Подвиг жизни шевалье де Ламарка

У дверей флоры

Трудно сказать, по желанию или случайно Ламарк стал студентом медицинского факультета; усердно ли занимался науками, будучи студентом. Но, по словам одного из его сыновей, он всю жизнь бережно хранил свои студенческие учебники: видимо, с ними были связаны отрадные воспоминания.

Известно и то, что в годы студенчества ради ботаники он забросил все другие занятия по медицине. Не стал даже сдавать экзаменов на степень баккалавра медицинских наук (низшая ученая степень), жалея потратить время на подготовку и сдачу необходимых для этого дополнительных пяти устных испытаний и двух письменных работ.

Ламарк покинул медицинский факультет в 1776 году, не окончив курса.

Его страсть к ботанике встретила большую соперницу в музыке, которой Ламарк увлекался с детства. К тому же у него оказался хороший бас, и многие из окружающих находили очень приятным его пение. Одно время молодой человек испытывал большое затруднение: отдать пальму первенства музыке или науке.

Вместе с братом он жил в то время где-то в небольшой деревушке близ Парижа. Биографы Ламарка не смогли разыскать место их сельского уединения. Известно лишь, что оба они изучали естественные науки и историю и жили очень бедно.

Брат был старше Жана Батиста только на один год, однако он оказал влияние на него в решительный момент, когда тот колебался, на чем остановить свой выбор: на ботанике или музыке.

— Не следует изменять науке даже ради музыки, — убеждал брат.

Занятия в Королевском Саду настраивали Ламарка на тот же лад, а знакомство с Бюффоном и Руссо окончательно укрепило решение отдаться науке. Ботаника победила, оставив Ламарку занятие музыкой как развлечение в короткие минуты досуга и утешение в невзгодах.

Начав когда-то изучение растений под южным небом на лазурном берегу, среди роскошной природы, Ламарк продолжал его теперь в Ботаническом саду и окрестностях столицы.

В то время около Парижа было много тенистых лесов, почти не тронутых рукой человека, где встречались редкие представители европейской флоры. Этот живой гербарий раскрылся перед ним в своей пленительной красе.

Но, чтобы постичь его во всей полноте, — Ламарк быстро это понял, — многое надо было черпать из книг.

Вот растение, оно манит молодого человека прелестью цветка, но как зовут его? Хочется узнать о нем больше, узнать, как это растение живет, размножается, чем отличается от своих собратьев. Ответ дадут книги.

Ламарк читает древних и новых авторов, от книг переходит к гербариям, хранящимся в Королевском Саду. Язык сухих растений для него, теперь уже не новичка в познании флоры, понятен и красноречив. Так ширятся перед ним горизонты растительного мира.

К этому времени ботаническая наука располагала тремя замечательными изобретениями.

Теперь даже самый маленький школьник приносит в школу тетрадку или альбом с хорошо засушенными листьями и цветками. Но не только он, а и многие взрослые не знают, что этот способ засушивания растений между листами бумаги стал известен лишь с XVI столетия.

Его изобрел тогда директор Ботанического сада в итальянском городе Пизе, Лука Гини, подарив растениям, если не вечность, то неопределенно долгое время сохранения.

Отныне прадеды получили возможность передавать своим далеким потомкам цветок, которым они сказали новое слово в науке или просто восхитивший их своей прелестью. В гербариях можно было пересылать растения целиком или расчлененными на отдельные органы.

К этому же времени два немецких живописца и гравера Альбрехт Дюрер и Лукас Кранах довели до высокого совершенства технику искусства гравирования на дереве и меди.

Замечательный художник Дюрер любил писать природу. Фиалки и лилии на его картинах изображены так живо, что, кажется, ощущаешь их тонкий аромат. Звери вот-вот побегут, птицы вспорхнут и улетят.

Ученые-ботаники увидели, что растения можно не только описывать словами, но и изображать четко и правдиво рисунком.

И вот в разных странах появились «книги трав», «травники», где вместе с описанием растений давались гравюры, по которым легко их узнавать.

«Травники» роскошно иллюстрировались, особенно в Германии, в Нидерландах и Швейцарии, и по художественности исполнения, верности изображения растений, пожалуй, до сих пор не нашли себе равных.

Так искусство, техника и наука обменялись дружеским рукопожатием.

О третьем изобретении следует рассказать подробнее. Ламарк, студент, начинающий ученый, пользовался великим достижением XVIII века — системой Линнея. Чтобы понять, как она помогла ему в изучении флоры, надо перелистать несколько страниц из истории ботаники.

Таков путь к звездам

После мрачного средневековья, когда огнем и мечом церковь карала всех, кто ей противодействовал, когда самый маленький шаг науки вперед добывался большой кровью людей, совершивших его, наступила эпоха Возрождения в Италии, а за нею во всей Европе.

Возродился живой интерес к наукам, литературе и искусству древних римлян и греков. И как кстати оказался изобретенный Гуттенбергом в 1445 году печатный станок. Но первые экземпляры библии, напечатанные, а не переписанные, как это прежде делалось искусной рукой монаха, публично сожгли в Кельне; и кельнский университет постановил: «Всякий, кто будет оспаривать действительность искусства ведьм, должен преследоваться, как мешающий деятельности инквизиции». Несмотря на это, книгопечатание быстро развивалось.

Произведения древних ученых стали печатать. Это быстро и во много раз увеличило число книг, помогло их быстрому распространению.

Теперь уже нелепыми казались, еще недавно безоговорочно принимавшиеся за истину, такие изречения: «Ни в каком исследовании после евангелия больше нет нужды».

Эти слова принадлежали карфагенскому богослову Тертуллиану, жившему около 160–220 гг., яростному гонителю науки древних римлян и греков и проповедывавшему слепую веру в христианское учение.

Результаты такого рода утверждений были налицо: ученые-ботаники эпохи Возрождения могли назвать очень немногое, что прибавилось в их науке с I по XIV век.

В I веке нашей эры насчитывалось около шестисот известных растений. Едва на две сотни увеличилось число их с течение четырнадцати столетий!

И может быть, действительно, как пишет известный немецкий ботаник Фердинанд Кон, в течение всего средневековья нашелся только один человек, который глубоко и серьезно изучал природу и сам написал большую книгу по ботанике. Это был начальник ордена немецких доминиканцев, известный под именем Альберта Великого (1193–1280).

Надо сказать, что по своим взглядам Альберт Великий был человеком реакционным, но из его сочинений видно, как основательно он знал растения, неутомимо наблюдая их на лоне природы. Он создал у себя в имении зимний сад, в котором в морозы цвели растения. Невежественные люди называли его колдуном. И, разумеется, он легко мог поплатиться за свою страсть к науке жизнью. Ведь пытки и костры всегда были наготове для «колдуна» и «еретика» в это мрачное и жестокое время.

Как усталый путник, неожиданно заметивший ручей, жадно припадает пересохшими устами к прохладной влаге, обратились ученые к сочинениям древних авторов: Аристотеля, Феофраста, Плиния.

Разыскать растения, названные в древних книгах, узнать, какие силы, полезные или вредные, они скрывают, — вот цель ботаников XV–XVI веков.

И что же, многое, о чем писали Феофраст и Плиний, ученые не нашли у себя в стране. Они напрасно ждали, что встретят в Германии и Нидерландах, и в любой стране растения, описанные древними мудрецами для Греции и Малой Азии. Зато сколько других неизвестных деревьев, трав они увидели в отечественной флоре на каждом шагу!

