Подземная непогода

Глава I

Виктору предстояло дольше всех ждать и волноваться. Его фамилия — Шатров — была в конце списка, а комиссия по распределению вызывала студентов строго по алфавиту, и Виктор опасался, что ему не достанется интересной работы.

Выпускники ожидали своей очереди в актовом зале. Стены были выкрашены желтой краской, но из-за обилия света казались бесцветными. На блеклом фоне резко выделялась пестрая геологическая карта, занимавшая целый простенок. Ее насыщенные тона — небесно-голубые, изумрудно-зеленые, ликующе-алые — радовали глаз. Сидя на подоконнике, Виктор любовался неожиданными сочетаниями красок и думал: «Это схема моей судьбы».

На самом верху слева бросалось в глаза розовое пятно — Балтийский щит, обширная страна, которую с древнейших времен не заливало море, область гранитных скал и ледниковых озер, топких болот и водопадов. Может быть, Виктора пошлют туда, в Карелию, или на Кольский полуостров. Он будет собирать образцы древних пород, которых нигде в мире не встретишь, только в Хибинах, Монче-тундре или на Лов-озере.

Ниже — Русская платформа. Вся она расцвечена спокойными красками: каменноугольные отложения — темносерые, меловые — бледнозеленые, юра — голубая, пермь — рыжеватая. А между двумя равнинами — Русской и Западно-Сибирской — разноцветной полосой лежит Урал, и, как уральские самоцветы, сверкают на карте пурпурные, розовые, зеленые, лиловые краски изверженных и глубинных кристаллических пород.

Виктору хотелось бы поехать и на Урал, посмотреть своими глазами веточки золота в кварцевых жилах, густозеленый с разводами малахит, яшму, берилл, бокситы — всю природную коллекцию минералов, собранную здесь, на грани Европы и Азии.

— Дайте посмотреть, ребята, как едут в Чиатури.

Получившие назначение протискивались к касте. Если бы каждый студент отмечал место будущей работы, вся карта была бы усеяна флажками. Только что искали Североуральск, потом Кохтла-Ярви, теперь Чиатури. Чиатури — это в Грузии, величайшее в мире месторождение марганца. Неплохо и там поработать, полазить по горным склонам, одетым виноградниками, завтракать абрикосами и чуреком, купаться в бурных речках, где можно устоять только на четвереньках, за ужином запивать шашлык молодым, нестерпимо кислым вином.

Но вот из кабинета вышла смуглая девушка с черными глазами. Подруги бросились к ней:

— Ну что, Кравченко, куда тебя?

— В аспирантуру, Леночка, да?

Виктор подался вперед, но сдержался и промолчал. Что переспрашивать? Елена — отличница, Елена — любимица профессоров. Конечно, ее оставили на факультете. А как же просвечивание океанского дна? Видимо, просвечивание — только детская мечта, Елена не променяла аспирантуру на мечту.

— Нет, не в аспирантуру. В Московское управление.

— Счастливица! — вздохнул маленький вихрастый Чуйкин. — Что же ты не поздравляешь ее, Витя?

— А с чем поздравлять? Сразу из института — на канцелярскую работу, от стола — к столу.

— Товарищи, есть места в Москве! — басом объявил долговязый студент. — Я сам читал объявление: «Нужны работники в Трест очистки улиц и площадей». Берут без всякого диплома, даже с тройками по палеонтологии. Чуйкин, я записал для тебя адрес.

Чуйкин надулся и что-то обиженно забормотал. Виктор смотрел на него с брезгливой жалостью. Пять лет суетился в институте этот человечек. Перед каждым зачетом он терся в деканате, дарил цветы лаборанткам, улещивал их, чтобы заранее достать билеты, часами дежурил в коридоре, ловил сдавших экзамены, записывал, что и как спрашивают, допытывался, в каком настроении профессор и ассистенты. «А ты повторил бы лучше», — говорил ему обычно Виктор. Но Чуйкин отмахивался. Такой метод подготовки казался ему слишком простым, ненадежным. И вот он кончает институт, получает диплом гео-лога-разведчика и снова суетится, хлопочет, чтобы его не послали на разведку. Он ищет каких-то знакомых, добывает справки, ходит к врачам и в министерство, волнуется, жалуется, упрашивает. Только одно ему не приходит в голову: поехать на работу по специальности.

Виктор отвернулся. Ему не хотелось портить праздничное настроение. Сегодня для него великий день — день отплытия в жизнь. Виктор чувствовал себя как Колумб, покидающий Испанию. Впереди — подземные Америки, их еще предстоит открыть.

Пять лет прошло в аудиториях. Это было время подготовки и предвкушения. И сколько раз за эти годы Виктор стоял перед картой, похожей на узорный туркменский ковер, стараясь угадать будущие маршруты. Может быть, эта извилистая линия превратится для него в порожистую речку, может быть, на этом малиновом или рыжеватом лоскутке он откроет вольфрам, уран или нефть; может быть, в этом кружочке он будет зимовать, а в этом — выступать с лекцией… И Виктор с волнением читал названия на карте своей судьбы: Амбарчик, Находка, Кок-Янгак, Сураханы, Дрогобыч, Щигры. Однажды, посмеиваясь над собой, он зажмурился и наугад ткнул пальцем в карту. Палец угодил в Кустанайскую область, и Виктор несколько вечеров изучал геологию этой области, утешая себя тем, что лишние знания не повредят. Впрочем, в Кустанай он так и не попал.

— А где тут Лениногорск? Подвиньтесь, ребятишки, дайте взглянуть!

Это долговязый студент, тот, что смеялся над Чуйкиным. Значит, он поедет в Лениногорск на Алтае, в город свинца, серебра и цинка, в древнейший рудный край, где еще в доисторические времена были «чудские» копи. Взгляд Виктора снова скользнул по карте. Вот Алтай. Правее — продолговатое серое пятно: Кузнецкий угольный бассейн. За ним — крутая дуга Саян, голубая щель Байкала, Забайкалье, исполосованное выходами гранита. Еще дальше — Уссурийский край. Разве плохо попасть туда, походить с геологическим молотком по следам Арсеньева, поохотиться на тигра в таежных зарослях, поглядеть, как валит по Амуру кета, выплескивая воду на берега? А там, наверху, — Охотское побережье, Камчатка, залитая яркой зеленью (так обозначают базальт и близкие к нему породы). И на Камчатку хочется поехать, а еще лучше — на Крайний Север, где до сих пор виднеются бледносерые овалы с вопросительными знаками, места, куда геологи еще не заглядывали. Вот отправиться бы туда… И чтобы маршрут пересек белое пятно и, стирая вопросительные знаки, потянулась бы по следам Виктора цветная ленточка условных обозначений.

Но тут из кабинета выскочил радостный Чуйкин, взъерошенный еще больше, чем обычно.

— Оставили по болезни! — объявил он громогласно. — Следующий — Шатров!

— Если ты болен, зачем шел в геологи? — сказал Виктор, открывая дверь.

Председатель комиссии посмотрел на Виктора сердитыми и усталыми глазами. Он был возмущен разговором с Чуйкиным, и это слышалось в его тоне.

— А вы куда хотите поехать?

— Куда угодно, но обязательно на подземный рентген, — сказал Виктор твердо.

— Направить вас в Московский геофизический институт? — переспросил председатель с иронией.

— Еще лучше — в Среднеазиатский.

— Нет у нас мест, — отрезал председатель сердито.

Виктор стоял на своем:

— Если вы пошлете, место найдется. Работы полным-полно. Я был на практике в первой экспедиции просвечивания. За целое лето мы засняли двадцать два квадратных километра. А все остальное — двадцать два миллиона квадратных километров?

Председатель слушал, неодобрительно морщась. Но тут неожиданно вмешался незнакомый старик с острой седой бородкой.

— Для подземного рентгена непочатый край работы, — сказал он сердитым и звонким голосом. — И я напоминаю вам, Иван Иванович, я полгода прошу, чтобы вы послали аппараты на Камчатку. Мы ожидаем извержения через год или два. Его обязательно нужно проследить.

— Но ведь это новое дело, специалистов нет. Товарищ… если не ошибаюсь, Шатров… не устроит вас. Он только видел аппараты на студенческой практике.

— А мы пошлем его подучиться в Ташкент месяца на три.

Председатель пожал плечами.

— На Камчатку поедете? — спросил он с вызовом.

Сдерживая радость, Виктор молча кивнул головой и взял ручку, чтобы расписаться. Старик с остроконечной бородкой привстал и тронул его за рукав:

— Вы зайдите ко мне, молодой человек. Лучше всего утречком, часов в девять. Адрес вам дадут в деканате. Моя фамилия Дмитриевский, Дмитрий Васильевич.

Дмитриевского Виктор знал только понаслышке. В институте профессор появился недавно, его только что назначили деканом. Но по его учебникам Виктор учился на третьем и на четвертом курсах. А в книгах других авторов встречались «метод Дмитриевского», «теория Дмитриевского», «таблицы Дмитриевского».

Приглашение было почетным и страшноватым. Виктор опасался, как бы ему не учинили добавочный экзамен. Кто знает, вдруг он не угодит и его отставят, пошлют на Камчатку другого… Поэтому юноша не без робости позвонил в квартиру Дмитриевского в полукруглом доме у Калужской заставы.

Профессор сам открыл дверь. Узнав Виктора, он нахмурился и сказал недовольно:

— Вам придется подождать. Вы пришли на двенадцать минут раньше. Посидите здесь.

Комната, куда вступил Виктор, казалась нежилой, она была похожа на уголок книгохранилища. Книжные полки располагались вдоль стен и под прямым углом к ним, образуя узкие коридорчики. Книги стояли на полках, лежали между ними, на столе и под столом, они заполонили комнату, оттеснили в дальний угол узкую кровать, тумбочку, небольшой письменный стол. Книги были здесь хозяевами, человек казался случайным гостем.

Виктор поискал свободный стул, но не нашел: на одном лежали горкой папки с надписью «На рецензию», на другом стояла электрическая плитка со сковородкой, на третьем оказались… тяжелые гимнастические гири. Перехватив удивленный взгляд Виктора, старик сказал ворчливо:

— Да, да, это мои гири. Я занимаюсь гимнастикой каждое утро. Можете пощупать мускулы. Желаю, чтобы у вас были не хуже, когда вам стукнет пятьдесят семь.

Он нахлобучил шляпу, обмотал вокруг шеи шелковый белый шарф и вышел на балкон, хлопнув стеклянной дверью.

Квартира Дмитриевского была на восьмом этаже. Сверху, с балкона, открывался вид йа просторную магистраль, плавный изгиб реки, крутые глинистые обрывы, парк с нежной весенней листвой, прозрачной, как юношеский пушок, стадион, похожий на лунный кратер. Левее виднелся стремительный шпиль университета, еще левее — быстро растущий район, где многоэтажные корпуса и башенные краны ежегодно продвигались на юго-запад, тесня пашни и кустарники. Профессор стоял у перил неподвижно. Шляпа его вырисовывалась на фоне города, вровень со шпилем высотного здания.

«Чудной старик! — подумал Виктор. — Меня заставляет ждать, а сам вышел на балкон. Наверно, доктор прописал ему свежий воздух».

Ровно в девять часов захрипел будильник. Помедлив минуту, профессор вернулся в комнату, торопливо записал на листе бумаги несколько строк и только после этого обратился к Виктору:

— Вам пришлось потерять несколько минут, молодой человек. В вашем возрасте это не страшно, а мне приходится уже беречь время. Сколько я буду работать еще в полную силу? Лет пятнадцать, двадцать, двадцать пять самое большее. А дел много. Вот сегодня лекция, консультация, заседание в деканате, ученый совет. Глядишь, и не останется времени на главное. И я очень берегу часы, особенно самые лучшие — утренние. Они посвящены моему главному труду, — он похлопал по толстой папке, лежащей на столе, — «Движения земной коры». Это громадная тема. Мы живем так недолго, что движений коры даже не замечаем. Геологу нужно большое воображение, чтобы представить себе миллионы лет и миллионы квадратных километров. Вот я гляжу на каменные массивы зданий и думаю о массивах земной коры — о плитах, платформах и щитах, представляю себе, как они поднимаются и тонут, лезут друг на друга. О больших проблемах хорошо думается, когда глядишь на широкие горизонты. Пожалуй, если бы напротив поставили многоэтажный дом, я бы не смог работать. Пришлось бы искать новую квартиру.

Разговаривая с Виктором, профессор занялся хозяйством: достал тарелки, поставил на плитку кофейник, принес сковородку с румяной, аппетитно пахнущей яичницей. Всезнающий Чуйкин предупреждал Виктора, что профессор любит угощать посетителей, сам готовит, сверяясь с «Книгой о вкусной и здоровой пище», гордится своим искусством и бывает доволен, если гости говорят: «Как вкусно! Вероятно, вам приносят из ресторана?»

— Сейчас я пишу главу о вулканах… — продолжал профессор, накладывая Виктору полную тарелку. — Кушайте. Я понимаю, что вы уже завтракали, но в ваши годы я умел завтракать три раза подряд. Кушайте, не заставляйте меня тратить время на уговоры. Итак, я пишу о вулканах. Это очень важный раздел. Может быть, вулканы и не столь важны, но они… — профессор поискал сравнение, — они как сыпь во время болезни. Это внешнее проявление подспудной жизни земного организма. Мы — как средневековые врачи, которые пытались распознавать болезни, глядя только на глаза, язык и кожу. Или еще так я писал… — Он протянул руку, почти не глядя достал с полки книгу и прочел заложенное место: — «Земной шар можно сравнить с домом, у которого толстые каменные стены и очень мало окон. Окна — это вулканы. Время от времени из них вырывается пламя. Мы стоим снаружи в почтительном отдалении и пытаемся угадать, почему возник пожар». Нравятся вам такие слова?

— Очень нравятся. Хорошо сказано, — ответил Виктор.

Он представил себе шершавую каменную стену, узенькое, как бойница, окошко и язык пламени, прорвавшийся сквозь решетку. Почему возник пожар? Попробуй угадай.

— А мне не нравятся, — сказал профессор неожиданно. — Не вижу, чему радоваться. Расписался в собственном бессилии и доволен. Ученый должен не угадывать, а знать точно, должен разобраться, что же происходит в вулкане перед извержением и во время извержения, проникнуть взглядом сквозь каменную кожу Земли. Вот это и предстоит вам проделать. Просвечивание вулкана — неотложная задача науки. Вы утверждали, что методику просвечивания вы знаете?

— Я познакомился с подземным рентгеном на студенческой практике, — сказал Виктор. — Меня направили в опытную экспедицию, которая опробовала аппараты. Начальником партии был у нас Сошин.

— Сошина я знаю. Он дельный геолог.

— Очень дельный, — подтвердил Виктор с энтузиазмом.

— Ну, если вы работали у него, за практику я спокоен. Теперь о теории. Я написал для вас небольшую инструкцию. Вот она, читайте внимательно и задавайте вопросы..

Так определилась судьба юноши. Подземный рентген мог решить много задач. На долю Виктора выпала задача изучения вулканов. На карте было много кружочков. Ему был отведен кружочек с надписью «село Гореловское» на далеком полуострове, похожем на лист дерева.

Одно огорчало Виктора. Он-то уезжал… а Елена оставалась. А ведь тогда, на практике, Елена тоже увлеклась подземным просвечиванием и обещала посвятить ему свою жизнь. Из гор юноша и девушка привезли хорошую и светлую дружбу. Елена предпочитала стыдливое слово «дружба», но Виктор называл свое чувство иначе.

Однако в Москве отношения незаметно переменились. В сущности, и дружбы никакой не осталось. Елена была общительной, у нее оказалось множество подруг, друзей и новых знакомых. Одним она помогала заниматься, другим устраивала личные дела, с третьими ходила в театр, с четвертыми — на каток. И когда бы Виктор ни постучался к Елене, он заставал у нее трех-четырех человек, уже одетых, уже опаздывающих куда-то, говорящих наперебой:

— Лена, ты скоро? Лена, мы тебя ждем!

А Виктору хотелось бы сидеть рядышком на диване, держать смуглую тонкую руку Елены, тихонько говорить… и даже не говорить, а молча думать о тех зеленых горах, где началась их дружба, и обо всех других горах и равнинах, где они будут вместе, вдвоем, после окончания института…

Но Елена всегда была занята. Она занималась и в шахматном кружке и в драматическом, готовила доклады для студенческого научного общества, училась танцевать на льду, плавала и прыгала в длину с разбега. Для мечтательного молчания не хватало времени. Виктор попытался выразить неудовольствие, но Елена возмутилась.

— У тебя странное понятие о дружбе, — сказала она. — По-твоему, дружить — это значит сидеть в запертой комнате с опущенными шторами. А я хочу разговаривать с людьми, я люблю людей, ребят и девушек… Нет, Витя, как хочешь, нельзя дружбой загораживать весь мир. Неправильная это дружба…

Виктор не стал настаивать. Весь мир загородить он не может и не хочет, а если «мир» заслоняет его, это естественно. Не такой уж он замечательный… И Виктор устранился, перестал навещать Елену. Но все же в душе его жила надежда. После института, мечтал он, когда они снова будут вместе в горах, в пустыне или в тайге, все пойдет по-старому.

Виктор так надеялся на благодатное влияние гор! Решение Елены остаться в Москве он воспринял как измену и ему и общему делу. Подземное просвечивание было для юноши самой высокой, самой заманчивой целью. Он не представлял себе, чтобы настоящий геолог мог с легким сердцем отказаться от такого счастья. Значит, Елена не была настоящим геологом. Да-да-да! И зря ее приняли в институт и напрасно ставили ей пятерки. Она — Чуйкин в юбке, и Виктор скажет ей это в глаза.

Но не так просто было поговорить с Еленой, если она не хотела. Елена умела окружать себя прочной броней из смеющихся подруг. Не мог же Виктор в их присутствии затевать принципиальный разговор. Он начнет возмущаться всерьез, а девушкам будет только забавно.

Но все же разговор состоялся неожиданно для обоих.

Это было вечером на обрыве Ленинских гор, на широкой, всегда пустынной площади, которую студенты называли «асфальтовым прудом». Виктор спешил из нового здания университета в старое. Он издали увидел остановившийся троллейбус, погнался за ним, но не успел. Троллейбус ушел, и Виктор с разгона чуть не сшиб единственную пассажирку, которая сошла на этой остановке. Пассажирка взглянула на него, вспыхнула, глаза у нее забегали… Но Виктора нельзя было не заметить — он стоял в двух шагах.

— Здравствуй, Витя. Куда ты мчишься? — спросила Елена с принужденной улыбкой.

Виктор махнул рукой по направлению к центру. Можно было бы сказать: «Я спешу, до свиданья», и уклониться от неприятного разговора. Но Елена с решимостью отчаяния взяла Виктора под руку:

— Давай поговорим…

Они перешли через «асфальтовый пруд» и остановились на самом краю обрыва, у гранитной балюстрады. Сколько студентов и студенток стояли здесь весенними вечерами, любуясь на яркие звезды московских огней и на тусклые небесные светила над городом!

И сейчас перед ними сияла бесконечная россыпь огней. Предупреждая ночные самолеты, мерцали красные звездочки на высотных зданиях, фабричных трубах и мачтах радиостанций. В многоэтажных корпусах на Усачевке и Фрунзенской набережной светились все окна — шахматные ряды бело-голубых, зеленых и оранжевых точек. Миллионы москвичей отдыхали, ужинали, беседовали, быть может, выясняли отношения, как Виктор и Елена.

— Ты, наверно, презираешь меня, Витя, — начала Елена. — Думаешь: зря приняли ее в институт, учили, хвалили, а она — Чуйкин в юбке, пристроилась в управлении, и прощай геология!..

Так она сказала, слово в слово. Даже Чуйкина в юбке помянула, словно прочла все мысли Виктора. И столько горечи было в ее голосе, что Виктор поспешил отречься:

— Нет, нет, Лена, я не думал так, честное слово! Геологи требуются повсюду — и в поле, и в шахтах, и в научных институтах. Тебя оставили в Москве, значит, ты нужнее здесь, а меня послали на Камчатку, и я рад. Меня всегда тянуло к полевой геологии. Впрочем, поле или город — это не так важно, главное работать как следует.

— Счастливые вы, мужчины! — вздохнула Елена. — Ни с чем вы не связаны. Нам, девушкам, все труднее. Смотришь на меня с осуждением? Хочешь сказать: «Дали им равноправие, а они не ценят»…

— Что ты городишь, Лена? Все мы знаем, есть женщины-герои. Вспомни подпольщиц, партизанок, жен декабристов. А женщины-геологи? Жена Амалицкого ехала с ним в челноке, жена Черского собирала образцы для умирающего мужа, Набоко спускалась в кратер вулкана.

Елена наклонила голову:

— Не знаю, что это за женщины. Я не такая, я слабая… Да, я слабая, ты переоценивал меня. Я люблю хорошие вещи, уют, красивую мебель. Мне нужна Москва, театры, магазины… И портнихи нужны, и веселье, и интересные люди… Нужны сейчас, а не через пятнадцать лет, когда у меня будут заслуги и морщины. Молодая женщина не может жить без людей, одиночество для нас хуже могилы. Ты не имеешь права требовать, чтобы я хоронила свою молодость на Камчатке, в брезентовой палатке и спальном мешке…

Она еще долго говорила, постепенно повышая голос до истерического крика, и когда остановилась, Виктор не знал, что возразить. С Еленой ему трудно было спорить. Ведь он всегда так прислушивался к ней, хотел понять ее, мечтал сделать счастливой. Может быть, правда у красивых девушек какие-то особые требования к жизни, особые права на уют?

— Не знаю, — сказал он наконец, — я думал, что женщины прежде всего люди и, как всем людям, им нужна интересная работа. Мне было странно слышать про портних, про театры и мебель. Это на Тартакова похоже, не на тебя…

Тартаков вел в институте лабораторные занятия по геофизической разведке. Это был молодой доцент, знающий и на хорошем счету, но студенты недолюбливали его. Он объяснял свой предмет сухо, теми же фразами, что в учебнике, отвечал на вопросы неохотно и насмешливо, а спрашивал придирчиво, мелочно, с раздражением, не скрывая своего презрения к невежеству учеников. Впрочем, за пределами кафедры это был милейший человек: он охотно танцевал с первокурсницами на студенческих праздниках и даже выступал в драматическом кружке в ролях любовников или резонеров. Студенты, побывавшие на квартире у Тартакова, говорили, что это настоящий музей: на стенах ковры, картины, расписные тарелки, в горках — хрусталь, фарфор. Виктор, воспитанник суровой школы Сошина, осуждал любителя жизненных благ Тартакова, называл его горе-геологом, кабинетным воином. И когда Елена заговорила об уюте и мебели, Виктор невольно вспомнил Тартакова.

Елена отвернулась, пряча глаза.

— Я выхожу замуж за Тартакова, — проговорила она еле слышно, — и вот меня оставили в Москве…

Виктор был оглушен… Он даже пошатнулся и должен был схватиться за перила.

— Что же, желаю счастья! — вымолвил он наконец.

— Я хочу, чтобы мы остались друзьями, Витя, — сказала Елена. — Я очень уважаю тебя. Ты правильный человек. Но не осуждай меня. И, пожалуйста, пиши… хотя бы раз в месяц.

Виктор хотел крикнуть — нет, ни в коем случае не станет он писать жене Тартакова! Но слова застряли в горле. К чему обижать Елену? Пусть будет счастлива как умеет…

А может быть, напрасно Виктор ничего не сказал. Может быть, потому Елена и затеяла этот разговор, что ей нужны были гневные протесты, возмущенные, бичующие слова, чтобы опровергнуть доводы Тартакова. Может быть, следовало напомнить о практике в Тянь-Шане, когда Елена была так счастлива в брезентовой палатке, жила полной жизнью без театров и красивой мебели. И лучше было бы, если бы Виктор высмеял самобичевание Елены, если бы крикнул: «Да, я презираю, я осуждаю тебя!» Но Виктор смолчал. Он привык быть требовательным к себе и себя одного обвинять в неудачах. И сейчас он укорял себя — не Елена изменила, а он, дурак, не сумел удержать ее.

