Подвиг жизни шевалье де Ламарка

Маленький аббат

Около двухсот лет тому назад на севере Франции, в провинции Пикардии, в деревне Малый Базантен, стоял замок, принадлежавший сеньору Жаку Филиппу де Монэ, кавалеру де Ламарку.

За замком начинались его земли, которые он сдавал в аренду деревенским жителям. Владения кавалера де Ламарка были невелики, а семью он имел многочисленную и потому не мог похвастать особенным богатством своего замка. Это было небольшое здание из кирпича и известняка, без балюстрад и украшений. Окна нижнего этажа находились почти на уровне земли.

Двор отделялся от внешнего мира оградой и высокими, обычно закрытыми, воротами. Густые заросли боярышника и шиповника служили живой изгородью между замком и хозяйственными постройками: конюшней, хлевом и амбарами.

К дому примыкал сад с плодовыми деревьями и цветниками.

Жители Большого и Малого Базантена всецело зависели от милости своего властителя, сеньора де Ламарка: если он не соглашался возобновить арендный договор с кем-либо из деревни, этой семье угрожала голодная смерть… И потому они даже у себя в домике со страхом и благоговением произносили имя сеньора.

В поте лица добывая средства к существованию, бедные базантенцы искренне считали сеньора де Ламарка могущественным и богатым.

Почти никто из них не бывал, разве только для участия в военных походах, за пределами Базантена. Они не знали и не видели никого и ничего более роскошного и блестящего, чем их господин, его семья и наезжавшие к нему гости, базантенский замок, гербы на карете и все другое, что его окружало и к нему относилось.

Когда сеньор де Ламарк с гостями под звуки трубы и рога выезжал на охоту, крестьяне с восхищением, к которому всегда примешивалась доля страха перед господином, снимали шляпы и низко кланялись, выпрямляя согнутую спину только тогда, когда всадники миновали их. Среди фермеров были любители и знатоки разных видов охоты. Иногда они приглашались принять участие в охоте вместе с господами, и это была очень высокая честь для поселян.

Сеньора де Ламарка почитали еще за то, что он состоял в браке с госпожой де Фонтен, происходившей из знатного, одного из наиболее уважаемых, рода пикардийских дворян.

Предки ее участвовали в первом крестовом походе в 1096 году. С тех пор большинство мужчин в этом роду, как и предки самого сеньора де Ламарка, были солдатами.

Пикардийцы, как и их соседи, фламандцы, — давние и умелые земледельцы. Знали они толк и в животноводстве, выращивая отличный рогатый скот, сильных и красивых лошадей и разную домашнюю птицу.

Но военное дело считалось наиболее почетным: со звуком военной трубы мирный тихий земледелец совершенно преображался и за короткое время становился отличным солдатом.

Надо вспомнить, что север Франции, кроме моря, не имеет никаких других естественных препятствий — высоких гор, широких рек, непроходимых лесов или болот — против неприятельских вторжений. Здесь пришлось создавать многочисленные пограничные крепости. И пикардийцы, как и фламандцы, в средние века много раз мечом и кровью отстаивали свою независимость…

…Ранним сентябрьским утром 1756 года во дворе замка сеньора де Ламарка было большое оживление. Окна в замке были еще закрыты и, казалось, в нем все спали, но слуги давно уже поднялись.

Жили они, как и работники всех пикардийских феодалов, в небольших комнатках, надстроенных над конюшней, амбарами, складами и другими хозяйственными постройками. Раскрытые настежь окна этих выбеленных изнутри комнат позволяли видеть более чем скромную обстановку: кровать, стол, комод, скамьи.

В одном окне виднелись сосуды для молока, которые женщина перетирала грубым полотенцем; это была скотница. В другой комнате на стене размещалось множество щеток, скребниц, больших и малых попон, по которым легко было угадать жилище конюхов.

Да вот они и сами спустились по узенькой лестнице и скрылись в конюшне.

Конюхи спешили с туалетом лошадей. Это совсем не простое дело! Его совершали с большим умением, при помощи специальных губок, щеток и полотенец. Кожа у лошади должна быть мягкой и блестящей, как атлас, а мускулы сильными и крепкими.

В то время как конюхи священнодействовали около лошадей, не меньшее старание и заботу проявляли псари. Они чистили, чесали, подстригали охотничьих собак.

Позднее появились слуги из замка и принялись вытряхивать и чистить одежду и обувь своих господ. А потом голоса и смех, донесшиеся из барских комнат, засвидетельствовали, что, несмотря на ранний час, обитатели замка проснулись.

К семи часам утра к дверям замка конюхи подвели лошадей и стали медленно проводить их.

Затрубили в рог. Из замка вышел сеньор де Ламарк с тремя старшими сыновьями, родственниками и друзьями, гостившими здесь по случаю возвращения старшего сына из военного похода.

Предстояла псовая охота, любимое развлечение пикардийских дворян.

Звуки рогов, лай собак, еле сдерживаемых слугами, звонкий смех дам, громкие голоса мужчин наполнили двор праздничным ликованием. А поднявшееся на небе солнце заливало эту картину ярким светом.

Сеньор де Ламарк с веселым, довольным видом беседовал с гостями.

Вдруг, что-то вспомнив, он закричал.

— Где же Жан? Приведите его сюда, пусть он простится с братьями.

— Да, да, — подхватил старший сын мессира де Ламарка, — я хочу повидать еще раз Жана! Жан! Жан! Где ты? — С этими словами он отошел от группы гостей и приблизился к кустам. Там послышался шорох, и в зеленой рамке раздвинутых ветвей показалась голова мальчика. Улыбка сияла в его больших темных глазах, выразительное бледное лицо слегка порозовело.

Но старший брат, не заметив Жана, круто повернулся и громко сказал гостям:

— Наш маленький аббат, верно, спит или уже убежал в сад.

