с 1586 по 1600 год, выросли Тюменский, Тобольский, Туринский, а немного позднее — Енисейский, Красноярский, Илимский и многие другие острожки — будущие сибирские города.

В конце лета 1632 года небольшой отряд казаков во главе с сотником Петром Бекетовым заложил первый острожек на реке Лене. Лет десять спустя его перенесли на семьдесят верст выше по течению. Ныне на этом же месте стоит город Якутск.

В острожек на Лене потянулись разные служилые, промышленные и торговые люди. Вокруг быстро стали расти зимовья и поселения. И вскоре острожек стал как бы серединным местом всей Якутской земли, а Лена — одной из самых бойких речных дорог Сибири.

В 1G38 году особым указом царя было создано Якутское воеводство. Первыми воеводами стали Петр Головин и Матвей Глебов.

«С Лены, с ее обширной системой притоков, открывались разнообразные маршруты по всей Восточной Сибири. Отсюда проникли русские на «дальные заморские реки», впадающие в Северный Ледовитый океан: в Индигирку, Яну, Колыму, Анадырь и другие... отсюда же был найден путь на реки, текущие в Восточный океан, — Амур и Охоту»³.

Так, выйдя на широкую, полноводную Лену, русские люди обрели новые возможности для смелых походов по никем не изведанным огромным сибирским просторам.

До той поры, в начальный период, освоение Сибири проводилось по указаниям Сибирского приказа в Москве. Но чем дальше продвигались русские в глубь Сибири, тем больше инициативы проявляли местные власти. Из Сибирского приказа лишь приходили стереотипные предписания «радеть о государевом деле» и поступать «смотря по тамошнему делу».

Местные воеводы, заботясь не только о государевой, но и о личной выгоде, старались все больше расширять границы своих воеводств. Они использовали в своих целях, поощряли «промышленных и охочих людишек», безудержно стремившихся в «незнаемые земли». А по их следам, зачастую на свой страх и риск, воеводы снаряжали небольшие партии служилых людей для сбора ясака ⁴ и приведения новооткрытых земель «под высокую государеву руку».

В то время никто толке м не знал, что за земли лежат на востоке Сибири, как далеко они простираются и что за народы их населяют. Для географов всех’ стран этот край был самым неизвестным, неизученным, полным всяких тайн и загадок.

Поиски и освоение новых земель становятся заветной мечтой смелых и предприимчивых людей. Бесстрашие и удаль ведут их вперед. Неделями, месяцами, годами бредут казаки сквозь бесконечную сибирскую тайгу, плывут по неведомым сибирским рекам. В глухой чащобе подстерегает людей дикий зверь. За поворотом реки из засады вдруг со свистом вылетает смертоносная

Плывут казаки по неведомым сибирским рекам...

стрела «немирного» человека. Одни землепроходцы гибнут от цинги, голода н холода, другие тонут в бурных водах рек. Но оставшиеся в живых неуклонно идут все вперед и вперед. Незаметные герои, они настойчиво, методично, сами того не подозревая, делают великое дело — поднимают завесу тайны над самым неизведанным краем земли, совершают великие географические открытия.

Одно из таких открытий сделал Василий Данилович Поярков, сильный, волевой человек и смелый воин.

...Знойным июльским днем 1643 года Поярков и с ним 112 служилых людей, 15 охотников, 2 целовальника, кузнец и 2 толмача покинули Якутск.

«По указу государя, царя и великого князя Михаила Федоровича», стольник и якутский воевода Петр Головин послал Пояркова на Злю (Зею) и П1илку⁵-реку, дабы «расспрашивать всяких иноземцев накрепко про сторонние реки падучие, которые в Зию-реку пали, какие люди по тем сторонним рекам живут, седячне ль или кочевные, и хлеб у них и иная какая угода есть ли, и серебряная руда, и медная, и свинцовая по Зис-реке есть ли, и что хто иноземцев в расспросе скажет, и то записывать именно. И чертежь и роспись дороге своей и волоку, и Зие и Шнлке реке, и падучим в них рекам и угодьям, прислать в Якуцкнй острог вместе с ясочною казною; и чертежь и роспись прислать всему за своею Васильевою рукой»⁴.

Письменный голова ⁶ Василий Данилович Поярков считался по тем временам весьма грамотным человеком. Он умел водить суда, чертить карты, строить укрепления, находить ру'ду.

Поярков пустился в далекий поход без компаса н карт. Где путь лежал по рекам, плыли в тяжелых, грубо сколоченных стругах. Где путь пролегал через горы и леса, шли, днем сверяясь по солнцу, а почыо — по звездам. Семь тысяч верст прошел Поярков. Он примечал все, что встречалось на пути, собирал сведения о характере и богатствах открытых им земель и рек, описывал быт и нравы местных жителей.

Из Якутска Поярков спустился вниз по Леие до устья Алдана, а затем пошел вверх по Алдану, до впадения в него реки Учур. На эту часть пути ушло четыре недели. Шли пока знакомыми местами. А вот от реки Учур начались новые земли. Десять дш й шли казаки вверх по этой реке без особых приключений. Но как только свернули на реку Гонам, так пришлось им «хлебнуть горюшка».

Дика и стремительна горная река Гонам. Всюду пороги, утесы и завалы. Медленно, с трудом продвигались вперед неуклюжие струги и дошанки. За пять недель, что плыли по Гонаму, казаки преодолели сорок два порога и двадцать два переката. Через каменные преграды волоком тащили тяжелые струги. Иногда вручную разбирали преграждавшие путь каменные гряды. С большим трудом «с судном на порог поднимались», — отмечал в своих записях Поярков.

Учарпли морозы, и река покрылась льдом. Поярков разделил свой отряд на две части: одних казаков во главе с пятидесятником Патрпкеем Мининым оставил зимовать на Гонаме, а сам, с другой группой, перевалил через Становой хребет к верховьям реки Брянты — притоку Зеи. Отсюда Поярков добрался до Зеи и спустился по ней к устью У млека на, где и остался зимовать.

Тяжела была эта зимовка. Взятый Поярковым запас продовольствия иссяк. Пополнить его зимой было негде. Порой приходилось питаться древесной корой да корнями растений.

Наступила весна. Обе группы казаков соединились, и Поярков тронулся в дальнейший путь, вниз по течению Зеи.

Летом 1644 года казаки вышли на широкую, полноводную реку. То был таинственный, неведомый Амур, о котором они много слыхали, отправляясь в поход.

Незадолго до похода Пояркова сведения об Амуре принес енисейский атаман Максим Перфильев, ходивший «для прииску новых землиц и ясаку» на реку Витим. Представлял воеводам известия об Амуре и казак Иван Москвнтин, который первым из русских достиг берегов Тихого океана.

А из промышленных людей близ Амура побывал некий Сенька Аверкиев. Он бил соболя неподалеку от устья реки Аргуни, притока Амура, когда его захватили местные жители — дауры — и доставили на Зею к даурским князьям Лавкаю и Шилгинею. Первый хотел убить Аверкиева, но второй заступился. Расспросив Аверкиева, из каких он краев, его отпустили с миром. Взамен бисера и железных стрел, что были при нем, ему дали соболей.

Но, несмотря на сведения Перфильева, Москвитина и Аверкиева, Амур по-прежнему оставался неизвестным. И вот наконец первые русские землепроходцы — Поярков со своими людьми — вышли к этой реке.

Все лето они плыли вниз по течению. Перед ними вставали то крутые, высокие берега, то широкие поймы, окаймленные сопками. Казаки плыли и восхищались открытым ими краем.