Больше они не встречались. Через неделю Виктор защитил дипломную работу, а еще через неделю получил документы и, отказавшись от отпуска, уехал в Ташкент, к Сошину.

Прошло всего два года с тех пор, как Сошин впервые испытывал аппараты в горах, но техника подземного просвечивания продвинулась далеко вперед. Пробные опыты породили целую отрасль науки, метод вырос в систему, возникла теория новой разведки. Так на стройке постепенно вырастает дом, а после трудно поверить, что великолепное здание родилось из штабелей невзрачного кирпича.

Все лето Виктор учился в Ташкенте: днем работал в лабораториях или в поле с аппаратом, по вечерам конспектировал отчеты. Он не пожалел о потраченном отпуске. Слишком мало было времени, слишком многое нужно было изучать.

Извержение на Камчатке ожидалось в ближайшие месяцы, но никто не мог знать точной даты. Боясь упустить извержение, прямо из Ташкента, не заезжая домой, Виктор отправился на Камчатку. В дороге начался отдых. Десять суток в поезде и еще пять на пароходе Виктор мог дремать, смотреть в окно, перебирать записи, думать, даже сочинять стихи. За это время в дневнике появилось несколько стихотворений. Одни из них были написаны ямбом или хореем, другие — вольным размером, в подражание Маяковскому. Но во всех говорилось об одной и той же девушке. Ее смуглое лицо скользило над колючими таежными сопками, отражалось в зеркальной глади Байкала, вместе с грохочущим поездом ныряло в прибайкальские туннели, реяло в облаках, плыло за пароходом.

Стояла глубокая осень, и Охотское море было одето туманом. Но Виктор не уходил с палубы, дышал холодной сыростью, смотрел, как выплывают из молочной мглы серо-зеленые валы. Хотя его жестоко мучила морская болезнь, он не хотел отлеживаться в каюте, твердил себе, что настоящий геолог должен стойко переносить лишения и не терять работоспособности. Работы у Виктора пока еще не было, но он мог тренировать свою стойкость.

Когда пароход вошел в Авачинскую бухту, на сопках повсюду лежал снег. Авача красовалась в голубоватобелых обновках.

Кто бы подумал, что под этим белоснежным покрывалом скрывается вулкан, словно волк в бабушкином чепце!

Железных дорог на Камчатке все еще не было, здесь путешествовали или на самолете, или на собаках. Виктору пришлось воспользоваться лохматой тягой. Собаки везли аппаратуру, а сам он вместе с проводником шел за санями на лыжах. С непривычки Виктор мерз, уставал, мучился с собаками, но с восторгом встречал каждое приключение. Для того его и учили в институте, чтобы по нетронутому снегу мчаться за собачьей упряжкой, наращивать сосульки на меховом воротнике, ночевать на снегу у догоревшего костра, обмораживать щеки и оттирать их. Никаких удобств. Как говорил Сошин: «Удобства — палка о двух концах. Запасливый — раб и сторож вещей, умелый — владыка своего времени». Виктор устал, продрог, каждый мускул у пего болел от напряжения, но он радовался лишениям. Наконец-то он приближался к настоящей геологии!

На последнем переходе собаки вывалили его из саней и умчались вперед. Проводник кинулся догонять их, и Виктор остался один. При падении одна лыжа сломалась. Кое-как, ковыляя, Виктор шел по тайге целую ночь. Проводник так и не вернулся. В темноте было жутковато. Виктор нервно прислушивался к ночным шорохам. Издалека доносился вой, волчий или собачий — Виктор еще не умел различать. На полянах, где снег был тверже, лыжня терялась. Тогда Виктор искал среди ветвей ныряющий ковш Большой Медведицы и против нее, в хвосте Малой Медведицы, неяркую Полярную звезду. И он был очень горд, когда поутру вышел на опушку и увидел за рекой большую деревню, а на ближнем берегу — бревенчатое строение, похожее на сельский клуб или на школу. Виктор узнал вулканологическую станцию (он видел ее на фотографиях) и поспешил к дому, который должен был стать его собственным домом по крайней мере на год.

Работники станции ждали Виктора уже третий день. Они даже встречали его на дороге, но Виктор пришел с другой стороны. В честь новоприбывшего готовился праздничный обед. Пока женщины хлопотали на кухне, мужчины повели Виктора в камчатскую баню. В ста шагах от станции из-под земли выбивался горячий источник. Он был окутан густым паром и окаймлен зеленью. В это морозное утро среди бесконечных снегов трава выглядела просто нелепо. Казалось, художник по ошибке капнул зеленой краской на зимний пейзаж. Температура воды доходила до семидесяти пяти градусов, поэтому зимовщики мылись в специально вырытой яме, где смешивалась горячая подземная вода и ледяная — из близлежащей реки.

Потом был устроен целый пир. Виктор попробовал местные деликатесы: медвежий окорок, жареную чавычу, варенье из жимолости, чай с сахарной травой. Чавыча была нестерпимо солона, трава показалась Виктору приторной и противной, но он мужественно ел и хвалил, чтобы не показаться изнеженным горожанином.

Поглощая камчатские яства, Виктор с любопытством рассматривал своих будущих сослуживцев. Он чувствовал себя как невеста, впервые попавшая в дом жениха. Вот незнакомые люди; они будут делить с тобой горе и радость, станут твоими родными. Кто из них будет тебе другом-помощником, кто — ревнивым недоброжелателем? Как примут тебя, признают ли равным? Виктор ловил каждый взгляд, прислушивался к непонятным замечаниям, намекам на дела, в которые он пока не вошел.

Еще в Москве Виктор слышал о начальнике станции — кандидате наук Грибове. Дмитриевский отзывался о нем с похвалой: способный ученый, смелый полемист. Теория Грибова о связи между солнечными пятнами и извержениями спорна, но заслуживает внимания.

Оказалось, что начальнику станции не больше тридцати лет. Он чуть ли не самый молодой на зимовке. Грибов был почти красив: с высоким бледным лбом и тонким профилем. Разговаривал он мало, больше слушал, щурясь и поджимая губы, лишь изредка вставлял замечания, поправляя ошибки товарищей резко и не всегда тактично. Грибов не понравился Виктору. «Второе издание Тартакова, — подумал юноша. — Впрочем, этот едва ли увлекается расписными тарелками».

Мало говорил и второй зимовщик, который назвал себя Ковалевым, хмурый мужчина лет тридцати семи, с лицом, изборожденным шрамами. Зато самый старший по возрасту, младший геолог Петр Иванович Спицын, не закрывал рта. Он охотно рассказывал о прежних своих экспедициях, о вулканологической станции, ее истории, достижениях, задачах и планах. Сам он жил здесь уже четвертый год безвыездно и считал подножие вулкана тихим и укромным уголком.

— Утихомирился на старости лет, захотелось покоя, — сказал он.

За столом сидела и его жена, Катерина Васильевна, высокая женщина с громким голосом. Она разговаривала властно, держалась уверенно. Только она одна возражала Грибову. Но хозяйничала не Катерина Васильевна, а лаборантка Тася, молоденькая девушка, очень миловидная, круглолицая, широкоскулая, с удлиненными монгольскими глазами и нежным румянцем, проступавшим под смуглой кожей.

Накрытый стол, белая скатерть, окорок, вино. В печке потрескивают дрова, уютно скрипят половицы под ногами, от еды и жаркой топки горит лицо. Как это не похоже на брезентовую палатку, напугавшую Елену! Какие же тут лишения, какие опасности?

— А где вулкан? — вспомнил Виктор.

Но Горелую сопку нельзя было увидеть. Вулкан спрятался от гостя, закрылся плотной пеленой тумана.

— Завтра, если вам не терпится, можно будет слетать, — сказал начальник станции Грибов.

— Слетать? Разве у вас есть самолет?

— Да, вертолет. И летчик свой. Вот он. Кланяйся, Степан. Ты еще не представился своему завтрашнему пассажиру?

— Куда спешить? Успеет еще налетаться, — небрежно отозвался Ковалев.

— Нет, пожалуйста, завтра же! — взмолился Виктор. Грибов поддержал его.

— Степа, нового товарища необходимо познакомить с вулканом, — сказал он строго и настойчиво.

— Пожалуйста, можно хоть сейчас.

— Завтра, если будет летная погода…

— Для Ковалева не бывает нелетных погод, — отрезал летчик.

На следующий день Виктор отправился на вершину вулкана. Летели они вдвоем с Ковалевым, так как вертолет поднимал только одного пассажира. Виктор волновался, спрашивал, не надо ли взять с собой аварийный запас пищи, сигнальные ракеты, палатку на всякий случай, а Ковалев хладнокровно уславливался насчет обеда. «Мы будем без пятнадцати три. Ждите нас», — сказал он, как будто отправлялся не на вулкан, а в гости или в кино. Да и то сказать, ведь он летел к кратеру уже восемнадцатый раз.

Как только вертолет взлетел, открылся замечательный вид на горы. Повсюду — на север и на юг — тянулись хребты, вздыбленная, измятая, расколотая земля, молодые вулканы с дымком, древние — с озерами в кратерах, с вершинами, сорванными взрывом, изъеденными талой водой. А над всем возвышался ровный, чуть закругленный конус Горелой сопки. Возле самого кратера плавал легкий дымок, а ниже, зацепившись за скалы, висели плотные облака. Ветер сдул снега с крутых склонов, смел их в размытые водой ущелья, и весь конус украсился белыми жилками. Между ними вились красновато-лиловые подтеки застывшей лавы.

Внизу тянулся темносиний, утопающий в сугробах лес. Виктор разглядел на опушке подвижную черточку — собачью упряжку — и мысленно представил себе, как он прокладывал бы путь с холма на холм через эту чащу, как карабкался бы на этот склон, переставляя лыжи елочкой, а через этот каменный обвал перебирался бы с лыжами на плечах. Вертолет избавил его от долгого пути.

Уже через полчаса они были над Горелой сопкой. На пологих склонах вулкана лежал ледник. Запорошенный вулканическим пеплом лед казался грязным, и только в трещинах он сиял зеленым или голубым цветом удивительной чистоты. Ледники перемежались бугристыми полосами лавы и осыпями хрупких обломков. Затем пошло фирновое поле. Не долетая двух километров до вершины, пилот посадил вертолет на плотный снег.

— Рисковать вертолетом из-за вас не буду, — сказал он строго. — Берите кислородные приборы, дальше пойдем пешком.

С непривычки к высоте у Виктора кружилась голова; казалось, что уши набиты ватой. Но он хотел тренировать себя и от прибора отказался.

— Возьмите, не храбритесь, — сказал летчик настойчиво. — В обморок падают внезапно, а мне неохота тащить вас.

Они двинулись вперед. Шли неторопливо, размеренно переставляли ноги и глубоко дышали в такт: вдох — выдох, вдох — выдох. На их пути не было отвесных стен и крутых скал, только пологий склон, усыпанный плотным снегом. От беспрерывного подъема уставали колени и сердце, но стоило остановиться на минуту, чистый горный воздух развеивал усталость.

Однако ближе к кратеру воздух стал не таким чистым. Начал ощущаться едкий запах окислов серы. Вскоре пошел снег. Пришлось двигаться в какой-то каше из мокрого снега, теплого пара и сернистого газа. Никак не удавалось перевести дыхание; каждый метр доставался с величайшим трудом. Но вот подъем кончился. Ковалев и Виктор стояли на краю кратера.

У их ног лежала круглая котловина диаметром около трехсот метров и глубиной — до двадцати. В середине темнели жерла. Время от времени из них вырывались клубы пара, пепла и фонтаны камней. На фоне скал горячие камни казались красноватыми, а в синем небе — черными. От беспрерывных взрывов дрожала гора.

На склоне кратера ледяные глыбы вперемежку с вулканическими бомбами образовали нечто вроде лестницы. Летчик попробовал верхние глыбы ногой и махнул Виктору.

— Разве можно спуститься? — взволнованно спросил Виктор. Он еще не знал границ допустимого риска.

Дно кратера покрывал рыхлый пепел. Ноги проваливались по колено. Виктору казалось, что податливая почва не выдержит его тяжести, вот-вот он утонет в пепле с головой. Но летчик шел вперед, разгребая теплую пыль меховыми унтами, и Виктор следовал за ним. Он предпочел бы умереть, только бы не показать себя трусом.

Не доходя примерно пятидесяти метров до жерла, Ковалев остановился. Отсюда хорошо были видны отвесные скалы, уходящие в глубину. Из таинственного сумрака вырывались темнокрасные камни. Жерло грохотало, как поезд па мосту.

Страшновато было стоять здесь, на тряской и сыпучей почве, у самого входа в недра вулкана. Виктору захотелось сказать: «Уйдем скорее, я уже насмотрелся», но он подавил страх и заставил себя двинуться вперед.

Летчик поймал его за рукав:

— Ты, парень, зря не рискуй. Погибнешь по-глупому. Это не шутки. Тут смерть рядом ходит.

В эту минуту кратер вздрогнул, послышался страшный грохот, как будто сорвалась каменная лавина. Целый сноп вишнево-красных камней вырвался из жерла. Летчик и Виктор кинулись бежать. Им показалось, что кратер проваливается. Рыхлый пепел подавался под ногами, люди падали, барахтались… Рядом и впереди шлепались еще не остывшие камни.

Задыхаясь, Виктор взлетел вверх по ледяной лестнице и только здесь, за пределами кратера, оглянулся. Жерло дымило, как фабричная труба, пар заволакивал кратер, круглая чаша постепенно превращалась в озеро, заполненное туманом.

Ковалев покачал головой и принужденно засмеялся:

— А я думал — конец пришел. Еле ноги унесли.

Виктор заглянул ему в глаза и понял, то не стыдно было испугаться.

— Опасная игрушка, — согласился он.

Но летчик уже не помнил об опасности. Он посмотрел на часы и сказал озабоченно:

— Пошли, надо спешить. Тася не любит, когда опаздывают к обеду.

Уже на склоне горы, когда подходили к вертолету, Ковалев заметил:

— Ты молодец, парень, не из робких. Только зеленый еще, своей головы не жалеешь. Я на фронте видел таких. Приходит в часть — подавай ему смертельный риск. «Хочу, чтоб в меня стреляли, где здесь пули?» Ну, и гибнет без пользы. А солдат должен жизнью дорожить, от пуль беречься, чтобы больше врагов уничтожить. Смелым надо быть во-время…

Виктор с трудом сдерживал довольную улыбку. Летчик, фронтовик, признанный храбрец, назвал его «парнем не из робких». Значит, есть надежда, что он будет образцовым геологом.

И все-таки Виктор был немножко разочарован. Мечтая о путешествиях, а в особенности после разговора с Еленой, он рисовал себе будущую жизнь суровой, полной лишений… Поездка на Камчатку представлялась ему незаурядным предприятием. Он снисходительно смотрел на товарищей, чьи пути кончались на Урале или в Восточной Сибири.

И вдруг вместо палатки, где ночуют на снегу и вода в чайнике замерзает к утру, Виктор оказался в хорошем бревенчатом доме; он спал на мягком тюфяке, с простынями, ел три раза в день за столом, накрытым скатертью, после рабочего дня мог отдохнуть за шахматами.

Обычно по вечерам все собирались в столовой, слушали московские передачи для Дальнего Востока или нескончаемые рассказы Петра Ивановича о геологических экспедициях в Якутии и на Кавказе, о снежных лавинах в Карпатах, пурге на Таймыре, землетрясении в Ашхабаде, об охоте на тигров в болотистой дельте Аму-Дарьи и на китов в Беринговом море. Тася слушала эти рассказы восторженно, Виктор — с интересом, а Ковалев — с недоверчивой улыбкой. Видимо, ему казалось странным, что Петр Иванович, этот медлительный человек, любитель поспать и покушать, мог переживать такие приключения.

— А вы не вычитали это? — спрашивал летчик.

Первое время Виктора удивляли желчные замечания Ковалева. Почему он постоянно угрюм и раскрывает рот только для того, чтобы сказать кому-нибудь неприятность? Потом Виктор узнал, что летчик сердит не на людей, а на свою судьбу. Ковалеву было уже под сорок — для авиатора критический возраст. В прошлом испытатель и истребитель, он сбил на войне двадцать шесть вражеских самолетов, сам трижды выбрасывался из горящих машин, был контужен, сломал ногу. А сейчас его летная жизнь подходила к концу, и с каждым годом ему все труднее было проходить через медицинскую комиссию. Ковалев нарочно забрался в глушь, где был на целый год избавлен от выслушивания и выстукивания. Старые раны, обиды на медиков, борьба с надвигающейся отставкой ожесточили его. Он стал резок, язвителен, часто задевал людей, даже безобидного Спицына…

— А разве это был тигр? Прошлый раз вы говорили про тигрицу, — возражал он, прерывая рассказ.

— Катерина Васильевна видела, спросите у нее, — обиженно твердил старик.

Но Катерина Васильевна отказывалась прийти на помощь.

— Все это пустяки, — говорила она. — Тигр, тигрица, какая разница? Давно это было. Сейчас ты и мухи не убьешь.

Спицына сама могла рассказать не меньше мужа, если бы захотела. Она сопровождала Петра Ивановича и на Кавказ и в Якутию, тонула вместе с ним на Енисее, спасалась от лавины, землетрясения и тигров… Химик по образованию, она работала и коллектором-геологом, научилась спать на земле, есть всухомятку, грести по десяти часов в день или столько же времени идти на лыжах. Она не жалела об уюте, не искала его, не любила шить и готовить и с удовольствием передоверила хозяйство Тасе. Но раза два в месяц на Спицыну находили приступы хозяйственности. Тогда она начинала яростно кроить, вышивать или стряпать, чаще всего пирожки. На несколько часов дом наполнялся криком, чадом, а в результате на стол подавалось нечто жесткое и подгорелое. Ковалев наотрез отказывался есть, Виктор отламывал маленький кусочек, и только Петр Иванович, чтобы уте шить жену, терпеливо доедал все до последней крошки.

Грибов не участвовал в общих беседах. Он вообще держался отчужденно, сразу после обеда уходил к себе в комнату и весь вечер писал докторскую диссертацию. Но ровно в восемь часов дверь в столовую открывалась, и Грибов строго спрашивал:

— Тася, мы сегодня будем заниматься алгеброй?

— Девочка устала, пусть посидит, — отвечал Петр Иванович, всеобщий защитник.

Но Тася, суетливо схватив тетради, исчезала за дверью… С ее уходом сразу становилось тихо и скучновато. Никто не смеялся, не пел, не восторгался и не ахал. И Петр Иванович, скомкав рассказ, говорил потягиваясь:

— Пожалуй, и я пойду поработаю…

— На боку лежа? — сердилась Катерина Васильевна. Петр Иванович, игнорируя нападки, важно удалялся и затворял за собой дверь. Через минуту из спаленки доносился стук сброшенных сапог и скрип кровати.

Виктор и Ковалев переглядывались с улыбкой. Спицына опускала голову.

— Стареет, — говорила она с грустной нежностью. — Подняться па холм — трудно, идти пешком — трудно, сидеть поздно — и то трудно. Дремлет целый день на работе. Статью заказали для «Бюллетеня» — третий год пишет. Каталог поручили составить — и то утомительно, ящики тяжелые. Пришлось самой взяться, кончать за него. А какой герой был! Волгу переплывал… В тайге две тысячи километров проходил за сезон. Все прошло. Теперь живем здесь, как в доме отдыха, пенсии дожидаемся.

«Как в доме отдыха! — думал Виктор. — Для Спицыных это дом отдыха, а для Елены подвижничество».

Вскоре и Спицына уходила. За ней поднимался летчик.

— Завтра полетим? — спрашивал он. — Тогда надо выспаться, пожалуй.

Виктор оставался один, задумчиво разглядывал тропические узоры на заиндевевшем окне, и часто… чаще, чем следовало бы, перед ним появлялось смуглое лицо с черными бровями.

Довольна ли ты собой, Елена? Уютно ли тебе в увешанной расписными тарелками квартире Тартакова? Спокойна ли твоя совесть, когда в комоде ты натыкаешься на заброшенный диплом геолога-разведчика? Случается ли тебе лечь в постель в девять часов, потому что до рассвета нужно вылететь в поле? И вспоминаешь ли ты человека, который думает о тебе на Камчатке?

Какая ты, Елена? Плохая или хорошая?

Ночь. Движок выключен. На столе — неяркая керосиновая лампа. Полутьма. Тишину нарушают только сонные вздохи Ковалева. Он скрежещет зубами и бормочет что-то. Потрескивают догорающие угли в печке, скрипят половицы, трещит фитиль, шуршит перо. Ночные звуки приглушены и разрозненны. Между ними — длинные паузы. В тиши мыслям просторно. Вот они умчались за девять тысяч километров… опять к Елене.

«Какая же ты, Елена? Хорошая или плохая?

Ты отвернулась от меня, но это еще не основание для того, чтобы сердиться. В институте было три сотни девушек, все они выбрали не меня. Я ведь не самый лучший… И я хочу забыть о своей обиде, о себе, поглядеть на тебя со стороны.

Я вспоминаю тебя на практике в Тянь-Шане. Помнишь, мы шли по каменной морене, не было воды, все изнывали от усталости и жажды, все хотели пить, у всех болели плечи и ноги. Но только ты одна отказалась идти, легла на камни и сказала: «Не могу дальше. Я умру здесь». И разъяренный Сошин крикнул: «Хорошо, Елена, я понесу вас на руках сегодня, но завтра я отправлю вас в город. Мне не нужны помощники, которые падают духом при первой трудности!.. И стране не нужны такие геологи!»

Это было. Но в той же экспедиции, месяц спустя, ты двое суток подряд, разбитая и усталая, шла по пустыне одна, чтобы сообщить о новой находке, о месторождении, которое обнаружили вы с Сошиным. Ты не жалела себя и не плакалась, хотя измучилась в три раза больше, чем на морене. Ты была хорошей, была и плохой в одной и той же экспедиции.

Я вспоминаю тебя в институте… В научном студенческом обществе ты делаешь доклад «Геология Тихого океана». Эта тема обширна, как океан, она связана с происхождением Земли, с астрономией, философией, с любым разделом геологии. Материала слишком много для студента, а для Тихого океана ничтожно мало — сплошные вопросы и загадки, сплошные белые пятна. Можно было бы ограничиться пересказом статей, но ты сумела связать их, объединить, проложить мостики через белые пятна… Тебя поздравляли после доклада, тебе жали руку декан и профессор, автор учебника океанологии. Отрывок из твоего доклада был напечатан в «Университетском вестнике». И ты сказала мне тогда: «Знаешь, Витя, я хотела бы поехать на Тихий океан. Сошин говорил, что подземный рентген можно превратить в подводный. Изучить океаны геологически! На это жизнь положить не жалко».

А потом ты стояла передо мной унылая, усталая, даже некрасивая и сбивчиво твердила что-то о платьях, портнихах, мягкой мебели, о том, что ты нежная и слабая.