— Маленький аббат, где ты? Иди к нам! — раздались возгласы гостей.

При словах «маленький аббат» голова мальчика скрылась в кустах. Лицо его побледнело, улыбка и радостный ответ брату, готовый сорваться с его уст, замерли. Мальчик ни звуком, ни движением не хотел больше выдать себя. Нет, он не откликнется!

«Маленький аббат», — они сказали. Это же нож в сердце Жана. Разве брат не знает, что он, да и все другие ранят его, когда так называют?

Жану очень хотелось проститься с братом, еще больше было желание взглянуть на его мундир, лошадь, но ноги мальчика приросли к земле. Худенькое тело дрожит от обиды. По лицу пробегают мрачные тени. Мальчику на вид всего лет десять, хотя, если судить по серьезному взгляду его больших глаз, возможно, что он и старше года на три.

Конюхи подвели лошадей. Мужчины в блестящей военной форме, дамы в длинных, обшитых кружевом амазонках и с развевающимися перьями на шляпах выехали в распахнутые ворота.

Как только ворота снова закрылись, Жан вышел из своего убежища. Стараясь оставаться незамеченным, он перебежал через двор и прильнул к отверстию в ограде замка.

Кавалькада была уже далеко, только облачко пыли и затихавшее цоканье копыт напоминало о ней.

Жан, понурив голову, прошел в сад и опустился на землю. Мягкое сентябрьское солнце золотило паутину на боярышнике; пахло пожелтевшими листьями и мятой.

Из замка донеслись нежные звуки лютни. Жан прислушался. Выражение его лица смягчилось, стало спокойным. Он любил музыку…

В глубине аллеи старый садовник срезал последние розы. Пробежала служанка. Она спросила садовника, не видал ли он младшего барина: госпожа приказала собирать его в колледж.

«Пора в колледж?» Нет, Жан не отзовется, пусть еще поищут. Можно отправиться и позднее.

Он сидел на полянке, поросшей тимьяном. А перед ним видением проносились скачущие лошади… Спустили собак, они прижались к земле, потом сорвались с места и помчались, преследуя зверя. Трубит охотничий рог.

…Вчера брат рассказывал о своем походе, и не было никого в обширном зале, кто бы так внимательно слушал о военных подвигах, как Жан, спрятавшийся за креслом матери. Он слушал, весь отдаваясь рассказам о приключениях солдат, о поединках чести между офицерами, о славе предков.

Маленький аббат, — это решено в семье: Жан Батист будет им. Он наденет длинную черную сутану — одежду священника, вместо блестящей формы с эполетами. Ему никогда не подведут коня в нарядной сбруе, на которого он вскочил бы так же быстро и красиво, как брат, а может быть, и еще более ловко… Он никогда не услышит грома сражений… его имя не будут славить в песнях, как поют в них о подвигах предков отца и матери. Нет, ему не суждено умножить славу его рода.

Жан — одиннадцатый по счету ребенок в семье, и он отлично знает, что это влечет за собой. У отца не хватает средств на содержание в полку старших сыновей. Служба в полку стоит дорого: надо поддерживать честь рода, мундира, а жалованья офицерам не платят. Отец не может дробить поместье, разделяя его между детьми. По закону и обычаям поместье достанется старшему сыну, без выдела какой-нибудь части другим детям.

И вот, хотя в записях гражданского состояния Базантена Малого рождение Жана Ламарка было отмечено, как появление на свет высокого и знатного сеньора, — для него была одна дорога в жизни: духовная карьера.

В выписке из регистрации актов крещения приходской церкви Базантена за 1744 год значилось:

«В 1744 году 1 августа родился в законном браке и на следующий день был крещен нижеподписавшимся кюре Жан Батист Пьер Антуан, сын мессира Жака Филиппа де Монэ, кавалера де Ламарка, властителя Базантена Большого и Малого, и знатной и высокопоставленной дамы, Марии Франсуазы де Фонтэн, живущих в их замке в Базантене Малом».

Что значило это высокое рождение при отсутствии земель и денег? Для знатных людей, обладающих большим состоянием, могли быть разные дороги в жизни: конечно, прежде всего, шпага, потом придворная служба, мантия прокурора, наконец, выгодное место в каком-нибудь учреждении. Без денег же — только сутана!

Но при знатном происхождении по получении монастырского образования совсем нет нужды стать преподавателем физики или инспектором где-нибудь в глуши, за немыми стенами монастыря.

— Это удел юношей из низких сословий, — утешали друг друга в семье.

Дворянин же дает обет безбрачия и становится аббатом, потом может быть епископом. Для него возможна даже красная мантия кардинала. Аббат знатного происхождения может добиться высокого положения в свете, при дворе самого короля, стать вершителем судеб человеческих… Разве история не знает таких примеров. Их приводили сколько угодно и отец, и братья, говоря друг другу, что все складывается для Жана самым наилучшим образом.

Эти разговоры велись иногда в присутствии Жана, чтобы показать ему, какое блестящее будущее его ожидает, если он будет послушным и прилежным в колледже. Его жребий нисколько не хуже, чем доля братьев.

И все-таки сердце Жана постоянно щемило тоской о том, чего не может быть…

Около полудня Жан Батист в сопровождении слуги отправился в иезуитскую коллегию, в которой он учился в городе Амьене.

Среди капетов в Амьене

Амьен — один из самых старинных городов Франции. Он был столицей бельгийской Галлии еще до Цезаря. Потом несколько раз переходил из рук в руки разных государей; даже одно время далекая Испания владела им и, наконец, он был окончательно присоединен к французской короне.

Город расположен в плодородной равнине на извилистом берегу реки Соммы. Старинная крепость, длинные крепостные валы и рвы, великолепный собор, на окраине старый августинский монастырь, в котором расположился колледж иезуитов (членов монашеского общества Иисуса).

Служба в капелле при коллегии иезуитов кончилась.