Мир, живой, многообразный, блещущий красками, вечно новый и сияющий явился их изумленным очам… Значит, древним авторам далеко не все было известно! Между тем, время приносило великие географические открытия: Америки, морского пути в Индию, островов в морях и океанах.

Редкий корабль не привозил в числе своих грузов растений из вновь открытых стран, о которых ни одного слова не говорилось в научных произведениях классиков древности. Значит, они их не знали!

Значит, неодинаково соткан растительный ковер, одевающий землю. Надо изучать его; и жажда собирать новые растения породила настоящих охотников. На кораблях и шлюпах они бороздили моря, поднимались на вершины гор, погибали от зноя и жажды в пустынях, углублялись в девственные леса с риском быть растерзанными хищными зверями.

Один XVI век внес такие огромные изменения в растительный мир Европы, каких не произошло в предыдущие и последующие столетия, вместе взятые.

В Европу ввозят картофель, подсолнечник, помидоры, табак и маис, шоколад и кофе. Китай присылает свои апельсины, и пришельцы быстро расселяются в европейском Средиземноморье.

С Цейлона везут камфарный лавр, гвоздичное и коричное деревья, мускатные орехи с Моллукских островов. Америка удивляет своими ананасами и не меньше того агавами, кактусами; Восточная Африка — баобабом.

Желание сохранить привозимые растения и размножить их привело к созданию первых ботанических садов. Они возникли в итальянских городах Падуе, Пизе и Болонье, а потом в Германии, Голландии и Франции, обычно при университетах.

Сначала это были «аптекарские сады», «аптекарские огороды» и сады для культуры декоративных растений, постепенно приобретая характер научных учреждений.

В XVII веке при них начинают строить небольшие крытые застекленные, иногда холодные, в других случаях обогреваемые, помещения для южных пришельцев и цитрусовых — оранжереи.

Число открытых растений все возрастало и возрастало. Ученые придумывали им названия и часто брали для этого свои собственные имена и имена своих друзей. Но, чтобы разобраться в названиях растений, а это становилось все труднее и труднее, располагали их в алфавитном порядке, как слова в словаре.

Такой словарь растений оказался практически неудобным, потому что все время надо было добавлять названия вновь открытых растений.

Но одно и то же растение открывали тридцать — сорок ученых, и каждый называл его по-своему; о каком же именно шла речь, подчас и нельзя было установить.

Хуже всего было то, что люди не умели коротко, но понятно описать растение и так же ясно назвать его.

Наш обыкновенный, всем известный шиповник называли: «Роза лесная, обыкновенная, с цветком душистым, розовым».

Да это еще сравнительно краткое и выразительное название: в нем только шесть слов, а бывали из одиннадцати. Один североамериканский злак назвали даже двадцатью пятью словами.

Дело в том, что в название включали описание признаков растения. При этом описывали сбивчиво, в неодинаковых выражениях. Определения растений получались неуклюжими.

Вот как описывает известный ботаник XVII века Иероним Бок два очень распространенных у нас растения — полевой вьюнок и белый крупноцветный вьюнок.

«Повсюду в нашей стране растут два обыкновенных вьющихся растения с белыми цветами в виде колокольчиков или бубенчиков. Большее из них охотнее живет у заборов, ползет через них, скручивается и вьется. Меньшее сходно с большим цветами и листьями, корнем и круглым стеблем, но в нем все тоньше и меньше. Некоторые цветы на нем совершенно белые, некоторые — телесного цвета с красными полосками. Эти растения встречаются на сухих лугах и в садах. Они вредны тем, что, вползая и обвивая, заглушают другие садовые растения. И их трудно полоть».

Читатель согласится, что по такому описанию очень трудно и даже невозможно разыскать в природе растения. Многие ученые-ботаники начинают понимать, что пора им навести порядок в своем ботаническом хозяйстве.

«В этом громадном множестве растений недостает того, в чем более всего нуждается всякая другая беспорядочная толпа: если это множество не будет разделено на отряды подобно армии, — писал в конце XVI века Андрей Цезальпин, выражая мысли ботаников, уставших от хаоса в фактах, — то все в нем будет в беспорядке и волнении». Он же еще более ясно определяет состояние ботанической науки: «И это действительно бывает теперь при изучении растений, потому что ум обременяется беспорядочным накоплением предметов, и вследствие этого происходят бесконечные сшибки и ожесточенные споры».

Безграничная путаница в громоздких названиях приводила к тому, что ботаник, пожелав определить не известное ему растение, тщетно бился над вопросом, к какому из описаний это растение больше подходит.

Ученые переставали понимать друг друга: у них не было общего ботанического языка. В этом всеобщем смешении и хаосе человеку трудно было найти свою дорогу.

Нужно было расположить растения в таком порядке, чтобы любое из них можно было легко и быстро найти в книге, заранее зная, где следует искать; чтобы можно было путем сравнения неизвестного вида с описанием всех сходных видов установить, действительно это новый вид или уже известный в науке.

С древнейших времен ученые пытались это сделать. Например, Феофраст делил растительный мир на деревья, кустарники и травы, и это деление продержалось до XVI века.

Ученые пытаются распределить растения на группы, а внутри их выделить более мелкие группы и назвать растения двойным именем: одно имя относится к более крупной группе, а второе — к более мелкой, внутри ее выделенной.

Значит, они предлагают назвать растения родовым и видовым именем? Ведь теперь так и называют: лютик едкий, лютик ползучий, где «лютик» — название рода, а «едкий» и «ползучий» — видовые названия.

Да, швейцарский ботаник Каспар Баугин еще в 1623 году в своем сочинении «Мир растений» большинство их называет двойным именем. В 1696 году эту попытку повторяет в Лейпциге Август Ривинус.

Оба они находят удобным так обозначать растения, но ни тот, ни другой не могут предложить точного и краткого языка для описания растений, потому что не было точных знаний о строении организмов и умения отличить важные и постоянные признаки от второстепенных и изменчивых.

Все классификации получались случайными и произвольными. Одни ученые классифицируют растения по плодам и семенам, другие за основу берут венчик цветка, третьи — и венчик, и плоды, и семена.

Науке не хватало не только названий — терминов — для растений, но и для частей растений.

А без соответствующей терминологии никакая наука не может успешно развиваться. Общепринятый термин обозначает строго определенное научное понятие о каком-либо факте, явлении. Одно слово «термин» нередко заменяет длинное предложение или даже несколько. Термин сокращает речь, делает ее более емкой. Термин — международное достояние.

Каждая наука, в том числе ботаника, выработала свой язык.

Когда школьник на каникулах, резвясь, или увлеченный желанием собрать гербарий, срывает тысячелистник и говорит: «У него соцветие сложный зонтик», — ему и в голову не приходит, что термин «зонтик» ведет свое начало от XVI века.

Уже тогда был введен ряд терминов, настолько удачных, что они сохранились до сих пор.

Ботанике нужен был язык точный, краткий.

Нужна была система распределения растений не только большими группами, но обязательно и до мелких: этого требовало огромное число и все возрастающее число известных науке растений.

