Поединок

Юра

Питер, я без ума от тебя! Со шмыгаловом перебоев не случается. В первый же день моего приезда первая встречная шалава, к которой я подкатил с вопросом, где добыть травки, подобострастно оскалив давно не леченные зубы, выдала тайну черного рынка:

— Да на Некрасовском — у любого азербота. Отвалит сколько надо: хоть коробок спичечный, хоть стакан.

На входе и в центре павильона Некрасовского рынка кучковались менты — не то ждали кого-то, не то искали. Потолкавшись среди рядов овощей и фруктов, я выбрал джигита посимпатичней и задал ему тот же вопрос про травку. Через каждые два слова называя меня братом, джигит пояснил, что такими делами не занимается. Менты все не уходили, и всякий азербот, к которому я обращался со своей просьбой, криво поглядывая в их направлении, качал головой. Наконец один, как видно сжалившись надо мной, кивнул в сторону входа — как раз туда, где и стояли три мента, — предложив поспрашивать у молодых ребят за прилавком. И ребята, такие же джигиты, как и все на этом рынке, только моложе, не скрывая радости, вдули мне коробок марихуаны по вполне сносной цене. Салат, помнится, брал дороже. Позднее я узнал, что меня, лоха, напарили, а настоящая цена на травку даже еще ниже — нужно просто не забывать торговаться. Вот что значат полноценные рыночные отношения! А на мой вопрос, нет ли чего посерьезней, ответили:

— Ты, брат, сейчас хочешь взять? Нет? Ну, тогда, как захочешь взять, приходи — будем говорить.

С тех пор я и проведываю этих черномазых с регулярным постоянством, которого не проявлял по отношению к родному брату.

Да, я продолжаю торчать потихоньку, но теперешний мой режим не сравнится с прежними подвигами. Досадно, но я только совсем недавно понял: самое главное в нашем подпольном деле — остановиться на второй день. Не продолжать, а по-тихому перейти на травку. Потом, через три-четыре дня, желание дозняка начнет давить на темя, и к пятому-шестому дню вытерпеть эти муки будет уже немыслимо. Ну что ж, тогда можно опять аккуратно шмыгнуться, за день даже дважды. Вот и все премудрости. Совсем же отказаться от стимулятора мне, видно, не суждено. Доходит до того, что ни о чем другом, кроме дозняка, думать просто невозможно. И к чему же тогда эти нелепые мучения, эти бессмысленные жертвы? Втер пару кубов — и не только прощайте страхи и печали, но и здравствуйте, дивные радости, да к тому же — до того сладчайшие, что не хватит лексикона, чтобы попытаться отобразить их истинную суть.

Начало смены в семь утра. Опаздывать нельзя: Фима, сволочь, выгонит и возьмет другого. Но я опять опаздываю. Вчера некисло втерся — и сегодня еле встал по зову будильника. Нельзя сказать, чтобы за дверью морга судмедэкспертизы томилась очередь желающих стать если не патологоанатомом и даже не санитаром, то хотя бы помощником последнего. Но замену мне Фима найдет в два счета, потому что он платит почти каждый день. Наличными. И не требует паспорта с пропиской. А требования у Фимы простые: хочешь работать — работай, не хочешь — проваливай. Именно поэтому я не должен испытывать его терпение: в семь ноль пять, катя перед собой специальную тележку, я должен отправиться в подвал за свежим трупешником.

Покойнички здесь у нас не простые, а в некотором роде особенные: неопознанные, насильственно убиенные и почившие внезапно, заронив тем самым подозрение, что сделать это им помогли. Подванивают все они одинаково мерзко. Первые дни специфический запах смерти, вид трупов и особенно же их обработка провоцировали в моем горле рвотные, спазмы, но миновал всего лишь месяц — и я, кроме всего прочего, мог уже, не шибко воротя нос, вырезать из нутра необходимые органы и укладывать неопознанных мертвяков в грубые гробы из неотесанных досок…

Попадают к нам остывшие визитеры по-разному. В зависимости от того, кто и где встретил свою смерть. Одни встретили ее в окружении родных, другие — в канализационном люке, в подвале, на чердаке, третьи — в петле или от пули. Мы одинаково радушно принимаем всех — молодых и старых, богатых и бедных, полных и худых, светло- и смуглокожих. После смерти все становятся равными и различаются лишь степенью сохранности тела. Бывает, тело это так разложилось, разбухло, что и телом-то его назвать нельзя: бесформенная, студенистая масса. Главная задача при работе с такими текучими останками — вынести запакованную в целлофан медузоподобную массу так, чтобы она не вытекла на пол. Потому что убирать за собой она уже не может, а стало быть, делать это придется живым. В частности, мне.

Зимой здесь было полегче: на холоде трупы портились медленнее. Но теперь, в середине мая, с каждым днем, по мере продвижения к лету, ситуация меняется. В худшую, разумеется, сторону. Трупы гниют прямо на глазах. И смрад такой, что слезу вышибает. Открытые окна помогают мало. Не представляю, что будет летом, в жару. В противогазах, что ли, работать придется? И родственники душат не меньше трупов: вы бы, мол, хоть кондиционеры поставили! Поставь, если не надорвешься: восемь «разделочных», три гримерных и большой накопитель на четыре окна. Никаких кондиционеров не напасешься. Да родственникам что! Поплакали, попричитали, опять поплакали, свезли усопшего в крематорий, залили горе водкой и забыли наш гостеприимный приют как страшный сон. А мы тут остались в потрохах копаться.

Мой непосредственный начальник Фима — пожилой нервный дядька. А у него начальников двое: Степаныч и Плюмбум. Оба — патологоанатомы. Плюмбум — потому что фамилия у патолога Свинцов. Злой мужик, истеричный, хуже бабы.

Фима встречает меня злобным лаем:

— Еще раз опоздаешь — будем прощаться. Смотри мне, паря, я тебе серьезно…

Патологи приходят к восьми, когда у нас с Фимой и его напарником Борей уже все готово. Первые два трупешника — на столах в разделочных цехах. Обмеряны и взвешены. Плюмбум, брезгливо морщась, натягивает герметические перчатки. Беглый внешний осмотр. Фима едва поспевает записывать под диктовку Плюмбума. Тот не щадит помощника — спешит, истерично взвизгивает, отказывает, когда Фима просит повторить, что занести в графу «характер и расположение трупных пятен». Закончив внешний осмотр, вооружась скальпелем, Плюмбум рассекает безжизненное тело от горла до лобка…

Тут и я вступаю в сношения с мертвяком. Мозг — в пластмассовое ведерко, кишки — в миску, а почки, мочевой пузырь и половой орган — в специальный капроновый контейнер. За этим «ретропакетом» должен приехать заказчик и отстегнуть бабки, мне тоже от этого перепадет. Делать это, понятно, запрещено, ну да мало ли что у нас запрещено. Я не сую нос в чужие тайны. До крематория тут самая короткая дорога. В гробу из неструганых досок. Мне платят — и ладно. И платят сравнительно неплохо, хотя, конечно, Фима мог быть и пощедрее. Но лучшая работенка, которую я нашел и бросил до этой — грузчиком на оптовом складе, — вымотала мое тело до полного изнеможения всего за две недели, а платили за тот поистине каторжный труд в два раза меньше…

Из морга я прямиком на Некрасовский: приободриться после мрачных трудов. Плюмбум выдает Фиме премиальные за припудривание покойников и за всякие потроха, которые идут налево, а Фима мне — мою долю.

Но однажды я все-таки опоздал на целых четыре часа. То ли будильник не сработал, то ли башка, затуманенная неслабым дозняком, подвела. Скорее всего, конечно же, второе. Только Фиме плевать, кто там виноват. Ему все пришлось делать самому: таскать покойников — на груди, в обнимку, потому что лифт уже третий день не работает, раздевать их, обмерять, взвешивать, к тому же, как назло, попался испорченный. Остались от него лишь одежда и ботинки, а на остальное лучше не смотреть. Как бедный Фима допер эту гниль, просто непонятно. Опознать останки можно только по одежде. Фима в мою сторону даже не смотрит, но я не сдаюсь так уж сразу. Авось оттает. Заглядываю в разделочную к Степанычу — может, чем помочь. Степаныч на приветствие не отвечает. Работает над детским трупиком. От помощи Степаныч отказывается. Да и нет у него работы, с которой он сам бы не справился. Иду к Плюмбуму. В коридоре со мной будто случайно сталкивается Фима.

— Ты еще здесь? Я же сказал тебе русским языком: убирайся!

— Ну, Ефим Абрамович!..

— Убира-айся!..

Спасаясь от Фимы, заскакиваю к Плюмбуму. Плюмбум не один. В смысле, не только с трупом. На пару с незнакомым мужиком они колдуют над глазами мертвеца. Понятно. Это какой-нибудь спец из офтальмологического центра. Кому-то, возможно после несчастного случая, необходимо срочно пересадить роговицу — или что-то в этом духе. Глаза у покойника вынут, а на их место вставят стеклянные — чтобы у родственников мертвого донора не возникало вопросов. Значит, сегодня опять будет премия. Неужели без моего участия?

— Ну как? — спрашивает Плюмбум.

— Нормальный материал. С таким материалом вполне можно работать.

Стало быть, премия обеспечена. На меня эти узкие специалисты не обращают внимания. Я для них вообще что-то вроде половой тряпки или веника. Кстати, надо бы подмести возле второго стола. Там, судя по отрепьям, потрошили бомжа. Вооружась совком и веником, навожу порядок. Ветошь — иначе это не назовешь — отправляется в бак с мусором. В конце смены его содержимое, в свою очередь, сольется с другими отходами помойного контейнера, что стоит на улице. Кстати, пойду-ка вынесу бачок сейчас, надо же чем-то заняться.

На обратном пути заглядываю в «приемный покой», этакий предбанник преисподней — к Сажину. Даже не знаю, как зовут его толком, этого гнилозубого, пожранного временем мужика с туберкулезными глазами. Сажин и Сажин. Сходи к Сажину за телом. К Сажину испорченного привезли. Сажин опять пьяный в хлам. Такие вот небогатые ассоциации.

— Привет, Сажин.

Еле кивает в ответ. Тоже не очень-то жалует. Может, они уже все сговорились против меня? Вряд ли. Сажину Фима докладывать не поспешит. А Плюмбуму и Степанычу вообще до лампы, кто будет кишки по ведрам рассовывать да позвоночник разбирать. Что-то у меня от кумара мысли всякие нервные появляются…

— Как сегодня со жмурами? — не отстаю от Сажина. — Сколько уже оприходовал?

— Троих пока, — безразлично выдает информацию Сажин. Действительно, какие уж тут великие тайны.

— А отбросы есть какие?

— Угу.

Отбросы — донорские части человеческого тела.

— Ну-ка, посмотрим. — Открываю холодильную камеру.

Вот они, отбросы, среди трупов — в двух пластиковых контейнерах, и как приложение к каждому в целлулоидных пакетах — кровь умерших, уже, возможно, получивших свои участки земли. Иногда эти заказанные наборы хранятся в холодильнике до следующего дня, но обычно их забирают сразу же, по готовности. Чаще всего за ними приезжает на белом микроавтобусе с красными крестами на боках один и тот же хлопотун с вывернутыми ноздрями, что придает его лицу сверхбрезгливое выражение. Отбросы в холодильнике стоят со вчерашнего дня. Значит, сегодня и заберут. Стало быть, премия ожидается повышенная. А Фима, сука, гонит прочь. А может, потому и гонит, что жаба душит?..

Отношу мусорницу на место. Один глаз уже в колбе с раствором, второй Плюмбум как раз отстригает от пуповины. На меня опять — ноль внимания.

Залетаю к Степанычу. Вот, блин, не повезло-то до чего! Фима, гад, как раз тут. Возится над хрупким тельцем, беспомощно лежащим на огромном разделочном столе. Заботливо причесывает — будто заглаживает чью-то вину. Оборачивается на звук моих шагов.

— Ты все еще здесь?! Я что, непонятно тебе сказал?

— Ефим Абрамович, я…

— Иди отсюда, парень, лучше по-хорошему…

— Ефи-им Абра-амович, ну я не буду больше опаздывать, вот увидите. Ну можно мне…

— Пошел вон отсюда!

Таким я Фиму еще не видел. Значит, это более серьезно, чем я думал. Плохи мои дела. Вероятно, Фима уже подобрал мне достойную замену — исправный агрегат для перетаскивания и выскабливания трупов. В таком случае неплохо бы получить выходное пособие.

— Ефим Абрамович, а денег… мне не полагается?

— Денег? Каких тебе денег?! — Фима в гневе — явление довольно забавное, только мне теперь Фима нужен не для развлечений, мне бы получить с него хоть небольшую сумму — куда ж я с пустыми карманами? — Каких тебе денег, парень?! Ты их что — заработал сегодня?

Выхожу в коридор, пристраиваюсь у подоконника, закуриваю, тупо уставясь в окно. Как это не заработал? Что значит — каких денег? Куда ж я без денег? Мне без денег никак нельзя. Курю совершенно машинально, не ощущая дыма. Вот это пируэтец судьбы-злодейки! Как бы не снесло башню от такого оборота… А то прямиком в дурку придется отправиться, вон и машина соответствующая подкатила — с красными крестами. Кстати, это же, между прочим, за отбросами. Ну что ж, спасение утопающих — известно чьих рук дело. Забыв о тяготах кумара, бегу вниз, во двор, и успеваю перехватить вывернутоноздрого клиента у входа.

— А мы вас уже заждались. Со вчерашнего дня все готово. Здравствуйте! Пойдемте!

Доставщик субпродуктов вяло жмет мне руку, однако не возражает против предложения.

В приемнике, предупреждая недоумение Сажина, я вдохновенно плету околесицу, будто Плюмбум поручил мне отгрузить товар клиенту. Туберкулезный взгляд Сажина ничего, кроме безразличия, не выражает. Поручил так поручил.

Опасливо поглядывая на трупы во чреве холодильника, клиент выносит емкости с человеческими внутренностями к машине. Помогаю ему, прихватив наполненные кровью целлулоидные пакеты. Подношу к машине. Решительный момент. Точнее, решающий.

— Рассчитаться бы надо… — показываю, как трутся друг о дружку большой и указательный пальцы.

Вампир все так же безмолвно — а может, он немой? может, у него вырван язык, чтобы не болтал лишнего? — передает мне извлеченный из внутреннего кармана курточки конверт, кивает и захлопывает дверцу кузова. Наши пути-дорожки расходятся: он идет к кабине, а я — прочь. Поравнявшись с помойкой, вокруг которой со стойким упрямством высиживают свежую партию мусора бомжи, на ходу стягиваю медицинский халат, который мне больше не понадобится, и швыряю его горемыкам. Грязный бомж в белом халате — не самое слабое зрелище. Пусть им полюбуются мои бывшие начальники — повелители трупов.

Юра

Бывает, под кайфом я брожу по великому городу. К чему это я о высоком? Ах да!.. Во время одного из таких променадов я и склеил Настюху. И, между прочим, довольно своевременно: из комнатенки под крышей меня вышвырнули как балластного и бесперспективного, и я уже несколько раз ночевал на вокзалах, меняя их, чтобы не примелькаться ментам.

Она стояла возле валютного обменника, к которому я как раз причаливал, — махнуть червончик зелени. Я заприметил ее еще издали. Хрупкая такая блондиночка, как будто даже не крашеная. В застиранных облегающих джинсах. Личико милое, притягивающее. Ну, подумал, если еще и глаза голубые — попробую подклеиться. Авось повезет по всем статьям? Чего не бывает. Жить где-то надо, жрать — тоже. Да и по законам природы спариваться необходимо. После соблюдения правила второго дня у меня с этим все наладилось. Бред, конечно, что повезет, но вдруг господин случай окажется ко мне благосклонным?

Глаза блондинки, вопреки прогнозам, оказались шоколадными, но господин случай действительно подсобил: она сама обратилась ко мне с вопросом:

— Мужчина, вы сдавать или покупать?

У меня появилась легальная возможность рассмотреть ее пристальней. Небольшой точеный нос. Красивой формы, должно быть, чувственные губы. Минимум косметики. Максимум бюста и глаз. Не красавица, но черты лица не лишены приятности, если не сказать — притягательности. О линиях шеи, талии, бедер можно сказать то же самое. Возраст? Придирчиво изучив паутинку морщин вокруг глаз, я, как способный ученик патологоанатомов, вынес экспертное заключение: от двадцати пяти до двадцати восьми, возможны варианты. Кто их разберет, этих женщин.

Выяснив, сколь несерьезную сумму я намерен обменять, блондинка, поначалу предложившая курс более выгодный, чем в обменном пункте, перестала меня воспринимать совершенно. Ее интересовала цифра от пятидесяти и выше. Я немного разбираюсь в уличных валютных операциях, кое-какой опыт в этом у меня имеется: в те времена, когда валюта водилась в моих карманах регулярно, поначалу я не раз оказывался облапошенным менялами возле обменок. Так вот, если мне не изменяла память, подобные условия выдвигались обычно кидалами. Честняку все равно — десять или сто, он не откажется нажить любую безделицу, пусть и с мелкой бумажки. Кидале же на ерунде палиться неохота. Ведь придется, скрываясь от лоха, бросить рабочее место — и в следующий раз занять его дня через два, не раньше. Так стоит ли с червонцем сбегать в подполье — не резонней ли дождаться клиента посерьезней?

Кидала так кидала, решил я. Ведь я и сам далеко не ангел.

— Девушка, а давайте поспорим на эти десять баксов, что вы не пойдете со мной вон в то кафе.

— Зачем?

— Чтобы за тарелкой гречневой каши и бутылкой водки поговорить о странностях любви. Иного я не мыслю разговора.

— Я не пью водку, дядя. Мне она — как сахар диабетику.

— Ну тогда еще один вопрос.

— Контрвопрос: вы всегда так банальны?

— Э-э-э… Да. Но это мой единственный недостаток. А почему вы меня так боитесь? Неужели я похож на злодея?

— Вы похожи на мартовского кота из подвала.

— А на апрельскую ни на какую живность не похож? Мне больше нравятся апрельские дни. Они теплее.

— На апрельскую живность не похожи. Похожи на майскую. На майского жука. Навозника.

— Понятно. Хорошо хоть на бесчувственного истукана не похож.

— На бесчувственного не похожи. Похожи на чувствительного.

— А может…

— Послушай, дядя, ты дурак или контужен? Тебе ясно сказано: я чирики не меняю. — И она отвернулась, давая понять, что продолжение так мило начатой беседы невозможно.

Я не стал добиваться обратного. В конце концов человек на трудовом посту, а тут пристал со своей гречневой кашей какой-то сомнительный тип — то ли просто лох, то ли придурок, а может, мент — и ни денег не засылает, ни работать не дает. И я решил предоставить девчонке возможность отработать вахту без помех, по крайней мере с моей стороны.

Получив отлуп еще от нескольких явных кидал, — бригадами они вкалывают, что ли? — я махнул свою жалкую десятку в пункте, купил мороженое и отошел метров на полета, заняв наблюдательный рубеж за газетным ларьком.

Ждать пришлось долго. Часа два, не меньше. Ладно хоть меня перла доза, а то бы ни за что не смог дотянуть до финала пьесы. Финал оказался удачным для Настюхи и не очень-то — для тетки с высокой прической. Пока лоховка врубилась, что ее облапошили, пока пересчитывала, на сколько именно, пока искала в сутолоке возле обменника мошенницу, пока апеллировала к охраннику банка, ее денежки успели благополучно уплыть вдоль да по Садовой в сторону Сенной. А уж там ищи-свищи — в такой-то плотной толпе! Я и сам насилу успевал за быстроногой.

В «Макдональдсе» мой объект слежки и этакого бубнового интереса — девчонка понравилась мне с первого взгляда и с каждым последующим нравилась все больше — набрал полный поднос провизии. Из этого несложно было сделать вывод, что заработанные на моих глазах деньги — первые за последнее время, и нужны они были не для прожигания жизни, а на ее поддержание.

За столиком «Макдональдса» мы и познакомились. По мере утоления голода Настюха становилась ко мне все более благосклонной и наконец после пирожного с кофе и какой-то моей находчивой шутки наградила первой улыбкой. Мы застряли в «Макдональдсе» до самого закрытия. Стимулируя себя на завоевательные действия, разок я уединился в туалете совсем не с теми целями, для которых он был предназначен, втеревшись подзадоривающим дозняком. В своей вдохновенной дурашливости я дошел до того, что, дав немного денег официанту, попросил врубить музыку и пригласил свою новую знакомую на танец. Покатываясь со смеху, мы протанцевали с полкуплета какой-то песни, но тут откуда-то прибежал администратор с огромной, вполгруди, визиткой, наорал на халдея и собственноручно удушил звуки музыки. Наш танец, казалось, должен был прерваться самым грубым образом, но я проявил находчивость, просвистев куплет до конца, и тем самым блистательно спас положение. А через пару часов выяснилось, что Настюха, не жалуя водку, никогда не отказывается от кайфа послаще, да только последнее время сидит на голодном пайке, потому что грели ее всегда мальчики, а теперь мальчики…

— Мальчики из Нальчика?! — не дал я договорить, продолжая по мере возможности выдерживать игривый стиль.

Мальчики оказались не из Нальчика, а один из них был Настюхе даже больше, чем просто другом. Но полгода назад мальчиков замели по грязной статье за распространение, и теперь, парясь в «Крестах», они ожидают приговора, который отнимет у каждого жизни лет по семь-восемь.

«Пусть свершится правосудие или погибнет мир, — подумал я в тот момент. — Такой вариант меня устраивает. Вы сидите — мы вас под дождем».

Пока мы прогуливаясь шли к Некрасовскому рынку, я продолжал осторожно, по капле выцеживать из новой знакомой полезные сведения. Ее папа витал в каких-то заоблачных высях — главный то ли архитектор, то ли археолог: кайф не позволил толком запомнить. Член городского правительства, депутат Собрания и еще черт-те кто… Настюхе с тогдашним мужем папа выкроил из какого-то фонда клевую — по ее словам — двухкомнатную квартирку в непыльном Московском районе, и после скандального развода Настюха теперь пухнет в ней от тоски уже несколько лет. А с папой и мамой — разрыв.

Все эти частности меня также не смущали.

И, если честно, Настюха нравилась мне и без приданого.

Она закончила библиотечный факультет аж Академии культуры, но работать «по специальности» не захотела: слишком уж дешево оценивали повсюду ее книговедческие знания. Касательно же ее второй, дополнительной, профессии я не ошибся: она действительно зарабатывала на хлеб мелким мошенничеством. Втянули ее в это ремесло все те же мальчики. Они же прикормили ее наркотиками. И у нее с тех пор без стимулятора — черно-белый взгляд на действительность.

Вложив последние свои деньги в изрядную порцию ханева и букет еще нечахлых роз, я окончательно разбудил дремлющее сердце Настюхи прямо на Некрасовском. Через каких-то полчаса, поиграв в замке ключом, она толкнула передо мной дверь своей квартиры.

— Пора брать жизнь в свои руки! — заявляет, проснувшись, Настюха, и заявляет она это потому, что деньги, эти проклятые бумажки, кончились не только у меня, но и у нее. — Ведь ты, дядя, не собираешься быть моим альфонсом?

— Почему бы и нет? Лучше есть торт коллективом, чем хлебать дерьмо в одиночку.

— Нет, дядя, мы так не договаривались!..

Настюха, по ее признанию, владеет многочисленными способами отнятия денег у лоха. Она посвятила меня в добрую дюжину. Имеются в ее арсенале и весьма заковыристые. И даже древняя как мир кукла — стопка нарезанной бумаги, снизу и сверху которой прилеплено по одной настоящей банкноте, — действует, по уверению Настюхи, безотказно и в наши просвещенные времена. Главное — впихнуть куклу под каким-нибудь свежим соусом.

Последнее время, жалуется Настюха, кидать удается все реже. И вовсе не потому, что лох прет подкованный. Просто у людей нет денег. Это раньше, во времена инфляции и акций, счастливчики по-легкому наживали целые состояния, часть которых и становилась добычей кидал, этаких санитаров леса. А теперь — все, жила иссякла, клиент в лучшем случае тащит к банку в клюве сотку баксов из заначки.

Настюха предлагает орудовать дуэтом. И не возле обменок — эта тема уже отмирает. Во-первых, опасно: у лоха могут оказаться крепкие концы в ментовке или где еще. Во-вторых, лохов все меньше. В-третьих, у лохов все меньше денег. В-четвертых, бандюки требуют денег еженедельно, и не долю, а твердую таксу, и плевать им на то, что тебе самому даже на жизнь не хватает: занял место — плати, не можешь — освободи для другого.

— Чего делать-то будем? — спрашиваю.

