Поединок

Шприц

— Вы принимали какие-нибудь лекарственные препараты? Что вы принимали?

Слепящий свет люминесцентных ламп. Склонившееся лицо, увенчанное белым колпаком. Чья-то рука, безвольно лежащая вдоль оцепеневшего тела. Да это же моя рука… И тело — мое. Вокруг — люди в белых халатах…

— Вы слышите меня? Как это случилось?

Лицо врача взволнованно. Морщины, мешки под глазами. Пытаюсь сказать что-нибудь, но не могу даже шевельнуть губами.

— Вы принимали какие-нибудь медикаменты? Если не можете говорить — закройте глаза. Не бойтесь, мы вас откачаем. Главное — знать причину. Вы принимали лекарства?

Пытаюсь прикрыть веки, но они не подчиняются.

— Давление падает, — откуда-то издали, словно из соседней палаты, доносится чей-то голос.

— Как же делать вливание в такие страшные вены? — доносится с какого-то уже совсем огромного расстояния, будто с того света. — По линиям вен сплошные рубцы язв. Да он наркоман!

Каким-то блестящим и прохладным инструментом врач разжимает мне стиснутые судорогами челюсти.

— Ингалятор!

Металлический привкус на языке. Горечь во рту. Она исходит от резинового шланга. Его наконечник раздирает горло. Судорожные спазмы. Хочется блевать, но не получается. Видимо, нечем. Шланг проталкивают все глубже. Ком в горле. Хочется вырвать проклятую змею, проникшую глубоко в утробу, и отшвырнуть прочь, но сил нет даже на стон, который мог бы свидетельствовать о том, как мне больно. Чувствую лишь, что на глазах выступили слезы.

— Промыть желудок! — сквозь завалы звукоизоляции доносится чей-то голос, и еще одна кишка начинает погружаться в ноздрю. Ее проталкивают настойчиво и грубо. Вот уже две мерзкие упругие змеи вползают в меня, жаля острыми наконечниками. Я задыхаюсь. Дайте же мне воздуха, черт бы вас всех побрал. Воздуха!..

— Сестра, маску!..

Ко рту пришлепывают намордник. Из него сочится сладостная, живительная прохлада. Ух! — пошла по телу волна оттаивания. Цепкие колючие мурашки бегут по пробудившимся членам. Но шевельнуться все еще не могу. Как и произнести что-нибудь. Свет режет глаза. Трубки — горло. Остальные ощущения пока окутаны плотными клубами тумана.

— Сестра, раствор!

Женщина в белом халате и накрахмаленном колпаке над бровями присоединяет к одной из трубок, введенной мне в чрево, огромный шприц. Поршень вгоняет в меня его розоватое содержимое. Внутри моментально холодеет, и тотчас подступают рвотные спазмы. Тем же шприцем сестра откачивает из моего нутра красно-бурую жидкость.

— Сестра, капельницу!

М-м-м… Какая боль. Укус пчелы. И еще — в другом месте. И еще…

— Не могу попасть. Вен совсем не видно.

— Попробуй в эту.

— Никак.

— А если сюда?..

— Кажется, готово.

— Ну наконец-то…

Непродолжительное затишье, прерываемое стуком медицинских инструментов, затем — опять голос из таинственного небытия:

— Возьмите мочу — отправьте на токсикологию.

Как они собираются это сделать — взять у меня мочу? Чья-то бесцеремонная рука хватает меня за член. Неужели они будут вводить жалящую змею в отверстие мочеиспускательного канала? Все что угодно, только не это. Ни за что не дам! Но как — не дать? Я по-прежнему абсолютно беспомощен. Обжигающая, режущая, рвущая плоть боль. Вначале снаружи, затем где-то в основании члена, а теперь — в самой глубине. В глазах темнеет от боли. И вновь — погружение в темноту…

Из истории болезни:

«Больной Лебедев Ю. Н. был доставлен в медсанчасть СИЗО в состоянии глубокой комы с диагнозом: острая печеночная недостаточность, кома неясной этиологии. После проведения трехдневной интенсивной терапии, во время которой больной был постоянно подключен к аппарату искусственной вентиляции легких, гемодинамика стабилизировалась. Однако восстановить все функции мозга, травмированного недостатком кислорода, оказалось невозможным. Для прохождения дальнейшего лечения в условиях стационара больной Лебедев Ю. Н. направляется в спецбольницу для заключенных им. Гааза: ул. Хохрякова, № 1».

«Ю. Н. Лебедев был доставлен в спецбольницу для заключенных им. Гааза с диагнозом: острый интоксикационный психоз на фоне хронического кокаинизма и морфинизма; органическое заболевание мозга сложного генеза; делириозно-онирический синдром.

В анамнезе: неадекватное восприятие действительности. В месте, времени, пространстве не ориентирован, неадекватен. Больной требует постоянного ухода, его нужно кормить, во время кормления изо рта у него течет слюна, его приходится одевать, умывать, укладывать в постель, он не сообщает о своих естественных надобностях, оправляя их под себя. Больной настолько эмоционально лабилен, что на любое, самое незначительное раздражение реагирует плачем, криками, воем, беспокойством, которые чередуются с длительными приступами апатии. В клинической картине: левосторонний гемипарез, преходящая диплопия, интеллект снижен до минимума. Наряду с постоянными головными болями, головокружениями, приступами тахикардии с полиурией нередко пароксизмально возникают фотопсии различного характера. Отмечается легкая дизартрия, непроизвольные судорожные подергивания различных групп мускулатуры. Способность к запоминанию существенно снижена, ретенция сохранена, устный счет ведет с ошибками…»