Ариаднина нить

У древних греков была легенда о Минотавре, чудовище с телом человека и головой быка, обитавшем в пещерах острова Крита. Чтобы умилостивить его, ему отдавали в жертву красивейших юношей и девушек. И не было от него никакого спасенья: пещеры имели такие запутанные ходы, что никто не смог бы из них выбраться, если бы даже и нашелся кто-либо, способный убить людоеда. Тогда явился афинский царь, юный Тезей, решившийся вступить с Минотавром в единоборство. Ему на помощь пришла дочь критского царя, Ариадна. Она дала герою клубок ниток. Разматывая его и тем отмечая свой путь, Тезей прошел лабиринтом, настиг и победил в бою Минотавра, при помощи нити Ариадны нашел дорогу назад и вернулся невредимым. Много, много веков с тех пор люди называют Ариадниной нитью то, что помогает разобраться в запутанном вопросе.

Ботанике тоже потребовалась своя Ариаднина нить.

«Система — это Ариаднина нить ботаники, без нее дело превращается в хаос», — так определил шведский ученый Карл Линней назревшую в ботанике потребность привести свое хозяйство в порядок.

И он предложил систему более совершенную, чем все существовавшие до него.

Всю жизнь, начиная с детских лет, Карл Линней — студент, врач, профессор, знаменитый ученый — постоянно сажал, пересаживал, выращивал, скрещивал растения, наблюдал за ними в саду и в дикой природе.

Линней понимал растения, знал, как может понимать и знать только тот, кто каждый миг следит за природой, и природа, побежденная этим ревностным и неотступным взором, не в состоянии скрыть от него свои тайны. Она снимает с них покровы один за другим. В природе он чувствовал себя «как дома».

К этому надо прибавить, что Карл Линней был на редкость образованным человеком во всех областях науки о природе, великолепно знал все сочинения по ботанике и к тому же обладал изумительной работоспособностью.

Линней прежде всего постарался разобраться в том положении, в котором он застал науку ботанику, и критически подойти к наследству своих предшественников, удержав все полезное для своей системы и отбросив ненужное.

Виды, сходные между собою по главным признакам, Линней объединил в роды. Значит, растение должно обозначаться двумя названиями: родовым и видовым. Имя рода — общее для всех представителей его, а имя вида лично принадлежит каждому растению, оно собственное для растения данного вида.

Например: родовое название — смородина, а видовые — красная, черная; полные названия — смородина красная, смородина черная.

Эта идея оказалась удобной и простой: в жизни люди часто применяют двойные названия к предметам и этим сразу указывают сходство и различие между ними.

Каждый понимает, что шкафы: письменный, кухонный и платяной — все это будут шкафы. Слово «шкаф» — родовое название, а словами «письменный», «кухонный» и «платяной» обозначаются виды шкафа. В выражениях «письменный стол», «обеденный стол», «круглый стол» слово «стол» обозначает род, к которому относятся все эти предметы, а прибавляемые к нему прилагательные обозначают различные виды одного и того же рода.

В своих сочинениях Линней применил принцип двойных названий для всех известных ему видов, а он знал их около десяти тысяч.

Каждый вид получил короткое условное обозначение и всеми авторами назывался одинаково. Если ученый встречал название не известного ему растения, то по родовому названию он мог судить, с каким видом оно имеет сходство.

Удобство заключалось еще и в том, что в различных родах возможно употреблять одни и те же прилагательные, вроде — обыкновенный, красный и черный, и это никого не может спутать, новых же названий выдумывать приходится меньше.

Это была блестящая реформа, с названиями растений.

Но ее было недостаточно: виды одного и того же рода легко смешать один с другим. Чтобы этого не случилось, требовалось точное и подробное описание. Линией дает около тысячи ботанических терминов. Просто, убедительно разъясняет их значение, — он дает ботанике нужный ей язык.

Каждый признак растения получил специальное определенное название, которое нельзя было приложить к какому-либо другому признаку.

Тот, кто впервые начинает заниматься ботаникой, подчас досадует на множество ее терминов. Напрасно, только таким путем ведь и возможно правильно определять виды. Это ключ к их изучению, — Линней вручил его ботанике.

Он подарил ей еще один простой, остроумный и точный ключ — классификацию растений.

«Самые важные части цветка, — думал Линней, — тычинки и пестик, потому что без них не может образоваться плод и семя. Поэтому за основу деления растений на классы надо принять не форму венчика, как это некоторые делали, а число тычинок».

Линней разделил растительный мир на двадцать четыре класса: по числу и длине тычинок, по числу сросшихся тычинок и характеру их срастания. Классы он разбил на порядки, по числу и характеру пестиков в цветке, всего сто шестнадцать порядков. Например, в класс трехтычинковых он включил порядок однопестичных (валерьяна), порядок двупестичных (пшеница, рожь, овес), порядок трехпестичных (мокричник).

Теперь каждый новый вид легко находил себе место в этой системе. Для того, чтобы можно было узнать растение и дать ему название, Линней составил для каждого из них короткое определение с возможно меньшим числом слов, но дающее ясную и точную характеристику.

«Как в стотысячной армии легко найти отдельного человека, зная корпус, полк и роту, к которым он принадлежит, так и у Линнея вся армия растений расположена по известной системе…»

Простая и легкая классификация огромного количества уже известных видов была нужна как воздух, без которого дальше не могла свободно дышать, расти и развиваться ботаническая наука. Линней дал ответ на ее жизненно линией необходимые запросы.

Это-то как раз и было нужно.

Его систему, его научный язык, предложенные им названия растений приняли во всех странах света.

Ученые признали: «Линней некоторым образом покорил бесконечный мир животных и растений, научив нас разбираться в запутанной массе отдельных индивидуумов, обозревая их в общем составе и затем указывая место каждому отдельному созданию. Подобно тому, как географ наглядно представляет строение огромной земной поверхности, деля ее на части света, части света на страны, страны на провинции и округа, причем границы обозначаются резкими линиями на картах, так и Линней делил наглядно огромное царство природы на классы, порядки, роды и виды».

Princeps botanicorum, — князь, глава ботаников, — так стали звать Линнея!

Был ли Линней сам доволен своей системой, своими успехами? Да, уверенный в своих взглядах и самолюбивый, он принимал успех и почести, выпавшие на его долю, на противников же не обращал внимания.

Однако Линней смотрел на свою систему как временную, пока не появится другая, лучшая. Он понимал, что его система искусственная.

В самом деле, разве могут один, два, три признака, касающиеся только тычинок и пестиков, отразить все существенное, что отличает растения одного вида от другого.

Разнообразные растения оказались втиснутыми в одну рамку. Багульник и толокнянка из семейства вересковых оказались в одном классе с гвоздиками (семейство гвоздичных), так как у них по двадцать и более тычинок.

К одному же классу Линней отнес манжетку из семейства розоцветных, повилику из семейства вьюнковых и подмаренник — семейства мареновых, ведь у них по четыре тычинки!

Семейство злаков разошлось у Линнея по нескольким классам, потому что у них разное количество тычинок.

То же самое и по той же причине случилось с вереском, брусникой, черникой, багульником, толокнянкой, хотя в действительности все они относятся к вересковым.

Так произошло потому, что Линней руководствовался слишком малым числом признаков и только у одного органа — цветка.

Нет, организация растения сложна, многообразна, тонка! Чтобы познать ее и определить, следует изучить многие признаки.

Это Линней сознавал и сам и всю жизнь работал над изучением растения в целом, всех его признаков, чтобы найти естественные классы вместо искусственных.

«Искусственная система служит только, пока не найдена естественная. Первая учит только распознавать растения, — говорил Линней, — вторая научит нас самой природе растения».

