Подземная непогода

Глава I

На Москве-реке ледоход.

Реке тесно в гранитном русле. Мутножелтая вода подбирается к перилам, хочет выплеснуться на набережную. Поспешно бегут старые льдины. Немногие сохранили незапятнанную белизну; чаще встречаются грязные, засыпанные сором. Льдины толкаются, как испуганные овцы, тычутся в гранит, лезут друг на друга, ломают и топят одна другую. Они торопятся, но все равно от весны им не уйти.

В эти дни на набережных людно. Каждому приятно посмотреть, как улепетывает надоевшая зима. Останавливаются у перил дети, старики и молодые.

Профессор Дмитриевский, глядя на реку с балкона, размышляет о перемещении геологических плит и платформ. Если бы люди жили миллионы лет, им казалось бы, что куски земной коры колыхаются, словно льдины. Они могли бы заметить, как погружаются Англия и Голландия, как, перекосившись, всплывает Скандинавия, приподняв западное плечо, как проваливается длинная цепь африканских озер, как Пакистан твердым углом толкает Памир… Мы слишком малы и недолговечны, чтобы замечать эти движения, могучие и неотвратимые, как время. Но и не видя, мы знаем о них, изучаем, даже измеряем.

Сегодня у Дмитриевского праздник. Из редакции прислали гранки — типографский черновик будущей книги «Движения земной коры». На столе лежит толстая пачка продолговатых листов, еще сыроватых на ощупь. Дмитриевский с нежностью гладит шероховатую бумагу, слегка выпуклые колонки текста. Двадцать лет размышлений превратились в эти четкие строчки. У профессора светло на душе и чуть-чуть грустно — не подводит ли он итог своей научной жизни?

Двадцать лет — большой срок и для человека и для книги. За двадцать лет в науке о земной коре изменилось многое, многое пришлось переписывать заново. Взять хотя бы главу о вулканах. Когда-то в рукописи стояло: «Нужно увидеть, что происходит в вулкане и под вулканом во время извержения… Такова неотложная задача науки». А в гранках окончательная редакция иная: «На очереди — проблема укрощения и регулирования вулканов. Уже в настоящее время на сопке Горелой началось строительство электростанции на базе использования вулканической энергии».

Да, лед тронулся. Строительство началось, несмотря на сопротивление всяких тартаковых. Такая была война, а теперь все в прошлом. Как суетился этот Тартаков! Писал клеветнические письма, обвинял Дмитриевского в семейственности. Но все-таки склочника разоблачили, сняли с работы. Интересно, где он сейчас?..

А Тартаков в это время стоит на мосту. На одной льдине он увидел разводы, похожие на букву «Е», и вздохнул, вспомнив о Елене. Все пошло вкривь и вкось с тех пор, как она уехала на Камчатку. Со зла он ввязался в неравную борьбу с явно полезным проектом. Его опровергли, надо было во-время отступить, заявить: «Да, да, я с самого начала верил в идею, но в проекте были слабости. Теперь они убраны, можно принять за основу предложение Грибова». А он зачем-то упрямился, искал обходные пути. Ну, вот и пришлось преподавание оставить, квартиру освободить, дорогие вещи сдать на хранение знакомым. Сейчас ему предлагают ехать на Камчатку. Насмешка судьбы! Он будет строить ту электростанцию, против которой боролся. Но, может быть, он встретит Елену? Все-таки они любили друг друга…

Тартаков провожает глазами льдину с буквой «Е», пока она не ныряет под мост. Тогда он отшатывается, бледнея. Ему кажется, что мост плывет, льдины плывут, почва уходит из-под ног. Все плывет, нет ничего твердого в этом мире…

А инженеру Кашину ледоход напоминает строительный транспортер — гибкую ленту, которая подает кирпичи на верхние этажи. Мутножелтая река тащит за горизонт громадные белые кирпичи, как будто где-то там, вдалеке, гиганты-строители выкладывают ледяной дворец. Когда пройдет лед по камчатским рекам, пора будет приступать к строительству. Интересно, готовы ли рабочие чертежи?.. И, уже не думая о ледоходе, он пересекает улицу и входит в здание, на котором написано: «Гипровулкан» — Государственный институт по проектированию сооружений на вулканах.

…Из окна Гипровулкана, с третьего этажа, смотрит на набережную Грибов. Он озабочен, хмурится, вздыхает. У Грибова свои заботы. «Все движется… ничто не стоит на месте», — думает он про себя и досадливо морщится. Чем он недоволен? Целый институт работает над покорением вулкана. Сегодня с утра Грибов обошел этаж за этажом. В чертежном бюро он видел знакомый профиль Горелой сопки, повторенный на кальке десятки раз. Многоцветные карты, геологические и топографические, схемы дорог, планы жилых поселков, замысловатые конструкции и сложные детали — вся продукция учреждения была выставлена на чертежных досках. Грибов осмотрел все и остался доволен. Работа шла как следует.

Затем по крутой винтовой лестнице он спустился в подвал, в лабораторию. Здесь пахло кислотой, жженой резиной, озоном и сыростью. Гулкое помещение со сводчатым потолком тянулось на десятки метров и все было заставлено странными сооружениями. В одном углу журчала вода, текущая по лоткам, в другом гудела раскаленная печь, и горячие камешки, которые выскакивали из ее пасти, звонко щелкали по стальному листу. Далее огромный вентилятор гнал потоки пыли на бешено крутящееся колесо. Тут же стояли пачки лопастей различной формы. Были здесь лопасти вырезные, круглые, удлиненные, с острыми и с закругленными краями.

И здесь работа шла, не требуя вмешательства Грибова. А он был не из тех начальников, которые успокаиваются, сказав: «Давайте-давайте, делайте-делайте, старайтесь-старайтесь». Он ушел из лаборатории и сейчас, стоя в своем кабинете у окна, твердил с горечью: «Да, движется, не стоит на месте…»

Но вот он обращает внимание на прохожего, который смотрит на ледоход, подняв плечи, засунув руки в карманы. Его поза выражает недовольство и даже возмущение.

«Знакомая фигура. Кто бы это мог быть?» — думает Грибов. Он силится вспомнить, но телефон отвлекает его.

А недовольный человек действительно знаком Грибову. Это летчик, вернее бывший летчик, Ковалев. Рука его комкает в кармане бумагу, на которой синим карандашом написано: «Уволить с 1 апреля». Жалобы не помогли. Все комиссии признали его негодным. Он все еще надеялся, поехал в Москву, дошел до высшего начальства, но сегодня главный врач сказал ему:

— Ничего не поделаешь, дорогой. Последствия контузии. Левый глаз видит на двадцать процентов. Нельзя вам летать!

— Да нет, я вижу хорошо! Я волновался на комиссии.. — пробовал возразить Ковалев.

Но врач улыбнулся в ответ:

— Это и плохо, что вы видите хуже, когда волнуетесь. Лечиться надо всерьез. Да вы не горюйте, вы свое сделали. Можете выйти на пенсию и отдыхать.

— Рано мне отдыхать! Я моложе вас лет на двадцать. Вы же не отдыхаете…

Врач развел руками:

— Каждому свое. Есть специальности, связанные с возрастом. Возьмите, например, спорт. Для бокса, борьбы, спринтерского бега лучший возраст двадцать пять лет. После тридцати чемпионы сдают красные майки, сходят на третье, пятое место, потом во второй десяток. Люди находят выход: работают тренерами, растят учеников, своих спортивных наследников. И в авиации необязательно летать самому. Поищите место в школе или на аэродроме..

— На аэродроме? Никогда!

Ковалев представил себе зеленое поле, готовые к взлету машины, ревущие моторы, стремительный разбег… Рванувшись вперед, стальная птица устремляется в голубой простор. Острые крылья режут плотный воздух, встречный ветер хлещет ее… а на опустевшем поле стоит унылый человек, тоскливым взглядом провожая серебряную точку. Нет уж! Чем жить так, томясь, завидуя, тоскуя и каждый день видя недостижимое, лучше порвать сразу, не мучить себя. Нет, нет, на аэродром он не пойдет!

Врач проводил Ковалева до дверей, пожал ему руку, похлопал по плечу, пригласил зайти через несколько месяцев. А Ковалев чувствовал, будто его вышвырнули на улицу пинком. Дневной свет показался ему тусклым и серым. Прохожие раздражали его. Спешат? Конечно, они имеют право спешить, у каждого есть место и дело. Только он один может не торопиться. Начинающий пенсионер!.. Говорят — заслужил покой. Выбросили, сдали в утиль! Сами радуются, смотрят на ледоход. А что хорошего? Бестолочь… Бегут по реке льдины, суетятся, толкаются, торопятся. Куда? Все равно добегут до Коломны или до Рязани и там растают.

А в памяти назойливо повторялась одна и та же строчка из слышанного когда-то стихотворения:

«Жить, говорит, будешь. Петь — никогда».

«Ну что ж! — сказал Ковалев сам себе. — Если петь не придется, жить все-таки нужно».

Он вынул записную книжку, раскрыл ее на страничке, где были записаны поручения, и поставил галочку возле слов: «Зайти к Грибову в Гипровулкан».

В небольшом кабинете Грибова было тихо, чисто и пустовато. На широком письменном столе не лежало ни одной папки. В шкафу за стеклом виднелись пустые полки.

— Здесь нам никто не помешает. Рассказывай, — сказал Грибов.

— Да я, собственно, не для разговоров пришел. Письмо просили передать, — угрюмо ответил Ковалев.

Грибов положил конверт на стол, собираясь прочесть после, но, взглянув на почерк, не утерпел и тут же разорвал конверт. На лице его появилась сдержанная улыбка, потом выражение досады, брови сдвинулись, на лбу показались морщины.

— Ну зачем она мудрит? — воскликнул Грибов с неудовольствием. — Степа, у меня просьба: Тася тебя уважает. Скажи ей, довольно откладывать! Я уже не так молод, мне пошел четвертый десяток. Мы ждали, чтобы Тася кончила техникум, теперь надо ждать, чтобы она построила электростанцию.

— А почему ты убеждаешь меня? Приедешь на Камчатку, поговори с Тасей откровенно.

— В том-то и дело, что я не поеду на Камчатку. Я решил уйти из Гипровулкана.

— Почему? Ты не хочешь довести дело до конца? Ведь замысел твой.

Грибов задумчиво барабанил пальцами по стеклу.

— Замысел мой, и все-таки я ухожу, — твердо сказал он. — Я сам не сразу понял это. В наши дни всякое дело передается по эстафете. Только художник задумывает картину и сам же пишет ее. В производстве так не бывает. Я геолог и был очень нужен, пока шли изыскания, а сейчас работа пошла строительная. В Гипровулкане инженеры спорят — применять ли шахтный бур или проходческий комбайн, где строить бетонный завод, откуда везти трубы. А я сижу рядом с ними и поддакиваю. Конечно, я автор замысла, меня уважают, со мной считаются, спрашивают мое мнение. Но я молчу. У меня нет своего мнения о комбайне и бетонных заводах. Теперь меня спрашивают все реже. Я не обижаюсь. Конечно, я могу изучить инженерное дело. Но если я — квалифицированный геолог, зачем мне переучиваться на строителя? Прав я или нет?

— Безусловно, — хрипло ответил Ковалев.

— И вот недавно, — продолжал Грибов, — меня пригласил к себе профессор Дмитриевский. Ему поручено сейчас большое дело — служба подземной погоды. Ее задача — предсказывать подземные катастрофы: извержения и землетрясения. Дело необычное, сложное, нужное и ответственное. Дмитриевский зовет меня к себе заместителем. Я подумал… и согласился. Зачем я буду консультантом при своем собственном проекте? Я геолог, мне следует работать в геологии. Каждый должен быть на своем месте. Правда, Степан?

— «На своем месте»! — с горечью воскликнул Ковалев. — Выбираешь! Привередничаешь! А если у человека нет своего места? Если тебя в загривок, с лестницы пинками, что выбирать тогда?

Возможно, прежний Грибов промолчал бы, пожав плечами, но теперешний научился прислушиваться к людям.

— С медициной неладно? — догадался он.

— Наотрез. Окончательно.

— Пошлют на лечение?

— Да нет, дело безнадежное. Молодость не вернешь. Я оттягивал как мог…

— Степа, может быть, надо помочь? Как у тебя материально? Поговорим как мужчины, не стесняясь.

— Не беспокойся, в помощи не нуждаюсь. Обо мне позаботится государство. Думаю о другом. Есть голова, есть руки… на что их употребить?

— Но тебя с удовольствием возьмут на любой аэродром. Ты же мастер на все руки — и летчик и механик.

Перед Ковалевым снова возникло видение серебристой стрелы, утопающей в небесной синеве. Он почувствовал тоску и томление.

— Нет, я уже решил, поищу другое пристанище…

— Послушай, — сказал Грибов после некоторого раздумья. — Сейчас в Москве Кашин. Он начальник Вулкан-строя. Там организуется учебный комбинат. Может быть, ты выберешь себе по вкусу краткосрочные курсы? Если хочешь, я поговорю с Кашиным… или сам поговори, ты же знаешь его… Подумай. Торопиться тебе некуда. Но ты говорил когда-то, что хотел бы видеть законченную электростанцию на Горелой сопке.

— Спасибо, я подумаю, — сухо сказал Ковалев и встал, чтобы проститься.

«Жить, говорит, будешь, петь — никогда».

Не было песни в душе Ковалева, и все казалось ему не так.

На каждой лекции он вспоминал летную школу. Тогда тоже была черная классная доска, мел и тетради… Но в тетради заносились силуэты самолетов, топографические знаки, записи про тягу, сопротивление воздуха, антициклоны. А теперь что?

«Бурение производится:

1. Для изучения грунтов и горных пород при возведении зданий, мостов, гидротехнических сооружений и при поисках полезных ископаемых.

2. Для добычи полезных ископаемых, чаще всего нефти, газа, воды, соляных растворов, минеральных вод.

3. В горном деле для вентиляции, водоотлива, прокладки трубопроводов и кабелей.

4. Для взрывных работ…»

Слов нет, и вентиляция и полезные ископаемые нужны и полезны. А все-таки с полетами им не сравняться…

Но пусть предмет не нравится. В каждом учебнике есть скучные главы, все равно к экзамену их перечитываешь. Если пришел на курсы, надо учиться. И Ковалева раздражали соученики помоложе, которые по вечерам, вместо того чтобы переписывать конспекты, тратили время на волейбол, кино или танцы.

— У нас насчет дисциплины крепче было, — укорял их Ковалев. — После обеда на занятия строем ходили и с песней… Называлось — часы самоподготовки. Бывало приведет старшина в класс: «Садись! За посторонние разговоры — два наряда вне очереди». Порядок!

Но пусть товарищи проявляют легкомыслие. Станут старше — остепенятся. Солидный человек может заниматься в одиночку, лишь бы педагоги были хороши. Против лекторов Ковалев ничего не имеет. Люди ученые, со знаниями. А вот практику ведет буровой мастер Мовчан, долговязый, длиннорукий, длинноносый, весельчак, балагур. Он горбится, размахивает руками, улыбается. Старшина летной школы сказал бы: «Внешний вид у него отсутствует». Может быть, мастер он и знающий, а дисциплины никакой… Пол-урока тратит на примеры, рассуждения, случаи из жизни. Вчера объяснял буровой станок и вдруг говорит:

— Что же мы проходим, хлопцы? Думаете, шкивы, болты, штанги, одним словом, металлический лом — это и есть машина? Нет. Если вдуматься — перед вами богатырский меч. Вот в сказках рассказывают: садится богатырь на коня и наскакивает на девятиглавого змия. Конечно, с мечом на змия страшновато. А если в танке да с огнеметом, пшик будет от того змия. За что я люблю машину? В руки она силу дает. Выхожу я, Мовчан, против вулкана один на один, а вместо меча у меня буровой станок. Страшно? Ничуть. Опасно и весело.

«Болтовня это все!» — думает Ковалев и говорит:

— Разрешите вопрос: а из каких частей состоит станок?

Но пусть даже учитель не по душе. Заниматься можно и по учебникам. Прочел, повторил — и свободен. Можно отдохнуть, погулять. Однако Ковалева не тянет на улицу. Ему кажется, что воздух теперь не тот. Куда ни кинешь взгляд, всюду первобытный хаос, развороченная земля, пни, — строительный мусор. Конечно, это временно. Сейчас на Вулканстрое переходный период. Леса уже нет, сада еще нет. Но Ковалев не умеет видеть будущие яблони в комьях глины. Глядя на перевернутую землю, он морщится, глядя на утраченное небо, тоскливо вздыхает.

Трудно человеку без песни!

— Послушайте, хлопцы, что я вам расскажу. Был в Ишимбаеве такой случай. На глубине две тысячи семьсот метров сломался бур… Понимаете, что это значит — на этакой глубине авария? И не залезешь туда, и рукой не ухватишь, и глазом не видно. В общем, растерялся народ. Присылают за мной машину: «Посоветуйте, как быть, Григорий Онисимович…»

У Мовчана были свои недостатки. Пожалуй, он слишком много говорил о себе. Но работать он умел. Приятно было посмотреть, как он управлял буровой установкой, одним взглядом окидывал все приборы, пробегал пальцами по рубильникам и кнопкам, словно опытный пианист. Мовчан знал на слух, хорошо ли работают у него моторы, по шуму, лязгу, грохоту понимал, как идет бурение. И бур у него входил в породу, словно нагретый нож в масло. Глядя на Мовчана, казалось, нет ничего проще, чем управлять буровой установкой. Шуточное дело! Игра, забава, песня…

— А ну-ка, Степан, попробуй ты.

На том же месте Ковалев. И песни нет, начинается тяжкий труд. Грохот механизмов ничего не говорит, он становится просто грохотом, бестолковым и утомительным. Приборов гораздо меньше, чем в кабине вертолета, но почему-то Ковалев упускает из виду то один, то другой.

— Опять прозевал! — кричит Мовчан. — Эх ты, голова с кепкой! Привык к привольной жизни на небе!

Ковалев стискивает зубы. На небе не привольная жизнь. Попробовал бы Мовчан этой привольной жизни! Но Ковалев проштрафился на земной работе, против этого не поспоришь.

— Вы не кричите, объясните толком, — хмуро говорит он.

— Да я же объяснял сто раз! Нет у тебя, Степан, подземного чутья.

— Не верю я в чутье, — твердит Ковалев.

— Нет, чутье есть! У кого вкус к работе, у того и чутье. Как ты идешь к станку? Хмурый, кислый, словно тебе жить надоело. Думаешь, на пятерку ответил — и достаточно. Пятерка — это сто процентов плана, а люди шестьсот дают, находят новое, умом раскидывают… Должно быть, душа у них к делу лежит. Для них работа — праздник. Ты пойми: то, что в учебнике есть, я тебе растолкую, но бурение учебником не кончается, оно особого чутья требует — подземного.

Можно ли слушать спокойно такие слова? Если чутье — это любовь к делу, мастерство, вдохновение, было у Ковалева чутье, не подземное — воздушное. Небо он любил, понимал, чувствовал. Для буровых скважин нет у него ни любви, ни вдохновения. Он еще не стар, может работать честно, и вот с первых шагов ему говорят, что честности мало, нужно еще чутье. Что отвечать? Не сознаваться же, что он старается, а радости в работе не видит!

И Ковалев спешил спрятаться в скорлупу.

— О чутье в уставе ничего не написано, — говорил он. — Есть люди разные. Одни головой думают, другие — печенкой. Я из первых… Когда мне словами объясняют, я понимаю, а насчет чутья, нюха, сознаюсь, не мастак. Я человек, а не лягавая собака.

Замысел покорения вулкана был очень прост: пробурить гору да внутренней пещеры, лаву выпускать вниз и там использовать, газы отвести вверх и тоже использовать. Чертежницы Гипровулкана много раз изображали этот замысел на ватманской бумаге, проводя тонкие пунктиры от подножия и от вершины вулкана к его центру. У чертежниц это получалось изящно и легко: острым рейсфедером они за две минуты пробивали вулкан насквозь.

Но вот пришла пора воплощения. В газетах, на заводах, в конторах зазвучало новое слово — Вулканстрой. Плановики отпускали средства, заводы отгружали, пароходы везли на Вулканстрой бетономешалки, запасные части, рельсы, провода, контейнеры, ящики, тюки, бочки… Потянулись на Камчатку умелые люди — машинисты, электрики, бетонщики, каменщики, плотники, арматурщики, монтажники, шоферы… И повара, чтобы кормить эту армию, и парикмахеры, чтобы стричь ее, и портные, чтобы шить одежду, и киномеханики, и учителя. Ни чертежницы, ни инженеры, ни даже Грибов не представляли себе, сколько хлопот будет из-за каждой черточки пунктира. Пожалуй, только один человек видел все заранее — инженер Кашин, некогда выстроивший вулканическую станцию в уме, а теперь строивший ее на местности в натуральную величину.

Лава пойдет вниз, а пар наверх. Пунктир, обозначающий паропровод, — только одна из деталей на схеме реконструкции вулкана. Точнее сказать, это двенадцать деталей, так как в Гипровулкане уже давно решили соорудить не один паропровод, а двенадцать, как бы разделить силу вулкана на двенадцать частей. Так надежнее и безопаснее.

Итак, следовало пробурить двенадцать скважин, а для этого забросить на вулкан двенадцать буровых вышек со станками, обеспечить их горючим, запасными деталями, инструментами, послать двенадцать буровых бригад, поставить для людей сборные домики, выдать теплые полушубки, валенки и продукты на завтрак, обед и ужин. Обо всем этом должен был подумать Кашин, великий мастер заглядывать в будущее.

Печатное истолкование пунктира выглядело так:

Машинистки размножили приказ, прикололи его кнопками на доске объявлений в конторе. И сразу десятки людей пришли в движение: счетоводы начали выписывать продукты и детали, кладовщики открыли склады, шоферы заправили машины горючим, подали на погрузку. И вот по склонам Горелой сопки, пыхтя, пыля, лязгая гусеницами, обрушивая потоки щебня, буксуя, подтягивая друг друга на канате, поползли тракторные колонны с грузом для высотной группы.

— Эй, ребята, сюда ко мне!

— Завяз, что ли?

— А ну-ка, нажмите. Все как один. Разом… взяли! Тракторы уже были на середине склона, а в кабинете Кашина не переставал звонить охрипший телефон:

— Михаил Прокофьевич, поддержите! Почему нам выдают БУ (бывшее в употреблении)?.. У нас же ответственное задание! Запорем скважину, кладовщик отвечать не будет.

