Подвиг по расчету

Глава 12

Старая Будва, обнесенная высокой крепостной стеной, была типичным маленьким европейским городом. Узкие, зажатые между стенами домов улицы, выложенные истертой временем брусчаткой, напоминали лабиринт. Они словно выталкивали из себя и тут же втягивали вновь, в хитросплетения коридоров и эпох, старины и современности, комфорта и экзотики. Под увешанными картинами арками ютились кафе, а свисающий с балконов плющ порой закрывал собой небо. Камни стен, большие и шершавые, сохранившиеся даже не столетиями, а тысячелетиями, таили в себе что-то такое необъяснимое и притягательное, что в них хотелось вглядываться, не отрываясь.

Однако Ивану Старчуку было не до разглядывания местных красот. Он неспешно подошел к цитадели, чье древнее величие стиралось сейчас солнечным светом, играющим на и без того светлых стенах. Билет за пару евро — и Иван оказался внутри старинной крепости. Вся она дышала прошлым, пронизывавшим местами выкрошившиеся ступеньки, черепичную крышу и стены с пробивающими между камнями кустами. Иван вышел на залитую вечерним светом площадку, и перед ним распахнулись гладкое, как стекло, наполненное сияющей синевой море и ровная линия гор. Где-то белыми пятнами виднелись катера, справа из воды поднимался зеленый берег — и тут же обрывался вниз крутой, словно обрезанной кем-то скалой с встроенным в нее Христорождественским монастырем. С одной из сторон гор не было, и море, рассеченное огненной дорожкой, уходило в светлую бесконечность горизонта. Там, на фоне ровного золотисто-розового пространства, виднелся маленький островок, раньше носивший имя святого Саввы, а с тех пор, как его приобрел русский олигарх Малашов, ставший потерянным и безымянным.

Первым делом Малашов закрыл остров для туристов и построил там свой замок — помпезный, выдержанный в древнем готическом стиле, сквозь который предательски чувствовалось безвкусие новодела, жалкой пародии на величественную эпоху. За последний месяц Иван изучил этот остров вдоль и поперек: каждый изгиб тропинок между сочными деревьями, каждый просвет солнца, каждый виток каменного лабиринта от оставшихся на «малашовском острове» древних построек — полуразрушенных и медленно догнивающих теперь в затопленной водой низине в западной части острова.

Ежедневные тренировки на жаре выматывали, и Иван радовался тому, что его небольшому, сплотившему еще во время боев на Донбассе отряду выпала очень конкретная, мало связанная с другими задача — проникнуть в здание парламента и захватить его. Это была ключевая, самая важная из трех группа, и, хотя куратор операции Александр постоянно повторял, что важны были одинаково все, Старчук ни за что не согласился бы руководить отрядом, который он мысленно называл «пушечным мясом». Во главе этого отряда стоял старый сербский головорез Драган Милетич, и в его обязанности входило организовать в назначенный час беспорядки в толпе протестующих против результатов парламентских выборов в Черногории.

Работал Милетич, по мнению Ивана, топорно, и за время, прошедшее с окончания балканских войн, существенно подрастерял форму. Совсем другое дело — его отряд, тренированный им лично на крымских полигонах, закаленный в украинских морозах, привыкший к жестокости и крови, не успевший растерять столь важную сейчас привычку убивать. Каждый день они с ребятами «захватывали» замок Малашова, «уничтожая» мнимых противников из числа малашовской службы охраны. Жилище олигарха символизировало черногорский парламент, а роскошный сад с фонтанами во дворе — площадку перед зданием, на которой, по замыслу заговорщиков, уже должны были находиться тысячи протестующих.

Каждый день, словно в вечно повторяющемся «Дне сурка», Старчук смотрел, как его снайперы в назначенный момент начинали вести из разных точек стрельбу по воображаемым людям — закрепленным между деревьями картонным силуэтам, и те, пробитые пулями, беспомощно вздрагивали, давая тем самым сигнал группе Милетича вести толпу на штурм здания «парламента». Иван знал, что рука его ребят не дрогнет, и в нужный момент они также хладнокровно и профессионально будут «снимать» живые мишени — движущиеся точки, шевелящиеся в объективе цели. Все пройдет гладко, он был уверен в этом. Они работали профессионально, и успех казался таким близким и осязаемым. Это было делом его профессиональной чести, и он знал, что не подведет…

Прозрачная волна с голубоватым отливом ударилась о крепостную стену. На черепичной крыше самой высокой башни Будвы развивался красный флаг с гербом, внизу виднелись наполовину разрушенные массивные стены и площадка с чугунной пушкой, а под самой башней у подножия скалы сгрудились еще какие-то строения крепости с точно такими же красными неровными крышами. Иван спустился с обзорной площадки и вышел из цитадели на пляж со стороны Старого города, в это время уже абсолютно безлюдного. Здесь все было усыпано галькой, у самой воды стояли пляжные зонтики и пластмассовые откидные кресла, а сбоку возвышалась высветленная солнцем крепостная стена, за которой виднелись пальмы.

Взглянув на часы, Иван понял, что пришел на полчаса раньше назначенного времени, и сел в одно из кресел, глядя, как напротив залитых светом гор в крепостную стену бились волны Адриатики. Абсолютно прозрачная, волна казалась черной на фоне просвечивающего сквозь нее темного каменного дна. Пенная, она набегала на гранитную плиту, резко ударялась о камни и разбивалась, захлебываясь в собственном порыве. Столб брызг взлетал наверх и подхватывал искры, словно вырывал их из солнечной дорожки.

Иван думал о том, с какой легкостью он и его команда вершили судьбы мира, с безжалостной твердостью профессионалов поворачивая скрипучее колесо истории в нужную им сторону. Это он и его соратники определяли сейчас вектор развития этой наивной солнечной страны, а, возможно, и всех Балкан, и Восточной Европы. Беспечная Черногория, райский уголок, горное великолепие, расцветающее между одинаково синими морем и небом — она даже не представляла, как шаг за шагом, выстрел за выстрелом, от одной репетиции до другой здесь ежедневно оттачивается ее будущее. Разбалованная ленивыми туристами, развращенная дорогими отелями, завороженная собственной красотой, эта маленькая страна даже не подозревала, что это он, Иван, ежедневными выматывающими тренировками, бегом, борьбой, резкими и точными командами и безошибочной координацией движений определял сейчас ее путь лишь в одном, самом правильном русле — в русле следования за Россией…

— Простите, не подскажете, это та самая цитадель, где сохранилась древняя библиотека? — подошел к нему незнакомый мужчина — высокий, статный, примерно лет на десять старше него.

— Да, но книги там только для украшения комнаты, почитать их вам не дадут, — отозвался Иван, нисколько не удивившись таком нелепому вопросу. О том, что библиотека была уже закрыта, уточнять не было необходимости — его собеседник протянул ему руку и коротко представился:

— Федор.

— Иван.

Вот и все. Обмен кодовыми фразами состоялся, и фамилии были не нужны, хотя Ивану полное имя незнакомца было известно и ранее. Федор Аверин уже работал когда-то в Черногории под легальным прикрытием, и его контакты были необходимы сейчас для сопровождения операции. Разработчики плана в силу какой-то особо дотошной предосторожности запретили доступ на остров Малашова всем, кто не был связан непосредственно с боевой частью операции, и потому пообщаться с Федором ему надлежало в другом месте.

— С политиками общая координация у нас есть, а вот с прессой очень нужно поработать, — на ходу объяснял Иван. — Но подробнее это лучше обсудить вон там, наверху, — он кивнул в сторону возвышающегося на горе монастыря.

— Предлагаете залезть на скалу? — усмехнулся Федор.

— Нет, братья-славяне уже все предусмотрели несколько веков назад, — рассмеялся Иван. — У самого подножия горы есть подземный ход, как и у многих здешних древних монастырей. Так что поднимемся наверх без излишнего экстрима.

Когда они приблизились к скалам, над морем уже поднялся плотный туман. Высоко над их головами виднелся монастырь, в буквальном смысле вырастающий из горы. Идеально встроенный в скальную нишу, он вместе с отвесной грядой терялся в густой пелене, в которой не было видно даже соседнего склона. Из-за этого казалось, что гора пугающе обрывается в неизвестность, и только в самой близи выступали из ниоткуда лестницы и арки, выбитые из гранита. Иван молча кивнул в сторону узкого серпантина и едва заметных выдолбленных в скале ступенек — ненадежных и скользких, то и дело норовящих слиться с отвесной гранитной стеной.

Туман стал настолько непроницаемым, что Ивану, когда он шел по кромке серпантина над пропастью, казалось, словно он двигался прямо по воздуху, в странной непрозрачной невесомости, заволакивающей мир. Реальными в ней были только стены и скалы, а за ними — мрачная глубокая пещера.

— Вот здесь будет подземный ход, — коротко проинструктировал Иван. — С незапамятных времен остался. Был построен во время какой-то очередной балканской войны, то ли с турками, то ли… кто их разберет. И нам теперь пригодится.

Он включил фонарик и быстро оглянулся назад. Федор шел за ним по пятам, как призрак, и на каменном выражении его лица ничего невозможно было прочесть, словно это лицо, как и все вокруг, тоже было высечено из гранита. Иван повернулся к боковой стене, и только сейчас Федор разглядел массивную дверь. Ей явно было больше ста лет, но открывалась она сравнительно недавно — это было видно по свежим царапинам на полу и по отсутствию слоев каменной пыли. Иван извлек из кармана ключ, отпер дверь и потянул за ручку. Она поддалась со скрипом, неохотно, и ее лязг эхом отозвался в гулких пещерных стенах.

Федор прошел вслед за Ваней и оказался уже не в окружении неровных и мокрых стен грота, а в настоящем коридоре — темном, затхлом, но явно сделанном людьми. Электричества здесь не было, и Ванин фонарь выхватывал только выкрошившиеся от времени фрески, на которых еще можно было разобраться древние надписи и чьи-то лики. Старинная роспись незаметно переходила в естественные узоры горных пород на потолке коридора, а прибитые прямо к скале иконы завершали сходство с первыми веками новой эры.

В дальнем конце пути по обоим бокам показались двери — уже не такие массивные и явно более новые.

— Здесь главная комната для совещаний, но мы пока ее пропустим, — Иван кивнул на правую дверь. — Там лучше собираться, когда много народу. Но нас сейчас всего двое, поэтому мы не вызовем подозрений, даже если просто пройдем в монастырь.

Поднявшись по лестнице, они вышли на старую, выкрошившуюся местами площадку на поверхности. Сбоку виднелась потемневшая от времени арка, а за ней — низкие пробоины в гранитной толще, за которыми скрывались маленькие, как пещеры первых христиан, храмы. Впереди шла дорога к главному корпусу монастыря — зловещему погруженному в туман и сгущающиеся сумерки замку.

— Если захотите помолиться, это в другой раз, — усмехнулся Иван. — Сейчас пойдемте в трапезную, нас покормят. А кормят тут вкусно.

Трапезная тоже напоминала пещеру, только с более ухоженными стенами, электрическим освещением и длинными рядами скамеек. Сейчас она была пуста, только угрюмый бородатый монах возился на кухне, и при приближении гостей вынес поднос с большой салатницей, тарелки и столовые приборы.

— Потом будет суп и второе, все как у нас, — пояснил Иван. — Это Марко, русского он не знает. Но знает, что должен принести поесть и убраться восвояси. Все бы сотрудники у нас были такими исполнительными, а?

— Неплохо вы тут устроились, — кивнул Федор. — Так в чем заключается моя задача?

— Нам нужны репортеры — люди надежные и проверенные. Кого вы можете предложить?

Федор был готов к такому вопросу, и не спеша начал раскрывать карты. Он перечислял названия агентств и имена конкретных журналистов, давая их краткий психологический портрет и мотивацию. Она была у всех разной: кто-то просто желал заработать денег, кого-то привлекали шикарные приемы в кремлевском дворце и возможность сделать карьеру, играя на скандальных темах и получая драгоценный «инсайд» чуть ли не из самого Кремля. Были среди репортеров и идейные любители России, но как раз их Федор ценил менее всего — такие люди часто не могли скрыть свою эмоциональность, и их убеждения явно перехлестывали через край, разрушая и без того хрупкую иллюзию объективности. В одних случаях следовало выстраивать отношения с редакторами, в других — с конкретными репортерами, а во многих достаточно было «выдернуть» ранее завербованных и все еще преданных агентов.

— Для съемки выстрелов в толпе нужны только самые проверенные люди — такие, которые и под пытками не расколются, что это мы их привлекли, — инструктировал Ваня. — Значит, лучше всего, чтобы они стояли здесь, здесь и здесь, — он отодвинул салатницу и развернул вынутый из-за пазухи сложенный вчетверо план местности перед зданием парламента.

— Далее, после того как третья группа блокирует полицию, и Драган начнет беспорядки, нужно, чтобы они прямо перед самыми выстрелами сняли группу албанцев. Легенда такова, что правительство Джунаковича привлекло исламских террористов из Косово, чтобы распугать протестующую толпу. Именно на них важно возложить вину за выстрелы. Только журналистам об этом говорить не нужно — это уже слишком. Просто важно проследить, чтобы они оказались в нужное время в нужном месте.

— Ты уверен, что албанцы не подведут? — с сомнением спросил Федор. — Они не большие любители России.

— Зато они большие любители денег! — с презрительной усмешкой ответил Иван. В его глазах играла веселость, которая слетела с лица только тогда, когда мрачный, высокий и бородатый Марко подошел к столу с дымящейся кастрюлей супа.

— Хвала, Марко, — по-сербски поблагодарил его Иван, давая понять, что монаху следует удалиться. Тот лишь молча поклонился и, шурша бусинками четок по подряснику, пошел прочь с опустевшей салатницей.

— Жалко, что мы их в Киеве привлечь не догадались. Албанцев, в смысле, — понизив голос, поделился Иван, искоса глядя вслед Марко. — И вот еще что. Этих албанцев в живых оставлять нельзя. Никаких свидетелей. Они — всего лишь наемники, а это большой риск. Наши ребята об этом позаботятся, но ты, если будет возможность, с журналистами переговори — лучше, чтобы кадры убийств косоваров на экран не попали.

— Там будут не только дружественные журналисты, — напомнил ему Федор.

— Это да. Все предусмотреть невозможно. Но наша задача сделать максимум для продвижения нашей версии. А недружественных журналистов может и шальной пулей задеть, — зло прищурился Иван.

Федор внимательно смотрел на него. Сейчас, в неярком искусственном освещении трапезной, когда свет вычерчивал на лицах резкие и глубокие тени, Аверин понимал, почему этот парень был идеальным куратором сербских националистов. На вид Ване было не больше тридцати, хотя Федор допускал, что тот может выглядеть моложе своих лет. Тренированный, темноволосый, загорелый, с высокими выступающими скулами и ярко-синими глазами, он был особенно красив в моменты злости. Что-то героическое светилось в самом его облике, и ему нужно было совсем немного, чтобы заставить эту героичность проступать как будто непроизвольно, и саму играть на его лице, создавая неповторимый и притягательный образ мужественности.

Когда Иван сводил брови и поджимал губы с суровой решимостью, в его лице проступала какая-то идейная отчаянность, сила и целеустремленность. Аура железной воли, беспощадности и веры в свою правоту возникала тогда вокруг него, скулы выступали еще сильнее, и длинные тени, ложившиеся на слегка впалые щеки, подчеркивали их остроту. В нем была харизма — особая харизма задиры-смельчака, уличного хулигана, опытного бойца, не знающего сомнений и пощады. Эта харизма была способна свести с ума не только наивных девушек, но и прямолинейных балканских радикалов с их насквозь промытыми мозгами и причудливой смесью звериной жестокости и истовой религиозности.

Но на Федора героический облик Ивана впечатления не производил. Он видел за его тяжелым взглядом и решительным подбородком неприкрытый цинизм — настолько грубый и прямой, что он невольно вызывал подозрения о какой-то глубинной неуверенности, затаенной в недрах Ваниной души. Его молодой коллега словно специально старался казаться беспринципным и хладнокровным, деловым и даже немного блатным, словно все еще побаивался, что в нем останется нечто крохотное, не охваченное этой новой, годами культивируемой личиной.

Все это Федор уже видел раньше, во время своих командировок в Дагестан, еще до перевода в разведку. Вот такие же молодые парни тогда напивались после очередных операций, пытаясь забыться от рвущих сердце впечатлений своих первых убийств. Они балагурили, непристойно шутили, иногда насиловали местных девчонок, если дело было в отдаленных селах. А затем они привыкали, и становились такими, как Иван — холодными, насмешливыми и непробиваемыми профессионалами. Глядя на них, Федор был рад, что пробыл в Дагестане совсем недолго. «Мокрая» работа была не по его части, и его цинизм все же отличался от этой привыкшей убивать машины в человеческом облике.

— Ты думаешь, у нас все получится? План рисковый до безумия, компонентов очень много, и любой сбой, любая утечка информации может привести к провалу. А провал в такой авантюре… Ты хоть понимаешь, чем это грозит? — осторожно начал Федор.

— Вот потому и нужно все взвесить максимально тщательно, чтобы не было никаких изъянов. У америкосов получается, а мы чем хуже?

Федор тактично не стал уточнять, чем именно Ваня и его соратники были хуже. Вместо этого он откинулся на спинку стула и скептически спросил:

— Если все и получится, что это нам даст?

— В смысле? — Ваня уставится на него.

— В прямом. Стоит ли игра свеч? Какие проблемы у нас будут в случае провала, я себе очень хорошо могу представить, а в случае удачи? Ну, не вступит Черногория в НАТО. Дальше что?

— Ну как?! — Иван выглядел ошарашенным. — Здесь будет наша зона влияния. Наш плацдарм в подбрюшье НАТО.

— Это все я понимаю. А дальше?

— Да какая разница? — раздраженно оборвал его Ваня. — Россия и США играют по всему миру в войнушку чужими руками. Так всегда было и будет. Я приказы не обсуждаю.

— Верно, — одобрительно кивнул Федор — так, как будто только что закончил проверку новичка. — Расскажи лучше, как обстоят дела на Донбассе? Ты ведь только оттуда?

И Ваня охотно принялся рассказывать, довольный, что с Федором, в отличие от сербов, ему не нужно было держать марку, притворяясь непобедимым и безупречным. Его непосредственным начальником Аверин тоже не был, и потому Иван позволил себе расслабиться, лишь изредка сдерживая желание излишне покритиковать начальство.

Федор, долгое время проведший под недипломатическим прикрытием, среди гражданских людей, тоже отвык от неформального общения со своими, необремененного предосторожностями. Впрочем, своими ли? После произошедших в его жизни перемен, ему самому было интересно, сможет ли он воспринимать бывших соратников по-прежнему, как часть привычного мира и органичное продолжение его самого?

Впрочем, Федор прекрасно понимал, как опасно было предаваться ненужной рефлексии именно сейчас, отслеживая то неуловимо новое, что появилось в нем и стояло теперь невидимой стеной между ним и Иваном. Неважно, был ли Ваня для него по-прежнему «нашим», или его поступок и все, что предшествовало и последовало за этим поступком, навсегда отрывало его от прошлого, закрывая саму возможность дороги назад. Важно было лишь то, что он слишком хорошо помнил это прошлое, и отдался сейчас надежной канве воспоминаний, зная, что она безошибочно подскажет ему каждое слово и движение намного лучше, чем самая тщательно отрепетированная роль.

Глава 13

То, что Серега пришел не просто так, было сразу видно по его лицу.

— Слушай, поможешь нам труп искать? — спросил он вполголоса, воровато заглядывая через плечо друга в квартиру и пытаясь понять, не слышали ли Ванькины родители эту, без сомнения, пугающую фразу.

— Чей труп? — ошеломленно спросил Ванька.

Он, конечно, привык, что от Сереги можно было ждать всего, что угодно, но труп — это было слишком даже для него.

— Да учителя из соседней с нашей школы, Бокова. Не слышал, что ли?

Ваня ничего про Бокова не слышал, но признаться в этом ему почему-то было стыдно, и он с деланым равнодушием бросил:

— А какое мне до него дело?

— Как какое? — поразился Серега. — Человек пропал, а тебе пофиг? Он же через дом от тебя живет!

— А как он пропал-то? — недовольно поинтересовался Ванька.

— Ну, он на экзамене завалил сынка очень крутого типа из какой-то кавказской диаспоры. Тот его и купить пытался, и угрожал — все бесполезно. Боков принципиальный оказался. Ну, тогда кавказец со своими отморозками его избил — а он возьми и в ментуру сообщи. Дело возбудили. А вчера он исчез. Вышел рано утром на пробежку и домой не приходил. По всему району ищем. А в твоем районе куда можно труп спрятать? Первая мысль — в окрестный лес. Вот мы и решили лес прочесать. Ну и тебя позвать — ты же здесь живешь, знать должен, куда можно тело положить.

— Раз я здесь живу, я должен, по-твоему, каждый день прятать трупы по лесам? — прищурился Ванька. — Как я его искать-то буду, если я его в глаза не видел?

— Не боись, — Серега деловито полез в портфель. — Вот, уже его портрет распечатали. Мы уж три часа по всему району расклеиваем. С ведома его жены, между прочим. Или вдовы, — деловито добавил он.

— Кто это: мы? — поинтересовался Ванька.

— Мы с Ленкой. А я не сказал, что ли? — притворился святой невинностью Серега. — И в лес она с нами пойдет. Она домой переодеться заскочила.

Новая информация разрешила все сомнения. Серега бил в точку: Лена нравилась Ваньке, и скрывать это было глупо.

— Щас оденусь, — крикнул он, скрываясь за дверью комнаты.

— Ты куда? У тебя контрольная завтра, — раздалось из кухни. Впрочем, остановить Ваньку эти примитивные нотации уже не могли. Да и кто, в самом деле, будет сидеть дома, когда за окном бушует целый мир, открытый для приключений и подвигов? Открытый специально для таких, как он: для уникального, не имеющего еще аналогов в России поколения next — тех, кому сегодня пятнадцать!

Лес находился всего за две остановки от Ванькиного дома, и Иван бежал туда, обгоняя Серегу — у входа в лесопарк их должна была дожидаться Ленка. «Входом» в лес считалась тропинка, идущая от ближайшей автомобильной трассы, у начала которой стоял вечный бессменный щит «Осторожно, клещи». И Ленка действительно стояла под этой табличкой, одетая совершенно не по-лесному: в короткой юбке, колготках и модной черной кожанке. Хорошо хоть, туфли догадалась надеть не на каблуках.

— Если бы я был убийцей, как бы я избавился от тела? — рассуждал Серега. — Если Боков был убит во дворах у дома — а в пять-шесть утра такое вполне возможно, еще темно и людей почти нет — я бы погрузил тело в машину и повез вот по этой трассе. Долго везти в багажнике труп я бы не стал — любой пост ГАИ может остановить. Значит, я остановился бы где-то в этом районе и спрятал труп в лесу. Долго бы я его волочь не стал. Значит, примерно этот квадрат, — он неопределенно обвел рукой лесной массив.

Ванька чувствовал, как сердце в груди наполняется трепетом и пульсирует, стучит в грудную клетку, взметается в ней хищной птицей и стонет в неволе. Адреналин на какую-то секунду застил разум, все еще не верящий в реальность происходящего. Он, Ванька, настоящий сыщик? Он сейчас в ходе почти профессиональной поисковой операции может найти настоящий труп? А может, потом, после этого он и убийц сможет вычислить?

Его восторг оборвался после взгляда на Ленку — та, приоткрыв рот, восхищенно слушала Серегу. Чувствуя, что он просто обязан сейчас перехватить лидерство, Ванька быстро одернул друга:

— Ну, куда ты в чащу полез? Ты логически рассуждай! Если они его тащили от дороги, значит, и идти надо вдоль трассы. И искать то место, с которого бандиты поволокли наш труп в лес. Это может быть тропинка, своротка, просто примятая трава. Следы волочения. И каждый такой след проходить дальше, уже вглубь леса. А хаотично по кустам бегать — много не найдешь.

— Отлично! — одобрительно кивнул Серега. — Молодец. Ты тогда так и сделай, а мы с Ленкой тебя изнутри подстрахуем, из леса. Вдруг со стороны трассы после вчерашнего дождя следов не осталось, или мало еще что?

От такой наглости Ванька оторопел. Этот пижон будет гулять в лесной чаще с Леной, а он, Иван, который придумал четкий алгоритм поиска, будет брести вдоль дороги, разыскивая совершенно не нужный ему труп? Хуже всего было то, что он действительно не знал, что здесь можно возразить. Начинать поиски вдоль трассы было его инициативой, и глупо было посылать туда кого-то другого. Тропинка же на обочине была слишком узкой, и двоих бы точно не вместила.