— Да дел по горло, на любой вкус. Вот смотри: приехал ты в электричке на Московский вокзал, вышел на Невский проспект. Рубли карман жгут. Скорей бы банк найти. А банка все нет. Спросил у какого-то прохожего, как в банк пройти, а он говорит: «Вам обязательно банк или обменного пункта достаточно?» — «Достаточно, мне долларов бы купить». — «Так вот же пункт, разве не видите?» Вдруг откуда ни возьмись мимо пробегает девчонка какая-то, прямо как в кино, и из заднего кармана у нее вываливается плотный такой газетный пакетик. Он еще резинками аптекарскими перехвачен был по краям. И на асфальт — шлеп! Прямо к моим ногам, каналья! Ты его поднял, растерялся вначале и давай кричать: стой, мол, девка, обронила ты что-то! Да только куда там! Затерялась она среди народа, как сквозь землю провалилась. Шутка ли, в такой-то толпе. А тут вдруг как из-под земли выныривает какой-то парень, дергает за рукав, чтоб молчал. «Тихо ты, — говорит. — Не ори. Зачем так орать? Тебе чужое не надо, мне сгодится. Ну-ка, — говорит, — давай посмотрим, что там». Может, мол, деньги. Глядим — ни хрена себе! Деньги. Доллары! Целая пачка толстая. Парень предлагает поделить это добро пополам. Столько вдруг денег! Идешь за этим парнем послушно, что он говорит, то и делаешь. В общем, заводит он тебя в какой-то двор, тут же неподалеку. И только вы собираетесь деньги поделить, достали уже… Как вдруг появляется та самая девка, у которой эти доллары выпали. Вежливо так интересуется, не вы ли нашли ее пять тысяч долларов, которые она минуту назад потеряла возле банка. Парень сразу отнекиваться давай: мол, ничего мы не видели, никаких денег не находили. И вообще ничего не знаем. Но девка не уходит так сразу. Я, говорит, вам верю, но вы подождите, пожалуйста, меня здесь немного, я, мол, уточню еще, куда свернули те двое, которые мою валюту нашли. И уходит. Ты, значит, сразу давай быстро соображать, куда нам эти деньги, пять тысяч, спрятать. Да ты таких деньжищ в жизни в руках не держал! И тут парень говорит, что сообразил, куда надо деньги спрятать. За дерево. В общем, прячет он деньги за дерево. И тут как раз опять девка во двор забегает. И в голос орет, что будет нас обыскивать. Мол, сволочи вы и все такое. Свидетели, мол, показали, что это вы деньги взяли. Девка говорит, что у нее номера купюр все переписаны, бумажку с номерами этими показывает. Говорит, что, если у нас денег с такими номерами не будет, она поверит, что это не вы ее обокрали. В общем, достаете вы с парнем свои кошельки. У парня совсем денег нету, а у тебя только пачка рублей, а долларов, конечно, ни одного. Но девка не унимается, орет, парня даже ударила раз. Показывайте, кричит, ваши карманы и сумки! Проверила и там. Нет денег. Деньги-то за деревом. А девка еще громче орет, с ней уже почти истерика. Тогда, кричит, идемте в милицию! Пусть там с вами разбираются, воры, мошенники! Студентку обворовали! Тут она вдруг хватает твои деньги и бегом со двора. Парень за нею, ты вроде как тоже вначале побежал, а потом остановился: главные деньги-то за деревом остались. Пять тысяч долларов — шутка ли… Мац туда, а там кукла!

Когда у нас заводятся деньги, мы с Настюхой отрываемся в дискотеке «Candyman». Здесь все просто супер: звук, свет, охрана, публика и мастерство диджеев. Московские знаменитости, выписываемые сюда на вечерок, и те от восторга пищат: заведений такого класса якобы даже и в столице нет.

Вообще-то танцор из меня поганенький. Возраст уже не тот, да и силенки порастрачены, сожжены дурманом. Однако под дозой экстази я, как и все, становлюсь просто бешеным — и могу откаблучивать до утра, что, как правило, и делаю. Экстази — колдовская штуковина. Говорят, изобретена специально для дискотечных маньяков. Энергия прет ну просто дикая. Ни за что на месте не усидеть, так и тянет ритмично дрыгаться, извиваться, конвульсировать в гуще тел. В первую подобную ночь я стер ноги до крови. Некоторые выделываются босиком. Говорят, какая-то дискотека по щиколотку залита водой — специально для умалишенных экстазников. Пьяных тут нет, все под экстази. Называют друг друга коматозниками. Все поджарые такие, энергичные, неугомонные. Добыть препарат — раз плюнуть. Мы с Настюхой покупаем его — всего-то по колесу на вечер — у Цинги. Тот всегда трется на базарчике картинок на Невском, почти напротив Думы. Я называю это место рынком тротуаристов. Там оживленно и намозолить глаза нелегко. У Цинги я обычно беру экстази для дискотеки и кокаин — кокс, — чтобы соскочить с иглы и для поднятия общих жизненных сил. Все остальное у него почему-то дороже, чем на Некрасовском. Говорит, качество выше, но я как-то сравнивал и особенной разницы не нашел. Или я плохой эксперт, или Цинга — хорошее трепло.

Ни для кого не секрет, что корячится Цинга на Щавеля, бригадира казанцев. А тот, в свою очередь, по слухам, человек самого Удава — авторитета той же группировки.

Да, новая фабула моей горемычной жизни мне определенно нравится. В ней по крайней мере появился смысл, и немалый. А жизнь прежнюю — ужасные аптеки и бомбоубежища — я вспоминаю как страшный сон. Это все равно что разница между ощущениями от черной ханки и героина.

Прожектора режут мглу разноцветными кинжалами, слепят, лупят по глазам. Ритмичные звуки ударных пронзают мозг насквозь. И мозг — где-то там, глубоко в башке, — словно вязкий раствор в бетономешалке, переворачивающийся под бешеным натиском музона. Толпа колышется, словно взбаламученный омут. Вот это класс! Прямо праздник духа и тела, праздник свободы, фантазии, раскрепощения. Революция ощущений! И это музыкальное действо надо не понимать, а именно чувствовать. На людей эмоциональных оно не может не производить впечатления. И тогда оно вызывает катарсис. Очищение души. Особенно под воздействием катализатора в виде экстази. О, экстази! Разрушительная и фантастично созидательная сила!

Перед сегодняшней поездкой в «Candy» я посетил на рынке тротуаристов Цингу, торговца белым ядом, взяв для себя и Настюхи две пайки кокса — для раскачки — и пару колес экстази…

Не могу понять почему, но действие чудотворного зелья прервалось намного быстрее обычного. Каких-то три часа — и я уже в норме. Но я не хочу быть в норме, я хочу, жажду, алкаю наркотического одурения, хочу гаситься и колбаситься! Я голоден и неудовлетворен!

Оставляю Настюху в беснующейся толпе, направившись будто бы в сортир. Несмотря на прущие через край страсти, я убежден в безобидности всей этой публики. Оружия, во всяком случае, нет ни у кого: на входе всех тщательно обыскивают, да коматозники и лишены человеконенавистничества, агрессия если и была накоплена, то уже разрядилась во время танцев.

В белоснежном туалете у первого же подвернувшегося, судя по остекленелым глазам, коматозника интересуюсь, где достать экстази. Без лишних слов он обещает помочь, но не раньше чем он совершит то, ради чего пришел сюда. Я согласен потерпеть. И наконец мое терпение вознаграждено: я представлен доброму с виду дядечке. И доброта его не напускная: дозняк дурмана дядечка дает мне совершенно бесплатно. Дарит. Мне давно уже никто и ничего не дарил. А этот подарок — просто царский. Дядечка объясняет, что полученная мною таблетка — экстази самой последней, новейшей и моднейшей разновидности. Новинка сезона, только вчера из Парижа. И если я захочу стать постоянным клиентом, его можно вечерами и ночами найти здесь, а днем он постоянно сидит в «Кэрролсе», на углу Невского и улицы Восстания. Зовут его дядя Жора. Ладно, дядя Жора, запомню явочный адрес — может, когда и придется свидеться. А пока мне больше нет до тебя никакого дела. Спасибо за подогрев.

Стакан минералки в баре «Candy» стоит нелепо огромных денег, а я не чистоплюй, запиваю колесо водой из туалетного крана. Больше воды, больше! Чем больше воды, тем лучше для огурцов.

М-м-м… Теплая густая волна ударяет в голову, сладострастным валом прокатывается по всему телу, пробегает по рукам и ногам — и кажется, будто настоящий оргазм, пронзив туловище, исходит через спину в области лопаток… Вот это да!!! Такого божественного прихода я еще не испытывал ни разу в жизни. А уж меня новичком в этом деле назвать никак нельзя. Кем угодно, только не новичком. Но что это?! Следом за первой волной несравненных ощущений накатывает вторая, еще более мощная! Невозможно удержаться на ногах — стою, вцепившись в раковину умывальника. Входящие, должно быть, поглядывают на меня с подозрением. Надо пройти в зал. Нет, не могу. Ноги не повинуются. Шаг, другой, третий даются прямо-таки героическими усилиями. Заносит. Швыряет на дверцу туалетной кабинки. Открываю, опираясь на косяк, вхожу. Опускаю крышку унитаза. Вовремя: новая волна! Ух ты!

Покинув временное убежище, иду в черноту танцевального зала, пронзаемую разноцветными клинками прожекторов, не переставая удивляться своим новым способностям. Лишь только я собираюсь разглядеть какого-нибудь коматозника, выделывающего ногами кренделя среди беснующейся толпы, мне тотчас кажется, что какая-то моя часть притягивается к этому объекту моего интереса. У меня даже складывается впечатление, что при желании я мог бы увидеть все происходящее в любой точке земного шара.

Еще только одиннадцать утра, а я уже давным-давно на ногах и к тому же целый час ошиваюсь в «Кэрролсе», что на углу Невского и Восстания. Где этот чертов дядя Жора? Он, шельма, прямо околдовал меня своим усовершенствованным дурманом! Такого кайфа я не выдергивал еще никогда и ниоткуда. Я даже не вздремнул после дискотеки. Настюха рухнула в постель как подрубленное дерево, а я, проворочавшись часа два, вскочил, осененный не самой оригинальной идеей: неплохо бы попробовать новинку еще раз. Но только всего один раз — уж больно она забориста.

А вот и дядя Жора. Да какой он, к черту, дядя. Достаточно просто Жоры. Я ведь тоже не мальчик. Еле дождавшись, пока этот распространитель острых ощущений возьмет себе кофе с гамбургером и усядется за столиком в углу, пристраиваюсь рядом. Обмен приветствиями, мои беглые впечатления от минувшей ночи, просьба продать пяток колес — для пущего распробывания. Сколько? Ни хрена себе цена! Да ты, Жора, — обжора. А постоянным покупателям? От чего скидка — от количества? И от какого же? Дай-ка подумать… Ну хорошо, давай десяток.

Иду по Невскому в сторону Адмиралтейства. Первые, самые мускулистые, накаты кайфа отступают — и я вначале вижу себя со стороны идущим по Невскому, а затем возвращаюсь в собственное тело.

Неведомая сила вынуждает меня остановиться. Чем-то до боли знакомым, едва ли не родным веет от этих стендов с картинками. Ах да, это же рынок не только тротуаристов, но и — подпольный — наркоты. Где он, поставщик грез Цинга? Да вон же, на рабочем месте. Скелет ходячий.

— Привет, Цица! — для своих Цинга — Цица, Ципа, Циба, Циркуль, Цицерон — и вообще все, что угодно, начинающееся на «ци». Он не обижается: лишь бы деньги несли. А возможность подобных прозвищ — что-то вроде бесплатного приложения к недешевому товару. — Вчера в «Candyman» был, после того как у тебя взял снежка и экстази. И чего-то меня стремно так размотало. Решил догнаться, и один барыга меня какой-то новой бедой подогрел. Вставило так, что всю ночь небо в алмазах видел. До сих пор спать не хочется. Утром опять к барыге смотался — и снова улетел.

— Как эта дурь выглядит? — интересуется Цинга, чему-то злодейски ухмыляясь.

— Да так же, как и экстази, — колесо такое маленькое.

— А барыга не Жора случайно?

— Угу, он.

— В «Кэрролсе» отирается?

— Угу.

— Понятно. Этого Жору гасить надо, сучару! Через него уже столько нормальных пацанов загнулось. Он, гад, все время какой-нибудь гнилью рынок наводняет. Одно время героином девятьсот девяносто девятым людей гробил, потом какой-то синтетикой всех подогревал. Сейчас у него новая беда. Айс называется. Лед, значит. Чума двадцатого века. Против нее экстаз — полная херня. Только ты смотри, я тебе очень не советую с этой бедой связываться. Говорят, на нее с одного дозняка наглухо подсаживаются. Этого Жору поганого однажды уже мусорам сливали, чтоб не гробил народ. Мусора его даже в Большой дом возили фотографироваться. Но потом его оттуда кто-то выдернул. Чечены, наверно, этого козла прикрывают. А у них везде такие крюки вбиты…

Цинга без умолку продолжает что-то рассказывать, но я не слушаю, я опять улетаю.

Новость дня, месяца, года и жизни: Настюха залетела. Причастен, разумеется, я. Браво, дефективный! Вот тебе и высший смысл любви. У Настюхи потерянный вид, она совершенно не знает, что делать, для нее эта новость после сегодняшнего экспресс-теста гораздо более ошеломительна, чем для меня. Но самое жуткое заключается в том, что за неделю мы с Настей смолотили оставшиеся девять таблеток айса, я бегал к Жоре еше раз, и теперь — я читаю это в Настиных глазах — ее, как и меня, гложет единственное необратимое желание: заглотить волшебную таблетку. И как можно скорее. Все остальное — потом. Потому что все остальное — полная фигня по сравнению с этим.

Подзарядившись кайфом и разморозив душу первыми, самыми мощными волнами, мы обретаем способность мыслить достаточно здраво и решаем — вернее, решает Настюха, — что беременность, возможно, не самый худший выход из жизненного тупика. Теперь, по крайней мере, имеется повод упасть в ножки к отцу. Попросить прощения за беспутную жизнь. Покаяться. И вымолить снисхождение. Ради внука. Ради крошечного существа, сотворенного двумя безнравственными, заблудшими овечками. Ну и так далее. Отец простит, никуда не денется. Надо теперь лишь выкарабкаться из жуткого штопора, в который нас вверг этот дьявольский айс. Будь он проклят!

Дальнейшие события несутся вскачь — так быстро, что я едва успеваю их отслеживать, путаясь в воспоминаниях и пытаясь определить, что из минувшего было явью, а что — галлюцинациями.

Деньги нужны на кайф. Кайф кончается почти мгновенно. И снова нужны деньги. Такая вот недлинная, но жестко замкнутая цепь. Деньги — кайф — деньги. Внешне почти по Марксу — его схема, вывернутая наизнанку.

Настюха тоже крепко подсела на айс. У нее постблаженный синдром вообще жуткий. Если я поутру, еле ворочая языком, хоть какие-то слова набалтываю, изображая вымученное подобие тяги к жизни, то она совершенно не в себе или, наоборот, настолько погружена в себя, что ничего от нее не добиться. Ни звука. Лежит без движений, глаза стеклянные, пустые — хоть и открыты, но, похоже, никуда не смотрят. И так несколько часов. А потом начинает ворочаться, постанывать и наконец, обратив ко мне полный горечи, какой-то даже униженный взгляд, с трудом лопочет:

— Дядя, неужели ни-че-го больше нету? Но бы-ло-же-мно-го. Должно еще остаться, дядя, поищи лучше. Ты ведь не хочешь, чтобы я отъехала?..

Глаза ее в такие минуты похожи на бледный несвежий чай, и в них — ледяная пустота. А вернуть эти глаза к жизни может лишь одно средство — волшебные таблетки, а на них необходимы деньги, чертовы бумажки.

Настюха позанимала у кого только возможно: близких, не очень близких и далеко не самых близких родственников и знакомых. Все, кто мог что-то дать ей, — дали, иные по два и даже по три раза. Может, и взыщут когда-нибудь с Настиных родителей — под их порядочность и давали. Больше, похоже, рассчитывать не на кого. Настюхины родители прочесывают список оставшихся потенциальных кредиторов с опережением, предупреждая о возможной просьбе их дочери. В нескольких семьях, куда Настя звонила последние дни, уже прямо ссылаются на категорическое предостережение ее отца не давать денег, невзирая ни на какие аргументы и вымаливания.

Перебиваться мелкой поживой возле обменников удается разве по случаю. Кидал и ломщиков возле рыбных мест табунится легионами — по всему городу лохов столько не набрать. К тому же вся эта сволочь не пускает в свой круг, с иными и вовсе опасно встречаться: сдадут своим бандитским крышам. Некоторые откровенно предупреждают, а у иного на роже написано, что сразу побежит к таксофону вызывать подкрепление. И даже когда возле какого-нибудь не очень доходного валютного пятака нет ни одной бригады кидал, мы редко пользуемся счастливо подвернувшимся случаем: выжидать лоха, обрабатывать его, терпеть неудачу и дожидаться нового простака, возможной жертвы нашего коварства, — не хватает терпения…

Юра

Деньги, добытые в очередной раз чуть ли не из-под земли, катастрофически таяли. И где взять новые — я понятия не имел. Так же, как и Настюха. Доза — несколько часов, дней, лет, веков, вечностей в сладчайшем забвении — тягостное пробуждение — пробежка в «Кэрролс» к подонистому Жоре — и все сначала. И когда «котлета» подтаяла до половины, я сбежал. Сбежал, как последняя гадина, с куском добычи в зубах, не желая делиться. Я не испытывал угрызений совести, не переживал, не расстраивался. Я только знал: оставшихся денег двоим нам не хватит и на три дня, а один я смогу жить на них, возможно, неделю. Что потом — неизвестно, но неделя — больше трех дней в два с лишним раза…

Днем я торчал — в прямом и переносном, смысле — на скамьях в парках, бродил по городу, а ночевал, как и до знакомства с Настюхой, на вокзалах, кочуя, во избежание контакта с ментами, с одного на другой.

Деньги кончились, зато ломки — начались. Таких безжалостных у меня не было еще никогда. Накатили они, как всегда, с бешеными ударами сердца, хотя до этого почти сутки наблюдалось даже некое затишье — я недоумевал и тайно радовался: неужели пронесет? Пронесло в ином смысле. И это было только начало. Меня швыряло в пот и озноб, изо всех щелей на лице обильно хлынули слезы, сопли, слюни и прочая сырость. Я взахлеб чихал и кашлял, словно нюхнул изрядной порции молотого перца. Голос стал хриплым — я сам его не узнавал. Состояние разбитости, слабость, изможденность были такими, словно накануне я разгрузил железнодорожный состав мешков с цементом. Спать не мог совершенно, ни днем, ни ночью. Есть — тоже. Не мог даже толком пить — моментально выташнивало, стоило сделать больше двух глотков. Но все это были еще цветочки. Ягодки начались с приходом собственно ломок. В костях и мышцах все сильней и сильней закручивались маленькие раскаленные струбцины, этакие пыточные приспособления, причинявшие безумные муки. Боль выкручивала суставы, жгутом завивала костный мозг, на куски рвала мышцы и кости. В утробе бушевали спазмы и творилась такая круговерть, что, казалось, меня выворачивает наизнанку. Я не мог не только спать — я не в состоянии был даже лежать в спокойном положении, так мне было больно. Я без конца двигался, бежал куда-то с криками и стонами, со слезами на глазах, весь в испарине, покрытый непреходящими мурашками. Исступленные удары сердца задавали этим пробежкам бешеный ритм… Но и это было еще не самым жутким. Самым жутким был страх. Страх жизни, страх смерти: мне не хотелось жить, и я боялся умереть от мучений. Я боялся, что эта чудовищная пытка вытряхнет всего меня вместе с костями и внутренними органами из кожной оболочки, расплющит мое сердце, кости, череп, глаза, растворит в кислоте мой мозг… Наркотик был для меня в те дни больше, чем жизнь. Я отдал бы ее, эту свою несуразную, несложившуюся, бессмысленную жизнь за одну, только одну дозу.

В конце концов надо мной сжалились случайные бомжи, у которых, как ни странно, сострадание к гибнущему человеческому созданию еще не стало атавизмом. Налили они мне стакан какой-то мерзости то ли для чистки стекол, то ли для борьбы с насекомыми — на спирту. Потом еще один… И я едва ли не вполне органично влился в эту компанию отверженных людей без роду-племени, без крова, без будущего и даже без надежд. Ночевал — и ночую — с ними на чердаке, деньги на прокорм и выпивку выручал — и выручаю — сдачей пустых бутылок и макулатуры, главным образом картонной тары из-под различного товара. В нашем районе этих отбросов навалом. Правда, и дают за них жалкие гроши, но тут уже следует наверстывать старанием. Волка, как говорится, ноги кормят. Так теперь говорится и обо мне.

В нашей бригаде все — бывшие нормальные люди, просто так получилось, что жизнь вытолкнула на обочину. Жизнь — штука непредсказуемая. Почти рулетка. Один из наших в прошлом — каменщик, другой — водитель, третий — рубщик мяса… Одного выгнала жена, второго дети, у третьего обманным путем отняли жилье хитроумные маклеры. Я среди них — белая кость. Как же: художник. Бывший…

Понедельник — тяжелый день даже для бомжей. После расслабушных выходных, когда и деньги, и запасы «красной шапочки» с незамысловатой закусью кончились, бомжи всюду поднимают такую предприимчивую возню, что великий город становится похожим на муравейник. Человек, не опустившийся до чердачно-подвального уровня, может не замечать этого деятельного копошения, но самим его участникам оно прямо бросается в глаза: невозможно оставаться равнодушным, когда конкуренты обскакали тебя на полкорпуса, и ты, дурень, остался на одной шикарной помойке ни с чем, потому что спросонья да впопыхах поначалу не сунулся на другую…

Утренний улов нашей бригады не такой, чтобы мог считаться великолепным, однако и никудышным его называть тоже не следует. Просеяв широко раскинутым неводом помойки и ларьки нескольких жилых кварталов, мы выудили и теперь тащим в пункт вторсырья не хуже добросовестных муравьев десятка два кэгэ картона. На скудный завтрак этого еще недостаточно, но на опохмелку — «красную шапочку», жидкость для обезжиривания — уже, считай, есть. Лиха беда начало.

Возле приемного пункта макулатуры толчется целое войско таких же, как мы, санитаров великого города, каждый — со связкой картона. Первый раз вижу здесь подобное столпотворение. Что-то явно случилось. Но не могла же лишь за выходные столь сильно разрастись армия безработных, что наши ряды перестали умещаться на поле брани? Разгадка феномена не заставляет себя ждать: причина скопления отбросов общества, обремененных отбросами торговли, — в прекращении приема макулатуры всех сортов — от единички до троечки. Каких-либо подробностей и разумных объяснений данному факту понять из бестолковых выкриков опустившихся соотечественников невозможно. Возмущенные внезапным крахом процветавшего бизнеса, они даже опасны. На правах неформального лидера нашей бригады решаю докопаться до истины. Протолкнувшись через заторы не очень-то опрятных и далеко не благоухающих коллег по новому ремеслу, оказываюсь возле дверей, за которыми такое множество народа находило, но больше не может найти вознаграждение своим трудам. Кнопками к двери пришпилено накарябанное фломастером разъяснение: «Прием макулатуры прекращен в связи с закрытием бумкомбината». Ну вот и все подробности. Что еще непонятно? Надолго ли? Да, пожалуй, это единственный оставшийся вопрос. Стучу в дверь костяшками пальцев, а потом и ногой. Видать, не первый я тут расступался: никто не открывает. Возможно, там уже и нет никого…

— А что, отец, — обращаюсь к опустившемуся, похоже, до отправления естественных надобностей прямо в штаны мужичонке в экземе под жидкой бороденкой, подпирающему закрытые двери, — когда бумкомбинат открыть обещали-то, а?

— Ы-ы… — отвечает, а может, и спрашивает отщепенец. Но, возможно, ни то и ни другое. Так, нечто рефлекторное, на животно-бессознательном уровне. Неужели и ему подобные кучкуются в бригады — или это уже самое дно, когда с принадлежностью к человеческому роду не связывают даже воспоминания?

— Надолго, спрашиваю, комбинат закрыли? — четко и громко, словно глупому и больному, задаю этому полузверю тот же вопрос, надеясь больше, что на него ответит кто-нибудь другой, более одухотворенный или менее звероподобный.

— Да говорят, до Нового года, — приходит на помощь оскотиневшему соплеменнику еще вполне человекоподобная — не иначе благодаря проспиртованности — красноглазая голубушка в бурых лохмотьях. — В этом году, говорят, уже набрались. Чтоб они так жили!