Не знаю точно, сколько дней, недель или даже месяцев я торчу в дурке. Когда очухался — понял: лучшее, что я могу сделать в сложившейся ситуации, — это продолжать по мере сил и возможностей корчить из себя тяжелобольного. Именно по этой причине интересоваться у медперсонала, какой нынче день календаря, не следует. Умалишенные временем не интересуются, для них эта категория утратила всякое значение. И я без этого тоже перебьюсь. Буду косить, пока удается. Уж не знаю, какие пенки я выкидывал тут, когда меня клинило по-настоящему, без дураков, но сейчас приходится постоянно разговаривать с самим собою. Иначе меня сразу же начнут изучать. Был уже момент: когда я выкарабкался из бессознательного состояния и вел себя тише воды ниже травы, меня, заподозрив в выздоровлении, сразу взяли — я это почувствовал — под наблюдение дюжие санитары. Круглосуточно, по сменам, они следили за моими действиями, подробно конспектируя их в специальном журнале. Пришлось подбросить им работенки: я безостановочно ходил по палате, не вступая ни с кем в контакты, и беспрестанно набалтывал себе под нос всякую чушь. Однако и врач мой не лыком шит. Заподозрив меня в симуляции, эта бородатая гадина назначила мне инъекции так называемой серы — сульфазина. Две вмазки в ягодицы, еще две — под лопатки. И — хоть на стену лезь. После каждого такого шпигования у меня поднималась бешеная температура и нестерпимо ломило мышцы и кости. Даже в сортир приходилось отправляться, перебирая ладонями о стены — чтобы не свалиться без чувств от боли, слабости, головокружения… Каждое такое втирание было долгоиграющим: лихорадка от него затягивалась дня на три. А на четвертый, во время утреннего обхода, врач с неприкрытым ехидством спрашивал:

— Ну что, Лебедев, полегчало? Неужели все еще нет?

Игнорируя его вопросы, я продолжал бормотать себе под нос полную ахинею.

— Значит, продолжим наш курс лечения. Должно полегчать, Лебедев. Как только почувствуешь, что легче стало, — сразу говори, не стесняйся. Лечение и закончим, чего ж зря продукт переводить.

— Держи стойку, парень! — шептал мне иногда по ночам сосед, мучимый, по его уверениям, голосами из потустороннего мира. — Долго колоть сульфазин не будут.

Сам он тоже постоянно разговаривал — с невидимыми собеседниками, которые неотступно сопровождали его повсюду, но чаще всего сидели рядом с ним на кровати. Прислушиваясь к совету бывалого соседа, я, уже наученный тюремным опытом не доверять никому, особенно же доброжелателю, на всякий случай не отвечал. И продолжал добросовестно-монотонные бормотания, преисполняемые вдохновения, когда в поле моего зрения оказывались санитары.

И как-то раз после бессонной ночи, измученный чрезмерно усердным убеждением всех в своей болезни, я чуть было не убедил в этом самого себя. Впав в некий психопатический экстаз, я начал беспрерывно тараторить что-то нечленораздельное, совершенно бессмысленное и эмоционально-взвинченное. Бессвязные слова, слоги и даже просто отрывистые звуки вылетали изо рта. К тому же я выкрикивал их все громче. Прибежавшие на шум санитары и дежурный коновал пристегнули меня к кровати специальными лямками и вмололи какой-то дрянью, после чего возбуждение стало спадать и я наконец отправился на многочасовой заслуженный отдых, провалившись в омут сна.

Проснувшись через несколько часов, а может, дней, я с содроганием осознал, что нахожусь на грани настоящего безумия и пора наконец ослабить до предела натянутые вожжи…

Вероятно, той ночью я убедил медперсонал в своем истинном сумасшествии. Всех, кроме своего лечащего врача. Вызвав меня на прием в свой кабинет, бородатый специалист, терпеливо дождавшись паузы в моем речитативе, сказал:

— Молодец, Лебедев! Косматишь стойко, по всем правилам. Оставляю тебя пока что, так и быть, в штате идиотов. Больше можешь не заговариваться. Сульфазина тоже больше не будет. Но комиссию тебе не проскочить. И отправят тебя на Арсенальную — в больницу судебно-медицинской экспертизы. А там — мигом расколют. Все, иди!..

Вот так миром закончилось последнее сражение с бородатой тварью. А я-то, грешный, готовился к серьезный схватке. Думал, придется комедию ломать. Попрыгать на стены собирался, сожрать окурки из пепельницы, а если покажется мало — проломить доктору голову чем-нибудь подходящим. В общем, набаламутить так, чтобы тошно всем стало под завязку, чтобы перестали наконец пытаться подловить меня на несоответствии моего поведения психиатрическим канонам.

Миновал второй месяц моей осознанной командировки в дурдоме. Санитары, сестры и в первую очередь, конечно, бородатый коновал догадываются о моей симуляции, хотя я до сих пор еще и пяти минут на виду не вел себя нормальным образом — без приборматывания и закатывания глаз к потолку. Только всем им, как видно, глубоко до лампы и я, и мое душевное состояние. Не буяню, не капризничаю, беспокойства не доставляю — и ладно. А может, опасаются возможного рецидива?

Похоже, кстати, что решает дальнейшие судьбы ущербных не местный персонал, а некая комиссия, прибывающая откуда-то извне. Об этом и бородатый Авиценна мне как-то обмолвился, и ворье в своем «ночном клубе» частенько проговаривается. Ну уж комиссия-то меня, конечно, мигом разоблачит.