— Вы тут ищите толком, а не целуйтесь под кустами! — не в силах скрыть злость, бросил Ванька и вышел к трассе. Здесь, на открытой местности, он почувствовал себя уже не героем, а круглым дураком. Мимо на огромной скорости проносились машины, поднимая облака весенней пыли, и Серегу с Ленкой было не разглядеть сквозь уже пробившуюся листву деревьев. Честным образом Ваня исследовал каждый участник лесной кромки, но никаких следов того, что преступники с телом шли от дороги к лесу, не находил. Махнув рукой на труп и понимая, что дело нельзя пускать на самотек, он на первой же попавшейся тропинке свернул в лес.

Закатное солнце освещало уже только верхушки деревьев — высоких голых сосен, вокруг которых теснились уже погрузившиеся в тень кусты. Они еще не казались зловещими, но утратили и дневную радостную открытость, словно замерли в ожидании, не зная еще, чего потребует от них неумолимо приближающаяся ночь.

— Ленка! Серега!

Эхо в лесу оказалось слабым и подхватило Ванин крик неохотно, будто изначально понимало его бесполезность. Разозленный на друзей и на себя самого, Ваня полез через хлесткие ветки напролом. Он уходил по колено в траву, ища дорожку, на которую могли свернуть Сергей и Лена, возвращался на тропинку, бессмысленно шел по ней назад, к выходу из леса, оборачивался в отчаянии, жалея, что не может, как герои его любимых американских фильмов, достать беспроводной телефон и набрать нужный номер. Здесь, в России, такие телефоны были только у очень богатых людей, а обычные дети их и в руках не держали.

Лес темнел и наступал на него, тая в себе скрытую угрозу и все еще боясь проявить ее явно. Солнце еще скользило по его верхушкам, но уже не могло прорваться вниз, не могло, как днем, взорвать траву и листья миллионами искр, рассыпаться, зажечь и высветлить все, что таилось между стволами. Ванька, пытаясь успеть до сумерек, бросился вглубь леса, продрался на сотню метров вперед и в отчаянии остановился, глядя в закатное небо. Какой же ему труп, если он живых людей найти не может!

Ненавидя себя за это глупое поражение, он побрел к выходу из леса. Дойдя до таблички про клещей, Ваня вдруг остановился, осененный новой идеей — а если пойти вдоль другой дороги, перпендикулярной первой трассе? Там тоже ездят машины, а с другой стороны находятся гаражи, и оставить тело с этой стороны бандитам было бы проще.

— Пошли они к черту. Сам найду труп и стану героем, — пытался успокоить себя Ванька, бредя вдоль новой обочины. Он почти не поверил своим глазам, когда увидел под ногами узкую полоску ровно лежащей старой травы. Лежащей, а не торчащей!

Ванька метнулся по следу через голые ветви кустарника, больно саданувшие его по лицу. На пути возникла довольно глубокая наполовину заполненная грязной талой водой яма, а из нее выглядывало человеческое тело…

Спотыкаясь и соскальзывая по крутой насыпи, Иван обежал яму и приблизился к нему. На склоне небольшого котлована лежало, до половины высунувшись из воды, тело вовсе не учителя Бокова. Закрыв глаза, с искаженным от ужаса лицом перед ним полусидя развалился мертвый мигрант — кавказец или таджик, Иван даже не понял. Мигрантов с Кавказа и Азии в России, мягко говоря, недолюбливали, и в самом факте такой находки ничего удивительного не было. Однако вид мертвого тела внушал ужас, несмотря на то, что Ваня, в сущности, уже несколько часов пытался найти именно это.

Ванька испуганно отшатнулся от него, не удержался на крутом склоне и, бесполезно взмахнув руками, заскользил по осыпающемуся под ногами мелкому камню к воде. Он ухватился за край ямы, до колена провалившись в холодную мутную воду, и случайно задел рукой лицо трупа. Под пальцами явно проступило тепло человеческого тела, а сам «труп», конвульсивно дернувшись, бессознательно мотнул избитой, в кровоподтеках, головой и снова замер. В ужасе Ванька прижался спиной к краю ямы. Живой! Может быть, это один из тех, кто участвовал в убийстве Бокова, а потом что-то не поделил со своими дружками? И что теперь делать?

— Ванька! Господи! Ты что здесь делаешь? Мы тебя по всему лесу ищем! — звонкий Ленин голос ворвался в зловещую тишину темнеющего леса. — Ты тело нашел? — оторопела она, в страхе схватив за руку стоящего рядом Серегу. Ване показалось, что на лице у Сереги, как и у найденного им полуживого человека, была кровь, и только потом он, как сквозь сон, сообразил: это всего лишь Ленкина помада. Ванька сам поразился тому, насколько сейчас это не имело для него значения.

— Это же не он! — удивленно протянул Сергей, склоняясь над ямой. — Это обезьянка какая-то. Брось бяку, не марайся.

— Он живой! — резко бросил Ванька, словно это его только что назвали обезьяной.

— Ну и что? — пожал плечами Серега. — Пусть подыхает спокойно. Не трогай.

Иван смотрел на него и чувствовал, какое неудержимое отвращение просыпается в нем к тому, кого он еще полчаса назад считал другом. Его буквально воротило от презрительного Серегиного прищура, от прижавшейся к нему Ленки, во взгляде которой читалась смесь страха и любопытства. Он молча отвернулся, уперся руками в стены ямы, привстал и, подхватив избитого под мышки, попробовал вытащить его из воды.

— Фу, не трогай! — истерично крикнула Ленка.

— Помогли бы лучше, — сквозь зубы процедил Ванька.

— Пошли домой, а? — вмешался Серега. — Ну правда, пошли. Темнеет уже. А это брось, где нашел. Нечего ерундой заниматься.

— Ну и идите! — зло ответил Ванька. — Чего уставились?

Он не мог сказать, что ему было жаль найденного парня, но какое-то глупое, подростковое упрямство проснулось в его душе. Он злился на равнодушную самовлюбленность Сереги, на легкомысленную дуру Ленку, которая явно целовалась с Сергеем в лесу, на то, что повел себя, как полный неудачник — и в противовес этому всему вцепился сейчас, как в последнюю соломинку, в чье-то чужое, неподъемное тело. Отступить теперь означало сдаться, окончательно расписаться в своей глупости и беспомощности, а это было для Ваньки в тот момент страшнее самой смерти. «Умри, но сделай!». С этой установкой он сжал зубы и тащил, тащил по камням неподвижное тело, словно бросал этим вызов всему окружающему миру.

Быстро проступивший на лбу пот уже стекал в глаза, стены котлована осыпались под ногами, и Ванька снова и снова срывался ступнями в воду. Она чавкала в кроссовках липким холодным месивом, руки сползали с осыпающихся стен ямы и снова впивались в тело незнакомца — тяжелую неповоротливую тушу, как со злостью думал о нем Ваня.

Серега, похоже, тоже понял, что его друг не намерен останавливаться, и, пожав плечами, обратился к Ленке:

— Солнце, пошли домой, а? Ему надоест потом, и он тоже придет. А так он так нарочно будет.

— Не возись долго, Вань! — ободряюще, но при этом слегка язвительно бросила ему на прощание Леночка и побежала вслед за Сережкой.

«Солнце»?! Это слово вызвало в Ваньке такой шальной прилив злобы, что он с силой ударил раненного кулаком в грудь. Неожиданно тот застонал и тут же закашлялся, приходя в себя.

— Наконец-то! — облегченно выдохнул Ванька. — Ну давай, вылезай! Вылезай, слышишь? Обезьянка хренова…

Пострадавший смотрел на него со страхом и ничего не отвечал, даже не шевелился.

— Я помочь тебе хочу, слышишь, помочь? — принялся втолковывать обессилевший Ванька. — Понимаешь ты русский язык?

Раненный продолжал смотреть на него в упор расширенными от страха глазами, а потом неуклюже пополз из ямы задом, подпирая рыхлую стену спиной. Поняв, что лишь пугает его, Ванька откинулся назад, чуть не упав в воду, сел на корточки у самой кромки грязной лужи и примирительно спросил:

— Зовут тебя как?

— Ильяс, — сипло выдавил он.

— Вот что, Илюша, — начал Иван. — Я не знаю, что с тобой случилось, но из лужи надо вылезать. Понял? Я один тебя не вытащу. Ясно тебе?

— Ясно, ясно, — с ярко заметным акцентом засипел Ильяс. — Спасыбо, — неожиданно добавил он.

— Пожалуйста! — с этими словами Ванька снова навалился на него и начал выталкивать наверх. Ильяс зашевелился, попробовал вылезти и тут же застонал. Ваня посмотрел на него и отшатнулся — теперь, когда основная часть тела незнакомца находилась над водой, обнажилась его глубокая ножевая рана в боку.

— Держись, держись, рукой зажимай. Давай же! — приговаривал Ванька и упрямо рвался наверх. Ему казалось, что он стал одним целым с этим непонятным полуживым парнем, и переплетение их кожи и мышц уже никто не сможет разорвать. Ваня тащил его тело и чувствовал, как в нем бьется гаснущая на глазах жизнь. Ивана наполняло странное чувство, что еще один рывок, одно маленькое усилие, один неподъемный бросок — и его душа окончательно вырвется из изнемогающего от усталости и надрыва тела и влетит в чужое, смуглое и израненное, чтобы наполнить его своей энергией. Еще чуть-чуть!

— Я ничэго нэ дэлат! — зашептал Ильяс. — Я идти мымо. Я поздно работать здесь, в гараже. Их был много. Шест человэк. Я просто идты.

— Верю, верю, — закивал запыхавшийся Ванька. — Молчи, тебе говорить нельзя. Зверье! — в сердцах добавил он.

Иван сам не понял, как им с Ильясом удалось добраться до трассы. Он исступленно тащил тело нового знакомого вдоль дорожной обочины по пыльной траве, но ни одна машина и не думала останавливаться.

— Нет. — Ванька в отчаянии сел прямо на землю. — Так дело не пойдет. Ты их отпугиваешь. Давай-ка мы тебя в кусты спрячем, и тогда я машину поймаю. Да не бойся ты, — добавил он, видя, как вновь округлились карие глаза Ильяса. — Не брошу я тебя, не брошу. Ну давай, вот сюда, в кусты, — приговаривал он, волоча обмякшее тело раненного.

— Я умру, — тихо сказал Ильяс и сглотнул так надрывно, что Ванька чуть не уронил его на траву.

— Илюха, ты чего? Не вздумай даже! Держись давай! Я же быстро. Ты пока полежи. Просто полежи.

Только сейчас он заметил, что ему жаль этого человека — чужого по крови, незнакомого, но еще таящего в себе жизнь. Теперь, угасая по минутам, эта жизнь казалась Ваньке настоящим чудом, непостижимым и хрупким, и совершенно неважно было, как выглядит ее носитель. Это открытие поразило Ваньку, и он вмиг ощутил себя другим — взрослым и сильным. Не одержимо-упрямым, а именно сильным, и, наполненный этой силой, выходил теперь из леса. Лишь сейчас Ивана осенило, насколько страшен его вид: грязный, в мокрых до колена джинсах, измазанный чужой кровью, грязью из ямы и зелеными разводами от травы, с расцарапанной веткой щекой. Не удивительно, что машины проносились мимо, воя шинами и обдавая его волнами горячего пробензиненного воздуха.

Отчаявшись, Ванька стянул с себя куртку, надеясь, что грязи под ней меньше, и только сейчас заметил, что все его ладони измазаны в крови, оставляющей следы на всем, чего он касается. Ванька размахивал курткой, что-то кричал, бросал вслед проезжающим машинам мелкие камешки, но все было бесполезно. Странная тревога вдруг подкатила к горлу, такая резкая, что не послушаться ее зова было невозможно. Иван схватил куртку за воротник, не успев ее натянуть обратно, и метнулся в лес.

— Илюшка!

Избитый лежал неподвижно, широко раскрыв уже неживые глаза. Казалось, в глубине этих глаз отключили какую-то невидимую лампочку, и теперь они беспомощно и мертво смотрели в темно-синее небо, уже начавшее сливаться с верхушками сосен. Его тело было еще теплым, и кровь по привычке все еще стекала по смуглой коже — но уже медленно и лениво.

— Илюха, ты чего?! Не смей умирать! Ты что же творишь такое, а? Илья! Ильяс!

Ванька попробовал было встряхнуть умершего, но быстро понял, что это бесполезно. Крики, истеричные причитания, тормошение за одежду — в самом деле, не девчонка же он, чтобы проделывать все эти бесполезные вещи в погружающемся в ночь лесу? Он просто сел рядом с телом на холодную землю, взял не успевшую остыть руку Ильяса и стал искать пульс. Ответом ему была зловещая тишина. То, что сейчас покрывалось кожей Ильяса, уже не было плотью в полном смысле слова. Кровь не струилась больше по венам, не заполняла собой сосуды, и гнавшее ее когда-то сердце теперь устало молчало под изорванным свитером. Так вот, что они все вместе отправились искать сегодня? Вот как, оказывается, выглядит труп…

Онемевший перед лицом самой настоящей смерти, Ванька сидел на траве, усталый и грязный, и пытался осмыслить происшедшее. Оно не осмыслялось, не поддавалось логике и разрушало все не осознаваемые Иваном до конца основы мироздания. Он, Ванька, спас Ильяса, как самый настоящий герой, и потому тот не мог, просто не имел права умереть. Не имел, потому что ради него Ванька оставил друзей и любовь (или уже не любовь?), потому что он из последних сил тащил его по лесу…

Иван сидел и понимал, что все, о чем он сейчас думал, было самой настоящей чушью. Не поэтому должен был жить Ильяс, а потому лишь, что он был человеком, по чьей-то невидимой воле рожденным на свет, созданным и существующим в том же мире, что и Ванька. И в нем, как и в Ваньке, жила и действовала непостижимая энергия жизни, которая заставляла его беспомощно пытаться вылезти из ямы, смотреть с благодарностью в глаза своему спасителю, говорить с акцентом совсем ненужные сейчас слова. А теперь этой силы больше не было, и не было Ильяса, и солнце уже давно и окончательно исчезло не только из леса, но и с неба, и весь мир погрузился в мертвый ночной траур. Ванька поднялся, чувствуя ноющую боль не только в ногах, но и во всем теле, и побрел к гаражам, к выходу из леса. Он должен был добраться домой. Обязательно. Живым.

Глава 14

Работы с прессой и политиками предстояло больше, чем это могло показаться вначале. Конечно, Федор понимал, что его последователи все это время успешно работали с его агентурой, оставшейся на Балканах. Журналисты послушно освещали нужные сюжеты, часто получая инструкции прямо в российском посольстве, а политики громогласно вещали с трибун о том, как их продажные прозападные коллеги готовы разрушить собственную страну в угоду захватническим интересам Соединенных Штатов. Однако для той деликатной операции, которая им предстояла, требовался особый подход. На случай провала никто из действующих работников посольства не должен был быть замешан в соучастии в подготовке переворота. Именно поэтому Центр привлекал к непосредственному руководству операцией людей, которые, с одной стороны, имели хорошие связи на Балканах, а с другой, могли потом бесследно исчезнуть, не бросив на действующую на месте резидентуру ни тени подозрений.

За пару недель, проведенных им в Черногории, Федор встретился со всеми своими бывшими источниками и агентами влияния, и сейчас вживую наблюдал последствия своего инструктажа. Одна за другой в местных СМИ выходили статьи о том, каким губительным для маленькой балканской страны окажется вступление в НАТО. Население запугивали экономическим крахом, неизбежным появлением десятков американских военных баз, которые, как утверждали авторы, станут прибежищем для албанских преступников, мародеров и наркоторговцев. Анархия и разорение, захват страны мусульманскими радикалами, превращение райского курортного уголка в плацдарм НАТОвских войск, геноцид сербского населения и массовая пропаганда разврата — все эти апокалиптические сюжеты возникали параллельно на разных телеканалах и дополняли друг друга, сплетаясь в общую картину иррационального, панического ужаса.

Аверин знал, что многие сюжеты готовятся в Москве, и прекрасно понимал, как часть исторической правды умело переплетается в них с вымыслом и оголтелой пропагандой. Он уже видел подобные процессы и в Украине, и в США, а теперь и здесь прямо на его глазах и частично его стараниями из хитросплетения виртуальных миров возникала новая реальность — яркая, пугающая, неумолимо наступающая, взрывающая сознание читателя и зрителя. Реальные примеры этнических чисток в Косово перемежались здесь с несуществующими зверствами несуществующих «украинских фашистов», исторические образы плавно перетекали в современность, культурные шедевры чередовались с безвкусным новоделом, и все это вместе шумело, нагнетало, пугало, изо дня в день билось в хрупкие стенки человеческого сознания, взывало и требовало действий.

Параллельно с этим дружественные России СМИ освещали различные протестные акции, рассказывая, как продажные политики, предавшие интересы собственной страны по приказу вероломной Америки, игнорируют волеизъявление собственных граждан. Оппозиционные лидеры, близкие к Кремлю, делились «откровениями» о том, что Вашингтон уже якобы приказал расправиться с недовольным народом руками албанских бандитов. Сближение Черногории с Европой они называли оккупацией и интервенцией, угрожая, что в случае принятия страны в НАТО начнутся массовые зачистки несогласных.

Российские и сербские флаги на массовых выступлениях, почти ежедневные новые «разоблачения» страшных деталей «сговора» с НАТО, которые, Федор знал, в бешеном темпе писались сейчас прямо на Лубянке, новые инструкторы, прибывающие, по мнению Аверина, слишком открыто, с пренебрежением всякой конспирации, журналисты из Крыма и с Донбасса, подтягивающиеся для усиления информационного эффекта — все эти ресурсы стягивались сейчас на Балканы. В целях конспирации, вновь прибывшие прилетали в Сербию, несколько дней, а то и недель работали там, а потом окольными путями и в разное время приезжали в Черногорию. Некоторые из них так и оставались в Белграде, и именно там, на уютной, скрытой от посторонних глаз даче в Земане, обсуждали новые детали своих планов.

То и дело через границу циркулировали деньги — большие деньги, завезенные дипломатической почтой и предназначенные для подкупа тех, кого еще не успели подкупить, и для выплат гонораров уже подкупленным. Ночами по извилистым горным дорогам из Сербии в Черногорию перевозили оружие — то самое, из которого в назначенный день должна была начаться стрельба по людям. Федор наблюдал всю эту активность и с каждым днем все яснее ощущал, что весь план от начала до конца был безумным, подлым и абсолютно не нужным.

Федора Аверина нельзя было назвать идеалистом. Когда-то много лет назад он, как и многие, действительно вступил в ряды ФСБ, охваченный жаждой романтики, великих дел и искренним желанием защищать родину. Он учился в школе еще при Советском Союзе, и в начале 90-х, как и многие студенты Академии КГБ, негодовал, видя, как американцы — их вчерашние враги — без боя захватили его Россию. С болью юный Федя смотрел, как его некогда великая страна склоняется в подобострастном восхищении перед заокеанскими погремушками. С отчаянием молодости он бросился в уже проигранную битву, все еще надеясь повернуть историю вспять и ощутить счастье принадлежности к одной из самых зловещих и могущественных в мировой истории организаций.

Но довольно быстро первая романтика сменилась грязной рутиной и цинизмом — неизменным спутником нелегкой работы чекиста. Аверин смирился и с новой открытостью миру его обновленной страны, и с засильем криминала, который то и дело превращался из врагов в союзников. Он стал плоть от плоти частью своей организации и, как многие в ней, уже не мыслил себя вне ФСБ. Особый мир спецопераций, азарт расследований, поиск источников, тонкая манипуляция вербовки, постоянное ощущение принадлежности к совершенно особой, оторванной от простых смертных касты, ласкающая самолюбие власть, наркотик постоянной тайны — все это стало неизменной частью его существа. Он был, бесспорно, талантливым оперативником, и быстро понял, что работа в спецслужбах была не просто интересно работой. Это был его призванием, его существом, тем единственным миром, который он считал по-настоящему своим и которому принадлежал всецело.

Как и многие в «конторе», Аверин не задумывался особо, что именно они защищали. Они сражались за родину — так считалось, и это чувство было таким привычным, что давно растеряло свою первоначальную глубину и наполнилось чем-то иным. Процесс затмевал собой результат, и Федору трудно было представить, что он сможет смотреть на этот мир иначе, чем через призму госбезопасности. Все иное казалось скучным и пресным в его глазах, обесценивалось и не вдохновляло. И, чем изощренней были проводимые им операции, чем желанней становился успех, тем больше он готов был поставить на кон, с легкостью играя судьбами людей ради высших целей.

Федор знал, что он не был создан для брака, но все же для очистки совести решил попробовать и эту форму существования. Его попытка закончилась несколькими годами притворства, еще более утомительного, чем некоторые оперативные игры, рождением сына и тягостным разводом. Личная его жизнь свелась к бурным служебным романам с женщинами, которые были частью его мира и потому единственные понимали свойственное для людей их профессии противоречивое желание забыться и отвлечься от того, без чего они на самом деле не могли прожить и дня.

Время шло, и Россия менялась, все больше замыкаясь в себе и отдаляясь от мира. Федору нравилось, что его страна становится сильнее, и еще больше ему льстило уважение к чекистам как к касте, вновь наполняющее некогда опьяневшую от свободы страну. Это было их время — время расцвета и почета, время успеха и побед, и Федор, как и многие его коллеги, наслаждались наступившей эпохой.

Федор и сам не мог сказать точно, когда именно он заметил, что расцвет сменился застоем. Та эпоха, которую он так ценил, на его глазах медленно стала вырождаться, скатываясь до примитивности, до грубой пародии на то, что в глазах Аверина было подлинным «чекизмом». Примитивная пропаганда, агрессивные «ура-патриоты», сталкивающие лбами разные части общества, трусливые чиновники-коррупционеры, покупающие посты в обмен на до отторжения грубую лесть — все это серьезно сказалось и на «конторе», создавая прекрасные условия для карьерного роста мелких стукачей и «кабинетных крыс».

На место серьезных и сильных врагов пришли безобидные диссиденты, а растущее на глазах всесилье порождало все более вопиющий непрофессионализм. Происходящие перемены все более коробили Федора — даже не как человека, а как профессионала, не желающего опускать достигнутую им за годы работы высокую планку. Именно поэтому он был рад перевестись в разведку — сферу, где, как ему казалось, по-прежнему сохранялся настоящий риск, азарт борьбы с достойным противником и высокого уровня профессионализм.

Однако и здесь все пошло не так, как ожидалось вначале. Чем больше Федор узнавал о зарубежных операциях России, тем более бессмысленными они казались ему. Он понимал, что грязные методы могут быть порой эффективными, но все чаще за этой эффективностью обнаруживалась пустота. Россия ничего не могла предложить тем странам, в которых стремилась наращивать свое влияния, и Федор уже знал, что результатом нового вторжения в мирную жизнь посторонних людей для него станет лишь новая пиррова победа.

Командировка в США стала последней надеждой вернуть прежнюю живость и радость работы. Получить такое задание было верхом престижа, и Федор знал, что достойно справится с работой по «главному противнику». Ему хотелось вспомнить юношеский азарт борьбы, сладкое ощущение победы, щекотание нервов от хождения по острию ножа, чувство настоящей преемственности с легендарным ПГУ КГБ. Он был готов столкнуться с внешней красотой Америки, с роскошным уровнем жизни и со всем тем, чего обычно не выдерживали дорвавшиеся до заветной «загранки» советские номенклатурщики. Федор знал, что легко справится с этим искушением, и чем сильнее и прекраснее будет его противник, тем желаннее и почетнее станет победа над таким врагом.

Однако Америка неожиданно раскрылась перед ним совершенно иначе, и смогла нанести удар столь простодушно и неожиданно для самой себя, что эта наивность обезоружила опытного чекиста сильнее самой искусной вербовки. Как и практически все его коллеги, Федор был уверен, что свобода, демократия, верховенство закона и прочие красивые слова — это пустышка, наивный бред, предназначенный для обмана доверчивых идиотов. Америка представлялась ему лживой и хищной, не менее циничной, чем он сам, погрязшей в подлости, дерзкой от ощущения собственной безнаказанности. Он готов был перевернуть землю, чтобы найти те тонкие нити, через которые невидимые кукловоды манипулировали этой страной и всем миром, создавая иллюзию свободы в зомбированном и подконтрольном насквозь обществе. А увидел совсем другое.

Она существовала. Не веря своим глазам, многократно перепроверяя свои выводы, шаг за шагом продвигаясь в глубину незнакомого ему ранее мира, Федор все больше убеждался: пугающая, угрожающая, казалось, самому существованию России, вирусоподобная идея была воплощена здесь в реальность так глубоко, что ее дыхания невозможно было не чувствовать. Свобода была такой же органичной частью американского общества, как спецоперации были незаменимым элементом жизни Федора.