«Те землицы людны и хлебны, и соболины, и всякого другого зверя много. В той землице хлебной скудости ни в чем не будет», — записывал Поярков.

Особенно дивились казаки обилию рыбы, которая «будто с дурна сама на берег лезет».

Поздней осенью Поярков спустился к низовьям Амура. Тут был край земли — дальше идти уже было некуда. Впереди расстилалось море.

Густой осенний туман висел над ним, скрадывая даль. Ненастный холодный ветер гнал волну...

За многие месяцы тяжелого пути казаки потеряли больше половины своего отряда. Возвращаться с оставшимися людьми старым путем было опасно. И Поярков решил зазимовать здесь, построить суда морского хода и пойти морем, вдоль его берега, до устья Ульи-реки, а оттуда уже добираться до Якутска.

На высоком берегу Амура, у самого устья, поставили казаки зимовье — первое русское поселение на Амуре. Длинной чередой потянулись короткие зимние дни и долгие темные ночи.

Деятельный и наблюдательный Поярков использовал зиму, чтобы пополнить собранные им сведения. Он завязал знакомство и подружился с местными жителями. Здесь, в устье Амура, куда его завлекла жажда нового, Поярков стремился побольше узнать о том, какие земли лежат вокруг, какие народы их населяют и чем занимаются. Вероятно, дошедшие до русских первые сведения о большом острове против устья Амура принесли казаки

Пояркова. Ведь они были первыми русскими людьми, которые достигли этих мест.

... Но вот наступила весна. Вскрылся Амурский лиман. Поярков распрощался с местными жителями, казаки спустили на воду неуклюжие тяжелые кочи и вышли в «незнаемое» море. Попутный ветер надувал паруса из оленьих шкур, а когда наступало безветрие, казаки брались за громоздкие весла и плыли «на гребнях».

Только смелые и сильные люди могли решиться на такое плавание. Целых три месяца носило их кочи по бурному Охотскому морю, пока шторм не выбросил казаков на суровый сибирский берег. Суда разбились о прибрежные камни, и небольшой отряд уцелевших людей, оборванных и голодных, добрался до устья реки Ульи. Тут они нашли старую избу, в которой до них зимовал Иван Москвитин, и прожили в ней всю зиму.

Ранней весной казаки по последнему санному пути перебрались через хребет Джугджур к верховьям реки Маи. Здесь они снова построили лодки, на которых и дошли до Якутска.

Так закончились трехлетние скитания отважных русских землепроходцев, о которых поведал Василин Поярков в своей «скаске» ⁵.

Слух о возвращении Пояркова, о «новоприисканнои» им реке Амур разнесся по всей Сибири. Правдивый рассказ Пояркова о богатствах открытого им края вскружил головы предприимчивым атаманам и казакам. Особенно привлекала их близость Амура к Китаю, который манил в ту пору всех европейцев своими сказочными богатствами.

Распаленные рассказами Пояркова, новые якутские воеводы тотчас снарядили вторую экспедицию на Амур, нс столько думая об интересах государственной казны, сколько о собственном обогащении. Но эта экспедиция добралась лишь до истоков Гоиама и ни с чем возвратилась в Якутск.

Спустя три года, в 1649 году, к Амуру вышел другой русский землепроходец — Ерофей Павлович Хабаров-Святитский, не менее яркая личность в истории освоения Сибири, чем Ермак.

Но если поход Пояркова был, по существу, разведывательным, то поход Хабарова носил совсем иной ха-

рактер. Обжить земли Приамурья — такова была цель Трофея Павловича.

Осваивая Амурский край, Хабаров возводил в размыл местах на Амуре русские поселения и остроги, заводил торг с местными жителями — даурами, джюче-рами и ачанами. Три года ходил он по Амуру.

Тем временем якутским воевода, не дождавшись вестей от Хабарова, послал ему в помощь отряд казаков. Одна группа в двадцать семь человек, которую вел Иван Нагиба, отправилась на поиски вниз по Амуру.

Но случилось так, что Нагиба разминулся с Хабаровым. Спускаясь по реке, казаки добрались до самого ее устья, до тех мест, где за несколько лет до этого зимовал Поярков.

Чтобы возвратиться в Якутск, Нагиба решил повторить маршрут Пояркова — не идти обратно старым п\-тем, а плыть до реки Ульи Охотским морем.

Испытанные Поярковым трудности и лишения нс испугали казаков. Они также смастерили судно морского хода и вышли на нем в море. Плавание их было тоже нелегким. Плавучие льды затерли хрупкое суденышко. Десять дней дрейфовали казаки в открытом море, затем льды прибили их к берегу и раздавили судно.

«Хлеб, и свинец, и порох потонул, и платье все потонуло, — писал потом в донесении Иван Нагиба, — и шли мы, холоп и государевы, пешею ногою, подле моря... Питались мы ягодами и травою, и находили на берегу по край лося битого, зверя морского нерпу да моржа, и тем мы душу свою оскверняли».

Так Нагиба и его товарищи дошли до устья какой-то маленькой речки. Там они построили новое суденышко и пустились в дальнейшее плавание по морю. На этот раз оно прошло благополучно. Казаки добрались до Ульи, а оттуда уже известной нм дорогой вернулись в Якутск, так и не найдя Хабарова. Его отыскал другой отряд.

Положение русских поселений, которые основал Хабаров, было нелегким. В то время еще не существовало официально установленной границы между русскими владениями и Китаем. Амур являлся как бы природным рубежом, делившим русские и китайские земли. До появления русских в Приамурском крае маньчжур-

ские купцы и чиновники, особенно из северных провинции Китая и Маньчжурии, то и дело нарушали естественную границу. Они хозяйничали в Амурском крае, словно в своей вотчине: собирали подати с местных жителей, грабили их, заставляли на себя работать бесплатно.

Но, как только появились русские поселенцы, местные приамурские жители стали обращаться к ним за помощью против произвола купцов и чиновников. Это. конечно, пришлось не по вкусу маньчжурам, привыкшим свободно хозяйничать здесь, и они стали во всем противодействовать русским поселенцам.

Маньчжурские купцы начали запугивать местное население, рассказывая всяческие небылицы о людях из «царства Лоче» — так называли они Россию. Они уверяли, что русские — случайные пришельцы и что эта земля не принадлежит им. Они уговаривали местных жителей бросать свои стойбища и перебираться куда-нибудь подальше от русских. Естественно, что такое поведение маньчжурских купцов приводило к различным недоразумениям и столкновениям на границе между Китаем и Русским государством.

Московское правительство отлично понимало, как важны открытия Пояркова и деятельность Хабарова. В Сибирском приказе давно осознали необходимость установить точную границу между обоими государствами. С этой целью из Москвы неоднократно отправлялись в Китай специальные посольства.

Постепенно между обеими странами стали налаживаться нормальные торговые и добрососедские отношения.

В 1675 году царь Алексей Михайлович снарядил новое посольство во главе с Николаем Спафарием, которому было поручено не только вести дипломатические и торговые переговоры с китайским богдыханом, но еще «изобразить на чертеже все землицы, города и места по пути из Тобольска до китайской границы».

Почти три года длилась миссия Спафария. И он со всей добросовестностью выполнил поручения царя. По своем возвращении из Китая посол представил документы, имеющие особый интерес. Кроме официальных отчетов о ходе переговоров, Николай Спафарий передал в Посольский приказ два больших тома своих записей.

В одном из них подробно рассказывалось о пути из Тобольска до китайской границы, другой содержал «Описание Китайского государства».