Слабая! Едва ли ты была слабой, Елена. Слабая девушка не найдет дорогу в пустыне, слабая студентка не сделает доклад, достойный печати. Нет, ты была сильной. Ты всеми нами командовала и от нас и от себя добивалась всего, что хотела… Почему же под конец ты решила добиваться покоя? Почему ты сменила Тихий океан и мечту на тихую пристань с Тартаковым? Это было так неожиданно…»

Так ли неожиданно? Виктор откладывает перо. Ему вспоминается студенческий бал-маскарад. Он возлагал на этот вечер большие надежды — думал, что в маске легче говорить о чувствах. Елена была в костюме цыганки, с цветными лентами и монетками в косах. Виктор нашел ее без труда. Но Елена танцевала с Тартаковым. Час спустя Виктор видел их в буфете, Тартаков угощал Елену пирожными. Еще позже, набравшись храбрости, Виктор подошел к ним в коридоре. Елена опять была с Тартаковым. Разговор шел о скульптуре Эрзя. «В его работах я слышу голос леса, — говорил Тартаков, — в них шопот листьев, сонное журчанье ручья. Это былины, воплощенные в дереве…»

Виктору эти слова показались нарочитыми и напыщенными. Но он не видел работ Эрзя и не мог поддержать разговор.

Бал затянулся. Во втором часу ночи Елена спохватилась:

«Мама, наверно, беспокоится… Что же делать? Звонить уже поздно. Телефон у соседей — нельзя их будить. И как я доберусь? Метро закрыто».

Виктор предложил проводить девушку до дому. Елена жила в Измайлове, на противоположном конце города. Наконец-то они будут одни! Ночной поход напомнит Елене экспедицию…

Но Елена танцевала весь вечер, и пешеходная прогулка совсем не привлекала ее. И опять вмешался Тартаков. Он добыл где-то машину, обещал щедро запла-тить шоферу, сам сел рядом с ним, Елену и еще двух девушек любезно усадил сзади, пригласил и Виктора.

Виктор резко отказался, и Тартаков проговорил медоточивым голосом:

— Не фыркайте, молодой человек. Надо уметь жить и уметь ухаживать.

А Виктор не умел жить по-тартаковски. Он получал стипендию, обедал в студенческой столовой и не мог катать Елену на машине.

Снова шуршит перо, строки ложатся на бумагу…

«Говорят, что издалека лучше видно. Теперь я понимаю тебя лучше, Лена. Ты всегда была очень сильной, сильнее нас, твоих товарищей. Ты никого не хотела слушать, умела поставить на своем, а своего пути у тебя не было, и ты плыла по течению, делала все, что вздумается, иногда хорошее, иногда плохое. Только два человека были сильнее тебя — Сошин и Тартаков. Но к Сошину каждый год приходили новые коллекторы, он жил далеко и не писал нам, а Тартаков был рядом… Он убеждал тебя, что умеет жить, и ты поверила. Поверить было приятно, потому что жить по-тартаковски — это значит жить в свое удовольствие. А кто же не любит удовольствий? Удобства нужны всем. Для того и делают в домах водопровод и отопление. Всем людям приятнее сидеть в тепле, чем мерзнуть. И танцевать приятнее, чем носить воду… Все хотят жить хорошо, не только красивые девушки. Все любят жить. Но иногда бывает нужно отдать жизнь…

Я хочу рассказать тебе про моего нового знакомого — летчика Ковалева. Недавно мы с ним были в кратере вулкана — ходили смотреть жерло. На обратном пути он сказал мне: «Ты парень не из робких (Виктор не утерпел и похвалился), но суешься в огонь без надобности. Смелым надо быть во-время». «Как же так? — спросил я. — Разве можно быть смелым время от времени?» А он мне: «Все мы люди, и все боимся смерти. Смел тот, кто умеет подавить страх в бою, а тот, кто поддается страху, — трус и дезертир».

Мысли теснятся, перо проворно бежит по бумаге. Как все просто, как ясно сейчас! Каждый может быть смелым, подавить слабость. Как жаль, что Виктор не сказал всего этого Елене… Мысленно он исправляет их последнее свидание… Вместо того чтобы растерянно молчать, «он говорит: «Ты неправа, Лена! Каждый может быть смелым, так сказал Ковалев». Ах да, Ковалева он тогда еще не знал.

Словно чувствуя, что о нем идет речь, Ковалев приоткрывает глаза.

— Опять письмо? — говорит он, щурясь от света. — Напрасно трудишься. Ты тут пишешь, а девушка твоя с другим в кино пошла.

Виктор роняет ручку. Да, Ковалев угадал. Девушка ушла с другим, а Виктор растерянно молчал. Умные слова надо говорить во-время, после драки кулаками не машут. В самом деле, лучше идти спать. Завтра с утра на вулкан…

И, скомкав письмо, Виктор сует его в ящик стола.

Глава II

Каждое утро за завтраком разыгрывалась одна и та же сценка. Стараясь не глядеть в окно, Виктор спрашивал:

— Ну как, Степа, погода летная?

А за окном хозяйничал ветер, разметал сугробы, жалобно скулил в печной трубе, хлопал ставнями. Облака густой пеленой застилали небо, мутным туманом сползали по склонам.

— Такой вопрос можно задавать, только сидя спиной к окну, — замечал Грибов с усмешкой.

Ковалев делал вид, что не понимает иронии.

— А что, не кончили вчера? — спрашивал он, выгребая ложкой консервы из банки.

— Немножко осталось, Степа. На северном склоне, повыше ложбины.

— Ну, если осталось, значит, полетим. — Летчик брал шлем и уже возле двери говорил наставительно: — Для Ковалева не бывает нелетных погод.

Он бывал доволен, когда мог показать свое искусство. Летом летать не хитро, а вот сейчас, когда ветер съедает половину скорости, когда земля окутана облаками и машину нужно вести по приборам, полет становится заманчивым. Но как ни любил Ковалев рискованные полеты, без нужды, для собственного удовольствия, он не сделал бы лишнего километра. Если кто-нибудь собирался в Петропавловск, Ковалев придирчиво выспрашивал, зачем надо лететь, кто разрешил, хорошая ли погода на трассе, какая облачность над аэродромом. Только Виктор был избавлен от допросов. Съемка велась ежедневно в любую погоду, и летчик считал делом чести в любую погоду доставлять молодого геолога на вулкан.

Виктор начал с самой обыкновенной топографической съемки. Прежде всего ему нужно было иметь очень подробную и точную карту вулкана, со всеми буграми, ложбинами, приметными скалами.

Без вертолета он провозился бы с этой работой два года, но тут управился за две недели.

Сорок пять километров от станции до сопки Горелой вертолет покрывал за тридцать минут. Можно было выезжать туда, как на службу, на восемь часов, возвращаться домой к обеду, а ночью спать в собственной постели. Вся съемка производилась в воздухе, иногда даже в сплошном тумане, с применением радиолокации. Предварительно на склонах Виктор расставил металлические буйки, которые служили ориентирами; металл резко выделялся на экране локатора.

Виктор снял около ста профилей. В них нелегко было разобраться, и для наглядности он вылепил модель вулкана из воска. На восковой горе он обозначил булавками опорные буйки. Все безымянные холмы, овраги и потоки застывшей лавы получили имена. Виктор называл их в честь московских улиц. Так появились на крутых склонах вулкана Сретенка, Солянка, Волхонка, Стромынка, Матросская Тишина. Сретенка представляла собой непроходимое ущелье с отвесными стенами, заваленное вулканическими бомбами. На Солянке были выходы газов, образовавшие яркозеленые пятна на скалах. Бумажки с названиями наклеивались на восковой двойник вулкана. А внутри модель была пустая. Ведь до сих пор никто в точности не знал, что там находится.

К началу ноября подготовка закончилась, и можно было приступить к основной и самой интересной работе — просвечиванию вулкана. Виктор решил начать сверху, от главного кратера.

Каждый день ровно в девять утра Ковалев сажал вертолет на снежное поле где-нибудь на макушке горы, и Виктор начинал съемку. Лопаткой он отрывал квадратную ямку, утрамбовывал снег и ставил на него аппарат. Затем следовала забивка костылей, установка уровней, окончательная проверка, настройка частот… И вот наконец невидимые лучи устремлялись по приказу Виктора или отвесно вниз, или сквозь гору — на противоположный склон, или наискось — к соседнему буйку. Они скользили в темноте по комкам лавы, толщам слежавшегося пепла или погребенного льда, колебали крошечные кристаллики и, отразившись где-то в пути, возвращались, чтобы доложить о своих странствованиях. Их рапорт записывался на фотопленке размытыми пятнышками — черными и серыми. Сдерживая любопытство, Виктор осторожно вынимал кассету, заворачивал ее в черную бумагу и медленно брел к следующей точке. Быстро ходить было невозможно. После резкого подъема на высоту четырех с лишним километров болели уши и голова. Трудно дышалось, усталость пригибала к земле, после нескольких шагов тянуло присесть отдохнуть. Но Виктор не позволял себе часто присаживаться. Короткий зимний день подгонял его. Установка аппарата, выравнивание, переноска отнимали много времени. Только успеешь развернуться, сделать шесть-семь съемок, глядь — уже сумерки, с синеющими сугробами сливается вертолет — прикорнувшая на снегу стрекоза, и Ковалев напоминает: «Пора домой, Тася не любит, когда опаздывают».

Снова под ногами плыла вздыбленная земля, молодые вулканы с дымком, древние — с озерами в отслуживших кратерах. Виктор смотрел за борт, но привычная красота уже не волновала его. Он узнавал знакомые очертания гор, синие пятна лесов и думал: «Еще километров двадцать. Скоро уже дома».

Пока он заканчивал третью тарелку супа — мастер на все руки, расторопная Тася успевала проявить пленки. Конечно, можно было отложить их на часок для просушки, а пока они сохнут, подремать немножко, но как удержаться, как не посмотреть, что же удалось найти сегодня? И, осторожно развернув сырые колечки пленки, Виктор рассматривал на свет черточки и пятнышки — условный язык аппарата. Этот язык еще нужно было перевести на русский. Но Виктор хорошо понимал подземный рентген, умел читать «с листа», без словаря.

— Возьмите бланк, — говорил он Тасе. — Пишите: «Семнадцатое ноября, пункт А, точка восемнадцать, отвес. Четыре метра — снег, двадцать метров — вулканический пепел со льдом, далее — вулканические туфы, прослойка льда, базальтовая лава, опять туфы, туфо-брекчии, еще раз базальтовая лава… всего на глубину тысяча двести метров».

На каждом бланке был записан путь одного луча, отвесного, наклонного или горизонтального. Лучи пронизывали вулкан во всех направлениях и в разных точках встречали один и тот же пласт. Все это наносилось на многочисленные разрезы. В столе Виктора пухла горка папок.

Позднее, когда у Таси начинался урок алгебры, Виктор работал над моделью вулкана. Сначала модель была пустая внутри. Но Виктор постепенно заполнял пустоту слоями подкрашенного воска. Прозрачный воск обозначал туф, красноватый — лаву, воск с золой — брекчии (породы, образовавшиеся из слежавшихся обломков лавы). В подлинный вулкан нельзя было заглянуть, но восковая гора разнималась на части. Можно было рассматривать ее снаружи и в разрезе.

Зимовщики следили за ростом модели с интересом, только Грибов позволял себе подшучивать.

— Во всяком случае, это красиво выглядит, — говорил он. — В прошлом веке очень любили такие штучки. Тогда на каждой ярмарке показывали восковые фигуры преступников. Тут бы и поставить эту модель с надписью: «Чудовищный изверг и убийца Вулкан, загубивший за пять тысяч лет трех человек».

В словах Грибова сквозила неприязнь. Он приехал на Камчатку с собственной теорией. Нужны были доказательства, ему разрешили всю работу станции направить на проверку своих предположений. Но вот появился новый человек с каким-то аппаратом, и работа Грибова отошла на второй план. Вертолет работал на Виктора, летчик — на Виктора, лаборантка — на Виктора. Весь интерес и все внимание — работе Виктора. Грибов утешал себя: его теория слишком глубока, недоступна пониманию рядовых сотрудников. Но все же в душе у него росла обида за свою работу, раздражение против Виктора и его модели. Иногда оно прорывалось насмешливой шуткой или откровенным сомнением.

— Туфы — лавы, лавы — туфы, — говорил он, поглядывая на модель, — все это мы знали и раньше. Еще студентом я читал в популярной статье: «Вулкан — это гора, которая создала сама себя». Когда-то здесь было ровное место, потом возникла трещина. За пять тысяч лет произошло штук семьсот извержений, и вот из лавы и пепла выросла куча почти в пять километров высотой, что-то вроде шахтного террикона. Теперь Шатров изучает эту кучу, изобразил ее в разрезе. Как учебное пособие это любопытно и наглядно, но что это дает для науки? Техника подтверждает старые взгляды — то, что было открыто мыслителями без аппаратиков.

Виктор обычно отмалчивался. Он совсем не был уверен, что его работа значительна. Но однажды за него ответил летчик.

— Помнится, — сказал он, — когда я летал над Ленским трактом от Иркутска до Якутска, жил на одной посадочной площадке в сторожах отставной ямщик. И один у него был разговор: «Скушное ваше летное дело. Вот я бывало на тройке с колокольчиком, да в зимнее время, в сорокаградусный мороз… на весь тракт моя упряжка первая. Какие кони были — звери! Чуть зазеваешься — вывалят в сугроб или в полынье искупают. Вожжи в руках — как струны. Не езда — песня! А что ваш самолет? Печка на крыльях, жестяной ящик. Дернул за рычаг — он идет, дернул за другой — садится. Никакого тебе геройства».

Все рассмеялись. Грибов тоже улыбнулся нехотя, но насторожился.

— К чему эта басня? — спросил он.

— А мне сдается, — сказал летчик с расстановкой, — что вы, товарищ Грибов, тоже из породы этих самых ямщиков. Вы говорите: «Гений, мыслитель, догадка!» В общем, этакая игра ума, скачки с препятствиями. Верно, люди в прошлом ездили на перекладных, мучились, но ездили. Но ведь с техникой дальше уедешь, товарищ Грибов? Как вы думаете?

Начальник станции пожал плечами.

— Отставной ямщик Грибов, — сказал он с невеселой усмешкой, — сомневается, чтобы какая-нибудь машинка могла заменить талант и знания. Пока что мы видим только туфы и лавы. Самолеты летят по трассе, проложенной ямщиками, товарищ пилот.

Грибова было нелегко распознать. Даже близкие знакомые ошибались в нем, считая его холодно-равнодушным, рассудительным человеком с рыбьей кровью. На самом деле Грибов был решителен, смел, даже дерзок и азартен. Страстный боец по натуре, он вел сражения за письменным столом. Он был неустрашим в мыслях — это ценное качество для ученого. Грибова отметили еще в институте. Его дипломный проект был опубликован как научная работа. Способности математика сочетались в этом человеке со способностями юриста. Он легко видел слабости противника и в спорах побеждал всегда, хотя не всегда был прав. Его работа в самом деле была грандиозна и смела. Грибов хотел предсказывать извержения, установив математически связь между процессами на Солнце, в океане и под землей. Эта связь действительно существует, но она очень сложна. Чтобы предсказать извержение, Грибову надо было привлечь астрономию, метеорологию, физику, океанографию, геологию. Люди осторожные говорили, что такая работа непосильна и потому бесполезна. «В науке нужно копить новые факты», — утверждали они. «Кому-нибудь нужно копить, кому-нибудь и осмысливать», — возражал Грибов.

— Я готов поверить, что эту работу завершит Грибов, — сказал один из его товарищей, — только не Александр Григорьевич, а его внук или правнук. Здесь хватит работы на сто лет.

— Пусть так, — говорил Грибов, — но я вложу свою долю.

В глубине души, конечно, он надеялся сделать все. Результатов пока не было, но Грибов и не обещал быстрых успехов… «Главное — дело идет», — утешал он себя. Другие не решались приняться, а он взялся и постепенно продвигается вперед.

На Камчатку Грибов приехал, чтобы наблюдать вулканы. Однако его личные наблюдения не могли играть большой роли. Ему нужно было знать все, что говорила по этому вопросу мировая наука. В списке использованных материалов у него значилось тысяча двести книг, статей, диссертаций и отчетов. С точки зрения Грибова, работа Виктора была тысяча двести первым материалом, которому он, Грибов, в своей книге посвятит три строчки. Грибова удивляло и раздражало внимание зимовщиков к восковой горе, но он не завидовал нисколько. Сам себя он считал будущим генералом науки, а Виктор в его глазах был чертежником, топографом, ведущим картографическую съемку под землей. Когда сотни топографов закончат работу и на основании их трудов будет составлена карта, генерал положит ее перед собой, обдумает… и красной стрелкой изобразит свое решение — указание для многих тысяч людей. Разве может генерал завидовать топографу? Смешно подумать. Он неизмеримо выше этого.

И все же Грибов мешал Виктору, не преднамеренно, но очень часто.

Зимой на станции было не много работы, но все-таки работа находилась, и Виктор не освобождался от нее. Нужно было разбирать коллекции, писать месячные отчеты, составлять таблицы. В эти дни Виктор не вылетал на вулкан.

Хозяйственные заботы требовали мужской силы: то привезти дров из лесу, то напилить их, наколоть, починить крышу, расчистить дорогу, разгрести снег. К таким делам неизменно привлекались Виктор и Ковалев. Полет на вулкан, естественно, срывался.

На станции еще летом были установлены дежурства. Дежурили все, в том числе и Грибов. Но научных сотрудников было только четверо. Значит, через три дня на четвертый Виктор оставался дома. А на следующий день, глядишь, Грибов сам собрался вылететь к морю для измерений, а там что-нибудь еще… И выходило, что за неделю Виктору удавалось побывать на вулкане раза два.

Съемка продвигалась черепашьими темпами. Виктор был в отчаянии, он боялся, что не успеет закончить се до извержения. И однажды за столом, выслушав очередное распоряжение, он очень мягко попросил освободить его от хозяйственных работ.

— А как вы это представляете себе? — возразил Грибов холодно. — Товарищ Шатров занимается наукой, а Катерина Васильевна пилит за него дрова? Товарищ Шатров улетает, а начальник станции за него дежурит? У нас здесь нет прислуги и нет бар. Все выполняют черную работу, я тоже. Почему давать вам особые привилегии? Вы такой же сотрудник, как все остальные. Прав я или неправ?

Виктор смутился, не знал, что ответить. Но тут на помощь к нему пришла Катерина Васильевна.

— Формально прав, а по существу — издевательство, — заявила она громогласно. — Пользуешься тем, что человек не умеет постоять за себя. Тебе дежурства не мешают, ты над книгами сидишь, а Вите они съемки срывают. Лично я согласна дежурить за Шатрова, и Петр Иванович не откажется. («Не откажусь», — подтвердил Спицын.) А дрова мы со Степой напилим вечером после полета. Сделаем, Степа?

— Сделаем, считаться не будем, — поддержал летчик.

Грибов оказался в меньшинстве.

— Для меня все сотрудники равны, — сказал он, — я со всех одинаково требую. Хотите работать за себя и за Шатрова — дело ваше. Но скажу откровенно, Катерина Васильевна, так не воспитывают молодых ученых. Так их портят, зазнайство им прививают. Потакая Шатрову, ты ему больше вредишь.

Пожалуй, была еще одна причина, усилившая неприязнь Грибова к Виктору, причина совсем не деловая — миловидная девушка Тася.

На вулканологической станции, где жили только взрослые, Тася была одновременно и заботливой хозяйкой и балованым ребенком. По утрам, когда в сенях слышался ее тонкий голосок, всем казалось, что стало светлее, словно солнце проглянуло сквозь заиндевевшие окна. Днем, среди занятий, из лаборатории доносились обрывки песен. У Таси не было голоса, но песня рвалась у нее из души, от избытка молодости, бодрости и здоровья. И, слушая ее, расплывались в улыбке стареющие Спицыны, переставал хмуриться раздражительный летчик, даже Грибов, поборник суровой дисциплины, не прерывал неуместных рулад.

Тася была только помощницей, самым необязательным человеком на станции, но без нее не обходилось ни одно дело. Она надписывала этикетки для воскового вулкана, вычерчивала схемы для диссертации Грибова, вела журналы просвечивания, раскладывала по папкам бесконечные протоколы. Без нее Виктор все растерял бы и перепутал. И когда обугливались пирожки Катерины Васильевны, кто спасал их? Тася. И когда никто не хотел слушать истории Петра Ивановича, кто задавал вопросы, ахал, изумлялся? Опять та же Тася. Без нее и рассказывать было неинтересно.

«Тася, подержи», «Тася, принеси», «Тася, приготовь», — слышалось на станции с утра до вечера. Все исполнялось быстро, точно, с охотой, без малейших возражений. В крайнем случае, Тася позволяла себе сказать: «Если можно, немножко погодя…»

Тася выросла в деревне, кончила среднюю школу в районном селе и дальше Петропавловска нигде не бывала. Она видела в своей жизни пароходы, автомашины, самолеты, а поезд и трамвай — только в кино. До девятнадцати лет Тася ездила на собаках, затем ей довелось подняться на вертолете. Она была единственным человеком, которого Ковалев согласился взять на борт без необходимости, просто чтобы показать, как выглядит Камчатка с воздуха. Тася две недели говорила только о полете и за обедом накладывала Ковалеву тройные порции.

На сто километров в окружности станция была единственным научным учреждением, и Тася очень гордилась своей работой. На сто километров в окружности было семь человек с высшим образованием, четверо из них — на станции. Самые интересные люди во всей округе жили здесь: Ковалев и Спицыны побывали во всех концах страны, Грибов и Шатров путешествовали не много, но зато были подлинными, прирожденными москвичами. Они могли рассказывать про Кремль, про Красную площадь, про высотные дома, про улицы, переулки и мосты, названия которых встречаешь в книгах.

— А что такое Солянка? — спрашивала Тася, надписывая чертежным шрифтом наклейку для восковой горы.

Но больше всех на станции Тася уважала Грибова. Остальные были интересными людьми, а Грибов — настоящим ученым. Тася видела у него на столе книгу, изданную Академией наук. На обложке было напечатано «А. Г. Грибов», в конце приложены выводы на китайском, французском и английском языках и послесловие известного академика, рекомендовавшего отнестись со вниманием к гипотезе молодого ученого.

Книга называлась «Ритмы солнечной активности и движения подкоры».

«Что такое солнечная активность?» — спросила Тася.

Грибов начал объяснять, увлекся, прочел целую лекцию. Лекции читать он умел. Он говорил четко, убедительно, картинно. Солнечные пятна, протуберанцы, землетрясения, воздушные массы, планеты и атомные ядра служили ему материалом для размышлений.

Тася была хорошей ученицей, но только ученицей. Мир в ее голове был разложен по полочкам: тут — ботаника с растениями, тут — геология с вулканами, тут — физика с атомами. Грибов открыл ей природу во всем многообразии, переплетении, движении, изменчивости. У Таси дух захватило от восхищения. Вот это была настоящая наука! Молодой ученый показался великаном, перекидывающим из руки в руку горы, материки и звезды. Тася робко попросила книгу Грибова на недельку, внимательно прочла ее до конца, но не поняла ничего, только прониклась глубочайшим почтением к автору. На каждой странице там пестрели формулы, а Тасе математика давалась с трудом. Готовясь к экзаменам в институт, она часами сидела над одной задачей по геометрии с применением тригонометрии.

— Такой ученый — и такой молодой! — рассказывала она по вечерам в деревне. — Ни одного седого волоса, лоб чистый, высокий… И нос такой тонкий, красивый, с горбинкой. А какой обходительный! Вчера вечером хотел меня проводить… только я убежала, неловко было.

Эти разговоры повторялись ежедневно, пока тетка Таси не сказала ей:

— Однако, я не против… пусть засылает сватов. Если он по душе тебе, препятствовать не будем.

Тася покраснела и замахала руками:

— Да что ты, что ты!.. Одно сватовство у тебя на уме! Как ты могла подумать? Он такой человек… такой человек…

— И мы не какие-нибудь! — обиделась тетка. — Отец твой, покойник, депутатом райсовета был, в Петропавловске на съезде выступал. И дядя у тебя — лучший охотник на селе. Никто больше его мехов не сдает. У нас всего навалом, медвежьими шкурами стенки обиты, а у начальника твоего — голые доски. Нечем ему гордиться перед нами.