Уважение личности и ценность мирной жизни, несочетаемые, казалось бы, в России, сплетались здесь воедино так просто и естественно, что это сплетение проступало даже через сводящую с ума американскую бюрократию. В местных силовиках не чувствовалось того творческого размаха и дерзости, который был неизменным спутником всесилия и безграничной власти. Робкие, предельно забюрократизированные, до тошнотворности законопослушные, американские правоохранители на первый взгляд показались ему беспомощными детьми в хищном мире спецслужб. Не сразу Федор разглядел в них иную, особую силу, которую никогда не видел прежде — способность добивать самого сильного противника, не взирая на его влияние и власть.

Пораженный, он наблюдал, как эти затюканные, скучные в своей правильности святоши с пчелиным трудолюбием маленькими шажками долгими годами добирались до самых могущественных преступников. Уголовные дела, которые давно были бы закрыты в России по обычному указанию «сверху», здесь чаще всего доводились до конца. В этой стране было гораздо меньше «неприкасаемых», а обычные люди, журналисты и многочисленные активисты не проявляли и малейших признаков запуганности. С тоской Федор понял, что эта независимость, ограниченная одним лишь законом, и ничем более, таит в себе гораздо большую силу, чем возможность запугивать людей, глядя на них со снисходительным превосходством и классическим чекистским прищуром.

Все чаще он думал о России, в которой на глазах нарастало безумие лжи и агрессии, и сравнивал с этой несовершенной, до безумия пестрой, порой раздражающе наивной страной. И все чаще в его голове неотступно начинала сверлить навязчивая мысль: «Здесь есть, что защищать».

Эта мысль, как заноза, врезалась в холодный расчет его ума, переворачивала сознание и мешала работе. Опытный контрразведчик, а теперь еще и разведчик, он знал, что не мог, как мальчишка, влюбиться в какую-то абсолютно чужую ему страну. Он был уверен, что и сейчас не любит, просто не может любить это совершенно чуждое, незнакомое ему государство. Но он вдруг захотел защищать ее — именно ее, как зеницу ока оберегая те проблески неведомого ранее совершенства, которые в корне отличали Америку от России.

Он понял вдруг, что это пестрое смешение всех мыслимых и немыслимых народов из самых разных уголков земли, «Ноев ковчег человечества», объединенный общей мечтой, заслуживало защиты гораздо больше, чем воздушный замок из образов прошлого и лжи настоящего, в который превратилась его Россия. И даже глупость, наивность и подростковый эгоизм некоторых рядовых американцев вдруг стал пробуждать в нем не раздражение, а странное родительское чувство, так и не реализованное по-настоящему в семье. Страна-подросток, такая уязвимая в одном и невероятно сильная в другом, каким-то непостижимым образом пробила многолетнюю броню его цинизма. Он знал, что ее, такую удивительную и слабую одновременно, должен был защищать кто-то вроде него, кто-то, не обремененный рамками бюрократических правил, кто-то такой же опытный, безжалостный и циничный, как ее враги. Его сила была именно в том, что он был до мозга костей настоящим чекистом, но теперь он знал, что впервые за многие годы эта сила нашла достойное применение…

И потому, конечно, Федор сразу же рассказал Деррику все, что узнал о плане переворота в Черногории. По реакции своего американского куратора он понял, что тот явно был не в курсе происходящего, а значит, приехал на Балканы по какому-то совершенно иному делу. Какому именно, Федор не знал, и понимал, что докапываться до этого бесполезно. Его информация явно изменила планы ФБР, и Аверин надеялся лишь, что неповоротливая бюрократическая машина не позволит столь важным сведениям затеряться в ее недрах…

В этот медовый сезон пляж Будвы был заполнен туристами, нежащимися в еще по-летнему теплой Адриатике. Окрестные кафе, тянущиеся вдоль пляжной линии, были наполнены до отказа. В одном из таких кафе Федор и сидел сейчас с Иваном. Монастырь они использовали лишь в крайнем случае, и Ваня в силу присущей ему самоуверенностью не видел ничего страшного в том, чтобы раствориться в толпе отдыхающих для краткого подведения итогов.

Федор, в свою очередь, был уверен, что за ними наверняка следили после того, как он доложил американцам о перевороте, и надеялся лишь, что их «хвост» сумеет профессионально затесаться между туристами и не спугнуть Ивана. Но Ваню, казалось, не беспокоила возможная слежка. Он деловито разделывался со своей частью огромной порции. Чекисты уже знали, что здесь эти порции были настолько большими, что одну тарелку обычно заказывали на целую семью.

— Все идет хорошо, — одобрительно говорил Иван. — Все должно получиться так, как задумано. — Чувствовалось, что он скрывает возбуждение от предвкушения по-настоящему грандиозного события. Видно было, что это первая в его жизни операция такого рода.

— Когда ты уезжаешь? — спросил его Федор. Подразумевалось, что многие из них должны были покинуть страну еще до переворота, чтобы не создавать никакого повода обвинить Россию в соучастии.

— Пока не знаю, — пожал плечами Ваня. — Нужно еще одно амурное дело довести до конца, — он лукаво подмигнул Федору. — Вот, сегодня вечером опять будет свидание.

— Не боишься, что твои похождения повредят операции? — прищурился Аверин.

— Ну что ты! — с притворным возмущением откликнулся Ваня. — Как можно? По заданию, исключительно по заданию. — И, наклонившись к коллеге, доверительно сообщил:

— Неожиданно подкинули нагрузку. В общем, здесь сейчас отдыхает какой-то американец. Обычно они тут не частные гости, но этот, как я понял, еще в армии служил в Европе, узнал про Черногорию, и ему еще тогда здесь понравилось. В общем, наши его давно вербуют. Подослали ему надежную девочку, все шло хорошо. И вдруг у него завязался курортный роман с какой-то сербской прозападной девицей, совершенно некстати. Задание, в общем-то, элементарное — девицу у него отбить, чтобы она его бросила.

— Почему так сложно? — поморщился Федор. — Устранить ее было не проще?

Он произнес эти слова спокойно, даже небрежно, позволив себе до конца вчувствоваться в их смысл. Да, и в этом тоже была разница между двумя странами. Может быть, ЦРУ не брезговало подобным решением проблем, и то это было раньше, до многочисленных «этических чисток» на предмет соблюдения прав человека и прочей, по его мнению, гуманистической ерунды. А ФБР в принципе никогда не стало бы убивать невинных людей. Но совесть Федора была чиста — он слишком хорошо знал свою систему, чтобы понимать — он был не первым, кому такая идея пришла в голову. Если сербская девушка была еще жива, значит, на это имелись веские причины.

И потому он играл ва-банк, изображая циничного палача. Наверное, он и правда отвык от такой степени подлости. Федор почувствовал что-то до тошноты мерзкое, как будто только что отравился собственными словами. Словно что-то иное, чужеродное вошло сейчас в его кровь, проникло под кожу, лицемерно прикрываясь его личиной и стараясь слиться с ней. Неужели чертовы янки так смогли подействовать на него? С беспокойством Федор заметил, что действительно становился другим — едва уловимо, постепенно, но вместе с тем неумолимо. И тем резче был контракт его, нового, с прежним — уже несуществующим, навсегда вмурованным в прошлое, зажатым в рамки строго отведенной ему эпохи. Сейчас это призрак прошлого ворвался в настоящее — иллюзорный, бестелесный, ставший уже чужим в сегодняшнем дне, но все еще упрямо претендующим на реальность.

— Да и я про то же! — отвечал тем временем Ваня. — Мне толком не объяснили, что там и почему. Просто сказали, что это не вариант. Как я понял, им уже приходилось раньше кого-то убирать в его окружении, и две смерти подряд — это было бы чересчур.

— А если она с ним из-за денег, и не собирается его бросать?

— Нет, к счастью, нет, — довольно улыбнулся Иван. — Похоже, эта дурочка и вправду им увлеклась. Но ты не волнуйся, я уже нашел к ней подход. Сыграл на совести, я это умею. Она же сербка. Я сербский знаю в совершенстве. Разыграл перед ней косовского серба, ребенком пережившего американские бомбардировки и албанские этнические чистки. Конечно, до этого сами сербы резали албанцев вдвое больше, но ей это вспоминать ни к чему. Главное — красиво показать картинку, раскрыть легенду. Между прочим, взял биографию реального человека, одной сербской девушки, с которой общался в свое время. Город, детали, описание лагеря беженцев — все взято из реальности. Теперь, каждый раз встречаясь со своим америкосом, она не может не думать, что именно они убивали ее соотечественников. Ну и плюс мое личное обаяние. Ты знаешь, я на нее не давлю, просто изобразил это все настолько детально и проникновенно…

— Не сомневаюсь, ты умеешь покорять женщин, — хмыкнул Федор. — Девочка-то симпатичная?

— Кстати, да. Знаешь, как забавно наблюдать, как она мучается, разрывается между нами обоими? Спортивный интерес появляется. Я ее трахну, безусловно. А потом можно будет и устранить.

— Подожди, ты же сказал, что устранять ее не разрешают? — встрепенулся Федор, стараясь не показать волнения.

— А я не объяснил? — удивился Иван. — Это до того, как она его бросит, не разрешают. А потом, когда они с ним порвет, и станет окончательно ему не нужна, можно делать что угодно. Я вообще планирую позвать ее на нашу площадь, и один из наших снайперов ее уложит в числе остальных. Никаких лишних подозрений, никакой дополнительной возни. Я думаю, что до того времени я с ней управлюсь. На редкость приятное задание, должен тебе сказать, — он хвастливо посмотрел на собеседника.

Федор лихорадочно соображал. Вербовка американского гражданина. Так вот, скорее всего, зачем Деррик приехал в Черногорию! Он, разумеется, должен узнать, о ком именно шла речь. Что же касается некстати подвернувшейся сербки… «Если мы сорвем переворот, то не погибнет никто, в том числе и она», — постарался убедить он себя. Ему пока было не до посторонних девушек. Важно было узнать имя американца.

— Слушай, что же там за америкос такой серьезный, что из-за него планируются такие операции? — с интересом спросил он.

— А какая разница? — пожал плечами Иван.

— Ну как какая? Я же по Америке работаю, забыл? Может быть, он у меня тоже значится как кандидат на вербовку? Мы же не должны друг друга дублировать.

— Сейчас посмотрю, — Ваня деловито достал блокнот. — Хиггинс, Ральф Хиггинс. Знакомое имя?

— Нет, — покачал головой Федор. — Никогда раньше не слышал. Где он работает?

Это было частью его профессионального мастерства — умение скрывать даже самые первые, самые мимолетные реакции, стараясь, чтобы непроизвольная микромимика не выдала его истинные мысли. Ну конечно, он мгновенно узнал это имя. Еще пару месяцев назад Деррик спрашивал его об операции с брачным агентством в Москве, а также о любой информации, касающейся гибели супруги Ральфа Хиггинса и его дочери Лоры. Странная тоска непроизвольно сжала его сердце. Теперь он ясно понимал, что его куратор делал в Черногории, как понимал и то, что незнакомая ему сербская девочка в конечном итоге не выживет в этой операции…

Глава 15

— Старчук! На выход!

Ванька тихо застонал и упрямо повернулся к стене. Никуда он не пойдет, даже если его прямо здесь расстреляют. Не пойдет, потому что после вчерашнего избиения уже просто физически не может встать.

Разбитая голова саднила и раскалывалась, ноги отнимались, и каждая клеточка тела ныла от разрывающей ее изнутри боли. Ванька замирал неподвижно, и тогда ему казалось, что боль на какое-то время притуплялась, давая иллюзию облегчения, но одного мельчайшего движения, даже дыхания хватало, чтобы она наваливалась снова со всех сторон и жгла, тянула, врезалась в плоть, эхом разбегаясь по нервным окончаниям. Он смотрел в стену, грязную и вонючую, настолько уже заезженную казенными тряпками в уныло казенном доме, что в ней уже не могло показаться и отблеска чего-то домашнего и человеческого. Они были ненавистными — эти стены, со всеми их грязными разводами, с облупившимся потолком, который напоминал потолки полуразрушенных заводских бараков — Ванька любил играть среди них в раннем детстве, когда еще бегал по ним с Серегой. Серега…

— Они же видели, что я при них нашел этого Ильяса! — горячо доказывал он следователю раз за разом.

— Они сказали только, что видели тебя около канавы с телом — а что ты делал до или после, они не знают, так что не надейся — твои дружки за твои выходки отвечать не собираются, и алиби тебе лепить они тоже не будут! — зло усмехнулся «следак» и без предупреждения наотмашь ударил Ваньку в челюсть. Вчера его били трое, били умело, не оставляя следов, лишь злобно матерясь и повторяя: «Подпишешь, гаденыш, все ты у нас подпишешь!» «Умереть», — с надеждой думал Ванька, задыхаясь в невыносимой боли. — «Ну какого черта я не могу сейчас умереть?!».

Дело было даже не в боли и не в страхе. Ванька совершенно осознанно не хотел жить дальше, потому что окончательно удостоверился в адских законах этой жизни. Ничего святого, справедливого, человеческого, ничего того, о чем из урока в урок трындели ему учителя, ссылаясь на классиков, на самом деле не существовало. Не было дружбы, любви, воздаяния за добро, и самого добра тоже не было. Друг его предал, любимая отвернулась и тоже предала на пару с бывшим дружком. Он, Ванька, попытался спасти человека — но тот умер, не оценив до конца подвиг незнакомого ему подростка. Друг, который вытянул его в лес, ни словом за него не заступился, хотя прекрасно знал, что Иван не собирался никого убивать, а Ленка… При мысли о ней Ваньке становилось больнее, чем от побоев. А теперь его же, Ваньку, обвиняют в убийстве, да еще по признаку национальной ненависти!

Сейчас он понимал окончательно, что в этом непостижимом в своей жестокости мире могут выживать лишь абсолютные подлецы: те, кто идет по головам, кто топчет других ради достижения своих целей, чудовища без совести и жалости, холодные циники, не позволяющие себе слабостей и привязанностей. «Я выживу», — стонал сквозь зубы Ванька. — «Выживу и всем им отомщу! Уничтожу. Заживо загрызу!» Эти мысли давали ему силы каждой новой секундой превозмогать боль и тупо существовать, глядя в грязную холодную стену…

— Старчук!

Дверной замок начал привычно лязгать, и его звук был скорее противным, чем зловещим.

— Щас тебя расстреливать поведут, — авторитетно заметил один из сокамерников. Видя, как Ваньку избивают, он невольно проникся к нему уважением и даже со знанием дела сообщил остальным: «Этот — не настучит».

— Нас, несовершеннолетних, должны только с педагогом или психологом допрашивать, — учил он Ваньку. — И с родителями. Требуй.

Какое там! Положение закона было выполнено разве что на самом первом допросе да на очных ставках со свидетелями, но никак не на этих ежедневных моральных пытках с угрозами и избиениями. Вот и сейчас охранник подошел к Ваньке и резко стянул его со шконки, приговаривая:

— А ты, скинхед хренов, чего разлегся? Уши отвалились? Не тебя я звал, что ли? Санаторий здесь тебе?

Он злобно тряхнул Ваньку и тоже ударил — по его меркам, видимо, несильно, но не способный стоять Иван упал как подкошенный на вечно влажный и холодный пол. Охранник выругался, позвал подмогу, и уже вдвоем они потащили обессилевшего Ваньку в допросную.

В этот раз вместо привычного самодовольного типа в погонах за столом сидел интеллигентного вида человек в штатском, на стул перед которым и бросили, как мешок картошки, Ваньку. Заинтересованный и даже немного участливый вид незнакомца пробудил в Иване уже угасшую было надежду, и он сам удивился, как в ее робком свете легко отступила совсем недавно клокотавшая в нем ненависть.

— Я уже тысячу раз всем рассказывал, — устало начал он. — Я никого не убивал. Никаких скинхедов не знаю, никогда с ними знаком не был. Друзья позвали в лес искать тело исчезнувшего и, возможно, убитого учителя. Идея была Сереги, — мстительно добавил он, решив, что жалеть предателя нечего, тем более что привлечь Сергея все равно было не за что. После этой фразы Ванька выжидательно замолчал. Сколько раз на этом самом месте он слышал от милиции насмешки и откровенные издевательства: пошли искать труп? Значит, знали, что в лесу обязательно есть чье-то тело? И каждый ли день он, Ванька, ищет трупы по канавам?

А затем делался недвусмысленный вывод, что Ильяса Иван с бандитами забили несколькими часами ранее, а потом он под видом непонятной экспедиции отправился туда вновь, чтобы добить мигранта и получше спрятать тело — для того и отошел от своих друзей вглубь леса. Однако нынешний допрашивающий лишь кивнул и перебивать не стал, отчего надежда Ваньки несколько окрепла, и он продолжал уже увереннее:

— Мы с друзьями разминулись, я шел вдоль дороги. Увидел следы волочения на траве, ну, подумал, что это тот учитель. Смотрю — тело в канаве. Спустился — а он еще живой. Ну и решил помочь.

— Мигранту? — вежливо уточнил незнакомец.

— А что? — вскинулся Ванька. — Что он, теперь и не человек, что ли?

— Человек, — улыбнулся допрашивающий — если этот вежливый и непринужденный разговор вообще можно было назвать допросом. — А дальше?

— Ну, Серега с Ленкой сказали, чтобы я бросил обезьянку и ушли домой. Вот кто скинхеды настоящие, — мстительно заключил он. На этих его словах допрашивающий, как ему показалось, удовлетворенно кивнул. — А я потащил его к трассе, чтобы машину поймать. Машины долго не останавливались. Тогда я решил, ну, что вид Ильяса пугает водителей. Оттащил его под кустом полежать. Машину так и не поймал, вернулся — а он уже мертвый. Сообщать никуда не стал, потому что… потому что так и предполагал, что вот такое может быть, — закончил он.

— Ну что ж, — задумчиво заключил незнакомец. — Вполне достойный поступок. Редкий по достойности.

— Вы мне верите? — не веря своему счастью, выдохнул Ванька.

— Я никому не верю, малыш, — улыбнулся мужчина. — Я знаю. Я знаю, кто убил Ильяса. И знаю, что ты не имеешь к ним отношения.

— То есть меня отпустят? — Ванька сидел, как громом пораженный, и даже не сразу смог произнести эту фразу.

— Не совсем, — сочувственно ответил незнакомец. — Понимаешь, в чем дело? Моя информация… ее нельзя пока предъявить в суде. Она оперативная — знаешь, что это такое? Если ее раскрыть сейчас, она может привести к гибели ни в чем не повинного и очень идейного человека, который помог нам многое узнать. Да и доказательством она официально не считается. А у тебя очень тяжелый случай. Слишком много людей видело, как ты тащил тело вдоль трассы. Нашлись и водители — свидетели того, как ты поволок его с обочины в лес. Ну а там сам понимаешь — твои отпечатки по всему его телу, следы крови на твоей одежде. Есть тело, есть улики, есть свидетели.

— Да мне это тысячу раз уже менты говорили! — взвился Ванька. Недавняя ненависть, оказывается, никуда не исчезла, лишь отступила, притворившись невидимой, а теперь всколыхнулась во всю свою силу и колотила его изнутри. — Вы не можете! Если вы знаете, что я не виноват, вы должны помочь! Убийцы должны за все ответить. Пусть их тут избивают, а не меня!

— Тебя избивали? — допрашивающий бесстрастно поднял бровь.

— А по мне не видно?

— Менты, — незнакомец произнес это с нескрываемым презрением. — Вообще не умеют работать. Знаешь, как расшифровывается МВД? «Малограмотные внуки Дзержинского». — Он помолчал, ожидая от Ваньки хотя бы улыбки, не дождался и продолжал. — Ну, их отчасти можно понять — они искренне верили в твою виновность. Я тебе уже объяснял, почему. За банду не волнуйся. Скоро их обязательно посадят. У них и помимо эпизода с твоим Ильясом немало такого наберется. Проблема в другом. Помимо этой банды есть еще много других — точно таких же националистов-боевиков, не связанных с убийцами Ильяса.

— А мне какое дело? — зло спросил Ванька.

— А ты знаешь, какая у тебя слава на воле? — усмехнулся визитер. — Менты ведь и тут сделали глупость — позволили журналистам все разнюхать. Сам понимаешь — в стране бардак. В общем, есть информация, что в рядах скинхедов из других банд, которые не знают настоящих убийц, ты — герой и образец для подражания. Мало того, что убил «черного», да еще и никого не сдал, ни в чем не признался. Они на своих сходках приводят тебя в пример, некоторые даже боготворят.

— А я тут причем? — почти закричал Ванька. — Вы меня что, теперь за это посадите?

— Успокойся. — Незнакомец примирительно кивнул. — Никто тебя садить не собирается. Я постараюсь тебя вытащить. Вопреки всем уликам. Более того. Я хочу тебе даже предложить работу. Опасную, но интересную и нужную. Ты совершил подвиг, малыш, а это должно вознаграждаться. К тому же ты должен понимать — из-за этой нелепой истории у тебя есть уникальная возможность, которой нет у других. Ты стал авторитетом для множества отморозков, ничего реально для них не сделав. Да таким и профессионалы похвастаться не могут!

— Профессионалы чего? — испуганно спросил Ванька, и тут же сам выдал ответ: — Вы — гэбист?

— Что ж так грубо? — рассмеялся визитер. — Тогда уж чекист. Он самый. И прошу от тебя совсем немного — после выхода отсюда встретиться со своими новыми поклонниками и немного покрутиться в их среде. А я сделаю все, чтобы правда о твоей невиновности в этой среде никогда не вскрылась. Как закрыть твое дело, подумаем, но варианты есть.

— А если я откажусь? — упрямо и с вызовом спросил Ванька.

— Я же тебе говорил, — терпеливо повторил чекист. — Ситуация у тебя очень сложная…

— Подонок вы, — перебил его Ванька. — Вы знаете, что я не виноват. Что я — герой! Вы должны были отпустить без всяких условий, да еще побои компенсировать!

— Это жизнь, малыш, — вздохнул визитер. — В ней не бывает так, как должно быть. Она не так устроена. Ты ведь это уже понял. И почему сразу «подонок»? У меня работа такая. А скоро, я думаю, и у тебя такая будет. Ты пойми — ты ведь преступления предотвращать сможешь. Сколько таких людей, как Ильяс, благодаря тебе останутся живы?

— А мне плевать на других людей, — злобно ответил Ванька.

— А вот это нельзя, — строго ответил его собеседник. — Озлобляться нельзя. Награда обязательно находит героя. Только не сразу, не так явно, окольным путем. Поверь — кому попало я не предлагаю то, что предложил тебе. Ну так как?

— А у меня что, выбор есть? — устало буркнул Ванька. Ему даже не надо было смотреть на собеседника, чтобы почувствовать, как тот довольно улыбнулся в ответ…

То, что еще много лет он незаметно переквалифицировался в куратора тех, с кем изначально боролся, не смущало Ивана. С шестнадцати лет фанатичные, злобные, предельно ограниченные в своих полууголовных инстинктах радикалы были неотъемлемой частью его жизни, и он настолько свыкся с этим, что сам едва различал грань между своими фальшивой и настоящей жизнями. Потому и переход своих «подопечных» из одной части жизни в другую Ваня воспринял органично. Более того, управлять ими льстило его самолюбию гораздо больше, чем просто отслеживать их однотипные выходки.

Еще в ранней молодости, после первых нескольких лет работы Ваня понял, что ФСБ не брезгует привлекать воинствующих скинхедов для своих грязных дел, и с каждым годом все больше стремится контролировать неуправляемое с виду националистическое движение как внутри России, так и за рубежом. Лет десять назад Иван, едва закончив Академию ФСБ, стал налаживать свои первые контакты с сербскими радикалами, уже имея за плечами шестилетний опыт общения с радикалами российскими. Молодой, яркий и харизматичный, он быстро стал любимцем суровых ветеранов балканских войн, видевших в нем образ возродившейся России — щедрой, целеустремленной, сильной, идейной и всегда готовой прийти на помощь.

Начало войны на Донбассе стало его звездным часом — той самой его личной войной, где он смог проявить себя, как никогда прежде. Он уже был закален в нескольких командировках в Дагестан, но даже там, в тревожной тишине дальних аулов, существовали незыблемые правила: четкий план действий, полное подчинение командиру, точечные операции. Донбасс стал для молодого чекиста простором чистого творчества — идеальной точкой приложения его выдающегося красноречия, вербовочных навыков, хитрости, доходящей до полнейшего вероломства, изобретательности — и полной безнаказанности. Он действительно «для всех сделался всем», перед русскими подчиненными изображая фанатичного патриота России, перед донбассцами бравируя украинской фамилией, а перед наемниками с Балкан — идеальным знанием сербского и тончайшим вниманием к деталям их непростой истории.