Как же свинтить из этого сумасшедшего дома? В моих представлениях вольной жизни сбрендившие, конечно, охранялись от здоровых — и забором, и решетками, но не до такой же степени, как это оказалось в действительности. Будь мне предложена такая задача на свободе — придумать способ бегства из дурдома, — я предложил бы примерно следующий вариант: во время прогулки поставить к забору психа покрепче, или даже двоих, взгромоздиться им на плечи. На колючую проволоку, если она вообще будет иметь место, набросить одеяло или матрац — и перемахнуть на противоположную сторону. Так выглядит побег из сумасшедшего дома с точки зрения мечтательного идеалиста, не посвященного в подробности реальной действительности. На деле же уйти в бега отсюда так же невозможно, как и из тюрьмы. Впрочем, здесь и содержат не просто больных, а больных зеков. Что и вносит существенные коррективы. И все же я не расстаюсь с надеждами на счастливое высвобождение из оков. Раздумья мои на эту тему выглядят приблизительно подобным образом: да — круглосуточный надзор медперсонала и в коридорах, за пределами отделения, усиленный — вертухаев. Да — высоченный заборище с колючей проволокой и часовыми на вышках. Да — решетки на окнах. Да — тяжелые двери на выходе из отделения, открывая которые, служащие каждый раз достают из карманов халатов ключ… Да, да, да. Все почти как в тюрьме. Но в чем все же отличие моего здешнего содержания от тюремного? Отличие, которое я мог бы использовать в своих корыстных интересах? Свободный проход по отделению. Это, разумеется, серьезное преимущество, в тюрьме подобная роскошь невозможна. Но что это может дать на практике? А ничего. Допустим, я смогу даже выкрасть ключ у какого-нибудь перепившегося вдрызг санитара и мне посчастливится выскользнуть за пределы отделения, преодолев окованную железом дверь. Но за нею-то — охрана. Два вертухая. Я вижу их каждый раз, направляясь на прогулку и возвращаясь с нее. И на выходе из корпуса — еще один блокпост. Переодеться санитаром? Мысль, конечно, ущербная: в санитарной робе с тюремного двора не выпустят. Переодеваться надо в вольную одежду. И, вероятно, иметь пропуск. А самое главное — знать, куда идти. Ведь прогулочный дворик, в который нас выводят, не имеет сквозного выхода на свободу. Он — не более чем загончик. Так что свободное передвижение по отделению какого-то особенного преимущества не дает.

Я долго размышлял над этим вопросом и наконец отыскал на него ответ: здесь, в дурке, чаще мрут люди, что в общем-то не удивительно, и даже закономерно, ведь это как-никак больница, пусть и тюремного типа. И если здешняя смертность отмечена значительно повышенным характером, стало быть, должна существовать и соответствующая служба, называемая всюду одинаково, — морг. Главное — узнать его местонахождение, нащупать подступы к нему. И тогда у меня появится дополнительная лазейка на волю: через то, что называют обычно путем мертвецов. И если уж попытаться бежать, то наиболее щадящий для этого режим — здесь. В лагере, судя по рассказам Левши, условия для побега не самые благоприятные. Про тюрягу и вовсе говорить нечего.

Вчера в палату кинули новенького. Непонятно, почему не в буйное, а к нам в отделение — такого-то горлопана. С крайней койки согнали тихого психа, дожидавшегося лежачего места, быть может, несколько месяцев, и потерявшего его в мгновение ока. Новенький — с испитым, почерневшим, похоже от пьянства, лицом, — мужик неопределенного возраста, порабощенный, вероятно, белой горячкой, отчаянно отбивался от санитаров. Активно прибегая к помощи дубинок и кулаков, его повалили на кровать и пристегнули к ней специальными ремнями. Мужик бился в бреду, порываясь разорвать путы. Ему всадили несколько уколов, должно быть, аминазина, а может, и серы. Не помогло. Облили холодной водой. Впустую. Попытались спеленать укруткой, но не смогли: белогорячечный так извивался, дергался и метался по сторонам, что опутать его скрученными в жгуты простынями не удалось даже при поддержке самых увесистых зуботычин. В конце концов буйного заширяли прямо-таки лошадиными дозами какой-то оглушающей гадости — и он угомонился, напоминая о себе лишь сдавленным мычанием и редкими выкриками.

Все о нем почти уже забыли, предавшись своим делам: психи — сновидениям, воры и санитары — пьянству, когда вдруг среди ночи новенький, невообразимым образом выпутавшись из лямок и простыней, рванул из палаты по коридору отделения, сметая со своего пути санитаров.

Несколько мордоворотов, еле скрутив и нещадно лупя безумца, вновь повалили его на кровать, но и в горизонтальной плоскости борьба продолжалась еще не менее четверти часа. Белогорячечный бредил, считая, похоже, всех обидчиков своими собутыльниками. Яростно понося санитаров черным, но вместе с тем каким-то убогим матом, он разрывал крепчайшие путы и вырывался из крепких рук. Завершилась эта по-настоящему жестокая битва тем, что мужик, измордованный до превращения в кровавый бифштекс и обдвиганный уже просто чудовищными дозняками какой-то мерзости, внезапно обмяк в объятьях санитаров и как-то подозрительно быстро затих.

Сквернословя, отирая от рук кровь и тяжело дыша, победившие санитары ушли пить водку, а когда вернулись через полчаса, не забыв принести заказанные пару бутылок ворам, то, оглядев и ощупав безжизненное тело усмиренного, без всякого сожаления или удивления, как-то привычно-равнодушно и даже с некоторым злорадством констатировали:

— Сдох, собака.

— Ну и хрен с ним. Туда и дорога!

Матеря мертвого за неуемный норов и оставленные им повсюду обильные следы крови, санитары наспех отерли бурые пятна с пола и поручней кровати и унесли окровавленные простыни с глаз долой, взамен принеся другие. Одну застелили поверх матраца, а во вторую завернули бездыханное тело, затянув в ногах и изголовье тугие узлы.

— Братва, неудобняк вам ужин портить, — сказал один из санитаров ворам.