Несколько позже Спафарий приложил к этим документам «Сказание о великой реке Амуре, которая раз-гранила русское селение с китайцы». В основу «Сказания» легли материалы, которые Спафарий получил в Посольском приказе еще до отъезда из ААосквы. Однако бесспорно и то, что «сведения об Амуре были пополнены и на основании устных расспросов, к которым Спафарий прибегал во все время своего пути по Сибири» ⁶.

А если так, то кто же еще, кроме спутников Василия Пояркова, Ивана Нагибы и Ерофея Хабарова, мог рассказать Спафарию о реке Амуре и ее устье?

Спафарий первый дал достаточно полное по тому времени географическое описание Амура. Он пространно рассказал о многочисленных притоках Амура и их протяженности. Большое внимание он уделил описанию рельефа местности, географическим особенностям и отличительным, характерным деталям амурского фарватера.

Запись Спафария представляет исключительную ценность благодаря первому письменному упоминанию об острове, который впоследствии стал известен под названием Сахалин.

«Вышеименитая великая река Амур, гористая и лесистая и в окиан впала однем своем устьем, и против того устья есть остров великой; а живут на том острове многие иноземцы и гиляцкие народы. Юрты у них деревянные, рубленые, а носят платья соболья и лисьи, и звериные кожаны, и ездят на собаках, нартами зимою, а летом по водам в лодках, и держат в улусах собак по пятьсот и по тысяче; питаются всяким зверьем и рыбою» ⁷.

Посольству Спафария, как и предыдущим, все же не удалось разрядить ненормальную обстановку, сложившуюся на Амуре. На его берегах по-прежнему происходили различные столкновения между русскими посененцами и маньчжурами.

К 1687 году, когда атмосфера особенно накалилась, русские уже выстроили на Амуре большой город Алба-зин. Ниже его, на реке и ее притоках, стояли остроги поменьше, а вокруг них лежали деревни и слободы. Край звался отдельным Албазинским воеводством.

Пока длились дипломатические переговоры, борьба за приамурские земли шла иными средствами. Феодальные маньчжурские князьки, не имея никаких прав на этот край, никак не хотели признать его владением «царства Лоче».

В июне 1687 года жители Албазина были разбужены на заре тревожным сигналом. К городу приближались восемь тысяч маньчжур с 40 орудиями. Русские — их было всего 736 человек — сожгли все дома, что находились за городской стеной, и укрылись в крепости.

Целый год длилась осада Албазина. Несмотря на по-стояш.ый артиллерийский обстрел, жители города твердо держались. Они отбивали все попытки противника взять город штурмом.

Маньчжуры потеряли более половины своих войск, но нм так и не удалось сломить сопротивление защитников Албазина. Гонец из Пекина привез от богдыхана повеление прекратить осаду, так как в то время начались новые переговоры между русскими и китайцами о разграничении приамурских земель. Осада была снята. В Албазинской крепости осталось к тому времени всего 66 человек. Остальные были убиты или умерли от цинги.

Переговоры велись в Нерчинске. Со стороны Москвы уполномоченным был окольничий боярин Федор Алексеевич Головин. Богдыхана представляли восемь знатных сановников с огромной свитом и десятитысялным пешим и конным войском. Войско прибыло якобы для того, чтобы «доставлять посольству съестные припасы». Головин же, в случае нужды, мог рассчитывать лишь на 500 человек войска Нерчинского края. Зная это, посольство богдыхана стало угрожать нападением на Нерчинск, если Головин не согласится безоговорочно отдать Китаю всю Даурию вместе с Амуром.

Но Головин, действуя по инструкции Петра I, твердо стоял на своем, несмотря на угрозы посольства богдыхана. В долгих переговорах о разграничении земель он проявил большое дипломатическое искусство.

Наконец 27 августа 1689 года был подписан Нерчин-схий трактат о границе между Россией и Китаем. Но обе стороны, подписавшие его, не очень точно разбирались в географическом положении территории, подлежавшей разграничению. Учитывая это обстоятельство, Головин весьма умело добился такой формулировки, которая в ту пору была выгодна России. Хотя он пошел на некоторые уступки в том, чго касалось среднего и нижнего течения Амура, но, чтобы оставить на будущее возможность пересмотреть вопрос о Приамурском крае, он так сформулировал следующий раздел трактата:

«...всякие земли, посреди сущие меж тою... рекою Удыо и меж горами, которые до границы подлежат, и е ограничены ныне да пребывают, понеже на оны земли... великие и полномочные послы не имеюще указу царского величества отлагают не ограничены до иного благополучного времени, в котором... царское величество и бугдоханово высочество похощут... тые неозначенные неограниченные земли покойными и пристойными случаи успокоити и разграничив могут».

Эта статья трактата была большой победой русского посла. Впоследствии она оказала огромную услугу русской дипломатии. Благодаря Головину все левобережье Амура и его устье были признаны «ничьими». Следовательно, имелось достаточное юридическое основание, чтобы при благоприятных условиях сызнова поставить вопрос о границе.

... Походы сибирских землепроходцев представляют собой неоценимый вклад в науку. Благодаря им за несколько десятков лет был не только открыт, но и в известной мере освоен огромный край, являвшийся в то время загадкой для всех ученых мира. С каждым походом расширялись представления об открытой земле, уточнялись размеры и границы, накапливались фактические данные. * Все это требовало научной систематизации и обобщения.

С этой целью царь Алексей Михайлович издал указ о начертании первой карты Сибири.

В девятибашенном Тобольском остроге, под руководством стольника и воеводы Петра Ивановича Годунова. денно и нощно трудились тогдашние картографы над «чертежем» сибирских земель, протянувшихся от реки Тобола до «земли Индейской и Тангутской». Основой для работы служили показания «всяких чинов людей», которые знали «подлинно городки и остроги, и урочища, и дороги, и земли, и какие ходы от города до

города, да от слободы до слободы, и до которого места и дороги, и земли, и урочища, и до земель в скольку дней и скольку езду и верст».

В 1667 году «Чертеж всей Сибири, збираиный в Тобольске по указу царя Алексея Михайловича», был закончен и вместе с пояснительной запиской — росписью — отправлен в Москву, в Сибирский приказ.

В ту пору в Москве было много иноземных посольств. С 1664 года здесь пребывал посланник Голландских Штатов, в свите которого находился будущий амстердамский бургомистр и географ Николаи-Корпелий Витсен Он частенько наведывался в Сибирский приказ. Тут он узнал о великих географических открытиях русских землепроходцев. Собрав разными путями сведения об обширных русских землях за Уралом и живущих там народах, Витсен возвратился в Амстердам.

Примерно через год после того, как тобольские картографы составили «чертеж» Сибири, о нем узнал другой иностранец — Клаас Прютц, прибывший в Москву со свитой шведского посла. Он выпросил эту карту на несколько часов у князя Воротынского, ведавшего Сибирским приказом, дав честное слово, что не будет ее срисовывать. Слова своего швед, конечно, не сдержал, и спустя некоторое время копия сибирской карты оказалась за пределами России. Она попала в руки тех, кто уже тогда пристально посматривал на восток, где лежала огромная страна, протянувшаяся от Балтики до берегов Тихого океана.

Кроме Прютца, так же «отличился» некий придворный художник Станислав Лопуцкий. Он тайком снял копию с части годуновского «чертежа» и отправил ее в Голландию.

Почти в то же время карта эта попадает в руки тайному военному агенту — шведу Эрику Пальмквисту. На этом заканчивается существование выдающегося труда тобольских топографов. «Чертеж» 1667 года окончательно исчезает ⁸.

Проходит еше немного времени, и в 1692 году в Амстердаме появляется книга Витсена под названием «Север и восток Татарии»⁷. Эта книга явилась открове нисм для географов всего мира. Долгие годы она считалась в Европе единственным источником, откуда можно было почерпнуть фактические сведения о Восточной Азии.