Разгульный мир «ополчения» наполнял жизнь Ивана ежедневным адреналином, новыми вызовами, очередными непокорными «полевыми командирами», стремящимися выйти из подчинения, простыми и понятными врагами — такими же славянами, как он сам. Мир, превратившийся в вечное поле боя, стал его наркотиком, моменты контакта с Москвой — яркими, как праздники, а работа — самым главным, что у него было. Парадоксальным образом именно осознание своей принадлежности к «чекизму» толкнуло его на самое дно пропасти — но оно же и удерживало от окончательного падения, поддерживая в постоянном тонусе ощущения его особой, ни с кем не сравнимой миссии…

Внешне Негуши были очень похожи на маленький балканский городок. На аккуратных улицах стояли новенькие двухэтажные каменные дома с красными треугольными крышами, только по улицам здесь, не взирая на туристов, чинно ходили куры. И все же они считались деревней — одним из излюбленных туристических уголков, где любопытных путешественников угощали сладкой и немного терпкой медовухой и удивительно мягким хлебом. Дорога сюда шла по вершинам гор, над резными бухтами залива с прозрачной до головокружения водой. Холмы словно лежали на ровной поверхности моря — странные зеленые волны на ровном голубом зеркале. Где-то вода, зажатая в узкий перешеек между сушей, становилась темнее, а затем вновь разливалась и светлела, оттеняя голубой дымкой дальние склоны. На дальних берегах виднелись россыпи домов, на воде мелькали белые пятна катеров, а ветер никак не унимался, заливая собой все огромное пространство.

Невена смеялась, наслаждаясь ветром, словно купалась в нем и не могла до конца надышаться его обжигающей, ледяной свободой. Налюбовавшись горными пейзажами, она сидела теперь напротив Ивана, и нежно разламывала таящий в руках хлеб. Ване казалось, что он ощущает тепло мягкой сдобы, исходящее от его кусков. Невена, голубоглазая и светловолосая, с широкой славянской улыбкой смотрела на него. Он подумал, что они могли бы быть хорошей парой — когда-нибудь, в другом мире, в другой жизни.

— Ну послушай, Иван, — обратилась она к нему, называя его на сербский манер, с ударением на первом слоге — ровно так, как он ей представился. — Никто же не отрицает, что американцы работают здесь. Я лишь не понимаю, зачем нужно так их при этом демонизировать? То, что называют американской «мягкой силой» — это всего лишь аналог обычной конкуренции, рекламы своих проектов за рубежом. И это действительно хорошие, позитивные проекты. Я занимаюсь ими несколько лет, Иван. Я могу подтвердить, что они действительно делают наше общество лучше. Это и антикоррупционные инициативы, и проекты, направленные на обеспечение прозрачности судебной системы, и помощь детям-инвалидам. Я сама много лет занималась детишками с синдромом Дауна, и лично внедряла методики первой помощи для этих детей. Иван, они и правда помогают развивать малышей на ранней стадии, как мы никогда до этого не умели! И я могу подтвердить, что они полностью прозрачны — именно такие, как официально заявлены!

Она отложила хлеб в сторону и смотрела в его глаза, увлекаясь все больше.

— Понимаешь, у меня разные друзья — и прозападные, и очень пророссийские. И знаешь, что меня больше всего пугает в пророссийских? Вот этот безумный, иррациональный страх. Если они только слышат, что что-то делается Америкой — сразу отторжение, ненависть, ужас, неприятие. Но почему, Иван, почему? Ведь, если вдуматься, американцы действительно делают очень много добра. Они на самом деле нам помогают. Если бы они хотели разрушить нас, то давно бы это сделали, еще после свержения Милошевича. В их проектах есть резон, они опробовали себя на практике, они и правда работают. Я не понимаю, зачем так активно от них защищаться? Защищать коррупцию и беспредел от честности и законности? Но зачем? Общаюсь со своими друзьями, которые любят Россию, и не вижу там ничего, просто ничего конструктивного. Много красивых слов, ярких образов, а под ними — животный страх, ненависть, отторжение, враждебность и никакой логики. Ну вот хотя бы мне объясни, что в Западе такого страшного?

— Ты считаешь, что в России нет ничего привлекательного? — тихо спросил он, ловко меняя тему.

— Нет, ну почему же? — возразила она. — Я очень люблю культуру, особенно поэзию. Я просто не понимаю, почему русские не могут действовать так же? Вот так же, как американцы? Просто предлагать свою культуру, свою красоту, раскрывать глубину, но при этом жить в мире со всеми! К чему нужна эта ненависть? Знаешь, я бы с радостью тогда участвовала и в русских культурных проектах. Можно было бы внедрять американские техники работы с инвалидами в социальной сфере, при этом пропагандировать русскую культуру, вместе создавать что-то хорошее. Но ведь Россия сама ставит этот безумный выбор: мы или они…

Иван снисходительно смотрел на нее. Если она ждет от него логики, она ее не дождется. Он не хотел тратить время и силы на то, что казалось ему элементарным, и в чем он убеждался изо дня в день все последние шестнадцать лет. Все, что было связано с Соединенными Штатами, сквозило для него абсолютной, смертельной опасностью. Когда-то раньше он формулировал это для себя логично и рационально, но сейчас уже настолько свыкся с этой аксиомой, что аргументы стали совершенно не нужны. К тому же он каждый раз убеждался, что эти непробиваемые либералы все равно не способны их воспринимать. Ее слова лишь пробуждали в нем ненависть к ней, как к недочеловеку, существу без сердца и ума, не способному видеть мир таким, каков он есть. С ними нужно было действовать иначе: сражать, покорять, обезоруживать, разрушать изнутри, но ни в коем случае не вдаваться в скучную схоластику.

— Они бомбили нас, Невена, — осторожно начал он, подняв на нее глаза и сверкнув из их глубины таким глубоким, острым, как бритва, отчаянием.

— Я знаю, знаю, — кивнула она. — Но это прошлое. Нам надо как-то жить дальше. Я тоже жила тогда в Белграде, я тоже помню…

— Я жил не в Белграде, — оборвал он ее. — Я жил в Косово. Облич, 17 марта 2004 года. Ты знаешь что-то об этом дне? Мне было девятнадцать…

И он начал говорить, горько и проникновенно, о грубых солдатах КФОР, обыскивающих его дом сразу после окончания бомбардировок, когда он был еще подростком. Он рассказывал об опоясанных колючей проволокой анклавах, о площади в центре Облича, куда в тот день, в 2004-м, шиптары согнали всех жителей окрестных домов, включая женщин и детей, о пожаре в его родном доме, о стрельбе со стороны моста, о плевках в лицо от окруживших их на площади албанцев. Ему практически не пришлось ничего выдумывать. Пару лет назад он действительно общался с сербской девушкой, уроженкой Облича, и она много рассказывала ему о беспощадных взаимных этнических чистках сербов и албанцев. Облич действительно существовал, как существовал и погром.

Иван почти вживую представлял, как бежал по знакомым улицам, уже не пустым, но заполненными такими же в панике бегущими людьми, в основном детьми и женщинами. Они не узнавали и не замечали друг друга. Едкий дым вползал в узкие закоулки старой части города, и по мере приближения к дому его становилось все больше. Он описывал Невене, как выскочил на площадь, грязную и задымленную, как налетел на сгоревший остов какой-то машины — покрытые копотью балки местами разрушенного каркаса, а потом, кашляя от удушья, пригнувшись, на ощупь поднимался по знакомым ступенькам крыльца, чтобы найти в доме труп погибшей матери.

Когда лжешь, надо верить в свою ложь. Эту истину он усвоил давно. Ваня сделал над собой усилие, прервав красочное повествование, и притворился, что рассказывать дальше у него нет сил, словно боль пережитого захлестнула его окончательно.

— Те проекты, о которых ты говоришь… Они есть, они замечательны. Но я знаю точно, что в один прекрасный момент за красивыми словами об этих проектах будет скрываться смерть. Настоящая смерть, настоящий ад. Ты говоришь, что в этом нет логики. Да, ты права, в ней нет логики. Я видел их своими глазами, и могу сказать совершенно точно — нет в ней ни логики, ни смысла, одно лишь безумное, сатанинское разрушение. И сколько твоих… наших соплеменников погибло тогда, если бы ты знала!

Иван в самом начале почувствовал главную слабость Невены — ее доброту. И сейчас он бил в эту точку беспощадно и расчетливо, вызывая в ней сочувствие и вину — ту самую опасную основу, из которой так неожиданно в женском сердце может проснуться любовь.

— Я представить не могу, что ты пережил… — она запнулась. — Но ведь это делали не миротворцы, а шиптары. Миротворцы, напротив, пытались нас защитить. Нас и их, друг от друга…

Он чувствовал неуверенность в ее голосе и уже знал, что победит.

— Защитить? Нас никто пальцем бы не тронул, если бы они там не появились. И так везде, Невена. Везде. В какой-то момент красивые слова и добрые проекты сменяются автоматами и танками, чужими военными на твоей земле и реками крови. Когда это случится в следующий раз? Завтра? Через месяц? Через год или пять лет? Если ты не видишь этой угрозы, это не значит, что ее нет.

— Но, если мы не дадим повода… — она запнулась, не договорив. Эмоции становились сильнее, и вся ее привычная картина мира начала тонуть в вине и сочувствии.

— Моему младшему брату было восемь лет, — добил ее Иван. — Он никому не давал повода.

Он прекрасно знал, что допускает сейчас грубую логическую ошибку, но его расчет был абсолютно верен: она слишком порядочна, чтобы спорить с человеком, который пережил такое. Она ничего не ответит ему, и в их мягком поединке победителем останется именно он.

— Если они снова сотворят подобное, сможешь ли ты жить с осознанием того, что помогала им? Можешь ли ты сейчас жить с этим сознанием после того, что они уже сделали? Ты тусуешься с этим своим Ральфом, который прикатил сюда на курорт и встречается с тобой сразу же — ты сама говорила — после смерти жены. И он даже ни на секунду не подумает о том, какую боль его страна принесла нашему народу. Ему плевать на все: на нас, на наши потери, на свою жену. Он же просто использует тебя, Невена. Ты чиста, искренна, добра. Ты даже не способна разглядеть, какой он хищник. Но я видел этих хищников своими глазами, когда они смотрят на тебя через прицел автомата и кичатся твоей беспомощностью. Я не забуду этого никогда!

Вот сейчас он достиг кульминации: сжал губы, выставил вперед подборок и посмотрел ей прямо в глаза. Демонический, обжигающий взгляд, наполненный болью и силой, ненавистью и страданием, испепелял ее. Остался последний штрих — он придал своему лицу выражение запоздалого раскаяния, опустил глаза и тихо сказал:

— Прости. Я не должен был все это на тебя вываливать. Но ты такая… удивительная. Перед тобой хочется раскрыться полностью. Я ведь годами этого не вспоминал, а тут…

Он играл, и ему казалось, что небо и земля, горные хребты и морская гладь, облака и холмы — все застыло, зачарованное чудом его таланта. Он играл, и созданный им образ прорывался и расцветал, разрывал невидимые стены души и обрастал плотью, оживал и начинал дышать опьяняющим запахом горных трав — жадный до жизни, поглощенный процессом рождения, немного пьяный от медовухи.

— Твое место, конечно, с ними. Но я не смогу… Прости, нам просто не нужно больше видеться. Я не смогу делать вид, что все нормально. Теперь ты знаешь, почему. Ты права, логики в этом нет…

— Перестань! — она вскочила и бросилась к нему, наивная до предела, простая, как открытая книга, прочитываемая с одного взгляда. — Прости меня, Иван, прости. Я не знала…

Он встал и обнял ее, прижав к себе сильной мужской хваткой. С безошибочностью бывалого охотника он понимал — она любила его. Ветер обвивал их, словно пытаясь разорвать их иллюзорную связь, морские волны накатывали на берег, беспомощно пытаясь разбить эту странную пару, но горная твердыня надежно защищала Ивана и его игру. Негуши были укрыты окрестными хребтами, и долина безмолвно смотрела на торжествующего чекиста, обнимающего глупую сербскую девчонку. Ему не нужно было, чтобы она согласилась с ним. Главное, что она его любила.

Глава 16

Холод и дождь — скользкий, липкий, бесконечно нудный, погружающий весь мир в беспросветную серость и смывающий все многоцветие золотой осени — вот и все, что осталось от еще вчера упивающейся солнечным великолепием столицы. В это промозглое осеннее утро город словно ощетинился, пытаясь выместить на жителей всю накопившуюся в его извилистых переулках тоску. Кристина вновь порадовалась, что вчера по пути из аэропорта в отель попросила таксиста проехать через центр, и застала его при гораздо более приятной погоде. До переезда в США она нечасто бывала в Москве, но поразительно, что даже после многолетнего отсутствия все здесь показалось таким знакомым и родным, словно она никогда не покидала Россию.

Еще вчера город утопал в солнечных лучах, пестрел всевозможными оттенками листьев, светился сквозь осеннюю прозрачность воздуха, словно только что сошедший с открытки. Башни Кремля, желтоватые в закатных лучах, упирались прямо в небо. Сверкал куполами Храм Христа Спасителя, Москва-река сияла опрокинутой в нее с неба синевой, шумели машинами просторные проспекты, и Кристина чувствовала, что у нее против воли замирает сердце, и каждый новый поворот дороги отзывается в нем радостным предвкушением и теплой волной счастья от долгожданной встречи. Это ее страна — как она могла так надолго забыть об этом?

Но за одну только ночь город изменился до неузнаваемости, отгородился от людей пеленой дождя, замкнулся в своей тоске и потух. Кристина, почти не спавшая из-за непривычной разницы во времени и нахлынувших воспоминаний, бежала теперь по блестящей от воды Лубянской площади, со страхом поглядывая на зловещее здание головного офиса ФСБ. Она свернула на Театральный проезд — широкий и величественный проспект, оживленный, несмотря на дождь, и заспешила по нему, сверяясь с навигатором в телефоне. Капли дождя сразу же упали на экран, а под ними голубой лентой карта показывала поворот на Неглинную. Кристина послушно свернула и засеменила мимо ЦУМа, а затем вышла на Кузнецкий мост.

Эта улица была уже не такой оживленной, как Неглинная, и больше отдавала стариной, которую когда-то так любила Кристина. Несмотря на то, что она предпочитала размах и красоту Петербурга, Москва тоже привлекала колоннами и лепниной карнизов ее невысоких зданий: приземистых, массивных, с прочными стенами и высокими потолками. Она любила ее темные, искривленные переулки и широкие проспекты, в которые они неожиданно перетекали, любила особый аромат столицы и что-то такое типично московское, что нельзя было выразить словами. Она пересекла Петровку и оказалась в более узкой части Кузнецкого моста. Здесь, в старинном дореволюционном доме на пересечении двух улиц и находился офис брачного агентства «Незнакомка».

Офис был обставлен с удивительным вкусом, которого, как помнила Кристина, ее сестра всегда была начисто лишена. За столом сидела девушка-секретарь — обаятельная красотка, по беглому впечатлению Кристины, пустая, как кукла. Жени еще не было, и секретарь вежливо предложила ей чай или кофе. Кристина не хотела ничего. Дежурно поблагодарив, она вдавилась в кресло, наслаждаясь теплом, и лениво листала лежавший на столике журнал, пестрящий роскошными свадебными фотографиями.

Джеки появилась в дверях через несколько минут, выглядящая так же безупречно, как и во время их последней встречи в Сан-Франциско. В коротком черном платье с глубоким вырезом, кожаной куртке с меховой оторочкой, высоких черных сапогах до колена, она смотрелась элегантно, умело балансируя на грани между деловитостью и немного вызывающей сексуальностью — в зависимости от того, что хотели в ней видеть посетители. Ее волосы немного отрасли, но все еще были короткими, макияж — безупречен, и никто бы не узнал в этой молодой и успешной женщине прежнюю девочку Женю.

— Я не знала, что ты придешь так рано, — сказала она вместо приветствия, заметив сестру. Джеки, похоже, не собиралась изображать бурной радости от ее приезда.

— Я тебе писала, что приду сегодня с утра, — бесстрастно отозвалась Кристи. Они прошли в Женин кабинет, Кристина уселась на стул для посетителей и принялась разглядывать фотографии счастливых пар на стенах. Ей показалась странной мысль, что она первый раз в жизни побывала в том месте, на которое работала несколько лет.

— Погода сегодня паршивая, — начала Женя, не глядя на нее. — Жалко, ты не успела, вот вчера было хорошо.

— Я успела. Видела, — отозвалась Кристи.

— Ну, рассказывай. — Женя наконец уселась на стол и почти натурально улыбнулась сестре. — Как обстоят дела в прекрасной солнечной Калифорнии?

— Женя, давай к делу. Как ты могла втянуть меня в это? Почему ничего мне не сказала? Я твоя сестра, черт возьми! Я понятия не имела, что ты работаешь на спецслужбы!

Тень пробежала по лицу Евгении. Она взглянула на Кристину, и та ясно заметила в этом взгляде страх, тут же сменившийся вызовом.

— Какие спецслужбы, Кристи? Ты с ума сошла? Я думала, мы уже закрыли этот вопрос. Насколько я знаю, ребята из консульства решили все твои проблемы. Тебя ведь больше никто не беспокоил? В чем дело на этот раз? Я не знаю, что творится в этой твоей Америке, но…

— Хватит! — оборвала ее Кристина. — Не делай из меня идиотку, ладно? Твой Владимир из консульства — это настоящий чекист! Ты что, с самого начала на них работала? Ты же говорила, что это просто коммерческий проект!

Женя поколебалась с минуту, потом, очевидно, приняла решение и кивнула.

— Это и было коммерческим проектом, — вздохнула она, сдаваясь. — Изначально все было именно так, как я тебе говорила. Я ни в чем тебя не обманывала. Я действительно подумала, что, поскольку ты психолог, через тебя проходит множество людей, и, если я открою брачное агентство, мы можем создать прекрасный симбиоз. Это была только моя идея. Все так и было. Просто в тот момент мне нужны были деньги…

— Но когда… — Кристина запнулась. — Когда они появились?

— Года три-четыре назад. — Женя откинулась назад, не глядя на сестру. — После того, как одна моя клиентка вышла замуж за авиаинженера Дилана МакГауэра. Ну, ты понимаешь, у меня статус обязывает ходить на всякие приемы, общаться с людьми. Богатые клиентки, московский бомонд. Я похвасталась своими успехами на какой-то вечеринке и, видимо, это услышали нужные люди. Потом они сами ко мне пришли…

— Угрожали? — Кристина с тревогой взглянула на сестру.

— Нет, что ты, нет! — Женю, казалось, обидело такое предположение. — Все было максимально вежливо. Просто сказали, что это не дело, когда такой перспективный и важный для нас человек достался какой-то тупой и вульгарной авантюристке. И они были правы! — с этими словами Джеки повернулась к сестре и ее глаза сверкнули. — Ты знаешь, что МакГауэр развелся? Эта дурочка не смогла даже его удержать!

— Но почему ты не сказала мне?! — Кристина едва не задохнулась от возмущения. — Почему не спросила, согласна ли я влезать в такое?

— Да пойми, Кристи, тебе не нужно было ничего знать, — принялась увещевать ее Джеки. — Это бы только навлекло на тебя неприятности! Ты ведь жила в Америке. Разве ты смогла бы долго скрывать такое? Ведь и в этот раз тебя спасло только то, что ты ничего не знала.

— То есть ты обо мне беспокоилась? — Кристина почувствовала, что закипает. Родная сестра несколько лет использовала ее для шпионских авантюр, и даже ни словом не намекнула ей об этом!

— В том числе, — с напором ответила Женя. — О тебе, о нас обоих. О нашем деле, о нашей стране, в конце концов. Ты же понимаешь, что так было бы лучше всем. Ты ничего не знала и ни к чему не была причастна, а риски провала были даже меньше. Поверь, иметь дело со шпионками было намного легче, чем с обычными клиентками. Обычные охотницы за мужьями глупы и своенравны, эгоистичны и стервозны. А наши разведчицы умны, патриотичны, терпеливы. Мы же с тобой говорили в самом начале, что брак по расчету надежнее брака по любви, помнишь? Поэтому мы и взялись за это изначально. Но ведь эти столичные шлюхи не способны на настоящий расчет! Они помешаны на деньгах, и даже не способны это скрыть в отношениях с мужчиной. Они ревнуют, требуют, скандалят. Поверь, твои американские клиенты намного счастливее с профессионалками, чем с простыми «невестами». Нет, конечно, я и сейчас продолжаю работать с обычными девушками, когда речь не идет о клиентах из твоего списка, или когда тебе попадаются совсем неинтересные экземпляры, — поспешно добавила она. — Пойми, участие ФСБ и СВР — это довольно редкие случаи. И я скажу, что тем америкосам, кому они достались, крупно повезло. Наши женщины умеют работать!

— То есть ты и о моих клиентах беспокоилась, — ледяным тоном произнесла Кристина.

— Слушай, в чем ты меня упрекаешь? — не выдержала Женя. — Что я тебе не сказала? Поверь, я это сделала из соображений безопасности. Все ведь было просто идеально! Я действительно не знаю, что пошло не так. Ты сама говорила, что ФБР допрашивало твоего клиента буквально одновременно с моментом смерти его семьи. Значит, они готовились допросить его раньше, вне зависимости от этого… происшествия… Хиггинс почему-то попал в их поле зрения независимо от нас. Если бы не это, они никогда бы даже не обратили внимание на несчастный случай с его женой. Это какое-то мистическое совпадение. Мы сейчас пытаемся выяснить, что именно навело их на его след. Но в любом случае, тебе беспокоиться не о чем. Теперь нам нужно думать о том, как работать дальше, исходя из новых условий.

— Работать дальше? — Терпение Кристины кончилось, и она вскочила, с силой оттолкнув от себя стул. В конце концов, теперь перед ней сидел не зловещий Владимир, а ее родная сестра, и она могла позволить себе высказать все, что думала. — Ты втянула меня в убийство двоих людей, в том числе ребенка! Ты подбираешь в мужья людям, которые мне доверяются, шпионок, которые используют их и заставляют невольно предавать свою страну. Ты направила меня на встречу с одним из ваших убийц!

— Прекрати истерику, дурочка! — жестко оборвала ее Женя, и ее взгляд стал стальным. — Владимир чист, как стеклышко. Он дипломат, а не убийца. Никто из тех людей, с кем я работаю, никого не убивал. Знаешь, кто занимается бытовыми убийцами? Бандиты, мафиози, какие-нибудь вышибалы из баров в неблагополучных районах, возможно, даже не русские. И эта шпана даже не знает, по чьему заказу работает. Так что никаких убийц среди наших ребят нет, выбрось эту глупость из головы. Семья Хиггинса просто нарвалась на пьяного водителя. Считай, что это был несчастный случай. Или счастливый случай, — с хитрой улыбкой добавила она.

— Какая мне разница, своими руками они убивают или чужими? Я не хочу иметь с этим ничего общего! Я не буду подсовывать моим клиентам гадюк, которые используют их для шпионажа. Это же мерзость! — Кристина посмотрела на Женю с нескрываемым презрением.

— Какие мы принципиальные! — Джеки тоже поднялась, выходя из-за стола. — То есть шпионок ты им подсовывать не хочешь, а шлюх — запросто? Хватит строить из себя чистенькую недотрогу! Ты знала, что большинство моих клиенток не любит твоих американцев, а просто мечтает о красивой жизни, и хочет выскочить замуж за границу! Ты сама рассказывала мне о преимуществах брака по расчету! Но секрет в том, что тебе было плевать, будут ли твои клиенты счастливы. Ты не гнушалась разрушать семьи просто так, за деньги! Ты продавала их, как подержанный товар, ты колесом проходила по их судьбам и бракам, и ради чего? Ради лишних нескольких тысяч баксов? То есть продавать их личную жизнь за деньги для тебя нормально, а сделать что-то хорошее для собственной страны — нет? Ты даже представить себе не можешь, что на свете могут быть какие-то другие мотивы, что-то выше и ценнее денег! Да, я говорила тебе о выгоде, потому что знала, что ты не поймешь другого языка! Ты всю жизнь думала только о тряпках, куклах, мужиках, о своей гребаной успешности! Для тебя не важно было ничего, кроме этого!

Кристина замерла, пораженная тому, сколько ненависти, оказывается, таилось в ее сестре. Она с детства знала, что Евгения слегка презирает ее, считая глупой и приземленной. Но она не подозревала, что ее злоба может быть настолько сильной. Женя, казалось, вымещала сейчас всю ненависть, скопившуюся в ее душе с самого детства.

— Тебя устраивало, что мои клиентки чаще всего используют этих парней только как билет в лучшую жизнь, и знаешь, почему? Потому что ты ничем от них не отличаешься! Ты сама точно также бросила свою страну, выскочив замуж за первого встречного янки, и вычеркнув из жизни нас всех: свою семью, свою родину! Да, тебе не повезло с мужем, но ты не сдавалась, ты все равно хотела выжать максимум из того места, где тебе лучше. Ты представить себе не можешь, что такое посвятить себя чему-то, жертвовать собой ради чего-то, служить чему-то, кроме себя самой. Да, я не говорила тебе этого, потому что ты никогда бы не смогла это понять. Ты могла вернуться домой после развода, но ты не вернулась. Ты предпочла забыть свою страну, чтобы нежиться на калифорнийских пляжах и наслаждаться комфортом. Но тебе мало было предать родину, ты предала и своих америкосов — просто так, за деньги. Ты даже на секунду не можешь представить, что такое верность, смелость, любовь к родине. Тебя все устраивало, пока это было комфортно, и приносило деньги, а как только начались первые неприятности, ты сразу завертелась, как уж на сковородке!