Протолкавшись сквозь удушливое столпотворение обратно к своим, делюсь с ними добытыми новостями, и сообща мы предпринимаем мозговую атаку — решаем на всякий случай, больше для самоуспокоения, наведаться в другие пункты, но везде одна и та же картина: толпы ошеломленных бомжей, для которых кусок хлеба всецело зависит от собранной за день макулатуры. Проклятый бумкомбинат, что подтвердили в двух ближайших пунктах вторсырья, закрылся по одному ему известным причинам до Нового года, стало быть, три месяца предстоит разживаться пропитанием каким-то другим способом. Каким? Остался только один — бутылки. Но это крайне неплодоносная жила. Тем более теперь, когда вся освободившаяся от картона рать кинется ее эксплуатировать. Где же столько бутылок напасешься, чтобы каждому бездомному на прокорм хватило?

— Ну чо, Юрка, взять тебя сегодня с собой? — многозначительно прищурясь, спрашивает Сереня, такой же, как и я, обитатель нашего чердака.

Трудовая наша артель с замораживанием картонного промысла развалилась, каждый теперь добывает свою корку хлеба в одиночку, где и как — никто не признается, дабы не потерять и ее, эту корку, но к ночи все равно сползаются на чердак. Бывает, кто и угостит глотком «красной шапочки», но угощения главным образом ждут, а не спешат преподнести, и не из жадности, а от отсутствия такового… И единственный из нашей чердачной компании, кто постоянно сыт и пьян, да еще и бывает щедр на подачки, — это Сереня. Такой же опустившийся хмырь, как и все. Небритый, немытый, нечесаный. Только что в штаны не опорожняется. Последнее время, когда все мы тут доходим на постном помоечном пайке, вопрос, откуда это животное черпает полной горстью, не кажется мне праздным. Я пробовал было следить за этим баловнем фортуны, но безрезультатно: он бродил по городу без всякой цели, во всяком случае, без цели наживы, и болтаться за ним следом мне было недосуг, иначе весь день я так и остался бы голодным.

— Ну, возьми, — откликаюсь на приглашение, чувствуя, как трепетно застучало в груди сердце, словно я получил назначение на дипломатическую работу, что-нибудь вроде должности посла России в Люксембурге.

— Только смотри, Юрка, работенка говнистая, если не потянешь — бочку на меня не кати, понял?

— Главное, чтобы деньги платили. А работы я не боюсь. Но только чтоб не явный криминал.

— Не, не явный, — Сереня опять как-то красноречиво, с потайным смыслом, щурится.

— Когда идем-то? — спрашиваю, чтобы приблизить миг разгадки и утоления голода.

— Не спеши, отдыхай пока. Вечером пойдем.

Сереня протягивает шмат вареной колбасы и горбушку черного:

— На, подкрепись…

И вот мы, выражаясь фигурально, на рабочем месте, облюбованном этим выродком Сереней, — на кладбище. Впрочем, о чем-то подобном я догадывался. На порожних бутылках не пошикуешь, тут непременно должен быть задействован какой-нибудь пусть не очень опасный, но криминал.

Сереня ведет меня вначале по центральной кладбищенской магистрали, затем по второстепенной и, наконец, совсем уже по бездорожью — мимо кривых оградок, покосившихся надгробий и вросших в землю бугорков. Если бы не сочный свет луны, мы бы давно переломали ноги. К тому же, не будь этого освещения, я, наверное, не смог бы даже начать столь чудовищное путешествие по городу мертвых. Ночью, даже при обильном лунном свете, красок нет совершенно, могилы и памятники — черно-белые, и от этого еще более жуткие. И все-таки слава Богу, что темнота не самая густая.

— Далеко еще? — шепчу в затылок Серене, этому то ли вампиру, то ли некрофилу, затащившему меня в лес надгробий и оград — настолько густой здесь, в удалении от большака, что одному мне отыскать обратную дорогу будет, пожалуй, не так-то просто.

— Не ной, уже почти добрались, — отзывается Сереня, не слишком заботясь о моем спокойствии.

Судя по тому, сколь свободно он здесь ориентируется, его визит сюда — далеко не первый. Ну да, со времени закрытия бумкомбината прошло уже больше месяца, и все последние недели этот говнюк один среди нашей чердачной компании постоянно сыт и пьян. Наконец он замедляет гонку по бездорожью, оглядывается по сторонам, словно пытаясь сориентироваться среди могил, и присаживается на лавку, специально врытую в кладбищенскую землю для размышлений о бренности земного бытия и неотвратимости жизни вечной.

— Садись, Юра, — погостовый провожатый хлопает ладонью по лавке. — Выпьем, поговорим малехо.

Он достает из кармана бутылку «красной шапочки», зубами сдергивает пробку, протягивает мне бодрящий напиток:

— Держи — для сугрева…

— Не могу из горла. Не пойдет, точно знаю.

— Ну ты, Юра, аристократ хренов, ей-богу! — язвит и вместе с тем не на шутку сердится этот могильный слизняк.

Встав со скамьи, он подходит к ближайшей оградке, чуть не завалив ее, тянется к могиле, крякнув, подхватывает пол-литровую банку с усохшими цветами и возвращается, по пути вышвырнув засохший веничек.

— На вот тебе посудину. Еще скажи, что брезгуешь, — я тогда сам выпью.

Нет, не скажу, не дождешься. Продув банку от невидимой в темноте пыли и больше для успокоения, чем для пользы дела, проведя по ее внутренним стенкам пальцем, подставляю горловину для наливания. Мы пьем, с шумом выдыхая и с еще более продолжительным шумом занюхивая резкую жидкость рукавами. Это похоже на ритуал посвящения в мистическое знание. Теперь я имею все основания надеяться на его постижение. Ведь не для выпивки в ночной сени могил притащил меня сюда этот подозрительный тип. И какого дьявола я связался с ним? Как бы он меня тут не похоронил — живого или мертвого. Сереня угощает меня сигаретой — целой, а не обслюнявленным хабариком, — закуривает сам и, затянувшись полной грудью, на выдохе сообщает то, чего я действительно не знал.

— Я ведь, между прочим, раньше тут вот и работал, на кладбище. На этом вот самом участке.

— Тоже по ночам?

— Нет, не по ночам. По дням.

— Ну и чего ж ушел?

— А выгнали. Сам бы ни в жисть не уходил. Толковое место. Теперь, считай, вернулся. Только должностенка малехо другая. И смена — в ночь. Ну ничо, переживем. Мы люди не гордые.

Слово за слово, и я наконец понимаю, о какой новой должностенке Серени идет речь. Он — самый что ни есть настоящий гробокопатель и отрывает трупы с сугубо прагматическими намерениями: поискать, нет ли на останках золота — в виде украшений или зубов. И если психи оставляют после себя разрытые, обезображенные могилы — их задача — надругаться над покойниками или их последними пристанищами, — то Сереня старается быть предельно аккуратным, не наследить, не обнаружить своего вторжения. Жизнь завтрашним днем, он надеется, не закончится, а могил на кладбище много, должно хватить надолго. Если действовать осторожно, не привлекая внимания. И единственное, чего ему не хватает, — это помощи напарника. Земля старая, слежавшаяся, могилы глубокие — сколько времени уходит, чтобы раскопать каждую! Да и зарывать — не минутное дело. Так что нужен напарник. И не только здесь, на кладбище. В скупках золота к Серене уже присматриваются, в лицо узнают, и приветливости при этом не излучают. Выходит, надо, менять если не товар, то рожу. Допустим, подставных людишек засылать. Все это можно, но только одному не справиться. Да на пару и веселей в таком скорбном деле…

Работая в морге, я полагал, что это самый край бездны. Когда я рылся в помойках, мне казалось, что более низкого занятия просто не существует в природе. Теперь мне понятно, что я все еще недостаточно хорошо знаю жизнь, и не исключено, что даже этот род занятий, предложенный мне сегодня, — не самый последний в мире мерзости.

— Так ты, значит, все понял, Юрик? — только услышав обращение, я замечаю, что Сереня несколько последних минут что-то мне втолковывает. — Рыжье только в ухоженных могилках, которые с памятниками и бурьяном не заросли. А в бесхозах — хрен тебе, а не рыжье. Подходящую, где может быть рыжье, я днем нахожу. А уж ночью рою.

Боже, при чем здесь рыжие? А, ну конечно: на сленге это — золото.

— Я один раз семь рыжих взял из одной могилы. Как, блин, по заказу. Жмур, видать, бога-атый был. При жизни, понятно, хе-хе. А в могиле они ему на кой хрен? Нам тут нужнее. Да? Чего молчишь, Юрка? Боишься, что ли?

— Даже если боюсь — деваться некуда, — произношу вслух свои соображения.

— Конечно, Юрик, некуда. То-то оно и есть. Кто, блин, в космос летает, а кто и того — землицу роет. Каждому свое выпало. Но я тебе скажу так: лучше раз в неделю могилу взять, чем каждый день сорок помоек. Оно, конечно, всякое и тут бывает, я не спорю. Все от земли зависит — какая земля в могиле-то. Если, допустим, глина попалась, так тело пучит — ну его к лешему. И еще — она, блин, воду держит, тоже долго в землю жмур не уходит. А вот если песок, то там, значит, так: вначале нормально лежит, а потом лопается. В брюхе лопается, как по швам. И течь, блин, начинает. Несколько лет текет. А потом сохнет и в землю уходит. Одна кость остается. Так что хуже всего, когда глина или земля жирная. Парится он, блин, в такой могиле, что тебе в кастрюле, тухнет, никак в землю не идет. И вонь от такого, как разроешь, стоит, падла, что просто не дай Бог. Ну да сам все узнаешь. Давай, не хрен время зря разбазаривать. Пошли, я седня днем могилку приглядел — что надо…

Откуда-то из-за ближайшего надгробия Сереня выуживает лопату. Штыковая, не ржавая, даже блестит под луной зеркальной сталью. И черенок по виду — тоже новый. Знатная лопата. И где он только откопал такую?

Сереня подводит меня к едва выпуклому продолговатому холмику, поросшему травой, без ограды. Однако надгробие, хоть и порченное временем, кажется, не нищенское. Когда-то, в те недавние ханжеские времена, было, видно, вообще едва ли не царским.

«СМИРНОВ АЛЕКСЕЙ ИВАНОВИЧ, врач, 7.12.1921—19.8.1989. Спи спокойно, дорогой папа. От жены и детей».

Фотография на эмали с годами облупилась, но какая разница, как выглядел при жизни этот Смирнов. Главное, чтобы он сохранил для нас свои рыжие.

Поплевав на ладони, Сереня хватает лопату, несколько раз на весу крутнув ее вокруг оси, левой рукой берется поближе к железу, правой — почти за край черенка и всаживает инструмент в землю.

— Не очень тут развернешься, — комментирует он свои действия, осторожно ссыпая комья на крошечное свободное пространство между могил. Действительно, вокруг — сплошь памятники, да еще и мясистый ствол дерева — совсем некстати. Место для земли — только на тропинке, по которой мы пришли, да по другую сторону могилы — между надгробиями соседних захоронений…

По краю ямы уже навалены кучи земли. В лунном свете она — черная, а какая в действительности — хрен ее знает. Да и не все ли равно.

— Корни пошли, — поясняет Сереня стук лопаты о какой-то твердый предмет. — Но мы их подрубим… Иди давай, ты помудохайся, а то с меня уже пот ручьем. Ничо, в штаны-то не наделаешь?..

Так мы меняемся три или даже четыре раза… Наконец вот он — черный, трухлявый гроб. Его скользкая крышка. Дальше — Серенина очередь. С непривычки я ведь могу и того — не выдюжить…

По опыту, уже нажитому в этом редком ремесле, Сереня знает, что выламывать золотые коронки с оскалившейся челюсти мертвеца — чревато. И не какими-то сверхъестественными ловушками мистического или сатанинского характера, а всего лишь тем, что в темноте, на дне разрытой могилы, даже если и удастся разглядеть в оскале челюсти золото, очень легко потерять сорванные с зубов коронки. Уронил ее, скользкую от трупного яда, в землю — и все, считай — с концами. Поэтому Сереня, наученный печальным опытом прежних раскопов, принял за правило: отрезав голову мертвеца, поднимать ее из могилы наверх и снимать рыжих над предусмотрительно расстеленной газетой.

Сереня все же не безнадежная сволочь: учтя мое предрвотное состояние, сам отделил голову покойника и копался у нее во рту тоже сам…

Могильный промысел закончился для меня весьма трагически, и я благодарю Господа, что не с максимально плачевным исходом. Несмотря на кульбиты несуразной моей судьбы, умирать я не хочу. А хочу я хоть как-то, пусть очень плохо, но — жить.

Ходил я с Сереней на кладбище четырежды. Два раза пришлось раскапывать по дополнительной могиле, а один раз нам не повезло даже с тремя выпотрошенными домовинами. Последнее же посещение покойницкой обители едва не переселило меня в эти чертоги навсегда.

Наш очередной визит к мертвецам состоялся после нескольких щедрых дождей. Между могилами стояли обильные лужи, кладбище походило на болото. Утопая по щиколотку в жидкой грязи, забурясь в могилу уже по плечи, я саданул с размаху, не видя куда, в прибывающую жижу. Оказалось, под ней был гроб. Смрад, с чавканьем вырвавшийся из пробитой щели, вмиг наполнил яму. Сбитый с ног ударившим в нос зловонием, я рухнул в жидкое месиво, смешанное с трупной слизью. Упал плашмя — лицом, руками с сочащимися кровью вокруг ногтей заусенцами…

На следующее утро я слег на чердаке. Вернее — просто не смог подняться. Жар, бред, боль во всем теле — почти как во время ломок, хотя ломки — все-таки мучения более многострадальные, их невозможно сравнить ни с какими иными пытками. Правда, и эта напасть отличалась изощренными муками. Болело все: глаза, кости. Нутро — словно расплавленным свинцом накачали… Сереня говорил: заражение трупным ядом. Боялся Сереня, что окочурюсь я на чердаке, и шуганут тогда всех оттуда. Вынесли они меня на улицу, держа под руки, довели до ближайшей скамейки, усадили и оставили. Я думал, бросили, ан нет: через какое-то время подкатила «скорая». Не знаю уж, что они там по телефону говорили…

За две недели я очухался, отлежался, отмылся, даже посвежел на глюкозе — хоть в рамку. Завтра — на выписку. Я уже принял давшееся мне нелегко решение: к черту сопливые разглагольствования о стыде и чести, я отправляюсь к Настюхе. Я люблю эту девчонку и не могу без нее. Я иду к ней — а дальше будь что будет…

Юра

Настюха встретила меня, обновленного душой, телом и даже одеждой — махнул на свое рванье в больнице, — более чем сдержанно, однако я рад был и такому приему: могла ведь и совсем не простить, а то еще и попотчевать чем-нибудь вроде сковороды. Из чего я умудрился сделать тайный вывод, что, возможно, и Настюха ко мне не так уж равнодушна. Ну и совсем не подлежал сомнению факт очевидный: вдвоем и легче, и веселее, чем в одиночку… Короче говоря, амнистия дарована. В конце концов, будущему ребенку необходим отец.

Живот у Настюхи уже большой, упругий. Порывалась, говорит, сделать аборт, да все упирается в деньги, но как только появляется хоть какая-то копейка — сразу засаживает ее в кайф. Так и не скопила нужную сумму. На хлеб Настюха пощипывает бросовым промыслом — валютой. Ездит на дальнюю точку, на самом краю города. Выхлоп там совсем микроскопический, никто, кроме Насти, с этим обменником и связываться не желает. Но в бойких местах ей даже появляться нельзя. Мигом голову отвинтят. Без меня вмалывается чернухой — единственно доступным по цене зельем. О том кайфе, которым обсаживалась со мной, боится даже вспоминать — такой он бронебойный и дорогой. Отходняк еле пережила.

— Но ты бы еще хотела им закинуться?

— Да! — без раздумий отвечает Настюха…

Мы продолжаем прежнюю жизнь, будто я и не исчезал из нее на два с лишним месяца. Деньги — тяжелодобываемая материя, но все же добываемая, ведь вокруг — Клондайк, нужно лишь приложить усилия для его освоения. И тогда начинает выясняться, что кто-то из родственников или добрых знакомых может одолжить по второму и даже третьему разу. Долго это скотское существование продолжаться не может, мы прекрасно это понимаем. И у нас даже рождается план избавления от его оков. Настюхины родители — вот наша надежда, наши мечты на спасение. Мы откроемся им, что Настюха уже давно беременна, и доверимся, что испытываем пагубную зависимость от некоторых препаратов, одним словом — наркоманы. Родители, считает Настюха, спасут, вытащат из этой жуткой ямы, вернут к нормальной жизни. Достанут метадон или что там надо, любые лекарства, все необходимое достанут… Чтоб для родной дочери да не достали… Устроят в лучшую клинику, наймут самого классного нарколога. Если понадобится — целый взвод наркологов… Таковы наши планы, наши, можно сказать, мечты…

Однако к родителям Настюха не может прийти в состоянии наркотического одурения, для серьезного разговора необходимо быть как минимум в нормальном самочувствии. Только отказаться от кайфа, пусть и чернушного, — невозможно. Даже на день. Во время же кумара, когда подкатывают страшные и безжалостные ломки, подобная встреча еще более проблематична. Поэтому она и отодвигается на неопределенное время. Не до родителей и не до лечения тут, если вот-вот на стену полезешь. Под кайфом же — не до лечения и, опять же, не до родителей тем более. Такой вот безыскусный, однако наглухо замкнутый круг, разорвать который нам не по силам. И мы решаем отложить ответственное свидание с родителями до уже не очень отдаленного времени, когда Настюха родит наследника. Родители будут поставлены перед фактом. И деваться им будет просто некуда. Того, что наследник может оказаться неполноценным, мы не боимся. А когда об этом задумываемся, Настюха вспоминает знакомых, благополучно сочетавших любовь и к зелью, и к зреющему в утробе плоду. И удачных примеров, по ее уверению, достаточно. В большей степени беспокоит другое: по случаю разжившись кое-какими деньгами, мы опять подсели на синтетику. А с ней шутки плохи. Просто невозможны. Ей подавай все — или ничего…

До Нового года — три дня. Это — лучший праздник нашего несчастного народа. Наш праздник. И мы тоже хотим встретить его достойно. Именно потому сегодня мы здесь, возле этого шикарного дома, где среди прочих шишек живут знакомые Настюхиного отца. Они уже охвачены нами сбором безвозвратных подаяний, но на этот раз мы хотим получить у них нечто большее. Мы тщательно готовились к сегодняшней операции — иначе и не назовешь то, что нам предстоит осуществить. К тому же для точности следовало бы добавить еще одно слово — бандитской. Приезжали сюда несколько раз, осматривали подступы к парадному, во дворе — двери черного хода, близлежащие улицы. Продумывали пути отхода и то, каким более убедительным образом законопатить мозги дежурному на первом этаже. Не убивать же его, в самом-то деле…

Квартиры пошикарней, ясное дело, не только под присмотром специального человека, но и под сигнализацией, поэтому проворачивать операцию мы сознательно решили вечером, когда кто-нибудь из хозяев уже будет дома. Для этого вычисляли, кто и во сколько приходит первым, каков промежуток до появления второго…

Все, теперь уже поздно переживать, что чего-то недоглядели, не просчитали. Операция началась. Вдвоем вцепившись в здоровенную — последние деньги за нее отдали, хоть она и однобокая, — елку, опутанную веревками, звоним в парадное. На пороге — охранник в камуфляже. Недовольный и важный. А как же иначе: он тут начальник. Директор подъезда.

— Добрый день, — ласково стрекочет Настюха. — Мы Самохиным елку привезли. Дмитрий Петрович нас послал. Он звонил, Алла Семеновна уже дома.

Пятнистый страж спрашивает номер квартиры, велит нам подождать, ныряет в свой прозрачный коробчонок и связывается с квартирой по селектору:

— Алла Семеновна? Это секьюрити ваш снизу. Тут вам елку привезли, Дмитрий Петрович прислал. Пропустить? Понял. Сейчас они поднимутся.

Лязгает язычок замка: охранник дистанционно его разблокировал. Снисходительно кивает:

— Проходите. Четвертый этаж. Лифт справа.

Знаем и без тебя, лакейская морда. Раньше бы ты назывался вахтером, а нынче — секьюрити. Какое повышение в звании! В названии. Только зачем ты здесь вообще нужен? Разве только от шпаны и «синяков» парадняк защищать — чтобы не гадили. Но для этого хватило бы и кодового замка. А кому очень надо — как вот нам, к примеру, — пройдут, о тебя не споткнувшись. Люди с намерениями посерьезнее наших вообще разговаривать на станут: дыру в башке проломят — и все дела. Ох как же меня колотит. Больше, похоже, не от страха, а от кумара. И с каждым часом все суровее. Если сегодня мы не дернем бабок, завтра я пойду грабить банк. Руки не повинуются, проклятая елка так и норовит выскользнуть.

На лестничной площадке устанавливаем елку против нужной двери, заслоняя смотровой глазок. Настюха натягивает на голову чулок, сверху — шапку. Ее не должны узнать ни в коем случае, иначе гнить нам на грязных нарах. Я опускаю поглубже на глаза спортивную шапочку, а ворот куртки, застегнув на молнию, наоборот, поднимаю до самого носа. Звоню. Взволнованно-радостный женский голос:

— Иду-иду. Кто там?!

— Самохины здесь живут? Это елку привезли. Дмитрий Петрович нас послал.

Уж не знаю, должны ее привезти или нет, но в течение двух дней, проведенных нами в наблюдении за домом, елок в парадное вообще не вносили, рано еще было. Но сегодня — уже в самый раз. Отправляю лифт на последний, седьмой, этаж. Изнутри звучат открываемые замки, гремит о железо двери мощная задвижка.

— Ох какая высо-окая! Проходите. А Дмитрий Петрович не говорил, это нам или внуку? — Доверчивая, несдерживаемая — при виде такой большой зеленой красавицы — улыбка пожилой женщины.

— Не говорил, — бурчу под нос, внося колючее дерево и отстраняя с его помощью хозяйку в глубь коридора: следом, прежде чем на ее лице увидят чулок, должна успеть заскочить Настюха.

— Что вы так грубо, молодой человек?! Эй, что это вы себе позволяете?!

Настюха уже закрывает внутреннюю дверь на щеколду — с металлическим лязганьем. Наружная дверь тоже затворена. Звукоизоляция, близкая к идеальной. Программа минимум выполнена без проколов.

— Что смотришь?! — кричу я на хозяйку, натягивая шапочку еще глубже, а воротник поднимая выше. — Запомнить хочешь?! Сейчас забудешь! — И достаю из рукава сияющий свежезаточенной сталью хлебный резак, которым можно запросто пропороть насквозь человека. — Ложись на пол, быстро! Быстро, я сказал! Лицом вниз! Жить хочешь — не двигайся! Вякнешь или шевельнешься — убью-у!

Последние слова я не говорю, а почти выкрикиваю — для пущей убедительности. Убивать я ее, конечно, не собираюсь. Тетка послушно и быстро, словно дрессированная, выполняет мои команды. От жуткого страха она вся трясется. Столько лет она прожила в таком фешенебельном районе, в таком престижном доме, с такими видными соседями, в подъезде с охраной, за неприступной бронированной дверью, за спиной благополучного, почти выдающегося человека, что уже и думать забыла о какой-либо опасности, как вдруг эта опасность так коварно и нагло вломилась в ее дом и уложила на пол.

Накрываю хозяйку сдернутым с дивана пледом — чтобы не могла, подсматривая, запомнить наши приметы. Она безропотно сносит и это надругательство. Настюха уже вовсю шурует в соседней комнате. Прежде чем подключиться ей в помощь, я должен сделать две вещи: проверить возможность использования черного хода и вызвать такси. С запасным выходом вроде никаких сюрпризов: открыл замки и задвижку еще одной железной двери — и вперед. Для чего им эти задвижки? Должно быть, ночами на них закрываются, чтобы снаружи замки не одолели с помощью отмычек…

Набираю номер вызова такси. С первого раза не удается: дрожащие пальцы не попадают в нужные кнопки. Не в пальцах даже причина, они лишь выполняют команды мозга. Дрожит сам мозг. Заказываю такси в срочном порядке, стараясь казаться солидным. Теперь — на подмогу к Настюхе.

Едва я попадаю в огромную, по отечественным меркам, комнату, у меня захватывает дух: на стенах, почти без просвета, полотна — уж меня-то в этом не проведешь — старинной школы. Полы покрыты великолепным — лаковым, в наборных узорах — паркетом, в центре — шикарный ковер, кожаные диваны и кресла, вдоль стен — роскошная антикварная мебель, под потолком — тяжело навьюченная хрусталем люстра. Должно быть, все это и есть настоящее богатство. Подобное я видел только в музеях.

Настюха уже пакует в сумки поживу. Жестом показывает — говорить ей нельзя, хозяйка может узнать по голосу, — чтобы я распихивал по остальным баулам добро, наваленное на полу: норковую шубу, кожаное пальто, платья, костюмы, новые сапоги, песцовое манто, радиотелефон, видеокамеру, столовое серебро, видеомагнитофон, фотоаппараты…

На кухне, оборудованной всеми известными мне — и в еще большем количестве неизвестными — бытовыми электроприборами, мы прихватываем упаковку банок черной икры, несколько бутылок дорогой выпивки, пару коробок каких-то уж очень диковинных конфет.