Естественная система должна строиться на «естественном методе», — таков был научный замысел Линнея, своего рода завещание будущим поколениям ботаников.

Задачи ботаников, полагал Линней, найти естественные классы, естественные порядки, то есть такие группировки растений, которые создала сама природа. Как их найти, по каким признакам?

Это дело будущего.

— Ты спрашиваешь меня, — говорил Линней своему ученику, — о признаках естественных порядков; сознаюсь, что я их не могу указать…

Ряд трудов Линнея посвящен отысканию естественных порядков в мире растений. Он разрабатывал одновременно и искусственную и естественную системы, не противополагая одну другой, наоборот, отводя первой чисто служебную роль по отношению ко второй.

Проще было искусственно разделить растения на классы и порядки, чем найти естественное деление их в самой природе. Для этого в XVIII веке было еще слишком мало фактов из области анатомии, морфологии и систематики растений.

Нужны были многие усилия многих, многих поколений. Да и теперь еще не установлены полностью естественные порядки, существующие в природе, о которых мечтал больше двухсот лет тому назад Линней.

Искусственная система Линнея, благодаря простоте и легкости метода определения, вызвала громадный интерес к исследованию и описанию растений. Благодаря Линнею, за несколько десятилетий число известных видов увеличилось с семи тысяч до ста тысяч. Он сам только открыл и описал около тысячи пятисот ботанических видов.

…«Венцом и, вероятно, последним словом подобной классификации была и до сих пор не превзойденная в своей изящной простоте система растительного царства, — писал К. А. Тимирязев, — предложенная Линнеем». Это был один из необходимейших этапов развития ботаники.

На грядках Малого Трианона

Ламарк глубоко вчитывается и вдумывается в произведения Линнея. Том его, богато переплетенный, отлично изданный, всегда с ним, — vade mecum[6] молодого ученого. Линней помогает ему овладеть знанием растений.

Но не один Линней властитель его дум. Около него в Саду Бернар Жюсье, его юный племянник Лоран Жюсье, Бюффон, Лемонье, Добантон… Знакомство с Руссо… Пытливый ум жадно впитывает впечатления, что щедро дарит ему окружение, сравнивает разные точки зрения, размышляет, наблюдает…

Бернар Жюсье приводит молодых ученых в Малый Трианон. Зачем? Это же резиденция короля Людовика XV! Что может понадобиться там ученому?

Король пожелал иметь в Малом Трианоне настоящий Ботанический сад и поручил его разбивку Бернару Жюсье. Тот в 1759 году с восторгом и огромной энергией принялся за дело: разбил сад, построил теплицы и заполнил их редкостными растениями по собственному, оригинальному плану.

Сюда он приводил начинающих ботаников, объясняя им свой план расположения растений в саду.

В этот сад попал и Ламарк. Ничего подобного он раньше не видел, ни о чем похожем даже не читал.

На грядках Ламарк увидел живую цепь из восьмисот родов растений, от простых к наиболее сложным.

Вот водоросли и грибы… разнообразные мхи… вот папоротники… Все это класс тайнобрачных.

От них переходили к грядкам с цветковыми растениями; на одних подобраны растения с одной семядолей, на других — с двумя.

Хотя и напрасным было бы искать у Жюсье ответа на вопрос, что за причина постепенного усложнения растении, — она оставалась непонятной, — все же трианонские грядки были великолепны.

Перед глазами Ламарка были живые звенья могучей цепи растительного мира. И все они жили своей жизнью, притягивали к себе. Невозможно пройти мимо, не заметив сходства между одними растениями и различия между другими..

Ламарк, как, впрочем, и каждый посетитель, мог изучить любое растение, сравнить его по всем признакам с другими растениями и воочию убедиться в большей сложности строения одного из них по сравнению с другим.

Лестница растений!

Многие ученые до Жюсье представляли себе живую природу в виде лестницы, на первых ступенях которой они помещали менее сложные организмы, а чем выше, тем более, высоко организованные.

Но лестница Бернара Жюсье была живая! На грядках Малого Трианона Ламарк увидел первую попытку создать живую естественную систему.

Да, это были живые растения, наглядно расположенные по видам, родам, семействам, классам, а не рассуждения о классификации, какие велись многими ботаниками до Бернара Жюсье. Здесь под открытым небом система растений начиналась с представителей видов, в то время как другим ученым удавалось наметить только крупные систематические группы — семейства.

Так, одновременно с линнеевской системой создавались другие. Все вместе они накапливали научные материалы для будущих исследователей.

«Эта то глухочаемая, то сознательно ожидаемая естественная система появилась, наконец, в 1759 году. Как бы в оправдание своего названия, — писал К. А. Тимирязев, — она увидела свет не в пыли библиотек на страницах латинских фолиантов, не между сухими листами какого-нибудь Hortus siccus [сухой сад, — так называли гербарий], а живая, под открытым небом, под лучами весеннего солнца, на грядках Трианонского сада».

Бернар Жюсье не дал какого-либо теоретического обоснования системы, в которой он расположил растения на грядках Трианона, а оставил только список растений и план их размещения.

Ламарк часто приходил сюда, слушая объяснения самого Бернара Жюсье, до глубокой старости сохранившего способность пылко и вдохновенно говорить о своих любимцах. Здесь же Ламарк сблизился с юным Лораном Жюсье, продолжавшим разрабатывать идею своего дяди.

Пройдет немногим больше двадцати лет, и Лоран Жюсье выпустит свою книгу о естественной системе растений. Она выйдет в свет под грохот пушек, разрушивших Бастилию. И основанием этой книги послужит каталог дяди Лорана Жюсье, составленный им для ботанического сада в Малом Трианоне.

И кто знает, может быть, здесь же под небом Трианона, а возможно во время поэтических прогулок со старым философом, Жан Жаком Руссо, Ламарк, так недавно снявший мундир офицера, задумал создание большого труда — «Флоры Франции». Такого, которым могли бы пользоваться все французы, ученые и не ученые, все, кто любит Францию, ее леса, поля и луга, все, в чьем сердце живет любовь к природе.

Такой книги не было, а общество нуждалось в ней очень остро и вот почему.

Волшебный жезл Мидаса

…Жила-была на свете бедная Золушка. Все ее обижали, все ею пренебрегали. Так росла она, мужественно перенося горе и нищету. Но вот пришел прекрасный принц, отдал Золушке свое сердце, и стала она королевой…

В течение нескольких столетий в широких общественных кругах ботанику считали служанкой медицины. Интересовались одними только лекарственными растениями.

В глазах общества понятия «ботаник», «лекарь», «аптекарь», «знахарь» были почти однозначными и к тому же пренебрежительными.

Ботанику не считали настоящей наукой и отводили ей лишь прикладную роль. Если же кто и причислял ее к науке, то на редкость скучной.

Но бедная Золушка среди других естественных наук, ботаника накапливала силы, мужала и ждала своего принца.

Он пришел, волшебным жезлом коснулся ее, и она стала любимицей общества.

Прелестные дамы вооружились лупами, чтобы разглядеть фиалку и незабудку. Маркизы и виконты, рассчитывая на успех в светском салоне, спешно изучали ботанику: изысканный разговор не мог обойтись без латинских терминов. В будуаре придворной дамы, на ее туалетном столе рядом с коробочками румян и белил, почетное место занимал том Линнея. Принадлежностями элегантной дамы стали лупа, пинцет и садовый нож. Сама королева раскладывала между листами бумаги засушенные цветки.