Кристина села на небольшой диван у стены. Вот теперь она узнала Женю — свою Женю, с которой они росли вместе все детство и раннюю юность. Охваченная идеей, бросившая весь мир на алтарь служения чему-то, фанатичная и упрямая, ее сестра-пацанка прорвалась сейчас сквозь образ ухоженной бизнес-леди. «Она не изменилась, она ничуть не изменилась», — подумала Кристи, и это открытие почему-то стало для нее значимей, чем личная обида. Наконец-то все встало на свои места. Ну конечно, вот в чем была загадка Жениной агрессивной настойчивости: она была уверена, что служит своей стране. Какая еще работа могла бы так соответствовать характеру Джеки, альтруистичной и эгоистичной, жертвенной и жестокой, талантливой и травмированной одновременно? Только работа в организации, которая делала самые страшные вещи, прикрываясь при этом самыми высокими словами. Это было так предсказуемо, что Кристина удивлялась лишь тому, как она не догадалась об этом раньше.

Чутье психолога подсказало ей, что ни в коем случае нельзя оспаривать идейность сестры как таковую, можно лишь поставить под сомнение саму идею, надеясь, что Женя взамен найдет себе новую. Она сама удивлялась, почему тирада Джеки почти не обидела ее, вместо эмоций вызвав лишь реакцию профессионала. Она могла сказать, что это право человека — выбирать место для жизни и страну, что крепостное право отменили давным-давно, а все, чего она добилась, далось ей огромным трудом и немалыми страданиями. Но она чувствовала, что всего этого говорить нет смысла. В глубине души Кристина понимала, что в одном Женя была права — она действительно продавала своих клиентов за деньги, и уйти от этого осознания было невозможно. Пытаясь заслониться от уже давно не дающей покоя совести, она постаралась смотреть на сестру, как на пациентку, отстранившись от всего личного и тщательно подбирая слова.

— Ты же сама мечтала в детстве уехать в Америку, помнишь? — спокойно спросила она, как будто все предыдущие обвинения были адресованы не ей. — Мы обе так ее любили!

— Это было в детстве! — Женя поморщилась от неприятного воспоминания. — Что мы тогда понимали? Да и время было другое. Кристина, ты не в вакууме живешь! Неужели ты не видишь, что творится? Да пиндосы только спят и видят, как бы нас уничтожить! У нас страна ежедневно выдерживает колоссальное давление, и вот-вот все может рухнуть! Они же уже в открытую нас гнобят! Все эти санкции, Украина, постоянные обвинения во всем мировом зле. Россия уже без шуток готовится к ядерной войне! Запад нас ненавидит и никогда не оставит в покое, а ты все живешь так, как будто этого нет! Нельзя просто спрятать голову в песок и делать вид, что ничего не происходит! Ты думала, что можно вот так хорошо устроиться, жить в Америке, делать деньги с помощью России? Нет, Кристиночка, прошли те времена. Теперь уже никто не сможет избежать выбора, слышишь, никто? И тебе тоже пришло время выбирать, с кем ты.

И вновь Кристина почувствовала, как жестокая реальность — такая предсказуемая и шокирующая одновременно — врывается в ее жизнь, окончательно смывая остатки привычного уклада. Да, она жила не в вакууме, но все это время пыталась делать именно то, о чем сказала Женя — прятать голову в песок. Она не могла не видеть, как за последние несколько лет изменилось отношение ее соотечественников к Америке, сколько ненависти, обиды и подозрительности появилось в нем. Она прекрасно помнила историю своей клиентки Айше и ее отца. Но она до последнего момента старалась не замечать, не думать об этом, не впускать негатив в свою благополучную американскую жизнь. Она почти не общалась с русской диаспорой, не смотрела российское телевидение, и, хотя знала, что пропаганда на нем в последние годы стала намного агрессивнее, чем раньше, старалась не придавать этому значения.

Но теперь эта самая пропаганда проникла в ее семью, полностью подчинив себе такого далекого и одновременно все еще близкого ей человека — ее сестру. Евгения не была легковерной, но, если уж убеждалась в правоте чего-либо, разубедить ее было уже невозможно, сколь бы мнимой ни была эта правота. К тому же личные качества Жени, ее потребность быть причастной к чему-то великому и особенному, идеально импонировали настроениям сегодняшней России. Женя наконец-то нашла свою эпоху — время, когда ее увлечения и потребности не казались больше странностью или глупостью, а были востребованы на самом высшем уровне. Из чудаковатого изгоя Джеки превратилась в воплощение новой России, и Кристина понимала, что сестра не откажется от этой долгожданной роли ни за какие сокровища мира.

— Женя, я понимаю, что времена сейчас непростые, — осторожно начала Кристина. — Но поверь, что даже сегодня еще можно избежать выбора. Не для всех, я понимаю. Это не твой путь. Но для меня такая возможность есть. Я больше не хочу и не могу этим заниматься. Я сделала для твоего агентства немало, но все зашло слишком далеко. Ты сама знаешь, что я теперь под прицелом американских спецслужб. Сейчас мне лучше всего просто вернуться в Штаты и начать жить нормальной жизнью, забыв про все это.

— Нет, сестренка, ты не понимаешь, — Женя вплотную подошла к ней. — Не получится вот так просто взять и забыть. Мы слишком глубоко в этом увязли, мы обе. Без тебя ничего не получится. А спецслужбы… Это все не так страшно, поверь. Поживи несколько месяцев обычной жизнью, сделай вид, что ищешь новое помещение под офис. Потом откажись от этой затеи якобы из-за слишком высоких цен за аренду. За это время ты уже перестанешь быть интересна кому-либо. Это же бюрократия, они не смогут тратить ресурсы на слежку за тобой слишком долго, если для этого нет оснований. Не давай им повода. А потом переезжай на Восточное побережье. Это еще интереснее, чем Сан-Франциско! Нью-Йорк — это все мировые финансы, Вашингтон — это чиновники. Мы так сможем разгуляться, таких дел натворить! — она мечтательно закатила глаза.

— Такие вещи решаются, прямо здесь и сейчас, — Женя заговорила увлеченно, и Кристина с удивлением заметила, что ее сестра могла быть харизматичной. Ее глаза горели, лицо преображалось и одухотворялось, и весь облик дышал решимостью. — Ты знаешь, к примеру, что твой Хиггинс нашел себе девчонку в Черногории? И именно тогда, когда у нас уже все почти получилось! Нам очень нужна твоя помощь! Я понимаю, устроить ему вторую женитьбу вряд ли удастся, но для дела достаточно просто выманить его в Россию. Всего одна поездка! Тогда мы соберем на него здесь такой компромат, что он уже не сможет отказаться от нашего предложения! Но без тебя — никак. Я не смогу без тебя, — с неожиданной мольбой добавила она. — Без тебя я все потеряю, что мне дороже всего на свете. Эта работа — мое призвание. Я создана для нее, понимаешь? Мои друзья — это самое дорогое, что у меня есть. Ну, хочешь, я тебя с ними познакомлю? Хочешь, они тебя подготовят? Ты хоть понимаешь, что я предлагаю? Это же величайшая честь, люди такую годами заслужить не могут!

Кристина молчала, пораженная ее порывом. С другой стороны, а чего еще она ждала? Неведомая ранее жалость поднялась в ее сердце и едва не вырвалась наружу слезами. Ее бедная сестра, резкая, жестокая, пуская даже подлая сестра никогда в жизни не видела безусловной любви. С самого детства она привыкла, что никто никогда не полюбит ее просто так, за сам факт ее существования. Она пыталась заслужить любовь родителей, зарабатывая деньги, смысла в которых не видела, пыталась компенсировать нелюбовь сверстников, отгораживаясь от них в свой мир, и даже представить себе не могла, что можно просто жить и быть любимой. Что же удивительного в том, что, став взрослой, она положила свое сердце на алтарь людям, которые не способны были не то, что любить, а даже дружить с ней безусловно? Ежедневно, ежеминутно Женя пыталась заслужить их любовь, больше всего на свете боясь стать им не нужной.

Кристина не сомневалась — за это чувство собственной нужности, за свою востребованность среди чекистов Женя без колебаний пожертвует ею. Ей было все равно, арестуют Кристину или нет. Сестра была нужна ей как инструмент для получения информации и влияния на «объекты» — инструмент, без которого исчезала вся Женина ценность в глазах разведки. И эта ценность была для Евгении, пожалуй, важнее самой жизни.

— Мне не нужна эта честь, — жестко ответила Кристина, отстраняясь от нее. — Я уже сказала, я больше не в деле. Уверена, твои друзья смогут найти другое применение твоим талантам. Если же нет — тогда, прости меня, Женя, но грош цена таким «друзьям», для которых ты сама по себе ничего не значишь.

Она задела ее больное место, и тут же поняла это. Женя вспыхнула, придвинулась еще ближе и прошептала:

— Ты думаешь, мы в игрушки играем? Это работа, важнейшая работа на благо страны! Информация, которую мы получаем, способна изменить судьбу целых стран, предотвращать войны… А заниматься этим тебе придется. Ты же не хочешь, чтобы американские власти узнали, что ты делала все это время? Как у вас в стране, комфортные тюрьмы? Ты же девушка нежная…

Кристина выдержала ее взгляд и усмехнулась ей в тон. Может быть, сестра до сих пор считает ее хрупкой и недалекой «куклой Барби» из детства? Но с тех пор Кристине пришлось многое пройти и выстрадать, а ее образование и опыт научили хорошо понимать людей.

— Они ничего не узнают, — дерзко ответила она. — Потому что в таком случае несколько ваших текущих операций будут загублены, в том числе гораздо более успешные, чем Хиггинс, так?

— А ты поумнела не по годам! — рассмеялась Джеки, и в ее голосе послышалось одобрение. — Ну хорошо, будь по-твоему. Но запомни, сестренка: захочешь все бросить — и у тебя больше нет ни родины, ни сестры. Живи в своей Америке, перебивайся, как говорится, «на одну зарплату», и забудь даже дорогу сюда. Здесь предателям не рады, и лучше тебе не проверять это на опыте. Если ты согласишься помочь, то знай, что в любой точке мира у тебя будут верные друзья, которые всегда придут на помощь. У тебя всегда будут деньги, и ты всегда будешь знать, что тебя ждут дома и встретят, как героиню. И всегда сможешь вернуться насовсем. Так что выбирай.

«Друзья, которые убьют тебя, как только ты им помешаешь», — пронеслось в голове у Кристины.

— Дай мне время подумать, — произнесла она вслух, отводя глаза. Ей действительно нужно было осмыслить все, что она узнала. Голова взрывалась, и Кристина чувствовала, что больше не выдерживает Жениного напора. — Мне нужно будет уехать…

— Куда? — тут же насторожилась Джеки.

— К нам домой, в Гатчину. Я так долго там не была. Места знакомые надо навестить, могилу родителей…

— А вот это правильно, — улыбнулась Женя и с неожиданной теплотой добавила. — А знаешь, все еще может получиться. У нас с тобой. Мы же сестры, Кристи, не забывай. Мы — родные сестры…

Поезд стучал колесами, одним своим стуком будя сотни воспоминаний из детства. Кристина ехала из Москвы в Петербург, такой привычной когда-то дорогой. Она сама не могла сказать, почему не воспользовалась самолетом — может быть, потому, что слишком устала от аэропортов, пока с пересадками добиралась из Сан-Франциско. И теперь Кристин Уоррен впервые ехала по дороге, по которой так много раз ездила когда-то с родителями и сестрой маленькая Кристина Матвеева. Кто ты теперь, Кристи?

Если Москва и Петербург преобразились за последние десятилетия, то пространство между ними оставалось все тем же — заброшенные деревни, маленькие унылые городки и бескрайние золотые с багряным леса. В голове вновь и вновь крутился вчерашний разговор с Женей и мучительная необходимость делать выбор. Если она согласится работать на русскую разведку, она сможет полноценно жить на две страны, наслаждаясь теплом воспоминаний и впечатлений из обеих своих жизней. Однако сама мысль о том, чтобы снова лгать людям и разрушать их семьи, претила ей. Кристина безошибочно чувствовала, что после всего случившегося не сможет, просто органически не сможет больше солгать клиентам, а от мысли о Хиггинсе ее начинало колотить, как в лихорадке. Все, чем она занималась раньше, каждое слово, увертка и хитрость, каждая изощренная манипуляция вызывали теперь физическое отторжение, доводящий до головокружения стыд. Как объяснить ее обезумевшей сестре, что она действительно не может больше этим заниматься? Как донести до зомбированного ума Джеки, что мысль о работе на Россию вызывает у нее не вдохновение, а ужас, не сравнимый с обычным мошенничеством?

Она понимала, что Женя не шутила. В случае ее отказа ФСБ сумеет создать ей на родине массу проблем. Странно: она так давно не была в России, но сейчас все равно не была готова потерять ее окончательно. Воспоминания нахлынули лавиной, воссоздавая перед глазами картинки давно минувших лет — такие яркие, как будто это происходило только вчера. Вот дырка в заборе во дворе ее желтого четырехэтажного дома, выводящая прямо в Дворцовый парк с его вечно затхлыми речушками и обилием тины в прудах, но при этом — с роскошной зеленью и имперским размахом. Облупившаяся краска старых домов, пузатые, налитые купола церквей, дворики длинных пятиэтажек, каналы Петербурга… С кем ты, Кристина?

И тут же, словно в ответ на этот вопрос, перед глазами стали возникать другие картины. Старые здания Сан-Франциско, изнутри похожие на особняки английских аристократов. Подруга как-то пригласила ее на вечеринку закрытого женского клуба, и Кристина с восторгом смотрела, как девушки в платьях 50-х годов, со сложными прическами, изящно берут бокалы руками в тонких перчатках и рассуждают об игре в бридж. Ей вспомнилась устремленная вниз лестница в Пресидио, вид на залив, мост Голден Гэйт — Золотые ворота над колыбелью океана, из которого, казалось, зародилась сама жизнь на планете… С кем ты, Кристина?

Ей семнадцать лет, они с Майклом впервые приехали в Выборг. После рыцарского турнира в замке они отправились на островок с возвышающимся на нем небольшим строением с белыми башнями. Реку нужно было переходить вброд, и Кристи, смеясь, шла в одном купальнике по грудь в воде, неся одежду над головой. Они с Майклом оказались вдвоем на острове, и знали, что вокруг них нет ни души. Она помнила, как они стояли на вершине белой стены, и она прижалась к шершавой поверхности, всем телом ощущая прерывистое и тяжелое дыхание старинной кладки. Она запускала пальцы в белые известковые прожилки между камнями и с замиранием сердца смотрела вверх, туда, где башня врезалась в самое основание неба. Ей не хотелось уходить, не хотелось возвращаться к людям, но Майкл уже звал ее дальше, в чашу незнакомого острова…

Ей двадцать лет. Она лениво сидит у пропахшей марихуаной грязной стены и слушает, как чернокожий парнишка напротив нее играет на гитаре. В ее руках — упаковка салями из ближайшего магазина, которая, возможно, станет до вечера ее единственной едой. Но колбаса кажется невероятно вкусной, а солнце — невероятно теплым. Она почти физически ощущает, как в его лучах оттаивает ее сердце, а грязь вокруг уже не пугает. Это была ее Америка, до самого основания — ее, выстраданная и покоренная ею. В величии монументов Линкольна и Вашингтона, в водовороте нью-йоркской жизни, в водопадах и пещерах ее центральной части, на равнинах и в горах, в пустынных прериях и на аккуратных фермах, в ночных барах и в музеях Гражданской войны — это была страна, с которой она связала свою жизнь. С кем ты, Кристина?!

Она чувствовала, что все выборы, совершенные ею ранее, обнуляются теперь и теряют всякий смысл. Здесь и сейчас она еще может выбрать снова, и у нее до сих пор есть шанс что-то изменить. Только вчера она гуляла по Москве, и сейчас за ее окном под стук колес проносится Россия. Скоро она увидит Гатчину, и каждый уголок заиграет в ее сердце радостью встречи. Она обнаружит, что помнит каждую тропинку, что даже через десятки лет все, что откроется ей, отзовется в ее памяти, впечатанное туда навсегда. Почему, в самом деле, она должна выбирать? Кто и по какому праву заставляет ее сейчас разрывать свою жизнь надвое? Неужели нельзя просто жить и любить, так, как это всегда было неведомо Жене?

И безжалостной правдой в мозгу проступил ответ: не Америка и даже не Женя, а именно Россия, сегодняшняя современная Россия, по какой-то загадочной своей прихоти не способная на нормальную жизнь, ставит ее перед этим мучительным выбором. Сколько времени уже Кристина бессознательно ощущала, что этот момент рано или поздно наступит, как давно она пыталась сбежать от правды? Но теперь правда настигла ее и сверлила душу беспощадным осознанием. Сама того не зная, Кристина работала на тех людей, которые разрушили жизнь Айше и посадили в тюрьму ее отца, тех людей, по приказу которых погибли Мэгги и Лора Хиггинс, которые вторгаются в чужие страны и сеют там хаос и смерть. С кем ты, Кристина?

И, как эхо, в ее мозгу зазвучали слова сестры: «Ты знаешь, к примеру, что твой Хиггинс нашел себе девчонку в Черногории? И именно тогда, когда у нас уже все почти получилось! Нам очень нужна твоя помощь!». Пронзительная догадка рассекла ее сознание и накрыла ужасом. Это значит, что, если Ральф действительно влюбился, они устранят эту девушку так же, как его жену и дочь?

Колеса стучали в висках, отбивая время и расстояние. Поезд от Москвы до Петербурга, такой знакомый и привычный маршрут. Если она предупредит Хиггинса, то как объяснит ему, что в курсе всего? Он будет уверен, что она точно также знала заранее об убийстве его семьи. Ей не получится убедить его не сообщать об их разговоре американским властям. Это значит, что она уже не сможет вернуться в Америку. А в Россию? Конечно, она может сказать Жене, что возникли непредвиденные обстоятельства. Она скажет, что встретилась с Ральфом, чтобы разрушить его новые отношения, убедилась, что он уверен в ее виновности, и поняла, что ей опасно возвращаться в Штаты. В таком случае Джеки будет раздосадована, да что там говорить, она будет в бешенстве и отчаянии, но формально уже не сможет упрекнуть сестру в «предательстве». Скорее всего, Кристине не помешают вернуться в Россию, как это всегда бывает с отработавшей свой век агентурой. Ей придется начинать новую жизнь в стране, от которой она уже давно отвыкла…

Воспоминания об Америке нахлынули в сердце, и каждое из них отзывалось острой, как игла, тоской. Ей двадцать один год. Перед началом семестра в колледже она с друзьями-студентами поехала в Нью-Йорк. Они ехали на машинах, Кристи — в машине своего парня, которого знала на тот момент меньше недели, не догадываясь еще, что он уже стал отцом ее так и не родившегося ребенка. Они разругались с ним вдрызг в один из вечеров, когда остановились в Канзас-сити и зашли в ресторан полакомиться прославленным местным барбекю. Кристина развернулась и гордо ушла в ночь — одна, без машины и без ночлега, в чужом городе, с сотней долларов в кармане. Она смотрела на фонтан с подсветкой и скульптурой поднявшихся на дыбы коней, вдыхала душный августовский воздух и поняла вдруг, что это ее страна. Страна, где она встретила добрую Сандру Риз, которая отнеслась к ней, как к родной дочери, где незнакомые люди так запросто принимали ее, невзирая на ее акцент. Страна, от которой она уже хлебнула боли и равнодушия, и вместе с тем почувствовала ее приветливую дружелюбность. Кристи уже знала, что не пропадет здесь.

Она добралась до Нью-Йорка автостопом, нашла там пару друзей по переписке — общих знакомых с ее хипстерской тусовкой из Сан-Франциско, и после бессонной ночи поднялась вместе с ними на исписанные граффити крыши под Манхэттенским мостом встречать рассвет над Гудзоном. Это была ее страна — место, где все самое невозможное было возможно… С кем ты, Кристина?

Она может сделать вид, что не знает ничего. Ей нужно просто добраться до Петербурга и Гатчины, попрощаться со знакомыми местами и вернуться в Америку, навсегда забыв про Россию, Женю и брачное агентство «Незнакомка». Если бы не дурацкая Женина тирада, она бы даже не узнала о том, что у Ральфа появилась какая-то черногорская подружка. Но как можно что-то не знать, если ты уже это знаешь? Кристина не верила в любовь, и действительно считала, что брак по расчету надежнее и проще. И вот сейчас, когда она пыталась собраться с мыслями и рассчитать свои последующие шаги, она прекрасно понимала, что ей нельзя, ни в коем случае нельзя предупреждать Хиггинса об опасность для его девушки. И в то же время понимала, что не может его не предупредить. Ей всего лишь нужно было добраться до Петербурга, зайти в любое Интернет-кафе, написать ему письмо по электронке, срочно попросить о встрече, купить билет в Тиват… Из Петербурга должны бы летать прямые рейсы. Стоит ли заезжать в Гатчину? Наверное, нет. Ни к чему бередить душу. Она и так успеет побывать там, когда вернется в Россию навсегда…

Неожиданно ей вспомнился полицейский Питер, разговаривавший с ней после пожара, и это воспоминание ударило в грудь так, что у Кристины перехватило дыхание — намного больнее, чем все остальное. Это было совершенно глупо и нелогично, но она не могла его забыть. Он до последнего ждал, что она расскажет ему что-то, а она так и не решилась ничего ему сказать. Если она не сможет вернуться в Америку, она уже никогда его не увидит. На ее глаза навернулись слезы, боль разрывала изнутри, а Кристина вопреки ей старалась просчитать, сколько времени займет у нее путешествие в Черногорию. Ей следовало максимально отточить свой безумный план — план, грозивший разрушением всей ее жизни, бессмысленный подвиг. Подвиг по расчету. Женя была права, она уже не могла избежать выбора. Кристин Уоррен должна была поступить так, как и следовало сделать добропорядочной американской гражданке.

Глава 17

Отправляясь в Черногорию, Деррик Дэнсон не мог предположить, что его операция разовьется до подобных масштабов. Разумеется, руководство ФБР предупредило черногорские власти о его прибытии по дипломатическим каналам — так, как это было предусмотрено соответствующими протоколами. Тем не менее, изначально ФБР решило не посвящать черногорские спецслужбы в детали их операции, решив обойтись своими ресурсами — атташе по правовым вопросам в посольстве и, при необходимости, ЦРУ.

Однако после того, как Федор сообщил о готовящемся перевороте, стало ясно, что избежать взаимодействия уже не получится. Как только американское посольство передало полученные им сведениях на родину, колеса механизма международного сотрудничества завертелись на самом высоком уровне. Даже сам Деррик до конца не знал, кто конкретно и в каких кабинетах принимал решения по этому вопросу. Он знал лишь, что информация была немедленно сообщена американскому послу, а тот, в свою очередь, лично встречался с руководителем Агентства национальной безопасности Черногории.

Как оказалось, сообщенные Федором сведения не стали совсем уж неожиданными для местных офицеров контрразведки. Черногорские спецслужбы уже давно наблюдали необычную активность сербских радикалов на их территории. Неожиданный приезд российских политтехнологов и разведчиков, ранее в течение нескольких лет не появлявшихся на Балканах, тоже не остался незамеченным. За неожиданными гостями наблюдали, их контакты отслеживали, однако точных деталей запланированных терактов черногорское АНБ, похоже, не знало. Именно поэтому информация Деррика была воспринята на самом серьезном уровне.

Буквально в течение нескольких дней была сформирована совместная оперативная группа, куда вошли как черногорские офицеры, так и Деррик, и еще пара его коллег из ФБР, специализирующихся на борьбе с терроризмом и специально для этого прилетевшие из Вашингтона. На следующий день после создания группы к ней присоединился еще один участник — офицер Службы безопасности Украины Михайло Корж, прилетевший прямо из Киева. Как оказалось, в первый год русско-украинской войны Михайло работал под прикрытием в своем родном городе — оккупированной пророссийскими боевиками Горловке, и лично наблюдал участие сербов в допросах и пытках людей. Украинцам был хорошо известен и Иван Старчук, лично занимавшийся вербовкой и организацией работы балканских головорезов.