— Все ништяк, — отозвались из угла. — Не минжуй, земеля, нам ваши правилки до фонаря. Хоть всех дуриков тут поникайте — только нас не троньте.

— Ну вы в случае чего ничего не видели, не слышали.

— Нет базара, земеля. Да мы ж дуру гоним, нас никто и не спросит.

— Ну так, на всякий случай.

— Все путем, земеля. Жмура-то когда на сквозняк возьмете? По утряне? Ну, лады, земеля, лады.

Дождавшись, когда сопенье и храп в воровском углу присоединились к уже давно разливавшимся по палате, я осторожно, стараясь не скрипнуть лишний раз пружинами койки, встаю, надеваю пижаму, обуваю тюремные коцы и на цыпочках подхожу к постели упокоенного. Чутко вслушиваясь в окружающие звуки, разворачиваю простыню, переношу тело на свою кровать, накрываю его одеялом, руки вытягиваю поверх него, голову укладываю на подушку и лицо до волос прикрываю полотенцем. А сам возвращаюсь к месту убийства, прихватив свою простыню. Расстилаю ее на кровати и, улегшись сверху, заворачиваюсь в саван, затягивая его углы в тугие узлы. С первого раза мне это не удается, но спешить некуда, до утра еще есть время — и я стягиваю их все туже и туже…

— Ноги бери! Тяжелый, гад. Ну как?

— Нормально.

— Сами дотащим?

— Должны.

Стараюсь почти не дышать, если только совсем чуть-чуть прихватываю воздуха — и то поверхностно. Пот катит просто градом. От нервов. Не дай Бог — почуют. Только бы не выдать себя. Это мой единственный шанс. Если простыню развяжут здесь, в палате, — мне конец. Однозначно. Если в морге — еще посмотрим.

— Заноси вперед! Обходи угол, так. Чуток повыше. Клади…

Спиной ощущаю холодный металл.

— Поехали.

Скрип колес, вибрация и движение. Кажется, вперед ногами, по всем правилам транспортировки покойников. Меня везут на каталке. Лязг дверного замка, сиплый скулеж петель, переваливание через порог, грохот двери грузового лифта, заезд в лифт, провал вниз. Выезд из лифта, прогон по прямой, порог, преодолеваемый с руганью санитаров, сильные наклоны по сторонам, не слететь бы, прогон по прямой, поворот вправо, по прямой, влево, остановка, прямо, остановка. Кажется, приехали. Резкий запах формалина. Темнота. Вспыхивает свет.

— Пусть пока тут будет. До пересменки. Сдадим, а они пускай уже сами в холодильник перекидывают.

Гаснет свет. Хлопает дверь. Тишина. Неужели выгорело?

Еще некоторое время лежу неподвижно, опасаясь подвоха, но уже по истечении пяти-шести минут становится ясным, что санитары ушли. Набрасываюсь на узлы. От усердия весь в испарине. Уф, проклятье, ну и навертел! Но распутаем, никуда не денемся. Некуда деваться. Теперь, если поймают, — переведут в особый первый корпус. А оттуда, слышал, живыми не выходят. Там не покосматишь. Дубинами начнут отгуливать в карцере — живо всякое желание дуру гнать пропадет. Обратно в тюрьму запросишься. Да только, наверное, назад уже не выпустят. Вывод один: ломануться отсюда во что бы то ни стало. Быстрей, быстрей же! Ну, кажется, пошло!

Сбросив с себя простыню, словно из кокона, спрыгиваю на кафельный пол. Свет проникает лишь сквозь узкие щели по периметру двери. Окон здесь нет. Сомнений тоже: это одно из помещений морга. Постепенно глаза свыкаются с темнотой, и подсветки из щелей в дверном косяке достаточно, чтобы ориентироваться. Свет включать не стоит, слишком опасно. Еще не знаю, что я буду делать, но делать что-то надо. Немедленно. Холодильник? Да, он. Открываю. В камере — труп. Так, понятно. Что дальше? Пустые каталки. Вторая дверь. Надо проверить, что там, за нею. Соседняя комната морга через зарешеченные окна залита утренним светом.

Гроб! Высоченный, сколоченный из грубых досок. Должно быть, какой-нибудь дебил-обжора оттопырился, простому психу было бы в таком слишком уж просторно. Да, вот это гробешник! В таких ли мы отправляли в последний путь жмуров из нашего морга? Постой-ка. Последний путь! Я покрываюсь потом. К черту сомнения и предрассудки! Лучше час попотеть в гробу, чем двенадцать лет проторчать на свежем воздухе за колючей проволокой!

Отстегиваю защелки гроба. Стягиваю на сторону крышку. Жмур — в тюремной робе. Должно быть, из первого корпуса. На скуле — черная гематома. Ухватив покойника под мышки, вытаскиваю его из гроба. В утробе у трупешника что-то колышется, он словно вздыхает — и через его приоткрывшиеся губы мне в нос бьет смердятина. Дыхание смерти. Укладываю мертвеца на пол, обхожу с изголовья и, поддерживая за подмышки, поднимаю, прижав к бедрам его спину. Волоча ноги трупешника по полу, оттаскиваю его к холодильнику. Заталкиваю в нижнюю секцию. Лишь бы спрятать с глаз долой. Лежи тут — тебе все равно где. А мне пока еще есть разница.