Знатные и богатые люди впервые увидели красоту природы, тенистых лесов и зеленых лугов, а не только подстриженных и завитых садов Версаля.

Впервые в обществе узнали о ботанике — науке. Узнали, что она располагает богатейшими фактами, впервые подумали о том, что ее следует считать необходимой для широкого распространения.

Кто же он, этот принц? Кто оказался обладателем чудного дара Мидаса, царя древней Фригии (Малая Азия), о котором сложилась легенда, что своим прикосновением он превращал в золото все предметы.

Это был Жан Жак Руссо. Благодаря ему, бедная Золушка естественных наук получила признание и стала любимицей общества.

В своих литературных произведениях Руссо непрестанно обращался к людям с горячим призывом обратиться сердцем к природе, на лоне ее искать успокоения от житейских тревог, очищать свою душу и возвышать свой ум созерцанием мирных красот полей, лесов и лугов.

Увлеченный своей страстью к растениям, Жан Жак Руссо стал восторженным поклонником Линнея. С его книгами он не расставался. Язык Линнея Руссо считал необходимым для ботаники, как математике ее язык.

Свой собственный гербарий Руссо составил по системе Линнея и довел его до степени прекрасного произведения искусства. Это — одиннадцать томов в белых папках из свиной кожи.

Каждое растение в гербарии Руссо расправлено и засушено так тщательно, что, прикрепленное тонкими полосками золотой бумаги, оно кажется нарисованным кистью художника.

Каждое растение названо и кратко описано, и на этикетке указано, по какому источнику оно определено. Чаще всего это ссылки на систему Линнея.

И вот случилось так, что одна молодая мать, дальняя родственница Жан Жака Руссо, обратилась к нему с просьбой сказать, как следует знакомить ее пятилетнюю дочку с растениями.

И Руссо написал ей в ответ «Ботанические письма». В них он наставляет мать, как преподавать ботанику ребенку. До сих пор никому и в голову не приходило обучать детей ботанике!

Руссо советует матери показать девочке поздним летом лилию и объяснить на ней строение цветка и всего растения.

Весной же, как только первые лилейные — тюльпаны, гиацинты, нарциссы — выглянут из-под земли, повторить на них признаки этого семейства, дать ей самой наблюдать и заметить их. Потом познакомить маленькую ученицу с левкоем как представителем нового семейства крестоцветных. И так постепенно идти вперед, от более легкого, к более трудному: от мотыльковых к губоцветным и норичниковым, от зонтичных к сложноцветным и всегда, непременно, брать живые местные растения.

«Ботанические письма» — изящная и непринужденная беседа, где научные факты переплетаются с галантными комплиментами в старо-французском духе, которые старый философ и поэт посылает своей родственнице.

Чтобы не утомить ее внимание сухим перечнем необходимых для ботаники инструментов, Руссо, назвав их (ножницы, лупы, иглы, пинцет), тотчас любезно добавляет, что он уже рисует в своем воображении прелестную картину, «как его прекрасная кузина будет с лупой в руке разбирать цветы, неизмеримо менее цветущие, свежие и привлекательные, чем она сама».

Понятными и красивыми словами Руссо внушает молодой матери, как важно приучать ребенка к наблюдениям, к размышлению над фактами, развивать в нем способность делать обобщения.

Это фундамент, на котором закладывается и воспитывается любовь к природе, желание проникнуть в ее тайны. Важно приучить ребенка разбираться в чертах сходства и различия между растениями, вводя его тем самым в круг явлений природы. Ботаника разовьет его ум и душевные силы, лучше всякого другого учебного предмета, — пишет Руссо.

Поклонник Линнея, Руссо в своих письмах не придерживается его системы, оставляя ее на долю взрослых, а не детей. Детям же для первого знакомства с растениями он предлагает всего несколько семейств, чтобы на них дать начатки ботаники.

В то время не было ни одной научной или даже популярной книги по ботанике, где бы растения описывались не по системе Линнея. Мало того, книги по ботанике писались на латинском языке, лекции читались также по-латыни.

Руссо написал «Ботанические письма» по-французски, в непринужденной разговорной манере, и это одно уже приближало их к широким слоям населения.

И действительно, они вызвали восторг у читателей. Их переписывали от руки, учили наизусть, цитировали в письмах к друзьям, в беседе. «Письма» были доступны всем.

Одновременно Руссо составляет «Словарь ботанических терминов», начиная его страстным протестом против положения ботаники как служанки медицины. Эта защита обращена к широким кругам, где о Линнее знали понаслышке, где по-прежнему примитивно расценивали ботанику.

«Словарь» — это проповедь ботанических знаний, которые должен освоить народ. Каждый, прочитав «Словарь», получит возможность разбираться в растениях.

Высокие гуманные цели вдохновляли Руссо, когда он писал свои ботанические произведения, — цели просвещения, горячее желание служить истине.

Его произведения и послужили даром Мидаса для ботаники: она вдруг оказалась прекрасной, интересной, заманчивой.

Открылась светлая радость в прогулках по лесу и лугу, сборах растений, в их засушивании… Прелесть зеленого мира, не того, который знали раньше запертым за чугунной решеткой, причесанным и застывшим под рукой садовника, нет, другого — свободного, причудливого, неожиданного и неповторимого! В воздухе повеяло чем-то свежим, чистым. Это новое, прекрасное ощущение природы дал Жан Жак Руссо.

Многие потянулись к растениям, желая узнать о них побольше: о жизни, строении, названии. Но как это сделать? Читать Линнея?

Для этого надо прежде всего изучить латинский язык!

Если бы можно было иметь что-либо подобное на французском языке! Нужны французские книги о растениях. Тогда-то Ламарк и сделал своему народу великолепный подарок.

Дар Ламарка нации

Весной 1778 года мимо Королевского Сада проходил какой-то человек. Вдруг из ворот сада вышла группа людей почтенного вида, и один из них, остановив прохожего, обратился к нему со странным предложением: пройти в помещение Ботанической школы Сада и принять участие в ученом споре.

Надо полагать, что прохожий был удивлен, а может быть, просто испуган этим обращением, но солидная внешность говорившего, вероятно, успокоила его. Известно, что он согласился и пришел в указанное ему помещение, где собралось очень много народа.

Ему дали одно растение, назвав его части, потом вручили таблицы и сказали:

— Попробуйте найти по таблицам, как называется это растение.

Собравшиеся профессора и студенты затаив дыхание следили за тем, как этот человек искал название данного ему растения. Он был грамотным, но никогда не занимался ботаникой, никаких таблиц для определения растений не видал и не подозревал об их существовании, и он легко справился со своей задачей.

То был научный спор между Ламарком и его коллегами.

Ламарк составил таблицы для определения растений и утверждал, что любой грамотный человек сможет по ним найти название растения, если ему предварительно сообщить несколько самых необходимых ботанических терминов.

Товарищи по работе в Ботаническом саду стали подсмеиваться над ним и его таблицами, Ламарк горячился, спорил, побился о заклад и… выиграл пари.

Удачно проведенный опыт окрылил Ламарка: ведь это была практическая проверка его большого труда.

Уже больше двух лет он обдумывал способы быстрого и легкого определения растений. Разумеется, он высоко чтил Линнея, но ему хотелось дать соотечественникам хороший, на французском языке, а не на латинском, ключ к флоре родной страны. Часто, гуляя с Руссо, они говорили об этом.