С молитвенником в руках, школьники чинно, один за другим выходили из капеллы. Они вдыхали полной грудью свежий воздух, радуясь свободе после дня занятий в классах и долгой молитвы под мрачными сводами, где в нишах белели статуи святых.

Откуда-то из предместья доносился слабый запах трав, чуть-чуть потягивало дымом. Закатные лучи солнца золотили верхушки деревьев.

Большинство мальчиков разбежались по домам тотчас по окончании службы. Кое-кто задержался во дворе, беседуя с товарищами.

Несколько особняком держалась группа детей и подростков, выделявшаяся просторной длинной одеждой черного цвета и круглой шапочкой на голове. Это воспитанники колледжа, готовившиеся стать впоследствии священниками, — «капеты» (capette — по-французски шапочка).

В отличие от других учеников — приходящих — капеты жили здесь же, в особом помещении при колледже. Среди них находился и Жан Батист. В девятилетнем возрасте отец привез его к иезуитам.

И вот для Жана начались дни похожие друг на друга, как близнецы. Латынь, математика, физика, обедня, — круг, замкнувшись, повторяется снова… латынь, математика, физика, обедня…

Бледные, одетые в черное мальчики ведут тихую, незаметную жизнь за монастырскими стенами. Их держат все время под надзором, водят в церковь.

И так будет год, два, три, много лет, пока не откроются двери колледжа, чтобы выпустить молодого монастырского учителя.

Он выйдет для того, чтобы открыть дверь в другой монастырь, где будет учить бледных мальчиков все той же латыни. Будет сопровождать их в церковь и стеречь в дортуарах, получая за это скудное вознаграждение. Жилищем ему станет служить жалкая келья, одеждой — все то же черное платье, которое он будет носить долго-долго, за неимением денег на покупку нового.

Та же тишина, оцепенение, жизнь вне времени, событий и пространства…

…Очень, очень редко ученикам разрешали выйти из монастыря. Тогда они проходили тихими улицами, вызывая внимание прохожих своим странным одеянием и бледными лицами.

Бедные школьники, пришедшие из деревень, находили восхитительными эти прогулки по городу, где было так много красивых зданий и столько нарядных людей.

В закатный час они приближались к великолепному старинному собору, с главной башней в сто тридцать метров высотою. Вряд ли знали капеты, что перед ними возникало одно из лучших готических зданий Европы, замечательное и прекрасно сохранившееся архитектурное произведение XIII века.

Но каждый раз они изумлялись внушительным размерам собора, занимавшего площадь около гектара. Их восхищали многочисленные статуи святых, которые украшали его наружные стены.

Стрельчатые своды, опирающиеся на каркас из столбов, с огромными окнами между ними вместо стен, устремлялись ввысь. И это придавало зданию сочетание величия с легкостью и ажурностью.

Капеты медленно шли вдоль главного фасада, с благоговением поднимая взор на «прекрасного амьенского бога», — так называют статую Христа поразительной красоты. Рассматривали бронзовую статую Петра Амьенского, известного участника крестовых походов.

Башни, порталы собора, каменные резные украшения — все занимало школьников. Они любовались бесчисленными отражениями солнца в витражах окон, — картинах духовного содержания и орнаментах из стекла и цветных камней, пропускавших свет.

В вечерних лучах одни окна пылали заревом пожара, в других кусочки стекла блистали наподобие драгоценных камней.

Держась за руки, как зачарованные, подолгу смотрели мальчики на эту красоту.

Потом, боясь опоздать, они быстро возвращались в монастырь, усталые от впечатлений, охваченные непонятным ощущением.

Было ли то сожаление о чем-то прекрасном, блеснувшем рядом с их жизнью в тихих кельях и мрачных коридорах, такой монотонной и серой?

Высокие ли своды собора и гармония его частей создавали приподнятое и вместе с тем печальное настроение?

Может быть, юную душу томило предчувствие того, что в будущем жажду прекрасного вытеснят мелкие и низменные интересы, светлую дружбу заменят зависть, интриги и предательство, столь обычные в жизни аббата?

Изредка, после уроков и службы в церкви, капетам разрешались игры, и они предавались им до полного самозабвения.

Но Жан Батист? Любил ли он эти игры и прогулки? Кто из товарищей разделял с ним часы досуга, кому поверял заветные думы, и о чем?

Из дошедших до нас воспоминаний о детстве Жана остается впечатление, что в эти годы он любил одиночество; игры и забавы сверстников мало привлекали его.

Музыка была его страстью. Когда под сводами капеллы плыли густые звуки органа, душу Жана охватывал восторг. Случайно услышанная где-нибудь в городе песня надолго запоминалась. Он и сам охотно занимался музыкой.

Много лет спустя, когда Ламарк уже умер, его сын, видимо со слов отца, рассказывал:

«Маленький аббат, как его уже звали, не чувствовал никакого призвания к своему сану. Он завидовал участи своих братьев, возвращение которых в замок после каждой их кампании ознаменовывалось славными праздниками, на которые приглашали всю знать окрестностей. Он восхищался их блестящей формой, их свежим видом, уважением, которым они пользовались. Его взор был прельщен, а воображение не рисовало ему ничего прекраснее эполет. И когда он сравнивал свое печальное возвращение, то видел себя пренебрегаемым, забытым, стоившим в глазах родных так мало, что маленький воротник был для него только предметом отвращения».

И, может быть, красота амьенского собора лишний раз напоминала Жану, что не быть ему рыцарем, как мечталось.

Легко предположить, что с неизмеримо большим интересом он относился к геральдике де Ламарков и де Фонтэн, чем к истории какой-либо церкви. Гербы он знал наизусть. Ведь в них были золотой лев, башня с зубцами из серебряных монет, распростертые птичьи крылья, три красных розы, — символы отваги и мужества, которыми славились его деды и прадеды.