Возвращаюсь в комнату с гробом. Гроб в его нижней части кажется мне неправдоподобно высоким. Как будто сделан на двоих. По спецзаказу. Э-э-э… Да он, похоже, и впрямь на двоих. Дно расположено примерно на уровне половины высоты. Что бы это могло значить? А то, что оно — двойное. Но в таком случае не рано ли я утащил поселенца верхней палубы? Ведь мне должно хватить места в нижнем отсеке. Запустив пальцы левой руки в щель между досками в изголовье гроба, тяну потайное дно вверх. Не поддается. Мизинцем правой руки нащупываю брешь в досках изножья. Рывок на себя. Еще, еще. Дерево издает какой-то похожий на кряканье звук, крышка отрывается от стенок гроба, устремляясь за моими руками вверх, я заглядываю под нее — и невольно отшатываюсь: из глубины гроба прямо на меня, резко открыв глаза, в упор смотрит человек.

Веко над моим левым глазом дергается.

— Ты чо, братан, совсем очумел? — спрашивает «мертвяк», шевеля одними губами. — Чо тебе надо?

И я наконец врубаюсь, что совершенно случайно оказался свидетелем переправки из морга, должно быть, на волю (куда же еще?) живого человека. В гробу с двойным дном. Но я нарушил своим вмешательством ровное осуществление этого и без того опасного мероприятия. И сейчас мне может не поздоровиться.

Выбравшийся из гроба псевдопокойник оказывается типичным ЧБШ — человеком без шеи: налитые мышцами грудь, плечи и даже щеки. Из-под короткой челки — и здесь умудрился постричься по бандитской моде — пронзающий взгляд колючих зрачков. Нос, кроме того что приплюснут, — свернут набок. Зато, должно быть, сила воли — непомерная. И силища мышц. Возрастом — не юноша, но уже вполне муж. Какой-нибудь помогальник бригадира или даже звеньевого. А может, даже сам бугор. Не рядового же бойца отсюда выдергивают таким заковыристым способом. На нем — полосатая роба. Полосатик. Особо опасный преступник. Он выше меня на полголовы. И шире раза в полтора.

— Ты чо тут делаешь? — наседает громила, тщательно ухватывая меня за лацканы пижамной куртки, словно собираясь применить бойцовский прием.

— А ты?

— Я тебя спрашиваю.

— А я — тебя.

— Слышь ты, ублюдок, я тебя щас тут урою.

— Попробуй. За остальное не отвечаю, но крику — точно не оберешься. Вся больничка проснется.

Сейчас все и решится. Если у бандюгана тут все схвачено по-серьезному — плевать ему на мои угрозы. Отметелит — кричи не кричи — до смерти. Санитары с надзирателями еще и помогут. И увозить никуда не надо, холодильник под боком. Но если в лишнем шуме этот бугай не заинтересован, а это, похоже, действительно так — говорит вполголоса и все время оглядывается на дверь, словно опасается, не зашел бы кто, — то у меня есть шанс: он должен принять мои условия. И он, кажется, готов хотя бы меня выслушать.

— Чо те, придурок, надо?

— Того же, что и тебе. Ломануться отсюда.

— Ну и как ты хочешь ломануться?

— Как и ты.

— Что значит — как и я?

— А то и значит — в гробу. Вот в этом, — киваю на разверзнутую домовину. Веко дергается пуще прежнего, но руки и колени, на удивление, не дрожат, и в животе — порядок. Да, я знаю, такое бывает: в моменты наивысшей концентрации воли тело, хоть и напряженное донельзя, ведет себя достойно. Это потом, когда схлынет стресс, нападут и лихорадка, и страх. Но в текущий момент я собран и выдержан, быть может, как никогда в жизни. Иначе, как видно, и быть не должно, ведь он, этот момент, — мой последний и единственный шанс. Другого уже не будет. Такие шансы больше не выпадают.

— Да ты совсем очумел! — в ярости трясет меня за грудки бандит, не повышая, однако, голоса.

— Не больше, чем ты. Без меня ты отсюда не свалишь.

— За тебя кто впрягся?

— Никто. Я сам за себя.

— Не, ну ты, в натуре, просто очумел. Ты хоть знаешь, сколько это стоит?

— Мне все равно: у меня нет ничего.

— Внагляк хочешь дернуть? На шару?

— Хочу. И дерну.

— А пуп не надорвешь?

— Может, и надорву. Но без меня ты отсюда не свалишь.

Где-то гулко хлопает дверь. Руки бандита на моей груди вздрагивают и ослабляют хватку. Кто бы мог подумать: особо опасный, а дергается совсем как обычный фуцман.

— Короче, тащи труп назад и положь где взял! — надсадно шепчет он, подталкивая меня к трупарне, а сам проворно забирается обратно в гроб, усевшись в нем и взявшись за приставленное к нему вертикально второе дно. — Ну! — Бандит корчит угрожающую рожу, рассчитывая, как видно, припугнуть меня этакой малостью.

Где-то совсем уже неподалеку хлопает еще одна дверь. Следующая, похоже, — дверь морга.

Вытянувшись во весь рост в гробу, бандит, посчитав, как видно, излишними дальнейшие переговоры, торопливо накрывается вторым дном, из-под которого едва слышно раздается его сдавленный шепот:

— Быстрее!

Не заставляя себя уговаривать — какие уж тут, к черту, уговоры, успеть бы! — опрометью запрыгиваю в гроб. Деревянный настил от подобного натиска прогибается, какая-то доска даже слегка трещит.

— Тише ты, мудак! — злобный шепот снизу, из-под изголовья.

Внезапно уже совершенно близко, чуть ли не за стеной, опять хлопает дверь. Слышен невнятный разговор и даже шаги идущих.

— Шевелись, пидор! — неистовый шепот снизу.

Плавно заношу крышку гроба над головой и, выдерживая ее на весу в поднятых вверх руках, елозя задом по шершавым доскам, укладываюсь в гроб, крышку же — по мере погружения — опускаю над собою. Тяжелая. В обычной ситуации такую мне ни за что не осилить. Но в том-то и дело, что ситуация — далеко не стандартная. Наконец манипуляции закончены.