Ученые всех стран диву давались, откуда у Витсена такой огромный запас сведений и познаний о стране, лежащей за много тысяч верст от Амстердама.

Но в этом не было ничего удивительного. Витсен писал свою книгу на основании «скасок» русских землепроходцев и «чертежа», составленного в Тобольске.

Упоминая об Амуре, Витсен даже сообщил о существовании острова, лежащего против устья этой реки. Правда, указывая, что остров населен, горист и лесист, голландский географ не сказал ни слова о его величине и очертаниях берегов. Это обстоятельство не помешало, однако, Витсену окрестить неизвестный ему остров именем «Гильят» (от слова «гиляк»). Но название это не привилось.

В 1710 году китайский император Канхи поручил монахам-миссионерам составить карту Татарин. Долго трудились над ней монахи. Зная, по с чухам, что против устья Амура имеется какая-то земля, они нанесли на свою карту два островка под общим названием «Сага-лин Анга Гата» — «Черные горы в устье реки». Амур по-маньчжурски назывался «Сахаляи-Ула» — «Черная река»⁹.

Карту свою монахи вырезали на меди, отпечатали и один из оттисков отправили во Францию, географу д Анвилю. Тот издал в 1735 году географический атлас, в который вошла карта Татарии, составченная монахами. Упростив маньчжурское название острова, дАнвнль пометил его на карте как Сахалин. С тех пор за островом и укрепилось это название.

Итак, в течение столетия, истекшего с того времени, когда Поярков побывал на Амуре, амурско-сахалинский вопрос не только привлекал внимание широкого круга географов и ученых, но и превратился в проблему большого государственного значения.

По духу и смыслу Нерчинского трактата, в котором впервые затрагивалась эта проблема, Амур и приамурские земли остались неразграниченными, то есть никому не принадлежащими. Некоторые попытки русских вновь заняться исследованием Амура вызвали недовольство китайского правительства. Оно стало грозить прекраще-

нием торговли с русскими купцами, которая в ту пору была уже довольно значительной.

Представления об Амуре, его устье и расположенном против нею острове по-прежнему оставались неясными. На картах эти места отмечались по-разному. Каждый географ по своему разумению придавал Сахалину те или иные очертания и наносил на карту нижнее течение Амура и его устье.

Вскоре географические представления об этой части Дальневосточного края настолько запутались, что Сахалин вообще перестали считать островом. В среде географов возникла легенда, будто Сахалин соединен с материком узким перешейком. А о реке Амуре говорили, что ее устье теряется где-то в песках.

Правильные сведения русских землепроходцев о том, что «великая река Амур... в окиан впала однем своем устьем, и против того устья есть остров великой», были преданы забвению.

Как же это случилось?

Первым «открыл» этот злополучный перешеек, якобы соединяющий Сахалин с материком, известный французский мореплаватель Жан-Франсуа Лаперуз.

В 1787 году два корабля Лаперуза — «Буссоль» и «Астролябия», — совершая кругосветное путешествие, подошли к берегам Сахалина. Лаперуз вошел в Татарский пролив и направился на север с целью исследовать низовья Амура. Его поразило богатство природы этого края. Высокие хребты, покрытые густыми лесами, необыкновенно плодородные земли в горных долинах, которых еще не касался плуг, восхитили французского моряка. И, плывя дальше, он уже лелеял тайную мысль водворить здесь владычество своей страны в случае благоприятных условий для плавания.

Двигаясь на север вдоль сахалинского берега, Лаперуз обнаружил, что глубина моря постепенно уменьшается. Тогда он высадился на берег в заливе Нанг-мар ⁸ и стал расспрашивать местных жителей — гиляков (нивхов) об очертаниях обоих берегов Татарского пролива.

Лаперуз неоднократно чертил на песке план пролива и показывал его гилякам. Те, желая дать понять, что в одном месте пролив очень узок, неизменно проводили на плане черту между материковым берегом и островным. Лаперуз это истолковал по-своему: он решил, что гиляки обращают его внимание на существующий здесь перешеек.

Чтобы проверить правильность своей догадки, Лаперуз поднялся еще выше на север. Глубина моря все уменьшалась. Тогда корабли стали на якорь, а вперед на разведку были посланы две шлюпки. Они прошли не более пятнадцати верст и натолкнулись на песчаную отмель, вдающуюся далеко в море. В тумане людям, находившимся на шлюпках, показалось, что отмель эта соединяется с высоким скалистым берегом материка. Люди вернулись на корабли и доложили о своих впечатлениях Лаперузу. Тот не стал проверять их доклад. Корабли развернулись и вышли обратно в Тихий океан через пролив, названный именем Лаперуза.

Спустя три года Лаперуз погиб во время крушения у Соломоновых островов, но записи его попали во Францию. Из них географы узнали, что, по мнению Лаперуза, устье Амура заперто мелями, а Сахалин — полуостров. Он так и записал: «Это постепенное уменьшение глубины пролива показывает, что впереди земля. Надо думать, что пролив преграждается перешейком».

Так возникла легенда о том, что Сахалин — полуостров.

Спустя шесть лет после плавания Лаперуза эти воды посетил английский моряк Браутон. Он тоже попытался пройти с юга в Амурский лиман. Обнаружив уменьшение глубин, он, подобно Лаперузу, не рискнул идти дальше и выслал на разведку шлюпку со своим помощ ником — Чапманом. Возвратясь на корабпь, Чапман сообщил, что сведения Лаперуза подтверждаются: песчаная отмель, которая тянется от Сахалина, по-видимому, соединяется с материком; поэтому вход в устье Амура недоступен. Не пускаясь в дальнейшие исследования. Браутон повернул обратно. В его судовом журнале появилась запись: «Прохода на север нет из-за песчаного перешейка, который соединяет материк с Сахалином».

К этим ошибочным выводам присоединился также известный русский мореплаватель Иван Федорович Крузенштерн.

ч чг

т

В августе 1805 года к берегам Сахалина подошел корабль «Надежда», на котором Крузенштерн совершал кругосветное плавание. В отличие от Лаперуза и Браутона, Крузенштерн решил обойти Сахалин с севера. Он обогнул дикий, скалистый мыс Елизаветы и пошел на юг, вдоль сахалинского берега. Чем южнее продвигался корабль, тем меньше становилась глубина моря. Наконец Крузенштерн приказал стать на якорь. Так же как и его предшественники, он выслал на разведку шлюпку. Оказалось, что и с северной стороны глубина пролива все время уменьшается. Кроме того, встретилось еще одно затруднение, шлюпке пришлось продвигаться против течения, и чем дальше, тем сильнее оно становилось. Очевидно, Амур, впадая в море, создает это сильное течение, — решили люди, находившиеся в шлюпке. Догадка их подтверждалась еще и тем, что вода стала совсем пресной. Идя все время против течения, люди выбились из сил и были вынуждены повернуть обратно.

«.. .Испытания, учиненные нами, не оставляют теперь ни малейшего сомнения, что Сахалин есть полуостров, соединяющийся с Татарией перешейком... Вход же в Амур, по мелководности его лимана, недоступен для больших кораблей», — записал Крузенштерн в отчете о своем плавании.

Авторитет трех знаменитых мореплавателей — Лапе-руза, Браутона и Крузенштерна — был настолько велик, что никто не усомнился в правильности их выводов.

Никто, кроме молодого моряка Геннадия Невельского.