— Ах, тетя, ничего ты не понимаешь! — вздохнула Тася.

С тех пор она перестала упоминать дома о Грибове. Но по вечерам, сидя над задачками, частенько задумывалась, забывала про вычисления и долго с мечтательной улыбкой глядела поверх тетрадки.

А Грибов? Сдержанный, скрытный, он ни с кем не говорил о Тасе. Положение начальника обязывало. Грибов считал, что он не имеет права влюбиться в подчиненную, что это подорвет его авторитет… Но сердце не считается со служебным положением. Присутствие Таси радовало строгого начальника. Прежде за работой Грибов не замечал времени, теперь по вечерам он начал поглядывать на часы. Поэтому он с такой точностью вызывал Тасю на урок ровно в восемь. Ему приятно было смотреть на тонкие брови, сдвинутые на переносице, приятно было, подметив растерянность Таси, намеком подсказать решение и увидеть лестное восхищение в удлиненных глазах.

Еще приятнее было показывать свои работы, объяснять сегодняшнюю только что найденную идею. Никто никогда еще не выслушивал его так почтительно. Он вспоминал своих знакомых и учениц. Задорные московские студентки всегда готовы были спорить, слушали недоверчиво, а иногда и невнимательно. Только эта скромная девочка поверила ему всей душой, в сущности, только она поняла масштаб его как ученого.

С приездом Виктора отношение Таси к Грибову не изменилось, но свободного времени у девушки стало меньше. Нужно было чертить разрезы, переписывать журналы, проявлять снимки, готовить воск, золу, краску, подписи для модели. Восковой вулкан был для Таси понятнее, чем дебри математики, и вообще с Виктором было куда проще. С ним можно было поспорить, даже пошутить, например спросить как бы невзначай:

— А есть у вас девушка в Москве?

Виктор хмурился, смущался:

— Что за глупости! Нет никакой девушки.

— А вчера вы дали мне переписывать журнал, и там между страницами стихи лежат про какую-то Елену. Ее звали Еленой, Леночкой, да?

Виктор сердился, говорил, что чужие бумаги читать нельзя, невежливо. И вообще надо работать внимательнее. Изобразив на лице раскаяние, Тася пережидала, чтобы буря улеглась, потом начинала снова:

— Куда вы ходили с ней? В Большой театр?

Виктор вздыхал. Один раз он пригласил Елену на «Пиковую даму» и напрасно прождал ее под колоннами Большого театра до второго действия.

Тася тоже вздыхала. Никто не посвящал ей стихов. Должно быть, это очень приятно. И в театр ее не приглашали никогда. Пьесы она видела только в клубе, в исполнении самодеятельных кружков, а сцену Большого театра — в кинохронике. Но это совсем не то. Самой бы побывать там, войти в ложу, сесть в кресло, облокотиться на бархатный барьер…

— Скажите, а можно пойти в театр в платье с короткими рукавами?

С начальником станции вести такие разговоры было невозможно. К Грибову приходила робкая школьница, присаживалась на край табуретки, упавшим голосом докладывала:

— Номер двести семьдесят три у меня не выходит, Александр Григорьевич, там, где в конус вписана пирамида..

— Почему вы задержались? — спрашивал Грибов, глядя на часы.

Тася рассказывала о сегодняшних работах Виктора… Грибов слушал, расхаживая по комнатке.

— Лавы — туфы, туфы — лавы! — говорил он. — Все это знали: и Заварицкий, и Павлов, и Карпинский — великие ученые, которые силой своего ума пронизывали горы. Они увидели это мысленно, а теперь приборы подтверждают. Наш Шатров крохобор, он мелкий собиратель фактов. Факты — только сырье, материал для размышлений. Если вы хотите стать настоящим ученым, Тася, вам нужно заниматься математикой всерьез. Математика приучает нас думать последовательно и точно. Давайте посмотрим, почему вы застряли с этим конусом…

Виктор действительно собирал мелкие факты. Именно в том и состояла его задача. Но напрасно Грибов уверял, что все эти факты давным-давно известны.

Конечно, ученые и раньше знали, что Горелая сопка — типичный слоистый вулкан, сложенный лавой и туфом. Но только Виктору удалось открыть, что между слоями лавы прячутся пласты самородной серы, что в одной жиле — богатая хромовая руда, а в другой — пустоты с кристаллами горного хрусталя.

Конечно, ученые и раньше знали, что в центре вулкана должен быть канал, по которому поднимается лава, что застывшая лава часто закупоривает этот канал, образуя каменные пробки. В тысяча девятьсот втором году, например, во время извержения на Мартинике вулкан выдавил эту пробку, и на вершине горы выросло что-то вроде обелиска, как бы памятник в ознаменование катастрофы. Этот обелиск видели, рисовали, фотографировали. Все понимали, что от прежних извержений должны были где-то под кратером остаться пробки. Но только Виктор установил, где и как они расположены в Горелой сопке.

С особенной тщательностью Виктор проследил вулканический канал начиная с жерла. Оказалось, что от вершины вулкана вниз идет цепочка высоченных пещер с раскаленными стенами. Между пещерами много трещин, узких расселин, иногда встречаются довольно широкие трубы. В трех километрах ниже кратера основной канал изгибался двойным коленом. Именно здесь образовалась последняя пробка, наглухо закрывшая выход лаве.

Под этой пробкой аппарат обнаружил пустоту. Видимо, охладевшая, покрывшаяся коркой, но еще жидкая лава нашла другой выход, и уровень ее резко упал. Но корка застряла в канале, и получился каменный тампон. Так в стакане из-под простокваши остается ободок на том уровне, где была сметана. Все это Виктор узнавал постепенно, день за днем. Он должен был сдерживать нетерпение, словно человек, который читает приключенческий роман на малознакомом языке со словарем и за вечер успевает перевести две-три странички.

Виктор работал последовательно, не разрешая себе забегать вперед. «Не меняй в пути планы», — говорил его учитель Сошин. Эти слова в дневнике Виктора были обведены красным карандашом. Съемка велась послойно, от вершины к подножию. В первое время Виктор успевал за день снять пласт метров в сто — двести толщиной. Но чем дальше от кратера, тем шире становился вулкан, и объем работ все увеличивался. На уровне каменной пробки Виктор оставался целую неделю, и целую неделю вся станция старалась догадаться, что же будет найдено ниже.

А ниже была огромная пустая камера. В ней без труда уместился бы средневековый собор или современный высотный дом. Дно у пещеры было совершенно гладким, и под ним канал исчезал; во всяком случае, Виктору не удалось его обнаружить. Едва ли он мог ошибиться. Просвечивающие лучи сильно поглощались газами, поэтому всякие трещины, поры, пустоты резко выделялись на фотопленке. До сих пор канал всегда получался угольно-черным, как металл на рентгеновском снимке. И вдруг — ни малейшего намека.

Виктор несколько раз проверял себя. Наконец решил, что ошибки нет и можно продолжать съемку. Он еще раз измерил местоположение гладкого дна пещеры. И тут неожиданно выяснилось, что за это время дно поднялось на три метра.

«Как же это понять? — спрашивал себя Виктор. — Может быть, на дне пещеры жидкая лава? Да, конечно, только так. Она прибывает, и уровень ее поднимается. Весь канал под пещерой заполнен лавой, поэтому он и не заметен на снимках. Лава обычная, базальтовая. Она не выделяется среди окружающих ее пластов застывшего базальта. Чтобы отличить жидкую лаву от застывшей, требуется особенная съемка. До сих пор не нужно было ее применять, но теперь придется попробовать».

Станция была встревожена. Лава внутри горы на высоте двух километров! За несколько дней она поднялась на три метра, скоро заполнит пещеру и подойдет к пробке вплотную. Что произойдет тогда? Не приближается ли извержение?

По вечерам в столовой не утихали споры. Грибов нападал, Виктор защищался, Спицыны отстаивали свое независимое мнение. Иногда даже летчик вступал в разговор, но большей частью он поддерживал Виктора кивками. Тася разрывалась. Она была согласна с Виктором, но сочувствовала Грибову.

Виктор считал, что извержение должно произойти немедленно, Грибов был категорически не согласен. На Солнце мало пятен, уровень океана не меняется. И вообще, по теории Грибова, в этом году извержения должны быть в Андах, а на Камчатке только в следующем. Пусть у Виктора другие данные, — он может ошибаться. Крапинки на пленке еще не доказательство. Может быть, пленка подпорчена, может быть, отсырела и на ней еще до съемки были пятнышки. Грибов говорил, как всегда, спокойно, чуть свысока, с легкой иронией. Он держался как учитель, разъясняющий ошибки самоуверенному ученику. Виктор горячился, выходил из себя.

— При чем здесь пленка? — кричал он. — Как вы не понимаете? Это же очень просто. Лава поднимается, вскоре она заполнит пещеру, переплавит или вышибет пробку — и путь открыт!

— А где у вас газы? — спокойно возражал Грибов. — По вашим сведениям, лава уже на пороге, а мы видим: вулкан еле-еле курится. Все-таки нельзя, дорогой, отбрасывать прежнюю науку. Горелая сопка действует не впервые, обычаи вулкана выяснены задолго до появления ваших приборов. Вы не раз читали, что события здесь начинаются легким землетрясением, затем следует взрыв, извержение пепла с молниями, с грозой, с вулканическими бомбами. При этом потоки лавы невелики, видно, она с трудом доходит до вершины. Потом, через несколько месяцев, гора прорывается сбоку, и лава стекает через новый выход. Итак, мы ждем землетрясения, которое откроет путь газам. Так ведет себя машина, которая называется Горелой сопкой.

Хладнокровная рассудительность Грибова подавляла Виктора. Спорить он не умел. Почему-то лучшие возражения приходили ему на ум после полуночи, когда все уже спали. Тогда он тихонько вставал, зажигал лампу и торопливо записывал в дневник:

«Это верно, что вулкан — машина, причем машина тепловая и больше всего похожая на паровой котел. Попробуем разобраться в механизме Горелой сопки — нашего природного котла.

Топка находится где-то на большой глубине, уголь заменяется внутренним теплом Земли. Подземный жар плавит лаву, подземное давление выдавливает ее наверх в пещеру. Пещеру можно сравнить с цилиндром. Здесь давление пониженное, из лавы выделяются газы. Но лава все еще поднимается вверх и сжимает газы, теперь она действует, как поршень. Пещера закрыта сверху каменной пробкой; допустим, что это клапан. Когда газы сжаты до отказа, они вышибают клапан. При этом часть лавы выливается, как газированная вода, когда выбита пробка.

Хуже всего, если пробка слишком прочна. Тогда дело кончается плохо. Бывали случаи, когда вулканы целиком взлетали на воздух. Это как бы взрыв котла с засорившимся клапаном.

Может ли Горелая сопка взорваться на этот раз? Подсчитаем, какое нужно давление газов для того, чтобы развалить гору. А впрочем, считать нужно не так. По прошлым извержениям мы знаем, что большая часть лавы выливается через боковые кратеры. Горелая сопка лопается сбоку, и при этом давление не так велико, не больше шестисот атмосфер. Интересно, какое давление над лавой сейчас?»

Пожалуй, прав был Сошин, чье изречение Виктор записал у себя в дневнике: «Противники придираются к ошибкам, они указывают, над чем надо работать». Если бы не возражения Грибова, Виктор нипочем не взялся бы за очень трудное и сложное определение плотности газов в пещере. А результаты получились многозначительные. Давление газов доходило до пятисот десяти атмосфер. Оно было гораздо выше, чем в самом совершенном паровом котле. А так как паровой котел, называющийся Горелой сопкой, лопался при давлении в шестьсот атмосфер, Виктор уверенно сделал вывод: извержение начнется очень скоро — двадцатого, двадцать пятого декабря и, возможно, газы прорвутся не через верхний кратер, а сбоку, сквозь стенки вулкана.

— Нельзя отбрасывать всю прежнюю науку, — твердил Грибов. — Извержения Горелой сопки проходят всегда одинаково. Вулкан — это машина. Машина не может действовать каждый раз по-новому…

И вечером, как обычно, Виктор отвечал Грибову в своем дневнике: «Да, вулкан машина, но машина, которая работает без наблюдения человека. Никто не чистит, не смазывает, не регулирует ее. Вулкан действует нерасчетливо, он сам себе засоряет выход. Все ужасы извержений происходят из-за неисправности клапана. На вулканах Гавайских островов лава не застывает, там извержения сводятся к колебаниям уровня лавы в кратере. Изредка она переливается через край, но это всегда видно заранее. Наш вулкан не такой аккуратный, это неряха, который валит мусор на крыльцо, а потом не знает, как выйти из дому. Если это машина, то, во вся-, ком случае, неисправная. Это паровой котел с засоренными трубами. Если не откроется клапан, котел лопнет. Конечно, хотелось бы угадать, в каком месте он лопнет. А впрочем, по прошлым извержениям известно, что наш котел лопается сбоку. Возможно, лава уже пробивает себе дорогу, просачивается между пластами. И если проследить возникающие ответвления, можно узнать, где прорвется новый кратер».

В ближайшие дни Виктор попробовал найти эти ответвления, наудачу направляя лучи под центральную камеру. Но, напрасно потеряв три рабочих дня, он решил продолжать методическое обследование вулкана. Между тем подошло двадцатое декабря. Прошло двадцать первое и двадцать второе. Все сотрудники станции — и те, что верили Виктору, и те, что не верили, с волнением следили за Горелой сопкой. Всю ночь на крылечке скрипел снег. Кто-нибудь из зимовщиков, накинув шубу, старался разглядеть на звездном небе очертания горы.

Двадцать четвертого Тася после завтрака загородила дверь столом и категорически заявила, что сегодня полет отменяется. Извержения ждали весь день, и ночью почти никто не спал. То же было и в следующие дни. Но белоснежный конус вулкана все так же безмятежно курился, как будто знать ничего не хотел о предстоящем извержении. Числа тридцатого за обедом, взглянув на сконфуженно молчащего Виктора, Грибов торжественно сказал:

— Итак, занесем в журнал, что вулкан подвел Виктора. Светопреставление переносится на будущий год.

— Но позвольте… ведь я называл примерные числа, — слабо защищался Виктор.

— Я тоже могу назвать примерные числа, — иронизировал Грибов. — В среднем извержение Горелой сопки бывает один раз в семь лет. Первого января наступает седьмой год. В течение года начнется извержение. В крайнем случае, через год или через два.

Некий средневековый звездочет предсказал год своей смерти и, видя, что намеченный срок проходит, уморил себя голодом. Виктор чувствовал себя в положении этого звездочета. Каждые полчаса он дышал на стекла, надеясь увидеть начало извержения. Горелая сопка не хотела сжалиться над ним.

Подошел канун Нового года, и зимовщики на время забыли о вулкане. Катерина Васильевна забросила пробирки и, засучив рукава, хлопотала у плиты. Станция наполнилась запахом жареного сала и горячего теста. Летчик, как всегда сосредоточенный, вскрывал консервные банки. Спицын извлек откуда-то заветную бутылку шампанского и теперь набивал снегом свободную кастрюлю. Виктору поручили самое ответственное дело — расставлять рюмки.

— Сегодня мы выпьем за то, чтобы в наступающем году Горелая сопка лучше слушалась Виктора, — сказал Грибов.

И как раз в эту минуту рюмки согласно звякнули, как будто чокнулись. Медленно раскрылись дверцы буфета, словно кто-то вышел оттуда, качнулась висячая лампа, мелкой дрожью задрожали табуретки.

— Что это? — спросил Виктор, с недоумением глядя на раскрытый буфет.

Катерина Васильевна крикнула в кухню:

— Мужчины, кто там ходит, как слон? У нас пол трясется.

Несколько мгновений Грибов прислушивался к дробному стуку, затем решительно протянул руку Виктору:

— Это землетрясение! Значит, вулкан все-таки проснулся. Поздравляю вас. Молодец!

Все кинулись на утоптанную площадку перед домом. Ночь была морозная, темная. В лесу взволнованно гудели лиственницы. Мрак окутывал горизонт и с запада подступал к вулкану вплотную, но на востоке розовело зарево, метались пляшущие огоньки, алой струйкой стекала лава, словно кровь из глубокой царапины. Над огоньками висел густой дым, как при лесном пожаре. Освещенные снизу ржаво-коричневые клубы поднимались километров на восемь в стратосферу и там растекались плоской тучей. Вспыхивали молнии; при их беглом свете массы клубящегося пепла казались еще мрачнее.

— Тася, бегите за журналом! Катерина Васильевна, приготовьтесь записывать наблюдения! — скомандовал Грибов.

Сам он прислонился к освещенному окну и карандашом стал набрасывать знакомые очертания вулкана. Все еще шумели лиственницы, потревоженные землетрясением, люди разговаривали взволнованным шопотом, и только движок, снабжавший станцию током, стучал отчетливо и равнодушно. Потом к этому стуку присоединился посторонний звук, похожий на жужжанье рассерженной пчелы. Увлеченный рисованием, Грибов не сразу обратил на него внимание. Но звук становился все громче…

— Подождите! — крикнул Грибов. — Куда? Кто разрешил?

Но было уже поздно. На фоне багрового зарева мелькнул черный силуэт, похожий на стрекозу. Геолог Шатров и летчик Ковалев мчались на вулкан.

Издалека это выглядело красиво, вблизи — страшновато. Клубящийся дым черным пологом закрыл все небо. Молнии разрезали его от края до края. Небесный гром сливался с подземным. Пляшущие огоньки оказались огненными фонтанами. Они вылетали из нового кратера на высоту тридцатиэтажного дома и рассыпались в небе искрами, словно гаснущие ракеты. Через несколько секунд сверху со свистом начинали падать раскаленные камни. Некоторые были еще совсем мягкими, — ударяясь о землю, они превращались в лепешки. На десятки километров в окрестности шел дождь из теплого пепла. За минуту на ладони набиралась целая горсть.

Новый кратер открылся на восточном склоне, а ветер дул от моря на запад и сыпал пепел на гору, поэтому никак нельзя было подойти к кратеру. Ковалев долго лавировал, стараясь спрятаться от пепла за массивом горы, но все-таки последние километры пришлось лететь в черном тумане.

За полгода летчик изучил каждую рытвину на вулкане. Еще в пути он припомнил безопасную нишу на крутом склоне оврага, который Виктор назвал Солянкой, и сумел найти ее в полутьме. Пепел сюда не залетал, камни падали мимо. Обезопасив вертолет, Виктор и летчик выбрались из оврага и увидели невдалеке два кратера. Второй, нижний, прорвался, пока они были в пути. Из него беспрерывным потоком шла густая лава. Она переливалась через края кратера, как тесто из квашни, и медленно сползала по склону, освещая скалы зловещим красноватым светом. Поток лавы был похож на застывающий металл и несколько ниже кратера действительно начинал застывать. На его поверхности появилась темновишневая корка, и только по трещинам пробегало мерцающее пламя. Верхний кратер действовал реже. Из него периодически вылетали грозные фонтаны раскаленных камней, а в промежутках — клубы пепла и пара. При этом гора гудела и дрожала, а изнутри слышались удары, словно кто-то могучим молотом бил по раскаленным камням.

— Все правильно, — сказал Виктор. — Скоро прорвется третий кратер, еще ниже. Так было при всех прежних извержениях. Кратеры возникали один за другим, а потом из самого нижнего целый год шла лава.

На склоне оврага Виктор разместил большой аппарат с экраном, а маленькие самопишущие приборы решил поставить ближе к кратеру. Но как туда добраться? Выше кратера густо падал пепел, ниже могла прорваться лава. Поколебавшись, Виктор ринулся наверх, летчик за ним.

Несмотря на мороз, здесь было жарко. От теплого пепла уже начал подтаивать снег. Пепел падал на лицо, засорял глаза, с неба сыпались камешки. Ковалев догадался прикрыть головы парашютами. Так они и шли, словно носильщики с тюками на голове. Потом оказалось, что парашюты прожжены в нескольких местах.

Они вернулись через полчаса, задыхаясь и кашляя от серного газа, но очень довольные. Четыре самопишущих прибора были установлены, четыре глаза следили за извержением. Один из них нацелился на подземный поток лавы, другой — на верхний кратер, третий — на нижний, четвертый — на то место, где мог прорваться еще один кратер. Расставив приборы в безопасном овраге, Виктор занял место у главного аппарата, рядом пристроился летчик с полевым биноклем. Один шарил лучами под землей, другой следил за тем, что происходит снаружи.

— Новое извержение из первого кратера! — сообщал летчик. — Струя пара и вулканические бомбы.

— Под кратером — газовый пузырь, — отзывался Виктор. — Теперь уже прошел… Лава идет… Углубляет русло, вероятно, проплавляет… Под вторым кратером вихрь, вроде водоворота. Вижу газы. Они скопились перед лавой. Вот на том обрыве прорвется третий кратер.

Впервые в мире человек наблюдал внутренность вулкана во время извержения, впервые мог изучать путь лавы под землей. Она прорвалась по прослойке ископаемого льда. Виктор проследил весь поток лавы от поверхности до пещеры. Уровень лавы в пещере понизился на несколько метров. Это было понятно — ведь часть ее уже вытекла через кратеры. Но сегодня поверхность озера не была гладкой. Вся она вздувалась пузырями, а у восточной стенки возникла воронка в том месте, где лава стекала к кратеру.

— Одним глазком заглянуть бы туда! — сказал Виктор летчику. — Представляешь, что там творится? Высокие отвесные стены освещены красным светом. Внизу лава, как расплавленный металл, вся в пузырях, бурлит… Пузыри лопаются с треском, брызги обстреливают свод, падают огненным дождем… Крутятся горячие вихри. Впрочем, там больше тысячи градусов, газы светятся. Нам показалось бы, что вся пещера охвачена пламенем.

Да, увидеть такое зрелище не удавалось никому. Даже Виктор со своим аппаратом не видел, а представлял себе, догадывался, что делается внутри вулкана. А видел он только тёмные черточки, пятнышки и тени на светящемся экране.

Огненное дыхание кратера обжигало лицо, ноги леденели в мокром снегу, но наблюдатели не замечали ни жары, ни стужи. Наступил Новый год. Виктор вспомнил об этом, когда ему понадобилось взглянуть на часы, чтобы записать, что еще один, третий по счету, кратер прорвался в 0 часов 25 минут, на двадцать пятой минуте новорожденного года.

Оба наблюдателя следили за крутым обрывом, к которому под землей подбиралась лава, и видели рождение кратера во всех подробностях. Земля вздрогнула, шевельнулась, потом раскрылась, словно створчатая дверь, и длинный язык огня полыхнул изнутри. Но самое страшное, что все это происходило безмолвно.

— А где звук? — спросил Ковалев.

— Еще не дошел сю…

Но Виктор не успел договорить. Грянул удар. Раскаленные камни шрапнелью рассыпались по склонам. Вулкан выстрелил в третий раз.

Полчаса спустя Виктор снова направил аппарат на центральную пещеру.

— Здесь происходят главные события, — сказал он летчику. — Сначала лава сжимала газы, теперь открылся второй клапан, сжатые газы гонят лаву наружу. В точности, как в двигателе: один такт — сжатие, поршень надвигается, второй — расширение газов, поршень отступает.

— У нас наоборот, — заметил летчик: — сначала всасывание, потом сжатие, а потом взрыв и выхлоп…

Виктор посмотрел на него внимательно.

— Может быть, и выхлоп, — сказал он с расстановкой. — Очень может быть. Уровень лавы понижается, газы скоро дойдут до нового канала. Сейчас давление в пещере около шестисот атмосфер. Представляешь, что будет, когда газы вырвутся оттуда? Возле нас произойдет главное извержение. Пожалуй, пора уносить ноги.

Летчик быстро вскочил, словно ожидал этих слов:

— Есть уносить ноги!