«Ботанические письма» наглядно показали, что на научные темы вполне возможно говорить на французском языке. Руссо уже несколько лет тому назад составил для определения растений двух близких видов интересные и удобные таблички.

Вы сорвали растение льнянку и хотите узнать, к какому виду она относится. Смотрите по табличке:

Не правда ли, как ясно дается описание стебля той и другой льнянки: у цимбалолистной он лежачий, а у льнянки малой — ветвистый, распростертый. Еще резче они различаются по листьям. Хотя листья в обоих случаях очередные, но у цимбалолистной они сердцевидные, пятилопастные, и поэтому их невозможно спутать с листьями другого вида, у которого они ланцетные и тупые.

В этом описании первое положение утверждает то, что отрицает второе. Положение А утверждает, что листья сердцевидные. Положение В указывает на листья совершенно другой формы.

В первом случае дается теза, в то втором — антитеза. Такие таблички получили название «дихотомических ключей».

Руссо придумал даже специальные графические знаки для терминов, чтобы сократить словесные описания.

В самом деле, зачем удлинять текст повторяющимися названиями, вроде «однолетнее», «двулетнее», «многолетнее», когда можно уговориться, что знак обозначает однолетнее, — двулетнее, а знак относится к многолетнему растению.

Вот какими знаками, например, пользовался Руссо:

А не напоминают ли эти знаки, хотя и очень смутно, нотное письмо? Там ведь запись производится тоже знаками, обозначающими высоту звука, паузы, оттенки исполнения и другое.

Руссо часто занимался переписыванием нот, чтобы заработать средства на жизнь. За этим занятием он, наверное, и подумал: хорошо бы изобрести условные значки и для обозначения определенных признаков растения. Как бы это было удобно и просто, тем более, что некоторые значки уже с успехом применялись в ботанике. Руссо изобрел целый ряд символических значков и сам применил их.

Теперь способ обозначений характерных признаков у растений всеми используется в научных сочинениях, практических книгах по растениеводству и садоводству, в школьных учебниках. Только мало кто знает и помнит имя изобретателя ботанического письма, Жан Жака Руссо.

Хорошо было бы составить дихотомический ключ ко всем растениям французской флоры! Но для этого нужен огромный труд, кропотливый и усидчивый, нужны знания всех мельчайших признаков растений разных видов, всех деталей. Нужно знать живые растения в природе.

Главное, в работе требуется колоссальная целеустремленность, выдержка, терпение. Сколько предстоит копаться в сочинениях разных авторов, сличать у них описания растений, отобрать существенные разводящие признаки… Обо всем этом много раз говорят старый философ и молодой ботаник. Руссо восхищает Ламарка своими несколькими табличками, но большего Руссо сам уже не в силах сделать.

Ламарк, молодой, сильный, жаждущий большого труда, влюбленный в ботаническую науку, вдохновляется прекрасной идеей Руссо. Она будит в душе его такие силы, такую огневую страсть, которую он и сам в себе не подозревал.

И вот Ламарк всецело отдается созданию труда, посвященного флоре Франции.

К весне 1778 года у него были готовы дихотомические ключи ко многим растениям. Упорнейшая работа в течение нескольких ближайших месяцев, и «Флора Франции» увидела свет осенью 1778 года — срок совершенно небывалый для создания и опубликования большого научного труда.

Хорошее знание древних языков, полученное им у иезуитов, как нельзя лучше пригодилось при занятиях систематикой.

Всего лет двенадцать тому назад Ламарк впервые занялся ботаникой среди пышной природы Прованса, и только шесть лет прошло с того момента, как скромным студентом-новичком он вошел в Королевский Сад.

«Флора Франции» вышла одновременно в трех томах; она была первым научным трудом Ламарка и сразу таким крупным. «Флорой Франции» Ламарк показал себя вполне зрелым ученым-ботаником.

Каждый том этого капитального произведения содержал свыше шестисот пятидесяти страниц. Оно знакомило читателя с основными началами ботаники и перечнем дикорастущих растений Франции, с описанием известных тогда растений.

В своем труде Ламарк подразделяет растительный мир на девяносто четыре семейства, объединяя их в шесть классов. Он стремится представить растения в виде цепи в порядке уменьшающейся сложности так, чтобы на одном конце ее находились более сложные, а другой заняли более простые.

В это время он не думал таким расположением отразить родственное происхождение растений. Надо заметить, что термин «сродство» был уже принят в науке. Но если ему теперь придают смысл — «происхождение», то тогда под этим словом имели в виду близость по внешнему виду — сходство и только.

Интересно, что во Введении к «Флоре Франции» Ламарк говорит, что эту цепь растений надо начинать с самых простых растений, «являющихся, на наш взгляд, как бы первыми зачатками растительной организации». Однако «Флора Франции» открывается классами высших растений.

Почему же? Зачем Ламарк нижний конец намеченной им цепи растений делает верхним?

Там же, во Введении, он пишет, что после того, как цепь установлена, ее надо перевернуть, «дабы придать серии форм ее естественное положение, и нужно начать с показа растений, организация которых представляется наиболее полной и активной».

Так поступает Ламарк потому, что он еще далек от мысли о происхождении растений низших от высших. Он не видит их связанными узами единого происхождения. Поэтому его главная забота в этот период — описать огромный фактический материал в более удобном, чем это делалось до него, порядке.

Он, как и другие ботаники его времени, уже отошел от линнеевского принципа классифицировать организмы по немногим признакам. Теперь стремились охватить всю совокупность признаков. Да и сами признаки, по выражению Жюсье, «…взвешивались, а не подсчитывались».

И Ламарк делает это во много раз удачнее других ботаников, полнее учитывая признаки и применяя замечательный дихотомический ключ для определения растений.

Он приблизился к построению естественной системы, — такой, которая основана на связях по происхождению, совсем не помышляя о них. Сила самих фактов направляла его правильно объединять многие семейства в естественные группы.

Но все-таки Ламарк, как и Жюсье, и все другие, судил о растениях по их внешности, а наружность подчас весьма обманчива!

Поэтому и у Ламарка встречаются в одной группе растения на самом деле далекие друг от друга по происхождению. Ворсянку он отнес к классу сложноцветных за сходство соцветий, а по происхождению они имеют очень далекие связи и принадлежат к разным семействам. И такие ошибки с точки зрения современной классификации у Ламарка очень часты. Он, например, объединяет в одну группу некоторые семейства двудольных, однодольных и хвойных растений.

Эти ошибки — дань искусственным системам, и они неизбежны у всех, кто классифицирует организмы без учета их родственных связей.

Но об этих недостатках «Флоры Франции» можно говорить в наше время, когда наука вооружена учением Дарвина об историческом развитии всей живой природы и когда непременно отыскивают связи по происхождению между организмами, если хотят их классифицировать.

Ламарк в 1778 году совсем не эволюционист, хотя он знаком с сочинениями Бюффона и других ученых, в которых много правильных догадок о происхождении организмов друг от друга, догадок интересных. Но еще предстоит огромный путь, прежде чем возникнет первая эволюционная теория…

В это время Ламарк довольно равнодушно относился к учению о неизменности видов. Он и не возражал против него, и не горел желанием поддерживать его.