— Михаил Прокофьевич, Кислицын бюллетенит…. грипп. Разрешите послать Степанюка.

— Михаил Прокофьевич, машины еще не выделены. В Транспортном отделе настоящие бюрократы. Мы же не можем грузить после полуночи!

И Кашин терпеливо, не повышая голоса, отвечал каждому, звонил сам, выслушивал оправдания, распоряжался. Он знал, что в печатном приказе нельзя изложить все, что-то приходится объяснять на ходу. И эти добавочные хлопоты тоже подразумеваются в черточках пунктира.

У Ковалева была своя доля забот. Во-первых, он сдавал экзамен по буровому делу. Как и полагается, он волновался, что-то забывал, вспоминал, ругал свою «заскорузлую старческую память», в последнюю минуту листал конспекты. Он считал себя человеком пожилым, солидным и боялся осрамиться, ответить хуже зеленой молодежи, на которую ворчал так часто.

Но все сошло благополучно. Ковалев, получив пятерку, сразу с курсов отправился на склад. Как староста группы, он обязан был считать вещевые мешки, горные ботинки с шипами и банки с консервами — трехдневный неприкосновенный запас пищи. Группа бурильщиков должна была выйти в понедельник на рассвете. Но в субботу вечером на курсы пришел приказ: Мовчану с лучшими учениками на следующий день в десять утра явиться на площадку базальтолитейного комбината.

Комбината, собственно говоря, еще не было. Но площадку для него уже отвели. Это был пустырь у подножия вулкана, огороженный забором, вплотную примыкающий к склону горы. Небольшая речка, протекавшая здесь, размыла древние базальты и обнажила отвесные шестигранные столбы. Они были похожи на подпорную стенку, поставленную человеческими руками. Даже не верилось, что природа вытесала эти ровные плоские грани, выстроила шеренги столбов.

Мовчан не отличался особой точностью. Когда он привел своих учеников, инженеры во главе с начальником строительства уже собрались возле базальтовых столбов. Мовчан хотел шумно рапортовать, но Кашин остановил его жестом. Сам он и его спутники внимательно и даже настороженно глядели на откос.

«Что они там высматривают?» — удивился Ковалев. Но расспрашивать постеснялся.

Инженеры молчали; казалось, они прислушиваются к чему-то. Ковалев прислушался тоже. Он различил непонятный, все усиливающийся лязг и скрежет. Внезапно столбы дрогнули, мелкие камешки посыпались вниз, послышались новые удары, все более отчетливые. И тут гора раскрылась, как в арабской сказке, и изнутри выглянула зубастая морда какой-то неведомой машины. Запахло озоном и пылью. Машина нажала, столбы рухнули, и, лязгая гусеницами, из горы выползло стальное чудовище. Оно остановилось тут же, у речки, как будто уморилось от тяжелой подземной работы и не могло сделать ни шагу больше. Затем сзади открылась дверца, и из зубастой машины вышел обыкновенный человек небольшого роста, круглолицый, курносый, с лысиной и редкими усами, желтыми от табака.

— Поздравляю с победой! — Кашин обнял человека, явившегося из-под земли, потом обернулся к бурильщикам: — Познакомьтесь, товарищи! Это инженер Котов, конструктор электродискового проходческого комбайна. А это наши бурильщики, старший мастер Мовчан…

Мовчан засыпал вопросами конструктора:

— Вы говорите — режет камень током? Каким током? Я видел, как металл режут и сверлят искрой. У вас тоже искра? Ах, вот как, у вас раскаленные зубья. Значит, вы берете температурой? Из какого же материала зубья? Они должны быть тугоплавкие. Металлокерамика? Это, конечно, подходит. И сколько же вы проходите в час? А как с креплением? А если горное давление растет?

Глаза у Мовчана горели. Ему так хотелось испробовать силу незнакомой машины, взвесить этот меч в своей руке, ринуться с ним в бой на «огнедышащего дракона».

— Нравится? — спросил Кашин.

— Спытать надо, — ответил Мовчан, скрывая нетерпение.

— Испытать придется, — сказал Кашин. — Для того вас и вызвали. Комбайн этот будет сооружать штольню для выпуска лавы — очень важный объект. Машина новая, машинистов для нее нет. На первых порах изобретатель сам поведет комбайн и будет обучать помощников, кого-нибудь из вас. Кому пришлось по вкусу?

— Разрешите мне, — заторопился Мовчан. — У меня к новым машинам призвание.

— А из учеников кто-нибудь? Кто у тебя отличник?

— Отличники есть, опытных машинистов нет.

— А Ковалев? Ведь он человек солидный.

Бывший летчик удивился, что Кашин помнит его. Они не встречались уже несколько лет.

— Про Ковалева я скажу, — начал Мовчан. — Ты не обижайся, Степан, я выложу всю правду, как есть. Ковалев работник усидчивый, ровный, исполнительный. Пожалуй, лучший из выпуска. Но нет у него чутья, нет настоящей охоты к делу. Сто процентов давать будет, а сто двадцать от него не ждите. При хорошем машинисте дельный помощник будет. Если разрешите, я возьму его с собой в комбайн.

— А что вы сами думаете, товарищ Ковалев?

— Я человек дисциплинированный, работаю, где поставят.

Кашину понравился этот ответ. Он всю жизнь работал там, куда пошлют, и очень гордился этим.

— Тогда мы сделаем так, — решил он. — Наверху двенадцать скважин — широкий фронт. Там нужен опытный руководитель. И мы направим туда Мовчана. А Ковалев, поскольку он хороший помощник, пойдет помощником к товарищу Котову. Вы не теряйте времени, Ковалев, оформляйтесь на курсах и знакомьтесь с делом. А в среду мы проводим вас в путешествие к центру вулкана.

В своей жизни Ковалев много странствовал. Он налетал около миллиона километров и тысяч двести проехал по железным дорогам и на пароходах. Теперь ему предстояло еще одно, совсем небольшое путешествие, всего девять километров, — от площадки лаволитейного завода к огненному сердцу вулкана.

Всего девять километров!.. Но таких путешествий еще никто не совершал. Впервые люди решились проникнуть в недра вулкана.

Проводы были торжественные, с речами и музыкой. Когда оркестр заиграл гимн, инженер Котов и Ковалев вошли в кабину и плотно захлопнули герметическую дверь. Котов сел за рычаги, включил мотор. Тяжело переваливаясь, комбайн проехал несколько метров, порвал цветную ленточку старта и тупым рылом уткнулся в базальтовую скалу… Котов потянул рычаг на себя. Из рыла выдвинулись тупые зубья. Их кромки были раскалены, даже при дневном свете можно было различить оранжевое сияние. Зубья входили в базальт с трудом, как нож в замерзшее сало. Наконец они вонзились до отказа. Надрезанные камни откололись почти одновременно. Трехгранные обломки с грохотом выкатились по жолобу из-под комбайна. Котов снова включил мотор и продвинулся вперед на двадцать сантиметров.

Новый цикл: зубья вонзаются, откусывают, сбрасывают камни, машина делает шаг вперед. На каждый шаг — шесть минут, за полчаса — метр, два метра в час.

Через час Ковалев приоткрыл дверцу и выглянул наружу. Комбайн стоял на прежнем месте, только голова его спряталась в скалу. Провожающие разошлись, остались самые терпеливые, но и они уже не аплодировали, когда машина отвоевала очередные двадцать сантиметров.

Так началось это медлительное путешествие: два метра в час в лучшем случае, как предел. Бывший летчик странствовал на этот раз среди камней. На его пути была застывшая базальтовая лава, туфы из слежавшегося пепла вперемежку с вулканическими бомбами, прослойки льда. В машине имелось маленькое смотровое окно с куском искусственного кварца вместо стекла. Но Ковалев редко смотрел в окошко. Вскоре он научился узнавать породы по сопротивлению рычага. Идти базальтом было тяжелее всего, по туфу легче, еще легче — по пластам погребенного льда. Лед легко таял и скатывался по жолобу аккуратными треугольными плитками.

Больше всего затрудняли путь кристаллические жилы. Они встречались изредка в глубине вулкана и состояли из той же базальтовой лавы, но застывавшей медленно, постепенно, так, что в растворе успели вырасти кристаллы. Жилы были гораздо тверже окружающих пород и резко снижали скорость комбайна. Зато геологи радовались каждой жиле, потому что в них попадались ценные минералы и пустоты с гнездами прозрачных, цветных и лаковочерных кристаллов.

У выхода из штольни дежурили и археологи. Они тоже осматривали осколки, плывущие по транспортеру.

Путешествие вглубь вулкана было одновременно и путешествием в прошлое. Ведь вся Горелая сопка образовалась из лавы и пепла, выброшенных извержениями. На самой поверхности лежал пепел последнего извержения, сгубившего Виктора Шатрова, под ним — пепел и лава извержений 1953, 1945, 1938, 1932 годов, извержений XIX и XVIII веков, времен Крашенинникова и Атласова и еще более ранних, когда русские еще не открыли Камчатку.

Вероятно, люди во все времена старались не приближаться к вулкану. Но все же следы их пребывания остались. В пепле XVIII века обнаружилось кремневое ружье, возможно принадлежавшее кому-нибудь из сподвижников Атласова. В пепле XV века нашлась костяная острога, в пепле XI века — каменные наконечники копий.

Котов старательно собирал такие находки. У него образовалась большая коллекция. Поутру, приступая к работе, он говорил Ковалеву:

— Сегодня мы в начале девятого века. Камни, которые мы режем, — старше Рюрика и Киевской Руси. Через несколько дней мы попадем в пятый век, в те времена, когда гунны громили древний Рим. Но Горелая сопка существует пять тысяч лет. Мы еще найдем изделия доисторических художников.

Комбайн странствовал по минералогическому и одновременно по археологическому музею. Кроме того, он продвигался к высоким температурам.

На поверхности стояло прохладное камчатское лето с температурой десять-пятнадцать градусов. В центре вулкана находилась расплавленная лава, нагретая до тысячи ста — тысячи трехсот градусов. В среднем жара возрастала на один градус на каждые семь метров — в пять раз быстрее, чем обычно под землей.

Правда, в первые дни температура вообще не поднималась, а падала. На девяносто седьмом метре машина вступила в толщу льда, и в разгар лета Котов и Ковалев работали при десяти градусах мороза.

На пятый день комбайн пробил насквозь погребенный ледник. Вскоре температура поднялась выше нуля, растаял мохнатый иней на металлических деталях, снова началась весна. Она продолжалась около недели, пока комбайн полз от нуля до пятнадцати градусов. Еще неделю подземные путешественники прожили при самой благоприятной температуре между пятнадцатью и двадцатью шестью градусами, которую климатологи называют «зоной комфорта». Вслед за тем началась зона знойного лета. Температура грунта неуклонно росла — сегодня тридцать градусов, завтра тридцать два, послезавтра тридцать пять. Стены туннеля дышали жаром, как протопленная печь. Вступили в строй мощные вентиляторы. Они гнали в забой прохладный воздух. Прохлада спорила с жарой, техника — с подземным зноем.

В километре от входа температура стен превысила сто градусов. В обеденный перерыв рабочие варили яйца вкрутую или кипятили себе чай, ставя котелок на камни. А позади, в каких-нибудь десяти минутах ходьбы, осталась «зона комфорта» и даже лед. В перерыв некоторые любители прохлады ходили обедать туда. Они успевали остыть и даже продрогнуть.

В забое рабочие ходили в несгораемых асбестовых костюмах, похожих на водолазные. В них было неудобно работать, передвигаться трудно, потому что приходилось таскать на спине ранец с холодильником, аварийный запас кислорода и термос с холодной водой, чтобы напиться, не снимая шлема, даже обрызгать себя при желании. Но при всех ухищрениях температура в костюме была не ниже пятидесяти градусов.

Изо дня в день в накаленной, пышущей жаром кабине сидел Ковалев в трусах и несгораемом скафандре. Пот заливал ему глаза, с кончика носа капал на грудь. Ковалев моргал, встряхивал головой, протирал очки. Обязанности были несложны: рычаг от себя, кнопки, рукоятка, большой рычаг… Так каждые шесть минут. За шесть минут — двадцать сантиметров.

— И как только вы выдерживаете? — удивлялись соседи по общежитию.

Ковалев скупо улыбался. Он выдерживал двойную петлю и пикирование с восьмикратной перегрузкой, когда человек весит полтонны. Он выдерживал лобовую атаку, когда гибнет тот, у кого нервы сдают раньше. Его подвело зрение, а не выдержка. Подумаешь, жара! Невелик подвиг — переносить жару!

Ковалев быстро освоился с комбайном, и Котов доверил ему рычаги. Правда, сам конструктор не оставлял машиниста без наблюдения, никогда не уставал повторять: «Полегче! Немножко терпения. Силой здесь не возьмешь. Плавно. Теперь — рукоятку…»

Котову было за пятьдесят, но годы не уменьшили его подвижности. Это был худенький, порывистый, нетерпеливый человек. Говорил он быстро и громко, будто убеждал собеседника и сердился на непонятливость. Часто обрывал разговор на полуслове, выбегал из комбайна в туннель, возвращался, присаживался, вскакивал, заглядывая в окошечко. Вероятно, из-за своей непоседливости он и передал рычаги так охотно новичку. Самому Котову трудно было высидеть неподвижно несколько часов.

Летая, Ковалев привык к постоянному напряжению, настороженности, к ежесекундной готовности встретить смертельную опасность. На подземном комбайне быстрота была ни к чему, требовалось только внимание и терпение. Ковалев скучал за рычагами. Руки у него не уставали, голова была свободна, и он с удовольствием слушал рассказы разговорчивого изобретателя.

Котов казался разносторонним человеком. Он со знанием дела рассуждал об уличном движении, об орошении пустынь, о статистике и строении гор, но вскоре Ковалев понял, что все мысли Котова связаны в один узел, и узел этот — электродисковой комбайн.

— Сохнет Каспийское море, — говорил, например, Котов; он начинал разговор без всяких предисловий, как будто слушатель давно уже знает, о чем идет речь. — Сохнет и сохнет. Уровень падает, гибнут рыбные угодья. Предлагаются разные планы: спасать Каспий водой из Печоры, из Онеги, из Оби. Неверно это. Пресная вода — драгоценность, она нужна для орошения. Решать вопрос надо простейшим способом: поставить десяток комбайнов и гнать туннель от Батуми к Дербенту, чтобы заимствовать воду из Черного моря. Идти по кратчайшему пути, не стесняясь, прямо под хребтом. Чем глубже, тем богаче недра. По пути мы обязательно наткнемся на руды. Туннель себя оправдает, я уверен.

На другой день он говорил, шурша газетой:

— Новая задача строительства — обеспечить всех москвичей загородными дачами. Пусть отдыхают на чистом воздухе. А почему воздух в городе не чистый? Я скажу: главный отравитель — уличный транспорт с бензином и пылью. Так нужно смотреть в корень: убрать транспорт под землю, наверху оставить только дома и сады. Метро — это самое начало. В больших городах все проезжие дороги должны быть подземными. И движение быстрее, и полная безопасность. Под землей места хватит. Нетрудно пробить отдельные пути для грузовых и легковых машин, а все пересечения сделать в разных уровнях. Сейчас построить туннель не проблема. Есть у нас комбайны. Каждая машина в месяц может дать три километра подземной дороги и больше.

Из зарубежных писателей Котов выше всех ставил Келлермана за его роман о туннеле под Атлантическим океаном из Америки во Францию. С восхищением Котов отзывался о Родных, остроумном авторе, который в начале нашего века выпустил тоненькую книжечку — незаконченный роман в две с половиной главы, — и в этих главах описал фантастический туннель из Петербурга в Москву по хорде. В таком туннеле поезда могли бы идти почти без затраты энергии: половину пути катиться вниз, набирая скорость, а затем с разгону подниматься вверх…

— Мы еще построим хордовые туннели, — уверял Котов. — Не для поездов. Энергия сейчас не столь дорога. Но таким путем стоит переправлять пресную воду, например, из устьев северных рек на юг, в пустыни, туда, где требуется орошение.

Котов раскладывал карты, исчерченные разноцветными линиями. Этот энтузиаст составил план подземного строительства на триста лет вперед. Кажется, дай ему волю — он на всех заводах строил бы подземные комбайны, все дороги заменил бы туннелями.

На все это было в далекой перспективе. Пока что Котов строил свой первый туннель, его комбайн сдавал ответственный экзамен. И надо было видеть, с каким волнением Котов относился к успехам и неудачам своего детища!

Подобно матери, которая даже во сне слышит плач своего ребенка, занятый любым разговором, Котов слышал машину.

В разноголосом лязге металла он различал голос каждого поршня, каждого шкива, каждой шестеренки, безошибочно определял, какая деталь сработалась, какую нужно сменить заблаговременно. На людях он не стеснялся рекламировать машину, а сам неустанно размышлял о переделках и очень часто после смены говорил:

— Степан, ты бы остался на часок. Задумал я одну штуку: понимаешь, если прорези сделать поуже, тогда плавить придется меньше и мы будем быстрее резать. Правильно? Надо отрегулировать подачу, а зубья чуть-чуть наклонить…

Ковалев никогда не отказывался. Он относился к своему начальнику с сочувствием, немножко с завистью. Так пожилые, усталые неудачники смотрят на юных мечтателей, еще не думающих о мелях и подводных камнях. Ковалев был моложе инженера лет на пятнадцать, но сам себе казался гораздо старше.

И он оставался после смены на часок, на два, на четыре, помогал отрегулировать подачу, чуть наклонить зубья, и не ворчал, когда на следующий день сконфуженный конструктор чистосердечно признавался:

— Пожалуй, хуже стало: заедает чаще. Ты уж извини, Степа, придется задержаться вечерком, переделать по-старому.

После неудачной пробы Котов ходил пришибленный, обескураженный. Но проходил день, два, и он готов был к новым опытам.

— Знаешь, Степан, я понял, почему заедает. Это все пояски на зубьях, надо их сточить. Сегодня мы поработаем после смены…

Начиная со ста семидесяти градусов температура круто пошла вверх. До сих пор она за смену поднималась на один-два градуса, а теперь стала повышаться на десять-двенадцать. Котов встревожился, остановил машину, потребовал усиленной разведки. И в тот же день в забой пришли два существа в глазастых шлемах — одно в костюме большого размера, другое — в самом маленьком. Они принесли с собой знакомые Ковалеву подземнорентгеновские аппараты. Устанавливал их высокий геолог, а тот, что меньше ростом, указывал и поправлял. Они долго объяснялись между собой, а потом с Котовым, и так как смена уже кончилась, все вместе пошли к выходу. Раздевалка находилась в зоне комфорта. Здесь строители лавопровода оставляли скафандры и превращались в обыкновенных людей. Ковалев снял свой костюм, помог отстегнуть шлем низенькому геологу, и вдруг из асбестового шара выглянули черные волосы с прямым пробором и удлиненные глаза.

— Тася! Целый час шел рядом и не узнал тебя!

— А я все время знала, что это вы, Степан Федорович. Нарочно говорила басом.

— Напрасно старалась: здесь все мы ухаем, как из бочки. Воздух сырой, словно в бане, да еще микрофон искажает.

— Значит, вы теперь на подземном комбайне?

Ковалев горестно махнул рукой:

— Приземлился окончательно. Забился в нору, света не вижу. Не помню, какого цвета небо.

Тася промолчала, понимая, что сочувствие только бередит рану. Ковалев сам перевел разговор:

— Я искал тебя, когда приехал из Москвы. Где ты была?

— Все лето в разных местах. Последнее время на побережье, километров двести отсюда. Вели съемку подземного очага. Он большой, восточная часть под океаном.

— А теперь к нам?

— Нет, я наверху буду, с бригадой Мовчана. А к вам прикреплен товарищ Тартаков. — Она показала на своего высокого спутника.

— Жалко, лучше бы ты…

— Нет, он гораздо лучше, — горячо запротестовала Тася. — Он настоящий ученый, в Москве в университете лекции читал… Сейчас пишет книжку о вулканах, приехал к нам собирать материал.

— Хорошего лектора из Москвы не отпустят.

— Какой вы подозрительный, Степан Федорович! Товарищ Тартаков очень знающий человек… и культурный, любит театр, сам играл на сцене…

— А зачем это геологу?

Ковалев брюзжал бы гораздо больше, если бы вспомнил, что Тартаков — тот самый редактор, который в свое время задерживал статью о Викторе. Но те споры давно прошли, фамилия редактора-интригана забылась. Мысли Ковалева пошли иным путем.

«Почему Тася так расхваливает этого москвича? — подумал он. — А Грибов уже в отставке? Эх, девушки, девушки!»

И он сказал вслух, как будто не к месту:

— Когда я был в Москве, видел там Сашу Грибова.

Тася встрепенулась:

— Ну, как он? Собирается к нам?..

— Нет, к нам он не собирается. Ему дали большую работу в Бюро подземной погоды. Директором там профессор Дмитриевский, а Саша его заместитель по Сибири и Дальнему Востоку.

— Значит, не приедет!..

Ковалев пытливо заглянул ей в глаза.

— Вот что, девушка, — сказал он, — я человек одинокий, в летах, этих ваших сердечных тонкостей не понимаю. Саша ждет тебя, томится, тоскует. Объясни мне, почему он там, а ты здесь? Кто тебя держит?

— Никто! Я сама… — возразила Тася запальчиво. — Камчатка, родное село меня держит. Вы приезжаете сюда на три года по контракту, а я здесь родилась. Эта электростанция для моей земли, для меня лично, а я вдруг брошу стройку на кого-то и уеду!

— Это заскок, девушка. Здешняя электростанция не только для твоего села. Родина — это не село у реки. Я сам челябинский, а контузило меня над Клайпедой. Вот как бывает. В Литве сражаются за Челябинск, в Москве работают на Камчатку. Я бы на твоем месте не сомневался. Если любишь — поезжай к нему, а не любишь — напиши прямо, откровенно.

— Непонятливые вы, мужчины! — сказала Тася с горькой обидой. — Александр Григорьевич меня упрекал, теперь вы сердитесь… А если я все брошу, чтобы варить ему обеды, он сам уважать меня не будет. Привыкнет и начнет скучать. Пусть подождет год, я хоть на стройке побуду, немножко поумнею. Не так просто сберечь любовь, Степан Федорович… — Тася махнула рукой и не договорила. На глазах у нее показались слезы, она закусила губы и отвернулась.

