Подвиг бессмертен

ПАМЯТНЫЙ УРОК

Ну вот, товарищ Голубев, хватит, полетали, — сказал инструктор курсанту.

Голубев отстегнул ремни и, хмурясь, вышел из кабины. Нетрудно было понять настроение будущего летчика, который за все тревожные часы полетов с инструктором почти не слышал от своего учителя ободряющего слова, не видел снисходительной улыбки. Голубев считал себя неудачником и удивлялся, как до сих пор терпят его. Однажды перед полетом Виктор не проверил по прибору давление масла, в другой раз — приземлил машину на 200 метров дальше посадочного знака, а в третий раз, казалось, совершил «непоправимый» грех: метрах в трех от земли, забыв указания инструктора действовать ручкой управления более плавно, так рванул ее, что из уст инструктора вместо привычного замечания вырвался какой-то свист...

...И вот сегодня, приземлив машину, Голубев услышал то, что с тревогой ожидал: «Ну, хватит — полетали...»

Позор перед товарищами! Неужели больше не допустят? Но почему так быстро? Были же у него терпимые полеты — сам командир эскадрильи говорил. Нет, он так просто не сдастся, он сегодня же поговорит с командиром.

— Вы что понурили голову? Может, нездоровы? — спросил инструктор, оглядев с ног до головы плотного, плечистого пилота с обветренным лицом.

— Нет, чувствую себя неплохо, товарищ лейтенант, — приободрился Голубев, поймав на лице инструктора неожиданную улыбку. Он понял, что еще не все потеряно. Его серые, чуть с прищуром глаза засветились, густые брови вздрогнули и угрюмое выражение лица сменила простодушная улыбка. Между тем инструктор уложил в переднюю кабину По-2 мешок с песком.

— Так, значит, хватит, полетали... Теперь давайте один. Полезайте в заднюю и в воздух. А это буду я,— указал он на мешок с песком.

Растерянность, смущение, недоверие и тут же вспыхнувшая радость, — все эти чувства, вытеснявшие друг друга с невероятной быстротой, преобразили приунывшего курсанта. Он может и должен сейчас лететь.

Смахнув пот со лба, Виктор влез в заднюю кабину, опробовал мотор, проверил его на слух, проконтролировал по приборам обороты.

...Ни одна из этих привычных, выработанных почти до автоматизма, операций на этот раз не сопровождалась осуждающим покашливанием. Мешок с песком, конечно, молчал. И от этой ободряющей тишины в наушниках укреплялась уверенность, что он делает все, как полагается.

Взмах флажка. Мотор взревел, пригибая ветром траву. Машина вздрогнула и побежала. Курсант, словно дисциплинируя себя, повторял вслух привычные команды: «Внимательно смотри на землю», «Держи ровно управление». А когда послушный По-2 оторвался от аэродрома, пилот взглянул на приборы, перевел его в набор высоты.

Да, все получалось хорошо. Только теперь, оправившись от волнения, он с благодарностью подумал о неприветливом инструкторе.

Первый самостоятельный полет был выполнен на «хорошо». И это после того, как Виктор представлял себя отчисленным из школы!

...Потом, когда Голубев уже летал в зону, выполняя сложные фигуры пилотажа, между курсантом и инструктором произошел такой разговор.

Они возвращались с аэродрома позже обычного. Над летней украинской степью взошла луна. На смену неумолчному дневному гулу пришли иные звуки: шелест высоких трав, пение степных птиц, задумчивые всплески речной волны.

— А здорово дышит степь! Вы чувствуете, Голубев, а?— неожиданно спросил инструктор, глубоко втянув свежий воздух, и, помолчав, добавил: — Это только у плохих поэтов ночью степи спят. Нет, они не спят. У них пробуждается ночью свое скрытое дыхание..

Он нагнулся, сорвал с обочины дороги цветок и, поднеся его Виктору, спросил:

— Тонко пахнет, а? Совсем не так, как днем?

Смущенный курсант ничего «тонкого» не уловил, но из вежливости ответил:

— И верно, какой-то особый запах.

— Эх, дорогой товарищ, — весело ответил ему лейтенант. — Чтобы такие запахи улавливать, надо в степи родиться... Да, что я хочу сказать: в человеке тоже надо уметь распознать дыхание. А сделать это потруднее. Иной с виду вроде слаб. Вот взять вас...

Голубев, заинтересованный, насторожился, а инструктор продолжал:

— У меня не один десяток курсантов перебывал, и сразу, бывало, замечаешь: рвется человек в авиацию или учится равнодушно. Вас же не поймешь. Что ни спросишь — все объясните, а о несказанном не переспрашиваете. Вижу, что по уму вы в летчики годитесь, а вот душу вашу вначале не понимал.

Лазарев чиркнул спичкой, закурил. Виктор успел заметить в глазах инструктора хитринку.

— Вот я и решил вас лучше узнать. Помните случай с перебоями в моторе? Раз вы его запустили — мотор чихает, второй — опять безрезультатно. А дело перед полетом было. Озадачены были, небось. Как же так, механики проверяли — было все в порядке. Смотрю, куда девалась ваша нерасторопность: забегали, заметались. А я смотрю и так это спокойно спрашиваю: — «Может полет отложим?» — Вы отвечаете: — «Ни за что». И после настойчивой, кропотливой работы сами нашли неисправность.