Возможно, что воображение подростка занимало сознание древности его рода. Утверждали, что род матери Жана восходил по одной из своих линий до Роберта I, бывшего королем Франции в X веке. А рыцарский род баронов Монэ де Ламарк происходил из провинции Беарн, где в течение многих веков владел обширными поместьями. Это были воинственные горцы, храбро защищавшие южные границы Франции.

В эпоху религиозных войн, в средние века, большая часть членов этой семьи, будучи гугенотами, вынуждена была искать убежища в Испании. Ламарки возвратились на родину только в самом конце XII, начале XIII веков, с прекращением религиозных преследований.

Ничего не известно о вкусах и характере родителей Жана, их влиянии на формирование ума и сердца сына. Мало имеется сведений и о его ранней юности.

Но разве удивительно, что Жан страстно и непрестанно мечтал, чтобы в длинном ряду его предков — беарнских и пикардийских солдат — прибавился еще один — он сам.

А пока Жан Батист должен был довольствоваться пребыванием в иезуитском колледже.

Тогда это учреждение, основание которого восходит к XIII веку, а может быть и к XII, было в цветущем состоянии. Принятое там бесплатное обучение и хорошая по тем временам постановка его создали солидную репутацию колледжу. Бедные горожане и обедневшие помещики, вроде отца Жана, с радостью отдавали сюда детей.

Иезуиты и сами выискивали способных мальчиков из низших сословий, обучали их с тем, чтобы наиболее одаренных и прилежных сделать со временем преподавателями и воспитателями в монастырях. Пребывание в колледже продолжалось пять — шесть лет. В капелле капеты слушали церковные службы, в колледже они изучали науки.

Первое место занимали древние языки, логика и схоластика. Новые языки не играли заметной роли, ботаникой и зоологией пренебрегали. Зато математика и физика были хорошо представлены, судя по сохранившейся описи учебного оборудования физического кабинета колледжа.

Для того времени в нем было много приборов, опыты с которыми несомненно должны были увлекать школьников: пневматическая машина, колокол для опытов со звуком в безвоздушном пространстве, насос, бесконечный винт Архимеда, один натуральный магнит и еще один искусственный и даже электрическая машина. Здесь были четыре глобуса и семь анатомических таблиц. Не было недостатка и в различных склянках, трубках, сифонах, призмах.

Может быть, опыты в кабинете отвлекали Жана от навязчивых дум о его печальной участи? Вряд ли. Скорее следует предположить совсем другое: очень возможно, что его первые учителя, иезуиты, не прибегали к каким-либо опытам и преподавали физику только умозрительно, без эксперимента.

Из сохранившегося библиотечного каталога амьенского колледжа видно, что учителя Ламарка охотнее всего читали сочинения Декарта, французского ученого (1596–1650). Значит, вслед за ним, они полагали, что математические и физические понятия врождены у человека: с ними он появляется на свет. Поэтому главное — воспитать ясный и отчетливо мыслящий ум, развить мышление человека. Человек достигает точного знания о природе — учил Декарт — не опытом, а мышлением.

Как знать, не скрашивали ли отвлеченные рассуждения о принципах физики тягостные дни пребывания в колледже для Ламарка?

Пройдут годы… бывший питомец иезуитов попытается охватить и понять великие законы природы, пренебрегая неясностью, недостаточностью необходимых для того фактов…

И кто знает, не там ли, в сумраке тихих коридоров, бледный мальчик в черной одежде впервые ощутил величие и силу размышлений и потянулся к истине!

Многие источники убеждают в том, что Жан получил в колледже лучшее образование, какое только возможно было по тому времени в пикардийской провинции.

Вместе с другими сыновьями бедняков Жан жил в интернате, учился у иезуитов, скучал во время длинных церковных служб. Но как он со своими мечтами и думами был далек от этого! По ночам, когда дети спали на своих жестких соломенных тюфяках, часто лежал с открытыми глазами… Погружаясь в сон, он грезил о замке, не о базантенском, нет! В видениях перед ним стоял замок его предков, там, в цветущей долине, у подножия Пиренеев, недалеко от города Сен-Мартена, между Тарбом и Баньером-де-Бигорр.

Совсем ребенком Жан слышал столько рассказов об этом замке. Правда, взрослые говорили, что от него давно остались только руины. Но для мальчика эти слова не имели никакого значения: в его воображении замок существовал таким, каким он был несколько веков тому назад.

…Он видит толстые высокие стены башен, увенчанные зубцами, бойницы.

Вот он идет галереей на крепостной стене, наклоняется к отверстиям в полу. Через них льют кипящую смолу и сбрасывают камни на головы осаждающих замок врагов. Разве не их яростные крики, вопли и стоны слышит Жан?

Ему ничуть не страшно: в жилах его течет рыцарская кровь. Вокруг замка целый пояс укреплений… В замке много оружия, провианта.

Защитники, храбрые и опытные солдаты, привыкли смотреть смерти в глаза… и Жан среди них…

В мерцающем свете железного фонаря смутно виднелись очертания стола, скамьи, полок для книг. В углу темнело небольшое отделение за перегородкой, затянутое промасленной бумагой вместо стекла, где школьники хранили одежду. В кроватях, поставленных одна рядом с другой, спали товарищи Жана. Спали беспокойно, тревожимые многочисленными насекомыми, которые нередко были в то время даже во дворце знатной дамы и самого короля.

Почесываясь от укусов, капеты вертелись с боку на бок. Шуршала солома в тюфяках. Чья-нибудь голова, соскользнув с длинного твердого валика, служившего подушкой, свешивалась с кровати, а мальчик продолжал спать в этой неудобной позе.

Им не придется краснеть за меня!

Атака была назначена на завтра, на рассвете. Приказания командования передавались мгновенно по всей линии.

Наступили сумерки, за ними ночь окутала землю, но она не принесла солдатам покоя: полк Божоле готовился к сражению.