В спальне, занятой главным образом гигантским ложем с балдахином, для нас нет ничего подходящего, только еще один видик в моноблоке с телевизором, но не тащить же этакий гроб! Спальное ложе, вне всякого сомнения, старинное, но каждый позолоченный листик сверкает, будто абсолютно новый. Пол застлан таким толстоворсым покрытием, что ходишь по нему, точно по меховой шкуре. Из спальни — еще одна дверь. Что здесь? Ванная. Сияет кафелем, фаянсом, хромом и чуть ли не золотом. Все! Больше тут негде шарить, только в гостиной. По пути прикладываюсь к горлышку взятой на кухне бутылки с заморским пойлом — для снятия стресса. Фу, до чего ядреное. Что хоть это? Французский коньяк… Проверяю хозяйку в коридоре. Лежит, как приказано, — молча и неподвижно. По дрожанию пледа видно, что жива и не в себе. Ничего, я тоже не в себе. Все мы тут не в себе. Надо поделиться с ближними. Вон сколько награбили. Христос велел делиться. Да и куда столько добра на одну семью. Тут можно запросто филиал Эрмитажа открывать. Теперь уже немного разграбленный…

Настюха шурует в антикварном шкафу с тяжелыми инкрустированными дверцами. Подзывает меня движением руки. Шепчет, едва я приближаюсь:

— Смотри! Тут Фаберже, понял?!

Словно загипнотизированный, гляжу на прямо-таки царский, вне всякого сомнения, серебряный сервиз. Столовые приборы такие тяжелые, что я чуть не роняю поданный мне для осмотра нож. Все эти сокровища, конечно, хороши, слов нет, но это еще не деньги, их нужно постараться продать, да не вляпаться при этом в дерьмо, не угодить в расставленные капканы. Повезет ли нам отыскать деньги? Вряд ли. За такой короткий срок, впопыхах, почти опрометью, тайник не найти, чудес не бывает. А пытать хозяйку не будем. Не наш стиль.

Телефонные звонки. Первый заставляет вздрогнуть. Возможно, мы имеем к звонку самое прямое отношение, если это диспетчер такси. А если нет? Черт, что делать? Надо снимать трубку.

— Алло.

Слава Богу, лучший из вариантов.

— Пусть машина въедет во двор. Первый подъезд слева от арки. К самому подъезду, у нас много багажа. Да, спасибо…

Ну вот, кажется, и все. Последний этап операции — отход. Правда, впереди еще упорные бои по реализации добычи, но это уже следующие операции, и осуществлять их не в пример легче нынешней. Напоследок Настюха заталкивает в одну из разбухших сумок шкатулку с драгоценностями из потайного, но все-таки вычисленного отделения антикварной горки, и мы подтягиваем награбленное к черному ходу.

Обрываю телефонные шнуры в кухне, гостиной и спальне. Хочется верить, больше у них нигде нет аппаратов. Сотовый телефон мы уже упаковали… Наконец в окно вижу подъехавшую во двор «Волгу». Пора. Перед самым уходом из квартиры-музея заскакиваю в коридор дать ЦУ несчастной женщине. Она — в прежней позе на полу, все так же укрыта пледом. Всхлипывает. Значит, жива и в сознании. Настюху она так и не видела. И это очень и очень хорошо.

— Оставайся лежать еще полчаса!.. — приободренный крепким выпивоном, говорю уверенно, с металлическим, как у робота, тембром. — Предупреждаю: двери не открывать, они заминированы! Рванет — весь дом в руинах ляжет и костей не найдут…

Все, пора рвать когти — и чем быстрее, тем лучше. Если старая черепаха, не поверив в угрозу взрыва, выскочит в подъезд с парадного входа охранник — этот поганый, как он себя называет секьюрити — вызовет ментов. А там — пока разберутся что к чему, пока задание начнут выполнять, мы уже будем в тачке вместе с вещами. И даже если этот остолоп вахтер-секьюрити решит треножить нас самостоятельно, ему потребуется обежать дом вокруг, за это время мы уже успеем вырваться со двора… А потом — остановим такси возле Витебского вокзала, и не раньше, чем мастер уедет, поймаем другую тачку — до вокзала Московского. Где и припрячем вещички в камере хранения. Прятать их дома противопоказано.

Вытираю со лба испарину. Опять надвигаются — где-то уже на подступах, совсем близко — ломки. И от них не убежать, не спрятаться, не спастись. Они найдут, догонят, набросятся — и уничтожат. И любые способы бегства от них — бессмысленны. Есть лишь единственное средство заткнуть им пасть: бросить в нее кость. В виде крошечной пилюльки… Но деньги опять кончились. Сколько их, казалось, было. Думали, на год хватит. А истратили — мигом. Не успели даже перезимовать — на улице еще слякоть. Прибытка ждать неоткуда. В долг никто не дает, у обменок светиться нельзя — моментом братве сдадут, с лохами тоже напряг: их, желающих с нами поквитаться, уже по городу столько рыскает, что хоть из дому не выходи…

Минувшие дни или недели — а может, месяцы или даже годы? — пронеслись в чудовищном угаре. Последнее просветление заплывшей чернотой памяти связано с ужасным: мы с Настюхой обворовываем квартиру ее родителей. Втихую, когда никого нет дома. И это — не галюны, сей дикий факт действительно свершился. Потом — совсем невнятно — продажа некоторых вещей… Все. Далее — пленка засвечена. Голимая темень.

Еще до последнего, самого сумасшедшего, отрыва от действительности мы в подробностях разработали очередное шельмовство. Подыскиваем приличную квартирку в престижном районе, с телефоном, обстановкой и, если уж совсем повезет, — после ремонта (видимо, придется даже снять для такого случая), даем объявление о ее сдаче внаем, а еще лучше — находим нуждающихся в подобном жилье через газеты — объявлений на эту тему пруд пруди, — назначаем время просмотров, стойко переносим сутки-двое напряженного паломничества — и по сходной цене впариваем апартаменты сразу нескольким съемщикам. С предоплатой месяца эдак в три. Занимать можно такого-то числа, но деньги — вперед. Дубликаты ключей — пожалуйста. Договорчик — от руки: ну зачем нам, в самом деле, алчные посредники в лице агентств недвижимости? Они за такую квартиру еще больше заломят, да за услуги слупить не забудут. А в назначенный для заселения день счастливые обладатели дубликатов ключей и фиктивных договоров слетаются в оплаченное для безмятежной жизни гнездышко, доказывая друг другу свои права на него все теми же ключами и договорами. Но этому прожекту не суждено было осуществиться. Гладко — в воображении. Наяву — куда сложнее. Гораздо проще оказалось подчистить излишки роскоши в квартире Настюхиных родителей.

И вот теперь — все. Надо опять что-то выдумывать и проворачивать. На разработанный в предыдущее бдение оперплан нет ни времени, ни сил, ни тем паче хоть каких-то денег. Но что же еще? Кажется, осуществлены и вычерпаны до дна уже все, даже самые худосочные, идеи. Достать денег нельзя, нельзя больше нигде, нигде. И я, и Настюха прекрасно это знаем. Но и Настюха, и я знаем также, что в запасе, отодвинутый подальше от искушения, возведенный в ранг неприкосновенного, существует еще один, быть может, самый последний, но вместе с тем и грандиознейший источник, целая прорва денег. Живых денег. Которых хватит на долгие годы даже при нашем сумасшедшем темпе их уничтожения. И этот источник — прямо у нас под ногами, к нему не надо идти на край света, наклонись — и пей. Это квартира Настюхи. Классная двухкомнатная квартира в элитном районе и доме — кто ж не мечтает о жизни в сталинском доме с видом на Парк Победы? Лоджия, паркет, высоченные потолки, окна на две стороны, изолированные крупногабаритные комнаты, прямо-таки огромные прихожая, кухня и ванная. Короче — улетит такая квартирка со свистом. Настюха говорила, что еще пару лет назад ей предлагали за нее полста штук зеленью. И даже если спустя годы стоимость этих хором, выцарапанных ее могущественным папахеном в городском фонде из резерва, не помню точно, не то мэра, не то губернатора, поднялась еще на какую-то величину, это уже не имеет особого значения. Пятьдесят тысяч — сумма и без того магически привлекательная. Особенно когда смерть стоит у тебя за спиной с занесенной косой. Мы с Настюхой уже не раз касались этой щекотливой темы. И всякий раз она закрывала ее ссылкой на две основные причины: первая — родительский гнев, окончательный и безнадежный разрыв с предками, а вторая — отсутствие убежища: надо ведь где-то жить самой. Но теперь, во вновь открывшихся обстоятельствах, у нас имеется ключик к сердцам Настюхиных родителей: будущий ребенок, и ключик этот откроет любое, даже самое заржавленное сердце. Что же до второй причины, то и она решается проще простого: надо всего лишь взамен этой роскошной хоромины приобрести квартирешку попроще, а еще лучше — комнатуху в пристойной коммуналке. Ферштейн, Настюха? Нихт ферштейн?

— Ну что, дядя, продадим, что ли, хатенку? — спрашивает она, а в глазах — беспросветная жуть.

Вот и все. Свершилось. Тотчас бегу к метро, купив у лоточников на оставшиеся копейки ворох газет. Пара часов героического — во мгле кумара и коварно притаившихся ломок — прочесывания газетных столбцов порождает лишь настороженное недоумение: желающих, страждущих, мечтающих, отчаявшихся и прочая приобрести квартиру, подобную Настюхиной, — легион. И все они готовы обстряпать юридические формальности и расплатиться за жилье молниеносно — иные даже не в течение суток или, как некоторые, часа, а за… пятнадцать минут. Так и обещают: «Оформление сделки и полный расчет за пятнадцать минут». От подобных скоропостижных перспектив меня прошибает холодный пот.

Прозревшие благодаря первому, пока еще газетному, контакту с переделом собственности на пространстве великого города, мы выбираем из числа настойчиво заявляющих о себе с газетных страниц фирм самую, на наш взгляд, респектабельную — «Дом плюс», договариваемся о встрече по телефону и отправляемся на Караванную улицу.

Разговор с дежурным маклером повергает нас в уныние еще более глубокое, нежели час назад. Агентства недвижимости, даже столь почтенные, как это, едва ли не самое разворотистое в городе, не покупают у клиентов квартиры, в том числе и такие, в сущности, беспроигрышные, как Настюхина. Агентство всего лишь, заключив с хозяином квартиры договор, выставляет жилье на продажу, по своей, более высокой, цене — через газеты, бюллетени и прочие рекламные каналы. А затем, найдя покупателя, помогает оформить сделку между заинтересованными сторонами, получая за эту посредническую миссию свои комиссионные… И хотя агент натренированно уверяет нас в надежной защищенности этой процедуры, гарантии безопасности не кажутся нам убедительными. Практически ничто не может помешать покупателю — или тем, кто прячется за его спиной, — отнять у нас деньги. Мало того, по нашему предположению, пусть и гипотетическому, риэлтерская фирма может даже выступить в роли наводчика.

Нет, любезные, так не пойдет. Мы в такие азартные игры не играем.

Дома я пробиваю по телефону дюжину других наиболее активных — исходя из их рекламного усердия — контор недвижимости, и мы окончательно убеждаемся, что ни одна из них не желает приобрести Настюхину квартиру в собственность. Все готовы лишь выступить посредником между нами и покупателем. Стало быть, и разбираться потом, в случае провала, мы тоже должны будем с этим неведомым пока частным лицом. И гарантий — каких-нибудь весомых, способных удовлетворить нас как рискующую сторону — нам не могут предоставить ни в одной из этих контор. Во всяком случае, все эти гарантии не кажутся нам убедительными.

Решение вызревает как-то вполне естественно, словно следствие неурегулирования момента безопасности. Обеспечить чистоту сделки способен лишь «лихой народец». Присутствие при расчете хотя бы парочки колоритных ЧБШ — человек без шеи — должно явиться веским аргументом в пользу нашей неприкосновенности. Да, идея защиты своих кровных интересов столь новомодным образом кажется нам с Настюхой довольно здравой. Мы готовы лучше поделиться, чем потерять все. Не исключено, что по-настоящему серьезные сделки вершатся именно при опеке ЧБШ, и только их негласное содействие — более даже психологическое — спасает рискующую сторону от серьезных проблем, которые могли бы возникнуть, кабы не подстраховка.

Знакомых, по-настоящему годных для нашего прикрытия быков нет ни у меня, ни у Настюхи. Она, конечно, может связаться с бандитским молодняком, взимающим поборы с валютных кидал, да только те потребуют прежде рассчитаться с ними по старым долгам. К тому же с молодняком лучше не иметь дел вовсе: вписаться-то они впишутся, но в случае какого-нибудь непредвиденного прокола толку с них немного. Тут нужны серьезные братаны, способные внушить если не уважение, то хотя бы боязнь одним внешним видом. И не только им одним. Я знаю лишь одного такого: Щавеля — бригадира, прикрывающего Цингу. Вот если бы его впутать в наше дельце, понятно, за долю, я не перетрухал бы совершить сделку с любым, даже самым подозрительным, покупателем.

Щавель «забил стрелу» для разговора со мною на одиннадцать. Настюха отправляется в «Дом плюс» для оформления договора — необходимые бумажки и справки агент, по его уверениям, соберет за пару часов: везде все схвачено, — а я остаюсь ждать Щавеля. После бессонной ночи, заполненной очередным набором зрительных оргий — и какая только хренотень не мерещилась! — глаза у меня, видать, здорово красные. И Цинга не упускает это из виду.

— Чо, кумарит?

— Угу. Еще как.

— Так возьми чо-нибудь, — хлопает себя по карману, напоминая о единственно надежном способе избавления от мучений.

— Не могу пока. Разговор же со Щавелем.

— А чо, Щавель не человек, думаешь? Или ты думаешь, он по теркам целый день мотается не обсаженный? У него просто по глазам не видно — узкие… Ну, смотри сам, чо тебя уговаривать…

— Да у меня бабок нету, а то взял бы.

— А, ну, другой базар. Я тебя, может, подогрел бы, да у меня седня раздербаненного кокса нету больше. Не успел прийти, а тут коматозники ждут: из ночного клуба только-только выпулились. Решили продолжить колбасево. Все вымели, до последней дороги. Рэйверы хреновы.

— Слушай, Цицерон, — обращаюсь к продавцу счастья. — Сыпани-ка мне снежка хоть на полпонюшки.

— А чо не всю понюшку?

— Чтоб незаметно было. Подумаешь, не убудет у твоей клиентуры. Слышь, Циба, ну дай на разок. Раскумариться. Должен же я со Щавелем в норме выглядеть. А то меня щас кумар просто подкосит. Ну дай, не жмись! Я же не на классный дозняк прошу, а так, совсем чуть-чуть. Каплю. Ну дай! А то больше не буду у тебя брать. Потеряешь постоянного клиента. Почти, блин, оптовика! Подогрей, Цица, не жмись. Хоть одной дорожкой…

В конце концов Цинга, вымотанный моими занудливыми уговорами, насыпает мне из пузырька в ложбинку между основаниями большого и указательного пальцев крохотную, величиной не больше горошины, горку белоснежно-кристаллического порошка и, между прочим, дозу даже поболее моей отсыпает себе. Пользуясь отгороженностью от Невского стендами выше человеческого роста, мы отправляем снежок в последний путь, по назначению — через ноздри.

Теперь можно пообщаться с кем угодно — Щавелем, Редисом, Чесноком, а также любым другим овощем или фруктом. Да хоть с самим чертом! Тема для разговора найдется с кем угодно, а бодряка — не занимать. Прет ну просто бешеным фонтаном, который ничем не заткнуть.

— Ништяк раскумарило, — выныривает откуда-то из омута блаженства ровный, без эмоций, голос Цинги. — Скажи, по кайфу, да?

— Ну, — соглашаюсь я и намереваюсь сообщить благодетелю нечто гораздо большее из области посетивших меня ощущений, но тут Цингу отзывают в сторонку, побаиваясь, видно, меня — хотя чего меня опасаться, я ведь такой же красноглазый, как и они, — подошедшие парни. Типичные коматозники: иссохшие, дерганые, с вымученными улыбками.

Ну вот наконец и Щавель. Загоняет свой вишневый «БМВ» прямо на тротуар. Ему, видимо, можно. Справка какая-нибудь имеется, пропуск, бумага из мэрии, городского собрания или Государственной думы. А может, и зря я возношу его так высоко и он пользуется всего лишь расположением окрестных ментов?

Кличку свою Щавель получил, должно быть, за узкий разрез глаз, отчего все время, когда его видишь, создается впечатление, что он жмурится. Будто щавеля обожрался. Бычья — расхожая среди братвы — шея. Тяжелые руки-дубины. Стрижка, правда, не бандюганская — обычная, как у нормальных людей. На вид бригадиру лет тридцать. Взгляд цепкий, въедливый. Атакующий взгляд. Сразу блокирующий волю собеседника и высвечивающий его нутро, словно рентгеном. Боюсь, без дозняка кокса я выглядел бы совсем бледно. Хотя, возможно, это говорят во мне именно возбужденные эмоции.

— Ну, чо у тебя, парень, какие вопросы надо решить? — с ходу интересуется Щавель, засовывая руки в карманы короткой замшевой куртки.

Объясняю без ненужных подробностей суть дела: одной моей знакомой нужна подстраховка при получении денег от покупателя ее квартиры. За долю. Только, естественно, в разумных пределах. Скажем, пять процентов. От сорока тонн баксов это будет два штукаря.

Стараюсь не выглядеть лохом, не говорю лишних слов, а в произносимое вкладываю вес. Не знаю, насколько впечатляет Щавеля, но, по собственной оценке, роль толкового барыги, нуждающегося в прикрытии, удается мне неплохо. Но что там шевелится в подкорке у Щавеля, узнать очень непросто: узкие щелки глаз не пускают к нему в душу чужие взгляды.

— Когда это надо? — спрашивает Щавель, полоснув меня глазами-лезвиями.

— На днях.

— На днях — это завтра, послезавтра, через неделю? Когда конкретно?

— Дня через три.

— Нет проблем. Через Циркуля накануне передашь. Решим вопрос.

Меня распирает ликование. Достаточно молчаливого присутствия Щавеля при сделке, чтобы у кидал, если к таковым относится позарившийся на Настюхину квартиру азербот или его дружки, пропало всякое желание осуществлять свой коварный замысел.

— Ты сам будешь? — спрашиваю Щавеля, обращением на «ты» давая понять, что я — уже давно не мальчик и к таким парням, как он, пусть даже очень крутым, обращаюсь именно так — и не иначе.

— Не, вряд ли, — качает головой Щавель, словно в свою очередь тоже объясняя, что подобные задания — не по его чину. — Из пацанов кто-нибудь подъедет.

— А может, лучше ты сам, а? Лично? — мне очень хочется, чтобы свою рожу азерботу предъявил непременно сам Щавель.

— Посмотрим. Там видно будет. Главное, считай, что мы впрягаемся.

Что ж, это действительно главное — обеспечение поддержки самой, наверное, сильной группировки великого города. А кто уж непосредственно будет осуществлять акцию прикрытия — не все ли равно? И тогда у меня остается к Щавелю последний вопрос: нельзя ли получить кредитообразно полштукаря зеленых, под любые проценты, — до расчета с покупателем квартиры. То есть буквально на три дня. Это мой дежурный вопрос. Последнее время я задаю его всем — и готов задать кому угодно, бригадиру или даже главарю любой, возможно, самой могущественной и страшной банды. Если есть хоть малейшая надежда, что моя просьба будет услышана, а еще пуще — удовлетворена, я не упускаю возможности привязаться с ней к любому человеку. Пусть даже он авторитет в такой специализации, как убийство других людей.

— А куда тебе полштуки на три дня? — выпытывает Щавель, изрубая меня в капусту своими глазами-бритвочками.

— Да так. Справки разные собрать. За срочность платить надо. Долг отдать. Да и на жизнь.

— А может, на это? — Щавель кивает в сторону Цинги, угодливо застывшего рядом, подразумевая содержимое его карманов.

— Ну, и на это тоже, — сдаюсь я. Чего, в конце концов, корчить из себя, как говорил когда-то мой дружок Балда, интеллигента. Цинга наверняка первым делом растрезвонил Щавелю, что я — постоянный клиент по этой части.

Удовлетворившись моей искренностью, Щавель переводит взгляд на Цингу и бесцветно — не прося, но и не приказывая — говорит:

— Скинь ему два грамма мела. Он через три дня разбашляется.

К нотариальной конторе мы с Настюхой подъезжаем на такси, к девяти часам утра, как наказано нашим пастырем, агентом «Дома плюс» — сухощавеньким пареньком в очечках и пиджачке. Он ждет нас у входа, приветственно вскидывая бровки. Мы с Настюхой обсажены на всю катушку…

Проколбасившись всю ночь и лишь немного забывшись под утро, перед поездкой к нотариусу мы разговелись умеренным дозняком кокса и теперь если не в полной боевой готовности, то уж во всяком случае в состоянии понять, что от нас требуется. Впрочем, я нахожусь при Настюхе в качестве необязательного приложения, от меня никто и ничего не потребует. Зато я должен потребовать и добиться того, чтобы Настюхины деньги не обошли стороной хозяйку.

Вот для этого в помощь к нам и прибыла пара бойцов из тигрятника Щавеля. Темно-синяя «восьмерка». Скромно, выдержанно, без внешнего лоска — к чему все эти понты? Серьезные люди не любят пускать пыль в глаза. «Восьмера» к тому же быстроходный и маневренный транспорт. Приехали пацаны минута в минуту. Морды у них что надо: отъетые, насупленные, напрочь лишенные печати интеллекта. И при этом — не оставляющие надежд ни на что. Один — в спортивном костюме и короткой кожаной куртке, видимо, костолом, второй — в темно-бордовом пиджаке, из кармана которого торчит телефонная трубка. Этот, как видно, белая кость, мозговой центр. Шей у обоих нет и в помине, затылки выстрижены. Взгляды — колючие, исподлобья. Натуральные бычары. Словом, персонажи что надо. Молодец Щавель — угодил.

Лицо кавказской национальности — ликан — подкатывает на темно-зеленом джипе «гранд-черокки». Не без шика, но с пятиминутным опозданием. Вместе с ним — тронутая годами блондинка в нутриевой шубе. Жена? Ну конечно, будет напитоненный ликан выводить жену в такой шубе. Скорее всего, бухгалтер.

В кабинете нотариуса присутствует и еще один таинственный незнакомец — продавец комнаты, в которой нам с Настюхой предстоит теперь жить: совершенно опустившаяся личность неопределенного возраста с пропитым до черноты лицом, неряшливо разбросанной по плечам длиннопатлой волосней и таким чудовищным перегаром, что когда он, сидящий рядом, поворачивается в мою сторону, я ощущаю, как в горле у меня зарождаются рвотные спазмы. Этому типу, как мне кажется, совершенно до лампы, что там намарано в договоре о продаже его комнаты. Ему бы поскорее получить свою капусту и добежать до магазина…

И вот наконец мы в специально отведенной для денежных расчетов комнате, где нет ни окон, ни мебели, кроме стола за перегородкой. Первым за эту перегородку, когда там уже обосновались ликан со своей кассиршей, агент посылает ханыгу… Я слышу, как мое сердце качает кровь — звонко, напористо. Отзвуки этих толчков пульсируют в висках. Сейчас наступит наша очередь…

Сверкая золотом на пальцах и запястьях, кассирша ликана выкладывает на стол несколько тугих пачек, перехваченных резинками. С зеленоватых брикетиков на меня смотрят строгие президенты США. И ради этих бумажек человек готов на все… Эта гора деньжищ — пока половина предназначенной нам с Настюхой суммы. Двадцать тысяч полновесных американских долларов. Еще столько же причитается после оформления сделки в ГБР — городском бюро регистрации. Только после этого квартира считается окончательно — и уже безвозвратно — проданной.

Настюха пересчитывает купюры — и я вижу, что ей это не удается. Если содержимое отдельных пачек она еще как-то перелопачивает, то совладать с общей суммой уже затрудняется. И это в состоянии наркотической экзальтации, смешанной с волнением, действительно не так-то просто. Тем более что пачки — с купюрами разного достоинства: в одной сотки, в другой полташки, в третьей и четвертой двадцатники, а в пятой вообще червонцы. Чирики. Настюха сбивается, пересчитывает заново, опять путается — и начинает сначала. В тот самый момент, когда я уже окончательно созреваю, чтобы оказать ей посильную — ведь у меня в башке ничуть не меньший кавардак — помощь, меня опережает наш охранник — тот, что в пиджаке. Я, стало быть, не ошибался: он больше работает головой.

— Дай-ка я перебью, — это больше похоже не на просьбу, а на требование, отказать которому невозможно. Да и стоит ли?