Ковалев молчал смущенный, не зная, как ее утешить. Да, не все получается просто, у каждого свои горести, свои затруднения. Вот у него, например…

Но тут в разговор вмешался Тартаков.

— Что я вижу? — воскликнул он. — Мой бесстрашный инструктор расстроен, собирается плакать, как обыкновенная девушка… как Эвридика в подземном царстве. Утешьтесь, Эвридика, здесь я могу быть вашим Орфеем. Идите за мной, я выведу вас к Солнцу, к небу… и к ближайшей столовой, где нам дадут дежурные биточки в томатном соусе…

Подробная съемка выяснила, что подземный комбайн вступил в зону трещин. Неизвестно было, возникли очи недавно или прежняя разведка упустила их. Горячие пары пробивались из недр вулкана по этим трещинам, накаляя окружающие породы. Обходить опасную зону было нельзя, лавопровод должен был идти прямо, как луч, чтобы никакие повороты не задерживали лаву. Поэтому Котов продвигался вперед с опаской.

В эти дни съемка проводилась ежесуточно. Каждое утро в туннеле появлялся Тартаков. Часто вместе с ним приходила и Тася. Обычно Тартаков был мрачен, разговаривал сквозь зубы, намекал, что работа в лавопроводе для него падение. Но в присутствии Таси он оживлялся, подробно рассказывал про московский балет, напевал арии, называл девушку Эвридикой и все твердил, что это он Орфей, призванный вывести Тасю из подземного мира.

Но как только Орфей — Тартаков принимался за съемку, Тася подсаживалась к Ковалеву и обиняком наводила разговор на одну и ту же тему — посещение Гипровулкана.

Ковалев описывал ей многолюдные залы, заставленные чертежными досками, и особенно лабораторию, которую Грибов показал ему.

— Это не лаборатория, это настоящий цех, научно-исследовательский завод, — восхищался Ковалев. — И Грибов там полный хозяин. Не понимаю, почему он ушел оттуда. Я бы остался…

— Я знаю, что вы не понимаете, — сказала Тася однажды. — Вы никак не поймете, что мне надо быть здесь, на стройке, а Александру Григорьевичу — в бюро, там, где решают, обсуждают, предсказывают. У каждого есть своя линия… свое настоящее дело… призвание, как говорится.

Ковалева передернуло. Да что они, сговорились все? Грибов толковал о своем месте в жизни, Мовчан — о чутье… И эта девчонка туда же… Призвание, линия!

— «Свое, свое»! — вспылил он. — Эгоисты вы оба, и ты и Грибов! Всё для себя, поступиться ничем не хотите! Призвание для себя, и любовь для себя, и… все, как мне лучше. Вам настоящее дело… а другим бросовое, третий сорт…

— Степан Федорович, не сердитесь. Я не хотела вас обидеть…

Но Ковалев уже взял себя в руки.

— Пустяки. Нервы… — пробормотал он. — Ошалел от этой жары. Ты не обращай внимания, Тася.

Но Тася обратила внимание и через несколько дней решилась возобновить щекотливый разговор. Она приступила к нему издалека — пожаловалась, что на вершине вулкана слишком много работы. Двенадцать буровых! Ведь их за два дня не обойдешь. Она уже просила себе помощника, но его еще надо обучать. Потом припомнила, что Виктор управлялся и без помощника, когда у него был вертолет, и под конец сообщила главное: вертолет ей могут дать, потому что в прошлом году в техникуме она занималась в авиакружке и получила любительские права.

— А если бы вы, Степан Федорович, согласились со мной работать, вы помогали бы мне аппарат ставить… и вертолет водили бы.

Ковалев невольно рассмеялся:

— Что выдумала, хитрая девчонка! Мне же нельзя летать, у меня в левом глазу двадцать процентов зрения.

— Степан Федорович, я не посторонний человек, я отлично знаю, что с вашими двадцатью процентами в двадцать раз безопаснее летать, чем с моими новенькими правами.

— Значит, летать под твоей маркой? Ну нет! Ковалев — летчик-миллионер, у него свое имя есть…

Но когда Тася ушла, Ковалеву страстно захотелось принять ее предложение. Так ли важно, своя марка или чужая? Пусть будет ветер в лицо, облака под колесами, темносинее небо, скорость и простор. Пусть это будет один-единственный раз, один час счастья. За этот час можно отдать десять лет жизни в жарких порах, пробитых котовскими комбайнами.

И в тот же вечер Ковалев снес в контору заявление: «Прошу освободить меня от должности машиниста подземного комбайна. Я инвалид второй группы и по состоянию здоровья не могу работать на вредном производстве…»

Было около трех часов дня, смена подходила к концу. Ковалев сидел за управлением, Котов стоял у смотрового окошечка и рассказывал, что слегка переделанный комбайн можно будет направить отвесно вниз и произвести рекордную разведку на глубину до ста километров. Это было сомнительно, но интересно. Однако Ковалев слушал невнимательно. Он разомлел от жары и поглядывал на часы чаще, чем нужно.

И вдруг грянул удар. Да какой! Как будто паровой молот рухнул на комбайн. Металл загремел оглушительно, как пустой котел под ударами клепальщиков.

Ковалев кинул взгляд в окошечко… Кварц помутнел, дымка застлала каменную стену. Ковалев понял: впереди открылась трещина, из нее бьет горячий пар, кто знает под каким давлением. Герметическая кабина пока в безопасности, но под ней пар выбивается на конвейер и в лавопровод. Хорошо, если все рабочие в скафандрах… Ведь если кто-нибудь вздумал снять шлем в эту минуту…

Ковалев дал сигнал тревоги. Завыла сирена, покрывая колокольный гул металла и свист пара. Послышался топот, рабочее спасались в укрытие. Ковалев положил руку на тормоз и вопросительно взглянул на Котова, ожидая команды. Что делать? Остановить машину и бежать?

Но инженер Котов не думал о бегстве. Он потянулся к кнопке с буквой «Ц», включил насос цементного раствора. Однако это не помогло. В стенку комбайна ударил каменный дождь. Газы легко выдували цемент, вышвыривали подсушенные комья и брызги, забивая глотку цементного насоса. Снова комбайн наполнился звоном, лязгом, щелканьем, гулом металла. Конструктор крикнул что-то. Ковалев разобрал слово: «… телом!»

Мгновение Ковалев недоумевал. Что значит «телом»? Вылезти и заткнуть трещину телом, как пулеметную амбразуру? Но ведь здесь давление в десятки атмосфер, его не удержишь — пар отшвырнет, разорвет на части… Потом он понял: речь идет о теле комбайна. Его стальными боками Котов хотел загородить выход пару.

И Ковалев снова взялся за рукоятку. Да, это правильное решение, единственный выход… Нельзя отводить комбайн, отдавая лавопровод горячему пару…

Только выдержит ли комбайн, выдержат ли домкраты, продвигающие его, и гнезда, в которые они упираются, и швы облицовочных плит? Если что-нибудь погнется, застопорит, если пар пересилит, машина превратится в груду лома, а каждый рычаг — в смертоносный клинок, и люди будут искромсаны в хаосе рухнувшего металла.

Кажется, начинается… Вот уже струйка пара с шипением бьет из невидимой щели. С герметичностью покончено. Грохочущие удары… Нет, все в порядке… Это снаружи сорвался срезанный камень, за ним другой, третий… Выступы сбиты, теперь предстоит самое трудное… Перед комбайном освободилось пространство, пар ринулся туда. Нужно продвинуться на двадцать сантиметров и вытеснить пар… Рычаг вперед… Машина дрожит от напряжения. Ковалев ощущает эту дрожь. Как не похоже на воздушные катастрофы, где все решают секунды! Воздушный бой напоминает фехтование, этот, подземный, похож на схватку борцов-тяжеловесов, двух почти равных по силе богатырей, которые, напрягаясь, стараются сдвинуть друг друга.

Кто же возьмет верх: вулкан-богатырь или люди со своей богатырской машиной? Кажется, машина сильнее. Дрожа всем корпусом, она продвигается вперед сантиметр за сантиметром. Но вот ответный натиск, правое окошечко вдавливается внутрь. Словно в замедленной съемке, видно, как металл вздувается пузырем, расходятся пазы… Котов пытается удержать окошко… Наивный человек! Что он может сделать со своей мышиной силой там, где сдает сталь? Ковалев отталкивает инженера во-время. Кварц вылетает, как ядро из пушки, и со звоном ударяется о заднюю стенку. Кабина тонет в густом желтоватом дыму. Ковалев успевает открыть герметическую дверь, и пар устремляется туда.

Теперь дверь открыта, но давление в кабине слишком велико. Пар пробивается через выдыхательный клапан, щекочет ноздри едким сернистым запахом. Глаза слезятся, в горле першит, очки запотели… Ничего не поделаешь, надо терпеть… Двадцать сантиметров выиграны, но они не принесли победы — трещина еще не закрыта. Может быть, удастся закрыть ее при следующем шаге, через шесть минут. Рычаг! Зубья вперед!

Котов исчез. Радиомикрофон доносит хриплые вздохи. Закрепив рычаг, Ковалев ощупью ищет своего начальника. Находит его в углу. Котов полулежит, прислонившись к стене, словно прижатый силой пара. Потерял сознание? Нет, увидев машиниста, он показывает рукой вперед… только вперед!

Слезы заливают глаза, от кашля нельзя вздохнуть. Ковалев щедро выпускает кислород. Что получится в скафандре из смеси кислорода и горячего сернистого газа? Некогда думать об этом. Снаружи треск… Что такое, гнутся зубья? Значит, они уже прикрывают трещины. Тогда надо подать их назад, чуть-чуть, иначе будет хуже. Продвигаться не на двадцать, а на десять сантиметров. Так дольше, но надежнее. Надо терпеть и не торопиться.

Только бы не потерять сознание, во-время включать и выключать! Нужно вытерпеть еще шесть минут, или двенадцать, или восемнадцать, или… Сколько прошло? Одна минута! Держись, Ковалев, глотай кислород! Кислорода хватит! Во рту кисло, в голове шумит. Какой-то настойчивый голос с трудом доходит до сознания. По радио спрашивают:

— Котов! Котов! Слышите ли вы меня? Что у вас случилось?

Ковалев кричит что есть силы:

— Котову худо! Присылайте за ним носилки! У нас прорвался горячий пар. Сдерживаю натиск. Сдержу…

Трещину удалось закрыть через полчаса.

Дежурный врач грустным тоном сказал, что состояние Котова внушает опасение. Тяжелые ожоги на левом боку и спине. Для пожилого человека с утомленным сердцем это серьезно. Оказалось, что у Котова был пробит скафандр осколком кварцевого стекла или болтом, вылетевшим из рамы иллюминатора. Хорошо еще, что конструктор прижался к стенке, — он мог бы свариться заживо.

Ковалев вошел в палату на цыпочках, приготовился к самому худшему, но, увидев больного, невольно улыбнулся. Котов мог лежать только на животе, однако неподвижность его не устраивала. Каждую минуту он пытался перевернуться, охал от боли, морщился, приподнимался на локтях, снова падал, вертел головой, двигал ногами. Завидев Ковалева, он закричал, не здороваясь:

— Хорошо, что ты пришел, Степан! Я уже послал тебе два письма! Сейчас нужно нажимать, работать вовсю!

— Погоди! Как ты себя чувствуешь?

— Неважно. Впрочем, это не имеет значения. Тебе придется налечь, Степан. Всякие маловеры будут теперь хулить комбайн, но мы им докажем, что нашей машине не страшны такие передряги. День даю тебе на ремонт, а послезавтра мы должны выдать сто пятьдесят процентов плана. Обязательно поставь тяжелый тормоз. Я говорил Кашину, он даст наряд в мастерскую. И еще: окошко надо укрепить, я уже обдумал как, только нарисовать не могу. Зайди в контору, скажи, чтобы сюда прислали чертежницу, а то меня не выпускают. Эти бюрократы-врачи не понимают, что такое план. Им попадись в лапы…

Котов был полон энергии и надавал Ковалеву десяток поручений, записок, советов.

— Иди скорее, Степан, принимайся за дело. Тебе теперь работать за двоих.

В коридоре у окна стоял инженер Кашин. Ковалев поклонился издали — он не любил навязываться в знакомые начальству, — но Кашин подозвал его.

— Как состояние? — спросил он, бровью показывая на палату.

— Лучше, чем говорят доктора.

— К сожалению, доктора правы. Человек держится на нервах. Боюсь, что он уже не вернется под землю.

«Вот еще один летчик потерпел крушение», — подумал про себя Ковалев.

Кашин между тем взял его под руку и отвел в сторонку.

— Ко мне поступило ваше заявление, — сказал он, вынимая бумажник. — Я не буду держать вас насильно, здоровьем надо дорожить. Видимо, мы дали маху с лавопроводом. Следовало добиваться полной автоматизации, не отправлять людей в эту огненную печь. Но что поделаешь, работа сложная, конструкторы требовали два года на проект и еще два — на испытание и освоение. А тут пришел этот фанатик Котов со своим комбайном, и мы поверили ему. В общем, сейчас отступать поздно, надо пробиваться вперед. Но вот беда, товарищ Ковалев: Котов слег, вы уходите… Кто будет работать на комбайне? Может быть, вы потерпите месяц, полтора, пока мы подготовим машинистов на три смены? Я напишу на вашем заявлении: «Уволить с первого октября». Не возражаете?

А Ковалев совсем забыл о своем заявлении. Голова у него была занята катастрофой, болезнью изобретателя, его поручениями, новым тормозом и укреплением окошка… Он взял листок из рук Кашина и спокойно разорвал его.

— Сделаем, — сказал он. — Для Ковалева не бывает нелетных погод.

Не бывает нелетных погод… Эти слова он говорил, когда требовалось доставить Виктора на вершину Горелой сопки. С этими же словами сейчас он пробивается к сердцу вулкана.

Пусть он сидит в железной кабине, изнывая от жары. Над его головой — миллионы тонн камня. Если они сдвинутся, от человека не останется мокрого места. Вулкан коварен и беспокоен, он встречает пришельца духотой, зноем, горячим паром, он может напасть каждую минуту. Но летчик Ковалев не подведет, не сбежит, никому не уступит своего почетного, самого опасного на стройке поста. «Надо пробиться вперед», — сказал Кашин. Сделаем, товарищ начальник!

«Если надо пробиться вперед, не бывает нелетных погод». Получилось в рифму, как в песне. Можно напевать эти слова, сидя за рычагами… Пусть песня нескладная и не подходит для подземного машиниста, но это первая песня, которую Ковалев напевает с тех пор, как он оставил небо.

Глава II

В таком городе, как Москва, два человека могут прожить всю жизнь и не встретиться ни разу.

Территория Вулканстроя была гораздо обширнее Москвы. Недаром Ковалев несколько месяцев не мог найти Тасю. Она была тут же, на строительстве, только за двести километров от городка, в разведочной партии.

Тартаков, отправляясь на Камчатку, думал, что встретит Елену в первый же день. Но Елена не попадалась на улицах городка. В списках сотрудников Вулканстроя не оказалось ни Тартаковой, ни Кравченко. Только случайно два месяца спустя Тартаков узнал, что Елена работает на уединенном острове Котиковом. Она жила тоже в Камчатской области, но ехать к ней было не ближе, чем из Москвы в Горький, и гораздо труднее.

Инженеры Вулканстроя знали свой участок, в лучшем случае — соседние. Чтобы объехать всю стройку, нужно было потратить неделю. Пожалуй, только Кашин имел возможность осматривать ее каждый день, даже не выходя из своего кабинета.

Он делал это с помощью нового аппарата — видефона. Эти телефоны, передающие изображение, были в то время новинкой, как радио в 20-х годах. В довольно громоздких аппаратах рядом помещались иконоскоп — передатчик изображения и кинескоп — приемник изображения. В городах видефоны еще не могли вытеснить телефонную сеть. В сущности, при обычных телефонных разговорах нет необходимости видеть собеседника. Но на крупных заводах и в особенности на больших, разбросанных стройках видефоны пришлись к месту. И Кашин с удовольствием поставил такой аппарат рядом с письменным столом. Теперь, не тратя времени на разъезды, он мог видеть, что происходит на самых отдаленных площадках.

Это было так легко! Протянул руку, вставил вилку в штепсель — и видишь пенистые гребни волн, простор океана, портовые краны, похожие на журавлей, вместительные грузовые суда, тяжело осевшие в воду.

Поворот ручки — и на экране появляется вереница машин, идущих по шоссе. Еще поворот — железнодорожная станция, забитая составами, толкутся маневровые паровозы, переговариваясь крикливым тенорком… Еще поворот — подмостки длинных пакгаузов, мешки, прикрытые брезентом, деревянные строения, запорошенные белой известковой или серой цементной пылью, — центральный склад стройки… Новый поворот — и перед глазами широкая улица, ряды двух - и восьмиквартирных сборных домиков с крутыми крышами, прямоугольные узоры фундаментов, над ними — краны Там, где возвышается один из кранов, строится клуб, другой обозначает больницу, третий — будущий горсовет будущего Вулканограда.

После жилого городка Кашин осматривает мастерские — механические, авторемонтные, арматурные, столярные. Визжат дисковые пилы, распиливая дрожащие доски. Грохочут бетономешалки, мотая угловатыми головами, сплевывают в кузовы самосвалов серый студень бетона. Затем на очереди базальтолитейный комбинат. Сейчас это голое изрытое поле с кучами рыжей и черной глины. Но Кашин хорошо знает, как преобразится этот пустырь. Вот отсюда придет лава, здесь будут формы для базальтового литья, отсюда пар пойдет на турбины, а горячая вода — в оранжереи, на южный склон горы, где уже торчат железные ребра будущих строений.

Кашин распорядился, чтобы видефоны стояли не в кабинетах начальников, а на строительных площадках.

— Ведь я не врач, — сказал он. — Мне не важно, как выглядят мои инженеры. Как выглядит площадка — вот что меня интересует.

Кашин осматривал всю стройку, а прорабы видели только его лицо, высокий лоб, сливающийся с лысиной, заметные мешки под усталыми глазами, и, дожидаясь своей очереди, слушали ровный, никогда не повышающийся голос:

— Отодвиньтесь, товарищ Власов, вас я уже видел, хочу посмотреть склад. Теперь разглядел — порядок. А что это за кучи справа? Нет, вы не туда смотрите: от меня справа, от вас слева. Экран искажает? Хорошо, я буду у вас завтра с утра и посмотрю, кто искажает: экран или вы… Я вас спрашиваю, сколько уложили бетона в фундамент. Не сколько уложите, а сколько уложили… Я вижу, вам придется сдавать дела. Чхубиани справится с двумя участками. Что? Хотите кончить опору? Нет, так не выйдет, чтобы вам досталось легкое, а тяжелое другому. Сдавайте дела немедленно, по состоянию на сей час. Дать отсрочку? Да нет, зачем нам обманывать друг друга? Вы же слабый инженер, поучитесь работать у Чхубиани… Завтра вам дадут два вагона стекла, товарищ Лапшин. Приступайте к изготовлению рам для парников. Как вы разместили новых рабочих? Нет, временных бараков я не разрешаю, это самые долговременные сооружения на свете. Сейчас тепло, пусть рабочие неделю пробудут в палатках, но через неделю должно быть готово настоящее жилье. В следующую среду я проверю. Вы же знаете, я никогда не забываю проверить.

Неподалеку от оранжереи — вход в лавопровод. На экране — длинная галерея, облицованная вогнутыми плитами. Галерея слепая, она упирается в стенку. Но это не забой, в стене видна стальная дверца. Вот она открывается, изнутри выходит человек в комбинезоне, с гаечным ключом в руках.

— Здравствуй, Ковалев! Как там погода, летная? — спрашивает Кашин.

И бывший летчик, подтянувшись, рапортует:

— Температура грунта плюс триста пятьдесят. Прошли за смену девятнадцать метров.

— А вот я посмотрю сейчас, близко ли вам до конца Ковалев своей цели не видит, но Кашин может взглянуть на нее.

Видефон мгновенно переносит начальника строительства в палатку геологов-разведчиков. Черноволосая девушка сидит у аппарата. Это Тася. Аппарат обыкновенный подземно-рентгеновский. На его экране, как обычно, серые полосы различных оттенков — пласты горных пород. Среди них — косой след, словно ход дождевого червя. Кашин с удовлетворением глядит, как ползет к нижней кромке темное пятнышко — электрический бур.

Еще поворот — и Кашин взлетает на вершину горы. Внизу — лето, а наверху — нетающие льды. Сейчас там пасмурно, вершина в облаках, идет густой снег, вместо вышек видны смутные тени. Перед Кашиным возникает лицо бурового мастера. Из-под меховой шапки, усыпанной снегом, торчит задорный чуб, блестят щеки, мокрые от снега, блестят глаза, блестят ровные зубы. Так и хочется сказать: «Экий бравый парень! Что за молодец!»

— Как дела, Мовчан? — спрашивает Кашин, невольно улыбаясь.

— Лучше всех, товарищ начальник! Правда, старик-вулкан ворчал ночью и на крышу камни кидал. Но нас не запугаешь. Мы, Мовчаны, лихой народ, запорожских казаков потомки. Дед мой самых горячих коней объезжал. Другие подойти боятся, а деду чем злее конь, тем приятнее. Но старому и не снилось, что внук его сядет на вулкан верхом и будет шпорой его горячить.

— Ну, ну, распетушился! Видел я твою шпору. Отстает. Сколько процентов сегодня?

— Сто семнадцать, товарищ начальник.

— А у Ковалева сто девятнадцать.

— Не может быть! Тогда завтра у нас сто двадцать будет, даже сто двадцать пять. Это я, Мовчан, говорю.

— Что же, так и запишем.

— Запишите, товарищ начальник.

— Запишем и проверим… Дал слово — держись!..

При горной болезни ощущаются головная боль, головокружение, слабость, сонливость, одышка и тошнота. Все эти неприятности зависят от недостатка кислорода и подстерегают человека выше трех-четырех километров над уровнем моря.

Бригада Мовчана работала на высоте четырех тысяч четырехсот метров. Когда она прибыла наверх, по календарю стоял июль, но вокруг лежали снега, и ртуть в термометре держалась ниже нуля. Вода в кастрюлях кипела при восьмидесяти градусах, и повар жаловался, что приходится варить пищу вдвое дольше, чем полагается, и все-таки она полусырая.