СМЕЛЫЙ ЗАМЫСЕЛ

Еще в стенах Морского кадетского корпуса Геннадии Невельской пристрастился к чтению книг, в которых речь шла о дальних восточных владениях России. Его к этому толкало прежде всего горячее желание как можно скорее узнать про край, где безвестные казаки совершали героические подвиги, разведывая новые земли. Кроме того, его заинтересовала карта Сибири, которую приносил с собой на уроки учитель географии. На этой карте >стье Амура было как-то неопределенно начертано, а против него значился не остров, а полуостров Сахалин.

— Неужели отважные русские землепроходцы, разведавшие Амур и его устье и утверждавшие, что «против того >стья есть остров великой», могли так ошибиться? — спросил Геннадий учителя.

Отвечая на этот вопрос, учитель рассказал о плаваниях Лаперуза и Браутона, которые открыли перешеек между Сахалином и материком. В подтверждение их правоты, учитель сослался на плавание Крузенштерна, признавшего истинность их открытия.

Рассказ учителя удовлетворил всех воспитанников. Всех, кроме Невельского. Но для него, как и для остальных кадет, слово Крузенштерна было высшим авторитетом. И Геннадий не решился обратиться за разъяснением к директору корпуса. Однако не зря Иван Федорович считал Невельского фанатиком всякого дела, привлекавшего его внимание. Заинтересовавшись амурско-сахалинским вопросом, Невельской решил во что бы тс ни стало разобраться в нем.

Став лейтенантом, Геннадий Иванович по-прежнему посвящал научным занятиям все свободное от плаваний и службы время. Зимой его частенько можно было видеть в большом зале родного ему кадетского корпуса или в аудиториях Петербургского университета, где его бывшие преподаватели читали интересные доклады о своих новых работах. Бывал он и на публичных лекциях, когда великие русские ученые знакомили слушателей со своими научными открытиями и с достижениями отечественной науки.

Широк и разнообразен был круг интересов молодого моряка, но возникший еще в пору ученичества вопрос о далеком пустынном острове и могучей сибирской реке особенно занимал его мысли.

...Ранней зимой 1842 года Геннадий Иванович возвратился в Петербург из четырехмесячного отпуска, который он провел в родных краях... Старый барский дом в Дракиие совсем пришел в упадок. Феодосия Тимофеевна переселилась в небольшое село Ананьиио, Ки-пешемского уезда. Порадовавшись на сына, она с грустью отпустила его обратно в столицу. Ей уже не привелось снова увидеть своего первенца.

В конце каждого месяца посетители книжных лавок Петербурга и читатели Публичной библиотеки с нетерпением ожидали выхода в свет очередного номера «Отечественных записок». Едва он появлялся, как тут же раздавались голоса: «Есть статья Белинского?» И, получив утвердительный ответ, читатели из рук в руки передавали толстый, еще пахнувший краской журнал. Статьи Белинского не только читали, но изучали и запоминали. Они будили мысль, вызывали благородные чувства, звали к борьбе.

Так очередной, одиннадцатый, номер «Отечественных записок» за 1842 год попал в руки Невечьского, когда он по возвращении из родных мест бродил по Литейному проспекту, заходя то в одну, то в другую книжную лавку. В одной из них Геннадий Иванович прочитал напечатанную в журнале статью Белинского «Литературные и журнальные заметки».

«.. .Перерывая старые журналы, — писал Белинский, — мы нашли в одном из них, что в старину (не дальше, как в 1825 году!) был на Руси журналист, который утверждал, что Сахалин есть полуостров; когда же его уличили в неведении географии... он отвечал: «Да я там не был, может быть и остров»... Пре-курьезная история!» — заключал Белинский, обещая в будущем рассказать читателям о дальнейших «подвигах этого журналиста».

Невельской задумался. Журналист напомнил ему корпусного учителя географии. Но Белинский ведь тоже не был на Сахалине, почему же он так уверен, что это остров? .. Вряд ли Белинский не знал о плаваниях Ла-перуза и Браутона... Значит, ясно, что он не верит заключениям этих знаменитых иностранных мореплавателей, а доверяет сообщениям простых русских казаков-землепроходцев!

Взволнованный моряк поспешно расплатился и унес с собой номер «Отечественных записок» с маленькой статьей Белинского.

Невельской ничего не умел делать наполовину. Если уж он за что-нибудь брался, то доводил дело до конца. И он снова погрузился в изучение материалов и документов, имевших отношение к Амуру и географическим открытиям на дальнем востоке России.

Первым делом он снова перечитал книги Лаперуза, Браутона и Крузенштерна. Затем нз записок Петра 1 Геннадий Иванович узнал его соображения об исключительной важности для России всего Дальневосточного края и особенно реки Амура. Сподвижник Петра — Салтыков Степан Федорович еше в 1714 году писал царю «о взыскании свободного пути морского от Двины реки даже до Амурского устья и до Китая». Салтыков советовал Петру заложить верфи в устьях больших русских рек, в том числе и Амура.

«... В том будет вашему государству великое богатство и прибыль», — писал царю Салтыков. Даже если «...какая и трудность сыщется, без чего никакое дело не происходит».

Вслед за Петром важность Амура оценила и Екатерина II: «Если бы Амур мог нам только служить, как удобный путь для продовольствия Камчатки и вообще наших владений на Охотском море, то и тогда обладание оным было бы для нас важным» ^,0.

В конце 1786 года Екатерина даже издала указ о снаряжении большой экспедиции в составе четырех кораблей «для охранения права нашего на земли, российскими мореплавателями открытые». Экспедицию должен был возглавить один из выдающихся моряков екатерининского времени, капитан 1-го ранга Григорий Иванович Муловский. В специальной инструкции Екатерина обязывала Муловского, в числе прочего, «обойти лежащий против устья Амура большой остров Сагалин Анга

Гата, описать его берега, заливы и гавани, равно как устье самого Амура, и, поскольку возможно, приставая к острову, наведаться о состоянии его населения, качестве земли, лесов и произведений».

Экспедиции придавалось важное значение, на ее снаряжение не скупились. Но обстоятельства сложились так, что экспедиция была отложена. В 1788 году началась война со Швецией. А в следующем году в морском сражении у острова Эланд, в котором шведский флот потерпел жестокое поражение, смертью героя погиб капитан Муловский.

Так, к сожалению, не осуществилась задуманная экспедиция, имевшая все шансы на большой успех ¹¹.

Между тем все интенсивнее продолжалось заселение Сибири и освоение тихоокеанского побережья. Русские люди все больше и полнее осваивали Камчатку, Курильские и Шантарские острова, а также Аляску, где они создали много русских поселений. С каждым годом там увеличивалось число жителей, потребности которых непрестанно возрастали. Торговля и промысел требовали товаров, снаряжения, орудий производства, которые можно было получить только из центральных областей страны.

Но при тогдашнем бездорожье чрезвычайно трудно было доставлять все необходимое в те места, куда сквозь дремучую тайгу, через скалистые отроги гор, пересекая реки и бурные воды сурового океана, проникали небольшие группы отважных русских людей.

В ту пору для снабжения русских дальневосточных владений имелось всего два пути. Один из них лежал через всю Сибирь — из Иркутска к верховьям Лены, далее по реке до Якутска, а затем — таежными тропами в Охотск. Второй путь, со времени кругосветного плавания Крузенштерна, был морской: корабли пересекали Атлантический океан, огибали всю Америку, либо, оставляя с левого борта мыс Доброй Надежды, шли в обход всей Африки и Азии.

Эта кругосветная доставка грузов обходилась во много раз дороже самих товаров. Да и плавание занимало 15—18 месяцев, а то и два года.