Едва забрезжило утро, как послышались дробь барабанов и пронзительный звук труб. Полк шел на позицию.

Полковник Ластик, грузный, но по-военному подобранный человек, на лошади нагонял свой полк, возвращаясь из штаба.

Вдруг в первых рядах гренадерской роты он замечает юношу, не принадлежащего к этой бравой роте.

— Что вы здесь делаете, это не ваше место, уходите и ступайте в обоз! — кричит Ластик.

— Полковник, — скромно, но твердо говорит ему тот, — не отказывайте мне в позволении идти с этими храбрецами. Надеюсь, им не придется краснеть за меня!

Эти слова, проникнутые глубокой внутренней силой, решительный вид юноши, еще тщедушного подростка, а главное, шаг под тяжелым ружьем, шаг солдата (мог ли его не заметить полковник!) остановили Ластика.

Гордость за Францию, рождающую таких сыновей, умиление и в то же время жалость к этому хрупкому мальчику на миг столкнулись в душе Ластика. Удивленный, он разрешил юноше участвовать в сражении.

По данному полковником знаку все колонны пришли в движение, занимая указанное им место. Пушки загремели; сражение началось в четыре часа утра.

Это было 15 июля 1761 года при Фиссингаузене во время Семилетней войны, вспыхнувшей из-за колоний между Францией и Англией.

На стороне Франции воевали Австрия, Швеция, Саксония, Испания и Россия; против Франции — на стороне Англии — были Пруссия и Португалия.

В сражении при Фиссингаузене прусская армия превосходила силами французскую.

Французы дрались храбро и упорно, сдерживая яростный натиск неприятеля и тщетно поджидая прихода свежих частей, обещанных командованием.

Гренадерская рота стояла за изгородью и рвом, прикрытая от штыков, но беззащитная против выстрелов.

По понятиям воинской чести того времени, солдаты не могли лечь на землю, искать укрытия в какой-нибудь ямке, неровности почвы. Храбрецы могли сражаться только сомкнутым строем, чтобы победить или стоя встретить смерть в бою!

Капитану оторвало голову, и кровь его обрызгала стоящего рядом Жана; один за другим пали офицеры. Ряды гренадеров быстро таяли. К вечеру осталось всего четырнадцать солдат и ни одного офицера, который мог бы принять командование над ними.

К четырем часам вечера участь полка Божоле решилась: помощь не прибыла. Французы готовились отступить на несколько километров, чтобы, укрепившись на новых позициях, дать отпор врагу. Они отступали в порядке, с сожалением покидая поле сражения, где они проявили примерную доблесть. Но гренадерской роте не передали приказа об отступлении, и она осталась одна перед лицом врага, далеко впереди своих частей.

И тогда гренадеры избрали себе командиром самого молодого, юношу, который пришел к ним учеником на заре этого дня и теперь под пулями пруссаков поражал их своим хладнокровием.

— Наш младший, — сказали самые старые гренадеры, — вы теперь должны нами командовать. Что нам делать здесь? Наши отступали, надо отступать и нам.

— Товарищи, я благодарю вас за честь, которую вы мне делаете. Но нас поставили здесь, и мы не уйдем отсюда, пока нам не разрешат; если хотите — уходите, я остаюсь, — ответил юный командир на предложение ветеранов.

Этот ответ, такой твердый в устах юноши, едва сошедшего со школьной скамьи, был хорошо понят людьми, которые привыкли к строгой дисциплине и умели быть храбрыми. Они остались.

Французы заметили отсутствие гренадерской роты. Ластик приказал своему адъютанту привести ее.

То ползков по оврагам, то перебегая от дерева к дереву, адъютант приблизился к храбрецам. Крикнуть им оказалось невозможным: враги наводнили уже почти всю равнину. Тогда он привязал на палку платок и дал роте сигнал к отступлению.

К счастью, сигналы были замечены гренадерами, они указали на них своему молодому командиру. Он смотрит: нет сомнения, их зовут. Да и гренадеры узнали адъютанта полковника.

— Теперь мы можем отправиться! — вскричал командир. — Вот приказ!

Он встал во главе маленькой группы и через тысячи опасностей привел ее к своим.

Полковник Ластик, восхищенный и растроганный, представил храбреца маршалу, и тот за мужество, находчивость и верность долгу, проявленные в таком опасном деле, произвел юношу в офицеры.

Этот юноша был Жан Батист Ламарк.

Какими судьбами маленький аббат, капет из иезуитского колледжа в Амьене, вместо того, чтобы продолжать учение или уже служить мессу где-нибудь в деревенской церкви, оказался на поле сражения?

Какие превратности судьбы помогли юному отпрыску рода де Монэ де Ламарк избавиться от ненавистной ему с детства сутаны?

В 1759 году умер отец Ламарка, непреклонная воля которого удерживала сына в колледже. К тому же в марте 1761 года амьенский колледж закрылся.

Дело в том, что против иезуитов восставали сторонники освобождения светской власти из-под неограниченного влияния папы. А такими сторонниками были и знать, вплоть до короля, и передовые общественные круги.

Гнет католической церкви стал невыносимым. Папа, Ватикан вмешивались в государственную жизнь Европы. Политика, войны, заключение мира, границы государств, троны — все, в конечном счете, определялось римским папой.

Он опирался на различные монашеские общества — ордена: орден францисканцев, доминиканцев и другие.

Особенное значение приобрел орден иезуитов. Тысячами нитей они опутывали все слои общества, ум и душу людей, не пренебрегая убийствами, ложью, подкупами и всеми другими низкими средствами для достижения своих целей.

«Цель оправдывает средства», — вот чем руководствовались иезуиты.

Реформация XVI века подорвала могущество папской власти. Общее возмущение папизмом возрастало и привело французский парламент в 1761 году к постановлению, осуждающему деятельность иезуитского ордена. Больше того, всем французским подданным с этого времени воспрещалось вступать в члены ордена.