Можно сказать, что это учение на первых порах не мешало ему, и он, видимо, мало задумывался над вопросом: верно оно или ложно. Он, составляя «Флору Франции», инвентаризировал растительный мир и на том этапе его научной деятельности не испытал затруднений, пользуясь привычным научным орудием — понятием о неизменности вида.

Если Руссо открыл французам глаза на родную природу, заставил полюбить ее, то Ламарк показал, как разобраться в ее блистательном многообразии.

Он представил французам инвентарь их лесов, лугов, степей и гор, выполнив долг ученого перед своим народом, «…растительность родной страны, конечно, — говорит крупнейший русский ученый, ботаник В. Л. Комаров, — должна быть изучена в первую очередь. Это долг ученого перед народом».

«Флора Франции» содержит ясные, точные описания и двойные названия — бинарную номенклатуру растений, причем по-французски и по-латыни. Приложены специально придуманные Ламарком дихотомические таблицы для начинающих, ключи для определения родов и видов растений.

Достоинства «Флоры Франции» были очевидны. Никогда еще не было книги такой удобной для пользования, с такими краткими и изящными анализами растений да еще с номенклатурой на двух языках одновременно. Все это было очень ново, свежо, оригинально.

Так появился на свет первый определитель растений.

Своим самоотверженным трудом, положенным на создание «Флоры», Ламарк доказал, как необходимы дихотомические или, как их еще называют, аналитические таблицы для изучения и определения растений.

Все теперь существующие определители основаны на этом принципе.

Пусть же юный читатель, пожелав найти по современному определителю название какого-нибудь растения и с радостью узнавший его, благодарно вспомнит имя Жана Батиста Ламарка!

Французы могли изучать родную флору на своем языке. Не удивительно, что «Флора Франции» была встречена с восторгом как патриотический дар. Все, в ком был разбужен интерес к ботанике произведениями Руссо, могли удовлетворить его теперь, пользуясь книгой Ламарка.

Немало молодых людей отдали себя служению ботанике после прочтения ламарковской «Флоры».

Родоначальник «династии» знаменитых ботаников де Кандоллей (четыре поколения!) О. П. де Кандолль пишет, что именно знакомство с «Флорой» и ее автором склонило его окончательно к занятиям ботаникой. Об этом имеется следующее воспоминание в его мемуарах:

«Я познакомился с Ламарком, — пишет он, — довольно странным образом; о встрече этой я рассказываю потому, что она имела непосредственное влияние на направление моих работ. Я знал его в лицо по заседаниям в Институте, но у меня не было никакого повода для личного знакомства. Я заметил, что перед заседаниями Института он часто приходит один обедать в маленький ресторанчик вблизи Лувра, где обедал и я. Я и подговорил моего товарища Пиктэ прийти в ресторан и сесть как бы нечаянно за стол, у которого всегда садился Ламарк. Там я затеял с Пиктэ разговор о моих занятиях по ботанике и о том большом значении, которое имела для меня „Флора Франции“… Ламарк внимательно слушал наш разговор и, наконец, вмешался в него. Затем он пригласил меня к себе, чем я и воспользовался, но так как он был в это время совершенно поглощен своими возражениями против новых химических теорий и его невозможно было заставить разговаривать о ботанике, то пользы из этого знакомства я извлек мало».

Однако для де Кандолля эта встреча была знаменательной: познакомившись с Ламарком, он начинает с ним работать, всецело посвятив себя ботанике, вместо филологических наук, которыми он до той поры занимался.

Слава, почет, признание осенили автора «Флоры Франции», скромно продолжавшего трудиться над последующими томами.

Бюффон, познакомившись с работой в рукописи, пришел от нее в восхищение. Ему все в ней понравилось: нет слепого следования Линнею, своя новая классификация растений, удобные таблицы, хороший французский язык.

Важный придворный, он употребил все свое влияние для того, чтобы книгу напечатали в Королевской типографии. Мало того, Бюффон очень деликатно указал Ламарку на необходимость некоторой литературной отделки труда: Ламарк был начинающим автором. Бюффон нашел ему прекрасного редактора в лице Гаюи и обратился к Добантону с просьбой написать предисловие.

Все время он, уже старый и совершенно больной, сам следил, как продвигалась рукопись в печать. Таким образом, крупнейшие ботаники Франции помогли «Флоре Франции» появиться перед судом публики.

Зная, как беден Ламарк, Бюффон и об этом подумал. Он выхлопотал разрешение на передачу всего дохода от издания «Флоры Франции» автору.

Как эти деньги поддержали Ламарка! Они дали ему передышку в материальном отношении: у него не было никаких средств к жизни, кроме ничтожной пенсии.

За «Флору Франции» Ламарка избрали адъюнктом при кафедре ботаники в Парижской Академии наук.

Вероятно, и избрание в академики не обошлось без влияния Бюффона. А может быть, значительную роль в этом сыграла мода на ботаников и ботанику, возникшая с легкой руки Жан Жака Руссо.

Во всяком случае, король утвердил Ламарка, и он занял почетное место, правда, пока не в кресле, а на академической скамье. Адъюнкты были самыми младшими в составе Академии, на заседаниях они сидели на скамьях позади именных кресел остальных членов. Денежное вознаграждение адъюнктам не полагалось.

Это событие имело большое влияние на дальнейшую судьбу Ламарка.

«Отныне моя жизнь принадлежит только науке», — решил новый член Академии.

Недавний служитель Марса — бога войны — окончательно и бесповоротно стал на путь ученого, начав его серьезным успехом в науке, благодаря своей оригинальности, огромной воле и исключительному трудолюбию.

Ментор и Телемак

Вскоре Ламарку представился редкий случай пополнить свои ботанические знания: он получил длительную заграничную командировку. Произошло это довольно случайно.

Однажды Бюффон призвал его к себе и сказал:

— Мой сын закончил образование, я полагаю, ему полезно отправиться за границу для знакомства с природой других стран и повидать их ученых.

Бюффон сам был уже очень стар и слишком занят, чтобы ехать вместе с сыном, и он продолжал:

— Я буду рад, если вы возьмете на себя труд сопровождать моего сына.

Ламарк пришел в восторг от такой перспективы. Пусть на положении гувернера, но он объездит все европейские страны, побывает в знаменитых ботанических садах Италии, побывает в музеях! При своих ничтожных средствах, едва перебивавшийся на скудный литературный заработок, не имея определенной службы, он и мечтать не мог о заграничном путешествии.

Бюффон же в глубине души лелеял мечту, что его сын со временем пойдет по стопам отца, наследует и приумножит его научную славу. Поездка в чужие страны под руководством серьезного, вдумчивого, преданного науке Ламарка как нельзя лучше направит молодого человека к научным занятиям. Возможно, сын станет потом директором Королевского Сада, — надеялся Бюффон.

Он добился у короля указа, назначавшего шевалье де Ламарка корреспондентом Королевского Сада, с поручением выискивать во время путешествия редкости и доставить то, что удастся собрать, во Францию.

Путешествие длилось только два года и «…окончилось раньше, чем предполагалось, потому что Ментор не всегда соглашался с Телемаком», — пишет один из биографов Ламарка Бленвиль.

Ламарк, выступивший в качестве ментора,[7] при молодом Бюффоне, очень ответственно отнесся к своей роли. Он наметил план научных учреждений, какие надо было посетить, ученых, знакомства с которыми следовало искать. Телемака же больше интересовали развлечения в городах, куда они приезжали. Вместо музея он предпочитал посетить театр, кафе, кабачок.