Лазарев весело признался:

— С тех пор я не давал вам покоя. Когда следовало бы похвалить, я не говорил ни слова, за оплошность, о которой бы можно умолчать, ругал. Вижу, парень приуныл, но виду не показываю.

— Да, невесело мне было,—заметил Голубев.—Жду — вот-вот на отчисление, а тут — самостоятельный полет.

— Гром среди ясного неба. Самый, так сказать, крутой вираж из всех ваших полетов, — подтвердил инструктор.

Минуту шли молча. Лазарев, казалось, ждал вопроса, но, не дождавшись, продолжал:

— Вы спросите: к чему все это? А вот к чему: если раскаленную сталь вдруг окунают в воду, она от этого становится только тверже.

«Оказывается, человек большой и доброй души этот внешне грубоватый, неприветливый инструктор Лазарев, — подумал Голубев. — Повышенная требовательность воспитывает умение критически оценивать свои поступки, быть взыскательнее к себе, настойчивее учиться».

Когда они подошли к казармам, Лазарев закончил свою мысль:

— Сегодня у нас вечер откровений. Скоро вам на выпуск. Не забывайте, пожалуйста, мой урок. Может, других учить придется.

...Не спалось. Прозвучал сигнал отбоя. Все, что он услышал от Лазарева, было и приятно, и заставляло задуматься. Он перебирал в памяти годы своей жизни, вспоминал былые промахи и удачи, стараясь объяснить все так же просто, как объяснял ему инструктор, старался и не мог.

Голубев родился и до поступления в училище жил в Ленинграде. Теплыми июньскими ночами, светлыми, как день, его отец Максим Евгеньевич, рабочий-краснодеревец, брал сынишку на рыбалку. Сидя в лодке над гладью Невы, Виктор нередко слушал отцовские упреки:

— И какой-то ты непонятный, Витька: ни удали, ни робости; круглый ты, Витька, словно этот поплавок. Обидеть тебя трудно, разозлить нельзя, смеяться ,не горазд, но и плакать слезу не выдавишь. Ну, что уставился — тяни, клюет.

И верно, характер Виктора трудно было определить. Он, кажется, увлекался всем и ничего не любил по-настоящему. Игра в лапту ему нравилась не меньше, чем выступления в духовом оркестре. Он мог часами сидеть с удочкой возле Елагина моста, но стоило ребятам позвать его на лодку с парусом, он, не раздумывая, бежал на их зов.

Товарищи по школе, собираясь вечерами во дворе, спорили, кем лучше быть. Одному хотелось стать сталеваром, другой день и ночь мечтал об авиации, третий считал себя конструктором. Один Виктор, слушая их спор, не знал, кем себя назвать.

Он даже читал без особого разбора: и серьезные учебники, и приключенческие романы.

Зная все это, расстроенный отец по окончании Виктором семилетки решил направить его в школу ФЗО.

— Коль не знаешь, что тебе делать, так я найду занятие...

Потом отец побаивался — вдруг не по душе придется Виктору машинное масло, шум станков, работа с напильником возле верстака.

Но Максим Евгеньевич ошибся. Он не знал своего сына до конца.

Виктор не бросил школу ФЗО, не жаловался на усталость и мозоли на руках. Он полюбил полную забот и напряженного труда заводскую жизнь. Он закончил школу с отличными и хорошими оценками. Сын краснодеревца получил квалификацию слесаря 5-го разряда

— Ну, что ж, — улыбнулся весело отец, — слесарь — это почетная профессия. Но если бы ты дальше стал учиться... — добавил он.

— А кто тебе сказал, что я не учусь? — спокойно, без улыбки возразил Виктор и протянул отцу вчетверо сложенный сиреневый листок бумаги. На нем было написано, что рабочий В. М. Голубев принят ка подготовительный курс Электротехнического института связи.

Отец, прочитав, оторопел:

— М-да... Сделал я просчет с твоим характером. Есть, оказывается, у тебя характер-то, а? — И радостно засмеялся.

...И еще раз озадачил Виктор отца. Поехали они за грибами за реку Мгу. Это было в конце сентября. Вода во Мге стояла холодная, глубокая. Отец переправился через реку на плоту, а сын задержался в деревне у знакомых. Когда пришел к переправе, увидел: плот угнали.

Виктор разулся, решив перекинуть сапоги на тот берег, а потом плыть на бревне. Но второпях он бросил разом оба связанные сапога, и один из них не долетел до берега. Пока Виктор переправлялся на бревне, сапог, подхваченный течением, увлек за собой другой — и оба ушли на дно...

На берегу появился Максим Евгеньевич. Глядя, как сын шарит шестом по дну в поисках потери, посоветовал:

— Брось, пойдем в соседнюю деревню, найдем, что обуть. Велика важность — сапоги.

— Досадно мне. Зачем разом оба бросил, — ответил Виктор. — Обязательно найду.

Максим Евгеньевич махнул рукой и пошел в лес, думая, что сын последует за ним. И снова отец ошибся. Виктор, убедившись, что шестом в глубокой быстрине не найти сапог, разделся и стал нырять.

Пятнадцать минут он купался в осенней Мге, но все же сапоги достал. Когда он, посиневший, дрожащий, пришел в сапогах к отцу, тот был поражен.

...Эти маленькие случаи несколько нарушили суждение Максима Евгеньевича о Викторе. Но их, разумеется, было недостаточно, чтобы заставить отца полностью изменить свое мнение о сыне.