А как отнеслось к постановлению парламента французское королевское правительство?

Оно испытывало огромные финансовые затруднения: содержание двора короля, его родственников, ведение войн требовали денег и денег. Но королевская казна давно пустовала. Правительство вынуждено было обращаться за помощью к парламенту и потому не осмеливалось противиться решению об иезуитах, тем более, что это вполне соответствовало его собственному замыслу.

Тогдашний премьер-министр Франции, Шуазель, добился того, что иезуитов стали преследовать и изгонять из пределов Франции, а основанные ими учреждения, в том числе и школы, закрывать. Так был закрыт и амьенский колледж.

Вот эти два обстоятельства — смерть отца и закрытие колледжа — повернули судьбу Жана Батиста.

Нет точных сведений о времени, когда Ламарк покинул колледж. Иезуиты увезли в 1762 году свои архивы, и неизвестно, что стало с этими бумагами впоследствии.

Исследователи жизни Жана Батиста Ламарка пытались разыскать следы их, но безуспешно. Есть предположение, что после амьенского колледжа Ламарк пробыл некоторое время в семинарии соседнего городка, но достоверность этого мнения ничем не подтверждается.

Так или иначе, перед Ламарком открылось новое будущее: он может не быть священником! Это самое главное, и дальнейшее для него совершенно ясно; его отечество нуждается в солдатах, он рожден быть солдатом, и он им будет!

Юноша отправляется к матери и излагает ей свой план: французы сражаются с пруссаками на Рейне, его место там! Он полон неукротимого пыла, и никакие уговоры, предостережения, мольбы не могут остановить его.

Отец умер, сыновья воевали. Материальное положение семьи очень ухудшилось, обитатели базантенского замка влачили жалкое существование.

Что могла противопоставить желанию Жана бедная мать? А может быть, в глубине души она, дочь и жена солдата, сама считала, что так будет лучше для него, и Жан отправился к театру военных действий.

Никто не расскажет, как ухитрился Жан верхом на тощей рабочей лошадке, в сопровождении слуги-птичника, взятого из дома в качестве оруженосца, проехать почти через всю Францию и значительную часть Германии.

Известно только, что Жан покинул родной дом, захватив более чем легкий багаж и рекомендательное письмо к полковнику пехотного полка.

Время было трудное. С войной увеличивались налоги; мужчины были на войне; поля заросли сорняками.

В опустевших деревнях Жан едва мог получить кусок черствого хлеба и кружку яблочного сидра у какой-нибудь старой крестьянки, умиленной его юным обликом и твердой решимостью защищать родину.

Весь запыленный, измученный трудной дорогой, явился он к полковнику Ластику 14 июля 1761 года в самый разгар подготовки к большому сражению.

С удивлением Ластик берет адресованное ему письмо. Что хочет от него этот мальчик, кто мог послать его сюда в такое время?

«Предъявитель сего, французский гражданин Жан Батист Пьер Антуан де Ламарк, родившийся 1 августа 1744 года, добровольно поступивший на военную службу, — читает он, — направляется в распоряжение полковника Ластика для зачисления рядовым во вверенную ему войсковую часть».

Полковник, старый опытный воин, был вне себя: присылают детей в качестве солдат, когда идут тяжелые бои! Он долго бранился, жаловался и все не мог успокоиться.

Однако что делать с юношей? Впрочем, наступает вечер, пусть переночует у него в палатке, а утром можно будет отправить его домой, — решил Ластик.

Ламарк остался у полковника. Перед рассветом он бесшумно выскользнул из палатки, а наступивший день принес ему заветную шпагу.

Так, еще на пороге жизни, Ламарк показал себя бесстрашным в исполнении того, что считал своим долгом. В семнадцать лет он проявил высокую дисциплинированность и даже готовность отдать жизнь за свои убеждения. Эти рано определившиеся черты характера не изменяли ему и дальше и ни при каких обстоятельствах.

Мечты и действительность

В треугольнике, образуемом Альпами, обширной горной страной — Центральным французским массивом — и Средиземным морем, лежит юго-восточная Франция. Рона, самая многоводная из французских рек, делит ее на западную — Лангедок и восточную — Прованс.

Правильной вогнутой дугой тянется низменное песчаное побережье Лангедока. Берега же Прованса скалисты, изрезаны длинными узкими бухтами. Крутыми обрывами высятся они над морем, где в кружеве прибоя множество островков и полуостровков дополняют общую причудливую картину.

Сюда-то и занесла судьба Жана Батиста Ламарка.

В 1763 году, с окончанием Семилетней войны, в результате которой французы потеряли колонии в Канаде, Восточной Лузиане и Вест-Индии, Ламарк получил назначение в гарнизон южных крепостей.

Прохладные и туманные равнины родной Пикардии с их едва заметной волнистостью он сменил на долины и горы Прованса.

Все показалось Ламарку в этих местах новым и неожиданным.

Перед ним могучие мысы, сложенные из порфира, гранита и извести, блеск голубого неба, ясного почти круглый год, оливковые рощи.

На холмах около небольших ложбин, которые только и можно было обрабатывать в этой гористой местности, теснились поселения. В узкие улочки, прижавшись друг к другу, выходили массивные дома из известняка с крошечными, словно слепыми, окошками.

Жители собирали небольшие урожаи твердой пшеницы, винограда, маслин и миндаля.

Большая же часть земли служила пастбищем для единственного здесь молочного скота — коз. Они бродили по холмам, забираясь в горы и безжалостно уничтожая молодую древесную поросль. Вот уже два столетия, как местные власти вынуждены были вести борьбу за уменьшение этого вреда, ограничивая число голов скота на одного владельца и регулируя места и сроки выпаса.

Иногда по службе Ламарку приходилось переезжать из одной крепости в другую, и эти поездки доставляли большое удовольствие. В колледже он получил некоторый вкус и знания по древней истории и теперь охотно заезжал по пути в разные города и местечки, чтобы посмотреть их достопримечательности.