Вскоре АНБ Черногории уже знало задачи и примерный состав всех трех групп боевиков, а также дату переворота. Труднее всего было отслеживать детали подготовки. Установить прослушку в пещере под монастырем стало почти такой же невыполнимой задачей, как выяснить, что происходит на окруженном со всех сторон водой Малашовском острове. Плюс ко всему операция, которой изначально должен был заниматься Деррик, тесно переплелась с подготовкой переворота. Ральф Хиггинс сообщил ему, что встретил местную девушку, не имеющую никакого отношения к Москве или к «Незнакомке». Дэнсон передал данные девушки для проверки черногорским властям — больше следуя протоколу, чем подозревая какой-то подвох. Черногорцы подошли к делу тщательно, и даже отправили соответствующий запрос в Сербию. Ответ оказался положительным — ни в каких подозрительных связях юная Невена Кнежевич замечена не была. Однако, не успел Деррик испытать облечение, как его черногорский коллега сообщил: буквально накануне Невену Кнежевич видели вместе с тем самым Иваном Старчуком — одним из главных русских кураторов вооруженного переворота.

По просьбе американцев, АНБ организовало круглосуточную слежку не только за Иваном, но и за Невеной.

— Важно понять, кто из русской разведки выходит с ней на связь. Похоже, только Старчук, — рассуждал Деррик, перебирая фотографии наружного наблюдения, сделанные АНБ.

Однако еще через несколько дней Федор сообщил неожиданную новость. По его словам, сербская девушка действительно была чиста — и именно поэтому стала новой мишенью русской разведки.

— Они не могут просто взять и устранить ее — это будет выглядеть слишком подозрительно в глазах Ральфа Хиггинса после странной гибели его семьи. Но как только она порвет с Ральфом, они уберут ее, как ненужного свидетеля. Скорее всего, подставят под пули на площади в день переворота, — пояснил Аверин.

— Переворота не будет, — уверенно ответил Деррик. Обычно он избегал делиться с Федором своими действиями и планами, но здесь ситуация была слишком очевидной. Вся их работа и огромный риск, которому Аверин подвергал свою жизнь, были бы бессмысленны, если бы АНБ позволило случиться перевороту со всей предусмотренной сценарием кровью.

— Я боюсь, что они устранят девчонку раньше. Она для них — помеха, неожиданное препятствие в работе. Похоже, у Ивана уже получилось ее добиться. И, зная его, я не думаю, что он будет тянуть до последнего и надеяться на случай. Как только она бросит Хиггинса, она станет ему не нужна, а Ваня привык тщательно заметать следы.

— Я передам это.

— И только? — Федор горько усмехнулся, представляя, как Ванька после головокружительного секса с легкостью сталкивает сербскую дурочку с какого-нибудь из многочисленных скальных обрывов в то время, как Деррик проходит длинные цепочки бюрократических согласований на международном уровне.

— Ты же знаешь, что мы не дома. У нас нет здесь достаточных ресурсов и возможности проводить самостоятельные операции. Безусловно, я сделаю все возможное, чтобы предотвратить убийство. Но Старчук — не просто мелкий бандит, он — кадровый офицер ФСБ, один из руководителей переворота. Мы не можем проводить никаких операций по нему без одобрения черногорской стороны.

— Черногорская сторона не будет делать ничего, что может его спугнуть раньше времени, и мы оба это знаем. Она даже не гражданка Черногории. Им важно только предотвратить переворот. Но тогда может быть уже слишком поздно.

— И что ты предлагаешь? — Деррик внимательно смотрел на него. — Фред, ты же знаешь, что я не меньше твоего хочу спасти невинного человека. Я лишь хочу сказать, что наши возможности здесь ограничены, и ты, как профессионал, сам это понимаешь. Она — не американская гражданка, а их планы в отношении нее не касаются напрямую Ральфа Хиггинса. Следовательно, я не могу попросить дополнительных людей или мер. Безусловно, я передам информацию черногорским коллегам, и попрошу их отреагировать. Максимум, что я смогу сделать — это передать через их голову информацию в наше посольство в Сербию. Тогда сербские власти смогут отдельно попросить Черногорию обеспечить безопасность их гражданки. Это — дополнительный рычаг. Но ничего больше я сделать не могу.

— Именно потому, что я профессионал, я прекрасно понимаю, что это дело ни для кого не будет в списке приоритетов. На фоне готовящегося переворота, какая-то девочка-иностранка… — Федор не договорил, отводя глаза в сторону мерно плескавшихся поблизости волн Адриатики.

— Я тебя услышал, — повторил Деррик. — И я действительно сделаю все, что могу. Это не просто дежурные слова. Но обещай мне, что не будешь рисковать ради этой девочки. Фред… Ты же не сделаешь такую глупость? — Дэнсон с тревогой посмотрел на своего источника.

Федор вновь усмехнулся.

— Я похож на человека, способного делать глупости? — только и отозвался он…

На человека, способного на глупости и сантименты, Федор Аверин действительно похож не был, и все же настрой своего информатора вызвал у Деррика некоторую тревогу. Он не лукавил, когда говорил, что хотел бы спасти жизнь Невены. Когда-то, решив работать в ФБР, он больше всего хотел именно этого — спасать невинных и защищать жертв. К тому же он уже знал, и знал из опыта, что совесть не обманешь, и осознание того, что он мог бы сохранить чью-то жизнь, но не успел или ошибся, будет неотступно преследовать его годами. Однако сейчас он имел дело с особым случаем — случаем, который, он был уверен, выпадает только раз в жизни, и то не каждому агенту.

Попытка вооруженного переворота в другой стране, в центре Европы, ставящая целью помешать этой стране присоединиться к НАТО, участие русских шпионов и международных террористов, личный источник, поставляющий информацию из эпицентра заговора — о таком молодой 33-летний агент ФБР не мог даже мечтать. Деррик прекрасно понимал, что сможет построить на этом деле всю свою карьеру, и, если операция по предотвращению восстания провалится из-за него или его агента, этот позор он не сможет смыть уже никогда. Дэнсон не раз говорил себе, что в случае успеха россиян погибнут десятки, если не сотни человек, и предотвратить эти смерти намного важнее, чем рисковать всей операцией, стараясь защитить одного-единственного человека, даже не зная до конца, угрожает ли ему опасность именно сейчас. К тому же его непосредственной миссией была защита вполне конкретного американского гражданина — Ральфа Хиггинса, и отслеживание любых контактов с ним русской разведки — отслеживание, а не вмешательство!

Разумеется, он не собирался скрывать информацию, и знал, что немедленно сообщит черногорским властям о риске для Невены. Он искренне надеялся, что той слежки, которая уже была установлена за Иваном Старчуком, будет достаточно, чтобы предотвратить убийство. Но звонить в Сербию и просить своих коллег о дополнительных мерах он, по правде говоря, не собирался. Деррик не хотел ставить под сомнение профессионализм черногорских коллег, особенно учитывая то, что ему выпала честь самому стать членом опергруппы.

Будучи американцем, Деррик не считал хладнокровный подход к операциям и мысли о карьере чем-то однозначно плохим. Скорее, он воспринимал их как что-то неизбежное. У всех его коллег с годами проходил первоначальный пыл — желание «спасать мир» и режущая боль при мысли о каждой новой жертве. Он не раз видел внутри системы и неуместное соперничество, и даже маленькие предательства. Главным для спецагента Дэнсона оставалось умение не забывать, ради чего он когда-то выбрал эту профессию, и делать все, чтобы эта память не позволила ему окончательно погрязнуть в бюрократии и равнодушии. Он видел, что и его коллеги, какими бы хладнокровными ни казались порой, тоже в подавляющем большинстве не потеряли живого участия в человеческих судьбах и внутреннего барометра добра и зла. Но при этом он слишком хорошо знал, что ничего человеческое не может, да и не должно быть чуждо людям. Однако в этот раз он сам не ожидал, что это человеческое проявится в нем настолько сильно.

Это был его звездный час, операция, которая поглотила его целиком, и за успех которой он в данный момент готов был бы отдать годы жизни. Он не мог порой помешать себе думать о том невероятном успехе, который ждет его, если переворот будет благополучно предотвращен. И в этом деле ему предстояла сложная задача — максимально содействовать черногорским властям, а также сохранить свой самый ценный источник — Федора. Жизнь Аверина была для него многократно ценнее любых случайных жертв, которые могли оказаться на пути русских или сербских головорезов. Именно Аверину Иван рассказал о своем задании с Невеной, и поэтому в случае любого непредвиденного поворота событий Старчук мог без труда догадаться, где именно произошла утечка. Был ли еще кто-то из его команды в курсе побочного задания Ивана? Деррик не знал об этом, но прекрасно понимал, что, докладывая о ситуации черногорским коллегам, будет в первую очередь делать акцент на безопасности Федора, а не Невены. И ему казалось странным, что Аверин, который обычно был циничнее и опытнее него, вдруг так зациклился на неизвестной ему девушке.

Деррик в глубине души понимал, что любой офицер, да и просто обычный информатор, узнав о планируемом убийстве, будет стараться предотвратить его вопреки любым доводам разума и даже инстинкту самосохранения, потому что будет чувствовать свою ответственность за это. Но Деррик прекрасно понимал: они могут и не спасти Невену, однако обязаны спасти Федора — человека, за которого он лично чувствовал свою ответственность.

Кроме этого, ему важно было проследить, чтобы дело Ральфа Хиггинса не вошло в коллизию с этой ставшей теперь основной операцией. Неожиданно оно получило новый оборот — в тот же вечер, после разговора с Федором Деррику позвонил Хиггинс и сообщил, что получил письмо от своего психолога Кристин Уоррен. Кристи писала, что находится сейчас в России, и должна непременно встретиться с ним «по очень важному поводу». Она умоляла назначить время и место и писала, что будет в Тивате уже завтра.

— Это может быть связано с Невеной, возможно, с какими-то неутешительными отчетами Старчука, — предположил Деррик. — В любом случае, я прошу вас согласиться на встречу.

Он немедленно связался со своими коллегами из АНБ и ФБР. Нужно было подготовить задержание и допрос Кристин Уоррен, которые Дэнсон рассчитывал провести сразу же после ее разговора с Ральфом. Остался всего один день — и они узнают все детали планов российских спецслужб в отношении Хиггинса и Невены…

Такое, конечно, бывало у него не раз — когда он не успевал спасти кого-то, или это было нецелесообразно. Он ни от кого не ждал чудес, и лучше многих понимал, что в каких-то вопросах американская система может поразительно напоминать российскую. Он понимал и то, что просто так пойти и предупредить Невену черногорские спецслужбы не могли — девушка, не поверив им, могли наделать глупостей и проболтаться обо всем Ивану, что поставило бы под угрозу и всю операцию, и жизнь его, Федора. Выведение Невены из игры требовало более тонкого подхода, и Федор знал, что у охваченного лихорадкой предстоящего переворота АНБ просто может не оказаться ресурсов для этого. Это было логично и предсказуемо, и все же…

И все же почему-то хотел верить, что цена человеческой жизни на Западе должна была быть другой, нежели в России. По крайней мере, для него она стала другой. Иван на днях сообщил ему, что Невена стала избегать Хиггинса, и практически отказала ему. «Он не удивится, если она исчезнет именно сейчас», — бросил тогда Ваня. Именно сейчас. Станет ли Старчук ждать до ее окончательного разрыва с американцем, или нетерпение молодости и привычка решать проблемы быстро подтолкнет его действовать раньше?

Федор понимал, что Невена в этой истории для многих, включая него самого, стала лишним раздражающим фактором, которому не было места в стройной системе отлаженных действий. Такие факторы чаще всего попадали в разряд «сопутствующих потерь», неизбежных при выполнении основного сценария. Ивана и его команду должны арестовать в тот момент, когда их причастность к подготовке переворота будет наиболее очевидной. Их арестуют так, чтобы никто из них не догадался об источнике утечки информации. С Невеной ни один из этих пунктов попросту не работал. О ней наверняка знал только очень ограниченный круг лиц. Любая ее излишняя откровенность с Иваном могла спугнуть его. Преступницей Невена не была, и просто так похитить и спрятать ее черногорские власти не могли, к тому же даже ее внезапное исчезновение могло вызвать у Ивана подозрения.

Что ему оставалось в такой ситуации? Просто сидеть и ждать развязки. Хладнокровно ждать, ни единой эмоцией не выдавая своих настоящих чувств. Он знал, что сможет это сделать. Он всегда это умел. В конце концов, ее убьют не американцы и не черногорцы. Ее убьет его же собственный коллега. Или бывший коллега? А есть ли разница между сегодняшним и бывшим?

Ради чего, в самом деле, он ввязался в эту безумную и смертельно опасную авантюру под названием «предательство родины»? Что мешало ему просто оставаться со своими, всецело отдаваясь выполнению задания, и полностью стать таким же, как Иван? Что такого увидел он в этой Америке, что решился на отчаянный шаг, после которого, он точно знал, пути назад уже не будет? Свободу, которая под властью манипуляторов так легко могла привести к катастрофе и страну, и вслед за ней весь мир? Демократию, которая то и дело грозила вознести на трон популистов? Систему, которая погрязла в бюрократии? Права человека, которые, похоже, четко ограничивались линией госграниц США?

Все было логично и правильно, цинично и неизбежно. Все было именно так, и не могло развиваться иначе. От его опытных глаз не укрылось, как много значит черногорская операция для молодого офицера Дэнсона, озабоченного, как и все в его возрасте, своей карьерой. Ничего, ровным счетом ничего в этой истории не выходило за рамки привычного Федору опыта, но именно это почему-то било сейчас сильнее всего. Странно и глупо, вопреки всей логике этого мира, где-то в глубине своей противоречивой, так не вовремя начавшей меняться души, он надеялся, что оно выйдет за эти рамки. Он хотел, чтобы что-то наивное, подростковое, идеалистичное и такое до боли американское вмешалось в привычный ход вещей, в круговорот цинизма в природе, ворвалось и отработало, красиво и блестяще, ради одной-единственной ценности — ценности человеческой жизни. Жизни незнакомого ему человека, девушки, попавшей в паутину чужих интриг и виновной только в своей наивности.

Но чудес не бывает. Он, похоже, недооценил американцев, так глупо поверив в беспомощную силу их идеализма. Ценность жизни сербской девочки и американского инженера различалась во множество раз, и он знал это изначально. Он же не был, в конце концов, семнадцатилетним мальчиком-либералом, поверившим в красивую сказку. Он всегда знал, что есть вещи, в которые категорически нельзя верить. И даже та реальность, настоящая, непридуманная реальность, которая самим своим существованием взорвала когда-то привычный ему мир — стоила ли она сейчас всего того, что он натворил ради нее?

Ответ был очевиден: разумеется, оно того не стоило. Ему просто нужно было следовать правилам игры, не претендуя, что именно он станет тем, кто сможет их нарушить. Он знал, на что шел, и, делая свой выбор, практически подписал себе отсроченный смертный приговор. Люди, совершившие такие поступки, как он, почти никогда не доживали до старости. Теперь, когда спал первый адреналин и отступило безумие его неожиданного катарсиса, он четко видел, что ждало его впереди: вечный страх разоблачения, невидимая жизнь в постоянной тревоге. Они, конечно, предотвратят черногорский переворот, и, конечно, спасут много жизней. Но разве ему, лично ему будет от этого легче, если он всегда будет знать, что своим предательством не смог предотвратить даже одного-единственного, самого близкого к нему убийства?

И вдруг он понял с какой-то обреченной дерзостью, что все это время думал не о том. Даже если Америка мало чем отличалась от России, даже если он поверил в какую-то глупую иллюзию, даже если все было не так, как ему казалось вначале, и возможная гибель Невены была лишь предвестницей новых страшных потрясений, а будущее грозило быть мучительнее и страшнее, чем настоящее — какое все это имело значение? Эта история была не об Америке и не о России, это была история о нем — о его жизни, его выборе, о его душе, в конце концов. Это он не смог участвовать в бессмысленных преступлениях своей страны, это он сделал выбор между добром и злом, даже если добро выглядело фрагментарным и слабым, а зло — почти всесильным. Это он вместо того, чтобы участвовать в черногорском перевороте, предотвращал его сейчас. И это он, лично он начал меняться, пусть даже весь мир вокруг оставался бы прежним. Не от черногорцев, русских или американцев зависело, что он будет делать со своей жизнью — даже с тем, возможно, небольшим ее остатком, на который мог теперь рассчитывать. Он знал, на что идет.

Ценность человеческой жизни, возможно, неважная для всего остального мира, была значима сегодня именно для него. Для того, другого, обновленного Федора, который внезапно осознал такую простую, банальную вещь: разочароваться в ценностях невозможно. Ценности существуют и будет существовать для тебя до тех пор, пока ты можешь воплощать их в собственной жизни. Вопреки всем и всему, без всяких наивных надежд и утопических иллюзий, потому лишь, что это была его жизнь. Да, он был профессионалом, и именно поэтому понимал, что может попробовать грамотно просчитать, как лучше предупредить Невену Княжевич о неминуемой опасности. И если в этом было что-то эгоистичное, оно было не больше неосознанного эгоизма молодого Деррика…

Глава 18

Аэропорт Тивата встретил ее пасмурным теплом с легким налетом тумана, казавшегося сегодня особенно тревожным и враждебным. Кристина без труда нашла такси до Будвы, и с тревогой поглядывала на часы, неумолимо приближавшие с каждой секундой момент ее встречи с Ральфом. Самолет задержали, и теперь она успевала буквально минута в минуту, не имея возможности лишний раз мысленно отрепетировать тяжелый разговор. Она все еще не знала, что скажет ему. Откуда к ней попала информация, что его девушке угрожает опасность? Почему она предупреждает его сейчас, но не предупредила раньше, когда это касалось его жены и дочери? Как она убедит его, что ничего не знала? Как объяснит, почему узнала именно сейчас?

Она никак не могла найти ответы на эти вопросы. Словно весь ее талант психолога магическим образом отключился, и она, с такой легкостью лгавшая людям годами, вдруг поняла, что физически неспособна сейчас на ложь. Этот внезапный внутренний паралич был необъясним и, она понимала, совершенно неправдоподобен в глазах других. Всей своей прошлой деятельностью Кристина доказала, что способна на ложь, и кто после этого сможет представить, что именно сейчас в ее воспаленное болью и виной сознание не вмещалось ничего, кроме правды?

Отель в Будве, в котором остановился Хиггинс, находился у самого подножия высокой горы, а с другой стороны имел прямой выход к морю. Скорее, он напоминал даже не отель, а аккуратную европейскую улочку с одинаковыми белыми домами с синими ставнями. Эти домики с фонарями, арками и красивыми наружными лестницами утопали в зелени, а во внутренних двориках корпусов отеля можно было увидеть то беседки с живыми навесами, то клумбы и пальмы. В одноместном номере одного из домов этого маленького, цветущего и оживленного городка и была назначена их встреча.

Кристина поднималась по ступенькам узкой лестницы, и ей казалось, что это происходит не с ней. Она словно со стороны ощущала каждый шаг, каждое движение, запрограммированное невидимым внутренним компасом, который словно тоже тикал почему-то в такт времени. Шаг, еще секунда, еще миг тишины на лестничной площадке, спасительная пустота вокруг, шум моря, особенно хорошо слышимый на открытых, продуваемых ветром участках лестницы. Уютный коридор, приглушенный свет, успокаивающе мягкие тона. Чувство долга смешивалось в груди с виной, болью и обжигающим осознанием правды, и вся эта смесь горючим топливом толкала ее вперед, заужая мысли и шаги в одну глубокую колею, намного более узкую, чем коридор. Из этой колеи невозможно было свернуть, не получалось вырваться, хотя желание сбежать стало на миг необычайно сильным, а мир вокруг казался безграничным и необыкновенно притягательным. Однако страх оказаться в нем — прекрасном, свободном, просторном и безопасном — наедине со своей невыносимой болью охватил ее сильнее, чем боязнь разоблачения. Она постучала в дверь и, не дожидаясь ответа, шагнула внутрь.

Ральф Хиггинс взглянул на нее встревоженно, немного участливо и, как ей показалось, вполне естественно. Неестественным были только его глаза — стальные, резкие, едва скрывающие затаенную в них ненависть, совершенно не вязавшиеся с остальным его обликом. Он совершенно не умел лгать, ее клиент. Бывший клиент. Клиент, чье доверие она предала.

— Ральф, я была в России, — осторожно начала Кристина. — Встретилась там с некоторыми людьми. И… они сказали мне, что у тебя появилась девушка.

— Они? — вскинул брови Хиггинс. — Как они могли об этом узнать? Кто они такие?

Он едва сдерживался, и это пугало Кристину больше всего на свете. К чему эта попытка казаться хладнокровным, для кого он разыгрывал этот спектакль?

— Они узнали об этом сами, по своим каналам, через своих друзей в Черногории. Я не знала этого. Они все нашли сами. Оказывается, они давно за тобой наблюдают. И со мной они стали разговаривать только потому, что видели, что ты ко мне обращался.

Эта идея осенила ее мгновенно, прямо в процессе разговора. Страх, вызванный исходившей от самого облика Хиггинса мрачной ненависти оказался сильнее чувства вины, и его искра неожиданно возродила все привычные ей механизмы самозащиты. Зачем она пришла сюда, о чем думала, на что надеялась? Волна отчаяния захлестнула сердце, всколыхнув притупившийся было инстинкт самосохранения. Ну конечно! Она скажет, что российская разведка давно следила за Хиггинсом, и впервые вышла на Кристину только в Москве, надеясь завербовать ее. Но она, Кристи, вместо вербовки решила сообщить обо всем Ральфу. Тогда, может быть, она еще сможет вернуться в Штаты, и даже, смешно сказать, получит благодарность от властей!

— Ты часто ездишь в Россию? — вместо этого спросил Хиггинс. Казалось, он ничуть не удивился ее информации, и эта его реакция — ненормальная, неестественная реакция — более всего выбивала ее из колеи. Стараясь ни в коем случае не терять самообладания, Кристи ответила:

— Очень редко. Я не была там одиннадцать лет. Я просто чувствовала, что что-то происходит. Словно круг смыкается вокруг меня. И все эти странности с твоей семьей… Я хотела разобраться. Обновила паспорт и поехала домой. И там они подошли…

— Русские спецслужбы?

— Да.

— Чего они хотели?

— Они сказали, что у тебя появилась девушка. Хотели, чтобы я разрушила ваши отношения, потому что я могу на тебя влиять. Как я поняла, если эта девушка не бросит тебя, они могут убить ее. Теперь я поняла, что это они убили твою семью. Я не знала этого раньше, но после того разговора все встало на свои места. Если они убили твою жену, то могут уничтожить и эту девушку. Я решила, что должна тебя предупредить. Я очень рискую. Если они узнают…

Она почти не лгала сейчас. Ведь все так и было, верно? Она все окончательно поняла только после разговора с сестрой. Все ее прошлые подозрения, ошибки, преступления и недосказанности, весь тревожный морок последних месяцев, приступы паники, разговоры с Женей — ничего этого больше не было. Это не могло иметь значения перед лицом окончательно открывшейся ей правды — той правды, с которой она не могла больше спорить. Почему он цепляется к ее словам, неужели не видит, как прошлое меркнет и теряет смысл в сравнении с настоящим? Что бы она вчерашняя ни делала раньше, какое значение это имеет для нее сегодняшней?

— Значит, они следили за мной раньше, чем узнали про тебя? И про мою семью узнали благодаря своей слежке? Не ты им сообщила? — с напором спросил Хиггинс.

— Я ничего им не сообщала, я даже не знала о них до поездки в Россию! — возмущенно крикнула Кристи. Перепуганная, загнанная в угол и оттого особенно отчаянная, прежняя Кристина яростно дралась за свою жизнь и свободу. — Ральф, о чем ты?

Она должна перейти в наступление и отбить его необъяснимо жесткие атаки. Она не должна позволить, чтобы то, что делала прежняя Кристи, испортило ее теперешний выбор! Она будет стоять до конца. Она ничего не знала!

— Мне больше нечего тебе сказать, — отрезала она. — Меня могут убить за этот разговор. Я уезжаю. По крайней мере, я сделала все, что могла.

Она отвернулась, боясь расплакаться. Пусть даже она была неискренна в каких-то мелочах, но ведь она ни в чем не лгала ему по сути! Его неверие обжигало, пугало, волновало и било по сердцу, словно плеть. Ничего на данный момент не было больнее, чем это невыразимое в своей жестокости неверие. Она ведь действительно всем на свете для него пожертвовала! Разве то, кем она была, могло сравниться с тем, что она сейчас сделала? О возвращении в Америку не было и речи. При таком настрое Хиггинса ей оставалось только одно: вернуться в Россию и, почти не лукавя, рассказать Жене о своих проблемах. Не ее вина, что Ральф упрямо не верил ей. Она проиграла не только один разговор, но и всю свою дальнейшую жизнь…

— А где они работают? В КГБ или в агентстве «Незнакомка»?