Но сначала нужно было снять приборы. Подхватив тюки с парашютами, смельчаки снова ринулись навстречу ветру, словно нырнули в море пепла. Первый аппарат, нацеленный на подземное русло лавы, стоял неподалеку, снять его было нетрудно. Второй, наблюдавший за верхним кратером, пропал, его расплющило вулканической бомбой. Но третий остался в целости. Виктор снял его и передал Ковалеву.

За эти минуты ход извержения заметно изменился. Лава пошла медленнее, зато над верхним кратером взле-тали все выше фонтаны бомб, похожие на букеты огненных цветов. Склон горы дрожал непрерывно. Виктору захотелось как можно скорее убраться из этих ненадежных мест. Он даже подумал, не бросить ли четвертый аппарат, обойтись без него. Но как раз этот аппарат был самым ценным: он запечатлел на пленке всю историю рождения кратера. Такая съемка производилась впервые в науке. Все сложилось на редкость удачно. Извержение заметили во-время, приборы успели поставить прежде, чем прорвался последний кратер. Второго подобного случая можно было ждать десятки лет, как солнечного затмения. Разрозненные и взволнованные наблюдения Виктора у экрана главного аппарата не могли заменить фотодокументов. Драгоценную пленку необходимо было достать. Так нет же, он не уступит страху. Он знает, как нужен науке четвертый аппарат, и добудет его!

— Беги к самолету, грузи все приборы! — крикнул Виктор. — А я побежал за последним…

— Стой, я помогу тебе… — начал летчик.

Но Виктор взял его за плечи и толкнул к оврагу. Ковалев заколебался, однако подумал, что, прежде чем взлететь, нужно еще вывести вертолет из ниши, развернуть его, запустить моторы… Пригнувшись, как при обстреле, Ковалев побежал к вертолету. Стало как будто тише, мелкие камешки не падали вокруг. Под гору было легко бежать. Уже через минуту Ковалев прыгнул в овраг, и тут за его спиной грянул громовой раскат.

Падая, летчик перевернулся. Он увидел лопнувшую гору, словно вывороченную наизнанку. Вулкан выплеснул целое озеро лавы. Стало светлее, чем днем. Ковалеву показалось, что на фоне раскаленной лавы мелькнула человеческая фигурка. Вероятно, только показалось…

Услышав рокот моторов над лесом, все работники станции бросились к лужайке, где обычно садился вертолет. Через несколько минут металлическая стрекоза повисла в воздухе. Как всегда, спуск происходил очень медленно, слишком медленно для тех, кто нетерпеливо ожидал рассказа очевидцев.

Но вот колеса стали на землю. Открылась дверца, на снег спрыгнул молчаливый Ковалев.

Его окружили. Посыпались вопросы:

— Видели? Сняли?

.— Сколько всего кратеров?

— Где вас застал последний взрыв?

— Страшно было?

Ковалев молчал.

— А где Шатров? — спросила Тася с тревогой.

Ковалев снял шлем и ответил, опустив голову:

— Остался. Погиб смертью храбрых.

Так говорилось о летчиках, его товарищах, отдавших свою жизнь в боях с захватчиками.

Глава III

Погиб смертью храбрых!

Крупные, не очень ровные буквы врезаются в черную базальтовую глыбу. Звонко, безостановочно стучит молоток. Из-под зубила дождем сыплются искры. Надпись высекает Ковалев. Губы его плотно сжаты, зубы стиснуты. Под левой скулой прыгает желвачок. Летчик рубит базальт с ожесточением, как будто эта глыба виновата в смерти Виктора. Но под могильным камнем нет ничего. Виктор остался там, где сейчас застывает поток лавы, одетой потемневшей, но еще горячей коркой.

За спиной летчика Спицыны. Катерина Васильевна плачет навзрыд, слезы струятся по щекам. Ее мужественное лицо сделалось рыхлым и старообразным. Петр Иванович стоит без шапки и сгорбившись, от этого он кажется совсем маленьким. Ветер шевелит его седые волосы. На лице у старика горькое недоумение.

— Зачем? — шепчет он с упреком.

Мы никогда не примиримся с тем, что молодые воины гибнут в битве. Зачем смертью храбрых погибают храбрые, а не презренные, никому не нужные трусы? Зачем разбиваются о скалы гордые соколы, а не рожденные ползать ужи? Зачем орел живет тридцать лет, а ворон, клюющий падаль, — триста?

Поодаль на камне сидит Тася. Она не плачет, это не принято в их суровом роду, и молча, немигающими глазами следит за рукой Ковалева. Губы ее шевелятся, девушка твердит наизусть стихи — некогда забытое в журнале съемок «Послание к Елене». В черных глазах Таси — осуждение. Она с негодованием думает об этой недостойной Елене, не сумевшей оценить такого человека, как Виктор, отравившей своим равнодушием последний год его жизни… В уме у Таси складывается романтическая история: Виктор был в отчаянии, у него опустились руки, он нс берег себя, нарочно шел на опасность…

Но это неверно. На самом деле с того момента, как началось извержение, Виктор ни разу не вспомнил о Елене. Он был занят делом, беспокоился об аппаратах, думал о механизме вулкана, боялся испугаться, подавлял страх. Он вовсе не хотел умереть, но слишком мало заботился о своей безопасности. И дорого заплатил за это.

— Был человек — и нет человека, — говорит Спицын упавшим голосом. — Канул в воду, словно камень.

Камень канул в воду, но по воде бегут круги все дальше и дальше. В большой аудитории в Москве поднимаются со своих мест студенты, чтобы почтить память старшего товарища. О гибели Виктора говорят в геологических институтах, в далеком Ташкенте Сошин рассказывает новым практикантам:

— Прекрасный парень был, честный, скромный, требовательный к себе. Но, очевидно, не в меру безрассудный… Забыл, что геолог обязан быть осторожным. У геолога одна-единственная цель — разведать недра. Он должен беречь себя, чтобы не сорвать работу.

Черноволосый худощавый паренек, совсем не похожий на Виктора, горячо возражает:

— Есть случаи в жизни, когда рисковать необходимо.

— Нет правил на все случаи жизни, — соглашается Сошин.

В хорошо обставленной московской квартире на широкой тахте лежит Елена Тартакова. Она уже выплакалась, устала от слез и теперь, ни о чем не думая, с тяжестью на сердце смотрит на стены, увешанные туркменскими ковриками, на стулья орехового дерева с резными ножками, на мужа в полосатой пижаме. Вот он обернулся к ней, поднял на лоб очки, сказал с укором:

— Как тебе самой не стыдно! Хныкаешь целый час! И о чем, спрашивается? Глаза красные, опухла, вылиняла, противно смотреть. Почему ты лежишь в туфлях на диване? Ты порвешь каблуками материю. Опять придется обивать заново.

— Да, да, я знаю! — кричит Елена срывающимся голосом, — вещи надо беречь! Ты говорил это мне тысячу раз! Все надо беречь: обивку, мебель, глаза и цвет лица… Я для тебя тоже вещь, ты привел меня сюда, чтобы хорошо одевать и показывать гостям. Но эта глупая вещь портит другие вещи. Она не хочет быть украшением, у нее есть душа. А душа — это не фарфор и не обои, и тебе до нее дела нет!

Тартаков собирает бумаги и уходит в другую комнату. Он ценит спокойствие, не хочет тратить силы на семейную сцену.

— У тебя плохое настроение. Выпей валерьянки, — говорит он и плотно затворяет за собой дверь.

Оставшись одна, Елена снова начинает плакать.

— Только он, только Витя любил меня по-настоящему! — шепчет она, и ее себялюбивые слезы капают на вышитую подушку.

В двух километрах от квартиры Тартакова в полукруглом доме у Калужской заставы расхаживает по своей комнате профессор Дмитриевский. Напрасно надрывается будильник, расписание сегодня нарушено. Целый день профессор думает о Викторе. Ему тяжело, грустно, его томят сомнения — не он ли виноват, генерал геологической науки, пославший молодого солдата навстречу смерти. Может быть, он сам должен был бросить работу на год, изучить подземный рентген и поехать на Камчатку. Теперь поздно думать об этом, дело сделано, Виктора не воскресишь. Написать в Ташкент, чтобы оттуда послали работника на смену Виктору? Но нет, второй раз профессор не возьмет на себя такую ответственность. Самому поехать? Но его не отпустят в середине учебного года. И все равно, прежде чем он освоит новое дело, прежде чем он доберется до Камчатки, извержение придет к концу.

И он ходит из угла в угол, заложив руки за спину, думая все о том же. Наступает вечер, в комнате постепенно темнеет, но Дмитриевский забывает зажечь свет.

— Что же делать? — спрашивает он себя.

Но вот, повернувшись на каблуках, профессор подходит к телефону, набирает номер…

— Телеграф? Запишите телеграмму. Срочную:

«Камчатская область. Село Гореловское. Начальнику вулканологической станции.

Прошу тщательно собрать все материалы, связанные с работой Виктора Шатрова, и переслать в Московский университет на имя декана Дмитриевского. Прошу также, не откладывая, сообщить биографические сведения для большой статьи в «Университетском вестнике» о Шатрове и значении его исследований для советской вулканологии».

Тася получила эту телеграмму вечером после работы и не поленилась вернуться на станцию, хотя до нее было шесть километров. Но Грибова не было дома. Он измерял толщину пепла на ближайших холмах. Спицына увидела надпись «срочная» и решила вскрыть телеграмму.

— Конечно, нужно собрать все бумаги, даже черновики расчетов, — сказал Петр Иванович. — Об этом мы Тасеньку попросим. А восковую модель запакуем и отвезем в Москву. Она должна стоять в Политехническом музее. Это хорошо, что там интересуются. Значит, работа не останется без внимания, каждую букву проверят.

— По-настоящему, не проверять, а продолжать надо! — сказал Ковалев. — Аппараты у нас есть, как они ставятся, я знаю, видел тысячу раз, помогал, сам ставил. Пожалуй, аппарат я настрою. Но что и как снимать, не знаю. Какие-то расчеты были у Виктора. А расшифровка — совсем темное дело.

— Он смотрел на пятнышки и сразу диктовал, — вставила Тася. — Этому надо учиться в институте. Может быть, вы могли бы разобраться все вместе?

Но Спицына не поддержала ее:

— Трудно сейчас разбираться, самое горячее время. Да и Грибов не даст. У него свой план наблюдений.

— А мы не позволим ему ставить палки в колеса! Он все время мешал Шатрову, теперь радуется небось! — запальчиво сказал летчик и быстро обернулся.

Дверь отворилась, в столовую вошел Грибов.

— О чем речь? — спросил он отрывисто. — Телеграмма? Покажите!

Грибову совсем не нужно было измерять пепел — он уходил, чтобы подумать наедине. В жизни его произошла катастрофа. Именно катастрофа — не ошибка, не оплошность, а глубокое поражение. Грибов лежал на обеих лопатках и сознавал это. Погибший Виктор победил его. Был ли Виктор умнее? Нет. Способнее? Нет. Больше работал? Нет, нет, нет! Не Шатров победил Грибова, а метод Шатрова победил. Искусный ямщик отстал от самолета.

Жгучий стыд терзал Грибова. Как получилось, что он не оценил Виктора, он, гордившийся своей проницательностью! Тысячу двести научных работ взялся он взвесить и просмотрел самую главную, ту, что делалась у него под носом. Не только просмотрел — ведь он мешал Шатрову, третировал его, одергивал, высмеивал. Люди скажут: «В трудной борьбе с Грибовым Шатров сделал свое открытие». Но потом же он поздравил Виктора. Да, поздравил задним числом, когда только слепой упрямился бы. Эх, если бы Виктор был жив, Грибов сумел бы исправить положение! Он бы сделал работу Виктора — главной, помогал бы ему ежечасно. Ведь тот был неопытным ученым, знал теорию недостаточно глубоко. Но исправлять положение поздно. Виктор ушел. Сколько он совершил бы еще открытий после такого удачного начала…

А что делать теперь Грибову? Бросить свою теорию, сжечь записи и расчеты, идти за Виктором? Нет, в его работе есть своя ценность. Круговорот тепла в природе надо понять и описать математически. Но для предсказания извержения это уже не имеет значения.

Грибов честно старался найти новый, правильный путь, а в голове его еще всплывали какие-то уточнения, убедительные примеры, доводы, выводы, относящиеся к прежней работе. Мысленно он начинал отстаивать свою правоту. И вдруг вспоминал: не нужно, поздно, извержение уже предсказано.

Часа два Грибов бродил по черным от пепла сугробам, под конец замерз и решил идти домой. Он вернулся на станцию и в сенях услышал нелестное высказывание о себе.

«Неприятный тип этот Ковалев, — подумал Грибов. — Давно надо было поставить его на место. Предлагает то, что я хочу предложить, и меня же хулит…»

Но эти мысли тотчас же подавила привычная педагогическая: как должен держать себя начальник — обрезать или не заметить? Пожалуй, лучше не заметить.

Он трижды медленно перечел телеграмму, обдумывая, как распределить работу.

— Материалы мы отошлем, — сказал он наконец. — Тася упакует бумаги, Ковалев отвезет их в Петропавловск. Но статью о Шатрове я предлагаю написать здесь. Я знаю профессора Дмитриевского. Дмитрий Васильевич добросовестный человек, но очень занятой. Начатая статья может пролежать в столе у него полгода. Мы сделаем быстрее. Статью я беру на себя. Кроме того, пока не прислали заместителя Шатрову, нужно кому-то изучить аппараты и продолжать его работу. Это я тоже беру на себя, поскольку у всех других определенные обязанности.

— А может быть, лучше мне взяться за это? Я технику знаю и видел, как Виктор работал, — возразил Ковалев.

— На аппаратах могут самостоятельно работать только геологи! — бросил Грибов с раздражением. — Что ты будешь снимать? Все равно тебе нужна нянька.

— Ну, тогда установим сроки, когда мы обсудим статью, — не унимался Ковалев.

В его прищуренных глазах Грибов увидел глубокое недоверие.

— Допустим, на аппараты десять дней, на статью еще десять, — сказал Грибов, не повышая голоса, и вышел в лабораторию.

— Десять дней — невелик срок. Посмотрим, как он возьмется за дело, — сказал летчик за его спиной.

В тот же вечер, разбирая вместе с Тасей папки Виктора, Грибов неожиданно спросил:

— Скажите, Тася, довольны мной товарищи?

Тася смутилась. Кажется, это был первый вопрос Грибова, не относящийся к математике. Отвечать честно или щадить Александра Григорьевича?

— С вами трудно, — тихо сказала она. — Вы… отде-ляете себя. Про вас говорят: «Его прислали сюда служить, а он держится, как будто станцию подарили ему».

— Кто говорит? Ковалев?-Тася почувствовала, что перед ней приоткрылась дверка в сердце Грибова. Можно было сказать «да», ругнуть Ковалева и вступить в союз с Грибовым, польстив его самолюбию. Но нет, Тася не хочет дружбы, основанной на слабостях. Она не унизит Грибова, потакая ему.

— Все так думают, — сказала она громко. — И я тоже, если хотите знать! — Она высоко подняла голову, но не видела ничего, слезы туманили ей глаза.

— Хорошо, — отозвался Грибов сухо. — Можете идти. Мы закончим завтра.

Грибов лежал на спине. Глаза его были широко раскрыты. Он глядел на синий прямоугольник окна. Начинался рассвет. Из тьмы проступили пазы бревенчатых стен, тумбочка, спинка кровати. За перегородкой ворочался и скрежетал зубами во сне Ковалев. Прежде в соседней комнате спал и Виктор… О нем, ушедшем, и раздумывал Грибов сейчас.

Виктор победил дважды — как специалист и как человек. Виктора все любили, а его, оказывается, считают зазнайкой. Как сказала Тася: «Держится, как будто ему подарили эту станцию»… Несправедливые, слепые люди! Его считают эгоистом, а для него выше всего работа. Почему они не заметили? Потому что он не хвастался, не говорил красивых слов? Впрочем, слова никого не убедят. Доказывать нужно делом. А как? Он выполнит обещание, через двадцать дней напишет статью, через десять выйдет в поле с аппаратом. За десять дней изучить подземную съемку — задача не из легких. Так зачем он теряет время? Скоро утро. Сегодня ему уже не заснуть…

По ночам движок не работал — электричества на станции не было. Грибов зажег жужжащий фонарь, поставил на стол аппараты — большой с экраном и один из маленьких, — вынул из-под крышки инструкции, разложил найденные вечером конспекты Виктора.

— Романтика кончилась! Начинается технология, — сказал он вслух, беря в руки отвертку.

Он не понимал, что дорогая ему романтика смелой мысли нужна ученому всегда при обдумывании фактов. И безразлично, как добыты факты: увидены глазами или записаны прибором.

Вздохнув, Грибов начал отвинчивать первый винт. С непривычки отвертка соскакивала, винты выскальзывали из пальцев. Перед ним открылся хаос переплетенных проводов — желтых, красных, белых, коричневых, — множество радиоламп, прозрачных, посеребренных, матовых, какие-то пластинки, металлические кубы. Стало страшновато. Как разобраться? Справится ли он? Грибов уже не верил в себя так, как неделю назад.

Однако разобраться было нужно. «Попробуем по инструкции», — сказал он себе и начал читать с первой страницы:

«Где же здесь эти каналы и блоки?» — спросил себя Грибов, глядя на путаницу ламп и проводов.

Развернув приложенную к инструкции схему и с трудом припоминая давнишние занятия в кружке радиолюбителей, он начал сличать выключатели, лампы, сопротивления и емкости на схеме и в аппарате.

Постепенно дело пошло на лад. Устройство аппарата уже не казалось таким таинственным. Грибов отыскивал лампы все быстрее, с удовольствием постукивал по ним отверткой, говоря про себя:

«Это лампа 6ХС! Точно! Входит в канал изображения. Здесь я присоединяю его, здесь настраиваю частоту, здесь изменяю направление. Возьмем угол, для примера двенадцать градусов… установили, включаем…

И вдруг голубая искра озарила аппарат. Что-то зашипело, задымилось. Запахло горелой резиной. Красноватые огоньки ламп медленно померкли.

Грибов покраснел и закусил губу. Кто знает, что там случилось, в темном лесу емкостей и сопротивлений?

Он пощелкал выключателем, лампы не загорались. Вывинтил предохранители, глянул на свет… но нет, проволочки были целы. Дело обстояло сложнее…

Может быть, все разобрать и снова собрать? Но что это даст? Грибов в растерянности глядел на мертвый аппарат.

— Омметр возьми!

Грибов вздрогнул и обернулся. В дверях стоял Ковалев. Надо же было ему явиться как раз теперь!

— Почему не спишь? — спросил начальник станции с неудовольствием.

— Я говорю, сопротивление надо измерить, — повторил Ковалев. Подойдя к столу, он вынул из чемоданчика для инструментов прибор с подвижной стрелкой, похожий на пенал. — Вот, смотри, как это проверяется.

Он оттеснил Грибова и начал прикасаться проволочками прибора к различным зажимам. Чувствительная стрелка колыхалась, отмечая неповрежденные места. Но вот найдена точка, где цепь порвана. Стрелка лежит неподвижно.

— Ну, вот и все. Пустяки, сгорело сопротивление. — Ковалев показал маленький цилиндрик, выкрашенный зеленой краской. — После завтрака пойдем в ангар, у меня там паяльная лампа. Наладим быстренько.

— Я не знал, что ты так разбираешься, — с трудом сказал Грибов.

— У меня на вертолете электрика посложнее. Приходится разбираться.

— Дай теперь я сам проверю.

Грибов ожидал попреков — вот, мол, взялся не за свое дело, портишь, ломаешь, тебе же говорили… Но летчик не воспользовался его промахом.

— Конечно, проверяй сам, — сказал он. — Технику изучают руками. Тут одной головой не обойдешься. Мало запомнить — нужно покрутить, сломать и исправить. Только не трогай ничего под током. Высокое напряжение — не игрушка. Ударит — не обрадуешься.

На восьмой день, несколько ранее назначенного срока, Грибов вылетел на вулкан с аппаратом.

Вокруг Горелой сопки на десятки километров все почернело. Скрытый под теплым пеплом снег таял, и по склонам бежали ручейки. Ели в лесу стояли серые, словно после пожара, ветви их ломались под тяжестью пепла. После взрыва, во время которого погиб Виктор, три боковых кратера слились в один. На боку горы образовалась как бы рваная рана. Из нее непрерывно шла густая, вязкая лава. Сползая по склонам, она постепенно застывала, превращаясь из густого теста в поток горячих, грохочущих; камней. А по ночам над кратером виднелось бледное зарево, очень похожее на ночное зарево большого города.

Ковалев посадил вертолет в том же овраге и вынес аппарат на тот же склон, где его устанавливал последний раз Виктор. Летчик ревниво следил за Грибовым, то и дело поправлял его:

— А Виктор точнее подгонял уровни… Виктор глубже забивал костыли…

Грибов усмехался про себя: «Вот до чего дошел — подражаю Шатрову… Ничего не поделаешь. Записался в ученики, слушай наставления!»

Он решил начать со съемки пустот — самой простой для подземного рентгена. Когда экран начал светиться, он направил лучи на вершину горы. К его удовольствию, на экране появился закругленный конус, повторяющий знакомые очертания. Только здесь небо получалось черным, а гора — серебристо-зеленой. Прерывистая черная линия вела от вершины внутрь горы. Это было жерло, оставшееся от прежних извержений.

— Мы проследим его вглубь, до пещеры, — сказал Грибов, направляя лучи все ниже и ниже.

Однако вскоре канал потерялся. Напрасно Грибов крутил ручки аппарата, направляя лучи во все стороны. Не было никакой центральной пещеры, о которой так много и подробно говорил Виктор.

Неужели Виктор ошибался? Нет, скорее ошибается Грибов — ведь он такой неопытный съемщик. Однако газы и пустоту он сумел найти. Настройка в порядке, отчетливо видна черная ниточка жерла. Почему же она обрывается?

«Скорее всего, лава маскирует канал! — догадался Грибов. — Очевидно, она заполнила всю пещеру, поднялась по каналу, но до вершины не дошла, потому что основная масса ее вытекает через боковой кратер».

Объяснение было правдоподобным, но как его проверить?

— Ты не помнишь, каким способом Шатров отличал горячую лаву от застывшей? — спросил Грибов у Ковалева.

Но летчик не знал тонкостей съемки и ничего не мог подсказать. Грибов погрузился в вычисления. Ковалев молча следил за тем, как ползает стеклышко по логарифмической линейке.

— Понятно, — сказал Грибов наконец. — Трудная штука. И там базальт, и здесь базальт. Но у горячей лавы изображение будет нечеткое, дрожащее. Любопытно… А ну-ка, попробуем.

Он настроил аппарат на другую частоту, навел лучи на поток движущейся лавы. На экране появилось черное небо, под ним — светящаяся струя. Она дрожала, как воздух в летний день над нагретой землей. Конечно, совпадение было случайным, потому что все изображения на экране были условными. Они зависели от отражения и преломления просвечивающих лучей.

Не меняя частоты, Грибов снова направил лучи на жерло, и под черной ниточкой появилась дрожащая светлая струйка.

— Есть лава, — заметил с удовлетворением Грибов. — И, между прочим, этот столб может служить нам указателем. Чем он выше, тем давление больше. Когда столб начнет уменьшаться, извержение пойдет на убыль. А кончится оно, как только уровень лавы опустится ниже бокового канала. Значит, столб этот — для нас и манометр и водомерное стекло. Только на паровых котлах приборы ставят снаружи, а здесь они спрятаны внутри, в середине вулкана. Но теперь мы можем видеть их. Интересно получается!

— Да? Интересно получается? — переспросил летчик выразительно.

Грибов понял, что он подразумевает.

— Значит, ты признаешь, что работа Шатрова, которую ты отрицал, интересна и ценна? — спрашивал Ковалев.