Они были рассыпаны здесь повсюду в изобилии, и прежде всего остатки от времен римского владычества.

Жан любил бродить в раздумье по руинам давно опустевшего амфитеатра, вмещавшего когда-то тысячи зрителей.

Обломки колонн и триумфальных арок рисовали в его воображении победителей, гордо проходивших под ними в венках из лавра. Встречая остатки древних водопроводов, он погружался в размышления о культуре давно живших поколений.

Иногда где-нибудь на вершине утеса виднелись развалины древней иберийской деревни, и Жан взбирался туда, чтобы посмотреть эти памятники.

Но поездки по стране были редкими. Подолгу приходилось жить в какой-нибудь одной крепости, влача унылые дни гарнизонного офицера. Небольшая часть дня посвящалась учению солдат на пыльной крепостной площади, а затем тянулись долгие и мучительные часы полного безделья.

Впрочем, товарищи Жана по полку, в котором он служил, находили для себя достаточно развлечений. Шумные попойки и карты, — вот что составляло их главное занятие.

К этому не лежала душа у Жана. Он, воспитанный дома в атмосфере военных интересов, увлекался романтической и героической стороной военного дела. Слава, добытая беспримерным мужеством на поле брани, подвиги во имя Франции, суровая жизнь солдата в походах и сражениях, — вот о чем грезил он в иезуитском колледже.

Как в сказке или во сне, началось исполнение мечты: слава овеяла его в семнадцать лет. Командиры, много повидавшие на своем веку, признали его храбрецом…

А теперь — какая действительность! Шагистика, военная муштра… кутежи… Зачем быть храбрым и смелым в уединенной крепости, среди пьяных офицеров?

Как держаться с ними? Дружить — неинтересно, стоять в стороне — значит, навлекать на себя их неудовольствие и упреки.

Так оно и произошло. Товарищи по полку скоро заметили, что Жан не принимает участия в их разгульной жизни и, больше того, как будто тяготится общением с ними.

В томлении однообразных дней Жан охотно занимался музыкой, что опять не находило одобрения сослуживцев. Жан становился все более замкнутым и отчужденным.

Жизнь для Жана стала скучной и бесцельной.

Летом его томила сухая, как в Африке, жара, зимой и весной терзал холодный северный и северо-западный ветер, дующий с Севеннских гор в долину Роны, — мистраль.

«Владыка», так звали этот ветер провансальцы, с яростью обрушивался на мирные долины, с корнем вырывая деревья, сметая жилье. Еще древнегреческий географ Страбон, совершивший путешествие по средиземноморскому побережью, писал, что «черный борей» опрокидывал колесницы, сдувая с них людей.

Мистраль приносил с собой сильные грозы и ливни, и по целым неделям Ламарк был вынужден оставаться безвыходно в крепости. Когда мистраль дико выл в ущелье, Жан метался в тоске, отрезанный от всего мира крепостной стеной, без надежды на избавление, без мечты о лучшем будущем.

Однажды Жан получил отпуск и поехал в Пикардию к матери.

Он застал базантенский замок в полном запустении. Давно не слышалось во дворе звука охотничьей трубы. Опустели конюшня и псарня. Не съезжались соседи на шумный пир.

В замке было пустынно и тихо. Госпожа замка, мать Ламарка, не в силах вести дела, жила уединенно и бедно с несколькими старыми слугами.

Приезд Жана совпал с приездом одного из старших братьев.

Оба радовались встрече, вместе гуляли, охотились. Как-то Жан заметил в руках у брата книгу и попросил разрешения посмотреть ее. Скучая в деревенской тиши, стал читать книгу и не мог расстаться с нею. Он выпросил, вернее выменял, ее у брата на ноты. Это был «Трактат о полезных растениях» Шомеля.

Возвращался из отпуска Жан не один: с ним был прекрасный друг — книга, наполнившая его дни интересом и смыслом.

Целыми днями бродил он по окрестностям, собирая растения, определяя их названия и засушивая.

В трактате Шомеля он находил описания растений. Словно впервые, открылись глаза Жана на мир. Каждый день приносил радость, чистую и светлую, какой он еще никогда не испытывал. Это была радость познания жизни в деревьях, траве, цветке.

Коллекции, гербарии, книги окончательно отдалили Жана от товарищей, он оказался совсем одиноким в кругу офицеров полка. Но с тех пор, как душе его открылась природа, он все меньше и меньше тяготился этой отдаленностью и в конце концов перестал чувствовать и замечать, что живет отшельником среди своих шумных однополчан.

Жан служил в крепостях Тулона, Монако и других городов южного Прованса.

На побережье, где Приморские Альпы спускаются к самому морю, можно за один день переменить климат несколько раз вместе с характерной для каждого их них растительностью. Для этого нужно было совершить восхождение на горы. Ламарк это и делал не раз.

Близ Монако он видел южную средиземноморскую растительность: пальмы над целыми зарослями розовых и жасминных кустов и апельсиновые рощи.

Весной из всех садов здесь поднимались тяжелые волны опьяняющего аромата. Цвели «Китайское яблоко», апельсиновые деревья. Их привезли в Средиземноморье в XVI веке из Китая, и не прошло двухсот лет, как в благодатном климате Ривьеры появились обширные апельсиновые сады-рощи.

Не плоды привлекали внимание жителей, а цветки, своим благоуханием. Ради них стали возделывать апельсиновые деревья, а цветки употреблять в винном деле для придания приятного запаха ликерам и наливкам. В мае, в пору цветения, целая армия женщин трудилась от зари до полной темноты, наполняя большие корзины собранными цветками.

Тогда на Ривьере еще не было мимозы, образующей теперь там повсюду маленькие рощи. Ее привезли из Австралии сто лет спустя. Не было еще и современного разнообразия сортов роз. Но и тогда здесь возделывали розу, камелию, фиалку и другие растения для духов.