Много-много лет спустя Ламарк с горечью вспоминал о неблагодарности Бюффона-сына, к которому он относился очень заботливо и внимательно.

Ламарк рассказывал такой случай. Однажды им нужно было идти на какой-то официальный прием, совсем не входивший в планы молодого щеголя, который собрался провести время более интересным для себя образом. Не долго думая, он облил чернилами парадное платье и белье Ламарка, чтобы тот не мог выйти из дома. Ламарк глубоко обиделся на эту злую и глупую выходку своего товарища по путешествию..

Ламарк дорожил каждым часом пребывания за границей. Больше увидеть, больше узнать, больше собрать материалов и привезти в Париж! Он всюду стремится завязать обмен коллекциями, гербариями, а молодому Бюффону все это быстро надоело.

Гербарии, коробочки с насекомыми и раковинами, образцы горных пород, которые накапливал Ламарк для родной Франции со страстью скупца, — как они опротивели молодому повесе! Это был избалованный, самовлюбленный аристократ, смотревший на жизнь как на возможность переходить от одного удовольствия к другому и совсем не собиравшийся следовать примеру своего знаменитого отца.

Занятия наукой он представлял себе как пребывание на высоком посту, при дворе короля, а сан академика — как еще один титул в созвездии его родовых.

Быть директором Королевского Сада, — это он не прочь! Являться к королю, говорить в присутствии его и королевы о цветке и быть предметом общего внимания, — это, право, очень мило и занятно!

Отец жесток, приставив к нему Ламарка. Нет, молодой вельможа ничего не может возразить против Ламарка по существу: он хорошего рода, у него прекрасные манеры, всегда ровное расположение духа, наконец, он так весело и заразительно смеется. Но он несносен своей непрестанной озабоченностью научными делами, к которым Бюффон не испытывает решительно никакого интереса.

Какая скука! Объездили Голландию, Германию, Венгрию, ходили из музея в музей, из одного кабинета ученого в другой. Ламарк без устали ездит, ходит, смотрит, записывает, он, кажется, не спит совсем. Бесконечные беседы в Берлине, в Вене, в Геттингене и вообще всюду, которые он ведет с учеными.

А эти ботанические сады; разве недостаточно Королевского Сада, чтобы быть ботаником!

Конечно, было кое-что интересное, например очаровательный прием у австрийского императора!

Но ведь Ламарк и это сумел испортить. Вместо того, чтобы разделить развлечения блестящего двора, радушно предложенные гостеприимным хозяином, Ламарк отправился в серебряные рудники, обширные и глубокие копи, куда спускались при помощи машин. Что-то там изучал, рассматривал…

А впереди еще путешествие в Италию, о котором мечтает Ламарк. Тоже музеи, может быть, какие-нибудь копи — скука!

Молодой Бюффон больше не мог выдержать. В письмах домой он жалуется на Ламарка, на его педантичность.

Бюффон-отец, хорошо зная сына, понимает, что вряд ли имеет смысл продолжать путешествие.

И вот оно внезапно оборвалось. По вине баловня судьбы Ламарк не попал в Италию и всегда сожалел об этом.

Но и те впечатления, что он получил за два года, обогатили ум и душу, сильно расширили его познания. Он познакомился лично с выдающимися ботаниками (некоторые из них уже знали «Флору Франции» и радушно встретили ее творца), завязал с ними оживленную переписку, обмен гербариями.

Ламарк возвратился во Францию. Здесь его ждала интересная работа: ему предложили принять участие в составлении знаменитой «Энциклопедии» Дидро и Д'Аламбера по разделу ботаники.

Под этим названием известна Энциклопедия, издававшаяся во Франции группой прогрессивных французских философов, ученых и писателей. Они держались различных политических убеждений, разных философских школ, но все были ярыми противниками абсолютной монархии, феодализма и католической церкви. Они отстаивали права «третьего сословия» с буржуазией во главе.

Ламарк стал сотрудничать в Энциклопедии. Он написал первые два тома и часть третьего ботанического словаря, доведя свою работу до буквы «Р» и затем передав ее другим ботаникам (в энциклопедии, как во всяком словаре, описания растений давались в алфавитном порядке их названий).

Работать надо было много и тщательно. Участие в Энциклопедии потребовало усидчивого труда над специальной литературой. Целые дни приходилось проводить, рассматривая через лупу гербарные экземпляры, сличая и проверяя их описание в книгах с натурой. Потребовались и живые растения.

Ламарк трудился с упоением, с жадностью поглощая все, что расширяло его знания. Он ищет путешественников, приехавших из дальних стран, чтобы узнать, нет ли у них какой-нибудь новинки, не известного ему растения.

Когда в 1781 году приехал ученый Зоннерат, привезший из далекой Индии огромный гербарий не виданных во Франции растений, Ламарк встретил его с таким вниманием и уважением, что тот отдал ему для исследования все свои научные сокровища. Но все это время Ламарк очень материально нуждался. За научные статьи и книги платили мало и с большими задержками.

Лишь в 1789 году он получил в Королевском Саду платную должность хранителя гербариев королевского кабинета естественной истории с вознаграждением всего в тысячу франков в год.

К этому времени он был женат и у него были дети; требовались большие расходы, а доходы оставались ничтожными.

Почти нет сведений о семейной жизни Ламарка этого периода. Они вообще очень отрывочны, тем не менее то, что известно, позволяет представить себе духовный облик Ламарка..

Ламарк не ищет высокого заработка, хотя и бедствует вместе со своей семьей. Он ценит прежде всего возможность распорядиться своим временем и самим собой для того, чтобы полностью отдаваться научной работе.

Внешний мир с его заботами и тревогами как-то глухо звучит для него и стушевывается перед научными интересами.

За работой он забывал обо всем, что к ней прямо не относилось. Материальные лишения беспокоили его в той мере, в какой из-за них страдала семья, а он сам не мог покупать книг; все остальное имело мало значения.

Можно предположить, что семья не оказывала на Ламарка нажима в том смысле, что не настаивала на большем внимании к материальной стороне жизни в ущерб научным интересам. Возможно, что и было какое-то давление в этом отношении, но Ламарк выдерживал свою линию. Впрочем, это область догадок.

Но то, что Ламарк, решив посвятить себя науке, был последовательным и настойчивым, — это несомненно. Он шел к своей цели, не уклоняясь в сторону, не отступая с намеченного пути, не поддаваясь соблазнам света.

Человек его происхождения, даже бедняк, при желании всегда мог проникнуть к какому-нибудь графу, может быть, герцогу, начать с очень маленькой должности и затем, пустив в ход все свои природные данные, подняться по общественной лестнице к чинам и богатству.

Таких случаев можно было назвать сколько угодно в истории любого европейского двора, в особенности, пожалуй, французского. Все дело заключалось в ловкости, пронырливости, умении где нужно польстить, солгать, — предать, продать, наконец.

Бесконечно далек от всего этого потомок славных рыцарей, шевалье Жан Батист де Ламарк.

Он — рыцарь науки, неутомимо ищущий знаний.

Как напрасно и незаслуженно иногда пишут, что Ламарк «очень мало знал». Это неверно и несправедливо. Ламарк был на высоте научных данных своего времени, по крайней мере в области ботаники, и всю жизнь приобретал знания в других областях науки, о чем будет речь впереди.