— Будем прилетать сюда регулярно, — сказал Грибов твердо. — Через день, не реже.

Больше ничего не было сказано. Они сели рядом и закурили. Оба были людьми сдержанными и немногословными. Но Грибов почувствовал: рождаются новые отношения. Он заново знакомится с этим исполнительным и придирчивым пилотом. И вовсе его не нужно ставить на место. Начальник станции сам поставил себя на место, когда сумел преодолеть самолюбие и продолжить работы Виктора.

Грибов должен был выполнить еще одно обещание — написать статью о значении работ Шатрова. Сначала казалось, что это совсем не трудно. Материал под рукой, стоит только просмотреть протоколы съемок и последовательно изложить их. И в первый же вечер Грибов набросал на листочке план: «Тяжелая утрата. Коротко — биография. Аппаратура просвечивания. Съемка. Восковая модель. Предсказание извержения». В эти немногие фразы укладывалась вся жизнь Виктора.

Грибов начал писать, дошел до половины и усомнился. Отвечает ли он на вопрос Дмитриевского? Как будто не совсем. Работа Виктора описана, а значения ее не видно. Биографы часто допускают такую ошибку. Говорят о замечательных достижениях героя, не вспоминая о его учителях и учениках. И получается, будто у самых обыкновенных родителей вдруг появляется сын-гений и сразу всех просвещает. Нет, чтобы показать значение работ Шатрова, нужно найти ему место в ряду других ученых-вулканологов.

Но тогда, пожалуй, придется пересказывать всю историю сопки Горелой, повести рассказ от бородатого казака Атласова, камчатского Колумба, искателя «неведомых землиц», богатых пушниной. Атласов не был ни ученым, ни вулканологом, но именно он открыл вулканы на Камчатке. История изучения сопки Горелой начинается с него.

Потом пришел студент Греко-Латинской академии Крашенинников, ровесник и сподвижник Ломоносова, разносторонний ученый-натуралист. Он описал вулканы в своей книге о Камчатке. В истории науки это был описательный период. В те времена ученые знакомились с земным шаром, составляли списки растений, животных, рек и гор. За открытием следовало описание — естественная ступень во всякой науке.

Потомки Крашенинникова нанесли на карту сопку Горелую, измерили ее высоту, перечислили породы, из которых она сложена, установили их возраст. Новые исследователи добавляли новые сведения, как будто все они решились написать одну книгу и вписывали кто строчку, кто две, кое-что исправляя при этом, зачеркивая, уточняя.

Когда описание в основном было закончено, появилась возможность перейти к объяснению. Требовалось понять, что же такое вулкан? Почему он извергает пепел и лаву? Откуда берет энергию?

На Камчатке за эту задачу первым взялся профессор Заварицкий. Ее старались разрешить ученые, наблюдавшие из года в год действующие вулканы. И ради нее же приехал сюда Виктор Шатров.

Что он успел сделать? Разрезы и восковую модель. Таким образом, он продолжал работу по описанию, заполняя чистые страницы, предназначенные для сведений о внутренности действующего вулкана. Но, помимо того, на основе этих сведений Виктор выдвинул и новое объяснение, причем объяснение правильное, потому что, исходя из него, он сумел предсказать извержение.

Отныне катастрофические извержения уже не так страшны. Катастрофа, известная заранее, — не катастрофа. Виктор погиб, но спас десятки тысяч людей, тех, которые живут и будут жить на опасных склонах вулканов. Пусть живут не страшась. Их предупредят заранее о приближении подземного врага будущие предсказатели извержений.

Значит, Шатров завершил длинную цепь: открытие — описание — объяснение — предсказание. Путь пройден. Нужно ставить точку или тире? Что такое работа Виктора — вершина или ступень? И если это очередная ступень, что же последует за ней?

Грибов задумчиво листал дневник Шатрова. Это было интересно и жутковато. Виктор погиб, но в полный голос говорил с бывшим противником. Оживали старые споры, но сейчас слова Виктора казались значительнее, — потому ли, что он отдал жизнь, как бы подчеркнув кровью каждое слово, потому ли, что Грибов сам поработал с аппаратами и убедился в их силе? Во всяком случае, Грибов с большим вниманием перечитывал знакомые и незнакомые ему доводы.

«… Если вулкан — котел, то это котел неисправный. Его никто не чистит, не смазывает, не регулирует. Вулкан работает нерасчетливо — он сам себе засоряет выход. Все ужасы извержений происходят из-за неисправности..»

«Правильно сказано, — думал Грибов. — Именно так; паровой котел с засорившимся клапаном, нелепый котел, который лопается при каждом извержении. Конечно, опасно жить и работать возле засорившегося котла. Но… нельзя ли его прочистить?»

Мысль родилась неожиданно и вызвала усмешку. Прочистить вулкан — легко сказать! Этот страшный котел выбрасывает дым и пепел в стратосферу, на высоту до пятнадцати километров. Он способен поднять в воздух сотни миллионов тонн пепла. Расплавленные шлаки целый год выливаются из этой природной печи. Какой же кочергой шуровать в ее топке, каким совком выгребать золу? Где там прочищать кратер — к нему и подступиться опасно! Виктор попробовал близко подойти, и вот чем это кончилось…

И Грибов отогнал бы странную мысль о прочистке вулкана, если бы перед этим он не спрашивал себя настойчиво: что же должно последовать за работами Виктора?

Ученые описывали не только вулканы. Во всех других науках за описанием следовало объяснение, за объяснением — исправление и переделка. Так было и в науке о растениях и в науке о человеческом обществе.

Прежде чем предсказывать извержения, ученые научились предсказывать наводнения, бури, заморозки. Предсказывать не для того, чтобы бежать от стихии, а для того, чтобы бороться с ней, как борются со всяким врагом. Мало предупредить — нужно еще собрать силы и отбить нападение. Может быть, со временем люди, живущие у вулкана, скажут ученым: «Вы предупредили нас об извержении — за это спасибо, но мы не хотим убегать от каждого извержения, бросая дома и сады на милость лавы и пепла. Научились предупреждать — попробуйте отбить врага; описали, объяснили — теперь исправляйте».

Вот как стоит вопрос. Не «возможно ли», а «настоятельно необходимо».

А если необходимо, следует подумать всерьез. И когда вдумаешься, препятствия не кажутся непреодолимыми. Совсем не нужно прочищать вулкан во время извержения. Сейчас клапаны, выпускающие лаву, открыты. Они закроются, когда извержение кончится и остатки лавы застынут в них. Вот тогда, в период затишья, можно не торопясь прочистить трубопроводы вулкана, подготовить их для следующего извержения, позаботиться, чтобы оно прошло без взрывов, без катастроф, чтобы газы вышли через открытый кратер и лава вылилась по заранее подготовленной трубе…

Неделю раздумывал Грибов, прежде чем наконец решился сесть за стол и написать:

«Работа Шатрова не только завершает долгий путь, но также открывает новую страницу в науке о вулканах. После предсказания должно последовать обезвреживание. После предупреждения об опасности — борьба с ней. Мысль движется вперед, нет и не может быть предела для нее».

Нет, человек не камень, упавший в воду.

Садовник уходит — цветут посаженные им сады. Каменщик уходит — в домах, которые он строил, растут дети. Уходит ученый — остаются его мысли, его выводы, другие ученые проверяют их, продолжают, делают новые выводы, иногда неожиданные для ушедшего. Интересно, что сказал бы Виктор, если бы его спросили: «Можно ли прочистить вулкан?»

Прочистить вулкан! Профессор Дмитриевский трижды перечитал статью.

— Ох, уж эта молодежь! — шептал он, покачивая головой. В этих словах было восхищение и негодование. Затем он добавил, вздохнув: — Такова правда жизни. Я мечтал предсказывать извержения — для них этого недостаточно.

И Дмитрий Васильевич размашистым почерком написал на первой странице:

Однако в ближайшем номере статья не появилась. На пути ее, как каменная стена, встал приличный на вид человек, хорошо одетый, благообразный, — временный редактор «Университетского вестника» доцент Тартаков. В этот день он пришел домой расстроенный, швырнул на диван пальто, не повесил его в шкаф на плечики. Он даже не заметил, что на столе его любимые оладьи. Наконец-то он выучил Елену пропекать их как следует!

А Елена сегодня нарочно сделала оладьи, чтобы задобрить мужа. Назрел крупный разговор. Елене давно хотелось уйти из управления. Работа там скучная, канцелярская. Время идет, и Елена забывает геологию, превращается в секретаршу. Через два-три года она растеряет знания и уже никогда не напишет научный труд об океанском дне. Нет, нужно решиться и бежать из управления, пока не поздно. Место нашлось — можно уехать в экспедицию на Каспийское море на шесть месяцев.

Но начальник отдела не отпускал Елену. Нужно было, чтобы Тартаков повлиял на него, попросил, постарался переубедить.

А Тартаков неохотно просил за других, даже за жену. Кроме того, он любил домашний уют и предпочитал, чтобы жена сидела дома. Разговор предстоял нелегкий. И, заглядывая в глаза мужу, Елена думала:

«Кажется, не в духе. Придется отложить…»

— Слушай, ты училась с неким Шатровым?

Елена вздрогнула… Суп пролился на скатерть.

— Шатров? Да, был такой. Но он погиб как будто…

— Да, погиб. И его начальник, какой-то Грибов, прислал нам двадцать страниц похвал. Если верить этой оде, твой Шатров — второй Обручев. Я прочел и говорю: вместо статьи дадим некролог на предпоследней полосе, тридцать-сорок строк…

— Сорок строк!

— А что? Сорок строк в нашем «Вестнике» — большая честь. Ведь этот Шатров не академик, даже не кандидат наук. Он молодой геолог, работал первый год. Большая пресса о нем не писала. Это все Грибов раздул. Под видом статьи о Шатрове он хочет протащить свою идейку.

— Какую идейку?

— Пустяки, фантасмагория! Он предлагает обезвредить извержения, уверяет, что это вытекает из работ Шатрова.

Обезвредить извержения! Елена подумала, что Грибов хватил через край. Но из чувства противоречия она сказала:

— А разве это невозможно?

— Может, и будет возможно лет через двести. Не мое дело разбираться. Я редактор «Вестника». Когда наши профессора получают награды, я должен сообщить, за что именно. Если погиб выпускник нашего факультета, я даю о нем сорок строк в черной рамке. А измышления какого-то Грибова меня не интересуют. Я направляю их в бюро изобретений, и делу конец.

— Направил? Избавился?

— Да нет, понимаешь, статью рекомендовал Дмитриевский, а он у нас декан. Старик сходит с ума, а отвечать придется мне.

— Ну, так не печатай, откажись.

— Легко сказать — откажись. Старик упрям, он будет настаивать, обвинит меня в хвостизме…

— Но если, по твоему мнению…

— Ах, Лена, при чем здесь мое мнение? Я публикую статьи, а не свои мнения. Вопрос стоит иначе. Опубликуешь — скажут: напечатал бредни. Откажешь — скажут: зажал ценное предложение.

— Действительно, положение безвыходное!

Тартаков был слишком взволнован, иначе он заметил бы иронический тон Елены. Услышав о безвыходном положении, он самоуверенно рассмеялся:

— Ты еще плохо знаешь своего супруга, Ленуська! Для него нет безвыходных положений. Мы пошлем статью на отзыв професору Климову. Климов — научный противник Дмитриевского; конечно, он выскажется против. Один голос — за, один — против; я имею право сомневаться. Чтобы разрешить сомнения, я обращаюсь в бюро изобретений. Изобретения никакого пока нет, из бюро затребуют дополнительные материалы. Материалы нужно еще подготовить. Напишем письмо Грибову. До Камчатки путь не близкий. Пока Грибов пришлет материалы, пока бюро изучит их, пройдет еще полгода. Через полгода «Вестник» не может печатать некрологи, это слишком поздно.

Елена слушала со стыдом и грустью.

«И такого человека я выбрала в мужья! — думала она. — Верила каждому слову. Он так красиво рассуждал о науке, о браке и чувствах… На самом деле ничего не чувствует, зубы заговаривает, любит удобную жизнь, свои вещи, свой покой… Вот сейчас покоя ради грабит погибшего, отнимает у Виктора посмертный почет».

— Предатель! — закричала она. — Ты предаешь человека, который был в тысячу раз лучше тебя. Виктор жизнь отдал за науку, а ты торгуешься — тридцать строк или сорок, одно — за, полтора — против. Знаешь, что я сделаю? Я пойду в университет и расскажу о твоих интригах…

— Прежде всего не кричи так, соседи слышат.

— Нет, я буду кричать!

— Лена, прекрати истерику сейчас же! Я не дам тебе пальто.

— Тогда я уйду без пальто.

— Лена, подожди, поговорим!

Ни слова в ответ. Часто-часто протопали каблучки по ступенькам, гулко хлопнула наружная дверь.

Тартаков постоял на пороге, но не решился бежать за женой в домашних туфлях. Пожав плечами, он вернулся в комнату.

— Истеричка, взбалмошная баба! Пусть померзнет на улице. Остынет — одумается. Где еще она найдет квартиру с такой обстановкой!

И, совершенно успокоенный, он сел за письмо к профессору Климову.

Дмитриевский был очень удивлен, услышав в одиннадцать часов вечера звонок. Телеграмма? Но почтальоны звонят гораздо решительнее. Звонок был робкий, коротенький. Так звонили студентки, приходившие на консультацию.

Дмитрий Васильевич, кряхтя, накинул пальто поверх пижамы и снял цепочку. За дверью стояла незнакомая молодая женщина, промокшая и без пальто. Со слипшихся прядей волос на плечи падали крупные капли. Лицо было мокро то ли от тающего снега, то ли от слез.

— Извините меня, пожалуйста, — начала Елена. — Мне сказали, что вы в отпуску и не бываете в институте. Я так торопилась… Я боялась, что он погубит статью…

— Подождите, девушка. Я не знаю, какая статья и кто «он». Зайдите сначала.

— Нет, не приглашайте меня, я боюсь наследить. Я говорю про доцента Тартакова. Это мой муж…

И Елена с возмущением передала разговор о статье Грибова.

Дмитриевский слушал, хмурясь все больше.

— Такой хлопотливый, такой обязательный на словах!.. — вздыхал он. — Ну нет, не дадим загубить идею. До ЦК дойдем, если понадобится.

— Спасибо вам! — Елена протянула руку старику.

— Подождите, куда вы торопитесь? Давайте обсудим, как сделать лучше. Тартакова-то мы сметем… но ведь он ваш муж. Может, лучше мне поехать с вами сейчас, поговорить с ним, убедить по-хорошему и вас заодно избавить от семейных неприятностей?

— Нет, ни к чему это. Я уже не вернусь к Тартакову. Твердо решила. Всю дорогу думаю об этом. Поеду к маме в Измайлово, а там видно будет.

— У вас пальцы холодные. Зайдите, погрейтесь хотя бы. Я вам кофе сварю.

— Спасибо, не беспокойтесь. Я крепкая. В горах ночевала в палатке. Мы были на практике вместе с Виктором… Шатровым… Сейчас-то я в управлении работаю, бумаги подшиваю. Но с этим тоже кончено.

Профессор подумал, потом решительным движением протянул ей плащ:

— Возьмите. Вернете, когда сможете. Тогда поговорим..

Когда Елена ушла, он долго смотрел ей вслед, покачивая головой. Потом сказал себе:

«С характером женщина! А что, если… Да нет, не выдержит. У нее порыв. Сегодня убежала, завтра простит и вернется. А жаль… если простит».

Глава IV

Начинающий конькобежец чувствует себя на катке прескверно. На льду и так скользко — того гляди, упадешь. А тут еще, как будто нарочно для неустойчивости, под ноги подставлены узкие и шаткие пластинки. Новичок напрягает каждый мускул, чтобы сохранить равновесие. О скорости нечего думать. Лишь бы доковылять до раздевалки, снять коньки, освободить натруженные ноги.

Но понемногу приходит мастерство. Коньки уже не мешают конькобежцу, они становятся как бы частью его тела, продолжением ног. Так было и с Грибовым. В первые недели аппарат тяготил его. Измерения доставались с трудом, результаты их ничего ему не давали. Грибову очень хотелось сбросить «коньки» и встать на ноги, продолжать исследования прежними, привычными методами. Но со временем он разобрался в тонкостях, стал свыкаться с аппаратом, применял его чаще и чаще, начал ставить задачи, без аппарата невыполнимые. Он даже наметил программу просвечивания хребтов Камчатки и в одном из своих отчетов написал: «Будучи подземным рентгенологом…» Видимо, Грибов уже считал себя специалистом и защитником новой съемки.

Между тем извержение шло своим чередом. Из бокового кратера, как из незаживающей раны, текла и текла лава. Текла неделю, вторую, третью. В конце концов наблюдатели свыклись с существованием этой расплавленной реки. Сначала они посещали вулкан каждый день, потом через день, потом два раза в неделю. Ничего нового не наблюдалось. И однажды вечером Грибов вспомнил о занятиях с Тасей.

— Если можно, в другой раз, — сказала девушка. — Я давно уже не готовилась.

— Если можно, отложим, — сказала она и на следующий день. — Вы мне дали большую работу.

Грибов был не слишком наблюдателен в житейских делах, но это упорное отнекивание удивило его. До сих пор Тася находила время для любых поручений. Он стал присматриваться. Ему показалось, что Тася избегает его, старается не оставаться с ним наедине.

И вот сейчас, увидев, что Тася отдаляется, Грибов почувствовал, что она необходима ему, что вся его жизнь потеряет смысл, если он не будет видеть восхищенных глаз, прямого пробора на головке, склонившейся над тетрадью, если не сможет рассказать Тасе о новом Грибове, который сформировался за последний месяц.

И с решительностью начальника, привыкшего распоряжаться, Грибов сказал Тасе:

— Сегодня я сам пойду на почту. Если есть телеграмма из Москвы, я тут же напишу ответ. Проводите меня, я плохо помню дорогу.

Они вышли, когда уже темнело. Над пышными сугробами по темносинему небу плыл латунный месяц. В лесу потрескивали сучья, скрипел снег под лыжами. Тишина, безлюдье — самая подходящая обстановка, чтобы объясняться.

Но Тася, видимо, избегала объяснений. Она завладела лыжней и задала темп. Грибов с трудом поспевал за ней. Гонка продолжалась километров пять, почти до самой реки, но здесь Грибов упал на косогоре. Тася задержалась, чтобы помочь ему. Они перекинулись несколькими словами, и разговор сам собой набрел на больную тему.

— Завтра вам придется помочь Катерине Васильевне, — сказал Грибов. — У нее сейчас двойная нагрузка: она и химик и геолог.

— А почему она работает за Петра Ивановича? — спросила Тася.

— Вы же знаете Петра Ивановича. Он милейший человек, но ненадежный: устанет и бросит дело на полпути. Да Катерина Васильевна и сама не хочет его нагружать. Любит его, вот и бережет.

— Не понимаю я такого чувства, — сказала Тася. — Любовь — это восхищение. А тут всего понемножку: кусочек привязанности, кусочек привычки, кусочек жалости…

— Вы, Тася, бессердечная. А если человек болен? Муж у вас заболеет — вы его разлюбите?

— Если болен — не виноват. Но вы сказали «ненадежный», это совсем другое.

Грибов опустил голову. Он понял, что Тася говорит не о Спицыне. Это он, Грибов, оказался ненадежным человеком в критические дни. И хотя потом он поправился, пошел со всеми в ногу, Тася запомнила: это тот, кто теряет равнение.

Грибов был задет за живое.

— А что особенного в Катерине Васильевне? — воскликнул он. — У Петра Ивановича свои недостатки, у нее свои. Женщина как женщина, хороший работник… На Камчатке таких тысячи.

И Тася поняла, что речь идет о ней.

— Ну и пусть, — сказала она упавшим голосом. — Сердцу не прикажешь. Оно тянется к самому лучшему…

Они смотрели в разные стороны, и обоим было горько, как будто произошло что-то непоправимое, порвалось надорванное, то, что еще можно было связать.

— Гордая вы, Тася… Многого требуете…

Тася, отвернувшись, махнула рукой.

— Почта там! — показала она. — Идите через реку наискось, на те огни, что на холме. А мне на другой конец деревни… Прощайте.

Она скользнула по скату. Стоя наверху, Грибов следил, как удаляется плотная фигурка. Она таяла в сумраке, и сердце Грибова щемило, как будто Тася уходила навсегда. Столько неожиданного открылось в ней за последнее время! Была робкая ученица, молитвенно влюбленная, краснеющая. И вдруг эта тихоня режет горькую правду ему в глаза. Вдруг у этой скромницы такие требования к людям. «Любовь — это восхищение», — сказала она. Да нет, неверно. Разве любовь исчезает, как только любимый споткнется? Тасю надо переубедить. Но не смешно ли доказывать девушке, что она не смеет разлюбить? «Сердцу не прикажешь. Оно тянется к самому лучшему»…

И вот ушла, растворилась в темноте… Лыжи еще скрипят, если позвать — услышит. Зимней ночью звуки разносятся далеко: с того берега слышны голоса, лают собаки как будто рядом. Короткий треск. Выстрел, что ли? Но кто же будет охотиться ночью? Похоже на раскаты грома или на грохот ломающихся льдов. А до ледохода далеко, февраль на дворе. И все-таки река выглядит странновато — вся она дымится, как будто снежное покрывало промокло и сушится на солнце. Полынья, другая, третья, разводья, целые пруды… Оттепель? Какая же оттепель сегодня — от мороза трещат сучья, лыжи скрипят по снегу.

— Тася, вернитесь на берег!

Не отзывается. Из упрямства, конечно. Зря он отпустил ее одну.

— Тася, Тася!

А вдруг она провалилась?

Грибов неловко спустился на лед. Как она прошла здесь? На пути какие-то трещины, мокрые пятна. Приходится петлять, обходя их; все трещит, качается, колыхается..

— Тася! — крикнул Грибов в отчаянии.

Откуда-то набежала вода, лыжи стали прилипать к промокшему снегу. Грибов скинул их. Конечно, это было ошибкой. Треск… хлюпанье… и он очутился по горло в воде. Ледяные струйки побежали за шиворот, под одежду. Грибов хватался за лед и проламывал его. Вот оказия! Нельзя же проламывать лед до самого берега. Температура воды около нуля… Он закоченеет через несколько минут… Снова ломается лед… Нет, не выбраться!

Грибов отгонял эту мысль.

«Нет, невозможно! Не могу умереть, я еще так молод… У меня вся жизнь впереди. Начатая диссертация… Тася… А Виктор был моложе и все же погиб…»

Ноги и руки немели, уже не сгибались пальцы. Грибов отчаянно боролся, локтями прошибая лед. И вдруг рядом лыжные палки…

— Держитесь, держитесь, Александр Григорьевич!

Это Тася! Она умело выбрала прочную льдину, хорошо поставила лыжи. Ухватившись за палку, Грибов ползком выбрался из воды. Лежа на мокром льду, он барахтался, словно тюлень, и никак не мог подняться на ноги.

— Скорее на берег! — волновалась Тася. — Вы промокли насквозь… Сейчас же разложим костер.

— Спасибо, Тасенька! — бормотал Грибов, чувствуя, что благодарности здесь неуместны.

— Глупая я! — говорила меж тем Тася. — Оставила вас одного. Дошла до середины, слышу — вы кличете. А мне невдомек, даже отзываться не хотела. Но тут вижу — лед тонкий, полыньи и разводья кругом, долго ли до беды. Повернула назад. Опять крики, какие-то жалостливые. Бегу все шибче, дух захватывает. Спасибо, во-время поспела… Вот сюда ступайте, здесь не скользко. Теперь сюда. Вот и берег! Лес рядом, сейчас разложим костер. А вы прыгайте и руками хлопайте, а то прохватит вас.