Боже, до чего же вовремя: входят по меньшей мере двое. Теперь самое главное — чтобы не открыли крышку. Но и тогда я буду держаться до последнего. Изображать труп. До окончательного разоблачения.

— Этот, что ли? — раздается грубый голос.

— Этот, какой же еще. Только я ж его закрывал вроде.

— Ну да, закрывал. Это он сам открылся. Пить надо меньше.

— На себя лучше в зеркало посмотри. Открывай.

Душа утекает куда-то сквозь щели в досках под спиною. Еще одно мгновение — и крышка взмоет надо мною. Закрываю глаза. Черт, левое верхнее веко дергается. Задерживаю дыхание… Но что-то они тянут. И тут я слышу скрежетание ржавых петель — звуки отворяемых створок окна выдачи покойников. А на крышке гроба клацают закрываемые защелки. Неужели и на этот раз пронесло?

— Эй, ну как ты там? — Стук по крышке. — Живой?

Обмираю.

— Живой, — внезапно раздается под самым моим затылком, и в первое мгновение мне даже кажется, что ответил я сам.

— Вентиляции хватает, жмур не душит?

— Все путем. Скоро?

— А уже. Но ты, в общем, смотри, все как договаривались. В катафалк мы тебя закидываем, а дальше — твои проблемы. Мы больше ни за что не отвечаем.

— Все ништяк, погнали! — Удар снизу в доски: мол, не дрейфь, доходяга, прорвемся.

Гроб, оторвавшись от твердого основания, воспаряет, и я в нем, чуть покачиваясь, плыву ногами вперед к неизвестности. К жизни или к смерти. Третьего не дано.

Посадка не слишком-то мягкая. Изголовье гроба под матерный аккомпанемент санитаров грубо опускается на невидимую твердь. Похоже, один из тащивших не справился с грузом. Не хватало еще, чтобы эти скоты раскололи гроб, уронив его вместе с содержимым. Хотя содержимое, должно быть, не из легких. Особенно же в нижней части: детина там — ого-го. Но лежит молча. Терпит лишения и небрежность транспортировки. На воле бы давно по рогам надавал обормотам да облаял от души, а тут смирный и тихий. Тоже свободы хочет. На волю — любыми путями. Хоть в гробу. Занятно, кстати: в гробу — на волю. Абсурд какой-то…

— Давай сюда: подтолкнем! И р-ра-аз! — Гроб натужно, рывками елозит по какой-то ровной поверхности. Ему бы тут скользить, будь он полегче, а с двойным грузом — вроде как буксует. Поступательно двигаюсь вперед ногами, повинуясь напористым рывкам.

— Харэ! Теперь оттуда…

Перед глазами, совсем рядом, в каких-нибудь миллиметрах, — поверхность занозистых досок. Смаргиваю падающую при каждом толчке пыль. В щели между досками потянуло свежим воздухом. Воздухом свободы. Эх, вот бы выгорело, а? Я так об этом думаю, словно речь идет о каком-то плевеньком дельце. А ведь, по сути, я нахожусь на грани между гибелью и воскрешением. Между жизнью и смертью.

— Давай! Чего стоишь — берись!

Упокойное ложе вновь взмывает вверх и, покачиваясь подобно лодке на волнах, плывет заданным курсом.

— Заводи свою сторону!

Изножье резко идет вверх, одновременно продолжая движение вперед. Опускается на опору.

— Давай сюда. Берись с той стороны! Толкай! Ну — еще. И р-ра-аз!

Поверхность под гробом гладкая, доски скользят легко. В несколько толчков гроб оказывается, как видно, в кузове машины, о чем свидетельствует запах бензина.

— Все, закрывай. — Это, как видно, уже водителю.

— Документы на груз.

— Держи.

— Отметка…

— Все есть, не переживай. Ты новенький, что ли? Первый раз тебя тут вижу.

— Новенький.

— A-а… На вахте — вот здесь — дату поставят и время. Они сами все знают. Давай, всех тебе благ!

Пауза, на протяжении которой слышны удаляющиеся голоса, хлопанье закрываемых ставен окна выдачи мертвецов. Наконец — отрывистый удар двери кузова. Еще одна пауза — сочный шлепок закрываемой дверцы кабины — пауза — стрекотание стартера — взревывание двигателя — скрежетание в коробке передач… Рывок — поехали!

При встряхивании на рытвинах доски подо мной чуть прогибаются. Попутчик молчит, затаился. Сбавив обороты, катафалк передвигается самым тихим ходом и наконец останавливается совсем. Должно быть, вахта. Самый ответственный момент. Ну, Господи спаси! Пронеси, нелегкая. Пан — или пропал.

Легкое вскачивание кузова, шлепанье двери: водитель выбрался из кабины. Невнятный разговор. Пауза. Скрип сапог. Открывается дверь, но не та, что в изголовье гроба, а находящаяся, судя по всему, справа от изножья. Все. Конец. Охрана решила проверить груз. Даже такой специфический. А вдруг? И не ошибутся: здесь действительно есть что проверить. О Господи! Спаси и сохрани!

— Чего это гроб такой высокий? Ни хрена себе! Прячешь, что ль, чего — в гробу-то?

— Да ты чо, командир?! Жмура везу в крематорий! Вот же документы, чо тебе еще надо?

— А ну — открывай своего жмура!

— На хрена оно мне надо — в гробах копаться! Мне за это не доплачивают!

— Открывай, я сказал!

— А ты мне не приказывай. Я вольняга, понял? Это ты таким, как ты, цирикам недохаренным приказывай.

Пауза.

— Открывай! Последний раз говорю по-хорошему!

— Я тебе что — неясно сказал?