Деньги под ловкими пальцами бычары тасуются быстро, с фантастическим шелестом. Он даже не освобождает пачки из-под резинок, перегоняя купюры от первой до последней с одного края. При этом он изредка приостанавливает шуршание, чтобы потереть пальцем и пристально рассмотреть отдельную ассигнацию, которая, вероятно, показалась ему на ощупь подозрительной… Никогда не видел ничего подобного. Это прямо искусство какое-то.

В несколько минут пересчитав деньги в брикетиках, стратег поочередно трогает лица президентов указательным пальцем и подытоживает:

— Двадцатка. Правильно?

Ошеломленные аттракционом не менее моего, все утвердительно кивают. Но стратег смотрит не на всех, а только на меня.

— Да, — утверждаю итог. — И еще столько же — в ГБР.

— Нет базара, — соглашается мозг группы поддержки, — это пока побудет у меня.

Не успеваем мы толком понять, что он имеет в виду, как пачки долларов перекочевывают со стола в карманы темно-бордового пиджака: боковые и внутренние.

— Но мы сами… — пробую нерешительно протестовать.

— За бабки отвечаю я! — резко рубит ЧБШ.

Настюха смотрит на меня в недоумении.

Азербот с кассиршей, почуяв запах жареного, спешат получить у агента риэлтерской фирмы какую-то бумажку, свидетельствующую, как видно, о внесении нужной суммы, — и, договорившись о встрече в бюро регистрации через полчаса, откланиваются.

Апеллируя к агенту и боясь встретиться взглядом с Настюхой, пытаюсь забрать деньги у ЧБШ.

— Да ты чо, не понял?! — таращит тот исподлобья налитые злобой глаза. — Я ж тебе сказал: за бабки, если в оборот возьмут, мне отвечать. Не тебе — мне. Въехал?

Агент — сопливый недоросль — пытается сгладить инцидент, напоминая мне, своему клиенту, заручившемуся таким грозным прикрытием, что в законную силу сделка вступает лишь после регистрации, а до этого момента у нас есть еще время поговорить обо всем за пределами нотариальной конторы.

Мы покидаем нотариуса. На лестничной площадке стратег, размахивая перед моим лицом ладонью с растопыренными веером пальцами, втолковывает, что не намерен отступать от полученных инструкций. Тем временем его подельник, проверив подступы к подъезду, дает знак, что можно выходить: чисто. Настюха, стоящая рядом словно в безмолвном потрясении, неожиданно заявляет бандиту, что не отпустит его от себя ни на шаг. Тот усмехается: у него, мол, и в мыслях не было куда-то исчезать. Все вместе, по словам бандита, мы сейчас едем в ГБР, где получим остальные деньги, а уж потом они отвезут нас в банк или домой — куда мы пожелаем. Вместе с деньгами, в целости и сохранности.

Не успеваем мы с Настюхой расположиться на заднем сиденье, как она, бледная от страха, делает мне знаки руками, что надлежит понимать как руководство к действию. Да я и сам знаю, что деньги пора уже забрать. Хватит. ЧБШ свою задачу по их сохранению выполнил. Стратег — за рулем. Подавшись вперед, трогаю его за плечо:

— Слышь, давай сюда бабки.

Бандит не отвечает, глядя на дорогу, и лишь гуляющие на его скулах желваки свидетельствуют о том, что он меня все-таки слышит.

— Давай бабки! — хлопаю его по плечу. — Ну! Я сказал — давай!

И тут впервые за время нашего знакомства подает голос второй ЧБШ.

— Ты чо, не понял? Мы же — бойцы, у нас — приказ. — Он оборачивается и смотрит на меня высокомерно и презрительно, словно на полное ничтожество. Глаза у него пустые и холодные.

— Подожди, давай разберемся, — я словно обрадован возможностью завязать разговор. — Сегодня вы работаете с нами — так? Значит, должны делать то, что мы вам говорим. Разве нет?

— Нет! Мы не работаем с вами. И ничего не должны…

Все. Разговора по душам не получилось. Остается запасной вариант.

— Останови машину! — ору во всю глотку, больше инстинктивно, нежели расчетливо понимая, что столь резкий перелом в поведении может произвести впечатление даже на толстокожего негодяя. — Останови — быстра-а-а!!!

Для пущей убедительности я цепляюсь в локоть стратегу и что есть силы пытаюсь оторвать руку от руля. Второй ЧБШ вбивает мне в грудь кулачище, так что трещат ребра, но я не выпускаю бордовую ткань из цепко сжатых пальцев, пока машина, резко сбавив скорость, не прижимается к обочине.

— Давай деньги! — буквально приказываю. — Бы-стро да-вай день-ги…

— Заткнись, или я тебя порву, — сдерживая закипающую ярость, предупреждает стратег. — Чо ты разорался, тебе же сказано, у нас приказ, мы — пацаны, за нас взросляки думают. Нам — говорят, мы — делаем. Приказ. Понимаешь ты или нет?

— Кто вам приказал?

Стратег ухмыляется: мол, так мы тебе и сказали. Второй ЧБШ — в кожаной куртке, — нахмурившись, сопит, словно терпит мою умопомрачительную наглость из последних сил, но вот-вот сорвется и тогда уже за себя не отвечает.

— Кто?! Щавель?

— Ну, допустим, — после короткого молчания соглашается бандит за рулем.

Из кармана его пиджака торчит антенна мобильного телефона.

— Звони ему! Звони сейчас же! Быстро!

— Слышь, я тебе последний раз говорю нормально: не ори. Больше — все, без предупреждений.

— Ну, хорошо, не буду. Позвони Щавелю. Или набери мне номер — я сам с ним поговорю. Не дашь трубку — значит, я выйду. Позвоню из автомата.

Это незатейливый блеф. Своего телефонного номера Щавель мне не оставил, но едва ли об этом знают братки. Тем не менее по их лицам я вижу, что выпускать меня из машины — а самому мне не выбраться из нее, это же двухдверная «восьмера» — они не торопятся.

— Смотрите, ребята, все просто, — пытаюсь я представить им логические обоснования своей правоты. — Вы работаете у Щавеля — так? Мы с ним договорились о том, что он сегодня меня прикрывает. Он за меня впрягся, вас прислал. Так? Мы договорились с ним, что после нотариата я ему позвоню. И теперь вы не даете мне это сделать. Ну ни хрена себе прикрытие! Короче, или давай трубу, или выпусти, я позвоню из автомата. Расскажу Щавелю о том, как вы тут нам помогаете, — даже, блин, позвонить нельзя.

Стратег вопросительно смотрит в лицо напарнику: что, мол, будем делать? Тот пожимает плечами: поступай как знаешь. И тогда стратег, достав трубку, с характерными булькающими звуками электроники нажимает на ней кнопки:

— Это Серый… Все нормально. С нотариусом развели, бабки перебили, рулим дальше… У меня… Двадцатка… Тут барыга наш с тобой потолковать рвется. Не знаю. Говорит, вы договаривались.

Не поворачиваясь в мою сторону, ЧБШ — теперь уже известно, что его кличка Серый, — передает мне трубку небрежным движением руки за спину.

— Алло, кто это?

— Кто надо. Какие проблемы? — бесцветный голос в трубке подсовывает мне размытый образ Щавеля.

— Будь любезен, скажи своим пацанам, чтобы не крысятничали. Что за дела? Я вас подрядил для прикрытия, а не трепать мне нервы, — стараюсь говорить как можно спокойнее и решительней.

— А чо такое?

— А то, что они забрали бабки и рассовали их по карманам как свои собственные.

— Так они ж за них отвечают.

— Не надо мне такой ответственности. Бабки должны быть при мне.

— Базара нет. Дай мне пацанов.

Возвращаю трубку стратегу.

— Это Серый… Ну… Понял… Понял. Все. — Конец связи.

Прежде чем завести мотор, Серый последовательно выуживает из карманов заветные пачки, передавая их, все так же не глядя на меня, назад. До прибытия в ГБР я успеваю, пусть и не с первой попытки, сложить их воедино, получив в итоге желанные двадцать тысяч, и растолкать деньги по карманам.

В ГБР наш агент, знающий тут все ходы и выходы, взыскав с азербота, изнывающего от нетерпения стать хозяином элитной двушки, нехилую сумму за срочность, отдает документы на регистрацию.

Полчаса мы с Настюхой и наши, так сказать, телохранители, не оставляющие нас ни на секунду, проводим в ближайшей тошниловке за кофе и сигаретами. ЧБШ не брезгают попивать кофеек за наш счет. Сигареты у них, правда, свои. Когда кофеин с никотином начинают вызывать, по крайней мере у меня, легкое подташнивание, мы возвращаемся в ГБР. Еще полчаса — и наш агент появляется со своей папочкой. По тому, как бережно он держит ее в руках, понятно, что она уже наполнена долгожданным содержимым. Для окончательного расчета агент предлагает уединиться в его машине. Нас подобный вариант не отпугивает, ликана — тоже.

В салоне старенького «ауди» мы с Настюхой и ликаном усаживаемся сзади, а кассирша последнего — на переднем сиденье. Братва поджидает в трех шагах, сурово поглядывая по сторонам. Вот это и есть ваше место, ребятишки: боевой пост.

На положенный горизонтально кейс азербота шлепаются всего три пачки: одна — сотенных купюр, и две — полусотенных. Так бы и в прошлый раз… Пересчитав наличность, а некоторые купюры проверив на подлинность, Настюха переправляет пачки себе за пазуху. Правильно. Там им будет спокойнее — чем болтаться по чужим карманам. Агент дает Настюхе подписать какую-то бумагу, а ликан интересуется ключами теперь уже своей квартиры. Настюха просит подождать пару дней, пока мы вывезем мебель и прочий скарб. Азербот не слишком учтиво заявляет, что не для того платил за срочность оформления сделки на всех этапах, и предлагает освободить жилье сегодня же.

— Так дашь ключи? — спрашивает у Настюхи как-то не очень благодушно. Во всяком случае, до этого — последнего — момента он казался — или старался казаться — куда каким покладистым.

— Я же вам все сказала! — нервничает Настюха. — Через два дня вы получите свои ключи. Не потерпеть, что ли?

— Да, не потерпеть! — почти рычит ликан. — Деньги вы быстро хотите, а ключи — не хотите быстро. Два часа вам даю! — он выходит, скорее даже выскакивает из машины, вызывающе, просто даже хамски хлопая дверцей. За ним — более сдержанно — салон покидает его ходячая «касса». Дверца за ней не успевает закрыться: на переднем сиденье — Серый.

— Ну чо, все нормально?

— Да.

— Бабки перебили — фуфла нету?

— Все нормально.

— А чего зверь весь на нервах?

— Ключи хотел получить — прямо сейчас, а мы пока не готовы.

— Понял. Ну чо, сливаемся?

— Да. Сейчас мы, подожди…

ЧБШ выходит из машины, подчеркнуто аккуратно, как, собственно, и положено лакею, захлопывая дверцу. Давно бы так. Вот только теперь, собственно, и наступило время «Ч». ЧБШ. Именно сейчас, когда мы — с ценным грузом, они и должны позаботиться о нашей безопасности.

Деньги мы с Настюхой еще три дня назад решили хранить в банке. Есть такой депозитарий частных вкладов на углу Невского и… не помню. В общем, напротив «Европы». Нам все там вежливо показали, объяснили, не спрашивая, что мы намерены хранить и не собираемся ли хранимое вначале у кого-нибудь стырить. Кладовая с частными сейфами — в глубине банка, и, чтобы до нее добраться, необходимо прорвать несколько рубежей обороны, занятых нехилыми охранниками, закованными в броню и с кобурами на бедрах — скорее всего, не пустыми. Ключ от сейфа — как пропуск в хранилище, без него и на порог не пустят. Со специальной такой шайбочкой вместо брелка — то ли магнитной, то ли еще какой, — в ней, видно, содержится определенный код. Шайбочку эту необходимо приложить к считывающему устройству на пульте перед охранником. Что у него там высвечивается на мониторе — неизвестно, но только после этого он разрешит — или нет — доступ в хранилище. Если все в порядке, цербер в камуфляже открывает бронированную дверь кладовой с сейфами. Сам он ждет снаружи, за пультом, а клиент остается наедине со стальными сейфами, снабженными номерными замками. Набирай шифр — и дверца откроется. Наберешь неверный — считай, тебе хана. Такая своеобразная ловушка. Стало быть, степень защиты довольно высока: охрана, ключ, загадочная шайбочка, шифр и, кроме того, необходимость знать еще и номер сейфа. А стоимость аренды копеечная. И уж в любом случае — надежней, чем в коммуналке…

— Куда? — спрашивает Серый, запуская двигатель.

— В «Европу».

— В отель, что ли?

— Да. Гранд-отель «Европа».

Пусть думают, что мы, рехнувшись от счастья, поселимся там. Перейти тихую улочку, разделяющую отель и банк, мы сумеем и без охраны.

Машина, шнырливо перестроившись из одного ряда в другой, ныряет под мост. Серый для чего-то опускает боковое стекло слева от себя. Его напарник делает то же самое со своим. Неужели так жарко? На скорости в салон врываются клочья ледяного воздуха. Я собираюсь попросить избавить нас от этой взбадривающей процедуры, как вдруг вижу наставленное мне прямо в лицо жерло газового баллона, и — уже боковым зрением — успеваю заметить, что Серый и его подельник, повернувшийся ко мне, — он-то как раз и сжимает в кулаке аэрозоль — подносят к своим лицам респираторы. Жирная обжигающая струя бьет мне в глаза, ноздри, куда-то прямо в мозг — и я уплываю в беспросветную черноту.

Перед глазами — темно-фиолетовое небо, усыпанное бисером звезд. Кажется, я лежу на спине. Глаза воспаленно слезятся и болят — где-то в глубине, словно в них что-то вколотили. Лицо горит, будто натертое каким-то резким, разъедающим составом. В нижней части затылка — сильная боль. Такое ощущение, что верхнюю половину башки мне снесло картечью, а остатки мозга посыпали перцем. Что же произошло, на самом деле?

Ощупываю голову. Цела. Невыносимо холодно — как я сразу не обратил на это внимания? Заторможенная реакция. Но теперь с каждой секундой испытание холодом все нестерпимее. Да где же это я?! Поворачиваюсь на бок, приподнимаясь на локте. В груди — дикая боль, словно воткнули раскаленную пику меж ребер. Под локтем — шершавый-снег. Плотный, тугой, спрессованный. Почти лед. Где же я? В городе снега уже не осталось — только затянувшиеся грязью островки. Поднимаюсь — вначале на четвереньки, затем, превозмогая боль в груди, висках, затылке, — на ноги. Оглядываюсь по сторонам. Над черной холмистой линией горизонта в небе стоит смутное бледно-сиреневое зарево. Там, должно быть, Город. Из-за черного силуэта лесного массива выползает, освещая путь перед собой, чудовище. Да нет, это всего лишь машина. С шелестом проносится мимо, в направлении города. Стало быть, я на обочине шоссе. И тут я вспоминаю все. Абсолютно все — до того самого момента, когда заглянул в одноглазую морду газового баллона. Воспоминания продирают меня, и без того продрогшего, лютым холодом. Меня выбросили здесь, среди сугробов. Но где Настя? Где? Что они сделали с ней, эти подлые отморозки?! Исследую карманы. Денег, понятно, нету. Хотя нет, сложенные вдвое и перетянутые резинкой несколько купюр все же оставлены. Это еще из тех, что дал азербот. Случайно забыли или намеренно? Какая разница. Сколько здесь? Двести баков. Все равно что ничего. А вот наркота оставлена вся. Побрезговали, должно быть. Разворачиваю пакетик, как брат-близнец похожий на аптечный порошок, насыпаю на тыльную сторону ладони дорожку. Втягиваю через ноздрю. Мгновение, другое, третье — и я окончательно прихожу в чувство. Да, нас ограбили, но жизнь не отняли, у Настюхи, надеюсь, — тоже. И мы еще поборемся. Главное теперь — отыскать Настюху.

Нахожу ее в нескольких шагах, лежащей на боку в неестественной позе — с вывернутой рукой и подогнутыми ногами. Неужели… Забыв о боли — при чем здесь какая-то боль! — падаю перед ней на колени. Переворачиваю на спину. Неужели… Господи, хоть бы только была жива, хоть бы эти подонки ее не убили… Я сдам их ментам, я отомщу, я… Фу, кажется, жива. Живот — теплый. О Господи, какой он уже огромный! Горло — теплое. Она стонет! Боже, какое счастье — услышать этот стон! Пытаюсь привести ее в чувство, легонько похлопывая ладонями по щекам. Пальцы у меня ледяные, скрюченные от холода, я их еле чувствую. Не переборщить бы.

— Где мы? — спрашивает Настюха, испуганно моргая, когда я, вдохнув наконец в нее сознание, помогаю ей подняться на ноги.

— Где-то за городом.

— А ты… — она хочет спросить еще что-то, но, похоже, вспомнив все и без моей помощи, осекается на полуслове. В глазах ее, едва заметно отражающих далекое свечение невидимого города, застыла смесь ужаса, растерянности, отчаяния…

Настюха молчит, глядя в темноту, словно пытаясь осмыслить пережитое. Я тоже помалкиваю. Любые утешения, даже самые искренние, выглядели бы сейчас фальшивыми. Но нет сил больше смотреть на это исполненное горя существо. Кладу ей на плечо руку:

— Ничего. Мы их найдем. Я знаю, где их искать. У меня на них столько компры… Они отдадут деньги, я тебе точно говорю… Я завтра же, сегодня же…

— Заткни-и-ись! Это твоя подстава, твоя! Ты меня кинул! Ты-ы-ы!!! Я тебя ненавижу, гад! Это ты меня подсадил на эту мерзость — специально, чтобы продала квартиру! А потом впутал меня в этот блудень! Кинул меня с этими бандитами! Кинул! Я тебя ненавижу, мразь!

— Что ты плетешь?! Ты подумай — что ты плетешь?! — взрываюсь в справедливом негодовании, но неожиданно, вместо того чтобы продолжать надрывать глотку, замолкаю. Просто мне вдруг очень отчетливо передается боль этого несчастного существа, я понимаю, до чего же плохо сейчас Настюхе.

Подхожу к ней, отбежавшей во время истерики на несколько шагов, беру ее плачущее лицо в свои закоченевшие ладони, покрываю щеки, глаза, губы поцелуями и горячо шепчу:

— Ну что ты, милая, ну как ты могла такое обо мне подумать? Ведь мы с тобой — одно целое, две половинки. И скоро нас будет трое, мы будем жить семьей. Квартира от нас никуда не денется, мы купим себе попроще и подешевле, а деньги нам вернут, вот увидишь — вернут. Завтра же. Я тебе обещаю. Все будет хорошо. Вот увидишь.

Домой, точнее на прежнюю, проданную, квартиру, мы приезжаем еще затемно. На лестничной площадке и ниже на протяжении двух маршей — следы размытой грязи, словно здесь хорошенько повозюкали пропитанной грязевой жижей тряпкой. Вот это номер! Дверь в бывшую Настюхину квартиру — новая. Отделанная деревом, за которым наверняка — броня, из автомата не продырявишь. Такую дверь можно только взорвать, выворотив стены. Два замка, в центре — широкий глазок, возможно даже — окуляр видеокамеры.

Настюха разглядывает эту неприступную заслонку своей квартиры — своей бывшей квартиры — с неподдельным ужасом, даже трогает ее ладонью: не померещилось ли. Нет, Настя, это не галюны, и ничего тут не попишешь. Прав у тебя на эту квартиру — никаких…

— Но там же вещи… мебель… — шепчет Настя.

— Отдадут. Зачем они им?..

Действительно, к чему богатым наш скудный и убогий скарб! Он и нам-то не слишком нужен, а уж им — и подавно. Разве из кухонной утвари кое-что прихватить, да предметы личной гигиены — белье, одежду. Кровать, наконец. А все остальное — пустой хлам. А вообще, конечно, жутковато. Жил человек, жил, считал эти стены своими собственными, родными, а в один прекрасный миг его из них вышвырнули и отгородились железной дверью. Мне обстановка квартиры — до фонаря, ее даже не продать — транспортировка дороже обойдется, а Настюхе она дорога, наверное, тем, что с нею было связано за прошедшие годы жизни — пусть не такие гладкие и счастливые, как у других, но все же — прожитые, пропущенные сквозь себя.

Кнопка звонка, к удивлению, прежняя. Настюха смотрит на нее как на живого свидетеля минувшей жизни и, решившись, утапливает. Голос звонка, не вяжущийся с новой дверью, — тот же. Выждав с минуту, Настюха звонит еще трижды, длинными трелями. В ответ — безмолвие. На всякий случай — больше для самоуспокоения, чем надеясь на результат — Настя пробует подергать дверную ручку. Тщетно. Бронированный массив неколебим.

— Что же теперь делать? — спрашивает словно у самой себя Настюха.

— Поедем на новый адрес, — коммуналкой или комнатой, то есть своими именами, назвать предназначенное нам теперь жилье язык не поворачивается. — Документы ведь, ты говоришь, они не взяли? Купчая есть на комнату? Ну-ка посмотри.

Купчая цела. На кой она бандюгам? С этой бумагой можно смело вселяться в новое жилище. А мебель и шмотье перевезем в другой раз. Когда вернем хотя бы часть денег: не засаживать же в это скорбное мероприятие оставшуюся пару сотен.

В коммуналку мы попадаем не запросто: приходится звонить в дверь на все лады, прежде чем за нею слышатся неторопливые шаги, а потом — испуганно-недовольный мужской голос:

— Кто там?

Дверь в нашу комнату открывается без затей: замок из нее вырван вместе с мясом и ручкой, дыра размером с кулак — сквозная. Комната — пуста. Должно быть, ее прежний хозяин, видеть которого мы имели удовольствие у нотариуса, умудрился продать даже ту рухлядь, которая, надо полагать, ее наполняла. Нет даже примитивных занавесочек, не говоря уже о шторах: окно зияет чернотой. И только в углу валяется изрядно помятый телами и временем матрац в каких-то подозрительных подтеках. Хорошо хоть лампочка цела. Хотя зачем она тут, все равно освещать нечего. Ну, хоть не так страшно в пустой, незнакомой и совершенно неуютной комнате.

Цинга, скотина, не спешит на работу. Небось обдолбился с вечера так, что от постели не отлипнуть. Жду его уже час, если не больше. Ничего, придет, никуда не денется. Я злой, но терпеливый. Главное сегодня — не сорваться. Нервы, естественно, ни к черту, но все же нельзя дать бандитам понять, что я сломлен и перепуган так, что еще чуть ткни меня — и обделаюсь окончательно. Нет, надо, чтобы они видели: я спокоен, как удав, — кажется, кстати, Удавом кличут какого-то их видного авторитета. Спокоен, а стало быть, готов к серьезной борьбе.

А вот и Цинга. На тачке подкатил. На роже — следы подушки. Наверное, даже чаю попить не успел: как же, клиентов поутру кумарит, самое рыбное время. Вон они, в сторонке ждут его. Только я сегодня — вне очереди. Я — не за товаром, мне только поговорить. Так что, ребята, потерпите чуток.

— Здорово, Цинга.

— Привет, — как ни в чем не бывало тянет руку.

Может, он и не знает ничего. А возможно, получил какой-нибудь особый инструктаж на мой счет.

— Слышь, Цинга, организуй-ка мне встречу со Щавелем.

— Опять?

— Да, опять.

— Когда?

— Сейчас.

— Как понять — сейчас. Что я тебе его, рожу?

— Нет, не родишь. Но позвонишь и позовешь сюда. Скажешь, что дело срочное, а разговор — не телефонный.

— Мне щас некогда. И радиотелефона у меня нету.

— Я дам тебе жетон: дойдешь до автомата.

— Не дойду.

— Дойдешь. Еще как дойдешь.

— Ты чо, напрягаешь меня, что ли, — никак я не врублюсь.

— Напрягаю.

— Лучше не надо. А то потом жалеть придется.

— Не придется. Короче, Цинга, пока ты не выдернешь сюда Щавеля, работать ты не будешь. Я тебе не дам.

— За базар отвечаешь?

— Отвечаю.

— Ну и как же ты мне работать не дашь? На одних понтах?

— Не на одних. Не дам — и все.

— На понтах, значит. Так я щас пацанов позову. Для такой темы у меня свой жетон есть. Пацаны приедут — разведут. Ты, кстати, еще не разбашлялся за прошлый раз. Заодно и на счетчик поставят.

— Не поставят. Слушай меня внимательно. Сейчас я позвоню в РУОП — по телефону доверия. Знаешь такой? И приедут к тебе клиенты — товара на всех не хватит. Да они тебя и сами отоварят. Ты ж знаешь — мало не покажется. Ну, что теперь скажешь? Свинтишь? Точку сменишь? Но я тебя везде найду. Добрые люди, если что, подскажут. Короче, Цинга, тебе остается всего два варианта: или выдернуть сюда Щавеля, или искать другую работу.