Самой надежной и краткой водной дорогой оставался Амур. Поэтому никак нельзя было отказаться от дальнейших попыток разрешить амурско-сахалинский вопрос. И если в то время считалось бесспорным, что Сахалин — полуостров, то все же не было окончательной уверенности, что устье Амура недоступно для морских судов.

Выяснение этого исключительно важного вопроса возложили на поручика Гаврилова, командира брига «Константин», принадлежавшего Российско-Американской компании ⁹. В инструкции председателю правления компании контр-адмиралу барону Врангелю указывалось, что главная цель плавания заключается в «тщательном исследовании устья реки Амура, о котором существует мнение, что вход в него из-за наносных песков не только затруднителен, ио и невозможен даже для самых мелкосидящих шлюпок, то есть что река как бы теряется в песках». Николай I особо подчеркнул в инструкции: «Принять все меры, чтобы паче всего удостовериться, могут ли входить суда в реку Амур; ибо в этом и заключается весь вопрос, важный для России».

Двадцатого июля 1846 года бриг «Константин» покинул порт Аян, где находилась главная фактория Рос-синско-Америкапскои компании. Но командира брига, по всей видимости, не очень занимала амурская проблема, и он отнесся к выполнению возложенного на него задания весьма формально.

Двадцать восьмого июля, миновав мыс Головачева, «Константин» вошел в воды Амурского лимана. Но глубины на том курсе, каким шел бриг, были недостаточны, и Гаврилов так и не нашел удобного входа в лиман Амура с севера.

Борясь с противными ветрами и сильными течениями, бриг достиг 53° северной широты, где и стал па якорь неподалеку от сахалинского берега. Гаврилов пересел на байдарку и направился к устью Амура. Произведя промеры глубин, он прошел вверх по течению около 12 миль, а затем возвратился обратно на судно. И эта часть его экспедиции также не дала положительного результата. У самого входа в Амур, у южного входного мыса, Гаврилов встретил банку глубиной от 0,5 до 1 метра, которая, казалось, запирала устье реки. И, хотя, плывя дальше вверх по течению, он находил глубины до 9 метров, на обратном пути он запутался среди банок, лайд и мелей. Это привело его к убеждению, что либо вход в реку закрыт мелями, либо имеется только узкий, неглубокий канал.

Гаврилов решил, что он выполнил ту часть поручения, которая касалась непосредственно устья Амура, и занялся второй частью проблемы — выяснением, существует ли пресловутый перешеек между материком и Сахалином.

Отправившись в шлюпке на разведку, Гаврилов встретил па 56°46' северной широты отмель, которую и принял за перешеек, описанный до него тремя знаменитыми мореплавателями. Не дав себе труда продолжить поиски, Гаврилов возвратился на корабль.

Двадцатого августа бриг «Константин» уже был в Аяне.

Спустя два дня в Петербург, на имя Врангеля, были отправлены корабельный журнал и карта плавания «Константина». Выдающийся русский мореплаватель Ф. П. Врангель не усомнился в выводах Гаврилова, поскольку они лишь подтверждали выводы таких прославленных моряков, как Лаперуз, Браутон и Крузенштерн. II в декабре того же 1846 года Врангель ознакомил с результатами описи, произведенной Гавриловым, министра иностранных дел графа Нессельроде. Тот остался весьма доволен оценкой, какую дал Врангель плаванию Гаврилова, и доложил обо всем Николаю I.

На тексте доклада плавании «Константина» царь написал. «Весьма сожалею, вопрос об Амуре, как реке бесполезной, оставить. Лиц, посылавшихся к Амуру, наградить» И Николаи I запретил все лальнейшие исследования Амура.

— Для чего нам эта река, — сказал он, — когда ныне уже положительно доказано, что входить в ее устье могут только одни лодки.

Так, в результате исследований Гаврилова правительство окончательно уверовало в справедливость выводов о том, что устье Амура и его лиман недоступны и что Сахалин — полуостров.

И, хотя никому так и не привелось увидеть злополучный перешеек, а само обследование Гавриловым устья Амура было очень поверхностным, по приказу Нико-

49

4 Подвиг адмирала Невельского

лая I амурско-сахалинская проблема должна бьпа считаться окончательно решенной.

Министр иностранных дел граф Карл Нессельроде, которого в народе называли «кисель вроде», решил установить новую государственную границу. Она должна была проходить по пути экспедиции академика Мидден-дорфа, который совершил путешествие по Сибири в 1842—1845 годах.

Возвращаясь из Сибири, Миддендорф прошел от устья реки Уды, вдоль Станового хребта, на запад и уверял, что видел своими глазами пограничные знаки, установленные китайцами и отделяющие их земли от русских владений.

Ни самому Мпддендорфу, ни Нессельроде, ни членам Особого комитета, которые решали вопрос о границе, не пришло в голову, что эти «пограничные столбы» — просто груды камней, сложенные местными жителями. Они сооружали такие пирамиды, чтобы обозначить либо удобные горные перевалы, либо места дня торжищ.

Особый комитет решил, поскольку «Сахапин — полуостров», а «река Амур не имеет для России никакого значения», «положить новую границу нашу с Китаем по южному склону Хинганского Станового хребта до Охотского моря, к Тугурской губе», и таким образом навсегда отказаться от всего Амурского бассейна. Вместе с тем Нессельроде приказал: «Дело об реке Амуре навсегда считать конченным, и всю переписку поэтому хранить в тайне».

Граф Нессельроде не посчитался с тем, что на протяжении двухсот лет простые русские люди шаг за шагом осваивали необъятные просторы этого края, брели через горные хребты, пробирались сквозь таежные дебри, плыли по стремительным рекам и бурному морю. Он не думал о том, что каждая частица этой земли была добыта невероятным трудом и великими подвигами безвестных русских казаков-землепроходцев, что весь этот край — его горы, реки, поля, море и остров — есть поистине народное достояние.

Да и какое дело было до всего этого графу Нессельроде, которому были чужды интересы России и ее народа! Типичный карьерист, он отнюдь не заботился о благе страны, а преследовал свои собственные корыстные цели. Единственное, что беспокоило Нессельроде, —

это мысль о том, как бы избежать вспышки царского гнева. Поэтому он действовал, не столько сознавая важность государственных интересов, сколько считаясь с настроениями Николая I, от которого зависела его участь как министра.

Но, вопреки Нессельроде и другим подобным ему сановникам, русские люди по-прежнему стремились на Дальний Восток. Не щадя сил, они трудились над дальнейшим освоением края. Однако неверное представление о географическом положении Амура и Сахалина, которое опиралось на авторитет уже четырех моряков, было главным препятствием в их работе.

Прошло несколько лет, и, к величайшему неудовольствию того же графа Нессельроде, амурско-сахалинский вопрос был снова поднят.

Глубоко заинтересовавшись проблемой Амура, Невельской вновь и вновь обращался к первоисточникам. Он рылся в исторических архивах, разбирал старинные рукописи, вчитывался в скупые слова «скасок» и донесений скромных казаков-землепроходцев. Он сопоставлял их с пространными описаниями знаменитых мореплавателей, сличал «чертежи» вольных казаков с позднейшими картами учепых-географов. И молодой моряк пришел к твердому убеждению, что описания знаменитых мореплавателей в той части, где они рассказывали об исследованиях берегов Татарии, полны противоречий, а выводы их бездоказательны и ошибочны.