— Ладно, я сам открою. А на тебя, мудака, рапорт оформлю.

— За мудака ответишь.

— Смотри, как бы за цириков недохаренных ответить не пришлось.

Скрипучие сапоги замирают рядом. С оглушительным звоном отскакивает замок одной защелки. Все! Это конец! Конец! Вот и вторая защелка отскочила. Затем следует какой-то полузвенящий стук с некоторым вроде прихрустыванием, и доски надо мною прогибаются под навалившейся на них какой-то непонятной массой. Я не успеваю даже попытаться определить, что бы все это могло означать, как неясного происхождения масса стекает в сторону, а далее крышка отскакивает вбок, как видно, от удара чьей-то ноги — и на сером фоне потолка кузова сквозь тщательно прищуренные веки я вижу склонившееся надо мной незнакомое лицо. Взгляд — в упор. Пристальный, пронзающий. У меня опять дергается веко. Пыль с досок попала в глаза. Часто-часто смаргиваю. Все. Конец. Мертвые не моргают.

Незнакомец склоняется ниже:

— Ты чо — живой?

В это мгновение мой нижний попутчик ударяет по доскам над собою с такой невероятной мощью, что я, словно взрывом выброшенный из гроба вместе со вторым дном, отлетаю в сторону, шлепнувшись на пол, — и уже из нового своего положения фиксирую стремительность дальнейших событий: как склонявшийся надо мной незнакомец, в одной руке сжимая монтировку, другую протягивает моему попутчику, помогая ему подняться на ноги, как переваливают они на спину офицера охраны с проломленной головой, доставая из его кобуры пистолет, как бандит, выполняющий функции водителя, бежит к кабине, а второй — в полосатой одежде — медленно подходит ко мне, молчаливо занося руку для удара. Бдз-з! — искры из глаз. Бдш-щ! — перебито дыхание, я сгибаюсь в пояснице, хватая ртом воздух. Дв-в — дв-в — дв-в… — несколько ударов подряд повергают меня во мрак.

Однако я начинаю врубаться в действительность, по-видимому, почти сразу же, выведенный из отключки взревевшим двигателем. Машина рвет с места в галоп. Только почему-то не в нужную, а в совершенно обратную сторону: в глубину тюремного двора. Задом. Или это меня клинит? Да нет же: водитель за рулем впереди, а рванули мы назад. Визг тормозов. Резкое встряхивание кузова. Меня швыряет на крышку гроба инерция, а автомобиль, оказавшийся на поверку автобусом, остановившись на мгновение, мчится уже вперед, стремительно набирая скорость. Мы действительно сдавали назад, чтобы получить возможность для разгона.

Увидев, что я очухался и даже предпринимаю какие-то телодвижения, полосатик, занявший место рядом с водилой, кричит мне, для убедительности помахивая перед собой пистолетом:

— Быстро лечь, дурик, и не двигаться, а то пристрелю! Лечь, я сказал!

Вытягиваюсь на животе в проходе между сиденьями. Полосатик уже отвернулся, напряженно глядя вперед. Они, вероятно, собираются таранить тюремные ворота. Мотор завывает все надсаднее, будто зверь, угрожающе требуя не становиться на его пути.

Сейчас будет удар! Хватаюсь за вмонтированную в пол ножку сиденья. Судя по реву двигателя, из него выжимают максимум возможностей.

— Гаси-и!!! — в некоем злорадном азарте вопит полосатик, размахивая стволом перед собой…

Столкновение с воротами сопровождается менее чудовищным, нежели я предполагал, сотрясением. Кузов автобуса при ударе швыряет несколько вбок — от заноса задних колес. Лобовое стекло обваливается в салон россыпью льдинок. Однако в целом скорость катафалка не погашена. Долей мгновенья позже приходит звук: сочный хруст сминаемого в лепешку металла, треск швов салона и лопающихся боковых окон, шелест просыпавшихся на приборную панель осколков стекла и, наконец, перекрывающий все своей гулкой мощью грохот падения снесенных ворот…

Водитель отчаянно выворачивает баранку, стараясь вернуть катафалк на заданный курс, а полосатик открывает огонь из пистолета через широкую амбразуру вывалившегося лобового стекла. В кого он стреляет — мне не видно. В боковые окна с пола я вижу лишь высокую мрачную стену, увенчанную витками колючей проволоки. Это означает, что мы еще не вырвались с территории тюрьмы-больницы. Оглушительные выстрелы звучат один за другим почти с равными паузами, наполняя салон катафалка пороховой гарью. Словно огрызаясь, раздаются ответные щелчки — какие-то сухие и блеклые по сравнению с огневой мощью нашего оружия. Как видно — скраденные расстоянием. Несколько пуль визгливо прошивают салон катафалка насквозь. Стараюсь слиться с резиновым полом, не поднимая головы. И вовремя: всем телом катафалк сотрясается от нового удара. Что это? Нас взорвали? Подбили фугасом? Бросили гранату? Боковым зрением вижу отлетающие в сторону железные листы. Мы вышибли вторые ворота — вот что это было! Водитель резко выворачивает баранку влево. Автобус сильно накреняется. Не перевернулся бы! Двигатель теряет обороты, ревя в изнеможении. Его переключают на другую передачу — и он, словно в благодарность, завывает с удвоенной энергией. Чувствуется, что мы летим во весь дух. Выстрелы теряются где-то далеко позади. Еще одна пуля, пропоров обшивку кузова, со свистом проносится мимо. Скорость резко падает. Что это? Неужели неполадки с мотором? Нет, всего лишь поворот. Еще один. Слава Богу! И снова — полный вперед! О Господи, неужели я вырвался из плена? Нет, еще будет погоня, а впереди, на дорогах, нас ждут вооруженные посты. Но я почему-то верю, что с этими лихими парнями мне посчастливится уйти от любой погони, прорваться сквозь любые посты.