Конечно, можно было бы создать для повара нормальные условия — построить герметическую кухню и поддерживать в ней привычное давление, температуру и влажность. Можно было создать нормальные условия и в домах бурильщиков. Но ведь должен был кто-то, работая снаружи за стенами, собирать из бетонных блоков дома, электростанции, устанавливать мачты, монтировать паропроводы, турбины, решетки, генераторы. Должен был кто-то доставлять и блоки, и мачты, и лопасти турбин по снежным склонам, вести тракторы-тягачи с прицепами, нагружать, перемещать, сваривать, укладывать…

Герметические домики были запроектированы, но оказалось, что резкие переходы от привычного давления к пониженному и наоборот действуют неприятно. Предлагалось также проводить рабочий день в высокогорном воздухе, а вечер и ночь — в нормальных условиях. Но, допустим, нужно во время работы зайти в контору. И как быть инженеру, который выходит из конторы десять раз в день? Вечером сидеть взаперти? А если тебе хочется навестить друга в соседнем домике, если нужно провести комсомольское собрание, собрать кружок, организовать турнир? В конце концов, жители высотного городка распахнули настежь герметические окна и двери… дня три помучились и привыкли…

Все-таки легким не хватало воздуха. На всякий случай тяжелые баллоны с кислородом стояли на всех строительных площадках и в каждой комнате у изголовья кровати. В перерыв вместо перекурки рабочие шли к баллонам, заряжали подушки и с удовольствием вдыхали бодрящий газ.

— Вдохнем по маленькой, — балагурил Мовчан.

Иные неумеренные потребители кислорода прикладывались к подушке каждые пять минут. Дышали до легкого опьянения. Таких дразнили «кислородичами». Их пробирали на производственных совещаниях, высмеивали в стенгазетах и после двух предупреждений «спускали с горы», то-есть переводили на работу в долину. Это считалось величайшим позором. «Спущенные с горы» по неделям ходили в контору, давая торжественные обещания исправиться и никогда в жизни не прикасаться к подушке, лишь бы их вернули на «Примус».

Это Мовчан окрестил Примусом высотный городок. В километре от буровых находился кратер, и в первый же выходной бригада отправилась на экскурсию к жерлам. Правда, спуститься в кратер в этот день не удалось… Вулкан беспокоился, дымил, как паровоз на подъеме, и с грохотом извергал рои каменных бомб. Земля под ногами дрожала и гудела. Рабочие с уважением прислушивались к отзвукам подземной бури, и Мовчан сказал, прикрывая шуткой опасливую неуверенность:

— А я и не знал, что мы ночуем на примусе.

С той поры и пошло: «Примус» и «Примус». «Опять разжигают Примус»— шутили рабочие, когда их домики вздрагивали от подземного удара. «Живем на Примусе»— с гордостью говорили высотники обыкновенным людям, работающим в долине. Диспетчер кричал по телефону: «Эй, Примус, как с монтажом? Почему не даете сводку?» И никто не улыбнулся, когда Кашин сказал на летучке: «Примус опять подводит. Надо накачать его как следует».

Жители Примуса поднимались раньше всех на стройке, потому что на макушку вулкана солнце приходило на полчаса раньше. Пока рабочие умывались, делали зарядку и завтракали в столовой, розовый свет озарял ледники на соседних вершинах, спускался по бугристым склонам, и тьма стекала вниз, в долину. Постепенно становились видны светложелтая паутина дорог, рабочие поселки, сверкающие крышами из свежего теса, прямоугольники взрыхленной земли на строительных площадках, молочные извивы реки и далеко на горизонте серо-голубой простор моря с дымками пароходов.

Мовчан работал в диспетчерской. Он нажимал цветные кнопки, и, повинуясь его указаниям, послушные механизмы поднимали тяжелые трубы, ставили их одну на другую, увеличивали и уменьшали нагрузку, прибавляли и убавляли скорость. Сидя за пультом на вершине вулкана, выше всех на стройке, Мовчан чувствовал себя значительным лицом. Это для него дымят пароходы, доставляя из-за моря механизмы и нефть. Для него стараются тракторы, волоча по склонам обсадные трубы. Инженер Кашин сел за письменный стол, чтобы ему, Мовчану, отдать приказ. Хлопочут секретарши, машинистки, радистки, диспетчеры, чтобы этот приказ дошел до сведения Мовчана. Кто добудет пар? Он, Мовчан. А без пара не будет электростанции. Поистине важное задание получил потомок запорожских казаков.

Только одного соперника признавал Мовчан на стройке… и каждый день, как только заканчивалась смена, он брался за телефонную трубку:

— Станция, аллё! Дайте мне Степу. Это ты, Степан? Как дела у вас в Пекле? Сто двадцать два процента? Ах ты чертяка! А ты не брешешь, часом? А у нас сто двадцать семь. Да-да! Думал меня обогнать? Мало каши ел! Тебе еще учиться и учиться!

Мовчан побывал в лавопроводе вскоре после прорыва газов. Под землей шла обычная работа. В сыром и жарком пару тускло мерцали электрические лампы, суетились рабочие в мокрых костюмах, что-то грохотало, клокотало, шипело, журчало… Мовчан провел там полчаса, а после этого отвел Ковалева в сторонку и сказал ему с возмущением:

— Слушай, Степан, зачем ты терпишь? Подавай заявление «по причине плохого здоровья» и прочее. Я сам пойду к Михаилу Прокофьевичу. Я своих учеников в беде не оставляю. Доброму человеку не место в этом пекле. Переведем тебя на Примус. У нас там воздух чистый…

Ковалев вежливо отказался. «Не всем же на вольном воздухе, кому-нибудь надо и в пекле», — сказал он. А через два дня жители Примуса получили от него письменный вызов на соревнование.

Мовчан был задет.

— Ах ты дерзкий мальчишка! — воскликнул он. — Что задумал? Тягаться с Мовчаном? Я бакинских мастеров ученик, а ты кто? Машинист без году неделя!

К концу первой недели Примус дал сто тринадцать процентов плана, лавопровод — сто один процент. Мовчан ходил гордый и повторял несколько раз на дню:

— Конечно! Куда Степану! Что такое Степан? Доходяга, зубрила!

Однако в душе Мовчан все-таки был встревожен и следующие дни внимательно следил за своими «хлопцами», напоминая им то и дело:

— Смотрите у меня, орлы, не опозорьте Примус! Степан, он тоже не дремлет.

Степан действительно не дремал. Он явился в больницу к Котову с предложением:

— А что, если нам поставить коробку скоростей? Тогда на легком грунте скорость можно прибавить, на тяжелом снизить. Давайте попробуем. Не выйдет — переделаем по-старому.

С коробкой скоростей «вышло». И, на удивление Примусу, Ковалев в следующую неделю дал сто двадцать шесть процентов. Правда, и Мовчан не ударил в грязь лицом — показал сто двадцать девять.

В штабе строительства на стене появился график, отображающий борьбу Примуса и Пекла. Бригада Мовчана была изображена синей линией, под цвет неба, бригада Ковалева — красной, как остывающая лава. Каждый вечер, получив суточную сводку, секретарша начальника приставляла к стене табуретку и красно-синим карандашом удлиняла ломаные линии, символизирующие борьбу, поиски, открытия и споры двух бригад.

В первые дни синяя линия уверенно шла поверху. В это время ковалевцы с трудом осваивали новый метод, а мовчановцы работали точно по графику. Но потом красная линия стала подниматься все круче и круче, почти сравнялась с синей. Синяя метнулась вверх — обеспокоенный Мовчан увеличил скорость бурения. Но этот скачок не был продуман и подготовлен. Дело кончилось аварией, пришлось вытаскивать бур на поверхность, чинить, спускать заново. Это неудачное приключение отразилось на графике плоской площадкой — так изображался простой. Красная линия прикоснулась к синей, но все же опять отстала. Ковалевцев замучила температура. Целую неделю Мовчан ликовал и каждый вечер повторял по телефону одну и ту же шутку насчет крыловской лягушки, которая пыталась сравняться с волом и лопнула. Но однажды Мовчан услышал, что у Ковалева рекорд — двадцать четыре метра в смену, сто пятьдесят процентов плана. Он не поверил своим ушам. А Ковалев сделал очень простую вещь: он вдвое удлинил зубья и продвигался вперед теперь не по двадцать, а по сорок сантиметров.

С той поры красная линия уверенно пошла вверх, поравнялась с синей и обогнала ее. Мовчан места себе не находил, пробовал новые методы и отвергал их. Синюю линию лихорадило, она давала скачки и срывалась, а красная устремлялась все выше и выше, догнать Ковалева было уже невозможно. Мовчан после своей смены не уходил из диспетчерской, давал указания, поправлял ошибки. Сам он бурил прекрасно и в удачные дни не отставал от Ковалева, но сменщики его были слабее и не работали лучше, когда Мовчан стоял у них над душой, кричал, высмеивал, вырывал рычаги из рук. В сущности, он был неважным учителем, больше полагался на способности и чутье, а если ученикам не хватало чутья, помочь не умел.

Только через две недели, перестроив бурение по советам Кашина, мовчановцы начали догонять Пекло… Но тут вмешались непредвиденные силы… И Мовчану, и Ковалеву, и многим другим пришлось остановить свои машины. Вулканстрой прекратил работу.

Это сообщение было напечатано на четвертой странице всех центральных газет. Конечно, его прочли старики-пенсионеры, прочли и покачали головой: «Ай да ученые, до чего додумались — о землетрясениях сообщают, как о каком-нибудь собрании! Назначено, дескать, на завтра». И школьники, активные члены географических кружков, вырезали это сообщение, чтобы наклеить его в очередной бюллетень рядом с заметкой о дереве баньян, занимающем площадь в полгектара. Но люди среднего возраста, занятые службой, не обратили внимания на заметку. Гораздо больше их интересовала наземная погода — от нее зависела своевременная уборка хлебов и воскресная поездка за город.

Однако был в Москве человек, которого взволновало короткое сообщение. Это был делегат партийной конференции Иван Гаврилович Яковлев. «Вот как, землетрясение! — подумал он. — А когда я уезжал из Петропавловска, ничего не было известно. Какой это А. Грибов? Наверно, наш, камчатский. Надо будет съездить к нему, разузнать подробнее. Вечернее заседание в шесть вечера. Пожалуй, я успею…»

Предсказание землетрясений! Самое слово «предсказание» кажется каким-то таинственным. Подумать только, что в трезвой, деловой Москве среди слесарей, шоферов, бухгалтеров, ткачих, артистов, физиков, инженеров есть еще и предсказатели! Эти загадочные люди, как и все другие, едут в метро на работу, чтобы от девяти до пяти, с перерывом на обед, предсказывать будущие бедствия.

Узнав адрес в киоске справочного бюро, Яковлев без труда разыскал на улице Павлика Морозова трехэтажное здание со стеклянными стенами. Он показал вахтеру свой делегатский билет и спросил, как найти Грибова.

— На второй этаж, пожалуйста, на антресоли, — сказал вахтер. — Только сейчас обеденный перерыв.

На втором этаже Яковлев попал в широкий коридор, где на дверях видели будничные таблички: «Бухгалтерия», «Отдел кадров», «АХО». В конце коридора был буфет, оттуда разносился запах пирожков и солянки. На стене висели приказы, отпечатанные на папиросной бумаге, и объявления. Пришли три девушки, прикрепили кнопками ярко раскрашенную стенгазету «За точные предсказания!» и вслух начали читать последний отдел «Кому что снится».

Алешину — что он предсказал небывалое землетрясение в районе Зоопарка.

Балабановой — что она чемпион по всем видам спорта.

Грибову — что у дальневосточной группы документация лучше, чем у балтийцев.

— Досталось Грибову, — заметил Яковлев.

И одна из девушек возразила с обидой:

— Нашли кого ставить нам в пример — балтийцев! У них все спокойно. Сделали документацию, положили в архив, проверяй раз в полгода. А у нас каждый месяц подвижки и все прежние цифры насмарку.

Звонок оповестил о конце перерыва. Захлопали двери, и коридор опустел. Яковлев увидел узкую лестницу, поднялся по ней и вышел на антресоли. Узенький балкончик окружал громадный светлый зал, где стояло множество столов.

Вся комната была наполнена деловым шумом. Шуршали листы, стрекотали аппараты, раздавались выкрики: «Кому Камчатку? Кому Закавказье?», «Сюда, сюда!», «Девочки, кто взял мои карандаши?», «Товарищ начальник, можно вас на минутку?»

Яковлев любил разбираться в незнакомых делах. Он задержался на антресолях, с интересом наблюдая деловую суету.

Работа начиналась, очевидно, там, где стрекотали телеграфные аппараты. Невидимые руки выдавали из окошечка клубки телеграфных лент, напоминающих праздничный серпантин. Лента попадала на конвейер. Машина резала ее, наклеивала на аккуратные бланки. Бланки проваливались в другую машину, похожую на шкаф с белыми дверцами. А из нее выскакивали стопки продырявленных карточек. Сотрудники сортировали их и передавали по рядам.

— Иван Гаврилович, ты ли это? Здравствуй, здравствуй! — Грибов сдержанно улыбнулся и дважды пожал, руку гостю. В этом выразилась его особенная радость.

— Вот, гляжу на вашу работу. Настоящий цех, — сказал Яковлев.

— Да, это самый большой отдел — отдел обработки.

— А там в углу телеграф?

— Даже радиостанция. На нас работают больше трехсот глубинометрических станций во всех концах нашей страны и в странах народной демократии. Ведь землетрясения не считаются с государственными границами. Центр может быть в Румынии, а отзовется на Украине. Эти станции присылают нам шифрованные сообщения. Номер станции, местоположение, место съемки, глубина — все обозначено цифрами. А вот расшифровочная машина, наша гордость. Она сама читает и наносит данные на карточки.

— А зачем дырочки?

— Для машины дырки удобнее цифр. Мы складываем карточки по станциям, так они хранятся в архиве. Допустим, нужно выбрать самые глубокие землетрясения по всем станциям. На это есть специальная сортировочная машина. Она просматривает сто тысяч карточек в час и по дырочкам отбирает нужные. Как видишь, и девушки наши привыкли к карточкам — смотрят на свет и переносят все данные на печатные бланки. Самое важное — цифры подземного давления. Их расставляют на картах каждую на свое место и потом проводят линии равного давления — изобары, наподобие топографических горизонталей. И тут уже для опытного глаза сразу видна обстановка. Если изобары идут плавно и параллельно земной поверхности, значит, все в порядке. А если изобары искривляются и сгущаются — это уже опасное место, по-нашему «очаг». Сейчас его берут на заметку, дают ему номер и на карте красят цветным карандашом. Чертежницы так и говорят у нас: «появился цвет». Это значит — опасность налицо. Когда появляется цвет, мы уже настороже. Сейчас же на все станции, близкие к очагу, идет приказ: сообщать сведения каждые сутки.

— Понятно, — сказал Яковлев. — Где закрашено, там будет землетрясение.

— Не совсем так, — поправил Грибов. — Не все очаги опасны, попадаются ленивые, неподвижные, где обстановка не меняется веками. А бывает очаг живой, где идет процесс, давление все возрастает. Тут уже начинается сопротивление материалов. Ведь земная кора — это камни. При большом давлении камни не выдерживают, дробятся: Мы сейчас же высчитываем, каково разрушающее давление, и смотрим, близко ли оно. Чем ближе, тем ярче красится очаг: сначала желтым цветом, затем зеленым, синим, черным и, наконец, красным. Когда появилось красное, пора давать тревогу. Значит, камни на пределе прочности и вот-вот разрушатся. А когда они разрушатся, равновесие будет потеряно. Массивный кусок земной коры, или по-геологически «плита», съедет вниз. Бывает и наоборот — плиту выпрет наверх. Тут и происходит землетрясение. Самое трудное — это угадать момент. Каждый очаг живет по-своему. Иной раз на карте все сплошь красное, а потом напряжение перераспределилось, и, глядишь, красное чернеет, черное синеет и все рассосалось, как бы выздоровела земля. Или так еще: садится плита, напряжение в одном углу все нарастает, а срывается другой угол, противоположный. Тут стандарта никакого нет.

— Я вижу красное и черное, — сказал Яковлев, указывая вниз, на ближайший стол, за которым работал старичок небольшого роста, с седым ежиком и острой бородкой.

— Это как раз мой помощник, руководитель дальневосточной группы. Что получается у вас, товарищ Карпович?

Держа развернутую карту в обеих руках, старик поднялся на антресоли.

— Вот посмотрите, Александр Григорьевич, все идет, как вы говорили. Массив садится, жмет на юго-западный угол. Повидимому, здесь и будет самый центр землетрясения, южнее острова Таналашка.

— Съемку надо делать четыре раза в сутки. Заготовьте приказ всем камчатским станциям.

— Приказ я заготовил. Да все не то, Александр Григорьевич, сбоку снимаем. Вот если бы на Таналашке сидел глубинометрист…

— Вы же сами знаете, это остров чужой.

— А не попробовать ли по дипломатическим каналам, Александр Григорьевич? Дело-то серьезное. Напишем: так и так, дескать, общая угроза… Неужели не пустят двух человек, только двух — глубинометриста и радиста?

— Да ведь пробовали мы, товарищ Карпович. Опять начнется волокита с визами, стоит ли допускать, куда допускать, кого допускать. Нет уж, будем надеяться только на пловучие базы. Есть у нас суда «Аян» и «Алдан». Пусть выходят в море, разработайте для них программу. А карту несите в зал заседаний. Через полчаса обсуждение. Будем уточнять дату.

Яковлев остался на обсуждение. Ему захотелось знать, что будут возражать Грибову другие специалисты.

Основной доклад делал Грибов. Начал он с общих вопросов, может быть, потому, что в зале сидели не только работники института, но и Яковлев и другие посетители.

— Мы собрались, — сказал Грибов, — для того, чтобы уточнить сроки предстоящего землетрясения в северо-западном углу Тихого океана. Окраины этого океана — постоянный очаг беспокойства, или, как говорят в нашем учреждении, «вековое цветное пятно». Здесь проходит граница между двумя разнородными массивами земной коры — океанским дном и материковыми глыбами. Граница эта наклонная, материки наползают на дно, подминают его под себя, или же дно ползет под материк, приподнимает его. Движения эти прерывисты, проходят в постоянной борьбе давления и прочности. Пока давление слабее прочности, земная кора неподвижна. Но как только давление, нарастая, превосходит предел прочности, происходят поломка, сдвиг и встряска, которую мы именуем землетрясением. Под беспокойным Тихим океаном обстановка меняется все время. Сейчас мы знаем около тридцати красных и черных пятен — все это возможные землетрясения ближайших лет.

На этот раз речь идет о северо-западной островной дуге. Давление здесь направлено на юг, дуга ползет в океан, напирая на плиты океанского дна. И дуга и плиты — это каменные массивы. Камень ползет на камень, камень крошит камень. Естественно, каменные поверхности шероховатые, природа не полировала их. На каменных массивах выступы; где выступы, там давление сильнее всего, именно там и происходят разрушения. Мы насчитываем сейчас четырнадцать основных выступов на островной дуге. Разрушения будут или в них, или против них. Итак, имеется четырнадцать возможных центров землетрясения. По нашим измерениям наибольшую опасность представляет выступ номер шесть — Таналашкинский, где напряжения ближе всего подошли к пределу прочности. Очаг находится на глубине ста двадцати километров. Наблюдения за последний месяц показывают…

Грибов начал называть цифры, водя указкой по табли-цам, и Яковлев уже не мог следить за каждым словом: для этого надо было знать методы расчета. Но общий ход рассуждений казался ему убедительным. Найдено слабое место, оно будет разрушено в первую очередь/ напряжение возрастает по такому-то закону, предел прочности такой-то, пройден будет такого-то числа.

«Однако посмотрим, что скажут другие», — подумал Яковлев.

И другие нашли что сказать. Математика сделала свое дело, на сцену вышел теперь человек — предсказатель, мастер, который должен был взвесить голые цифры и сделать вывод. А вывод давался нелегко, несмотря на все совершенство аппаратов.

Задача казалась очень четкой. Найдено слабое место, узнай, когда будут разрушения. Но посыпались вопросы, и четкое стало расплывчатым, гадательным. Вокруг цифр возник спор, как вокруг какого-нибудь стихотворения: хорошо или плохо, достоверно или не очень, правдоподобно или надуманно. Стройный расчет Грибова был погребен в горе предположений, от него ничего не осталось.

Но Грибов снова встал и начал невозмутимо отвечать. Он отводил возражения, стряхивал их, словно сор.

— Уважаемый товарищ спрашивает, не может ли быть центр катастрофы на выступе номер один. Нет, не может, ибо этот вариант проверен, рассчитан и отвергнут. Возможность, о которой говорил товарищ профессор, тоже рассчитана.

Грибов выложил на стол папки с таблицами. Нет, он не услышал сегодня ничего нового. Все это высказывалось ранее, все выяснено. Когда он успел сделать столько расчетов? Это не он делал, в учреждении имеется электронная счетно-решающая машина. Она одна заменяет тысячу вычислителей, можно давать ей задания не скупясь. Такие же проверки выполняются для каждого землетрясения. Вот анализы, вот цифры, можете ознакомиться.

И возражения отпали. Сомнения были исчерпаны, вопросов не находилось. Только какой-то старик, прятавший глаза за выпуклыми очками, ехидно спросил:

— Если не ошибаюсь, уважаемый докладчик — один из авторов проекта Вулканстроя? Почему он предложил такое ответственное строительство в сейсмически опасной, зоне?

Яковлев покачал головой. «Ишь ты! До сих пор есть противники», — подумал он.

Вопрос был явно не по существу. Но Грибов ответил без запинки.

— Горелая сопка, — сказал он, — находится в самом безопасном месте. Она стоит на жестком узле, там, где пересекаются два горных хребта, две островные дуги. Одна дуга упирается в другую, и перемещения здесь ничтожны. Это очень надежное место. Но поскольку разговор зашел о Вулканстрое, я хотел бы сказать несколько слов. Строительство, конечно, придется прервать. Наша задача — как можно позже нарушить нормальную жизнь Камчатки и как можно быстрее после землетрясения отменить тревогу. Речь идет не только о простое машин, но и о людях, их здоровье и спокойствии. И это главное.

«Это хорошо! — подумал Яковлев. — Грибов стал думать о людях».