Она действовала умело и проворно. Пока Грибов деревенеющими руками отломил десяток сучьев, Тася притащила из лесу несколько охапок хворосту и две сухие елочки. Вскоре под ветками заплясал огонек. Тася подсунула к нему верхушку елки, и огонь взметнулся сразу. Костер разгорелся во-время. Грибов уже чувствовал, что мороз обжигает его мокрое лицо.

— Послушайте, Тася, откуда на реке вода?.. Это бывает у вас?

— Не знаю, Александр Григорьевич. Не до того сейчас… Бегайте, бегайте! Да трите щеки, с морозом шутки плохи. Куртка у вас мокрая. Вот колья, развесьте ее… И не жалейте сучьев, я еще принесу.

Грибов начал стаскивать меховую куртку, уже покрытую звенящими льдинками, но раздумал и натянул ее снова.

— Тася, мне нужно на станцию.

— Как можно, Александр Григорьевич! У вас будет воспаление легких! Совсем не думаете о себе!..

— А вы думайте не только обо мне! — сердито ответил Грибов. — Вы еще не поняли, откуда эта оттепель? Это все фокусы нашего вулкана. Видно, лава свернула на северный склон, дошла до реки, а теперь плавит лед и кипятит воду. Может начаться наводнение. Надо предупредить все прибрежные поселки.

Тася тоже заволновалась:

— Но как же быть, Александр Григорьевич? Через реку теперь не переберешься.

— Я и говорю — надо бежать на станцию. Там вертолет, для него река не препятствие. Я сам полечу с Ковалевым… Осмотрим реку, все выясним и через час будем в районе.

Тася решительно загородила дорогу Грибову, даже руки растопырила:

— Не обижайтесь, я вас не пущу! Как вы дойдете? Вы и лыжи потеряли. Я добегу гораздо быстрее. Что передать Степану Федоровичу?

Грибов не мог не согласиться:

— Передавайте, чтобы летел сюда. Отсюда пойдем над рекой, а там — в зависимости от обстановки…

— Хорошо. Я вам пришлю сухую одежду. А вы не отходите от костра, грейтесь. Сейчас я вам сучьев наломаю про запас.

— Не теряйте времени, Тася! У меня самого руки есть.

Вскоре проворная фигурка скрылась среди сугробов. Глядя ей вслед, Грибов вздохнул:

«Плохи твои дела, товарищ начальник! Вытащили тебя из воды, как щенка… Воображаю, как она смеется над тобой!»

Грибов оказался прав: воду согревал вулкан. Словно илистая река, лава засорила прежнее русло на восточном склоне и пробила новый путь на север. Здесь склоны были круче, лава потекла быстрее и вошла в лес. Под напором горячей каменной реки с треском рушились вековые лиственницы. Они падали, не сопротивляясь, как деревенский плетень, смятый танком. Кусты и ветки вспыхивали, словно спички. Огонь шел верхом, опаляя хвою, обгорелые сучья кувыркались в воздухе, над лесом клубился дым. Даже низкие тучи стали ржавыми. А под пламенем у самой земли было совершенно черно то ли по контрасту, то ли потому, что солнечные лучи не пробивались сквозь дым и огонь.

Через лес лава прошла к ущелью, где река прорезала древние базальты. В пути поток охладевал, покрывался плотной коркой и к реке подползал сплошной серой массой, напоминающей грязь. На краю ущелья, нависая над рекой, эта масса трескалась, корка разламывалась, обнажая красное светящееся нутро. Отдельные глыбы с грохотом валились в воду. Вода вокруг них бурлила и кипела, узкое ущелье было окутано теплым паром. Именно отсюда потоки теплой воды потекли вниз по реке, создавая в низовьях половодье среди зимы.

Еще более серьезная опасность нависла над верховьями. Поток лавы мог запрудить реку, превратить всю долину выше ущелья в ненужное водохранилище и погубить рыболовство. В летнее время в верховья сплошными косяками идет дорогая красная рыба: кета, горбуша, кижуч, чавыча. Как известно, рыбы эти мечут икру только там, где они сами родились. Неожиданно возникшая плотина отрезала бы их от родных ручьев.

Грибов послал тревожные телеграммы в районный центр и в Петропавловск. В области забеспокоились. На станцию начали приезжать рыбники, гидрологи, инженеры. Прибыл и один из секретарей обкома — Иван Гаврилович Яковлев. Он приехал на собачьей упряжке, без провожатых, сам распряг собак, накормил их вяленой рыбой и только после этого вошел в дом. Низкорослый, скуластый, круглоголовый, с узкими, как будто хитро прищуренными глазами, он был похож на местного охотника. И Спицына, увидев его, спросила:

— Как охота, друг? Что добыл? Соболя есть?

Яковлев перезнакомился со всеми сотрудниками, поговорил с каждым в отдельности, осмотрел станцию, побывал в ангаре, перелистал журналы, разобрал восковую модель вулкана, попросил продемонстрировать просвечивающий аппарат, сам попробовал пустить его в ход и сказал при этом Грибову:

— Есть просьба к тебе: весной, когда с вулканом будет меньше хлопот, приезжай с аппаратом к нам в Петропавловск. Нам нужна своя энергетическая база. Попробуй поискать поближе к городу нефть или хорошее угольное месторождение. А то безобразие: возим уголь морем за тысячи километров.

Потом он потребовал, чтобы Грибов проводил его в ущелье, где лава падала в реку, и дорогой сказал:

— Повезло тебе, начальник. Замечательный народ у тебя, золотые люди, один к одному. Помощница твоя, Катерина Васильевна, горы сворачивает. Навали на нее вулкан, на своих плечах унесет. Муж ее интереснейший человек. Я бы таких людей обязал в непременном порядке после пятидесяти лет описывать свою жизнь. Поучительного в ней много. А то ведь забывается, пропадает… И с пилотом тебе повезло. Такая капризная машина у него, а работает, как метро. Ты же с ним не знаешь забот: приходишь, садишься — и через полчаса на месте. Премируй обязательно. И лаборантку, мою землячку, тоже. Уйдет она учиться — семь человек на ее место придется брать. Вообще, не понимаю, где у тебя глаза. Думаешь, вернешься в Москву, найдешь девушек лучше? Как бы не так! Образованнее найдешь, а лучше — нет. Такие цветы не растут на асфальте.

Грибов покраснел и поспешил переменить тему:

— Все у вас замечательные, Иван Гаврилович. А народ-то разный. Спицына действительно ценный работник, а муж ее гораздо слабее. Ему помогать приходится.

Яковлев помолчал, потом продолжал более сдержанно:

— Я понимаю, ты идешь рядом со мной и думаешь: «Экий дядя восторженный, всех он хвалит». А на самом деле здесь не восторженность, а метод. Кто мы с тобой по должности? Руководители. У тебя вот на станции четверо, ты можешь изучать их не торопясь, во всех подробностях. А у меня часто бывает так: приходит посетитель, требует совета, помощи, указаний… А что он за человек? Тут не до подробностей. Значит, ищешь главное. А самое-самое главное — это способность приносить пользу Родине, народу, на самом деле замечательная способность. Конечно, один горит ярко, а другой коптит, как говорится в учебнике, «коптящим пламенем без доступа воздуха». Но это уж моя обязанность вывести на чистый воздух, мозги продуть, если потребуется, чтобы человек загорелся, засверкал, осветил все вокруг. А когда ты понял, на что человек пригоден, чем он хорош, тогда ставь второй вопрос: чем он плох. Но это вопрос второй, с него начинать нельзя. Сначала нужно сдвинуть сани, потом уже тормозить. А если с самого начала тормозить, никуда не уедешь. Такое правило на Камчатке. Как в других местах, не знаю.

— А если поедешь не в ту сторону?

— Для того и поставили тебя, начальник, чтобы не спутал направление. Но, я вижу, тебе об этом думать не пришлось. Ты получил людей готовенькими, хорошее в них не растил, плохое не гасил. Тогда советую присмотреться. Плохое тоже во всяком есть, может и подвести.

— А что плохого во мне?

Яковлев погрозил пальцем:

— Я же говорил — начинаю с хорошего. Хорошее вижу: в своей области мастер, дело любишь, знаешь. А ругать в первый день не буду. Присмотрюсь — скажу. Подумаю о тебе, я к людям любопытный.

На краю ущелья он долго смотрел, как трескается полузастывшая лава и валятся в реку темнокрасные пласты, вздымая каскады брызг и клубы сырого пара.

— Каково! — воскликнул он под конец. — Богатырская природа! Так и хочется, засучив рукава, схватиться с ней: кто кого? Экая сила! Прет и прет… Это же целая река, приток нашей. Интересно, сколько здесь лавы?

— Кратер выбрасывает миллион кубометров в сутки, — ответил Грибов. — Сюда доходит примерно десятая часть. Гидролог был у нас вчера, он говорит, что через неделю река будет запружена. Вероятно, после этого лава повернет на восток, пойдет по руслу.

— Подумай, сто тысяч кубометров в сутки! Мы строим сейчас три плотины, но такой производительности нет нигде. За неделю запрудить такую реку! Как же все-таки спасти ее, товарищ начальник?

— Вчера мы советовались с инженером, — сказал Грибов. — Мы полагаем, выход есть. Конечно, никакими стенами лаву не остановишь. Но если взорвать несколько бугров, лава свернет на старый путь, к востоку.

— Но там, на востоке, другая излучина той же реки.

— Двадцать пять километров лава не пройдет.

— Почему?

— Извержение идет на убыль, — сказал Грибов подумав. — Пожалуй, можно подсчитать, сколько еще лавы вытечет из кратера. Я попытаюсь сделать это.

— Тогда условимся, — решил Яковлев: — завтрашний день тебе на расчеты. А за это время я доберусь до шоссе, пересяду на машину. К вечеру буду в Петропавловске. Послезавтра утром ты прилетишь туда с расчетами. Значит, послезавтра, в одиннадцать утра…

Грибов рассуждал так: если сравнивать вулкан с котлом, то кратер — кран этого котла. Но жидкость вытекает только до той поры, пока уровень ее выше крана. Подземное давление выдавило лаву из-под вулкана и подняло ее на высоту четырех километров. Этот столб, открытый Грибовым при самой первой съемке, служит манометром подземного давления. По наблюдениям последнего месяца известно, что уровень все время падает. Значит, понижается и давление. Можно подсчитать, когда уровень лавы дойдет до бокового канала и сколько кубометров успеет вытечь до этого часа.

Предстояли довольно трудные измерения. Нужно было просмотреть все прежние снимки и записи, проверить Общий ход извержения, измерить количество вытекающей лавы, вычислить объем пустот, заполненных лавой, определить, вытекает ли она только сверху или подземное давление добавляет снизу новые порции.

Работы оказалось по горло. Вечер Грибов провел над рабочими дневниками, на следующий день затемно вылетел на вулкан, чтобы с рассветом начать съемку. На Горелой сопке он работал до сумерек, вернулся к ужину и сказал Катерине Васильевне:

— Приготовьте мне черного кофе побольше. Буду считать всю ночь. А ты, Степа, не проспи. В пять утра летим на вулкан, сделаем проверочную съемку и оттуда — курс на Петропавловск.

Он ушел в лабораторию, нужно было спешить с расчетами.

Минут через двадцать в дверь тихонько постучали. Вошла Тася, поставила на стол кофейник и тарелку с горячими пышками.

— Может, вам прилечь на часок? — сказала она заботливо. — Вы и прошлую ночь не спали. На свежую голову лучше считать.

— Ничего не поделаешь, Тасенька. Сроки!..

— Ужасно гонят они с этими сроками.

Грибов положил на стол линейку и посмотрел на Тасю с улыбкой:

— Очень хорошо, что гонят, просто великолепно! Это и есть настоящая работа. Я вспоминаю, как было прежде: я высказывался, со мной спорили, я доказывал, мне возражали, все оставались при своих мнениях и расходились. Мой начальник говорил: «Ничего, лет через десять все увидят нашу правоту». Никто не торопил меня. Честно говоря, мы были очень слабы и потому никому не нужны. Но теперь наша наука окрепла, прикоснулась к земле, показала свою силу… И все изменилось. Раньше я делал расчеты, чтобы отстоять свое мнение, а теперь моих расчетов ждут живые люди — жители прибрежных деревень, рыбники, подрывники, которые будут спасать реку. Они волнуются, торопятся, торопят меня, стоят над душой. Нет, это чудесное чувство, когда у тебя стоят над душой, Тася!

Тася слушала с удивлением. Всегда она думала о Грибове как о чистом мыслителе, мудром и равнодушном, а он, оказывается, вот какой — работяга, торопящийся к сроку. Кто ищет, тот не сразу находит дорогу, может ошибаться. Но, ошибаясь и исправляя, он делает дело для живых людей, для «стоящих над душой». Тася впитывала каждое слово. Но Грибов замолк, задумался. Девушка в нерешительности стояла у двери.

— Когда вернетесь и будете посвободнее, я попрошу вас помочь мне с тригонометрией. Хорошо?

— Конечно, пожалуйста.

Грибов уже погрузился в расчеты. Он ничего не заметил. Тася вздохнула и вышла.

Горелая сопка родилась пять тысяч лет назад, после большого землетрясения, изменившего подземные пути лавы. Лава нашла новый выход через глухую таежную падь. Однажды утром земная кора лопнула здесь, опаленная роща с треском и стоном взлетела на воздух, из-под земли выплеснулось огненное озеро. Небольшая речка, протекавшая в пади, и пруд, в который она впадала, превратились в горячее облако, и ветер унес его к океану. У речки было стойбище охотников, добывавших острогами кету; от них не осталось даже костей.

По преданию, египетские фараоны строили свои пирамиды всю жизнь. Чем дольше жил фараон, тем выше становилась пирамида. Так и вулкан терпеливо воздвигал сам себя. Каждые семь-восемь лет он взламывал земную кору и выбрасывал столько тонн пепла и лавы, что можно было бы выстроить тысячу пирамид. Конечно, по сравнению с Горелой сопкой фараон был жалким ничтожеством. Они были ровесниками, но вулкан прожил в сто раз дольше, вырастил пирамиду в сто тысяч раз больше пирамиды Хеопса. Голова вулкана поднялась почти на пять километров, вечные снега увенчали ее седой шапкой, облака ползали ниже, задевая за плечи. Кто был равен вулкану? На всю Камчатку он смотрел свысока.

Люди трепетали перед ним. Только отдельные смельчаки из местных жителей взбирались до половины горы. О вулкане сочиняли страшные сказки, будто в кратере живут грозные великаны, которые по ночам руками ловят китов, а потом жарят их на костре, отчего из жерла валит дым.

Потом на Камчатке появились русские. Они взошли и до половины горы и до вершины, побывали в кратере, заглянули в жерло. Все чаще и чаще навещали они грозный вулкан. Вились вокруг горы на своей жужжащей стрекозе, ползали по ее бокам, выслушивали, выстукивали, старались угадать волю вулкана. Но когда вулкан выразил волю, люди бежали без оглядки. А тот, который замешкался, поплатился за это жизнью. До сих пор люди никогда не перечили вулкану, в первый раз они выступили против него двадцать четвертого февраля.

В этот день вулкан сердился и ворчал с самого утра. Выбросы газа следовали один за другим, лава шла быстрее, словно вулкан торопился доделать запруду. Все новые и новые пласты валились в кипящую реку. Во второй половине дня тучи разошлись, и в бледноголубом небе показались серебристые птицы. Стремительные, с отогнутыми крыльями и приподнятым хвостом, они неслись к вулкану, словно стрелы, пущенные с далекого берега. Птицы шли тройками, на расстоянии друг от друга. Это были гиганты среди птиц, но по сравнению с вулканом они казались мошкарой. Вот первая тройка поравнялась с горой, и вдруг одна из птиц камнем ринулась вниз, прямо в кратер, словно бабочка, летящая на огонь. Вот-вот врежется в лаву, опалит крылья… Нет, во-время повернула, взмыла вверх с рокотом, и в тот же момент возле кратера раздался взрыв, со свистом взлетели куски лавы, частым градом застучали по скалам, в воздухе повис черный туман. Издалека поглядеть — как будто темный цветок распустился на склоне.

Как только первая птица свечкой взлетела вверх, на вулкан обрушилась вторая, за ней третья… Первая тройка пристроилась в тыл последней и, облетев вокруг сопки, вторично вышла на цель. Получился как бы хоровод.

Два могучих врага сошлись лицом к лицу. С грохотом лопались черные скалы. Поле сражения затянуло дымом и пеплом. По снегу поползло, расплываясь, темное пятно. Это оседала пыль, поднятая взрывами. Некоторые бомбы угодили в застывающую лаву, пробили корку, и на темном фоне появились красные точки, словно, капли крови. Гремели самолеты, гремел вулкан, как шрапнель летели осколки камней, горячие и остывшие.

Пожалуй, самолеты были все-таки слабее. Голос вулкана покрывал рев моторов, кратер вздымал фонтаны камней раз в пять выше. Бомбы могли поднять в воздух тысячи кубометров базальта — вулкан выливал миллион кубометров каждые сутки. Но зато самолетами управляли разумные люди, а вулкан был слеп и неразумен, как всякая стихия.

Людей поражает неуемная сила бури. Вот она прошла над лесом, на ее пути — вывороченные с корнем осины, сломанные пополам сосны. Покалечены сотни деревьев, повалены десятки… Десятки деревьев! Но два лесоруба с электрической пилой за восемь часов повалят столько же. Чему же здесь дивиться — могучей силе ветра или ничтожной его работе, бестолковой трате энергии? Людям бы этакую силу, они бы горы сравняли с землей.

Попадая в поток, бомбы вырывали воронки, вулкан без труда заполнял их лавой. Когда бомбы разрушали края потока, на темном фоне появлялись светлые заливчики, только и всего. Но вот удачное попадание — правый вал разворочен, в нем пробиты неширокие ворота. Лава заползает туда огненным языком. Чтобы закрыть пробоину, нужно не больше сотни кубометров лавы. Это совсем немного, за десять секунд вулкан выливает столько. Но эти кубометры нужно уложить в три слоя, один на другой. Простая задача, но вулкану она не по плечу. Покорная законам физики, лава течет только вниз. Слой не громоздится на слой. Десять, сто, тысяча кубометров стекает на восточный склон… На снегу появляется темная дорожка, вьется дымок над опаленными кустами, пламени не видно при дневном свете. Новые удары сыплются с неба, меткие бомбы расширяют проход… и вот уже весь поток заворачивает направо. Напрасно беснуется вулкан, напрасно грохочет кратер, выдавливая все новые порции лавы. Лава течет на восток. Река спасена!

Все это было сделано без Грибова.

В Петропавловске, на заседании у Яковлева, он повторил свое предложение — отвести лаву, взрывая борта потока. Поступила только одна поправка. Ее внес инженер Кашин, немолодой, плотный, с выправкой офицера. Это он посоветовал, чтобы лаву отводили не подрывники, а самолеты с воздуха. Так получалось безопаснее и быстрее. Ведь в безлюдную местность к вулкану людей пришлось бы сбрасывать на парашютах вместе со взрывчатыми веществами, запасами пищи, палатками.

Затем на совещание пригласили командира авиачасти — статного седоусого полковника с орденами во всю грудь. Полковник внимательно выслушал пояснения, просмотрел карту, фотографии, коротко сказал: «Есть. Можно сделать», и тут же по телефону продиктовал приказ: «Объявить боевую тревогу в пятнадцать ноль-ноль, вылетать поэшелонно, курс на квадрат двадцать девять, цель…»

Грибов почувствовал, что он уже сыграл свою роль. Его предложение передано в твердые и опытные руки. Все будет сделано безукоризненно.

Вечером полковник позвонил Грибову в гостиницу и с отменной вежливостью сказал:

— Спасибо за ваше предложение, товарищ. Вы были совершенно правы, материалы дали точные. Нам удалось повернуть лаву.

Грибов мог бы торжествовать, но радость его была омрачена. Он побывал на почте и получил письмо Дмитриевского. Профессор писал, что статья о Викторе задержана. Некий Тартаков ставит палки в колеса. Сна-чала он препятствовал из трусости, боялся опубликовать спорную идею. Его разоблачили, теперь он уперся, старается доказать, что был прав по существу, заручился поддержкой профессора Климова, затеял дискуссию, а для дискуссии у Грибова слишком мало материалов. «Поэтому желательно, — писал Дмитриевский, — развить ваши соображения о прочистке вулкана подробнее. Очень важно также получить поддержку местных организаций».

«Получить поддержку местных организаций…» Грибов подумал о Яковлеве. И, не откладывая, позвонил в обком.

— Приезжай сейчас, — сказал Яковлев. — Правда, насчет времени у меня туговато, могу уделить минут двадцать. А если долгий разговор, перенесем на послезавтра.

Грибов решил, что уложится в двадцать минут. Но начал он все-таки исподволь, от Атласова, чтобы постепенно привести собеседника к мысли о том, что прочистка вулкана — неизбежный, последовательный и разумный шаг, очередной этап вулканической науки.

— А для чего это нужно? — спросил Яковлев.

— Как для чего? Чтобы не гибли люди. Я приводил в статье примеры. Везувий, проснувшись в семьдесят девятом году нашей эры, уничтожил три города со всеми жителями. В тысяча семьсот восемьдесят третьем году в Исландии из трещины Лаки изливалась лава. Лучшие луга были засыпаны пеплом, и пятая часть населения погибла от голода. То же произошло в Индонезии в начале девятнадцатого века, когда вулкан Темборо завалил пеплом остров Сумбаву. В той же Индонезии в тысяча восемьсот восемьдесят третьем году взорвался остров Кракатау. При этом морская волна уничтожила все население окрестных островов, множество кораблей и прибрежных деревень на Яве и Суматре. В начале нашего века вулкан Мон-Пеле на Мартинике сжег пепловой тучей город с двадцатитысячным населением. Нужно еще продолжать?

— А почему все примеры сплошь иностранные?

Грибов пожал плечами:

— Не все ли равно? Просто это наиболее яркие примеры. У нас вулканы находятся в безлюдных местах, и при извержениях жертв немного. Вы же сами это знаете.

— Знаю, потому и спрашиваю. Значит, ты предлагаешь прочистить вулкан. Предприятие грандиозное, обойдется в несколько миллиардов. А посмотреть по-хозяйски — стоит ли городить огород? Ты говоришь, что вулкан — испорченная машина. Прочистим ее, наладим, а что дальше? Машина будет безопасна? Но у нас она и так причиняет мало вреда. Другое дело те страны, где у подножия вулканов — города и густо населенные местности. Там речь идет о жизни десятков тысяч людей. Но тогда твоя статья не деловой план работы, а совет, обращенный к иностранным правительствам, совет, который, они, конечно, не выполнят. Не так уж ценят капиталисты жизнь простых людей, чтобы вкладывать миллиарды в технику вулканической безопасности.

— Если так рассуждать, не нужна наука о вулканах, — запальчиво возразил Грибов.

— А я этого не говорил, — протянул Яковлев с укоризной. — Ты сам повел разговор не о науке в целом, а о конкретной практической задаче — о прочистке вулканической машины. Из практики я знаю, что всякая машина что-нибудь производит. Для того и строят их, для того и чистят. Прочищать вулкан, чтобы вертелся на холостом ходу, не расчет. Но неужели такую махину нельзя приспособить к полезному делу?

— Это не получается… — начал Грибов.

Яковлев остановил его жестом, мягко, но настойчиво:

— Ты думал об этом раньше?

— Лично я не думал, но давно известно…

— Если не думал, не спеши возражать. У меня такое предложение: отложим этот разговор. Если через два месяца ты придешь ко мне и скажешь, как сегодня: «Прочистить вулкан можно, но использовать нельзя», мы поместим твою статью в областной газете под заголовком: «Ученые о науке будущего». Два месяца ничего не изменят, но мне хочется, чтобы ты подумал.