Ко всему этому богатству света, красок, ароматов и форм молодой офицер приглядывался с интересом и неисчерпаемой жаждой узнать, увидеть еще и еще.

Лазурный берег, блестящее зеркало голубого моря Ламарк оставлял, чтобы подняться по солнечным склонам предгорий южных Альп, где встречал каменный дуб, буковый лес, далеко уходящий в горы. На других склонах Жан отдыхал в тени каштанов. Еще выше в горах над ним шумели сосны, ели простирали мохнатые ветви, а пихты и лиственницы настойчиво напоминали о таежной флоре, пришедшей из Северной Азии в Европу и обосновавшейся здесь.

Иногда он забирался в горы высоко-высоко, к самым снежным вершинам. Перед ним алели «альпийские розы» — красные цветки рододендронов, расстилались лужайки, покрытые ковром из примул, колокольчиков и незабудок.

Золотистые пятна лютиков придавали местности поразительно нарядный вид, и Жан, удивленный и растроганный, переходил от одной лужайки к другой в поисках растения, которого еще не было в его гербарии.

А стоило ему перейти на известковые склоны, как он оказывался среди зарослей горной сосны, крепко ухватившейся корнями за каменистую землю. Причудливо изогнутые, прижатые к земле ветви преграждали ему путь. Он обходил их, пробираясь узкими осыпавшимися под ногами тропинками все выше и выше.

Над горными речками нависли скалы, покрытые синими подушками генциан, голубых — из мелкой незабудки, лиловых и розовых — из каких-то не известных Жану растений.

Рискуя оборваться и упасть в пропасть, зиявшую под ногами, он срывал приглянувшийся цветок и бережно прятал, чтобы дома прочитать о нем.

На западе от Монако Жан встречал совсем другие ландшафты. На каменистом знойном морском побережье он собирал многолетние засухоустойчивые травы. Вечнозеленые кустарнички с жесткими листьями и карликовая пальма говорили о зное, жажде. Подавшись в горы, в ложбинках, где дольше лежит снег и почва влажнее, он находил карликовую иву.

И всегда с лейтенантом Ламарком была книга Шомеля. Пользуясь ею, он с жаром изучал разнообразие провансальской флоры: от субтропической до таежной и альпийской.

Эти картины природы вызывали в нем мысли о величии и полноте жизни…

Осторожно прикасаясь пальцами к белому опушению эдельвейса, Жан думал, как сильна и прекрасна жизнь, посылающая своих детей к самому снежному покрову…

Дни Жана наполнились интересом, скуки как никогда и не было! Все это было чудесно для Жана, но отношения с сослуживцами еще более осложнились. В архивах главного штаба полка, в котором служил Ламарк, сохранился следующий документ.

«Полк Божоле. Послужной список г. г. офицеров полка. Ламарк из Сен-Мартен (Жан Батист Пьер Антуан де Монэ), родившийся 1 августа 1744 г. в Базантене, в Пикардии. Прапорщик с 1 августа 1761 г., лейтенант с 16 сентября следующего года, произведен в подпоручики по новому уставу в 1763 г…

Оставил службу в 1768 г.».

Этот документ разыскал французский ученый Марсель Ландрие, который составил наиболее полную сводку биографических данных о Ламарке.

Он же нашел среди разных бумаг полка Божоле переписку между военным министром, инспектором армии и полковым командиром по делу о 25 офицерах. Суть этого дела следующая: 25 офицеров обвинялись в том, что в 1768 году они вынудили подпоручика гренадерской роты подать в отставку.

Кто был этот офицер? Имя его не названо. Но очень возможно, что это и был Ламарк, состоявший подпоручиком гренадерской роты и вышедший в отставку в 1768 году.

Может быть, у него произошла ссора с кем-либо из однополчан, чуждых ему по духу и интересам, в результате которой Ламарк и решил оставить военную службу, так тяготившую его теперь?

Была еще и другая причина, побудившая Ламарка расстаться с мундиром. В последние годы перед отставкой Ламарк из-за несчастного случая тяжело болел. Во время очень оживленной игры один из товарищей в шутку приподнял его за голову. Этим было вызвано воспаление шейных лимфатических узлов, которое никак не могли залечить полковые врачи.

И вот Ламарк покинул полк, пренебрегая военной карьерой, начатой с таким блеском на поле битвы, пренебрегая славой.

Жан отправился в Париж, чтобы прежде всего избавиться от мучившей его опухоли. В Париже ему сделали операцию, которая прошла удачно, но оставила глубокий шрам на шее (Ламарк всегда закрывал его высоким воротником и галстуком).

Из Парижа Ламарк возвратился в Базантен и провел в нем около двух лет, занимаясь ботаникой и музыкой.

Он усердно, хотя и безуспешно, пытался хозяйничать в запущенном имении.

И когда в 1770 году умерла мать Ламарка, старший брат, к которому, по обычаю, перешло все имущество, продал замок. За замком пошли и земли: необходимо было как-то выпутаться из долгов.

После продажи имения на долю самого младшего сына, Жана, почти ничего не досталось. Лишенный даже крова и каких-либо средств к жизни, кроме очень скромной пенсии, которую он получил при выходе в отставку, Жан встал перед вопросом: куда идти, что делать?

Ясно было одно, — надо искать какой-то заработок, чтобы существовать, надо куда-то ехать.

Жан остановил свой выбор на Париже. Там решил он начать новую жизнь, трудиться, хотя совершенно не знал, чем он сможет заняться в столице, центре науки, просвещения, искусств и промышленности. Но Жан был молод, и он отправился в Париж навстречу полной неизвестности.

И ничто не предвещало, что Жан Батист Ламарк снова станет солдатом, только иной армии, покрыв свое имя чистой славой бойца за правду, свет и знание, за могущество человеческого разума…