Этот вопрос: глухой, сдавленный, неумолимый, обрушился, когда она уже сделала первый шаг к двери. Страх накрыл Кристину уже не смутной тревогой, а настоящей, парализующей волю паникой. «Держись», — приказала себе Кристи, чувствуя, как тошнотворная волна поднимается у нее в животе все выше, сдавливая сосуды.

— «Незнакомка» здесь не при чем! — жестко ответила она, оборачиваясь, и, едва справляясь с отчаянием, крикнула почти умоляюще: — Я же предупредила тебя!

Ральф шагнул к ней и до боли впился в ее руки чуть ниже плеч.

— Кристи, моей девочке было одиннадцать лет! Почему ты не предупредила меня тогда?

— Я не знала! — она дернулась, попытавшись вырваться. Вечерний ветер ворвался в окно и бросил ей в лицо горсть холодного морского воздуха. — Они сказали мне все только на днях. Я не могла знать!

— Они ведь не знают, что ты здесь, да? — зловеще прошептал Хиггинс. Похолодев, Кристина вдруг осознала — он убьет ее!

— Ральф, клянусь, я не знала, — заплакав, бормотала Кристи. — Я бы никогда не смогла такое сделать, если бы знала. Я бы не смогла с этим жить!

— Кто тебе сказал, что тебе придется с этим жить?

— Подожди! — она попробовала максимально отстраниться от него. — Я знаю некоторых людей, кто за этим стоит. Знаю имена. Мы должны сообщить об этом в полицию. Мы должны спасти твою девушку. Ты не сможешь это сделать без меня!

— Кто возглавляет агентство «Незнакомка»? — он сжал ее руки так сильно, что она вскрикнула от боли.

— Моя сестра, — выдохнула Кристи. — Я думала, она заинтересована только в новых клиентках, и просто зарабатывает деньги. Я представить не могла, что она связана со спецслужбами.

— Ты сообщала ей о своих клиентах?

— Я только упоминала иногда…

— Сколько это стоило?

— Нисколько… Это было неформально…

— Сколько стоила моя дочь?!

— Ральф, умоляю, хватит. Давай позвоним в полицию? Прошу тебя! Я все расскажу, только давай им позвоним!

Упоминание о сестре словно пробило какую-то броню в ее скованном обидой сердце. Неожиданное признание, которого она не собиралась делать еще пять минут назад, вновь накрыло чувством вины. Прорвавшаяся плотина осознания неизбежности прошлого даже перед лицом настоящего захлестнула ее сейчас. Может быть, Ральф был абсолютно прав, а может, его угрожающий напор подействовал на нее также, как когда-то в ранней молодости — психологическая тирания Майкла Уоррена. Это не имело значения. Хиггинс выиграл — ему удалось ее сломать.

— В этом нет необходимости, — раздалось сзади. В распахнувшихся дверях стоял Питер — тот самый полицейский из Окленда, разговаривавший с ней после пожара. Только теперь вместо полицейской формы на нем почему-то была куртка с большими буквами «ФБР». Питер отошел в сторону, и в дверь ворвалось несколько местных офицеров в форме, а за ними — еще несколько в штатском. Ральф с сожалением отпустил ее.

— Кристин Уоррен, вы арестованы за шпионаж и соучастие в убийстве, — услышала она, и сильные руки схватили ее за запястья, заворачивая их назад. Она не сопротивлялась, лишь во все глаза смотрела на Питера. Кристи была уверена, что больше никогда не увидит его, а теперь он, живой, настоящий, и все так же необъяснимо обаятельный, подошел к ней вплотную.

— Я слышал, вы хотите все рассказать? — уточнил он. — А я ведь давал вам такую возможность еще несколько месяцев назад.

Ощущение наручников и сведенных рук было непривычно, и постоянно напоминало о том, как круто и необратимо изменилась в эту минуту ее жизнь. И все равно после холодной ярости в глазах Хиггинса и ощутимого страха смерти она смотрела на Питера с облегчением.

— Вы ведь не из полиции? — только и сказала она.

— Как видите, нет.

— Я не знала, что семья Ральфа погибнет, — глядя ему прямо в глаза, сказала Кристина. — Понимаете? Это правда. Самое страшное в том, что я действительно не знала.

— Я так и думал, — сочувственно кивнул он.

Кристине внезапно стало легче от ясной догадки: он уже знал про нее все или почти все. Ей не нужно было больше лгать и притворяться, лукавить и выкручиваться. Ей стоило сказать лишь одну фразу, и он понимал ее без слов. Никаких мучительных признаний и тяжелых рассказов. Просто пара слов.

— Я гражданка США, — напомнила она.

— Знаю. Поэтому с вами буду разговаривать именно я.

Она кивнула. Он провел ее в другой номер этого же отеля, где уже не было толпящихся полицейских и ослепленного горем Хиггинса. Она присела на край дивана, удивляясь тому, что все еще находится не в тюрьме.

— Вас действительно зовут Питер?

— Нет, Деррик. Удивлен, что вы вообще запомнили это имя.

— Я много раз хотела вам позвонить.

— Да, это было бы лучшим решением.

— Но я действительно не знала, что сказать! — выпалила она. — Хотя это моя вина, конечно. Я должна была догадаться, на кого работает Женя. ФСБ — это гораздо больше похоже на нее, чем страсть к деньгам. Я должна была понять! Но почему-то в самом деле не понимала…

— Вас интересовали только деньги?

— Не только. Я не хотела, чтобы люди сохраняли отношения, которые их мучают.

— И по какому принципу вы определяли, что отношения не стоит сохранять?

И она начала рассказывать ему все: о Майкле Уоррене и ее первом в жизни столкновении с психологической тиранией, о проблемных клиентах, о предложении Джеки, о том, как нарушая все каноны профессиональной этики, передавала данные в Россию, о последнем визите сестры в Сан-Франциско, о Владимире из консульства и разговоре в Москве. Он не перебивал ее, только задавал иногда уточняющие вопросы: имена клиентов, примеры информации, которую Кристина передавала Джеки, суммы вознаграждений.

— Я никогда не интересовалась личностями этих «невест», — виновато закончила Кристи. — Старалась не касаться этого. Просто не знать.

— Сколько времени, вы говорите, прошло с момента основания агентства до того, как ваша сестра стала работать на разведку?

— Если верить Жене, примерно год-полтора. И у нее до сих пор остается множество обычных клиенток.

— Вся ваша клиентская база осталась в сгоревшем компьютере?

— Да.

— Но вы ведь можете восстановить по памяти, с кем именно работали помимо Хиггинса.

— Конечно, по крайней мере, в последнее время.

Они замолчали. Кристина смотрела в пол и ощущала пустоту — равнодушную опустошенность впервые за много лет выпотрошенной до основания души.

— Я не верила, — тихо произнесла. — Ни в любовь, ни во все эти глупости. Думала, что отношения легче сохранить, если есть какая-то другая цель, помимо отношений. А вы верите?

— Не знаю, — пожал плечами Деррик. — У меня есть цель — защитить мою страну и тех людей, которых вы поставили в опасность, возможно, в смертельную. И еще обрекли на то, чтобы пережить предательство от людей, которых они примут за самых близких. Впрочем, это уже лирика. У меня остался только один вопрос по всей этой истории. После визита в русское консульство вы звонили Асэми Сато. Зачем?

— Хотела узнать, что стало с ее дочерью, — покраснев, ответила Кристи.

— И что же?

— В колонии ее обратили в христианство — какая-то протестантская деноминация, я точно не знаю. Она раскаялась и все переосмыслила. Ее мама сказала, что Джен стала просто другим человеком.

— Да, интересно, — только и произнес Деррик, пожимая плечами. — Люди иногда и правда способны меняться…

Глава 19

Отстреливаться из здания было трудно: плотный обстрел мешал перегруппировке, а врывающиеся в задымленные окна огненные всполохи разлетались по полу очагами пожаров. Они возникали прямо под ногами — маленькие зловонные костры, упрямо прорастающие между людьми и теснившие их в и без того небольшом здании. Электричество во всем районе отключили еще вчера вечером, и аккумуляторы раций остались без подзарядки. Вся надежда была на стоящий во дворе дизель-генератор, но час назад вывели из строя и его…

Контртеррористическая операция? Да это самая настоящая война! Террористы уже начали обстреливать их посты из РПГ и подствольных гранатометов. Новый взрыв отбросил в сторону противогранатную сетку и мешки с песком. Они падали с глухим стуком, распарываясь и высыпая на пол свое содержимое. Некоторые попадали прямо на огненные языки, и те, не готовые к натиску песка, обиженно затихали, исходя ядовитым дымом.

— Снайперы! — бросил его командир, Антон, добавив к этому пару непечатных ругательств. — У них уже половина наших точек пристреляна, ребята только успевают отбиваться. Полезешь? Я прикрою.

Федор не стал тратить время на слова. Пригнувшись, он нырнул в дым. Стена рядом с ним полыхнула и заходила ходуном, воздух дыхнул невыносимым жаром, который, казалось, был способен спалить легкие без остатка от одного лишь вдоха, а на встречу ему, такая же обжигающая, в грудь ворвалась свежая струя ветра. Припав к земле, Федор змеей скользнул вниз по насыпи, влился в низкорослые кусты за пригорком и только тогда оглянулся.

Крыша горела. Ребята, похоже, пока еще не заметили этого, охваченные огнем с самых разных сторон. Федор повернул голову. Вдалеке, закрывая собой солнце, возвышались почти отвесные склоны кавказских гор — сверкающие благородной сединой снега вершины и разрезанный каменными тропами ровный покров травы. Солнечные лучи вырывались из-за ледяных пиков. Они словно несли в себе помимо собственного света яркое до боли снежное сияние, и потому ослепляли мгновенно, так же безжалостно, как сражает врага неумолимая свинцовая пуля.

Недалеко от подножия горы стояла лачуга, чем-то похожая на ту, в которой засел их небольшой отряд. И на крыше этой лачуги Федор наконец-то заметил снайпера. Его взгляд безошибочно отследил контур почти слившейся с поверхностью крыши неподвижной фигуры. Он резко перевернулся на живот, вдавившись в землю, вскинул винтовку сквозь листву — так, чтобы она не поймала на себя предательски беспечных солнечных зайчиков, и неспешно прицелился. Это всегда нужно было делать неспешно: максимально спокойно, до конца отдаваясь особой интуиции боя. Движения рождались сами — едва заметные, неразличимые для постороннего глаза, но оттого не менее четкие.

Федор уже не в первый раз провожал в путь молниеносную свинцовую смерть. Он знал, что они будут верны ему до конца, как никто другой — его пули. Сильные, не знающие сострадания, они никогда не сворачивали с курса, не колебались и не оспаривали его приказов. Вот последнее напряжение мышц, холодная упругость, объект в прицеле — казалось, связанный с ним невидимыми нитями, навсегда объединяющими палача и жертву. Легкое сопротивление курка под пальцами — привычное сопротивление, которое ломалось очень легко… Выстрел… За ним — еще один, уже в другую фигуру. И еще…

Им недолго пришлось ждать — подмога подоспела достаточно быстро, и минометный огонь накрыл позиции непримиримых кавказцев. Они не сдавались, рассредоточиваясь по ущельям и продолжая закидывать пришельцев гранатами. На смену минометам пришли ГРАДы, швальным огнем выжигая ветхие домишки ближайшего аула. Наконец Федор смог подняться во весь рост и выйти навстречу уцелевшим соратникам, выбежавшим из догорающего здания.

— Красавец! — одобрительно крикнул ему Антон, вытирая рукавом толстый слой сажи с лица. — Давай глянем, кого ты там «снял».

Он подошел к одному из упавших с соседней крыши тел, брезгливо переворачивая его носком сапога и, со словами: «Падла бандитская», сорвал балаклаву с уже мертвого лица. Черные, как перья ворона, волосы рассыпались по безжизненным плечам, обнажая красивое, застывшее в сосредоточенной злобе лицо.

— Вот те раз, — растеряно присвистнул Антон. — Баба!

Федор склонился над девушкой — чеченкой ли, дагестанкой ли? — и долго смотрел в уставившиеся на него пустые, не реагирующие на свет глаза.

— Откуда ж я знал, что там девчонка? — произнес он наконец.

— Да все нормально, Федь, — оборвал его Антон. — Ты-то здесь причем? Она сама полезла, идиотка. Дома ей не сиделось. Они там с детства только воевать и умеют, больше ничего. Террористы — они и есть террористы. Ты же знаешь, ради чего это нужно, — добавил он, помолчав. — Она одна сколько наших ребят скосила? Сколько она вообще народу уже убила за всю свою жизнь? Сколько бы убила в будущем? А так ты спас все эти жизни — вот так легко, одним нажатием. Разве мирное небо над головой того не стоит — одного выстрела?…

Федор не знал, почему вспомнил эту сцену из прошлого именно сейчас. Мирное небо над головой — неужели они действительно когда-то верили в это? А во что они верят сейчас? Он посмотрел на возвышающуюся над ним древнюю стену Христорождественского монастыря, почти неотличимую в лучах закатного света от скалы. Адриатическое море словно слилось сейчас с раскаленной закатной лавой, насытилось ей до предела и сияло, будто само состояло из жидкого золота. Черной кляксой на золотом фоне казался отсюда, сверху, Малашовский остров, а немного в стороне от него, на соседнем берегу древние стены цитадели купались в щедром солнечном свете, смягчавшим осевший на них тяжелый налет прошлых столетий.

Федор почему-то на миг подумал о том, насколько ничтожны все их страхи, усилия и даже жизни в сравнении с волнами Адриатики, упрямо, столетие за столетием бьющимися в крепостную стену. И до них, и после они будут все так же упрямо накатывать на плиты, покрывать их прозрачной пленкой, словно заигрывая, а потом, набравшись сил, резко ударяться о гранит и со звоном отскакивать назад. И это не изменится независимо от того, будет ли успешен этот проклятый переворот. Пока жива планета, волны всегда будут биться в стены — бессмысленно и постоянно, живя своей, особой, непостижимой вечно суетящимся людям жизнью…

Но ему надлежало сейчас подумать о суете, а именно, о том, почему вдруг Ваня неожиданно назначил ему эту встречу — на горном обрыве, за стеной монастыря. Не внутри, в мрачноватой, но по-своему уютной трапезной, не в закрытых от глаз скальных гротах и потайных комнатах, а именно здесь, на небольшой площадке над заливом? Вновь и вновь Аверин возвращался мыслями к своей недавней выходке: были ли хоть какие-то шансы, что Иван узнал о ней?

Он постарался все сделать грамотно, так, чтобы в случае разоблачения сложилось впечатление, что утечка произошла из Москвы. Федор связался со своим знакомым в штаб-квартире ФСБ — человеком, который был лично предан ему еще со времени его службы в «конторе», и практически его боготворил, и попросил в нарушение всех процедур срочно переправить ему информацию из личного дела Старчука. Он сказал, что Ивана подозревают в измене, и, поскольку до планируемого переворота осталось совсем немного времени, запускать полную процедуру проверки просто некогда. Получив материалы, которых у него по определению не должно было быть, Федор передал их проверенной женщине из своих старых балканских контактов, и попросил ее предупредить Невену, показав реальные доказательства принадлежности Ивана к российским спецслужбам, включая фото на копии его личного дела. Незнакомая женщина, материалы личного дела — все это указывало на наличие крота в высших эшелонах ФСБ, но никак не в команде, работавшей «в поле» вместе с Иваном.

Он знал, что будет держаться до конца. «Старчук — мальчишка. Да, злобный, по-животному хитрый, привыкший врать и выживать в экстремальных ситуациях, но не слишком умный. Он ничего не докажет», — говорил себе Федор, с тревогой поглядывая на стену вокруг монастыря. Наконец в арке показался Иван. Он кивнул Аверину дружелюбно и даже слегка торжественно, прошел к самому краю обрыва и непринужденно сел на выступ, беззаботно развалившись над пропастью.

— Хорошо, что ты пришел. В монастыре много народу, всяческие паломники навалили. Я не хотел, чтобы мы попадались им на глаза. А в подземелье ребята сейчас совещаются. Решил, что самое укромное место сейчас — это здесь, — сообщил Иван, словно прочитал его мысли. Федор почувствовал соблазн наконец расслабиться, но напомнил себе, что расслабляться рано. Он еще не был уверен, что встреча носила невинный характер, а потому только невозмутимо кивнул, присел рядом и выжидающе молчал.

— Знаешь, что я тут вспомнил? — продолжал Ваня, глядя прямо ему в глаза. — Один день почти два года назад. Странный это был день. Точнее, ночь. Я был тогда на Донбассе, уже шла война. А в Москве происходило что-то странное. Чечня опять полыхнула, волнения какие-то. В центре Грозного начались бои, взрывы и перестрелки. Над Ясенево кружили вертолеты. Говорили, Главный срочно выехал в Кремль. Тем временем хохлы под своим аэропортом разделали наш легендарный «Вымпел» — самые большие потери за всю историю его существования, представляешь? Дворец Амина в Афгане безупречно взяли, а тут — какие-то хохлы, никому не нужные руины проклятого аэропорта… Плюс ко всему, хохлы узнали про Чечню. Какой-то русский предатель радостно выложил информацию в сеть, включая фотографии долбанных вертолетов. И началось злорадство… А я застрял, как дурак, на Донбассе, близко к линии разграничения, все переговоры ловились моментально, все прослушивалось. Ни позвонить своим, ни узнать, что происходит. Гребаное неведение…

— Но ведь ничего страшного тогда не случилось, — осторожно напомнил Федор.

— Да ничего, конечно, — кивнул Иван. — Ложная тревога. Это только хохлы разверещались радостно: вот, мол, конец Мордора начался, все рушится. Я понимал, конечно, что так оно не рухнет, но на какой-то момент тоже стало тревожно. Понимаешь, у меня же не было тогда возможности быстро связаться с центром, да еще по такому вопросу, без всякой оперативной необходимости. Говорят, в Киеве никто не спал, сидели в сети и ждали «Лебединого озера» по нашему ТВ. Я не выдержал, тоже включил телевизор.

— И что там было?

— Передача о том, как делать морс из шишек, — мрачно усмехнулся Иван. — Стрельба в Грозном, вертолеты над Ясенево, морс из шишек. Но это все чушь, глупость, минутная слабость. Ничего не случилось, конечно. Но тогда я же не мог знать точно! В первый год войны никто ничего не знал точно. Янки тогда словно озверели… Важно другое. Я тогда понял, окончательно понял, что если с Россией что-то случится, я не знаю, как я это смогу… Все остальное, кажется, выдержу, я весь мир могу разнести по камешкам голыми руками, если это потребуется, лишь бы там все было нормально. Мне плевать… Войны, чужие страны, все их побрякушки, вся эта их сытая жизнь. Ничего не имеет значения. Мне не нужен весь мир, если что-то случится с Россией. С нашей Россией. Я не смогу без нее!

Федор молчал. Он еще не видел своего коллегу таким — Иван не любил проявлять эмоции, старался не использовать пафосных слов, и прятался от мира за маской грубого, почти бандитского цинизма. Но сейчас во всем его облике проступала любовь — странная, извращенная, болезненно воспаленная, по первобытному дикая, но при этом всеохватная и верная любовь по имени Россия. Казалось, что в этом парне не осталось ни единой клеточки, не подвластной этому чувству.

— Почему ты сейчас это вспомнил? — спросил наконец Аверин.

— Потому что сейчас я чувствую то же самое. Если мы проиграем, если у нас не получится с этой гребаной Черногорией и американскими выборами, и они поймут, что мы пытались — пытались, но не смогли… Они никогда этого не простят. Они испугаются, и в своей слепой трусости в порошок нас сотрут, чтобы мы никогда, никогда уже не смогли окрепнуть снова, понимаешь?

— Понимаю, — кивнул Федор и постарался добавить так убедительно, как мог. — У нас получится.

— Но если даже нет… Мы будем ждать столько, сколько нужно — десять, двадцать лет, чтобы рано или поздно взять реванш — независимо от того, кто там на тот момент придет к власти. И мы будем готовы, мы ее дождемся. Мы появимся тогда, когда о нас уже все забудут, действительно возьмем реванш — и никогда уже не повторим таких глупых ошибок, как сегодня. И я буду ждать этого всю жизнь, если так потребуется, — с упрямой злостью добавил он.

Федору было не по себе от этого слишком откровенного разговора. Умом он понимал, что Ваню и ему подобных нужно было остановить. Он уже способен был осознать, что Старчук и другие его коллеги пытались сохранить даже не страну, а то уродливое, но удивительно близкое им безумие, в которое они превратили его Россию. Но сердце… Сердце вопреки всем доводам разума отзывалось на каждое слово Ваниной неожиданно проникновенной речи. Столько забытого, знакомого и желанного было в этих словах, столько пройденных вместе лет, испытаний, воспоминаний, операций, столько того невидимого глазу вещества, из которого складывается сама суть жизни! Он помнил все это слишком хорошо, он чувствовал каждое слово так, как он знал — он никогда не сможет это почувствовать с Дерриком. Молодой американец просто не сможет вот так просто произнести те самые только ими до конца понятные слова, и только на русском языке.

— Я вспоминаю песню, которую слушал во время крайней командировки в Дагестан, — продолжал между тем Иван. — Она мне еще очень понравилась, потому что словно про снайпера. «Твоя пуля летит медленно, медленно, сердце стучит бешено, бешено, но не болит. Все своевременно». Ты согласен, Федя, что все своевременно?

Он внезапно вскочил, и лиричная задумчивость последних минут слетела с него мгновенно, как сбегает волна с плит у крепостной стены.

— Ты понимаешь, ведь все действительно бывает очень своевременно! Просто как нельзя кстати! — он заговорил вдруг быстро, горячо, все больше отходя от обрыва. Федор встал и на шаг придвинулся к нему.

— Вот представь себе такое, — продолжал Ваня, и его тон вдруг стал наивным, доверительным, даже немного детским. — Вот завелся у нас предатель, представляешь? Самый настоящий предатель, который, гнида, стучал пиндосам о наших самых важных, жизненно важных операциях. Важных не только для конторы — для страны. Ну, ты ведь понимаешь. И никто не знал! Вообще, не догадывался даже. И, казалось, не было шансов узнать. Но вдруг, в самый последний момент этот предатель сделал ошибку. Он пожалел одну шлюху — тупую, пустую, как пробка, заграничную шлюху, которая забыла свой род и даже самую недавнюю его историю и завела курортный роман, раздвинув ноги перед первым встречным америкосом. И решил он эту шлюху спасти. Обратился он, видимо, к своим кураторам, а у них там уже целая группа сформирована. Опергруппа, специальная, против нас, которая, твою ж ты мать, уже месяцами нас пасет! И, как назло, ни одного нашего человека в ней нет. Но понимаешь, в группе все ребята занятые, обязанностей у всех — выше крыши. Подумали янки со своими черногорскими подстилками, подумали, и решили привлечь в свою группу еще одного человека — специально для охраны вышеозначенной шлюхи. И вот надо же такому случиться, что этот последний участник оказался — наш человек. Вот везение, правда? Нет, не бойся, много ему не сказали, конечно. Но сказали достаточно. Достаточно, чтобы понять, кто же та гнида, которая нас предала. А уж как они его просили действовать осторожно, чтобы и операцию не сорвать, и источник защитить! Потому что, видишь ли, источник здесь, местный, его легко вычислить. Ну тут они правы, конечно, легко. Потому что, видишь ли, кроме тебя, Феденька, из местных про эту шлюху никто не знал. Видишь, как все своевременно!

Федор смотрел на него невозмутимо, а его мозг стремительно просчитывал варианты. Да, он вновь недооценил американцев — своих удивительных, таких предсказуемых на первый взгляд, и все же до конца непостижимых американцев. Впрочем, черногорцев он тоже недооценил. Деррик не соврал — он выполнил его просьбу и добился защиты для Невены. Кто же мог знать, что эта просьба окажется роковой?

Однако важно было понять, что делать дальше. Оружия у Федора не было, да оно и не было положено ему здесь в силу его легенды Ваня же наверняка был вооружен. Развернуться назад и броситься к обрыву? Но он уже слишком далеко отошел от края вслед за Иваном, практически до самой стены. Он понимал, что опытный боец Старчук не позволит ему добежать до края. Он, конечно, выстрелит, скорее всего, в ногу, ранит и просто не даст Федору сбежать так легко. И, словно в ответ на его мысли сбоку из арки в стене показался Драган Милетич, держа в руках обрез с глушителем. Сербский головорез стоял в двух шагах от него с оружием наготове.