Больше никто не пожелал высказаться, и слово взял председатель:

— Я предлагаю, товарищи, одобрить доклад Александра Григорьевича. Значит, ждем землетрясения через четыре-пять недель южнее острова Таналашка. Сила восемь-девять баллов. Цифры и сроки поручим докладчику уточнить.

Чем ближе подходило землетрясение, тем тревожнее было на Камчатке.

Что может быть надежнее, прочнее земли? И вдруг она должна приподняться, встряхнуться, качнуть дома. Люди потеряли доверие к земле, с опаской поглядывали себе под ноги, как будто шли не по дороге, а по скользким камням.

Землетрясение должно было произойти в нескольких стах километрах от Камчатки. Сам полуостров не мог сильно пострадать, опасались только за прибрежные районы. Отсюда вывозили детей, женщин и стариков. По всем дорогам внутрь страны шли машины, нагруженные чемоданами, корзинами, мешками.

Прибрежные города опустели, но казались многолюднее: больше работы было на улицах.

Здания обводили канавами, предохраняющими от трещин, углы укрепляли сваями, а окна и двери — стальной арматурой, как бы прятали дома в гибкую стальную корзину. В ямах с песком хоронили хрупкие и дорогие вещи, приборы, аппараты.

— Держитесь, — говорил Яковлев строителям. — Предстоит генеральная проверка. Это землетрясение лучше всякого ревизора. Сразу покажет качество работы.

Яковлев был назначен начальником штаба по борьбе с землетрясением. Целые дни он проводил в вертолете, проверяя, как подготовлен каждый поселок, каждый завод. Подземные толчки угрожали не только домам, они могли привести в движение, «оживить», как говорят геологи, оползни и обвалы. Чтобы случайные путники не были засыпаны каменной лавиной, списки всех неустойчивых склонов вывешивались в колхозах, опасные места огораживались канатами и флажками.

За четыре дня до срока прекратились работы на Вулканстрое. Буры были извлечены из скважин, подъемные краны положены наземь. Ковалев отвел свой комбайн от забоя. Весь лавопровод пришлось укреплять мощными стальными распорками. Вулканстрой замер. По городку гуляли скучающие рабочие. Кашин велел инженерам и бригадирам быть наготове при штабе.

Но срок, в сущности, все еще не был известен. Землетрясение могло начаться через два дня, могло задержаться на неделю. Какая-то деятельность все еще шла, и в штаб к Яковлеву беспрерывно звонили по телефону:

«В порт вошли пароходы, приступать ли к погрузке? Когда начнется землетрясение?»

«Рыболовецкая флотилия готова к выходу в море. Разрешается ли выходить?»

«В районном селе больной. Можно ли везти в город на операцию?»

«Горная речка прорвала плотину. Стоит ли чинить или подождать?»

«Когда будет землетрясение, какого числа, в котором часу?»

«Дата уточняется», — неизменно отвечал секретарь.

«Уточняем дату», — говорил и Яковлев, если он был в штабе.

А после нескольких тревожных звонков он приказывал секретарю:

«Соедините меня с Москвой, с Грибовым. Что он возится, в самом деле! Пора наконец установить точный срок».

Грибов собирался сам поехать на Камчатку, но оказалось, что это нецелесообразно. Предсказатели должны были понять и предугадать, что произойдет на глубине ста километров под островной грядой. А разбираться в этом можно было с одинаковым успехом и за сотни километров от острова Таналашка — на Камчатке, и за десять тысяч километров от него — в Москве, лишь бы связь работала как следует. Связь с Москвой была налажена, а на Камчатке ее пришлось бы налаживать заново. В Москве были читающие и счетно-решающие машины, проворные чертежники, опытные техники, специалисты-предсказатели И Грибов остался в Москве, в генеральном штабе, чтобы вести сражение мысленно, разгадывать замыслы подземного врага на карте и отвечать на тревожные звонки.

— Когда будет землетрясение? — спрашивала Камчатка.

— Дня через четыре, может быть позже.

— А точнее?

— Точнее определить нельзя.

— Может быть, землетрясения не будет вовсе?

— Будет обязательно, — твердил Грибов терпеливо. — Если доска стоит на ребре, она упадет неминуемо через секунду или через час. Потерпите. Нельзя рисковать жизнью людей или их здоровьем.

Однажды Грибов услышал в ответ:

— Вот именно, нельзя рисковать здоровьем людей! Я главный врач больницы. По указанию штаба, больных из хорошего здания пришлось переселить в палатки. Идет дождь, в палатках холодно. Больные нервничают, и здоровье их ухудшается.

— У вас и сейчас идет дождь? — спросил Грибов.

— Нелепый вопрос! — крикнул раздраженный врач. — Какое это имеет значение? Дождь шел, теперь прекратился. Я спрашиваю вас о землетрясении!

— Значит, дождь прекратился?

Обиженный доктор выругался и повесил трубку.

— Прогноз погоды мне! — сказал Грибов своей секретарше. — И позовите Карповича.

А еще через несколько минут, записывая цифры, он говорил своему помощнику:

— Вы видите, дождь у них прекратился, небо прояснилось, барометр идет вверх. Институт прогнозов говорит, что к вечеру давление повысится на двадцать миллиметров, то-есть примерно на тридцать граммов на каждый квадратный сантиметр. Сколько же придется на весь массив, считая по триста тысяч тонн на квадратный километр? Выдержит эту нагрузку наш выступ номер шесть? Нет, конечно! Можете давать радиограмму: «Семь-восемь вечера, когда давление дойдет до семисот восьмидесяти, землетрясение будет». Правильно я считаю?

Грибов ошибся на девятнадцать минут.

В восемнадцать часов сорок одну минуту по времени камчатского пояса, не выдержав добавочной нагрузки, ненадежный выступ раскрошился. Потеряв опору, остров Таналашка вместе со своим подводным основанием опустился на один метр. На один метр упала массивная каменная плита объемом в пять миллионов кубических километров. Падая, она толкнула смежные плиты, всколыхнула океан, поколебала соседние страны. Землетрясение почувствовали все жители Аляски, Чукотки, Камчатки, Японии, Алеутских и Курильских островов. Затухающая волна обошла весь земной шар дважды и была отмечена всеми сейсмическими станциями от Шпицбергена до оконечности Южной Америки.

Все жители Камчатки запомнили миг, когда вздрогнули горы, долины и здания. И много лет спустя они рассказывали приезжим, где были в эту минуту, что подумали, что почувствовали, что предприняли, придя в себя.

Тасю землетрясение застало на временном глубинометрическом пункте.

Тревогу подняли лошади. Они начали биться, сорвались с привязи. Тася погналась за одной из них… и тут услышала гул. Затем земля вздрогнула, как-то вывернулась из-под ног. У Таси закружилась голова, на секунду она потеряла равновесие. Но тут гул затих, земля снова стала неподвижной, и Тася увидела все на своем месте — горы, лес, небо, палатки, навес для инструментов. Только шест радиоантенны свалился. И, глядя на него, Тася расхохоталась. Землетрясение свалило шест! Гора родила мышь! Тася хохотала все громче, мстя стихии за напряжение, за свой невольный испуг. Ждали его, ждали, трепетали, готовились, а оно пришло… и шест повалило. Воевода Топтыгин чижика съел!..

Мовчан был в кабинете Кашина на инструктаже. Когда грянул удар, пол заходил ходуном, чернильницы подпрыгнули на столе, со стены сорвалась картина, балки над головой угрожающе заскрипели. Мовчан был человеком действия. Услышав скрип, он не стал рассуждать, упадет ему крыша на голову или нет. Он высадил плечом окно и выпрыгнул во двор со второго этажа. Во дворе конторы, как обычно, толпилось много народу. Когда послышался звон стекла и сверху упало что-то тяжелое, все шарахнулись в сторону, многим показалось, что дом валится. Но дом не обвалился. На цветнике под окнами оказался только Мовчан, перепачканный в земле и сконфуженный. Из разбитого окна выглянул Кашин и сказал спокойно:

— Товарищ Мовчан, сходите в столярную мастерскую, пусть пришлют мастера раму вставить… за ваш счет.

Долго еще друзья подсмеивались над Мовчаном:

— Стекло у нас в коридоре разбито. Не ты ли, Григорий, прыгал? Может, вставишь за свой счет?

Несколько сильнее сказалось землетрясение в жилом городке. Подтверждая слова Яковлева, оно пришло сюда, как ревизор, проверило качество кладки, кое-где обрушило столбы, углы зданий… Местами появились трещины в земле до полуметра шириной, в них тотчас выступила вода. Одна трещина, самая большая, угрожала столовой. Но здание заблаговременно было обведено канавой. Трещина, дойдя до канавы, повернула под прямым углом. Не причинив никакого вреда, она обошла здание и потянулась в прежнем направлении. Как рассказывали, в столовой первым пришел в себя завхоз. Уже через восемь минут после встряски он явился к директору столовой с написанным по всей форме актом, где было указано, что во время землетрясения разбились бутыли со спиртом и просыпалось какао. Директор внимательно прочел акт и хмуро сказал:

— Припишите, что в трещину провалилось ваше жалованье.

Ковалев в эти дни скучал. Четверо суток отдыха под-ряд! Ковалев гулял, читал, говорил с соседями. Хотел было сходить в кино, но кино в эти дни не работало: не рекомендовалось собирать много народу под одной крышей. Помаявшись, Ковалев лег спать после обеда, во сне слышал какой-то шум, треск и топот, перевернулся на другой бок и заснул еще крепче. Проснулся он поздно вечером, вышел в коридор покурить и тут узнал от соседей, что землетрясение уже произошло.

— Ну, вот и хорошо! — сказал он зевая. — Значит, завтра на работу.

Когда выходить на работу? — этот вопрос задавали в тот вечер все работники Вулканстроя.

Кашин позвонил в штаб, штаб связался с Москвой. Грибов ответил:

— Сами знаете, сейчас все нужно начинать сначала. Подземная обстановка изменилась. Старые очаги исчезли, возможно, появились новые. Может быть второй удар, могут быть толчки еще год, полтора. Надо произвести новые исследования, тогда будет ясно.

— Когда же будет ясно?

— А вы торопите глубинометристов. Как только они сообщат новые цифры, мы приступим к расчетам.

Гораздо серьезней землетрясение проявило себя на побережье, еще внушительнее на островах, в особенности на крайнем, пограничном, где уже третий год работала Елена Кравченко.

За это время Елена сильно изменилась, возмужала. Шаг у нее стал тверже, плечи шире, голос звучнее. Только глаза, губы и брови остались такими же яркими, как прежде.

Несколько лет прошло с тех пор, как Елена плакала над письмом Виктора и давала обещание всегда быть смелой и сильной. Выполнить обещание было не так легко. Много раз Елена проклинала Камчатку, хотела все бросить, уехать. Она собирала чемодан… и оставалась.

Когда Елена уезжала из Москвы, ей представлялось, что там, на далекой Камчатке, идет главная работа. Но с отъездом Грибова главная работа переместилась в Москву. Изыскания были закончены, теперь Грибов вел борьбу за проект. Вся станция, как старушка-мать, проводившая сына, жила его жизнью, его письмами, вела работу по его указаниям. Елена только и слышала: «Александр Григорьевич написал, Александр Григорьевич велел, Александру Григорьевичу нужно…» И работа была мелкая, неинтересная — уточнения прежних съемок.

Поэтому Елена с охотой ушла со станции, когда ей предложили перейти на Службу подземной погоды начальником глубинометрического пункта. И опять ей не повезло. Она ушла за месяц до постановления о строительстве, как раз, когда работа у вулкана стала живой и интересной. Сама же она попала на побережье, а потом на отдаленный остров, куда летом приезжали охотники на котиков, а зимой жили только пограничники и в десяти километрах от заставы — глубинометристы: Елена, пожилой техник-радист и рабочий с женой и тремя детьми.

Раз в неделю Елена обязана была производить измерения и передавать данные по радио. С этой работой она справлялась за четыре часа, остальные сто шестьдесят четыре часа в неделю были в ее распоряжении. Целыми днями Елена лежала на кровати непричесанная, смотрела на дощатый потолок и, вздыхая, вспоминала студенческие годы. Ей казалось, что она старуха. Все осталось в прошлом: ученье, юность, замужество; а впереди вой пурги, серые дни и тоскливые вечера зимовки.

Она мечтала только об отпуске, считала месяцы, недели, вычеркивала пройденные дни. Но потом счет оборвался… Считать стало некогда. В начале весны пришло распоряжение всем глубинометристам производить съемку океанского дна по маршрутам. Елена начала неохотно, но съемка оживила ее студенческую мечту о просвечивании океанского дна. Она выполнила работу быстрее всех, по своей инициативе расширила задание. Потом с разрешения начальника погранохраны перенесла аппаратуру на военный катер и все учебные выходы в море использовала для новых съемок. У нее скопился большой материал, она Записала коротенькую статью и послала ее в Академию наук. Статью напечатали, на нее обратили внимание, появились письма, вопросы. Елена предложила обширный план исследований, ей разрешили вести их. И тогда она отказалась от отпуска, чтобы не терять лето.

Теперь, когда она занялась делом и меньше тосковала о людях, люди вспомнили о ней. Елена вошла в науку не так, как Грибов. Он шел от книг, от всемирного опыта, добавляя свои рассуждения к чужим исследованиям. Елена начала как практик. Она работала далеко от научных институтов и оказалась единственным знатоком малоизвестного района. А район был интересный. Здесь проходили гористые острова, отделявшие океан от мелкого моря. Вдоль островов тянулась океанская впадина глубиной до восьми километров, на островах стояли грозные вулканы. Елена собирала сведения о строении океана, впадин и гор. Эти сведения интересовали всех геологов и всех океанографов. В ученом мире появились доклады и статьи со ссылками на мнение Е. Кравченко. Осенью Елену вызвали в Хабаровск на научную конференцию. Ее сообщение выслушали со вниманием, задавали вопросы, хвалили. Особенно много расспрашивал ее один молодой аспирант. Он даже пошел провожать Елену до гостиницы и дорогой сказал:

— Вы удивительная женщина, Елена Андреевна. Я-то понимаю, что скрывается за вашими таблицами. Каждая цифра — это выход на катере в бурю.

— В бурю нельзя вести съемку с катера, — возразила Елена. — В бурю я работала только на подводной лодке.

— Вот видите, даже на подводной лодке! Нет, вы герой, Елена Андреевна!

Аспирант стал писать ей. Письма были сугубо деловые, связанные с диссертацией, но, право же, для диссертации не нужно было уточнять столько подробностей. Потом он сообщил, что летом сам приедет собирать материалы на Котиковые острова. Елена догадывалась, что аспиранта интересуют не только научные материалы.

Что же, может быть, с ним она найдет свое счастье. Человек он приятный, работящий, звезд с неба не хватает, но характер у него мягкий, тихий, скромный, немножко напоминает Виктора. Раньше Елене не нравились тихие люди, она предпочитала настойчивых, энергичных, которые могли бы повести ее за собой. Но с настойчивым она уже обожглась. Пусть будет тихий. Теперь она сложившийся человек, ей не нужен руководитель. Она сама знает правильную дорогу… и укажет ее сыну.

Размышляя о будущей семье, Елена больше думала не о муже, а о сыне. Она представляла его себе очень ясно. Такой озорной мальчишка… похож на нее — краснощекий, смуглый, черные глаза, черные лоснящиеся брови, губы, как будто выпачканные ягодным соком. Она назовет его Витькой, Виктором, это уже решено. Но он будет не такой, как Елена, и не такой, как Виктор Шатров, — гораздо тверже, сильнее, напористее. Елена воспитает его как следует. Она наделала много ошибок, но теперь знает, как надо жить. Мысленно Елена вела с будущим Виктором длинные поучительные беседы, приводя примеры из собственной жизни. Уже были подготовлены рассказы о студенческой практике в горах, о приезде на Камчатку, об извержении, об исследованиях океанского дна, о поездках на катере и на подводной лодке. Сейчас готовился новый рассказ, самый интересный, — о землетрясении. Елена рисовала себе, как маленький Витька будет пересказывать его своим товарищам: «А как ученые узнали… а как пришла телеграмма и мама села в катер… а волна как даст… а брызги как полетят…» И какой-нибудь круглоглазый приятель со стриженной под машинку головой будет слушать, раскрыв рот, и вздыхать:

«Вот какая у тебя мама замечательная!»

Радиограмму о предстоящем землетрясении Елена встретила с облегчением.

В последний месяц было очень много работы. Елена расплатилась с лихвой за легкий год. Измерения производились не раз в неделю, а три, потом и четыре раза в сутки. Днем и ночью, в сухую погоду и под дождем глубинометристы выходили с аппаратами в море. Спали в промежутках между измерениями, не больше трех часов подряд. Все измучились, осунулись. Землетрясения ждали нетерпеливо. Скорее бы пришло и прошло, чтобы можно было выспаться!..

При землетрясении опаснее всего быть в доме. Поэтому, как предусматривала инструкция, Елена вывела своих подчиненных на заранее выбранную лужайку. Радист нес рацию, рабочий — аппаратуру, Елена — чемодан со своими вещами, журналами и документами. Здесь же лежали все материалы о строении океанского дна — результат двухгодичных исследований, самое ценное, что было у нее в жизни. Она вела за руку старшего из детей, парнишку лет шести. Накануне он объелся ягодами на болоте и сегодня куксился и плакал.

Солнце уже зашло за горы. Из-за горбатого хребта били конусом золотистые лучи. Погода стояла тихая, но прибой шумел внизу, как всегда. Ухающие удары волн, скрежет сползающей гальки были постоянным припевом ко всем размышлениям Елены, дневным и ночным.

Потом послышался более сильный гул, подземный. Что-то с грохотом рушилось в глубинах, в вечной тьме лопались камни, куда-то съезжали тяжелые пласты, сокрушая друг друга. Гул нарастал, становился все громче, рассыпался на отдельные звуки: скрежет, треск, гром. Казалось, сейчас что-то большое и страшное вырвется из-под земли. Вдруг почва ушла из-под ног. Елена подлетела на полметра в воздух и, падая, больно ударилась плечом о камень. Все трое детей заревели в голос. Елена встала на четвереньки. Подняться во весь рост не удалось — по земле бежали волны, сбивая с ног. Надежная земля превратилась во что-то зыбкое, колеблющееся. Елена барахталась, хватаясь руками за траву. Не за что было держаться в этом неустойчивом мире. И на минуту ей страшно захотелось быть в Москве у мамы, на 16-й Парковой улице, где пол никогда не ходил ходуном, где все было так спокойно и надежно.

Елена чуть не плакала от злой обиды на свою беспомощность. Она, взрослая женщина, начальник станции, прыгает, как теннисный мяч на ракетке? Это нелепо… это смешно… это больно, наконец!

Но постепенно все успокоилось. Земля подчинилась. Ее снова можно было безнаказанно попирать ногами. Землетрясение продолжалось всего несколько секунд. Елена очень удивилась, узнав об этом впоследствии. Ей казалось, что она барахталась очень долго.

Она села, и солнечный свет ударил ей в глаза. Откуда же явилось солнце? Ведь оно уже зашло. Елена посмотрела на горы и поняла — силуэт хребта изменился. Обвалилась вершина с «когтем» — отвесной скалой, по которой так удобно было ориентироваться с моря.

«Обвал! Каменная лавина! Опять опасность!»— Елена вскочила на ноги, готовая бежать.

Вершина исчезла. Только облако пыли виднелось под горой. Потом до слуха донесся отдаленный грохот. На соседнем поросшем лесом склоне началось какое-то движение. Там неслись огромные камни, подпрыгивая, вздымая пыль, ломая и выворачивая с корнем деревья. К счастью, лавина шла стороной: между нею и лужайкой, где спасались люди, была еще глубокая долина. Лишь отдельные камешки, свистя и щелкая, как пули, перелетали сюда.

«До берега не дойдет!» — подумала Елена.

Но тут, в ста метрах от них, у самого края долины, лес расступился, хрустнули придавленные ели, и громадная глыба, высотой с двухэтажный дом, выкатилась на прибрежный песок. На ее пути оказались склад и пристань. Склад был раздавлен, как спичечная коробка под тяжелым сапогом. Глыба перевернулась еще раз, вдавила в землю пристань и разлеглась, как наглый завоеватель в чужом доме. Но плеска не было. Внезапно Елена заметила, что воды тоже нет. Океан ушел. Исчез привычный шум прибоя, стоявший в ушах два года. Как и когда это произошло, никто не заметил.

Океан отступил на несколько сот метров. Вдоль берега тянулась серо-желтая полоса мокрых камней. На обнажившихся скалах сверкали лужицы, в расселины стекала вода. Водоросли повисли зелеными и бурыми космами.

— Наверх! Скорее! — крикнула Елена.

Она знала, что произойдет сейчас.

Океан не ушел. Он отступил ненадолго, как бы для разбега. Сейчас должен последовать прыжок.

Люди кинулись бежать, схватив на руки детей, часто оглядываясь назад. Скорее, скорее! Спасение — на высоте. Добежать бы до отвесных скал, взлететь на кручу!..

Но вдали уже поднялась пенная полоса. Она закрыла горизонт, кружевной каймой отделила стальную гладь от пятнистого дна. Шум прибоя стал явственнее. Кипящий вал невиданной высоты ринулся к берегу. Исчезли обнажившиеся скалы дна. Глыба, развалившаяся на берегу, булькнув, захлебнулась в пучине. Остатки склада, пристани — все утонуло в одно мгновение. Кипящая водяная стена, не замедляя хода, пронеслась над пляжем и устремилась вверх по долине. Всплыли вырванные с корнем деревья. Лесистые склоны превратились в островки и полуострова.

История знает такие волны. На равнинах они могут уходить километров за пятнадцать от берега. Но на гористом острове Котиковом для них не было простора. Волна, конечно, не могла перехлестнуть через горы. Она прошла полкилометра по долине и уперлась в крутой скат. Гора вздрогнула от удара, но устояла. Пенная стена обрушилась, разбилась на десятки клокочущих водоворотов. А сзади подступали всё новые массы воды. Вал взбежал на склон и, обессилев, покатился назад по обоим бортам долины, выдирая деревья и вросшие в землю камни, обтесывая, шлифуя, сглаживая шероховатые бока горных отрогов.

— Выше, выше, еще выше!