Не может того быть, решил Невельской, чтобы Амур, могучий и полноводный терялся в каких-то песчаных отмелях. Он должен иметь большой свободный выход в море. А если это так, то сам собой напрашивается и. другой вывод: Сахалин нельзя считать полуостровом, это, несомненно, остров. Ведь никто даже приблизительно не смог нанести на карту пресловутый перешеек. Ни один путешественник не видел и не пересек его. А слова в отчете Крузенштерна: «весьма вероятно, что Сахалин был некогда, а может быть, еще в недавние, времена, островом», — явно показывали, что знаменитый мореплаватель и сам не был полностью уверен в своем выводе. И возможно, допускал Невельской, результат плавания бьп бы иным, если бы Крузенштерн не пользовался картой «Лаперуза.

Это были смелые догадки. Но одной уверенности в

правильности своих выводов мало. Чтобы убедить других, надо располагать фактами. А их нужно добыть собственными силами. Геннадий Иванович знал, что царское правительство уже приняло решение отказаться от Амура и Сахалина как бесполезных для России. Значит, необходимо срочно действовать, чтобы побудить правительство изменить свое решение. Для этого ему нужно представить неоспоримые сведения: действительно ли Хинганский хреоет, протянувшийся к востоку от верховьев рек Горбицы и Уды, выходит к Охотскому морю; в каких направлениях текут реки, берущие начало среди огрогов Хипганского хребта и впадающие в Амур; действительно ли Амурский лиман и устье Амура недоступны для морских судов даже в том случае, если Сахалин — полуостров; и, наконец, действительно ли нет в близлежащем к Амуру районе удобных морских гаваней.

Чтобы ответить на эти, по определению самого Невельского, «пограничный и морской вопросы», необходимо было снарядить экспедицию.

И тут Геннадия Ивановича судьба вновь свела с Александром Пантелеевичем Баласогло, который когда-то обучал его в корпусе фронтовой службе и утешал маленького кадета, когда у того не ладилась «шагистика».

Встреча произошла вскоре после возвращения Невельского из плавания на «Ингерманланде» в Средиземном море, в котором он находился с августа 1845 до июля 1846 года.

Возвратившись в Петербург, Невельской узнал, что по инициативе Федора Петровича Литке прошедшей осенью было создано Русское географическое общество. Немедленно став его членом, Геннадий Иванович начал постоянно посещать доклады и обсуждения, проводимые в зале общества. Здесь на одном из вечеров и встретились бывший воспитанник с бывшим воспитателем.

Баласогло, подобно Невельскому, был одним из тех представителей молодежи, которые приходили в Географическое общество, уже обладая солидным запасом научных знаний. Талантливые и патриотически настроенные, они являли собой цвет молодого поколения русского общества того времени. Они мечтали отдать всю свою энергию всестороннему изучению России, принести по-сильную помощь развитию географических знании.

Баласогло был старше Невельского всего на один месяц. Родился он на Черном морс, в семье лейтенанта Черноморского флота. А кто из ребят, родившихся на море, не мечтает о морской службе! И в тот год, когда Геннадия привезли в Морской корпус, Баласогло, минуя учебное заведение, тринадцатилетним юнцом поступил па службу гардемарином в Черноморский флот. Вначале он плавал па фрегате «Штандарт» и па корабле «Иван Златоуст», а затем перешел на флагманский корабль «Париж», который под командой адмирала Грейга участвовал в морском сражении под Варной. И, хотя юный гардемарин проявил при этом необыкновенную храбрость, сто ничем не наградили, а по окончании кампании перевели на Балтику и уже в чине мичмана прикомандировали к Морскому корпусу для обучения кадет фронтовой службе.

Семь лет Баласогло тянул служебную лямку на флоте, мечтая о дальних плаваниях и научных исследованиях. Как и Невельской, он все свободное время отдавал наукам, совершенствовал свои знания. Еще находясь на флотской службе, Баласогло стал посещать Петербургский университет, чтобы изучить восточные языки. Сослуживцы Александра Пантелеевича посмеивались над ним, доказывая, что Николай I не терпит наук и ученых, считая последних тунеядцами.

И действительно, высокое начальство, узнав о том, чю Баласогло посещает университет, предложило ему уйти в отставку. Началась тяжелая, полная лишений жизнь. Перебиваясь с хлеба на воду, Баласогло учился и обивал пороги министерства просвещения, ходатайствуя о работе. Министр Уваров, как бы в наказание за то, что Баласогло сменил флот на университет, определил его на работу в счетное отделение хозяйственного стола министерства.

Так знаток восточных языков, образованный человек с широким кругозором был вынужден в течение г*яти лет ходить в департамент и изо дня в день вести хозяйственные книги министерства просвещения.

Но желание Баласогло с большей пользой применить свои знания все же заставило его покинуть это место. Снова начались мытарства. Кое-как перебиваясь случайными переводами, Александр Пантелеевич продолжал искать для себя настоящее дело, о котором так страстно мечтал, но вес никак tie находил его. Наконец, когда он уж стал считать себя человеком обреченным, ему случайно удалось устроиться архивариусом в азиатский департамент министерства иностранных дел.

Баласогло взялся за работу с огромным увлечением. Не считаясь со временем, приходя на службу даже в воскресные и праздничные дни, он трудился над разбором архивных материалов. Зачастую он уносил некоторые папки домой и ночи напролет работал, разбирая различные государственные акты, донесения дипломатических миссий, отдельных исследователей-путсшсствен-ннков, отчеты о плаваниях, походах и экспедициях.

И вскоре перед умственным взором Александра Пантелеевича раскрылась во всех подробностях героическая история продвижения русских людей на восток. Его очень интересовало, как проходило освоение русскими землепроходцами просторов Сибири и дальневосточных окраин России, походы на Амур, Камчатку и Курилы. Изучая последующий период деятельности русских на берегах Тихого океана, Баласогло пришел к тем же выводам, что и Невельской: только решение амурско-сахалинского вопроса позволит наладить бесперебойное снабжение дальневосточных владений всем необходимым и обеспечит создание оборонительных форпостов на тихоокеанском рубеже России.

... В эту ночь долго горел свет в одном из окон дома помешицы Суляковой на Знаменской улице, где квартировал Баласогло. Александр Пантелеевич знакомил Невельского со своим проектом большой экспедиции для исследования восточной части Сибири и побережья Тихого океана.

А на следующее утро, когда Баласогло проводил Геннадия Ивановича, пылающая гневом мадам Сулякова предложила Александру Пантелеевичу освободить комнату. Всю ночь, сказала она, ей не удалось и глаз сомкнуть. _вОна не допустит, чтобы под ее крышей целую ночь напролет кричали, топали каблуками и дымили табаком так, что можно задохнуться. «Это семейный дом, а не кабак!» — закончила гордо, с негодующим видом оскорбленная помещица.

Баласогло сложил свой нехитрый багаж и съехал на новую квартиру — в дом Брунста, что стоял на углу Кирпичного переулка и Малой Морской.

И здесь друзья энергично и деятельно принялись за окончательное составление проекта. В экспедицию должны были входить два отряда — сухопутный и морской. На себя Александр Пантелеевич решил взять обязанности этнографа экспедиции; руководство морским отрядом, естественно, ложилось на Невельского, а в качестве начальника сухопутного отряда Геннадий Иванович предложил пригласить штабс-капитана Генерального штаба — Павла Алексеевича Кузьмина.

В одно из воскресений в номерах, где останавливался Невельской, наезжая из Кронштадта в Петербург, состоялось знакомство Баласогло с Кузьминым. Они понравились друг другу, сразу нашли общий язык, и работа над проектом пошла быстро. Каждый из этой тройки обладал большим запасом знаний, необходимых для успеха дела, энергией и волей. Всех их объединяла преданность родине. И каждый знал, что надо спешить с осуществлением своего замысла. Промедление грозило потерей Амура, Сахалина и всего Приамурского края.