— Видишь ли, мистер Аверин, — продолжал Ваня с сарказмом. — Обычно в таких ситуациях бывает долгая такая процедура. Крота долго-долго пасут, играются с ним, потом ловят с поличным, ну да что я тебе объясняю, сам ведь все знаешь. Но у нас же ситуация особая. Время поджимает. Вся операция, жизни всех наших ребят зависят от того, что ты, ублюдок, рассказал своим кураторам. Тебя ведь еще там, в Америке завербовали, да? И потому у меня к тебе деловое предложение. Если ты, гнида, сразу все рассказываешь, я дам тебе выбор — или сдаться и спокойно поехать домой в Лефортово, или спокойно пойти вон по той тропинке — и вниз. А вот если не рассказываешь, ты все равно умрешь, но очень мучительно. А главное, в процессе этих мучений ты все равно все расскажешь. Так что я на твоем месте выбрал бы рассказать сразу, — гадливо усмехнулся Ваня, наставляя на него пистолет.

Федор соображал лихорадочно, стремительно, ничем не выражая этого ни на лице, ни во взгляде. Он может успеть выхватить нож и метнуть его в Ивана, но тот, напряженный, как пружина, явно готов к этому. Ваня может увернуться, может выстрелить раньше, и стрелять явно будет не насмерть. А вот Драган Милетич подошел к нему близко — слишком близко. Федор понял, что это его последний шанс. Из-за зорко смотрящим за ним Вани у него не было времени на борьбу с Милетичем. Любая попытка выбить оружие, даже успешная, повлекла бы обязательную пулю от Ивана. Оставался только один, последний выход.

— Не делай глупостей, — предупредил Ваня, стараясь предугадать его действия.

Но то, что задумал Федор, было именно глупостью. Он должен молниеносно выхватить нож и броситься на Драгана, делая вид, что хочет его убить. Единственной его надеждой было то, что нервы старого сербского вояки не выдержат, и он пальнет в упор, убив его сразу, и лишив тем самым Ваню возможности устраивать пытки. Других вариантов быстрой смерти он для себя не видел.

Федор среагировал за долю секунды. Он напрягся и стремглав бросился на Драгана, на ходу выхватив нож. Страх и злость мелькнули в глазах серба, он вскинул обрез, и в тот же миг вместе с тихим звуком выстрела в грудь Федора ворвалась невыносимая, жгучая боль. Наверное, он закричал, падая на землю. Не чувствуя своего дыхания, захлебываясь в обжигающей боли, едва не теряя сознания Аверин почувствовал, как сильные руки переворачивают его на спину.

— Недоумок, что ты натворил?! — крикнул Иван Милетичу, а затем голой рукой опустил пальцы в полыхающую болью рану Федора. — Что ты им сказал, трус?! Говори!

Слишком поздно. Боль, которую испытывал Аверин, была уже слишком сильна, и доморощенные Ванины пытки на ее фоне просто не чувствовались. Кровь прилила к его горлу, и говорить он не мог. Пуля вновь его не подвела… Старчук быстро понял это и вскочил, оглядываясь куда-то в сторону обрыва. Федор успел заметить, как с Ваниной руки капала его собственная кровь. Федор услышал смутный шум двигателей где-то внизу. Милетич подбежал к обрыву, глянул за край и с тревогой повернулся к Ивану.

— Там кто-то есть! — сообщил он.

— Сбрось тело со скалы и за мной, — бросил Иван, скрываясь в арке.

Милетич подошел к Федору, схватил его за ноги и, деловито пыхтя, потащил к пропасти. Федор беспомощно проводил рукой по траве, пока пальцы случайно не наткнулись на холодную рукоятку — его собственный упавший на землю нож. Аверин инстинктивно схватил его, чувствуя, что у него не хватит сил метнуть оружие как следует. У самого края обрыва Драган внезапно остановился и, как подобает опытному мародеру, наклонился над Федором и стал с жадностью ощупывать его карманы. Собрав последние силы, Аверин сжал рукоятку и всадил лезвие ножа в горло Милетичу.

Кровь брызнула ему в лицо, и Драган, шатаясь и хватаясь за шею, инстинктивно подался назад, качнулся на согнутых ногах и, потеряв равновесие, завалился на спину — туда, где далеко внизу из века в век волны Адриатики терпеливо набегали на гранитный берег. Федор остался один на остывающей после дневного зноя земле, чувствуя, как вместе с невыносимой, разрывающей грудь болью из него уходит жизнь. Что ж, по крайней мере, он знал, что отдает ее не зря. Деррик не подвел его, и он — он тоже не подвел своего американского друга. Вопреки всему.

Он не знал, сколько прошло времени — мгновение или вечность, когда услышал шаги. С силой повернув голову набок, Федор увидел размытую фигуру Деррика. Дэнсон подбежал к нему, склонился над телом, и неожиданно Федору больше всего на свете захотелось сказать такую нелепую, сентиментальную фразу, которую он никогда бы не произнес раньше вслух: «Я люблю твою страну». Но он знал, что не сможет произнести ее и сейчас — просто потому, что кровь уже слишком сильно заливала горло, боль пережимала дыхание, а звуки захлебывались и гасли, не способные прорваться наружу. Он смог выдавить почти шепотом только два слова:

— Защити ее!

После этого мир заполнила глухая и кромешная тьма…

Глава 20

Ее знобило — то ли от осенних перепадов температур, смеси солнечного жара и холодного морского воздуха, то ли от боли и одиночества. Невена сидела на камне в узкой прибрежной полосе. Пляжа здесь не было, а потому это место пустовало почти всегда. Они с Иваном случайно нашли заросшую тропинку сюда неделю назад, и радостно пробрались к самой воде, прячась от посторонних глаз. Они оба были тогда такими счастливыми. По крайней мере, Иван казался счастливым, и Невена радовалась, что она может одним своим присутствием хоть немного залечить его незаживающие душевные раны…

Боль вновь накрыла ее, как волна прибоя — острая и неумолимая, сжимающая сердце мертвой хваткой. Как он мог все это время так хладнокровно ей лгать? Смотреть в глаза, говорить проникновенно и с болью, морщась от страшных воспоминаний, опускать взгляд, а потом вновь вскидывать на ее глаза, глядя почти умоляюще — такой открытый и уязвимый, искренний и влюбленный? Она помнила ледяной ветер горных дорог, запах мягкой сдобы в деревни Негуши, помнила его руки — грубоватые руки человека, который в относительно молодом возрасте уже прошел через многое. Неужели всего этого никогда не было для него на самом деле? Она помнила их совместные ночи, жар его тела и огонь страсти в глазах. Красивый, как воспетый поэтами демон, он действовал на нее почти гипнотически. Она растворялась в его присутствии, таяла, забывая себя и все, чем жила прежде, и это чувство обновления и раздвижения горизонтов, словно рождение заново, переполняло ее. Казалось, весь мир исчезал, когда они вдвоем переживали это чудо — перерождение, прорастание друг в друга и расцвет друг для друга…

Он был оперативником ФСБ. Все его действия, слова, взгляды, его нежность и смех, такие радостные для нее минуты беспечности, его идеальный сербский и, порой, такой искрометный юмор, его легенда про косовский божур — история, которую она, будучи коренной сербкой, тем не менее, никогда не слышала прежде — все это делалось только для того, чтобы она бросила Ральфа и не мешала его успешной вербовке. А потом он, ее «Иван из Облича», который, к слову, никогда в своей жизни на самом деле не был в Обличе, собирался хладнокровно убить ее. Она видела его личное дело, она услышала от незнакомой женщины слова, которые, как она думала, Иван говорил ей одной — а оказалось, дословно повторял в своих рапортах. Мысль о смерти, а главное, связь этой мысли с Иваном, была невыносима для нее. Русский Ваня — вот как просто все оказалось на самом деле.

Она, наверное, должна была бы радоваться, что вовремя узнала правду, но вместо радости ее внезапно вновь стало тянуть к Ивану. Пусть даже он потом убьет ее — зачем ей жить с такой безумной, выматывающей, не проходящей болью? А если не убьет — значит, может быть, хоть что-то из того, что случилось между ними, на самом деле было правдой? Невена постаралась отогнать от себя эти мысли. В конце концов, покончить со всем можно было бы прямо здесь и сейчас, на этом безлюдном берегу, но она уже знала, что не решится на это. Вернуться к Ральфу? Но у нее не было на это никаких моральных сил. Сама мысль об американце поднимала в душе волну стыда, и Невена не представляла, что скажет ему теперь.

Она обвела глазами берег. Будучи туристкой в Черногории, Невена по привычке носила с собой большой профессиональный фотоаппарат. Они с Иваном сделали этим аппаратом множество фотографий — правда, он упрямо отказывался появляться в кадре, и теперь она понимала, почему. Сейчас, медленно погружаясь в предзакатные краски, природа была особенно красива. По одну сторону виднелась вырастающая из ровной поверхности воды скала со вмурованным в нее у самой вершины монастырем. С другой стороны берег плавно переходил в пляж у подножия древней цитадели. Стараясь отвлечься, Невена достала фотоаппарат и навела зум на скалу с монастырем. Внезапно она вздрогнула, чуть не выронив аппарат. Прямо в кадре, приближенный, как в бинокль, появился Иван.

Не веря своим глазам, дрожа и прячась за ветви кустарника, Невена смотрела, как Иван поднимается по гранитным ступеням, затем уверенно проходит по узкой кромке серпантина над невысоким обрывом и скрывается в гроте где-то за скалой. У нее не оставалось сомнений — это был он: его походка, одежда, фигура. Вцепившись в фотоаппарат, Невена напряженно ждала. С того места, где находился Иван, скалу невозможно было обойти. Он должен был вернуться на берег — другого пути из этого места просто не было.

Застыв на месте, она продолжала ждать. Пять, десять, пятнадцать минут. Устав смотреть в объектив, Невена просто стала наблюдать за скалой. Пусть она не сможет разглядеть отсюда детали фигуры, но точно не пропустит самого ее появления. Но тщетно. Солнечный свет на скале становился все ярче по мере наступления заката, тени, бросаемые выступами, становились четче и длиннее, а Ваня упрямо не показывался. Навена поймала себя на мысли, что не может не волноваться за него. А если он подвернул ногу, а если упал в расселину в скале? На какой-то миг ей стало неважно все, что она успела о нем узнать. Кем бы он ни был — он не может быть опасен для нее! Не выдержав, она поспешно убрала фотоаппарат в сумку и заспешила к горе…

Йован Велинович присел на тяжелые пушечные ядра на смотровой площадке цитадели и сделал вид, что делает сэлфи. Деррик подыгрывал ему с максимальной естественностью, но сохранять беззаботный вид ему было все труднее. Еще утром на совещании начальник местной станции ЦРУ и глава черногорской опергруппы сошлись во мнении, что ни прослушки, ни близкой слежки у Федора на момент встречи быть не должно.

— Если они заметят «хвост» или обнаружат прослушку, это погубит его. Лучшее, что мы можем сделать — это наблюдать издалека и ждать, ничем его не подставляя. На встрече он должен быть чист, — были уверены черногорские коллеги.

Деррик понимал, что они правы, но мрачное предчувствие — то, что сам Федор называл на профессиональном жаргоне «чуйка», не покидало его.

— У нас ведь нет никаких оснований считать, что его могли раскрыть, — напомнил ему начальник станции. — Скорее всего, это последнее обсуждение деталей перед переворотом. В любом случае, если на него пало подозрение, сбор доказательств измены — это долгая процедура. Они ничего не смогут сделать, пока не вызовут его в Россию. Но до этого не дойдет — их арестуют сразу же после того, как твой человек вернется со встречи. Мы пустим слух, что провал произошел из-за «хвоста», который по невнимательности привел за собой Старчук, а также из-за предательства одного из сербов. Все должно пройти гладко.

Однако сейчас Деррику все меньше верилось в счастливый исход. Он то и дело бросал взгляд на видневшуюся вдали скалу и чувствовал, как в нем растет беспокойство. Что-то было не так в этой встрече, в ее поспешности, в самом месте, где она была назначена.

— Заглянем в башню? — кивнул он Йовану, и они не спеша направились в сторону цитадели. В библиотечной комнате было тихо и прохладно. Сегодня она была закрыта для посторонних под каким-то банальным предлогом, но Деррик прекрасно знал — в ответ на условный стук дверь обязательно откроется.

— Что нового? — осведомился он у ребят, непрерывно наблюдавших у окна за происходящим на скале через прицел новенькой видеокамеры.

— Скорее всего, наш герой скоро вернется, — отозвался его украинский коллега Михайло Корж, на секунду отрываясь от окна. — Скрылись из вида, слишком близко подошли к стене. Наверное, уже возвращаются. Но тебя удивит другое.

— Что именно?

— Другая группа наблюдения десять минут назад сообщила, что Невена Княжевич вошла в подземный тоннель. Вроде бы, твой источник не сообщал, что она знает про это место. Что это может значить?

— Черт его знает, — подал голос Йован. — Может быть, они решили завербовать ее вместо того, чтобы убивать? Впрочем, это не так уж и важно. Мы арестуем их всех, как только вернется твой агент.

— Скорей бы уже, — Деррик подошел к окну и прильнул к окошечку камеры. — Что за черт! — внезапно воскликнул он.

— Что такое? — вскинулся Йован.

— Там какая-то борьба, на самом краю обрыва. Одного человека я вижу отчетливо, неизвестный мужчина. Второго участника я не вижу, возможно, он на земле. Смотри, вот этот, крепкий, словно волок его к краю, а теперь… Взгляни!

Незнакомая фигура, неуклюже взмахнув руками, покачнулась на краю обрыва и рухнула вниз, держась за горло. Его убийца по-прежнему не был виден снизу.

— Нужно срочно штурмовать эту проклятую богомольню, ждать больше нельзя! — воскликнул Деррик, оборачиваясь к Йовану.

— Сейчас, уже докладываю шефу, — кивнул тот, выхватывая рацию. — Надо просить, чтобы отдавал приказ. Похоже, там творится какая-то чертовщина…

Спотыкаясь в темноте, Невена шла по скользкому полу грота. Она продвигалась наощупь, касаясь руками холодных влажных стен, и едва сдерживалась, чтобы не позвать Ивана вслух. Страх внезапно вновь овладел ею. Что она делает здесь, зачем идет вслед своему возможному убийце?

Внезапно она наткнулась на дверь — массивную дверь, вмурованную прямо в стену пещеры. Она потянула за ручку, и та, к счастью, оказалась не заперта, и с трудом начала поддаваться ее нажатию. Интересно, но петли даже не заскрипели, словно были смазаны совсем недавно. Невена вошла в коридор — очевидно рукотворный и темный настолько, что ей пришлось подсвечивать себе путь встроенным в сотовый телефон фонариком. В глаза бросились выкрошившиеся от времени фрески, древние надписи и чьи-то лики, а над ними — причудливые узоры горных пород на потолке.

Она шла вперед, в пугающую неизвестность, говоря себе, что сейчас просто поднимется к монастырю, выйдет на солнечный свет, и все обязательно будет хорошо. Неожиданно она услышала приглушенные голоса. Стараясь не дышать, Невена осторожно кралась вперед, пока не оказалась рядом с довольно новой дверью в правой стене коридора. Звуки стали слышны намного отчетливей. Говорили на сербском — ее родном языке. Что ж, по крайней мере, похоже, в отличие от Ивана эти люди были настоящими сербами. Невена замерла у двери, прислушиваясь и пытаясь понять, был ли Ваня среди говоривших.

Чем больше она вникала в смысл доносящихся до нее слов, тем сильнее становился охвативший ее ужас. Сомнений не было — эти люди собирались кого-то убить. Более того, они собирались убить множество людей. Они говорили о каком-то собрании на площади, о захвате здания — здания парламента, как она вскоре догадалась. Так вот чем занимался в Черногории Иван Старчук!

Инстинктивно Невена попятилась назад от двери, когда случайно задела какой-то камень, и он со скрежетом сдвинулся в сторону. Голоса за дверью мгновенно стихли. В панике девушка бросилась бежать вперед, к выходу из коридора. Она слышала, как за ее спиной с шумом открывается дверь, но уже успела выбежать наверх, на выкрошившуюся местами площадку. Сбоку виднелась потемневшая от времени арка, а за ней — низкие пробоины в гранитной толще. Невена нырнула в арку и выскочила на дорогу, ведущую к главному корпусу монастыря.

Она подбегала к нему снизу и немного сзади, когда вдруг поняла, что бежать ей никуда. Скорее всего, обитатели монастыря были в курсе того, кто именно собирался в их подземельях, и не собирались мешать их планам. Ей вряд ли удастся спрятаться здесь надолго. В панике Невена бросилась вдоль монастырской стены. Где-то здесь должен быть выход на главную дорогу, на подъездную аллею и серпантин. Мысль о том, что на пустой дороге, скорее всего, тоже не окажется ни души, внушала ужас. Она бросилась к первой попавшейся арке в стене, когда внезапно из проема ей навстречу вышел Иван…

Невена застыла перед ним, охваченная одновременно ужасом, болью, смятением и паникой. Он взглянул на нее быстро, резко, с суровой решимостью, и в его лице проступила какая-то идейная отчаянность. Невену накрыло аурой железной воли, беспощадности и веры в свою правоту, только сейчас все это не привлекало ее к Ивану, а наоборот, отталкивало от него. От его острых скул, особенно подчеркнутых лучами закатного солнца, веяло нескрываемой жестокостью, а в глазах откровенно сквозила злость. Мгновенно Невена осознала, что сейчас видит его истинную суть — беспощадного демона, готового убивать.

Вскрикнув, она бросилась прочь, обратно во двор монастыря. Запоздало Невена поняла, где именно находится главная дорога, но бежать к воротам уже не было времени. Ее взгляд упал на еще одну маленькую арку. Она нырнула в нее и оказалась на другом, совсем уже крохотном обрыве. В панике девушка закричала, и ее крик эхом разлетелся по горам. В арке, заслоняя собой весь проем, появился Иван. Еще шаг — и он стоял прямо перед ней.

Жажда жить, притупленная до этого болью, с новой силой проснулась в Невене.

— Я все знаю! — крикнула она, отступая назад. — И я возобновила отношения с Ральфом Хиггинсом. Мы встречались с ним сегодня, слышишь? Если со мной что-нибудь случится, он знает, где я!

Она лгала, но отчаяние давало ей сил и добавляло словам правдоподобности.

— Кто тебе рассказал про это место? — наступал Иван. — Янки? Черногорцы? Этот лживый русский подонок? Невена!

Иван заколебался на несколько секунд. Он понимал, что убивать девушку сейчас просто нельзя. Они, скорее всего, уже проиграли, и, если он не поторопится, его могут арестовать в любую минуту. У него не было гарантий, что он успеет сбежать, а потому лишние трупы в такой ситуации ему точно были ни к чему. К тому же, возможно, она не лгала про Хиггинса. Единственное, что он мог сделать в такой ситуации — это взять девушку в качестве заложника или воспользоваться последней попыткой превратить ее в союзника.

— Невена, милая, мне все равно, что они тебе обо мне сказали. Кем бы я ни был, я люблю тебя и всегда любил, слышишь? Я никогда бы не причинил тебе вреда!

Она отступила еще на шаг.

— Не подходи! Я тебе не верю.

Ее взгляд скользнул куда-то вниз, и она снова закричала. Ваня опустил глаза. Ну конечно! На его руке все еще оставалась кровь этого проклятого предателя, Федора!

— Ты не понимаешь. Мне нужно уходить. Пойдем со мной. Мы уедем отсюда на край света, в Европу, где нас никто не найдет. Ты позвонишь своему Хиггинсу и просто скажешь, что не хочешь его больше видеть. Мы раз и навсегда покончим с этим…

— И после этого ты спокойно меня убьешь? — спросила она, с отвращением глядя на него.

— Нет! Я уже сказал, я просто не смогу… Я бы никогда не смог этого сделать!

— Не подходи! — Она сделала еще шаг назад, когда земля вдруг странно дернулась под ее ногами и куда-то пропала, небо качнулось и пахнуло в лицо темнеющей синевой, и она вновь почувствовала ветер — такой же безграничный ветер свободы, как тогда, по дороге в Негуши. Она соскользнула вниз и на миг ощутила полет, а затем, повинуясь какому-то животному инстинкту, попробовала вцепиться руками в выросшую перед глазами скалу. Камни выскальзывали из-под пальцев, едва она успевала уцепиться за них, хрупкая опора, на миг оказавшаяся под ногами, начала крошиться, как вдруг над ней, закрывая солнце, возникла фигура Ивана.

— Давай руку! — крикнул он, заглушая ветер. — Давай же!

Она едва успела протянуть ему руку, когда камни под ее ногами окончательно сорвались вниз. Ее возможный убийца с силой схватил ее за запястье и, упав на землю, начал медленно вытягивать наверх.

Она смотрела на него глазами, полными ужаса и мольбы, и Ваня, напрягая последние силы и стараясь не ослаблять хватку, осторожно вытаскивал ее из смертоносной бездны. Он знал, что, не задумываясь, убил бы ее в случае необходимости, как убивал многих людей до этого. Более того, он ненавидел себя за то, что не сделал этого раньше, самоуверенно решив растянуть удовольствие и потешить свою похоть. Но теперь, когда вариант убийства казался худшим из возможных, а прошлый план ломался на глазах, Иван, не имея возможности следовать ему, доверился инстинктам, самый главный из которых был до банальности простым: помочь человеку, которому нужна была его помощь. Девчонка, которой по всем его расчетам уже не должно было остаться в живых, теперь со страхом смотрела на него снизу, все еще не веря тому, что он ее спасет.

Ваня сжимал ее рукой, все еще испачканной в чужой крови, чувствовал вес ее тела, и внезапно эта сцена показалась ему такой знакомой, что ощущение де жав ю пронзило ум и сердце, как стрела. Шестнадцать лет назад он точно также чувствовал каждой клеточкой вес чужого тела, также ощущал, как засыхает на его руках чужая кровь и точно также, вопреки всему, бился за чужую жизнь.

«Илюшка, держись!», — шептал Ваня, выталкивая тело израненного кавказца из грязной канавы и чувствуя, что всем своим существом сливается с этим незнакомым, смуглым, до полусмерти избитым человеком. Не смей умирать, Илюшка! Не смей! Что было бы, если бы таинственный Ильяс выжил тогда, в лесу на окраине Москвы? Никогда в Ваниной жизни не появилось бы в таком случае пыток в милиции, боли от предательства самых близких друзей, ФСБ и скинхедов, войны на Донбассе и переворота в Черногории. Живи же, черт возьми! Что ты наделал, как мог оставить меня одного в этом аду с одним-единственным вкусом — ядовитым и притягательным вкусом смерти?

— Невена, держись! Хватайся за меня! Не отпускай, слышишь?

Он вытащил ее на край обрыва и устало откинулся назад, лег на спину, глядя на последние закатные всполохи на темнеющем небе. Ну вот и все. Теперь, кажется, он вновь добился ее доверия. Они вместе выберутся отсюда, она позвонит Хиггинсу и успокоит его и, может быть, ему еще удастся сбежать невредимым. Внезапно услышал шум совсем рядом, за монастырской стеной. В проеме арки показались вооруженные до зубов спецназовцы, мгновенно наставившие на него автоматы. Он едва успел вскочить, когда услышал голос, крикнувший по-сербски:

— На землю, лицом вниз!

Ваня молча смотрел на врагов. Старый план рухнул, а новый возник в голове так ясно и четко, словно от сотворения мира был самым правильным. Он оглянулся назад, на ровное, как стекло, наполненное сияющей синевой море и ровную линию гор. Где-то белыми пятнами виднелись катера, а в середине залива одиноко маячил белый парус, словно сошедший из стихотворения Лермонтова. Где-то на другом берегу волны Адриатики из века в век бились в крепостные стены, и Ваня внезапно подумал, как много людей, которых уже давно нет в живых, касались этих привычных ко всему стен. Он неспешно улыбнулся преследователям.

— Иван, не надо! — внезапно догадавшись о его замысле, шагнул вперед один из спецназовцев. Слишком поздно. Кивнув на прощание черногорцам, Иван Старчук произнес по-русски только одну странную фразу: «все своевременно», а затем развернулся и шагнул вперед — навстречу белому парусу…

Невена Княжевич, еще не оправившись от шока, рыдала, уткнувшись лицом в пожелтевшую осеннюю траву. Деррик Дэнсон подбежал к ней и обнял.

— Все хорошо, все кончилось, — повторял он по-английски, прижимая ее к себе. — Один хороший, очень хороший человек просил защитить вас.

Она с недоверием взглянула на него, словно не веря, что речь шла о ней, а затем снова заплакала, прижавшись к его плечу.

Деррик смотрел вниз, на безграничную водную гладь Адриатики. Красота и покой царили в этом райском уголке, и никто из множества туристов даже не догадывался, какую трагедию они только что предотвратили. Сербские наемники были арестованы, имена их кураторов хорошо известны, а Невена, живая и невредимая, сидела сейчас рядом с ним. Если только врачи доберутся сюда не слишком поздно, если Федор каким-то чудом выживет, Деррик обязательно скажет ему, что намерен и впредь защищать то, что действительно достойно защиты. Мирное небо раскинулось над Черногорией, успокаивая ее спускающейся с гор прохладой осеннего вечера. Теперь он знал, что все это было не зря.