Люди бежали по лужайке, напрягая все силы. Впереди — радист с рацией за спиной, потом рабочий с одним из детей, его жена с младшим и Елена позади всех. Чемодан путался у нее в ногах, подмышкой она держала старшего, самого тяжелого ребенка. У нее кололо в сердце, она задыхалась, ловила воздух ртом, шептала сдавленным голосом:

— Скорее… Скорее!

Но вот перед ними естественная каменная лестница. По плитам можно вскарабкаться вверх.

— Возьмите ребенка! — крикнула Елена.

Чьи-то руки приняли малыша.

— Теперь чемодан.

Елена подняла груз. Но навстречу ей не протянулись руки. Она увидела испуганные глаза.

— Бросайте! — закричали три голоса.

— Почему бросать?

Она оглянулась и на мгновение увидала гору пены, нависшую над головой.

Елена хорошо плавала, не раз купалась в большую волну. Она знала, что пенистый вал нельзя встречать грудью. Нужно нырять под пену или становиться к волне спиной. Пусть несет. Когда гребень пройдет, можно будет выплыть.

Но тут она не успела ни о чем подумать, ничего не успела предпринять. Она увидела опасность, и в следующую секунду была смята, оглушена, раздавлена. Ее несло боком, ногами вперед, кувыркало, выворачивало руки и ноги. Пена с бульканьем лезла в уши, в рот, в нос. Чемодан Елена потеряла в первую же секунду. Она хотела выплыть на поверхность. Обычно для этого требуется только сильный толчок ногами. Елена попыталась оттолкнуться, но ноги у нее прижало к животу, и голова въехала в землю. Она не успела набрать воздуха. Грудь ее сдавило, голова налилась кровью, рот раскрывался сам собой. Елена не удержалась, соленая пена проникла сквозь стиснутые зубы, она судорожно закашлялась, рванулась и вдохнула воздух…

Пенный гребень прошел, Елена отстала от него, и поэтому ей удалось вынырнуть… Только теперь она почувствовала, как холодна вода. Вокруг нее вздымались неровные серо-зеленые холмы, то и дело менявшие форму. В волнах колыхались какие-то доски, ящики, бочки. Высовывались, цепляясь друг за друга, корни вырванных деревьев и ободранные ветви устоявших. Елена старалась ухватиться за каждую ветку, но вода волокла ее и заставляла разжимать пальцы.

Впереди мелькнул дом.

«Сейчас разобьет о стену», — подумала Елена.

Но тут сбоку выплыл ствол сломанной сосны. Он ударил о стену тараном, и венец рассыпался, как спички. Сосна описала полукруг, ветви ее хлестнули Елену. Она схватилась за них инстинктивно. Но у сосновой кроны возник водоворот. Елену неудержимо потянуло под ветви. Она сопротивлялась как могла, напрягая мускулы, обдирая кожу иглами. Однако вода была сильнее. Вода отрывала руки, хлестала мокрыми ветками по лицу. Елена вцепилась в колючую ветку зубами. И тотчас же другая гибкая и упругая, ветвь уперлась ей в лоб, как будто хотела утопить. Елена отводила голову, ветка следовала за ней. Борьба уже происходила под водой.

«Захлебнусь… — подумала Елена. — Завтра меня найдут. И буду я утопленница, мокрая, жалкая, некрасивая. Всем будет неприятно смотреть на меня… и страшно дотронуться».

Но тут в ушах зажурчало, забулькало, перед глазами стало светло. Вода нехотя отступала, возвращаясь в свое логово после разбойничьего набега на сушу. Соленая пена схлынула и оставила на берегу мокрые бревна разрушенного дома, сосну, засевшую в стропилах, и женщину, запутавшуюся в колючих ветвях.

После землетрясения разыгралась непогода. На небо набежали тучи, даже громыхал гром, непривычный в это время года. Океан не хотел успокоиться, тяжелые черные валы накатывали на берег, ворочали камни, пробовали крепость скал. Эти валы были гораздо меньше первого, самого страшного, но все-таки вдвое выше, чем обычно в бурю.

Елена сидела у костра и никак не могла согреться. От ее сырой одежды поднимался пар. Переодеться было не во что. Лучшие платья утонули вместе с чемоданом, те, что похуже, были погребены в разрушенном доме. Наступившая темнота заставила подумать о ночлеге. Мужчины нашли брезент, расстелили у костра, укрыли детей. Начиналась скудная жизнь потерпевших крушение. Даже на помощь звать было некого. Взбираясь по скале, радист уронил на камни рацию, что-то повредил и не мог исправить. Он возился у аппарата и напрасно взывал:

— Говорит остров Котиковый! Говорит остров Котиковый! Слышите меня?

Старший мальчик совсем расхворался, голова у него была горячая и глаза блестели. Он сидел рядом с Еленой и жалобным голоском скулил:

— Хочу домой!

Его отец ломал ветки руками и резал их складным ножом, чтобы соорудить подобие шалаша. Топора не было, он тоже остался в доме.

— Потерпи, глупый! — уговаривала мальчика мать. — Дом наш завалился. Завтра с утра отец пойдет починит.

— Хочу домой! — капризно тянул малыш.

«А ведь это мог быть мой Витька, — думала Елена. — Нет, не место здесь детям. И женщинам не место. Уеду отсюда, немедленно, завтра же. Все равно работа загублена, материалы утонули. О себе тоже надо подумать».

Елена испугалась почему-то, когда опасность уже миновала. Перед землетрясением она энергично распоряжалась, в воде судорожно боролась за жизнь. Но сейчас возможная гибель представлялась ей во всех вариантах. Она вздрагивала от ужаса и ожесточенно твердила:

«Уеду! Во что бы то ни стало уеду!»

Солнце уже давно зашло, на этот раз окончательно. Небо затянуло тучами. И вслед за короткими сумерками к костру подступила тьма, угольно-черная, первобытная, непроглядная. Беззвездное небо, океан и скалы — все превратилось в черную стену. Из тьмы доносился глухой и грозный шум прибоя. Порывами налетал сырой ветер, крутил едкий дым. Казалось, на свете не осталось ничего, кроме тьмы и костра, у которого ютились последние уцелевшие на земле люди. Елена чувствовала себя несчастной, одинокой, заброшенной.

Но вот ветер принес какой-то новый звук, не похожий на гул волн. Елена пристальнее вгляделась в темноту и увидела две звездочки — красную и зеленую. Звук приближался, звездочки — вместе с ним.

Потом от тьмы отделилось грузное, тоже темное тело. Над костром повис вертолет.

Еще через несколько минут из вертолета высадились люди. Летчик поддерживал пассажира, у которого была забинтована голова. На повязке проступали ржавые пятна. Человек этот был бледен и, видимо, чувствовал себя плохо, но не потерял своей порывистой подвижности.

— Здравствуйте! — сказал он, протягивая руки к огню. — Хороший костер у вас. Ваша фамилия Кравченко, кажется? Будем знакомы. Я начальник штаба, Яковлев. Ну, как у вас, все живы, здоровы?

— Еле живы… спаслись чудом, — ответила Елена с некоторым раздражением. Ей было неприятно, что вопрос Яковлева прозвучал почти шутливо. — Дом обвалился, документы утонули, дрова подмочены, есть нечего, — продолжала она, как бы упрекая Яковлева.

— Чем ближе к очагу, тем хуже, — сказал Яковлев серьезно. — Эфир переполнен воплями о помощи. Страшнее всего за границей. На Таналашке настоящая катастрофа: смыты в море рыбацкие поселки и бараки законтрактованных рабочих. Владельцы-то спаслись — они на всякий случай поверили нам и уехали, но о рабочих и не подумали. Представляете себе, что бывает, когда крыши неожиданно валятся на голову? Разрушено много зданий, повсюду пожары. Там — короткое замыкание, там — опрокинутая лампа или треснувшая печь… В порту волна смыла маяк, склады… А один пароход вынесло на берег и посадило на крышу гостиницы. Как его будут снимать теперь, неизвестно. Погибли тысячи людей, многие тысячи… И еще погибнут. Продуктов нет, медикаментов нет, электричества нет. Мы посылаем им помощь. Два судна уже вышли в море.

Елена почему-то успокоилась, слушая о чужих несчастьях. Возможно, Яковлев, подметив ее настроение, нарочно рассказал все это.

— Нет, у нас все живы. Мы все-таки ждали, готовились, во-время ушли… — сказала Елена.

— Продукты у нас есть на вертолете. Если нужно, поделимся. Чего не хватает, требуйте по радио, вам доставят. Детей я могу захватить с собой… Но взрослым придется потерпеть. Теперь станция нам нужнее, чем когда-либо, — сказал Яковлев.

Елена начала оправдываться:

— Рация не в порядке. Я бы сделала съемку, но все равно нельзя передать. Если у вас на вертолете есть связь, сейчас же установлю аппарат…

— Ничего, не волнуйтесь. Вы не одни, товарищ Кравченко. Сейчас работают глубинометристы по всей Камчатке, и оба судна уже в море — «Аян» и «Алдан». Только на «Аяне» несчастье: глубинометрист пострадал, некому вести съемку… — Яковлев сделал выразительную паузу и закончил: — Поэтому я прилетел. Надо доставить вас на «Аян».

Кого доставить, ее? Сейчас, ночью, в мокром платье? Лететь на пароход, где уже вышел из строя один глубинометрист? Пересаживаться с вертолета на маленькое суденышко, пляшущее в волнах? Снова рисковать, снова испытывать судьбу? Нет, с нее хватит!

— Я не могу! — сказала Елена. — Я чуть не утонула. Я еле жива, я простужена. Пусть кто-нибудь другой. Мало ли глубинометристов на Камчатке? Почему именно я?

— Вертолет летит медленно, — ответил Яковлев. — На Камчатку и обратно — это лишних два часа. На Вулканстрое пятьдесят тысяч рабочих и десять тысяч машин. Все они стоят, ожидая прогноза: будет ли повторное землетрясение или нет? Люди живут в палатках, мы им запретили возвращаться в дома. Рыбаки не выходят в море, лесорубы не валят лес, горняки не спускаются в шахты, школьники не учатся, врачи отложили операции. Покой, здоровье и работа людей зависят от вас, товарищ Кравченко.

— Нет, я не поеду! Я не могу. У меня нет сил. Я спаслась чудом… — повторяла Елена.

Она знала, что Яковлев мог бы приказать, но он, не повышая голоса, говорил о рыбаках, школьниках и больных.

Но Елена не слушала. Мысли ее унеслись далеко. Воображение ярко нарисовало будущее.

С нее хватит! Она натерпелась! Здесь не место женщине. Куда она поедет? В Хабаровск, к аспиранту? Конечно, теперь он уже не назовет ее удивительной женщиной. С работой будет трудно… На ней останется пятно: она утопила документацию, отказалась лететь с Яковлевым, удрала со службы. Выбирать не придется, лишь бы приняли куда-нибудь. Опять она будет, как в Москве, в управлении, читать чужие отчеты и укладывать их в архив. Книгу об океане она уже не напишет. Мнение Е. Кравченко цитировать больше не будут. В архивах не делают открытий, точнее — делают архивные открытия, находят чужие забытые мысли, своих мнений там не находят. И когда Витька вырастет, ему нечем будет гордиться перед своим товарищем. Он не сможет рассказывать о своей замечательной маме… Но все равно, она воспитает его как следует, смелым и честным. Она объяснит ему, каким надо быть. А что, если он спросит: «А ты, мама, всегда была смелой и честной?»

— Так что же мы теряем время? — сказала Елена. — Я готова. Аппараты на «Аяне» целы или захватить свой?

Чтобы понять, как велик океан, нужно лететь над ним ночью.

Сверху волн не видно. Океан — темная равнина, и над этой равниной, тарахтя, мчится вертолет. Вертолет не скоростная машина, но километра два-три за минуту он покрывает. И вот минута бежит за минутой, минуты складываются в часы, а под колесами все та же плоская равнина, нет ей ни конца ни краю. И на этой равнине летчику нужно разыскать суденышко — пляшущую на волнах щепку. Пусть известны координаты, пусть горят сигнальные огни, пусть работают радиопеленгаторы. Радио утверждает, что самолет уже на месте, где-то поблизости от судна, а внизу — непроглядная тьма и нет ни искорки. Может быть, радио ошибается? Очень возможно. В воздухе разряды, ночь грозовая, передача то и дело замирает.

Прижимаясь лбом к стеклу, Елена глядела во тьму. Вертолет летел совсем низко. Под его колесами колыхались зыбкие бархатно-черные горы воды с разводами пены. Гребни их тянулись к вертолету, вот-вот захлестнут колеса. А за гребнями появлялись подвижные изменчивые долины. Казалось, океан открывал тысячи ртов и каждый из них хотел проглотить вертолет.

— Все-таки рискованный у нас полет, — сказала Елена, — просто безрассудный.

— Может быть, не безрассудный, а смелый.

— Это вещи близкие, не всегда легко разобраться.

— Нет, отчего же, — ответил Яковлев, — разобраться можно. Я бы так сказал: ненужный риск — безрассудство, а риск, необходимый людям, — самая настоящая отвага.

Они разговорились… Да и не мог Яковлев два часа сидеть с человеком и не заставить его разговориться. Побеседовали об отваге, о работе Елены. Яковлев заинтересовался подводными съемками, потом спросил:

— А нашли вы что-нибудь интересное на дне? Какие-нибудь полезные ископаемые?

— Нет, я же изучала небольшую территорию, ближайшие окрестности острова.

— Ну и напрасно! — сказал Яковлев сердито. — Вот вы ученый с кругозором, а в вас сидит кустарь, старатель. Напали на жилу и бережете для себя. Почему не написали мне: дескать одна, не успеваю. На любой пароход, который заходит в Петропавловск, я могу посадить человека с вашим аппаратом. Пароходы от нас идут по всему свету. Через два года вы будете знать все океаны. Вам же самой интереснее в большом деле работать, не на узком участочке. Надо выходить на простор.

Елена взглянула на Яковлева подозрительно. Каким образом этот человек угадал ее студенческие мечты? Да, да, было время — она мечтала о просторе. А что нашла? Сначала Тартакова с его стильной мебелью, потом наблюдательный пункт на отдаленном острове. Больших дел не было. Она затаила горечь, но примирилась. И тут этот наивный человек толкует ей о просторах. Поверить ему? А к чему? Разочарование будет еще горше.

— Я человек маленький, — сказала она. — Просторы не по моей специальности…

Яковлев долго обдумывал ответ.

— Ага, понял! — воскликнул он оживленно. — Видал я такого, как вы, приезжал к нам на Камчатку. Когда он был студентом, учили его рисовать дворцы, а как кончил — поручили проект трансформаторной будки. Ну вот, человек пал духом. Ноет, жалуется: «Искусство умерло». Пишет заявление: «Отпустите меня. Я специалист по большим объектам». Неверно. Нет специалистов по большим объектам. Большие мы поручаем тому, кто малые строит лучше всех. Тут дело в человеке, а не в дипломе. Я с вами не попусту болтаю. Мне Грибов говорил: «Из подводных глубинометристов Кравченко — лучшая». Ах, вы лучшая? Так милости просим на простор. А пока были средней, вам еще следовало на прежнем месте доучиваться.

У Елены горели глаза и щеки. Куда девалась испуганная женщина, мечтавшая о бегстве? Ей хотелось немедленно взяться за новую работу.

— Но нужны специальные пароходы, — сказала она. — Когда качает, нельзя заниматься съемкой. На «Аяне» и «Алдане» есть подводные камеры?

— Особых пароходов с камерами я вам не обещаю. Надо приспосабливаться к обычным. Не каждый же день качает.

Елена тут же согласилась:

— Можно и приспособиться. Я вела съемку с пограничного катера и с подводной лодки.

— Ну вот, видите! А я еще вам о смелости рассказывал.

Но здесь беседу прервал летчик: он прислал записку. Яковлев прочел и повернулся к Елене:

— Сейчас вам придется проявить смелость.

В записке было написано: «Аян» под нами. Сесть на палубу не смогу — пляшет. Как будете спускать пассажирку?»

Яковлев открыл люк. Елена увидела судно. Оно казалось игрушечной лодочкой, прыгающей на волнах. Тяжелые валы играли с «Аяном», то поднимали на свои могучие хребты, то стряхивали в низины.

Вертолет снижался. Вскоре можно было различить людей на тускло освещенной палубе.

— Эй, кто там? — крикнул Яковлев. — Капитан Ховрин здесь?

Широкоплечий моряк густым басом крикнул в рупор:

— Я капитан Ховрин! Это вы, Иван Гаврилович?

— Да, я! Прилетел узнать, что вы сделали с глубинометристом.

Капитан развел руками, в громовом голосе его послышались смущенные нотки:

— Виноват, не уберегли глубинометриста, товарищ Яковлев.

— Да что такое с ним? За борт упал?

— Очень легко могло быть. Человек он сухопутный, непривычный. Вышел из рубки, тут волна. Захлестнуло его, сшибло и понесло. Об мачту головой ударился, без памяти сейчас.

— Так вы уложите его как следует. Ведь это может быть сотрясение мозга. Лед есть у вас?

— Мы снесли уже в каюту. У нас фельдшер, он хлопочет.

— Слушайте меня, капитан. Я привез глубинометриста. Берегите его как зеницу ока, держите обеими руками. Это способный ученый и хорошая девушка притом. Отвечаете мне за нее должностью и головой. Как вы будете принимать ее, на брезент?

Весь этот разговор происходил довольно странно. Вертолет висел в воздухе, а под ним металась палуба судна. Волны относили ее то вправо, то влево, начало фразы доносилось с одной стороны, конец — с противоположной.

— На самом деле, сесть на палубу нельзя, — сказал Яковлев Елене. — Суденышко маленькое, мачты так и чертят, можно винтом задеть, тогда вертолету конец. И нам всем и тем, кто на палубе.

Он выбросил из люка гибкую лестницу. Конец ее приподняло ветром и заполоскало. Лестница пронеслась над палубой и на секунду оказалась над волнами.

— Коротка, — заметил Яковлев. — Надо будет прыгать с нее на брезент. Вот они уже натягивают. Это не страшно, в цирке именно так страхуют. Только не промахнитесь!

Елена заглянула в люк и отшатнулась.

— Нет, я не смогу! Я шагу не ступлю… Свалюсь в воду обязательно.

— Давайте, я тогда спущусь первый, а вы за мной. Спрыгнем вместе, вдвоем веселее!

— Нет, нет! Я упаду сразу… У меня голова кружится.. — Елена закрыла глаза.

— Если голова кружится, это худо. — Яковлев в некотором замешательстве посмотрел в люк, потом на Елену, обвел глазами каюту и вдруг улыбнулся: — Придумал! Лезьте сюда, в спальный мешок! Сейчас мы вас спустим лучше, чем на лифте. Обвяжитесь канатом! Нет, вы плохо завязываете, лучше я сам. Теперь снаружи, теперь еще раз. Еще тут проденем для верности.

— Только не завязывайте голову! Я смотреть хочу… — сказала Елена, покорившись своей участи.

Через несколько минут она уже качалась в воздухе под вертолетом. Глядеть вниз было очень страшно. Палуба все так же плясала и металась, внизу оказывались то постройки, то брезент, то черная жадная вода. Летчику никак не удавалось удерживать вертолет над судном. И чем ниже, тем сильнее казались размахи, тем быстрее мелькали предметы.

Но вот сильные руки схватили ее. Канат натянулся. Сверху донесся голос Яковлева:

— Держите? Отпускаю канат!

Моряки поняли приказ Яковлева буквально. Елену понесли по палубе на руках, на руках спустили по узкому трапу. И когда в трюме, освободившись от пут, она встала на собственные ноги, к ней приставили двух матросов, которые вежливо поддерживали ее.

— А то разобьете голову, а нам отвечать, — сказал капитан.

Впрочем, поддержка была необходима. В трюме качало не так сильно, как на палубе, но для непривычной Елены слишком сильно. Стены то убегали, то опрокидывались на нее, пол ходил ходуном. Елена чувствовала себя как на качелях.

— Товарищи, но сегодня же здесь нельзя работать! — сказала она. — А где ваша камера?

Капитан кашлянул с сомнением:

— Камера подводная, гражданочка. Ее небезопасно спускать. Качка велика, может канат лопнуть. Мне товарищ Яковлев приказал вас беречь.

Но Елена после головоломного спуска в спальном мешке чувствовала себя на все способной. Ведь она была молодцом: не вскрикивала, не упиралась, не бледнела.

— Я прилетела сюда, чтобы работать, а не беречься! — возразила она запальчиво. — Готовьте камеру.

Камеру спускали на канате из специального помещения в трюме на глубину, где не чувствовалась качка. Внутри было тесно и неудобно. Стоять здесь мог только один человек, упираясь головой в потолок. Шарообразные стальные стены камеры усиливали звук, малейший толчок отдавался грохочущим ударом. В начале спуска камера задела за киль; послышался такой грохот, как будто стенка лопнула. Потом размахи стали меньше, звуки глуше, наконец наступил полный покой и тишина… И эта тишина показалась Елене страшнее всего. Она вспомнила, как тонки стальные стенки, как велика толща темной воды над головой. А что, если канат оборвался? Ведь капитан предупреждал, что качка слишком сильна. Может быть, она уже опускается на дно? Глубина здесь около семи километров. Примерно на пятом километре камера будет раздавлена. Первая же капля, вырвавшаяся из первой трещинки под давлением в пятьсот атмосфер, прострелит ее, как пуля. И она совсем одна! Хоть бы один человек был рядом! Хоть бы голос услышать, хоть бы руку пожать, тогда не так страшно. Пусть был бы здесь аспирант… Нет, он мягкий… ему самому нужна поддержка. Лучше такой, как Виктор, вечно озабоченный, как бы не сплоховать, как бы вести себя образцово. А еще лучше — Яковлев, человек, который точнее всех знает, кому и когда выходить на простор, когда быть осторожным и когда отважным.

Но здесь телефонная трубка захрипела, послышался бас Ховрина.

— Пятьдесят метров. Не хватит ли? — спросил он.

— Нет, покачивает еще, спускайте до отказа.

— У нас канат на сто метров. Но до отказа нельзя — лопнет.

— Спускайте на восемьдесят.