Обрисованная перспектива безработицы оказывает на Цингу должное впечатление: глазки его, застывшие в ужасе при моих словах, забегали, едва их владелец осознал, что слова эти — всего лишь угроза, и трагического исхода можно избежать, если принять выдвинутые условия. Нервно сглотнув, Цинга вежливо — спеси как не бывало — спрашивает:

— Ты чо со Щавелем-то, побакланить хочешь?

— Доставай, Цинга, жетон, иди звони Щавелю, скажи, что, если до двенадцати его не будет — я начинаю действовать. Давай шевелись. Клиенты ждут, и мне некогда.

Щавель подъезжает в половине двенадцатого. Идет от машины — вразвалочку, руки в карманах — словно не для серьезного разговора приехал, а так, прогуляться. Ничего: раз приехал, значит, в штаны уже подналожил малость. Был бы по-настоящему крутым или в завязке с РУОПом, пропустил бы мои угрозы мимо ушей. А может, он проучить меня явился, чтобы не пугал зря серьезных людей? Хрен ее разберет, душу бандита, — если она у него имеется. Но в любом случае следует помнить о нервах — не расслаблять их, держаться спокойно, уверенно, достойно. Щавель должен понять, что я не боюсь его… Но почему же он, сволочь, глядя на меня, ухмыляется?

— У тебя, что ли, базар серьезный?

— У меня.

— Ну, давай. Чо надо?

— Надо, чтоб ты отдал бабки, на которые вчера нас опустили твои быки.

Щавель ухмыляется еще более нагло. Что там у него в глазах — не разберешь. Нету глаз — одни черточки.

— Ты это о чем? Что-то я не въеду никак.

— Слушай, давай не будем тут выламываться: въеду — не въеду. Все ты прекрасно знаешь, и объяснять я тебе ничего не буду. Я тебе другое скажу. Если сегодня я не получу назад бабки — я тебя и всю твою команду сдам. Этого распространителя, — киваю в сторону Цинги, — всех остальных: на «Гостинке», на «Гребенке», в клубах, вчерашних бычар — номер машины я запомнил — и тебя в первую очередь: за паровоза пойдешь, — короче, всех солью мусорам. У меня в РУОПе нехилая крючина вбита. Майор Еремин — небось слыхал?

Щавель молчит. Да и нет такого майора — в РУОПе, по крайней мере. Если только по случайному совпадению затесался.

Не срываться, главное — не срываться на сопли и вопли. Пока все идет нормально — необходимый тон ты выдерживаешь. Давай дальше.

— Могу тебе организовать встречу с Ереминым и его громилами. Они тебе такой беспредел устроят, что весь твой бандитизм тебе детством покажется.

— Слышь, — глаза Щавеля как будто даже приоткрываются, но в них, кажется, нет страха. — Еще раз ты меня мусорней шугнешь — я тебе дыру в башке пробью.

— Хорошо, давай без угроз. Я хочу получить бабки. И я их получу.

Щавель молча смотрит на меня — долго, пристально. То ли изучает, то ли просто тянет время, необходимое для принятия решения. Ухмыляется.

— Ладно, фанера. Надо было тебя заделать, да я пожалел. Значит, так, шеруди рогами. Подваливай завтра…

— Сегодня, — перебиваю. — Се-го-дня.

— Слышь, ты если уж лоханулся на формазоне…

— Я сказал — сегодня. Никаких завтра. Все. Сегодня.

— Ну хорошо, мужик. Будь по-твоему. Кто хозяин-то хаты — девка? Пусть подходит в три часа к «Пуле» под козырек.

— Это где?

— Гостиница «Пулковская» — знаешь?

— Да. Я буду с ней.

— Как хочешь.

Щавель разворачивается и, не пообщавшись с Цингой, раболепно замеревшим неподалеку, идет к своей «бээмвухе».

Ну вот, кажется, появились кое-какие подвижки в сторону разрешения проблемы. Роль свою ты исполнил как надо, тон — выдержал должный. Можешь ведь, если захочешь.

Ко входу в «Пулковскую», над которым нависает массивный козырек, мы подкатываем на частнике в три с копейками. На размеченной стоянке среди других машин — темно-синяя «восьмера» вчерашних псов. Оба — на передних местах. Не удержавшись — подхожу, стучу в боковое стекло. Приопускается.

— Ну что, подонки грязные, получили по рогам от своего бугра?!

— Садись в машину, — кивает на заднее сиденье, выходя и откидывая переднее: сзади в «восьмерке» иначе не сядешь, — стратег. Серый. Он сегодня — рядом с водителем. В глаза мне не смотрит. По всему чувствуется, что еле сдерживает ненависть. — Ну, садись, чего резину тянешь. И она пусть садится.

— На хрена?

— Да не стремайся! Я вижу, ты уже обоссался и обосрался. Ты со Щавелем добазарился? Значит, садись. Поедем.

— Куда?

— За бабками твоими, урод.

— Будешь грубить — без Щавеля никуда не поеду. С ним у нас базар в другом стиле.

— А у меня один стиль, хорек ты обшмыганный: или поехали, если хочешь бабки получить, или вали отсюда. Последний раз говорю — садитесь в машину! Да не ссыте вы — никто вас не тронет.

Надеюсь, инструкция Щавеля действительно запрещает этим ублюдкам прикасаться к нам хоть пальцем.

— Куда ехать?

— В Пушкин.

— Почему в Пушкин?

— Потому что там — наш банк. «Царскосельский». Получишь бабки, когда заполнишь кучу бумаг, — чтобы потом второй раз не просил.

Вопросительно смотрю на безучастную Настюху. Ей, похоже, все равно: в Пушкин так в Пушкин.

— Хорошо, поехали. Только смотрите, без фокусов. Щавель там будет?

— Будет.

И по Пулковскому шоссе — в сопровождении бесконечных рекламных щитов, и по Киевской трассе, по обочинам которой лежат грязные ошметки сугробов, мы едем в полном молчании — и, только когда машина сворачивает на какой-то подозрительно узкий проселок, ведущий явно не к городу, я не выдерживаю:

— Куда мы едем?

Серый не отвечает, задумчиво глядя в боковое окно. Напарник его тоже помалкивает, следя за дорогой.

— Куда едем? — толкаю Серого в плечо. Молчание. Мгновенно взмокшая майка прилипает к спине. Вокруг — ни души. Мы удаляемся все дальше от трассы. Кажется, я допустил вторую ошибку. Аналогичную первой. Стараюсь не смотреть на Настюху — стыдно, что я, возомнив себя крутым, позволил заманить нас повторно в одну и ту же западню. Весь ужас положения в том, что из этой треклятой «восьмерки» не выскочить, она словно создана для подобных целей. Мы зажаты в тиски.

— Слышь ты, Серый, — куда едем? Я Щавелю говорил: вы на мушке у РУОПа. Если у нас с головы упадет хоть волос — вас всех повяжут. Сегодня же. Я спрашиваю, куда вы нас везете?

Вместо ответа Серый поворачивается ко мне вполоборота — и, как и вчера, я вижу направленную мне прямо в переносицу одноглазую морду, только на этот раз — пистолетного ствола.

— Заткнись, ублюдок, ты меня еще вчера достал. Хоть раз пикнешь — я тебя продырявлю.

Рука Настюхи тянется к моей, я накрываю ладонью ее крохотный трепещущий кулачок. Настюхина дрожь перетекает в меня все глубже — вот уже и колени охвачены ознобной вибрацией. Мы прижимаемся друг к другу, точно ища в этом поддержки, если уж не физической, то хотя бы моральной. Машина с ровным гулом пропахивает изъезженную колесами снежную хлябь. Место совершенно безлюдное, встречного транспорта, увы, не видно. Серый приопустил ствол, чтобы не напрягать руку, но по-прежнему не отводит его от меня в сторону. Так и сидит вполоборота. Подъехав к чахлой рощице, автомобиль сбрасывает скорость и, углубившись в островок оголенной растительности, останавливается.

— Приехали, — объявляет Серый.

Выйдя из машины, он откидывает переднее сиденье, открывая проход, — видимо, для нас.

— На выход! — стволом резко очерчивает траекторию, указывая нам направление.

Понятно, что привезли нас сюда не за деньгами. Боюсь даже думать об этом, но, кажется, нам грозит самое худшее из всего, что только можно себе представить. Мы с Настюхой еще плотнее прижимаемся телами. Ее дрожь сливается с моей. Второй бандит, также покинув салон, затягивает молнию кожаной куртки к самому подбородку и опускает руки в карманы.

— Давай шевели мослами, — Серый трясет в воздухе пистолетом. — Ну, быстро! Кому говорят?! И овцу выводи. Будет щас вам харево!..

Настюху трясет словно в лихорадке.

— Не выходи-и, — шепчет, обхватывая меня за талию, чтобы сблизиться еще плотнее и не отпустить. — Они убьют нас…

— Слышь ты, придурок! Вылезай! — уже не говорит, а орет Серый. — Шевели копытами, или я тебя щас раскурочу!..

Дикий ужас, вопреки всякой логике, не парализует сознание, а наоборот, заставляет его работать обостренней. Соображаю: в машине нас будут расстреливать едва ли: останутся обильные следы крови, пуля, прошедшая навылет, может пробить стекло. Значит, будем сопротивляться.

Уяснив, что выбираться из машины добровольно мы не собираемся, Серый, перемежая мат угрозами, заходит с тыла.

— Открой! — это, видимо, второму бандиту, и тот, поднимая на ходу воротник — в защите от холода, — неуклюже ступая в снеговой грязи, направляется к заду «восьмеры». Щелчок замка — и (я вижу это боковым зрением) задняя дверь открывается, подобно взмаху крыла. И уже через секунду мне в скулу грубо утыкается жесткий и холодный пистолетный ствол.

— На выход, — спокойно и твердо предлагает Серый.

Настюха еще крепче прижимается ко мне всем телом, ноги ее уже почти отбивают чечетку. Я слышу, как звеняще — металл отчетливо передает внутренние движения пистолетного механизма — натягивается невидимая пружина, фиксируемая в напряжении легким щелчком: взведен курок. Деваться некуда — нужно выходить. На просторе, по крайней мере, остается шанс спастись бегством.

— Выходим!.. — произношу громко — для Настюхи, но еще более — для Серого.

— Давай! Шеруди клешнями!..

Делаю попытку освободиться от Настюхиных объятий, но она, забросив мне на плечо и вторую ручонку, прижимается ко мне животом. Какой он уже большой, этот живот! Отрываю Настюху от своей груди — бережно, но настойчиво. Нужно выходить — там есть шанс на выживание…

— Идем! — говорю громко, а далее, освобождая для Настюхи проход, шепчу ей в ухо: — Выходи первая — и сразу же беги… Быстро беги, изо всех сил…

На подламывающихся ногах Настюха выбирается из машины. Серый, гад, тотчас оказывается рядом с нею.

— Иди, встань туда. Дальше, еще дальше. Стой там.

Ну, беги же, Настя, беги! Нет: стоит, ссутулившись, опустив голову, словно в чем-то провинившаяся школьница. Беги же, беги! Ну — беги-и!!!

— А тебе что, урод, — особое приглашение?

Переваливаясь через порог машины, смотрю исподлобья вперед — туда, где, отведенная к сугробу на обочине, стоит поникшая Настя. В трех шагах от нее — Серый. Лицом к ней, боком — ко мне. Двигаюсь медленно, зато стремительно рассчитываю предстоящие движения. Сейчас я оттолкнусь посильнее… Первый прыжок — туда, на обочину, второй — уже в сугроб, дальше как придется, главное — сбить с ног Серого и постараться отнять у него пушку, потом хватаю Настюху за руку — и бежим что есть мочи! Вперед, подальше — куда глаза глядят! Главное — быстро. Очень быстро!

Дальнейшее происходит словно в замедленной съемке. Уже опуская ногу с порога автомобиля в грязное снежное месиво — чтобы, хорошенько оттолкнувшись, начать задуманный спурт, несфокусированным дальним зрением я вижу, как Серый, коротко глянув в моем направлении, поворачивает лицо обратно к Настюхе и, направив на нее пистолет, молча и хладнокровно стреляет. Из ствола вырывается сочное пятно пламени, обрамленное дымовой оболочкой, которая, превратившись затем в самостоятельное сероватое облачко, уплывает в сторону… Звук приходит чуть позже — вначале сухой и резкий, а спустя тысячные доли мгновения — гулкий и раскатистый, шарахнувший по заснеженной окрестности… Остальное я вижу — машинально фиксирую, понимаю, ловлю сознанием — уже на бегу: Настюха, неуклюже взмахнув руками, плашмя падает в снег лицом, Серый делает к ней два быстрых шага и, направив ствол вниз и чуть нагнувшись, стреляет Насте в голову — в упор… Откуда-то сзади — а в это время я уже сломя голову несусь по сугробам прямо на Серого — раздаются выстрелы: один, второй, третий… Как видно, это напарник Серого, готовившийся расстрелять меня, но не ожидавший от своей жертвы подобной прыти, палит теперь мне вдогонку… Еще окончательно не распрямившись после бега, я ударяю Серого, который к этому времени оборачивается на стрельбу, головой в живот; он, отброшенный ударом в сторону, сгибается пополам, но пистолет не роняет. Выстрелы у меня за спиной обрываются: вероятно, бандит боится попасть в Серого, а я, не сбавляя скорости после столкновения с Серым, бегу, увязая в сугробах, хватаясь за стволы и ветви деревьев, интуитивно петляя, словно заяц… Выстрелы гремят мне вслед еще трижды или четырежды, и однажды я даже падаю, успев подумать, что от пули все-таки не убежишь, но это рытвина, я вскакиваю — и продолжаю безумный бег…

В город я пробираюсь по полям. На трассу выходить страшно. Ориентиром мне служит уже знакомое сияние среди черноты, восходящее к звездам. Ноги — мокрые от подтаявшего снега — гудят, измученные многокилометровым переходом. Тело — тоже влажное от постоянной испарины. Во рту — печь. Чтобы хоть как-то остудить ее, периодически забрасываю в рот горсти снега, зачерпнутого из-под корки наста. Наста… Настя… Настюха… Боже мой, я не верю… Если бы не видел сам — ни за что бы не поверил. Как же я теперь жить-то буду с таким грузом на сердце? Сдам бандитов, сдам подонков… Дойти бы только до города, до ближайшей ментовки добраться. Живым… Сопли и слезы льются по лицу ручьями. Я их не отираю. Если бы не постоянная подкачка допингом, давно бы уже, наверно, упал в снег, замерзший и обессилевший. Так бы и сдох на этом колючем насте. Насте… О Боже, какой ужас! Даже регулярные дозы кокса не могут притупить остроту воспоминаний…

Первый увиденный мною таксофон вмурован в землю на крепкой стойке около универмага «Московский». Боже, как опасно близка отсюда «Пулковская», от которой началось последнее Настюхино путешествие.

Набираю «02». Диспетчер равнодушно уточняет мое местонахождение — и перебрасывает звонок по назначению. Попридержав переживания — по телефону они ни к чему, — излагаю суть: я только что вырвался из лап бандитов, собиравшихся меня убить и убивших другого человека. За городом, на пути к Пушкину.

— Это случилось ближе к Петербургу или к Пушкину? — без тени соболезнования, чисто прагматическое уточнение. От этого, вероятно, зависит, кто займется проверкой сигнала, местные менты или пушкинские.

— Ближе к Петербургу. Почти рядом. Возле Пулковского шоссе.

— Выйдите к свету на Московский проспект и ждите милицейскую машину, она скоро подъедет.

— Я не могу выйти к свету, я боюсь… Они меня убьют… Они меня преследуют…

Молчание. Нестандартная ситуация.

— Хорошо. Где вы будете ждать наряд?

— Около универмага «Московский». В затемнении, в глубине.

— Ждите. Машина скоро будет…

Не знаю зачем, но, поджидая ментов, я загоняю в ноздрю еще одну дорожку. Пусть мне будет хуже. С неба размеренно опускаются редкие, но крупные снежинки. Упав на асфальт, тают. Конец зиме. А в ее начале мы встречали такой же — мокрый, нерешительный, пробный снег, — подставляя ладони тающим снежинкам, вместе с Настюхой. Она смеялась, сравнивая это чудо природы с кокаином. Да, одно из названий стимулятора — снежок…

Ментовский «рафик» медленно ползет вдоль универмага. Выхожу из укрытия. Приближаюсь бегом: до прогулок ли тут? По кузову — крупно: «ГРУППА НЕМЕДЛЕННОГО РЕАГИРОВАНИЯ». Мне открывают дверь салона. Четверо ментов, не считая водилы. Двое — с автоматами. Расспрашивают, что да как. Тон сочувственный. Никаких язвительных реплик, замечаний, придирок. Рассказываю все как есть.

— Ты место найдешь? — спрашивает мент.

— Не знаю.

Я действительно не знаю. Где он, этот поворот? Ночью точно не найти. Но при свете дня постараться можно. Во всяком случае — методом исключения. Не так уж много там должно быть сомнительных проселков, уводящих от трассы к лесочку на отшибе.

— Так найдешь или нет? — интересуется второй мент.

— Днем, может, и найду. Должен найти. Сейчас — не знаю. Вряд ли.

— Да сейчас-то — понятно…

— Чего делать будем? — спрашивает третий, автоматчик, глядя на соратников.

В машине тепло, щеки мои зажигаются, словно их натерли перцем, а бодряк от дурмана шибанул такой, что череп трещит по швам. Разговор ментов доносится ко мне будто сквозь слой ваты.

— А чо ночью-то делать? Убойники, один хрен, ночью ничо не найдут, пусть спят пока до утра. Сгрузим его в пятьдесят первое, посидит пусть с дежурными. Протокол, туда-сюда… Все равно на их земле мокруха…

«Рафик» с надсадным скрипом тормозит возле отделения милиции, вход в которое ярко освещен. Поднимаюсь по ступенькам. Колени дрожат от напряжения, в башке, разомлевшей от тепла в салоне «рафика», — полный винегрет. Провожает меня лишь один мент — должно быть, не только самый пожилой по возрасту, но и старший группы немедленного реагирования. Проходим с ним мимо пульта с шипящей рацией, усеянного кнопками и лампочками, к столу, за которым сидит майор милиции, по-видимому, дежурный.

— Приветствую, Иваныч, — говорит мой провожатый. — Что, не спится?

— Привет. Да какое там спанье! Ну, чего хорошего скажешь?

— Вот — привез, чтоб ты не скучал. Еле выпутался парень. На вашей земле убой. Подругу его — того… Ты тут с ним разберись покуда — протокол, заявление, то, се. А по утряне убойникам передай. А напарник твой где ж?

— Да побежал за сигаретами. В «24 часа». Курево, блин, кончилось. У обоих. И в «аквариуме» сегодня, как назло, пусто. Стрельнуть даже не у кого. Ночь вообще-то спокойная, только вот ты — с плохой новостью. Да еще часа три назад братан один пожаловал.

— Какой еще братан?

— Нормальный братан. На сотовой связи, на цепях весь. Разве что без понтов.

— А чего хотел?

— Да так, заяву притаранил.

— Да ну?! Не может быть! Братан — заяву?!

— Ну. У него на хвосте руоповцы висели — в разработке он у них, видно. Ну, он их срисовал — и мигом сюда. — Открыв верхний ящик стола, Иваныч достает несколько исписанных листков бумаги, а следом — пистолет черненого металла. — Вот, полюбуйся. С полной обоймой.

— Кольт, что ли?

— Ну. Иностранного, как я написал, производства. А заяву-то почитай…

— Да чего мне ее читать, и так знаю, что там. Я, такой-то такой-то, нашел этот ствол в укромном месте, подобрал от греха подальше и привез в отделение милиции. Так?

— Ну. Ты, я смотрю, такие заявы наизусть уже знаешь…

— Да уж, начитался. Число-то хоть сегодняшнее?

— Сегодняшнее. Не такие уж они идиоты. И чернила одинаковые — не придерешься. И самое главное — что не вез, а привез, понял? У них обычно заготовка эта в кармане лежит неделями, пока не истреплется. Каждый день-то переписывать лень. И при задержании дату успеть шлепнуть не так-то просто. А этот заявление вместе с датой прямо при мне накатал. Пришел, сел тут — и накатал. И тогда только ствол вытащил. По ЦАБу я его пробил — есть такой парень, не подкопаешься. В компьютере на Литейном он, понятно, тоже есть. Только ведь не пойман — не вор. Это мне потом уже руоповцы рассказали — были они здесь после него, — что вели они этого братана через полгорода. Несколько отделений по пути было. А с тем местом укромным, что в заяве обозначено, он даже рядом не проезжал. Но к делу это не пришьешь. Они его и брать-то не собирались, пасли до поры. А он, гад, как только хвост срисовал, так сразу в ближайшее отделение и завернул. К нам, то есть. Возни теперь с бумагами… — Майор перехватывает за рукоятку отданный собеседником пистолет, бросает его в ящик стола и сверху сгребает ворох исписанных листков.

— Да, Иваныч, не утонуть бы в бумажной могиле. Но в целом, значит, ночь без происшествий?..

— Так ведь еще не вечер. Жди: что-нибудь да случится. Всегда так: то пусто, то густо.

— Ну ладно, пошел я. Выходи, если что, на связь.

— Ага. Давай.

Мы с Иванычем остаемся одни. Оторвавшись от писанины в толстом журнале — наверное, дежурств, — он с безразличием поглядывает на меня.

— Ну, как тебя угораздило-то?

— Бандиты… Вывезли за город…

— Банди-иты. А ты, значит, овечка заблудшая. Сел с ними и поехал. Не знал, что они бандиты, да?

— Знал…

— Так какого ж хера поехал?

— Заставили.

— Заста-авили. Кончай мне тут темнить. Я вас всех насквозь вижу. Вначале, блин, сами с ними спутаетесь, замажетесь — так, что не отмыться, а потом они вас отстреливают по одному, как воробьев. Что у тебя с глазами — ну-ка, повернись-ка сюда, к свету. Пил?

— Нет.

— Так что, на наркоте торчишь, стало быть? Нормальные люди на наркоте не торчат, у них денег таких нету. А раз на дурь деньги есть — стало быть, не простой ты потерпевший. На бизнесмена ты не похож. Горбом на кайф не зарабатывают, стало быть — воруешь или грабишь. Что, правильно я говорю?

Въедливый взгляд проклятого Иваныча прожигает мне нутро. Какую помощь может оказать мне этот человек, если я для него — пособник бандитов, жертва, получившая едва ли не по заслугам. Как бы он еще не обыскал меня. Вдруг начнет шить распространение? Тогда — вообще вилы.

Намарав в журнале еще пару строк, дежурный откидывается на спинку кресла, глубоко и звучно, не считая нужным прикрывать пасть, зевает и, сладко потянувшись с разведением рук в стороны, спрашивает:

— Так где, говоришь, убили эту твою Настю?

Я вздрагиваю. Ничего себе повороты.

— Откуда вы знаете, что ее звали… Настей?

— Я все знаю. Ладно, не морочь яйца — ты ж сам по телефону имя это орал как бешеный. Настю убили! Настю убили! Я сразу подумал, что пьяный или обширянный. Слушай, а тебе случайно не почудилось это — в мультиках, как это у вас бывает…

— Нет, не почудилось.

— Ну и где, говоришь, ее положили?

— В лесу.

— В каком лесу? У нас на территории леса нет. Никакого. Даже искусственного.

— Есть. По дороге в Пушкин.

— В Пушкин? Ну, возле Пушкина, может, и есть какой лесок. Так что ж ты к нам-то — в Пушкинское ГУВД бы и обратился. А?

Не отвечаю. Я тихо, но уже бесконечно сильно ненавижу этого мента, который, может, всего-то намерен почесать язык, коротая дежурство, и не имеет в отношении меня злого умысла. Но я ненавижу его как самого лютого врага. Он и есть в эти минуты мой самый лютый враг.

— Девка тебе кем была, Настя-то эта убиенная? Жена — не жена? Путана, может? Не сутенер ты часом? Нет, не похож вроде. Точно ее завалили? Не примерещилось? А то вам часто всякое мерещится. А мы по ложным вызовам мотаемся. Убили! — кричит, — убили! Приезжаешь, а там — наркота в отключке. С виду и впрямь — труп: глаза подкачены, язык вывален. А потом глядишь: мычит чего-то, воскресает… А пока наряд по вызову мотался — кому-то помощь была нужна по-настоящему. Значит, говоришь…

Я уже ничего не только не говорю, но и не соображаю. Спертый воздух помещения ударяет мне в голову. Перед глазами плывут черно-желтые фантомы… Моя Настюха… лежит сейчас в темноте… на снегу… и ей уже некому помочь. И даже отомстить за нее — некому. Этот гад — не будет. И другие — тоже. Никому до Настюхи не будет больше никакого дела. Но мне — мне есть до нее дело! Мне!!!