Грибов был обескуражен. Он так рассчитывал на помощь Яковлева, и вдруг — двухмесячная отсрочка! Грибов пытался спорить, но Яковлев был тверд.

— Не нужны мне твои скороспелые доводы. Подумай не торопясь, — повторял он.

В дверях, уже прощаясь, Яковлев задержал Грибова:

— Помнится, ты спрашивал меня, какие у тебя недостатки. Пожалуй, я скажу на прощание. Ты много и хорошо думаешь о науке, а о людях меньше и хуже. Ты не забывай: наука для людей, а не люди для науки. Ты у народа, так сказать, снабженец по ученой части. Только у снабженцев рыба, масло или шерсть, а у тебя знания, наблюдения, теории. Так помни, что теории твои должны быть не только красивы, но и нужны позарез, чтобы звонили из газет, из трестов и справлялись, поступят ли в срок идеи товарища Грибова. Не забывай потребителя! Бывает такой грех даже у врачей: на что уж человечная специальность, а иной врач лечит и видит перед собой не больного, а интересный случай. И ты, боюсь, в эту сторону клонишь.

— По-моему, вы преувеличиваете…

Яковлев охотно согласился:

— Вероятно, преувеличиваю! Потому и говорю тебе. А если бы не преувеличивал, толковать было бы бесполезно, ты бы не понял. А ты поймешь, ты умница. Ты уже начал понимать. Думай о людях — и придумаешь. Я в тебя верю.

Каждый день Грибов твердил себе, что надо вплотную сесть за задание Яковлева, тщательно все продумать и прийти к ясному выводу. Но ясного вывода не получалось. Энергии под землей полным-полно, об этом известно десятки лет, но извлечь ее, использовать, приструнить до сих пор не удавалось.

Лава чуть не запрудила реку. Может быть, строить из лавы плотины? Но как направить ее в те места, где плотины нужны?

Спускать лаву в реку и согревать воду? Но зачем? До ближайшего города сотни километров, для теплой воды далековато. Да и не понадобится там столько теплой воды, даже если весь город перевести на вулканическое отопление.

Построить электростанции? В Италии, Исландии и других местах есть небольшие электростанции, работающие на подземном тепле. Но эти станции не имеют никакого отношения к прочистке вулканов. Они используют пары, выделяющиеся из трещин. Это небольшие паровые мельницы, притулившиеся возле вулкана, подбирающие крохи с его стола. Допустим, мы поставим два десятка электростанций на склонах Горелой сопки. Что изменится от этого? Извержение пойдет своим чередом и разрушит их. Расположить еще одпу большую электростанцию в кратере, использовать пары, выходящие из жерла? А что делать с лавой, что делать с пеплом?

И снова и снова Грибов твердил себе: «Невозможно, бесполезно, бессмысленно! Ничего не выйдет!» Но он был добросовестным человеком и скрепя сердце продолжал ненужные, по его мнению, поиски.

Однажды под вечер, когда окна уже посинели и движок завел свою ночную песнь, кто-то постучал в дверь. Сотрудники станции входили в дом без спроса, стучать мог только гость. Тася открыла. На пороге стоял незнакомый человек в заиндевелой шубе, с сосульками на усах и на воротнике. Он козырнул и представился:

— Кашин Михаил Прокофьевич, инженер. Строю рабочий городок на Первомайском руднике, в ста десяти километрах отсюда. Решил завернуть по соседству.

Он снял шубу, и Грибов узнал того инженера, который на заседании в Петропавловске предложил бомбить вулкан с воздуха.

Гостя пригласили к столу, напоили горячим чаем. Кашин с удовольствием выпил стаканов шесть. От жары и кипятка его лицо стало совсем красным. Он разговорился, стал рассказывать о своей работе на Куйбышевстрое, на Ангарстрое, в Шахтстрое, в Дальстрое. Названия знаменитых строек то и дело мелькали в его речи.

— А теперь вот заехал на Первомайский, — сказал он под конец. — Пусто у нас сейчас, материалы завозят не торопясь, рабочих обещают к весне. Живу, как волк в лесу, сторожу строительную площадку. Семья на материке, в Ростове, да и незачем везти сюда: дети учатся, жена детям нужна. Сам бы поехал в отпуск — далеко. Занесло меня невесть куда, на край света…

— А зачем вы сюда приехали? — спросила Тася с вызовом. Она не любила, когда ее родную Камчатку называли краем света.

Кашин ответил с возмущением, забыв, что только сейчас жаловался:

— Инженер Кашин от трудной жизни не бегает, за чужую спину не прячется. Куда послали — там работает, что приказано строить — строит. Такая судьба наша строительная: мы под дождем ставим дома, чтобы люди сидели в тепле, вычерпываем болотную жижу, чтобы люди с удобством ехали в автобусе. Кому-нибудь надо ехать, а кому-нибудь и тропки протаптывать. Партия послала Кашина тропки протаптывать — инженер Кашин от партийных заданий не отнекивается. — Он сердито посмотрел на Тасю и повернулся к Грибову: —Я, собственно, по делу. Яковлев просил меня заехать к вам. Он говорит, вы придумали что-то необыкновенное.

Слушая объяснения Грибова, инженер хмурился:

— Обстановка затруднительная. Какие же у вас предложения?

— Пока ничего определенного, — ответил Грибов. — Видите сами: если мы прочистим вулкан, пар пойдет у нас наверх, лава будет вытекать сбоку. Допустим, пар можно направить на паровую турбину, поставить там электростанцию. А что с лавой делать, я не знаю.

— Действительно, куда ее девать? Ведь это целые каменные реки. Их убирать следует, иначе они запрут выход, придется пробивать канал заново. А главное, работать надо при высокой температуре. Внутри, вероятно, около тысячи градусов. Как там дышать, как не сгореть заживо? О людях не подумали, Александр Григорьевич.

— Турбины тоже меня смущают. Пепел все засорит, забьет. Бывает, что пепла больше, чем пара. И пар нечистый: тут и хлористый водород и сернистый газ, они будут разъедать турбину.

— Все-таки хуже всего температура. Как работать при тысяче градусов? Это же доменная печь!

— Очевидно, мы согласны с вами, — сказал Грибов. — Давайте напишем совместное мнение товарищу Яковлеву. Напишем, что вы, как инженер, и я, как геолог, оба считаем, что практическое использование вулкана невозможно.

На лице Кашина выразилось недоумение. Он в задумчивости нахмурил брови и сказал после долгой паузы:

— Прошу извинить меня, товарищ Грибов, вижу, что взял неверный прицел. Я понял так: посылает меня Яковлев к ученому-теоретику, никогда не видавшему стройки, чтобы я объяснил ему, вам то-есть, что на практике получается и что не получается. Оказывается, дело выглядит иначе: оба мы одной веревочкой связаны. Вам, геологу, и мне, инженеру, дано партийное поручение — покорить вулкан. Нет, я совместное мнение писать не буду. Инженер Кашин от партийных поручений не отказывается. Прикажут строить на океанском дне — буду строить на океанском дне. Прикажут строить на вулкане — буду строить на вулкане. Давайте понатужимся, разберемся как следует. До сих пор мы рассуждали, какие есть препятствия, попробуем обсудить, как эти препятствия преодолеть. На фронте бывало люди из окружения выходили. Поищем, нет ли здесь выхода. Что нас смущает? Лава. Много этой лары?

— Порядочно. В сутки — около миллиона кубических метров, четверть кубического километра за весь период извержения. И на каждый килограмм — триста калорий.

— Калории пригодятся, найдем, куда их применить. На худой конец устроим оранжереи. На Везувии растут лимонные рощи, могут и у нас расти. Почва подходящая. Будем охлаждать лаву водой, получим воду и пар, а где пар, там и электричество. Видимо, надо предусмотреть резервуары, где лава будет отдавать тепло.

— Но резервуары эти на один раз. Лава застынет, придется строить новые.

— Верно, неудобство. А нельзя ли эту лаву использовать на что-нибудь? Нет ли в ней полезных элементов? Что такое лава, какой у нее химический состав?

— Обыкновенный камень, только расплавленный. Когда остынет, получается базальт. Если много газов, может быть пористый камень, пемза, например.

— Пемза… базальт! Так чего же лучше? Мы плавим базальт на заводах, тратим топливо, а здесь даровое литье, природное. Тогда поставим завод базальтового литья, будем отливать химическую посуду, строительные детали, наконец, блоки для стен, плиты перекрытий. Разве плохо? Вот уже одно возражение долой. Что еще у нас?

Эта беседа была первой, и после нее Кашин зачастил на станцию. Он приходил каждое воскресенье и целый день проводил с Грибовым. Они спорили о проблеме пепла, проблеме едких газов и кислотоупорных турбин, проблеме остывания лавы, проблеме строительства при высоких температурах. И как-то так получалось, что Грибов, автор идеи, все время натыкался на препятствия, а Кашин, порывшись в памяти, находил выход.

«В Днепропетровске видел я на металлургическом заводе..» — вспоминал он.

«В прошлом году в журнале «Строительная индустрия» читал я, что в Мурманске применялись уже…»

«Один инженер говорил мне, что у них в Семипалатинске очень нужны были…»

Кашин немножко напоминал Петра Ивановича Спицына. Оба они охотно рассказывали друг другу случаи из жизни. Только все приключения Спицына происходили в горах, пустынях, тайге, а приключения Кашина — на строительных площадках, были связаны с жесткими сроками, нехваткой цемента, неумелыми рабочими, испорченными кранами…

— Помнится, в двадцать девятом году, — говорил он, прихлебывая чай с вареньем из жимолости, — строил я пятиэтажный дом в Харькове… Работать я тогда только начинал, бетонировал в первый раз. И решили мы для быстроты бетонировать по два этажа сразу: первый и второй. Приготовили замесы, уложили бетон, утрамбовали. Вибраторов в те времена еще не было, трамбовали мы колонны длинными такими железяками, вроде кочерги; называлось это «штыковать». В общем, выдержали, как полагается по ОСТу, двадцать восемь дней, сняли опалубку, и обмер я. Бетон донизу не дошел — то ли сухой был, то ли штыковали плохо, — и стоят у меня колонны на честном слове, у иных нижней половины нет совсем. Испугался я. Думаю, плохо дело, не миновать суда. Шутка ли — два этажа ломать и заново делать! Конечно, и я виноват: надо было простукивать, через щелки смотреть. Мне это в голову не пришло. Счастье, учитель у меня был в том же городе. Поехал к нему. Он говорит — можно починить, только надо брать цемент высокого качества, бетон пропаривать. Обошлось. По сей день дом стоит.

— Тоже беспокойное у вас дело, — сочувственно замечал Спицын.

— Ничего, — говорил Кашин. — Эти беспокойства зря не пропадают. От них умнее становишься. Сколько я крови испортил с теми колоннами, но зато на всю жизнь запомнил, как надо бетон чинить. И пригодилось. В сорок четвертом году послали меня восстанавливать взорванный немцами завод. Приехал туда — страшно посмотреть: стальные фермы винтом закручены, бетонные балки разбиты, сложены пополам… Инженеры говорят, что если взрывать, дробить и вывозить мусор, на полгода хватит уборки. А я думаю: хорошо бы использовать все, что осталось, не взрывать, не выбрасывать, а поднять на место, поставить и починить. Вот тогда и пригодился мой опыт двадцать девятого года. В общем, завод дал продукцию на два года раньше правительственного срока…

— Что же вы теперь на стандартные домики перешли? Не скучно? — спрашивала Тася. Она так и не могла простить Кашину пренебрежения к ее родной Камчатке.

— А в нашем деле стандартных домиков не бывает, — говорил Кашин наставительно. — Пускай сто одинаковых домов — они все по-разному строятся. Пусть планы одинаковые — материалы разные. Пусть материалы одинаковые — грунты разные. Пусть грунты одинаковые — рабочие разные. И даже если рабочие те же самые, на первом или на десятом доме они работают по-разному, приноравливаются, учатся. Я сам четвертый десяток лет учусь…

Кашин, вероятно, мог бы рассказывать ночь напролет, но он сам прерывал воспоминания и, выпив свою норму — пять стаканов чаю, — говорил Грибову:

— Пойдем, потолкуем о пепле. Ночью мне не спалось, я и составил план… Со временем у нас образуются огромные отвалы. Но ведь пепел теплый. Мы его уложим на снег, а снег растает, ручьи побегут вниз и пепел понесут. Верно? А у подножия запланируем поля, и пепел на них пойдет как удобрение. Кроме того, можно наладить производство пемзобетона. Это очень ценный материал, для холодных мест незаменимый.

— Интересно у вас получается, — сказал Грибов однажды. — Можно подумать, что вы уже строили когда-нибудь электростанцию на вулкане.

— У Маркса написано, — серьезно сказал инженер: — «Прежде чем построить дом, каждый архитектор строит его в своем уме». Я вижу будущую вулканическую станцию, знаю, где будет стоять бетонный завод, какие понадобятся бригады, куда посылать их в первую очередь. Дайте мне проект и приказ, я завтра начну работы.

И добавил немного погодя:

— Очень мне хочется выстроить эту станцию… не только в уме.

— А как вы думаете, придется?

— Я думаю, придется. Этакая махина работает без пользы, швыряется зря камнями, лаву плавит. Нельзя терпеть такую бесхозяйственность. Если бы к Москве поближе, давно бы взяли в оборот наш вулкан.

Пришло лето. Весенние ручьи омыли сопки, вынесли в океан остатки грязного снега, смешанного с пеплом. Зеленью оделись леса и луга. В густой молодой траве затерялось вечнозеленое пятно возле горячего источника. Давно растаял лед на реке и уплыла вниз по течению льдина, чуть не погубившая Грибова. Через реку теперь приходилось перебираться на лодке. На лодках люди уезжали со станции, на лодках приезжали.

Однажды в речную гальку уткнулся серый нос некрашеного дощаника, и на берег вышла молодая женщина в меховой шубке, пожалуй не по сезону теплой и слишком нарядной для путешествия на лодке. Волоча тяжелый чемодан, женщина поднялась на откос и спросила:

— Где мне найти товарища Грибова?

— Грибов уехал вчера в Москву. Совсем уехал. Вы с ним разминулись, — сдержанно ответила Тася, полоскавшая белье в реке. И добавила подозрительно: — А вы родня ему?

— Нет, меня прислали сюда на работу, — сказала незнакомка.

— В таком случае, я сейчас провожу вас. У нас новый начальник — Катерина Васильевна Спицына.

Приезжая пошла за Тасей, озираясь с некоторой опаской. Но ничего страшного она не видела. Бревенчатый дом, похожий на подмосковную дачу, небольшой цветничок, дорожки, грубая скамейка, сараи. В комнате, куда провели новую сотрудницу, было чисто: пол выскоблен, койки застелены, наволочки сверкали, как снежные вершины сопки. Тася распахнула окно. Сразу за домом начинался лес, и оттуда доносился густой запах смолы.

— Но здесь прелестно! — воскликнула молодая женщина.

— Раньше в этой комнате жили мужчины, — сказала Тася, — но в этом году их меньше.

Приезжая вздрогнула.

— И Шатров тоже?

— А откуда вы знаете его? — спросила Тася насторожившись.

— Мы учились вместе… в институте. Меня зовут Кравченко, Елена Андреевна. Шатров не говорил вам обо мне?

— Нет! — отрезала Тася, враждебно глядя на расстроенное лицо Елены.

Нет, Тася ни за что не отдаст приезжей последние стихи Виктора! Эта красивая москвичка не заслужила стихотворного привета. Такая безжалостная! Наверно, еще будет гордиться, что человек страдал из-за нее. А неоконченное письмо, которое осталось между страницами дневника, пожалуй, стоит ей показать. Пусть знает правду о себе.

Через несколько минут Елена перечитывала затертый листок бумаги:

«Какая ты, Елена, хорошая или плохая?.. Теперь я понимаю тебя лучше… Ты всегда была очень сильной, сильнее нас. Ты умела поставить на своем, а своего пути у тебя не было, и ты плыла по течению, делала все, что вздумается, иногда хорошее, иногда плохое».

Хорошо, что Виктор не послал это письмо. Вероятно, год назад Елена обиделась бы, разорвала его в клочки, презрительно хмыкнула бы: «Подумаешь! Учить меня захотел!»

Но сейчас слова Шатрова находили в ней отклик. Елена сама спрашивала себя, что она за человек, где ее место в жизни.

И вот в письме ответ: «Все любят жить, но иногда бывает — нужно отдать жизнь… Каждый может быть смелым и сильным, если сумеет победить себя…»

Круглые бледносиреневые пятна расплывались на строках. Елена часто моргала, стряхивая слезы с ресниц, и шептала, всхлипывая:

— Я буду сильной, Витя! Я буду смелой… обещаю тебе.

В этот час Грибов еще не был на пароходе. Он сидел на диване в небольшом домике Яковлева и с нетерпением переспрашивал его сынишку, скоро ли вернется отец.

— Небось заговорился с кем-нибудь, — отвечал мальчик. — Знаете, какой он у нас? С ним по улице нельзя пройти: каждый встречный — знакомый, и у всех к нему дела…

Грибов беспокойно ходил по комнате. За окном он видел серую гладь бухты и тяжелый силуэт парохода. Его широченная труба курилась, словно кратер Горелой сопки. Отплытие через час… Успеет ли Яковлев вернуться?

— Да вот папа, у калитки! Прощается! — воскликнул мальчик.

В самом деле, Яковлев прощался с каким-то человеком в рыбацком брезентовом плаще. Увидев Грибова, он поспешил навстречу, широко улыбаясь и протягивая руку:

— Заставил ждать? Прошу прощения. Интересный дядя попался. Ловит рыбу электричеством. Ты слыхал про эти опыты? Пропускаешь ток, и рыба плывет неудержимо от отрицательного полюса к положительному. Вот он и предлагает расставить по всем берегам электрические ловушки и уверяет, что рыба сама пойдет в невод. Заманчиво!

— Я хотел поговорить с вами, но уже поздно, — сказал Грибов. — Пароход отчаливает через час. Еду в Москву добиваться правды. Статья не прошла, вокруг нее споры… Но мы написали уже новый доклад. У меня большая просьба. Я оставлю вам копию, может, вы сумеете просмотреть на досуге…

Яковлев раскрыл довольно толстую папку и прочел вслух: «Предложения по использованию вулканического тепла».

— Ага! — сказал он. — Стало быть, появились предложения?

— Да, мы полагаем, что на базе вулканического тепла можно поставить мощную электростанцию, завод каменного литья и оранжерею. Предложения нашлись. Вынужден признаться, в споре с вами я был неправ. Выражаю восхищение: вы не специалист, но сразу ухватили самую суть.

Яковлев улыбнулся:

— В этом моя специальность — ухватывать самую суть. Таких, как ты или этот электрорыбак, ко мне приходят сотни. Конечно, я не бог, не могу быть судьей и в геологии и в рыболовстве. У меня свой подход. Помнишь, я твердил тебе: думай о людях. Прежде всего я спрашиваю: какая польза людям от нового предложения? Ты предлагал обезвредить вулкан. Для нас это не самое срочное дело. От извержений вред невелик, своевременное предупреждение нас устраивает полностью. Теперь ты заговорил об электростанции — это выглядит иначе. Электричество нам необходимо. Если за счет вулканов можно электрифицировать Камчатку, мы с тобой союзники. Можешь рассчитывать на мою поддержку. Пиши, телеграфируй.

— Придется и писать и телеграфировать, — сказал Грибов. — Предстоят большие бои. Дмитриевский пишет, что против нас выступила целая коалиция: профессор Климов, Глущенко из министерства, доцент Сыряев, инженер Лесницкий, Тартаков из «Университетского вестника». Проект только рождается, а противник уже налицо. Заранее готовлюсь к схватке…

— Чтобы сдвинуться, надо победить инерцию. Все идет своим чередом, — сказал Яковлев. — Закон природы! Новое пробивает дорогу, старое сопротивляется.

Грибов нахмурился, лицо его стало жестким, губы сжались. Мысленно он уже начинал спор за будущую электростанцию.

— Это сопротивление вредное, — сказал он сердито. — Я эту публику знаю, сражался с ними еще из-за моей теории. Профессор Климов — это шкаф со старой энциклопедией. Он знает все, что было написано о вулканах за последние двести лет… У него богатейшая память, но, кроме памяти, нет ничего. Как справочник — незаменим, но он глубоко уверен, что великие ученые сказали уже все. Каждую новую мысль он будет опровергать, потому что она не сходится с такой-то и такой статьей такой-то знаменитости. Глущенко — в своем роде. По его мнению, изобретателей надо воспитывать, школить и закалять. «Правильное все равно пробьется», — говорит он и мешает пробиться всем подряд. Так и высказывается откровенно: «Кто меня обойдет, тот человек стоящий». Лесницкий — изобретатель и к тому же неудачник. Он уже много лет предлагает строить подземную электростанцию под Москвой, использовать глубинное тепло. Техника еще не может строить такие шахты, но Лесницкий фанатик и не понимает возражений. Для него мы соперники, мы отодвигаем его проект. Сыряев самый неприятный. У этого нет своего мнения, он верит Климову на слово и повторяет каждое слово, усиливая его. Климов доказывает, а этот бьет обухом. Верующий дурак в десять раз хуже умного врага. С умным можно поспорить и если не переубедить, то хотя бы договориться. Сыряев безнадежен: он верит, что нас надо уничтожить… и уничтожает. Тартакова я не знаю… Дмитрий Васильевич пишет, что это просто карьерист. А карьеристы всегда держатся за старое, потому что старые дубы могучи на вид, кряжисты и получают много света, а новое только народилось, оно тоненькое, слабое, возле него и поживиться нечем.

— А ты злой, — заметил Яковлев. — Впрочем, надо быть злым, когда воюешь за новое. Но ты не только словами воюй — дело делай. — Он еще раз тряхнул руку Грибову, но, передумав, накинул плащ на плечи. — Пожалуй, я провожу тебя до пристани.

На улице им в глаза ударило солнце. Оно поднялось высоко над горами, и поперек бухты легла сверкающая золотом дорожка.

— Хорошо! — сказал Яковлев с удовольствием. — Правда?

— Хорошо… — согласился Грибов. — Я вернусь сюда обязательно.

— А как моя землячка? Так и простились?

Грибов развел руками:

— Не моя вина… Насильно мил не будешь. Не по сердцу пришелся. — Он тяжело вздохнул.

Яковлев посмотрел на него внимательно.

— Удивляюсь! — сказал он. — Половинчатый ты человек. Редакторы тебя не признали, профессора отказали — ты засучив рукава лезешь в бой, не считаясь с авторитетами, не взирая на лица. Тут у тебя и смелость, и дерзость, и упорство, и ум. А от девушки ты отступаешься сразу: «Насильно мил не будешь». Где же твой боевой характер, где же твоя воля?

— А что делать? Уезжаю! Больше не увидимся…

— Как будто почты нет. Сядь на пароход, напиши письмо, пошли радиограмму, фототелеграмму…

— Вы думаете, стоит послать?

— Конечно! Есть такие широкие бланки, там можно целую поэму написать убористым почерком.

Они спустились на пристань. Берег здесь обрывался круто, как бы нырял в бухту, и пароходы стояли вплотную возле улицы. Мачты были вровень с крышами. Казалось, с разбега можно перепрыгнуть на палубу. Пароход, на котором уезжал Грибов, выпустил струю белого пара, и басистый гудок разнесся над водяной гладью. Грибов заторопился и прыгнул на трап. Разнесся еще один гудок — прощальный. Заверещали блоки, поднимая трап, заклокотала вода под пристанью, и маленький портовый катер, напрягая силы, повел пароход в сторону. Судно отплывало, кренясь на один борт, потому что пассажиры стояли на одной стороне. Все кричали и махали руками. Среди брезентовых комбинезонов, ватных курток, плащей, мундиров Яковлев отыскал черное пальто Грибова и крикнул:

— Думай о людях!