— Яковлев справлялся о вас по радио. Он уже на пути в Петропавловск. Желает успеха. Велел передать, что он еще хочет продолжить разговор…

Елена почувствовала прилив сил. Приятно, что Яковлев не забывает о ней. Да, да, впереди еще много хорошего. И разговор о просторах будет продолжен…

Ховрин замолк, но голоса доносились из трубки. Кто-то отсчитывал: «шестьдесят… шестьдесят пять… семьдесят..» Потом послышался тоненький писк радиотелеграфных сигналов, бесконечные вопросы:

— Камчатка, вы слышите меня? Дайте штаб. Штаб? Говорит «Аян». Кто в штабе? Вызывайте Москву.

Связывались долго, но под конец в трубке зазвучал бесконечно далекий, чуть слышный голос Грибова.

— Москва слушает! — сказал он. — Грибов у провода. Вы говорите, «Аян» приступает к съемке? Очень хорошо. Пусть берет весь район к югу от Таналашки. «Алдан» будет работать западнее.

— Приступаю к съемке, — отозвалась Елена; она уже настроила аппарат. — Записывайте: квадрат двадцать шесть, наклон луча вертикальный. Первое отражение шесть девятьсот. Это глубина океана. Второе отражение… Вы слышите? Повторяю: квадрат двадцать шесть, два — шесть… Не поняли? Дмитрий, Валентина, Анна, Шапка, Ефим, Сергей, Тимофей, мягкий знак…

Нет, она была не одинока! Просто она вышла на передний край. Но за спиной стояли люди. Радисты внимательно ловили каждую цифру, старательно выстукивали про Сергея, Тимофея и мягкий знак. В Москве телеграфистки читали вслух имена. Тотчас же техники, хмуря брови, начинали считать на линейках. Они считали одновременно, чтобы проверять друг друга, потом называли результат. Чертежница ставила точку на карте, и все предсказатели придвигались ближе, чтобы разобрать цифры.

«Опять зеленый…» — говорил кто-нибудь из них.

Это означало, что зону нужно красить не черным, не красным цветом опасности, а только зеленым — некоторый излишек напряжения, почти безопасный.

Сама Елена не видела этой карты, но ведь она была не рядовым глубинометристом и могла сама представлять по цифрам примерные итоги. Она понимала, что самое страшное прошло, под землей установилось временное равновесие. Но, не доверяя себе, она переспрашивала:

— Что же у нас получается?

А получалось хорошо. Выступ номер шесть исчез, он был раздавлен. Таналашкинская плита съехала и легла на широкое, прочное ложе. Надо было еще выяснить, как лежит ее восточный край, самый дальний. Очаг исчез. Теперь здесь была не очень опасная зона повышенного напряжения — зеленое пятно.

Так продолжалось это замечательное совещание, где председатель находился в Москве, а основной докладчик — в Тихом океане, на глубине восьмидесяти метров. Совещание обсуждало цифры, а докладчик диктовал их одну за другой. Елена была возбуждена, забыла об опасности и усталости. Съемка требовала точности и внимания. Нужно было не терять времени и вместе с тем не спешить, правильно установить аппарат, подогнать уровни, точно вести измерение.

В Москве солнце уже клонилось к закату, а в Тихом океане горизонт стал сероватым и темное небо отделилось от черной воды, когда капитан Ховрин сказал Елене:

— Надо вам подниматься, товарищ. Канат перетирается. Одна нитка порвана. Боюсь, как бы не было беды.

А судно как раз подходило к восточному краю острова, где еще могли быть красные и черные пятна.

— Примите меры, — ответила Елена. — Я не кончи за съемку.

— Я запрошу штаб, они разрешат подъем, — настаивал капитан.

— А я не разрешаю запрашивать штаб! Укрепляйте канат как хотите. Съемка должна быть закончена.

И она продолжала диктовать:

— Три-семь. Тимофей, Роман, Иван…

В семь часов вечера по московскому времени Грибов положил свою линейку в футляр и сказал Карповичу:

— Распорядитесь передать радиограмму: «Опасности нет. Будут еще небольшие толчки. О сроках сообщим особо. Землетрясение исчерпало себя, можно не тревожиться. Передайте мою благодарность всем сотрудникам».

Ничего не добавив больше, он ушел домой один, ушел неторопливым шагом человека, сделавшего свое дело. Он, полководец подземной войны, выиграл битву, разгадал замыслы врага, и враг был отбит. Приятно, когда удается сделать как следует порученную тебе работу.

А над океаном в это время взошло солнце. Поднявшись на палубу, Елена зажмурилась от света. Напряжение работы спало, ее пошатывало от усталости. Моряки окружили ее со всех сторон, и каждый хотел пожать ей руку.

— Спасибо! Вы просто молодец! — сказал капитан. — Я так испугался, когда лопнула эта проклятая нитка!

— Вы герой! — воскликнул увлекающийся помощник капитана.

И тут Елена не выдержала. Она расплакалась. Хотела удержаться, но слезы так и катились. Она выплакивала все страхи этой тревожной ночи, все сомнения своей тревожной жизни, плакала об ошибках и о том, что только сейчас ее признали настоящим человеком.

Штаб получил радиограмму Грибова и передал ее по всей Камчатке. Навьюченные мешками лошади и автомашины потянулись обратно в города, загрохотали краны, нагружая пароходы, рыбаки отвалили от причалов, санитары понесли больных из палаток в больницу. Ковалев взялся за рычаг и включил ток, Мовчан собрал бригаду и сказал: «Держитесь, хлопцы, Степан уже нажимает».

Гроза прошла. Камчатка потеряла четыре дня, пережидая опасность, и теперь спешила наверстать упущенное. Жизнь вошла в свою колею.

Глава III

Письмо со штемпелем Вулканстроя:

Второго ноября к вечеру Ковалев дал задний ход и отвел комбайн от пышущего жаром светящегося забоя. Работа была кончена. Последние метры туннеля следовало пробить уже после того, как наверх будут выпущены газы и давление в центральной камере упадет.

А Мовчан еще работал. Мовчан отстал на целых три дня. Это были самые позорные дни в его жизни. Подумать только: стройка ждет, пока он кончит! Мовчан не ел, не спал, издергался сам и измучил рабочих. Но ведь скважину нельзя было провести так же быстро, как на чертеже.

Между тем Вулканоград готовился к празднику. На домах вывешивались флаги, портреты, украшенные хвоей и яркими лентами. Красные полотнища рдели на фоне одноцветного, как фотография, зимнего пейзажа. Монтеры ввинчивали цветные лампочки. Седьмого ноября их должен был зажечь вулкан.

В кабинете Кашина появился новый хозяин — директор будущего Энергокомбината. Он уже принимает гостя из Министерства электростанций. Разложив на столе цветные диаграммы, директор водит по столбикам авторучкой и говорит с возмущением:

— Смотрите на цифры. Где у меня резерв? На горе двенадцать турбин, по сто тысяч киловатт каждая. Я снабжаю Петропавловск, районы, рыбный комбинат, леспромхозы с лесокосилками, завод «Электроцинк», Камчаталюминий. Сто тысяч киловатт даю на освоение следующего вулкана, а теперь еще — передача в Магадан. А нужды города? А на эксплуатацию вулкана по законным нормам? Где вы нашли остатки? Считайте сами! — И в голосе его раздраженное недоумение: рвут энергию, грабят, ничего не оставили!

У директора свои хозяйственные заботы, у Кашина — свои строительные. После седьмого ноября их будет совсем немного, но сегодня Кашин не отходит от видефона. То и дело слышится:

— Покажите, что у вас там в правом углу… А в левом?.. Отодвиньтесь, не заслоняйте… А кто вывезет этот мусор? На праздник оставляете? Возьмите машины, и чтоб через час все было убрано!

Он крутит ручку видефона, на экране мелькают корпуса, дома, мачты, дороги… Все нарядное, свежевыкрашенное. Где были кучи глины — выросли здания. Вот жилой городок, вот лаволитейный завод…

Приземистая темносиняя машина стоит у ворот завода, очевидно, давно, ее запорошило снегом. Шофер замерз, он то включает мотор, то выключает и бегает вокруг, притопывая и размахивая руками. Пассажиров нет и нет. Уже третий час, как ушли, бродят по комбинату и заговаривают со всеми встречными. Но вот и они наконец. Один коренастый, круглоголовый, в шапке, сдвинутой на затылок, другой тощий, сутуловатый, в шляпе и с палочкой.

— Так вы довольны нашим предсказанием, товарищ Яковлев? — спрашивает тот, что в шляпе.

— Предсказанием мы довольны, Дмитрий Васильевич, — отвечает Яковлев, — а землетрясением не очень, Жертв у нас, правда, не было, но кое-кого ушибло… Мне самому в лоб камень попал, небо с овчинку показалось. И разрушения были: засыпанные дороги, трещины в домах, смытые склады. Недели две возились, пока восстановили. Все-таки обидно: работаешь, работаешь, и вдруг приходит какая-то стихия и начинает распоряжаться! А когда вспоминаю я обозы, детишек, уходящих из города, зло берет, честное слово. Кто здесь хозяева — мы или какая-то подземная непогода? Вот с вулканом стало ясно: мы распоряжаемся. А насчет землетрясений пока недодумано — это ваш грех, товарищи ученые.

— Да, это верно, — соглашается Дмитриевский.

— Если вы не устали, профессор, — продолжает Яковлев, предупредительно открывая дверцу машины, — если не очень устали, поедем в оранжереи.

— Конечно, я устал, — говорит профессор Дмитриевский, усаживаясь и ставя палку между колен. — Но оранжереи осмотреть хочу. В моем возрасте не стоит откладывать: можно упустить совсем. Тем более, что я ощущаю некоторую моральную ответственность… за оранжереи и все прочее. В свое время я поддержал проект Грибова и Кашина, исходя, так сказать, из общефилософских соображений о поступательном ходе науки, человеческой мысли вообще. И меня мучают угрызения совести, не поступил ли я легкомысленно, вовлекая вас в такое трудное предприятие.

На лице профессора ни тени улыбки. Но Яковлев понимает, что старик по-своему шутит. Сегодня, накануне полной победы, нельзя всерьез говорить о сомнениях.

— Пусть угрызения не мучают вас, — весело говорит Яковлев. — Наша ответственность еще больше. Вы поддержали проект, а мы его приняли. Не из уважения к профессору Дмитриевскому, а потому, что электростанция нужна была нам позарез, какая угодно — на воде, на угле, на вулкане… Нужды Камчатки вызвали это строительство. Но имейте в виду, что нужды растут! Поэтому вы, со своей стороны, подбадривайте науку. Пусть она движется поступательно и с ускорением.

Оранжереи тянутся на много километров Сейчас это пустые застекленные сараи. На крышах — снег, внутри — голая, заиндевевшая земля. И странно, почти дерзко выглядят вывески над дверями: «Бахча», «Ранние овощи», «Вишневый сад», «Яблоки и груши» и даже «Камчатские цитрусы».

Только в одном здании зелено. Сюда уже поступает тепло от горячего источника. В этой опытной оранжерее — густая зелень: рассада для ранних овощей, саженцы, ожидающие, когда прогреется почва в других строениях, даже пальмы в кадках. Здесь всегда много посетителей — ведь это единственный зимний сад и вообще пока единственный сад в Вулканограде. Сюда в свободное время охотно заглядывают строители погреться, подышать ароматом зелени, вспомнить о минувшем лете, помечтать о грядущей весне Вулканограда.

Но эти два посетителя — человек в очках и черноволосая девушка с прямым пробором, — кажется, совсем забыли, где находятся. Вот уже час они стоят возле кадки с лимонным деревом. За это время можно было сто раз прочитать все, что написано на дощечке по-русски и по-латыни.

— Так много нужно рассказать вам, Александр Григорьевич, — говорит девушка. — Я совсем изменилась, стала другим человеком. Раньше я была девчонкой… Что я понимала? Ровно ничего. Здесь, на стройке, я увидела столько нового, столько интересных людей…

— Вы мне писали только про «одного» человека, — говорит Грибов с ударением.

— Какого человека?

— От которого зависит ваш отъезд.

Тася улыбается:

— Ну, он-то здесь ни при чем!

— Кто же он?

У Таси замирает сердце. Наступает очень важная, возможно самая важная минута в ее жизни. В душе у девушки смятение. Ей хочется крикнуть: «Только не сейчас. Я спешу на работу, нельзя говорить об этом на ходу. Отложим на седьмое…»

— Я хочу знать, кто он, Тася… Не увиливайте!

— Вы…

— Тася, один человек давно решил. Ты едешь с ним в Москву завтра… нет, не завтра, но сразу после торжества. Восьмого утром.

— Пустите меня, уже поздно, мне нужно на работу. Мы поговорим еще… Потом…

— Конечно, поговорим. Нарочно поедем в поезде. Две недели в пути. Никто не будет мешать, наговоримся досыта.

— Я бегу, до свиданья!

— До свиданья, Тасенька!

— Вы с ума сошли! На нас смотрят!

Нет, никто не видит поцелуя. И та пара, что стоит у соседней пальмы, загораживая Тасе путь к выходу, тоже занята своим разговором.

— С тобой из моего дома ушло счастье, — говорит Тартаков. — Я потерял покой, я бродил под окнами твоей матери, я ждал у трамвайной остановки, писал, ты не отвечала на письма… Потом я узнал, что ты на Камчатке. Бросил все и поехал за тобой. Но Камчатка велика. Только сегодня мы встретились в первый раз.

— Я была на Котиковых островах. Живу там третий год почти безвыездно. Что делаю? Подводные съемки по программе — ложе океана, материковый склон, глубоководные впадины, подводные хребты и вулканы. Снимала с берега, с корабля, с подводной лодки, с катера. Один раз во время шторма с вертолета пересаживалась на палубу. Тонула, простуживалась, болела… Впрочем, зачем тебе знать об этом?

— Ленуська, сердце мое надрывается, когда я смотрю на тебя. Ты ли это — в валенках, в ватнике? Ты охрипла, у тебя потрескались губы, обморожены скулы. Тебя гонит по свету, как лист, сорванный ветром. Зачем ты уехала? Ведь я же тебя на руках носил! Неужели твоя любовь была такой непрочной? Вернись, забудем все. Я окружу тебя теплом и вниманием. Ты же погибнешь без заботы, одна на краю света..

Елена пытливо смотрит ему в лицо, и Тартаков почему-то отводит глаза.

— Ты хитрый, Вадим, — говорит Елена. — Да, ты угадал. Мне на самом деле не хватает заботы и тепла. Я с удовольствием провела бы зиму в нашей комнате, среди вышитых подушек, с хорошей книжкой в руках. Но когда я подумаю, что в той же комнате будешь и ты… Ты прав, иногда бывает очень трудно Когда я была в подводной камере совершенно одна, висела под судном на канате и канат перетирался, я трусила страшно Я чуть не плакала от жалости к себе, но я повторила съемку три раза, потому что боялась сбиться с перепугу. Мне так хотелось, чтобы кто-нибудь был рядом, кто угодно, лишь бы живой человек. Но о тебе я не подумала ни разу. Есть люди, которые помогают мне стать лучше, хотят, чтобы я стала сильнее, а ты держался только за мои слабости и раздувал их. Ты неустанно доказывал мне, что я нежная, тепличная, второсортная, пригодная только для комнатной жизни… Конечно, заманчиво, чтобы тебя носили на руках, но я знаю, что такое «носить на руках» по-тартаковски. Это означает дарить жене платья и избавить ее от службы, чтобы она жарила оладьи и вытирала пыль со стильных кресел. А я, между прочим, геолог, и мне не хочется стать уборщицей!

— Прежде всего ты моя жена!

— Жена — это друг и товарищ. Друга уважают, а не принижают. Зачем тебе жена? Купи пылесос, это обойдется дешевле.

— У тебя нет сердца, Лена. «Дешевле, дороже»! Сплошные расчеты, рассуждения. А где чувство, где любовь, где семья? Ведь у нас может быть сын, продолжатель рода!

Елена выпрямляется, как будто ее стегнули кнутом.

— Ты хочешь воспитывать моего Витьку? — гневно восклицает она. — Чему ты научишь его? Набивать комнату ценными вещами, подлаживаться к деканам, губить чужие открытия ради своего покоя, говорить девушкам красивые слова и унижать их? Нет, мой сын никогда не будет Тартаковым! Пускай твоя фамилия вымирает. Я думаю, что при коммунизме тартаковых не будет вообще.

Она выбежала, оставив оторопелого мужа. Следом за ней его обошла Тася. Тартаков и Елена загораживали ей выход, и она не решалась прервать их бурный разговор.

— Здравствуйте, Вадим Георгиевич.

Тартаков посмотрел на нее мутными глазами;

— А, Эвридика!

— Я еду на Примус, Вадим Георгиевич, буду звонить вам в девять часов. Когда вы пойдете делать снимки?

— Я вообще не пойду, — мрачно сказал Тартаков. — Брошу все и уеду. Снимки — тлен. Все тлен, Эвридика. И я сам тоже. Тартаковы вымирают, при коммунизме их не будет вообще. Это установлено наукой.

Кашин прилетел на вершину вулкана рано утром шестого ноября. Он долго ходил по площадке, прикладывая руку к сердцу, потому что был уже немолод и неважно чувствовал себя после резкого подъема на высоту. Бурильщики доложили, что до проектной глубины осталось пятнадцать метров. Бур работал на дне глубокой скважины, но трубы хорошо проводили звук, и на поверхности слышен был гул и рев запертых в подземелье горячих газов. Кашин наклонился над скважиной, резкий запах сернистого газа ударил в ноздри. Инженер закашлялся и сказал:

— Немедленно прекращайте работу и эвакуируйте людей. Нельзя играть с опасностью. Взрывать надо!

— Ломать — не строить, — приговаривали рабочие.

То, что сооружалось неделями, было снято за несколько часов. Общежития разобрали, бур извлекли на поверхность, вышки положили наземь, развинтили и погрузили на прицепы. На место вышек лебедки подтянули целые пакеты широкогорлых труб, которые должны были подводить пар к турбинам.

Затем приступили к работе подрывники. Они наполнили мешки аммоналом, снабдили взрывателями и осторожно спустили в скважины. Им помогали те бурильщики, которым приходилось иметь дело со взрывчатыми веществами. Конечно, среди них был Мовчан.

Подготовка заняла весь день. И наконец наступила долгожданная секунда, завершающая труд нескольких тысяч строителей, инженеров, ученых, начиная с Грибова, Шатрова… или даже с Крашенинникова.

В маленькой землянке на склоне горы собрались почти все ведущие инженеры и бригадиры. Были здесь и Мовчан, и Грибов, и, конечно, Яковлев, как представитель заказчиков — жителей Камчатки. Была и Спицына в числе почетных гостей В последние годы супруги уже не работали — вышли на пенсию и поселились в Петропавловске. Даже Дмитриевский приехал, несмотря на запрещение врачей «Посмотрим, будете ли вы совершать восхождения в моем возрасте», — сказал он.

Кашин, краснея от волнения, повернул ручку подрывной машинки и, забывая о правилах безопасности, первый выбежал из землянки.

На фоне темнеющего неба смутно синела снеговая вершина. Трубы нельзя было различить. Как это обычно бывает, первые секунды показались томительно длинными, и Кашин успел удивиться: «Почему нет взрыва? Не оборвались ли шнуры?» А взрыв уже произошел, но газы и пепел еще неслись вверх по скважине.

Но вот блеснул огонь. Косой язык оранжевого пламени взвился над ближайшей трубой. Вдали сверкнул второй язычок, третий… Густой черный пепел заклубился, набирая высоту. Это летели из пробитого вулкана кусочки остывшей лавы, захваченные газами.

— Первое в мире искусственное извержение! — торжественно объявил Дмитриевский.

До землянки донесся рев вырвавшихся на волю подземных газов. Разбуженный вулкан рычал свирепым, гневным басом.

— При подлинном извержении больше шуму было, — хладнокровно заметил Грибов.

Через несколько минут оранжевые языки стали короче. Огонь как бы уходил в землю. При его меркнущем свете клубы пепла казались ржавыми. Только они и светились над темноголубой горой.

Тогда Кашин решительным движением нажал пластмассовую кнопку, которая приводила в движение заслонки турбин. Ржавый свет исчез, словно его отрезали ножом. Горячие газы ринулись на лопатки турбин. Зрители ждали минуту, другую, задерживая дыхание, затем кто-то тихонько ахнул. Гора внезапно осветилась.

Вдоль и поперек по темному массиву возникли цепочки огней, как бы светящиеся схемы, идущие по склонам к кратеру. Близкие фонари сияли спокойным желтым светом, дальние рассыпались мерцающим бисером, мелкой звездной пылью. Укрощенный вулкан прилежно работал, разогревая нити в сотнях фонарей.

С минуту Кашин любовался этой картиной, затем вернулся в землянку и взял трубку телефона:

— Дайте мне лавопровод. Кашин говорит. Наверху полный порядок. А вы готовы? Ка-ак? Почему не работает комбайн? — В голосе начальника послышались угрожающие нотки. — Примите все меры! Не только Ковалев — сами идите в забой! Сейчас прилечу и посмотрю, в чем дело!

Мовчана не взяли в вертолет. На лаволитейный завод он попал только через два часа.

Как обычно после аварии, на площадке было много постороннего народа. Передавались разные слухи, каждое слово мгновенно распространялось среди взволнованных рабочих. На крыльце конторы пожилой крепильщик, только что выбравшийся из несгораемого костюма, рассказывал окружающим последние новости. Рядом у стенки стоял его асбестовый костюм. Издали одежду можно было принять за человека. Низкорослый рассказчик выглядел подростком рядом со своим собственным костюмом.

— Что там натворили? Обвал? Крепление лопнуло? — спросил Мовчан.

Рабочему, видимо, неприятно было рассказывать о промахе бригадиру соперников.

— Зубья прихватило, — нехотя сказал он. — Можете потирать руки. Комбайн стал — и ни туда ни сюда.

— Нашел чем обрадовать! — Мовчан даже плюнул от негодования. — Что я, капиталист какой-нибудь, чтобы ликовать при ваших неудачах?

— А между прочим, из-за вас дело вышло! — крикнул рабочий вдогонку Мовчану. — Мы вас ждали, а лава ждать не хотела, пробилась в туннель, и баста.

— Ну вот, с больной головы на здоровую! Уже мы виноваты!

— Дайте пройти, товарищи!

На крыльце появились начальник строительства, Котов и Тартаков. Котов был молчалив и бледен — он недавно вышел из больницы. Геолог растерянно щурился и заикался. Неприятно было смотреть на беспомощную суетливость этого крупного, самоуверенного человека.