Внезапно словно какой-то толчок выводит меня из оцепенения. И я вдруг предельно четко, во всех подробностях, представляю себе, что надо делать. Словно кто-то придумал для меня сценарий и сумел внушить его до мельчайших деталей. Надо только поторопиться с постановкой этого сценария, пока не пришел помощник дежурного Иваныча. Будь он проклят.

Закончив очередной абзац своей болтовни, Иваныч вперивает в меня вопросительный взгляд. Должно быть, что-то спрашивает. Чего ему надо? Не имею об этом даже приблизительного представления — все пропустил мимо ушей, прорабатывая сценарий. Может, оно и к лучшему.

— Извините ради Бога, но нельзя тут у вас где-нибудь прилечь? Что-то мне совсем плохо.

Иваныч, ждавший от меня, чего-то другого, меняет выражение лица трижды за несколько секунд: из вопросительного оно становится удивленным, а затем и понимающе-добродушным.

— Прижало тебя, парень? Перебрал, должно быть, наркоты, а? Прижало?

— Еще как. Вздремнуть бы хоть часок.

— Здесь с этим не очень. У нас тут не вытрезвон, понимаешь ли.

— Может, хоть на полу где-нибудь? Совсем что-то я расклеился. На ногах не стою. И ничего не соображаю.

— Это я уже понял. Нет, парень, на полу не пойдет. Здесь тебе не ночлежка.

— Может, тогда в «аквариуме»?

— Ишь, слова-то какие знаешь?! Бывал, значит, в «аквариумах»?

— Бывал. Кто ж в них не бывал…

— Эт точно! Ну, давай — определим тебя в «аквариум». Хм, первый раз у меня такое: чтоб человек сам в клетку просился.

Взяв со стола связку ключей, майор направляется в дальний угол помещения, где с решеткой из металлических прутьев — камера для задержанных. Скрежещет ключ в замке, со скрипом открывается почти прозрачная, сваренная «в клеточку» из прутьев дверь.

— Заходи. Сегодня тебе тут отдельный номер. Не люкс, конечно, ты уж, хе-хе, извини. Будь как дома. Смену буду сдавать — разбужу. А может, до того времени кто другой разбудит.

Захожу в камеру, присаживаюсь на деревянную скамью, покрытую резьбой народного творчества. Озираюсь. Стены тоже разукрашены умельцами из народа, напротив — еще одна длинная, во всю стену, лавка. Пора внедрять сценарий. Эх, практики никакой. Ну да это дело наживное.

— А что это у вас деньги на полу валяются? — перебиваю майора на полуслове. — Живете хорошо, девать, что ли, некуда?

— Где деньги-то? — майор недоуменно обшаривает взглядом пол вокруг.

— Да не там смотрите! Вон же они — целая пачка! — показываю пальцем под лавку, протянувшуюся вдоль противоположной стены.

Оставив ключи в замке, майор нерешительно заходит в камеру.

— Ну где?

— Да вон же, не видите, что ли? Да это вам сверху не видно, вы отсюда гляньте. Или нагнитесь получше. Вон, у самой стены.

Вплотную подхожу к дежурному, тыча пальцем под лавку. Не ожидая подвоха, но все же с явным недоверием, Иваныч наклоняется и заглядывает под лавку. И в этот момент я сильно толкаю его: одной рукой — в поясницу, другой — в зад. Из Иваныча вырывается какой-то странный звук, напоминающий короткое собачье тявканье, — и он падает, головой ударяясь об пол под лавкой. Опрометью выскакиваю из аквариума, с резким металлическим лязгом захлопываю дверь-решетку, быстро проворачиваю ключ, выдергиваю его из замочной скважины — и отшвыриваю связку на безопасное расстояние. Ключи злобно взвизгивают при падении — это я фиксирую уже на бегу. Быстрее — к столу дежурного. Рву на себя верхний ящик, едва не вывалив из него все содержимое. Отбрасываю в сторону ворох бумаг… Вот он, кольт иностранного производства. Более увесистый и прохладный, чем можно было ожидать.

Из «аквариума» уже раздается:

— Ты что, сука, творишь? А ну быстро открой! Быстро, я сказал! — Железная дверь-решетка остервенело сотрясается от напора. — Открой, сволочь, я тебе сказал! Убью с-суку! Убью…

Сквозь прутья решетки появляется рука, размахивающая пистолетом. Прицельного огня майор вести не в состоянии: меня ему не видно. Заталкиваю кольт в карман. Бегом к выходу. Самое главное сейчас — исчезнуть отсюда быстро, до возвращения помощника дежурного… А теперь надо хоть немного передохнуть. Прийти в себя. Остаток ночи я проведу на чердаке, некогда уже оказавшем мне посильное гостеприимство.

Насилу дотянул до рассвета. Жду автобуса. Надо выдвигаться в сторону Невского. К Цинге. Другого выхода на банду Щавеля у меня нет. Тяжелый и здоровенный кольт, вставленный за пояс, давит рукояткой на ребра. В башке, даже после двойной дозы кокса, — обильный туман. Пора бы уже, соскочив с кокса, закинуться айсом, да только денег — шиш. Последние две сотни отдал вчера Настюхе. Настюха, Настюха…

Кряхтя, подползает нужный мне номер. Войдя в его чрево вместе с несколькими другими пассажирами, усаживаюсь на свободное место у окна в левом ряду. Автобус, хоть и почти пустой в этот ранний час, трогается с места тяжело. Грузно.

— Пойдем-ка, Цинга, со мной!

— Куда?! — Цинга чуть не шарахается от меня, словно от чудовища. Это уже нечто рефлекторное: Цинга начинает привыкать к тому, что мое появление приносит ему одни лишь — и немалые — неприятности.

— Идем, говорю. Позвонить надо.

— Кому?

— Да все тому же.

— Не, не пойду. — Цинга уже оправился от легкого шока, вызванного моим внезапным возникновением.

Достав из-за пояса ствол, тыкаю им прямо в грудь упрямцу, не опасаясь посторонних глаз.

— Пойдешь, говнюк, или сдохнешь тут прямо щас…

На пути к таксофону Цинга, искательно пытаясь заглянуть мне в глаза, ноет о том, что Щавель запретил ему реагировать на мои требования установления с ним, Щавелем, телефонного контакта.

— Ничо, на этот раз у тебя будет оправдательный аргумент, — подразумеваю ствол. — А в трубку ты ему про меня не говори. — И я инструктирую дрожащего от страха Цингу на предмет разговора с бригадиром.

— Алло, это я, Цингарели, — такова, видимо, настоящая фамилия Цинги, хотя на грузина он совсем не похож. — Тут на меня круто наехали. Тебя требуют на стрелку. Говорят, что срочно…

Вырываю трубку и бешено ору в нее на пол-Невского — прохожие удивленно оглядываются:

— Слышь, ты, падаль шакалья, слушай меня внимательно и не говори потом, что не слышал. Ровно в одиннадцать ты должен быть напротив Думы, где один из твоих псов торгует наркотой. Минута опоздания — стрела считается продинамленной. И тогда я объявляю беспредел тебе и всей твоей поганой кентовке!..

С размаху грохаю трубку на автомат. Получилось, должно быть, убедительно. Цинга таращит глаза в испуге. Еще никогда, наверно, не слышал, чтобы кто-нибудь позволял себе так разговаривать с его шефом. Вряд ли Щавель узнал мой голос — искаженный к тому же настоящей злостью — по телефону. Приедет, пожалуй, наверняка. И думаю, что без оружия: а вдруг свидание таким нестандартным образом ему назначил РУОП? Лишь бы с ним приехали вчерашние ублюдки. Прикрывать бугра, тем более безоружного, кто-то все-таки должен. Хоть бы они приехали! Чего я хочу от этих тварей? Мне нужны их шкуры. Щавеля — и тех двоих. Я хочу продырявить каждому из них сердце, печень, мозг. И сделаю это в самом центре великого и проклятого города. А потом пусть меня судят. Я готов. Главным своим судом — собственной честью, а также судом Настюхи — я буду уже сполна оправдан. Ну, твари, подъезжайте. Это будет последняя в вашей беспутной жизни стрелка. А мне терять нечего. Я человек, считай, загубленный — все равно пропадать. Так лучше уж если не с музыкой — то со стрельбой. Устроим прощальный салют.

— Ну, чего уставился? — спрашиваю Цингу, не сводящего с меня выпученных от ужаса глаз. — Не вздумай теперь Щавелю звонить — пристрелю.

Это я уже лишнего хватанул. Отнятие жизни у Цинги, такого же доходяги, как и я сам, меня совсем не вдохновляет. Тем более что он ничего мне не должен. Ну да ладно, пусть переварит — для острастки. В эти минуты, может быть последние в моей жизни, бедолага, чья судьба-злодейка так схожа с моею, кажется мне даже немного близким. Жалко его, недотепу. Однако, как некогда уже бывало с Балдой, Цингу жалко, а себя — еще жальче.

— Цингарели — твоя фамилия, что ли?

— Ну.

— А на грузина внешне не тянешь.

— Отец был грузином, мать — русская.

— Понятно. Ну, давай, гурзошник недобитый, выгребай из карманов — что там у тебя сегодня. Все выгребай.

Цинга еще больше сереет лицом.

— Щавель на меня все повесит.

— Не повесит. Твой поганый Щавель больше ничего и ни на кого не повесит.

— Как это?

— А так. Сейчас он приедет — и я его замочу. — В доказательство своего могущества похлопываю по куртке в том месте, где спрятан кольт.

— Да ты чо, они же тебя самого сразу уроют!..

— А это мы еще посмотрим. Ну, выворачивай карманы.

Цинга, без особого рвения порывшись в карманах, передает мне около дюжины пакетиков аптечного стандарта, пару пузырьков, используемых также фармацевтами, наполненных белым порошком — скорее всего кокаином, и спичечный коробок, вероятно, с марихуаной.

— Все?

— Все.

— Точно?

— За базар отвечаю.

— На вот тебе, — возвращаю ему один пузырек. — Заныкай на черный день. Он у тебя скоро наступит. Вали все на меня: я, мол, все забрал. Если будет кому валить. Что там — кокс?

— Ну.

— Бодяжный небось?

Цинга, явно смущенный неожиданным вопросом, отрицательно машет головой не сразу. Значит, бодяжный.

— А сам ты каким закидываешься?

— Этим и закидываюсь, каким же еще.

Насыпав на тыльную сторону ладони белоснежно-кристаллическую полоску, привычно озираюсь по сторонам — нет ли вокруг подозрительных личностей — и, не заметив таковых, втягиваю порошок ноздрей. У-у-ух, блин, понеслась душа в рай!..

Вишневый «БМВ» Щавеля медленно — явно опасливо — притирается к тротуару в назначенном мною месте Невского. Следом подползает еще одна, неизвестной мне марки, машина спортивного типа. Пассажиры полулежат в ней, будто космонавты. «Восьмеры» с двумя интересующими меня ублюдками что-то не видно. Не исключено, что после вчерашнего они вообще залегли на дно. Хотя, по логике, они бы должны непременно убрать еще и меня — как свидетеля их злодеяния. Что ж, может, заказ на меня уже получил кто-нибудь другой. Но тех подонков Щавель себе на подмогу не вызвал, это уже очевидно. А жаль. Пуль для них я бы не пожалел. Ну да и Щавелю не зажилю. Только что-то он выходить из машины не торопится. Сволочь. В крайнем случае я его и в машине укокошу.

Щавель все не выбирается на тротуар. Высматривает, кто его ждет в указанном месте. Трусливая гадина. Понятно, что меня уже увидел, — теперь прочесывает взглядом подступы к месту моей дислокации: нет ли кого еще, какой-нибудь реальной угрозы. Из машины сопровождения тоже никто не спешит выйти. Переговариваются, наверное, друг с другом по радиотелефонам. Ну, Щавель, давай — вылезай из своего крутого автомобиля, он тебе больше не понадобится. Ты молодец против овец? Так я и есть та самая овца. Иди, задери меня. Ты думал небось, что тут целая команда головорезов, а на самом деле здесь один только я — полуживой, измученный наркоман. Недостойный тебя противник. Только это мы сейчас еще поглядим… Взмахом руки предлагаю Щавелю выйти, наконец, из своего убежища. Сколько, мол, еще ждать. И Щавель таки решается: дверь «БМВ» распахивается, выпуская хозяина. При виде этой неспешной походки, этих тяжелых — даже на расстоянии — ручищ, этой невозмутимой рожи с глазами-прорезями я ощущаю, как в груди у меня леденеет, а в мышцы ног и рук, наоборот, вползает горячая и густая тяжесть. Щавель приближается нарочито медленно — словно для того, чтобы дать моим членам оцепенеть окончательно. Ничего, пуля гипнозу не поддается. А в упор я, надеюсь, не промахнусь. А если и дрогнет рука, то пуля — не единственная. Не зацепить бы вот только случайного прохожего.

Щавель останавливается, не дотянув до меня трех шагов. Смотрит с обычным прищуром, скрывающим его внутреннее душевное состояние. Руки в карманах. Но оружия там, я думаю, нет. А если и есть — плевать. На моей стороне — внезапность.

— Ты, что ль, звонил?

На вопрос не отвечаю. Слишком много чести. Сразу беру быка за рога:

— Ты, быдло узкоглазое, почему не привез своих тварей, которые вчера человека убили? Я с вами троими разобраться хочу, псы поганые…

Щавель молчит, пристально всматриваясь мне в лицо, словно пытаясь прочесть на нем сценарий моих действий. Так вот они!

Быстрыми, несколько раз в воображении отработанными движениями выхватываю из-за пояса кольт, сдергиваю собачку предохранителя, на вытянутой вперед руке навожу ствол прямо в лицо Щавелю.

Оно, это поистине каменное лицо, не меняет своего выражения. Щавель стоит против меня все так же молча, не двигаясь и не сводя с меня своего пронизывающего взгляда. Рука моя дрожит, ствол — тяжелый, неожиданно бесконечно длинный, прыгает в ней, будто его дергают за веревочку. Тем не менее он направлен аккурат между прорезей-глаз. Сейчас они станут еще уже, закрывшись навсегда. Непослушным, задеревеневшим пальцем взвожу курок… и неожиданно понимаю, что не смогу, ни за что не сумею, не отважусь, не решусь убить человека. Пусть даже такого негодяя, как этот. Пусть даже своего лютого врага.

И в тот самый миг, когда я успеваю осмыслить это просветление, что-то тяжелое, неимоверно сильное, быстрое и ловкое, стремительно и мощно обрушивается на меня сбоку. Отброшенный в сторону этой неведомой силищей, больше рефлекторно, нежели намеренно, нажимаю на гашетку кольта — и, оглушенный ударом в ухо, ошарашенный внезапностью нападения, валюсь навзничь. И пока валюсь, успеваю понять, почему рука, сжимающая кольт, рванулась вверх, почему из жерла ствола вырвалась вспышка пламени, почему… Низвергаемый на асфальт, я вижу — словно в замедленной съемке, — как лицо Щавеля меняет свое выражение: глаза, для посторонних взглядов прикрытые веками, раскрываются будто бы в изумлении, смешанном с ужасом, брови взлетают к нахмуренному лбу, а края приоткрываемого рта, напротив, приопускаются… Пистолет же, выбитый из моей руки, летит, кувыркаясь в воздухе, куда-то в сторону…

В следующие три-четыре секунды я уже вскакиваю с асфальта.

Рванув, будто с низкого старта, что было сил несусь прочь, на людный Невский, боковым зрением успевая заметить, что Щавель, схватившись за грудь, падает на руки подоспевших соратников…

Убил я его или нет? Ведь в последний момент я уже не хотел этого делать. Не столько даже не решался, сколько вообще не мог. В принципе. В соответствии с необъяснимыми внутренними законами. Не родился я душегубом. Как же тогда все это вышло? Словно подтолкнул меня громила, накинувшийся сзади…

Скорострельно обмысливаю все это на бегу, чисто машинально, потому что все главные силы брошены на прорыв к свободе. Откуда только их взялось столько, сил? Значит, жизнь для меня не пустой звук.

Молочу ходулями что есть мочи. Заливавшая их свинцовость куда-то бесследно вытекла. На смену ей явится измождение столь внезапным и непустячным физическим напряжением. Но это наступит уже позднее, во время отдохновения — если до него дойдет очередь. Энергии, влитой в члены слоновьей дозой кокса, хватит на пару километров такого бега. Выдержало бы сердце. И дыхалка. Не забастовали бы…

Свернув с Невского, влетаю, вырезав крутой вираж, на канал Грибоедова. На тротуаре слишком много народу — бегу по дороге. Слева — машины, справа — елочки в кадках. Ярко-синие козырьки. Laima… Лайма… Bistro… Бистро… Быстро, быстро! Как можно быстрее! Сейчас не время разбрасываться мгновениями: каждое из них может оказаться роковым.

От погони я оторвался. Да ее, может, и не было. Что дальше? Хрен его знает. Торчу на чердаке — в прямом и переносном смысле. Пока у меня есть запас жизненного эликсира, буду держаться. Держаться за жизнь. А там посмотрим. Убил я Щавеля — или нет? Во мне борются противоречивые чувства. С одной стороны, хочется, чтобы эта мразь приняла то, что ей полагается, — смерть, с другой же — не дают покоя душевные муки: неужели я лишил жизни человека? Да какой это человек — вожак стаи бешеных псов. И все же, все же, все же…

Опер

Бандиты зовут меня правильным ментом, сослуживцы — повернутым на идее, а друзья считают неисправимым милицейским романтиком. Вероятно, справедливы все эти определения. В ментовке я вламываю уже почти двадцать пять годков. Устал. Здоровье подорвано службой. Порой ненавижу свою работу и все, что с нею связано. Однако уходить пока не собираюсь. Во всяком случае, самостоятельно.

Убежден, что в милиции должны трудиться порядочные люди. Как в медицине и в образовании. Не можешь не крысятничать — проваливай. Подыщи себе место, не отягощенное нравственными принципами, а здесь — освободи его для другого. Честного. Правильного. Повернутого на идее. Милицейского романтика. И если ты таков по призванию и натуре, то именно таким и должен оставаться на протяжении всей службы. И такие люди в ментовке есть. Пожалуйста: я — один из них. И не только я.

После всего, что связывает меня с милицией, будет досадно — во всяком случае, конечно, мне, — если придется оставить службу досрочно: простреленные внутренности — это серьезно, хотели комиссовать по инвалидности сразу после выписки из больницы, но удалось уболтать шефа не торопиться. А он в свою очередь сумел убедить свое начальство, так что я пока держусь в седле. Правда, уже не на прежнем месте: из убойного цеха меня перебросили в отдел по борьбе с наркотой. С так называемым незаконным оборотом наркотиков. Это, конечно, не совсем то, к чему прикипел, но все же настоящая оперативная работа, не бумажки какие-нибудь. К тому же не простой опер, а замначальника. Не исключено, правда, что после очередной медкомиссии меня задвинут, словно старый чемодан, еще куда-нибудь подальше.

В борьбе с наркотой специфика особая. Нестандартен уже сам вид преступности. В ней редко присутствуют жалобы или заявления потерпевших. Наркоманы в милицию с ними не обращаются. И в то же время здесь имеются, как и в прочих видах правонарушений, преступники и потерпевшие. А нередко случается и так, что один и тот же человек за день или даже в течение нескольких часов может несколько раз сменить амплуа на противоположное. И для того чтобы в полной мере освоить эту особую специфику нашей работы, требуются годы. Считается, что два года — минимум. А уж по-настоящему толковым спецом сотрудник становится лет через пять, не раньше…

Бронежилеты натягиваем на голое тело. Таково правило ношения этой неудобной одежки. В отделе я ввел закон: на любое, даже самое, как предполагается, невинное по значению задание отправляться обязательно в бронике. И перестраховка, случалось, оказывалась весьма кстати.

— Гэзэшников будем заказывать? — спрашивает Митяй, мой старший опер.

— Ты еще СОБР подряди. Или спецназ. Чтобы там всех на фарш порубили… Сами разберемся. Не ахти, поди, какое у них прикрытие.

— Уж конечно не больше нашей команды. Если только снайперы в засаде не залегли.

— Снайперы не залегли. За это я тебе ручаюсь.

Всего, по данным радиоперехвата, поставщиков должно быть четверо. Столько же — они договорились, чтоб не больше, — со стороны покупателей. У нас же в общей сложности будет двенадцать стволов. Да плюс броня. Да внезапность. Броня крепка и танки наши быстры. Ничо. Прорвемся. Одолеем как-нибудь.

Группа задержания экипируется не хуже, чем для съемок кино. Вася Голубев работает под строителя. Надевает испачканную краской робу. Серега Сальников, здоровенный бугаище, еле влезает в спецовку сварщика. А Зверев и Симонюк канают под рекламных агентов: неброские пиджачки, папочки с документами. Под маскарадом у каждого — ствол.

На Каменноостровский проспект едем в нашей походной «ниве». Баранов, сыщик-водитель, ведет машину первоклассно. Проскальзываем в потоке других автомобилей, словно рыба между валунов на стремнине реки. Достаточно изящно, но при этом еще и быстро. Слева остается Петропавловка, справа мечеть. Нужный адрес уже совсем неподалеку. Паркуемся к тротуару. Митяй показывает дом за сквериком:

— Второй этаж, четвертое окно справа.

Там, за этим окном, и предполагается сделка, именно туда и должны доставить крупную партию кокаина для продажи оптовику. Наша задача — схватить обе стороны, что называется, за руку в момент совершения операции купли-продажи. В принципе для этого достаточно и того, чтобы покупатели вошли в разрабатываемую квартиру. При этом у них, разумеется, должна оказаться внушительная сумма наличности. Речь может идти о сотнях тысяч долларов. И если обе половинки — товар и деньги — состыкуются, значит, мы сработали не вхолостую. Если же нет, ни один суд не примет прочие аргументы во внимание. До суда в последнем случае дело вообще не дойдет. Слева, со стороны проспекта, взвизгивает тормозами «форд» ГАИ. Этих помощничков нам еще тут не хватало. Благо хоть до объекта не так близко, можно сравнительно незаметно отвязаться.

— Здесь стоянка запрещена! — самодовольно заявляет капитан, взбодренный нашими кислыми лицами. Надеется, видно, срубить немного деньжат. Не выйдет, братец. Ничего тебе от нас не отломится. — Ваши документы!

— Проезжай, сосед, не перекрывай движение, — показываю ему из окна свое удостоверение.

— У-у-у… Ну, ребята, не знал, что вы такие навороченные. Думал, простые смертные…

— Не мешай работать, — просит Баранов.

— Да я уже все, ребята. Удачной охоты!..

«Форд», взревев на прощание, уносится с быстрого старта.

Не стоит, пожалуй, мозолить здесь глаза. Мало ли на какого дурака нарвешься. Да и подопечные наши осторожны до мнительной капризности: чуть даже слегка что примерещилось — поминай как звали. Однако необходимо крутиться поблизости. Агент с минуты на минуту должен выйти на связь. И тогда промедление смерти подобно. Нам нужен не товар и деньги по отдельности, а то и другое вместе.

Заворачиваем к нужному дому. Проезжаем мимо него, не снижая скорости: мол, нам и дела нет до всего, что сейчас там произойдет. А где-то сзади нас в потоке машин так же валяет дурака и экипаж облупленного мебельного фургона с рекламной татуировкой на мятом боку. В нем затаились пятеро наших ребят. И еще где-то по второстепенным улочкам к объекту пробиваются на «жигуленке» остальные задействованные в операции силы. Обычный автомобиль с не совсем обычными пассажирами. Совершаем нечто напоминающее круг почета по окрестным кварталам и встаем на прикол, прячась в подворотне метрах в ста пятидесяти от нужного адреса. Мимо по улице неторопливо проезжает мебельный фургон. Он пристроится с противоположной стороны объекта, приблизительно на таком же расстоянии, как и мы. А обратно, хочется надеяться и верить, он поедет нагруженным подонками и их грязным товаром.

Ждем. Курим молча, словно боясь спугнуть затаившуюся, как и мы, рацию.

Весна уже, считай, наступила…

Наркотики убивают в человеке ощущение весны, солнца, деревьев. У наркомана не сожмется сердце при виде побитой собаки или плачущего ребенка. И в этом смысле наркоман изменяет природе…

И наконец заработала рация. Быть может, пора?

— Все, они на месте! — голос агента. Значит — пора.

— Давай! — бросаю Баранову. — В темпе джаза!

Тот мгновенно срывает машину с места, бросая ее к перекрестку уже на полном ходу. Черт возьми, на светофоре — красный. Но делать нечего, надо прорываться. И Баранов это знает не хуже моего, подсказывать ему не надо. Зажмуриваюсь, чтобы не видеть сплошного потока машин, перерезающих нам дорогу. Хотя в действительности поперек движения прем как раз мы. Надсадно визжат тормоза. Машину бросает вправо, влево, опять рывок вправо. Полный вперед!