Продолжая рыться в архивных делах, Баласогло выуживал все новые и новые документы, доказывающие, что многие проницательные люди в прошлом неоднократно обращались к правительству с проектами исследования и заселения приамурских берегов.

Всякий раз, когда трое друзей сходились для работы, Александр Пантелеевич вынимал из своей кожаной сумки какой-нибудь старый проект, взятый из архива.

Однажды Баласогло показал друзьям проект одного мешанина, некоего Олонцева, который писал: «...когда Великобритания опоясывает своими владениями земной шар, когда столь горячо увеличивает завоевания и стремится посредством их к соприкосновению во всех странах с большими государствами и когда посредством дальнейших политических усилий захватывает в свои руки всесветную торговлю, подавляя и уничтожая оную во всех странах и даже в самой России, обогащаясь на щет всех наций, — побуждает думать о средствах... предусмотрительного ограничения себя и нашей торговли от гнета этих всесветных купцов» ^,2. И Олонцев считал, что главным средством должно быть немедленное укрепление военного могущества России на берегах

Тихого океана и на Амуре, ибо «придет время, что необходимы будут средства к обузданию завоевателей всесветных, но уже с величайшими пожертвованиями» ^,3.

В другой раз Александр Пантелеевич принес проект бывшего тобольского гражданского губернатора Корнилова ¹⁰. Хорошо изучив подлинные документы, хранившиеся в сибирских архивах, Корнилов писал: «... По преданиям сибирских рукописен значит, что река Амур имеет все преимущества водоходной реки; глубина и грунт, удобнейший для якорных мест, без порогов течение ее простирается до четырех тысяч верст, рыбою наполнена, лесами берега одеты; из чего и заключают, что естественное положение реки Амура таково, чтобы при устье ее быть первейшему во всем свете порту».

Извлекая пользу «от служб Воинской, Морской и Гражданской, — писал Корнилов царю, — дерзаю всеподданнейше представить вашему императорскому величеству, как плоды мореходца, проплывшего до 40 тысяч верст, и как губернатора, проехавшего в перекладных тележках, лодках и челноках более 20 тысяч верст», проект экспедиции «для свободного плавания по реке Амуру, заселения северного берега оной и устроения при устье ее знаменитейшего порта».

И Корнилов подробно и пространно перечислял, какую пользу извлечет Россия из организации Амурской экспедиции:

«а) с свободным плаванием по Амуру соединено непосредственно преобразование всей восточной торговли;

б) с возвращением северного берега реки Амура как лучшего по естественному качеству земли удобно будет населить оной русскими крестьянами с бывших сибирских рек и прочих мест, где не производится порядочного хлебопашества, следовательно, через сей способ можно будет утвердить и расширить сию торговлю;

в) таковые полезные для коммерции приобретения доставят выгоду промышленному краю. Якутская и Американская промышленность примут лучший вид, а государство получит в двух отношениях пользу: во-первых, промышленность улучшится, во-вторых, что издержки от бесполезных и затруднительных доставок провианта и прочего приметно уменьшатся».

И, заключая все выгоды, Корнилов писал: «Наконец, вся Сибирь получит новый вид из того расстроенного состояния, в каком ныне находится, может взойти на степень цветущих областей и доставить чрез себя России новые богатства, новые сокровища, а может быть, и поправление финансов...» ^и.

Каждый раз, когда друзья узнавали о печальной судьбе, постигшей тот или иной проект, их охватывало глубокое беспокойство. Не уготована ли и их проекту такая же участь?

Наконец проект готов, переписан набело, вшит в картонную папку и сдан на рассмотрение в Географическое общество.

Бедные, наивные друзья! Неужели после того, как Николай I строго запретил заниматься дальнейшими исследованиями Амура, могла идти речь о реализации подобного замысла? Царские сановники да и сам Николай сочли бы за дерзость такое предложение. И того, кто осмелился бы только заикнуться об этом, ожидало явное или тайное преследование.

Проект Баласогло даже не рассматривали. Его попросту подшили к архивным делам.

Это был тяжелый удар. После него следовало оставить всякие намерения организовать специальную экспедицию. Надо было искать другой способ доказать свою правоту, найти иной выход из создавшегося положения, медлить нельзя было.

И Невельской нашел такой выход. Он решил добиться назначения на Дальний Восток, чтобы там на свой страх и риск отправиться к устыо Амура и доказать ошибку всех бывших там до него мореплавателей.

Такое смелое решение мог принять только человек, воодушевленный гражданским мужеством, отвагой, готовый на любые жертвы для блага своей родины.

Вот чем руководствовался капитан Невельской, когда, к удивлению князя Константина и высокого начальства, решил добиться назначения на транспорт «Байкал».

Ходатайство Невельского было удовлетворено. В конце 1847 года его назначили командиром «Байкала», который существовал пока в проекте и расчетах. В январе 1848 года состоялась только закладка судна на одной из судостроительных верфей Балтики. Предполагалось,

что в плавание можно будет выйти в лучшем случае не ранее октября того же года.

Вступив в командование еще не существующим транспортом, капитан его получил задание доставить на Дальний Восток из Кронштадта различные комиссариатские, кораблестроительные и артиллерийские запасы и материалы для сибирских портов: Охотского и Петропавловского. А затем это судно должно было совершать скучные, однообразные каботажные плавания по Охотскому морю.

Невельской со всей кипучей энергией отдался сложному и хлопотливому делу подготовки корабля в плавание. Прежде всего он поставил перед собой задачу ускорить постройку судна. Едва оформив свое назначение, Невельской отправился в Гельсингфорс к судостроителям и убедил их в необходимости спустить судно на воду не позднее июля. Владельцы верфи приняли все меры к тому, чтобы закончить постройку к указанному Невельским сроку.

Поручив наблюдение за постройкой «Байкала» своему помощнику лейтенанту Казакевичу, Геннадий Иванович возвратился в Петербург, где начал упорную борьбу с чиновниками интендантского ведомства. По существовавшему тогда негласному порядку, отправляемые на Дальний Восток грузы обычно подбирались из забракованных товаров. В пути товары еще больше портились и в конце концов приходили в полную негодность. Но это нисколько не беспокоило чиновников, ведавших отправлением грузовых транспортов, а напротив, представляло для них выгодную статью личного дохода.

Внимательно осмотрев товары, предназначенные к погрузке на «Байкал», Геннадий Иванович убедился, что все они сплошь гнилые. Невельской возмутился. Захватив образцы всех «товаров», он немедля отправился к генерал-интенданту — вице-адмиралу Васильеву. Началась долгая, кляузная бюрократическая переписка.

В это же время Невельской узнал, что в Петербурге проездом находится Н. Н. Муравьев, незадолго перед тем назначенный генерал-губернатором Восточной Сибири. Как капитан, направляющийся в сибирские порты, подведомственные Муравьеву. Невельской явился на прием к губернатору. Понимая, как важно для осуще-

ствления его замысла заручиться поддержкой Муравьева, Геннадий Иванович в беседе с ним обратил его внимание на большое значение, какое бы мог иметь для вверенного ему края такой водный путь, как Амур.

— Вы правы, — отозвался на это Муравьев. — Не только возвращение нам этой реки, а даже свободное по ней плавание представляло бы огромное значение для Сибири... Но, к несчастью, — продолжал генерал-губернатор, — говорят, устье этой реки изобилует мелями и недоступно для входа судов с моря...

— Да, — как будто согласился с Муравьевым Невельской, — подобное заключение о реке Амуре действительно весьма распространено... Однако, ваше превосходительство, лично мне оно кажется весьма сомнительным. ..