— Что вы мне объясняете? — говорил Кашин, сердито глядя на Тартакова снизу вверх. — Вот ему объясняйте, изобретателю Его машину вы загубили. Меня интересует другое… Что вы предлагаете сейчас?

А Тартаков от волнения, должно быть, не понимал, о чем его спрашивают, и продолжал оправдываться:

— Лава прорвалась из-за вынужденного простоя, Михаил Прокофьевич. Если бы комбайн работал, Михаил Прокофьевич, и подавалась вода для охлаждения, все было бы как следует. Если бы с самого начала…

— Почему же вы не предупредили с самого начала?

— Но вы отдали приказ никому не входить в лавопровод без вашего разрешения.

— Вас этот приказ не касался. А нужно было особое разрешение — спросили бы…

— Но в этих условиях съемку должна была вести Вербина. Между тем она…

— Глупости какие! Вербина находилась на горе, за три километра от комбайна по прямой, а вы были в двадцати пяти метрах от лавы…

— Но если бы у Вербиной было чувство долга…

— «Если бы, кабы, было бы»! — с раздражением прервал Кашин. — В свое время на досуге мы разберемся, кто виноват, вы, Вербина или я! Что вы предлагаете сейчас?

— Но мы вынуждены… вероятно, придется разбирать. Нельзя же оставлять комбайн в трубе.

— Оставлять нельзя, это правильно. И разбирать нельзя: лава еще не застыла. А когда застынет, получится пробка — этакий пыж из базальта и стали. Чем его брать? Ногтями?

— Нет уж, придется рвать, — вздохнул молчавший до сих пор Котов.

— Что рвать?

— Все! Породу, застывшую лаву и комбайн…

— Такую дорогую машину? — заволновался Тартаков. — Мы не имеем права! Я не возьму на себя ответственности. Я даже возражаю.

Кашин отмахнулся:

— Есть у вас другие предложения? Нет? Тогда отойдите, некогда мне с вами. Где подрывники? Вызваны? Дайте им в помощь рабочих, сколько попросят.

— Разрешите, я поведу подрывную команду! — попросил Котов. — Может быть, есть еще возможность…

Кашин хотел было отказать. «Вы же нездоровы…» — начал он, но по выражению лица инженера понял, что нельзя запретить ему последнее свидание с комбайном.

— Хорошо, идите! На месте примете решение Но едва ли можно спасти комбайн… Думайте не о машине — обо всем строительстве!

Двадцать минут спустя вереница фигур в белых скафандрах вступила в лавопровод. Несгораемые костюмы с глазастыми шлемами обезличивали людей. Скафандры были трех размеров, и по лавопроводу шли существа высокого, среднего и малого роста. Возглавлял колонну низенький Котов, замыкал высокий Мовчан. Мовчан тоже напросился в партию подрывников. Он знал подрывные работы, хотел помочь Ковалеву и, главное, по своему характеру не мог упустить интересное дело.

Узкий, девяти метровый туннель шел прямо, как луч, без единого поворота. Навстречу плыли гладкие стены. Казалось, что люди топчутся на месте: они шли полчаса, час, и те же стены теснили их. Кое-где попадались надписи мелом: «Этот перегон строил Ковалев», «Все на штурм вулкана!» Было и шуточное приветствие: «Здравствуй, лава! Как тебе нравится здесь?» Через несколько часов лава должна была прийти и стереть эти надписи навсегда.

Туннель был невысок, долговязый Мовчан царапал потолок шлемом. Оттого что приходилось идти не распрямляясь, болели шея и спина. В скафандре было жарко, дышалось трудно. Несгораемый костюм надежно защищал тело не только от жары, но и от охлаждения. Работая на вершине, Мовчан привык к свежему горному воздуху и с трудом переносил жару. Пот лил с него градом и струйками бежал по спине. Чесались нос, спина, затылок, локти… Мовчан ожесточенно хлопал себя рукавицами, но без толку. Становилось только жарче от лишних движений и еще сильнее зудела кожа. Очень хотелось снять шлем и обтереть лицо, но грозные плакаты предупреждали: «Берегись, стены обжигают!», «Берегись, не снимай костюма!» Возле плакатов висели термометры, и каждый показывал больше предыдущего. Вскоре температура превысила сто градусов, потом двести… А рабочие всё шли вперед.

Но вот замелькали огни, послышался лязг металла, в микрофоне зазвучали непривычно гулкие голоса. Стала видна массивная машина, перед ней копошились странные фигуры, задевающие макушкой за кровлю. Одна из них кинулась навстречу подрывникам:

— Отчего так долго? Лава уже в трубе! К комбайну нельзя подойти!

Уже несколько часов жидкая лава понемногу просачивалась в комбайн и, остывая, превращалась в окаменевшие лепешки. Постепенно она пробилась в штольню. Комбайн был затоплен наполовину, как бы врос в камень. Станина, рычаги, зубчатые колеса, валы и тяги тонули в твердеющем базальте. Машина напоминала начатую скульптуру, очертания которой еще спрятаны в камне и угадываются с трудом.

Темная лава казалась прочной и безвредной. Но когда один из рабочих с силой воткнул в нее ломик, пробитая дырка засветилась раскаленным угольком. Температура под тонкой корочкой была около тысячи градусов.

— Надо срочно взрывать, через час будет поздно, — сказал старший подрывник. — И рвать в мелкие кусочки, чтобы обломки не мешали лаве. Разрешите приступить, товарищ Котов?

Котов медлил с ответом. Сомнения обуревали его, он жаждал спасти комбайн, лихорадочно искал выхода и не мог его найти.

«А если подождать со взрывом? — думал он. — Но разве можно рисковать жизнью людей? Что делать? Рабочие ждут приказа…»

— Приступайте, — чуть слышно выговорил Котов.

— А как добраться до машины?

— Свяжем шесты, подсунем заряд поближе.

— Шесты коротки… Здесь метров десять, не меньше!

Старший остановился в затруднении. Десять метров лавы, пышущей нестерпимым жаром, отделяли людей от механизмов. Положить заряд перед лавой, на расстоянии десяти метров от комбайна? Получится ли нужный эффект? Связать заряд и бросить его вперед, как бомбу? Но при броске могут выскочить взрыватели, или еще хуже — взрыв произойдет прежде, чем успеют отойти люди.

Рабочие стояли в раздумье. Все понимали опасность. Каждую минуту могла прорваться лава, сокрушить комбайн и сжечь их. Но люди думали не только о себе. Они пришли спасать общий труд. Лавопровод под угрозой — это понимали все. Котов знал, что под угрозой и паропроводы, иначе говоря — вся электростанция. Давление в пещере упало, лава поднимается, она может закупорить скважины, пробуренные с таким трудом.

Внезапно Мовчан одним движением вскочил на полузастывшую лаву. Это было в его духе; рискнуть, и дело с концом! Всю жизнь он следовал этому правилу. После короткой перебежки он, поджав ноги, сел на горячую станину… В одном месте лава была продавлена, и на ней виднелся огненный, медленно затухающий след. Если бы не асбестовые подошвы, Мовчан остался бы без ноги.

Ему стало весело от собственной смелости и ловкости, от того, что он не побоялся принять вызов вулкана. Кто-то пытался последовать за ним, но провалился по щиколотку. Неудачника подхватили подмышки и вытащили из лавы.

— Не надо! — крикнул Мовчан. — Справлюсь!

Волей-неволей все остальные вынуждены были только помогать. Подрывники с помощью шестов подталкивали к Мовчану пакеты взрывчатки, похожей на безобидные бруски мыла, а он, перелезая через рычаги, распределял их, привязывая к валам, шкивам, стойкам, щитам…

Котов велел всем молчать и один отдавал приказания. Он лучше всех понимал, что на чем держится и что нужно подломить, чтобы все остальное рухнуло. Котову было грустно, больно, тяжело. Он отчетливо представлял себе, как согнутся стойки, как треснет щит управления, как расколется стальная рама и могучая, умная машина превратится в груду лома. Что поделаешь! Спасти комбайн уже нельзя было, но требовалось спасать электростанцию, многомесячный труд людей. И Котов нашел в себе силы спокойно и расчетливо разрушать дело своих рук. Хрипловатым голосом он указывал Мовчану:

— Возле наличника две шашки! Пусть лопнет по диагонали. В углы по четыре шашки! Углы — самое прочное место. На ребра не надо ставить, прикрепляй между ребрами. На рычаги одну шашку, это все рухнет сразу.

— Шнур отрезай ровно! Не оставляй лохматых концов! Вставляй в капсюль осторожно! Тяни на станину. Подложи асбеста, чтобы шнур не загорелся, — добавлял старший подрывник, тот, которого вытащили из лавы.

Хотя Мовчан знал все эти мелочи, он, не огрызаясь, повторял с воинской четкостью:

— Есть на станину! Есть подложить!

Как механик Мовчан жалел великолепную машину, но это чувство было подавлено радостью опасной борьбы. Один на один против вулкана и на виду у всех — что могло быть лучше для Мовчана!

Закончив распределение шашек, он увязал остатки в один узел и доставил его, маневрируя между рычагами, к самому забою. Зубья комбайна были целиком погружены в лаву. Лава продавила оконце и растекалась огненным тестом по настилу. Стальные листы гнулись под ее напором. Вулкан обжигал лицо своим палящим дыханием. Жара доходила здесь до четырехсот градусов, а температура лавы и металлических деталей была еще выше. Только асбестовый костюм спасал Мовчана. Но стеклянное окошечко шлема успело накалиться. Коснувшись стекла, Мовчан обжег кончик носа, даже запахло жареным в шлеме.

Это произошло в самый ответственный момент, когда Мовчан включал часовой механизм подрывной машинки. Внимание его было занято, он даже не мог выругаться для облегчения. Но вот пружина заведена, стрелка поставлена на сто пятьдесят минут — два с половиной часа. Этого вполне достаточно, чтобы люди успели покинуть лавопровод. Задерживать взрыв надолго не стоило: лава могла разорвать или сжечь проводку.

Больше делать было нечего. Мовчан выбрался из машины, стремительно пробежал десять метров по лаве и, спрыгнув, доложил:

— Минирование закончено. Взрыв через два часа тридцать минут!

— Молодец! — сказал старший подрывник. — Но все-таки я проверю, что ты там накрутил.

А на обратном пути Мовчану стало худо.

Он был здоровым человеком, с крепким сердцем и хорошими легкими, но и его организм не выдержал резкого Перехода от прохладного и разреженного воздуха горных высот к жаркой духоте подземного хода. Он задыхался, еще идя к комбайну, но потом забыл об усталости и жаре. Так в пылу сражения бойцы не думают о ранах. Но когда сражение кончилось и надо было только уносить ноги, Мовчан снова заметил духоту и усталость, нестерпимый зуд на спине, липкий пот на лбу и жгучую боль на самом кончике носа. Не один Мовчан выбивался из сил. Хотя идти под гору и без груза было заметно легче, все же вереница белых фигур растянулась на полкилометра. Впереди ровным шагом шли привычные ковалевцы, а сзади, спотыкаясь, брели «гости»— подрывники, Котов и Мовчан.

Мовчан замыкал шествие. Опустив голову, он смотрел на шаркающие по полу асбестовые пятки идущего впереди. Бесконечный коридор вдали превращался в точку. Мовчан старался не глядеть туда — очень уж много шагов надо было еще сделать. Он говорил себе: «Досчитаю до тысячи, тогда подниму голову». Счет отвлекал от мыслей об усталости.

И вдруг Мовчан увидел, что белые ступни, шагающие впереди, как-то странно запнулись, человек в скафандре первого роста, прислонившись к боковой стене, медленно начал съезжать на пол. Мовчан подхватил упавшего неуклюжими рукавицами и заглянул в окошко шлема. За стеклом виднелись полузакрытые глаза и синевато-бледное лицо Котова. Инженер был в обмороке.

В таких случаях полагается прежде всего расстегнуть одежду, вынести человека на свежий воздух, смочить лицо водой. Но до свежего воздуха нужно было идти километра четыре. А здесь термометр показывал двести семьдесят градусов. Вряд ли такой воздух мог освежить инженера. Мовчан сделал что мог: разыскал на костюме кнопки водяного и кислородного баллонов, нажал их, а когда инженер приоткрыл глаза, подозвал ближайшего рабочего, велел ему взять Котова за ноги, а сам подхватил под руки.

Здесь-то Мовчан и проштрафился. Обморок! Он не знал, что это такое. Бывала у него усталость — он умел прогонять ее усилием воли. Бывало, что нестерпимо хотелось спать, — Мовчан развеивал сон шутками… Бывало холодно — он прыгал, размахивал руками, топал ногами, тер снегом уши. В жару уговаривал себя потерпеть. Но так, чтобы не было сил идти, еще не случалось ни разу.

Внезапно он ощутил у себя в груди сердце. До сих пор оно никогда не давало о себе знать. А тут появился этакий болезненный комок, бьется под ребрами, словно птица, требует облегчения. Какое может быть облегчение? Не бросить же инженера!

Потом Мовчан понял, что он ничего не видит, хотя и смотрит широко раскрытыми глазами. Впереди клубилась тусклозеленая мгла цвета вылинявшей гимнастерки, и в ней плыли искры, сбегающие вниз.

— Эй, крепче держи… уронишь!

— Подожди, давай отдохнем чуток…

— Некогда отдыхать! Меньше часа осталось. Ребята, кто сменит бригадира?

Кто-то подхватил инженера и сказал Мовчану участливо:

— Да ты сам здоров ли? Тебе помочь?

— Нет, нет! Идите, я догоню…

Голоса и шаркающие ноги тотчас же нырнули в серозеленую мглу, и Мовчан остался один. Он неуверенно пробирался вперед, нащупывая правой рукой покатую стену. Потом он услышал странный звук, будто что-то твердое стукнуло в его шлем…

Прошли секунды, а может быть, и полчаса. Мовчан еще раз открыл глаза и увидел прямо перед собой — теперь он видел отлично — полукруглую облицовку перекрытия. Почему же не стену, а перекрытие? Мовчан постепенно сообразил, что перекрытие оказалось перед его глазами потому, что сам он лежит на полу, а лежит потому, что потерял сознание, ударился шлемом о плиту и, вероятно, слышал именно этот удар.

Когда это было? Сколько времени он лежит здесь?

— Эй, парень, спятил ты, что ли? Нашел место, где спать! Взрыв через десять минут! — Озабоченные глаза Ковалева смотрели на упавшего через стекло. — Ах, это вы, Григорий Онисимович! Вам плохо?

Мовчан поднялся на ноги медленнее, чем хотелось. Десять минут до взрыва! А близко ли выход? Целых два километра! Бежать что есть силы! Скорее бежать!!!

Но вялые мускулы не позволяли бежать что есть силы. И живой комок в груди протестовал. Сердце требовало покоя.

— Худо мне, Степа, — сказал Мовчан неожиданно тоненьким и жалостным голосом.

— Ничего, крепитесь! Это тепловой удар. У нас в Пекле часто бывает. Вам полежать бы, да нельзя… Идемте, я помогу…

Мовчан потихоньку плелся, стыдясь своей слабости. У него шумело в ушах, кололо в сердце, нестерпимо тошнило.

— Крепитесь! Осталась только минута!

Но Мовчан не мог крепиться. Тошнота держала его за горло, и зеленая мгла подступала к глазам…

— Чуть отдохну, Степа…

Отдаленный удар потряс подземелье. Грохот сменился щелканьем и звоном. Это стучали по стенам стальные осколки и взорванные камни.

Страх прибавил сил Мовчану. Он тяжело топал, почти бежал за Ковалевым.

А сзади слышался, все усиливаясь, странный звук, похожий на грохот колес проносящегося мимо поезда. Мовчан понимал — это несется по гулкому коридору прорвавшаяся лава, перекатывая камни и части комбайна, превращенного в металлический лом.

Кто перегонит: лава или люди? Люди гораздо ближе к выходу, но лава движется быстрее. Девятикилометровый гладкий и прямой туннель она пройдет из конца в конец меньше чем за двадцать минут. За это время люди, конечно, добегут до выхода… если они будут бежать.

— Ох, лихо мне, Степан… подожди минутку, постой!

— Да поймите вы, нельзя стоять ни секунды!

Ковалев подхватил Мовчана на спину. Шаркая асбестовыми подошвами, Ковалев побежал… нет, бежать не хватило сил — он пошел крупным шагом… Скорее, скорее! Шум, похожий на грохот колес, приближался. Правда, гулкий коридор усиливал звук. На самом деле лава была не так близко, но казалось, что она грохочет совсем рядом…

— Оставь меня, Степан, не губи свою жизнь! Ты хороший мастер… Лучше меня. — Мовчан старался сползти с широкой спины товарища.

Ковалев не любил чувствительных слов:

— Молчи, дурак! У тебя жена и дочка. Не мешай тащить тебя.

Обоим было страшно. Ковалев уже видел выход, но оглянуться он не мог. За спиной поток лавы грохотал, и Ковалеву казалось — совсем рядом. Он поеживался и думал: вот сейчас, через секунду, груда раскаленных камней обрушится на них, как когда-то на Виктора… и конец. Мовчану было еще страшнее. Его тащили спиной к выходу, он не знал, близко ли спасение, но видел, как разгорается, становится все ярче красный свет надвигающейся лавы. Мовчан смотрел в огненный зрачок смерти и прикидывал: еще минуты три… четыре… Хватит ли сил у Ковалева? Он уже задыхается.

— Да оставь ты меня, Степан! Оба погибнем!..

Ковалев не отвечал, он берег дыхание. Его руки крепче сжимались на животе у Мовчана. Серный дым уже щекотал ноздри. Смерть близко, она заглядывает в лицо.

— Да отпусти же! Я сам! Отпусти, дурной!

— Не брыкайся, мне тяжело, — ответил Ковалев.

Но тут кровля над головой расступилась. Мовчан увидел небо и звезды. Чьи-то руки схватили его, оттащили в сторону, сняли шлем… и можно было молча полными легкими глотать свежий, как ключевая вода, морозный, воздух, упиваться им, смаковать, дышать, дышать еще много лет…

Лава вырвалась из туннеля через полторы минуты.

В самом центре Вулканограда, на полукруглой площади перед воротами завода, стоит фигура из литого базальта. Это юноша. Он остановился на пути. На спине у него вещевой мешок, у ног — аппарат. Тускло поблескивает выпуклое стекло, изображающее экран. Левой рукой юноша придерживает аппарат за ремни и, заслонившись правой от солнца, смотрит на вершину Горелой сопки. Юноша шел долго и устал. Ему жарко, он сбросил шапку, его кудрявые волосы прилипли ко лбу. Рот полуоткрыт, путник еще не перевел дыхания, но уже улыбается. Наконец-то он видит вулкан, наконец-то он у цели!

На пьедестале написано золотыми буквами:

Здесь он стоит, первый человек, просветивший вулкан насквозь, понявший механизм Горелой сопки, стоит и смотрит, как работает на Советскую страну эта машина, отрегулированная и укрощенная. По виду гора все та же. Чтобы увидеть ее вершину, горделиво поднимающуюся над облаками, нужно закидывать голову. Но над снежным куполом не курится пар. Прежние жерла надежно зацементированы, в кратере расположились туристская станция и обсерватория. Небо там, наверху, почти всегда безоблачно, удобно наблюдать звезды.

Пар выходит на полкилометра ниже, через искусственные жерла — мовчановские скважины. Оттуда по всем склонам — на север, юг, восток и запад — шагают стройные мачты. Они спускаются с горы и по широким просекам, пробитым в тайге, несут электрическую энергию в города, деревни, на стройки, ко всем людям, которым нужно что-нибудь осветить, согреть, расплавить, вскипятить, получить искру или дугу.

Гораздо ниже, почти у подножия вулкана, в несколько рядов стоят строения со стеклянными крышами. Ночью, когда горят лампы, сквозь стекло можно различить купы плодовых деревьев, осыпанных цветами, острые листья пальм и ящики с овощами. Здесь спутаны времена года, солнечный свет дополняется электрическим, плоды собирают не только осенью, но и весной. И в январе иногда школьницы, возвращаясь с экскурсии, кладут у ног Виктора живые цветы.

Еще ниже — завод. Это громадное здание, наполненное грохотом, гомоном, жарким воздухом, клубами едкого пара. В нем нет ни одной электрической лампочки, потому что в торцовой стене сияет маленькое солнце — отверстие лавопровода — лётка величественной домны, которая называется Горелой сопкой.

Люди пробили насквозь каменную кожу вулкана, и из незаживающей раны широкой струей течет огненная кровь. Она течет круглые сутки, по ночам стеклянная крыша светится багровым светом. Лава движется то медленнее, то быстрее, изредка взвивается огненным фонтаном и дождем краснеющих брызг падает в очередной ковш. Как только ковш наполняется до краев, могучий кран подхватывает его и бережно несет к конвейеру, по которому плывут готовые формы. Горновые озабоченно рассматривают лаву сквозь щитки, иногда добавляют в нее лопату-другую порошка для легкоплавкости или для цвета. Затем крановщик разливает по формам расплавленную лаву, как хозяйка разливает чай по чашкам, и конвейер уносит отливки в соседний цех, где они погружаются в кипящий бассейн. Здесь лава отдает тепло воде, теплая вода и пар идут по трубам в оранжереи, а запекшаяся кровь вулкана поступает на заводской двор. Новый кран подхватывает изделия и неторопливо несет к грузовикам, покачивая в воздухе, как бы рассматривая на свет. И вереницы машин увозят кубические глыбы для портов, плиты для облицовки дорог, тротуаров, домов, набережных, балки, укрепленные металлическими прутьями, литые фигурные карнизы, черепицу, котлы для химических заводов, кислотоупорные чаны, каменные вазы и чаши. В заводских воротах грузовые машины сбавляют скорость и медленно объезжают памятник, как будто хотят показать Виктору продукцию завода.

В свое время, когда вопрос о монументе решался в городском совете, многие предлагали поставить памятник Виктору в парке, а на площади соорудить обелиск в честь строителей. Но Яковлев сказал:

— Товарищи, безусловно все мы, участники стройки, оставили здесь частицу своей жизни. Но мы живы, мы еще построим много, а Шатров отдал свою жизнь этой работе. Пусть же памятник ему стоит здесь, а наш общий памятник — вот он, укрощенный вулкан!

По предложению Яковлева на пьедестале с обратной стороны были начертаны слова Маяковского:

Садовник уходит, но деревья, посаженные им, цветут, приносят плоды и семена…