Мы у цели. Выскакиваем из «нивы», на бегу доставая стволы. Одновременно с нами к парадному на полном пару подкатывает мебельный фургон, из которого еще до полной остановки выпрыгивают ребята, и не в маскарадных — под работяг да студентов — нарядах, а в камуфляже да с автоматами.

Вместе со всеми и даже несколько впереди, как и подобает командиру, взбегаю по лестнице. Сердце бьется в бешеном ритме. Давление, должно быть, зашкаливает: на глаза и виски давит тяжесть. Видимо, я действительно уже подлежу списанию в утиль. Но только не сегодня. Сегодня мы еще повоюем.

На лестничной площадке второго этажа аккумулируем силы, поджидая остальных. Каких-нибудь десять-двенадцать секунд — и все в сборе. Можно начинать задержание. Дверь, как мы и осведомлены заранее, деревянная. С металлической пришлось бы попыхтеть, а эта — пустяк для нашего молотобойца Подоляка. На звонки, разумеется, никто не открывает. Они там сейчас мечутся по комнатам. Как бы в окно товар не стали выбрасывать. Хотя и под окнами расставлены наши посты.

— Ломай! — отдаю приказ Подоляку, которого тот заждался.

Удары кувалдой сокрушают дерево и металл замка с третьей попытки. Первыми в логово врываются автоматчики. Выстрелы возможны лишь в одном случае: при оказании вооруженного сопротивления. Всякое иное должно быть подавлено без крови.

— Лечь на пол — руки за голову! Лечь! Всем, блядь, лечь!!! Руки за голову!!! — доносятся из комнаты устрашающие вопли моих ребят, перемежаемые глухими звуками ударов.

Поспеваю к тому моменту, когда накрытые с поличным — вон товар, на столе! — негодяи лежат на полу лицами вниз. Еще не на всех успели надеть браслеты, еще дергается у стены в руках двух наших ребят здоровенный мордоворот в кожаной куртке, типичный бандитский персонаж, бык, но уже понятно, что захват удался. Преступники взяты без единого выстрела. С поличным. Что и требовалось! С задержанными у нас теперь будет время не только познакомиться, но и пообщаться вдоволь. Сейчас меня больше интересует товар. Подзываю Васю Голубева, своего помощника по фармакологии. Вспоров плотную бумажную упаковку перочинным ножом, Вася пальцем поддевает щепотку белого порошка. Выудив наружу, пробует на язык, стряхивает зелье обратно в прореху упаковки, брезгливо сплевывает:

— Кокаин.

Еще одно подтверждение оперативных данных. Страх перед СПИДом и внезапной смертью привел к тому, что многие поклонники опиатов, в основном состоятельные персоны, перешли на кокаин.

Продавцов и покупателей сейчас определять не время. Поодиночке поднимаем их и ставим с разведенными широко ногами, руки на стену, для обыска, а потом препровождаем вниз, в машину. Там каждого из них пристегнут браслетами к железному турникету, приваренному вдоль кузова, а напротив сядут ребята с «калашами». Морды у торговцев зельем — угрюмые, растерянные, перепуганные. Знакомых харек нет. Стало быть, на рынке прибыло залетных гастролеров. Которых мы и оприходовали.

Головорез, поднятый с пола за шиворот и поставленный к стене для обыска в обычную стойку, что-то недовольно буркнул, за что немедленно получил ногой в пах.

Вася Голубев пинцетом собирает со стола ампулы, складывая их в специально приготовленный пластмассовый контейнер. Вещдоки. Наверняка разрисованные узорами пальчиков. Протягивает мне на ладони одну такую узкую стеклянную колбочку, внутри которой виден белый комочек величиной со спичечную головку:

— Похоже, крэк.

Да, товарец поистине валютный, откуда-то из дальнего забугорья. Такого шарика хватает от силы на десяток минут кайфа. Крэк — кратковременный, но поистине сатанинский наркотик. От первой дозы человек буквально взлетает на небеса. А когда опускается, ему сразу же хочется туда опять. И наркоманы начинают упорствовать, изнуряя себя многократными попытками достижения призрачного блаженства. По прошествии месяцев они напрочь лишаются аппетита и становятся похожими на живых скелетов. Обезьяны, которых подсаживали на крэк, умирали от жажды и голода, так как отказывались от еды и питья. Цена за дозу сравнительно небольшая, но ведь и действие кратковременно. А привыкание наступает практически с первого употребления. И застоя в торговле не наблюдается.

Трупы в нашей отрасли — явление не такое частое, как, например, в убойном цехе, но тоже случаются. И выстрелы гремят исправно.

Звонит Макарычев из отдела вооруженных нападений:

— Петрович, на моей земле опять шмаляли. На Невском, возле «Европы», там, где рынок художников. Усек? По ориентировке вроде как братва разбиралась между собой, но по моим агентурным там без твоих подопечных не обошлось. Наркоша какой-то буйный пальнул из кольта прямо в грудь одному казанскому, он у нас в компьютере под кличкой Щавель проходит. Опасный тип. Бригадир Удава. Так что прими к сведению.

— Ладно. Наркошу-то взяли?

— В том-то и дело, что нет. Сбежал наркоша. Особых примет не имеет, ну, разве что худой и дерганый, как и вся эта публика. Мы его, конечно, поищем по своим каналам, но и ты подключись. Будем параллельно разрабатывать.

— А Щавель этот как себя чувствует?

— Да лежит пока в Костюшко с огнестрельным. Но чувствует себя нормально. Материалы тебе подогнать?

— Ну, подгони.

— Давай, Петрович, подключись. Поработаем в два смычка…

Не успел трубку положить — гонец из канцелярии: на стол ложится факс из управления с грифом «Срочно принять к исполнению». В нем — о только что услышанном от Макарычева. Дошлый мужик. И мне позвонил, и руководство окучил. Замначальника предлагает нашему отделу подключиться к расследованию ЧП на Невском ввиду того, что в нем «были задействованы не только лица бандитствующего состава, но и субъект, предположительно страдающий наркотической зависимостью». Факс от начальства — это уже не просто звонок из «дружественного» отдела. И даже не звонок самого начальства. Это, считай, официальный приказ.

Можно, конечно, сразу же озадачить кого-нибудь из сотрудников, но вначале я должен вникнуть в подробности. Для того чтобы находиться в курсе событий, ориентируясь затем в их развитии, я всегда именно так и поступаю. Таков мой стиль…

Знакомство с материалами дела о выстреле на Невском картины происшествия существенно не проясняет. Потерпевший писать заявление в милицию отказался, виновным в его совершении никого не признает, подозревать и преследовать в судебном порядке никого не желает. Тем не менее дело по факту вооруженного нападения все же, разумеется, возбуждено, к тому же прокуратурой. То-то наше руководство и Макарычев ужами вьются.

По описанию свидетелей-очевидцев, главным образом торговцев картинками, мужчина лет тридцати с лишним, дождавшись, когда из подъехавшей машины, видимо, для разговора с ним, вышел Щавель, достал пистолет и хладнокровно выстрелил тому в грудь. Прямо киллер какой-то. Затем был сбит с ног бойцами Щавеля, после чего ему посчастливилось убежать. Ствол у него выбили из рук. Вот, собственно, и все. Внешность невыразительная, особых примет не имеется, одежда более чем обыкновенная: черные джинсы, темная куртка. Даже цвет волос, по мнению одних свидетелей, русый, а другие полагают, что преступник — шатен. Ну, это уж как водится. Сколько людей — столько и мнений.

На этом информация к размышлению полностью исчерпывается. Прямо скажем, не густо. Ну да ничего. Бывало и того меньше. Зацепки все же имеются. Наркоман — главная. Наркоману нужны… правильно: наркотики. Где их взять? Мест не так уж много. И все — или почти все — нам известны. Одно из них — рынок художников на Невском, где, собственно, и произошло нападение. С него и начнем. И найдем беглеца, надеюсь, быстро. О наркомане-киллере слышать мне еще не приходилось. С поисками киллера я бы, конечно, не справился, как почти всякий раз не удается это сделать коллегам из убойного. Но выловить наркомана-одиночку можно. Если постараться.

Вызываю Баранова.

— Коля, возьми еще пару человек в подмогу и дуйте на Невский. На нашем объекте возле «Европы» возьмете розничника Цингарели. Посмотри в картотеке, он там имеется. Морда, опасные привычки. Оружия у него точно нет, а опасная привычка сам знаешь какая. Торчит без выходных. Короче, заметите его, постращайте немного в машине — и сюда. Прямо ко мне. Да не бейте только, а то в нем душа и так еле держится.

— Что вы, товарищ майор, — куксится Баранов. — Нешто мы доходяг отовариваем?..

Цинга сидит напротив меня, понуро уставясь в пол. Типичный наркоша, кожа да кости. То ли его ребята чересчур застращали, то ли кумар у него такой суровый, но только смотреть на него без содрогания невозможно. Вперился себе под ноги — ни жив ни мертв. Баранов уже отработал с ним версию злого следователя. Теперь моя очередь изображать добрячка.

— Ну что, Цингарели, он же Цинга, он же Циба, Цица, Циркуль, Цицерон и кто там еще… Знаешь небось, сколько тебе светит за твое нехитрое ремесло? Или подсказать?

Молчит, еще больше съежившись. Не догадывается, что сажать его нам нет никакого резона: его место тут же займет другой. И лечить этого несчастного — дело зряшное. Ничего не получится, это уж точно. Не раз проверено. Так что сидит передо мной реальный кандидат в скорые покойники. И ничего тут не поделаешь.

— Знаешь, Цингарели, конечно, сам ты все знаешь. Статья двести двадцать восьмая, часть четвертая. До пятнадцати лет. Но я, Цингарели, могу поступить с тобой иначе. Еще страшнее, чем ты думаешь.

Пленник исподлобья бросает на меня перепуганный взгляд. Что может быть страшнее пятнадцатилетнего заключения? Неужели смертная казнь? Нет, Цинга, не она…

— Закрою тебя для начала без всякого суда и следствия на «президентские» тридцать суток. Да не в общую камеру, где тебя, может, из милости твоего бандитского начальства будут подогревать из тюремного общака. Я тебя в карцер окуну. В ШИЗО. Слыхал небось о таком? И определю на диету. Строгую. И уже через три дня ты скажешь мне все, что знаешь. Все. За одну только дозу. Которую я тебе пообещаю, но, конечно, не дам. Хочешь попробовать?

Это, конечно, не более чем легкий шантаж. И для изможденной нервной системы Цингарели он может оказаться достаточно болезненным, а стало быть, принесет желаемый результат. Продолжаю ковать железо, пока оно горячо:

— Поэтому, Цингарели, сам подумай: к чему долгие уговоры, заточения в ШИЗО и прочая тягомотина? Советую тебе рассказать все сразу. А потом, если рассказ твой мне понравится, — катись на все четыре стороны.

Я действительно отпущу его на волю, даже если он ничего не расскажет. Куда его девать? В тюрьме и на зоне он все равно будет продолжать шестерить за порцию отравы. А на воле… На воле ему места под солнцем и вовсе не осталось. С должности розничного реализатора бандиты его, наверно, выгонят как засвеченного и, возможно, ссученного — то есть начавшего стучать ментам после сегодняшнего задержания. Ну, может, оставят прислуживать где-нибудь по хозяйству — машины мыть, стирать, картошку в ресторане чистить, не знаю, что там еще. Пропащий парень. Напрочь пропащий.

— Что я должен… сказать? — язык у Цингарели еле ворочается.

— Ну вот, ты мне уже начинаешь нравиться. Давай-ка расскажи, что там вчера произошло у тебя на пятаке. Я имею в виду то, как Щавеля вальнули. Во всех подробностях. И не только то, что видел, но и все, что знаешь. Твой клиент стрелял? Ну, что молчишь? Знаешь его?

— Знаю, — с трудом выдавливает Цингарели.

Ну наконец-то процесс пошел. Сейчас я вытяну из этого заморыша подробности.

Цингарели косноязычно рассказывает все то, что я в общих чертах уже знаю и без него. Мне нужны не столько детали, сколько ответы на два главных вопроса: кто стрелял и по какой причине? Не может ведь полуживой, истощенный биологической зависимостью человек напасть на серьезную фигуру преступного мира просто так. Как раз, похоже, наоборот: мотив должен присутствовать обязательно. Жесткий мотив. По словам Цингарели, этот бесталанный стрелок за пару дней до своего неудачного покушения встречался со Щавелем. Цингарели точно не знает, но кажется, по поводу обеспечения безопасности во время передачи денег при заключении риэлтерской сделки. Цингарели объяснил это так:

— Он хотел, чтобы Щавель ему дал поддержку.

Нашел кого просить о помощи. Пустил, называется, козла в огород. Ну что ж, картинка начинает проясняться. Деньги у парня, понятно, отобрали. Странно еще, что в живых оставили. Видно, сумма была не слишком крупной. За комнату, должно быть. Деньги отняли, и он решил их вернуть единственно возможным способом — с оружием в руках. Не в милицию же, действительно, обращаться… Эх, люди, люди, что же вы за создания такие бестолковые… Интересно, где он достал ствол, этот нищий горемыка?

— Значит, зовут его Юрой, есть у него баба, на пару они кайфуют — и больше ты о нем ничего не знаешь. Так?

— Так.

— Ну, а ствол у него откуда, как ты думаешь?

Цингарели, приободренный тем, что с ним после бешеного следователя разговаривают как с равным, обещают отпустить, если поможет следствию, и даже интересуются его мнением на предмет оружия, выражая искреннее желание содействовать следствию, тем не менее ответить на этот вопрос не в состоянии.

Итак, основных вопросов по-прежнему два — кто и почему, но к ним добавился еще третий: откуда взялся ствол? Ну и, наконец, последний, самый насущный вопрос: где искать преступника? Этого неуловимого мстителя.

— Так, значит, ты не знаешь, где его искать, этого Юру?

— Нет.

— Ну, в карцере вспомнишь. Уже на второй день в голове прояснится.

— Не вспомню я, точно вам говорю. Не знаю. Как вспомнить, если не знаешь?

Действительно, логично. Как видно, точно не знает. Хорошо, придется показать ему нашу картотеку — для возможного опознания. Некоторые точки мелкорозничной реализации дурмана мы оснастили, где позволила возможность, камерами скрытой видеосъемки. А уже с видеоматериалов сделаны фотопортреты завсегдатаев этих злачных мест.

Протягиваю Цингарели кипу мгновенных копий непозирующей фактуры.

— Посмотри, нет ли его здесь. Должен быть, ищи внимательно.

На третьем приблизительно десятке перекладываемых из одной стопки в другую фотографий Цингарели, мгновенно оживившись, тычет пальцем в очередную:

— Вот он!..

— Ты в этом уверен?

— Он. Точно, он.

С глянцевой бумаги куда-то в сторону, мимо объектива, настороженно смотрит худощавый парень. Мужиком его не назовешь, хотя возрастом он, если приглядеться внимательней, уже не первой молодости. Есть такой тип внешности: не то чтобы молодящиеся старики, а напротив, нестареющие юноши. Такой и в пятьдесят будет казаться молодым. Но жизнь парня, как видно, потрепала. Один затравленный взгляд чего стоит. И это все наркота. А в целом лицо производит благоприятное впечатление. Не подлое, не жестокое, не хищное. Не лишенное некоторой, ничем неизгладимой, печати интеллекта. На обороте карточки стоят буквы «д/о», что означает: в нашей картотеке данные на эту персону отсутствуют. А это значит, их придется заводить. Имя нам уже известно.

Оформив Цингарели пропуск на выход из нашего грозного учреждения, отпускаю его с миром. Больше он мне не нужен, а понадобится — отыщем. Если еще живым к тому времени останется. Как бы его Щавель не ухлопал. Но с неменьшим успехом Щавель достанет его и в камере следственного изолятора. Звоню Макарычеву, делюсь новостями относительно установления внешности стрелявшего на Невском.

— Отлично! — не скрывает удовольствия моими успехами Макарычев. — Значит, ты его и возьми, Петрович. Доработай его, тебе уже немного осталось. А уж мы его до суда доведем. Был бы, как говорится, человек…

Интересуюсь, нет ли информации, откуда у покушавшегося на убийство взялся ствол.

— Как же нет — есть информация! Только что и раскопали! Ствол проходит по делу о нападении на дежурного по пятьдесят первому отделению. Позавчера ночью этот хмырь позвонил на центральный диспетчерский, нагрузил там про убийство какой-то девки, за ним выслали свободных гэнэрэшников, те отвезли его в пятьдесят первое, чтобы до утра он там перекантовался, а он, сучара бацилльная, умудрился как-то запереть в «аквариуме» дежурного, захватил этот кольт — его в милицию кто-то сдал как найденный — и сбежал. Так что он объявлен особо опасным. Но ты его возьмешь, Петрович, как безрогого барана: ствола-то у него уже нет!

— Подожди. Что значит — закрыл дежурного в «аквариуме»? Дежурный что, сам туда полез или он его волоком затащил?

— Да заманил как-то. Не знаю деталей.

— А помощник дежурного как же?

— А помощник в это время за сигаретами мотался. На втором этаже сидели ребята из уголовки, но они ничего не слышали.

Ответ на один из вопросов получен. Ствол захвачен чуть ли не при нападении на отдел милиции. Ничего себе подробность! И характеристику искомого персонажа она меняет далеко не в лучшую сторону. Звоню в Московское РУВД, уточняю обстоятельства происшествия.

Позорники какие, а?! Один за сигаретами с боевого поста, другой — в «аквариум» по доброй воле. Получается, что любой желающий, в том числе и убогий наркоман, может захватить оплот охраны правопорядка. В одиночку и голыми руками.

Значит, подопечный вначале все-таки обратился за помощью в милицию. Или он коварно втерся в доверие к ментам, чтобы завладеть стволом? Едва ли. Откуда ему было знать про ствол? Это раз. Не мог же он предвидеть, что помдеж отправится за сигаретами, — это два. И наконец, третье — это то, что его привезли в отделение не по его собственному заказу. Могли отвезти в любое другое, где никаких кольтов, небрежно-преступно брошенных в ящик стола, его не поджидало. Следовательно, ствол подвернулся ему случайно, и он не упустил возможности им овладеть. И решил потребовать с бандитов деньги обратно самостоятельно, без посредничества милиции, но при посредничестве оружия. Да, получить должок с бандитской братии в законном порядке невозможно, против наглой силы может переть только сила еще более наглая.

Но о каком это убийстве твердил в ту ночь ныне разыскиваемый? Якобы убили какую-то девку. С этого звонка на центральный диспетчерский все ведь и началось. Заказываю сводку за прошедшие десять дней. Внимательно изучаю компьютерную распечатку. Свидетельства об убийстве женщин в ней имеются, но ничего похожего на то, что мне требуется, нет и в помине. Примитивная бытовуха на пьяной почве. Делаю запрос по моргам за тот же период. Неопознанных или внезапно найденных женских трупов за указанное время не поступало. Ну что ж, отрицательный результат — тоже результат. Выходит, полную ясность в сотворенную им же самим картину может внести только этот самый Юра. Гроза городской милиции, расстрельщик матерых бандитов и к тому же отпетый наркоман. Значит, будем искать Юру. Фото — даже не робот, а изображение — это уже не просто нечто, это уже почти все в таком деле. Узок круг наркоманов, слишком далеки они от народа. Найдем.

Поручаю лаборатории размножить портрет разыскиваемого, а незаменимому Баранову даю задание — после готовности тиража раскидать ориентировки по агентурным сетям. Возьмем мы этого Юру сами, без объявления всероссийского розыска, как говорится, без шума и пыли. И не таких брали. А Юра этот, похоже, никакой не монстр, а всего лишь загнанный в угол наркотиками и облапошенный бандитами страстотерпец. Если, конечно, я не ошибаюсь. Что вовсе не исключается, потому что не ошибается в предположениях, как известно, лишь тот, кто вовсе ничего не предполагает.

Юра

И-и-ы-ы-ы-ы… и-и-ы-ы-ы-ы — душераздирающе скрипят качели. Старые, какие-то кривые, покалеченные не одной уже сотней седоков, они издают жуткие звуки — жалобные и вместе с тем капризно-настырные, прошивающие насквозь своими пронзительными нотками. И в сочетании с порывами ледяного ветра и приступообразными волнами подкатывающего кумара эта жуткая музыка сводит меня с ума. Хочется заткнуть уши и убежать прочь. Но еще больше хочется заправить трубы панацеей. Только нету ее. Вся вышла. И денег, понятно, тоже не прибавилось.

Выполз с чердака на улицу, на свежий воздух, где, как мне думалось, наступит хоть какое-то прояснение в извилинах: как быть дальше. Только прояснение все не снисходит. А еще эти качели. Сейчас я завою в унисон с ними — или подставлю им свою башку, — чтобы мне раскроило череп и я отмучился, наконец, на этой грешной земле.

И-и-ы-ы-ы-ы… И-и-ы-ы-ы-ы…

Съеживаюсь от этой назойливой жути и очередного порыва стылого ветра, поднимаю ворот куртки, оглядываюсь по сторонам. Небо затянуто серым холстом, вдоль дороги бестолково натыканы черные стволы словно бы мертвых деревьев. Противная снежная крупа сечет лицо. Удручающая действительность. Вокруг — никого, и только качели во дворе, будто подхватываемые порывами ветра, завывающе скрипят: и-и-ы-ы-ы-ы… и-и-ы-ы-ы-ы…

Глубже втягиваю голову в плечи. Выкручивающая мозги музыка впивается, словно чудовищным штопором, в мою душу, пробуждает воспоминания. Где и когда я уже слышал подобные стоны качелей? Ах да, в детстве. В нашем дворе они скрипели точно так же. Ну, может, чуть менее надсадно. А может, с таким надрывом они стонут сейчас лишь потому, что в детстве меня не мучил кумар? Уличный воздух своей ледяной свежестью не умерил, а наоборот, усилил нарастающие симптомы ломок. И самый первоочередной из них — необъяснимый страх, дикая боязнь всего сущего — уже опутал своими липкими щупальцами мое надломленное сознание. Делать нечего — надо идти. Куда? Да все туда же. К Цинге, к Жоре, на Некрасовский… Туда, где эти услужливые негодяи распространяют колдовское зелье. Я должен получить живительную дозу. Любым способом. И я получу ее, чего бы, кроме денег, мне это ни стоило. Выклянчу слезно или потребую внаглую, откровенно упрошу дать в долг или пообещаю расплатиться вечером, буду заклинать, взывая к человечности, или употреблю самый грязный шантаж…

Цинги на обычном месте нет. Пристально, с трудом превозмогая рябь в глазах, осматриваюсь по сторонам. Нету Цинги. Может, отошел куда подальше от любопытных глаз с очередным клиентом? Надо, в таком случае, всего лишь подождать. А вдруг его Щавель вышвырнул за борт после всего случившегося с моим участием? Постой, что ты городишь, — Щавеля, может, и в живых-то нету уже, ведь не кто иной, как ты, его и убил. Что ж, раз Цинги нету, надо идти дальше. На Восстания, к Жоре. Айс, конечно, сущая чума, но теперешнее мое состояние во много раз хуже. А через несколько часов оно станет совершенно невыносимым. Нельзя допустить наступления этого ада.

Иду по Невскому, еле передвигая ноги. Как далеко еще топать! Неожиданно возникает выразительное ощущение, что кто-то смотрит мне в затылок. И это не плод болезненного воображения. Нет, это не галюны, на меня действительно кто-то пристально смотрит сзади, я чувствую это необычайно остро. Оборачиваюсь. Люди размашисто шествуют по Невскому, не обращая на меня ни малейшего внимания. Значит, все-таки примерещилось. Но откуда тогда это назойливое — намного более глубокое, чем от кумара, — ощущение опасности, чувство небеспричинного страха? Должно быть, кумар, усиливаясь, воплощается в подобные формы.

На Аничковом мосту останавливаюсь для отдыха, облокотившись на перила ограды. Грязно-серый лед Фонтанки уже основательно просел, выпустив поверх себя зеленоватую водицу. Скоро настоящая весна. Только что мне до нее в этом году? Да ничего. Никакого дела. Оттолкнувшись от ажурного заборчика, плетусь дальше по Невскому. На подходе к Литейному мне вновь мерещится, будто за мной кто-то следит. Навязчивый бред преследования. Это все нервы. Расшатались до безобразия. Резко оборачиваюсь. Вон те два краснощеких амбала — менты или всего лишь обычные прохожие? Мне почему-то все вдруг становится безразличным. Да и при чем здесь какие-то менты, единственное, чего я жажду с нестерпимой алчностью, — это доза.

Сзади — быстрые приближающиеся шаги. Оборачиваюсь. Все те же двое крепышей. И навстречу — такая же пара. Значит, за мной. Будут брать. Вот и все. Жора остался нераскрученным. В следующее мгновение идущие сзади мордовороты приближаются ко мне вплотную и подхватывают под руки:

— Юра?

— Да.

— Пойдем с нами.