Давайте, ребята, давайте! Вся надежда теперь только на вас. В руках ваших — моя жизнь. Вы можете убить меня — прямо сейчас, всего одним выстрелом, а можете спасти. Спасите меня, ребята!

Изуродованный катафалк мчится по набережной Невы. Только Нева может быть такой широкой.

— Сваливаем! — орет водила, показывая полосатику пальцем куда-то в сторону реки.

Полосатик, понятливо кивнув, на ходу открывает дверь. Существенно сбросив скорость, водила просит полосатика подержать руль, а сам ныряет под него к педалям, над чем-то там колдуя несколько секунд, а затем, бросив шоферское кресло, в два прыжка оказывается возле распахнутой двери. Катафалк продолжает самостоятельно двигаться по прямой. До поворота, повторяющего изгиб Невы, остается еще метров около ста пятидесяти.

— Погнали! — вопит водила, хлопая полосатика ладонью по плечу.

Опустившись на нижнюю ступеньку трапа, полосатик отпускает поручень и, оттолкнувшись по ходу движения автобуса, прыгает на асфальт. Что там происходит с ним дальше — мне не видно. Его маневр повторяет напарник. Все: я — один в катафалке. Братва меня бросила. Ни пули я не получил, ни даже слова прощального не удостоился. Прочь отсюда, пока не поздно. А может, прыгнуть за руль и попытаться уйти от погони? Прошибить тараном все преграды? Нет, это равносильно самоубийству. Или пристрелят, или не совладаю с управлением. К тому же — куда ехать? Короче — прыгать надо. Немедленно! Бандюги знали, что делать. Все у них, должно быть, просчитано.

Спрыгнув на нижнюю ступеньку, толкаю полуприкрытую от инерции движения дверцу и, решившись, соскакиваю на дорогу. Благо, катафалк телепается по ней уже со скоростью телеги. Даже не упав, хотя и качнувшись изрядно от потери равновесия, во весь дух несусь к набережной, утыканной какими-то строительными конструкциями, интуитивно чувствуя, что именно среди них я смогу отыскать необходимое укрытие. Катафалк продолжает двигаться вперед. Встречные машины, истошно сигналя, шарахаются от него в стороны.

Подбежав к основательному бетонному забору, бескомпромиссно отрезающему какое-то строительство на берегу от посторонних, не долго думая падаю ничком и, вжавшись в пыльный асфальт, проползаю под забором по-пластунски. Уже легче: с посторонних глаз долой.

Время еще раннее, на стройплощадке — никого. Повсюду — бетонные плиты, сваи, обрезки труб. Чуть поодаль — строительный вагончик-бытовка. Вот туда-то мне и надо. Да побыстрее.

Перебираясь через бетонные конструкции и огибая штабеля заготовленной арматуры, спешу к цели, как вдруг в поле моего зрения на глади Невы появляется небольшой катер с пассажирами. Взрыхлив воду позади себя в белые буруны, он с упрямым тарахтеньем, не слишком вяжущимся с его неказистым видом, устремляется, перерезая Неву несколько наискось, к противоположному берегу.

Пассажиров катера я узнаю с полувзгляда. По крайней мере — двоих. Да, это они, мои спасители. Лихо у них все продумано. На том берегу прыгнут в машину — и поминай как звали. А то еще посреди Невы с аквалангами исчезнут. Не удивлюсь, если так оно и будет. Бойкий народец. Лихой. Иначе и не скажешь. Спасибо, ребята, что подкинули меня попутно. Дальше уж я сам что-нибудь выдумаю. А вам — счастливого пути. И не приведи Господь встретиться с вами на узкой дорожке.

Восседающий на корме незнакомый мне крепыш неожиданно оборачивается. В руке у него штуковина наподобие трубки радиотелефона. Короткая антенна, поймав солнечный луч, вспыхивает огненным клинком. Пока я тщетно соображаю, что бы могла означать эта штуковина, где-то далеко сзади раздается взрыв, истинная сила которого явно скрадывается расстоянием. Оборачиваюсь. Облако серо-черного дыма, повиснув на некоторой высоте от земли, медленно смещается в сторону. Хотя разглядеть, от чего это облако отделилось, мешает бетонный забор, я и так знаю, что взошло оно над катафалком. Уничтоженным с помощью радиоуправляемого взрывного устройства. Для чего это понадобилось бандитам? Должно быть, как отвлекающий маневр. Теперь все силы преследования будут брошены к взорванному автобусу. Пока разберутся, что к чему, пройдет какое-то время. Вполне достаточное для того, чтобы беглецы смогли скрыться. Ну дела! Не удивлюсь, если в запасе у братанов затихарен еще какой-нибудь фокус. И даже не один.

Преодолев железобетонные препятствия, добираюсь наконец до голубого с белыми трафаретными буквами вагончика. Ступеньки, сваренные из арматурного прута, ведут к двери в торце, но на ней замок. Рано еще, работяги пока не пришли. Хоть бы и вовсе не приходили. Отсидеться бы тут полденька, пока страсти не улягутся. А может, сегодня выходной? Суббота или воскресенье. Или праздник какой-нибудь. Тоже бы не помешал. Всенародный праздник, посвященный моему освобождению из темницы. Погоди, не спеши веселиться, рано еще.

Раскрошив о замок пару кирпичей, третьим все же сворачиваю ему шею. Рву дверь на себя, войдя — закрываюсь изнутри на задвижку. Фу-у-у… Можно наконец хоть немного расслабиться. Самое страшное, я надеюсь, уже позади. Только сейчас замечаю, как дрожат руки и колени. А в висках стучат хрустальные молоточки. Лишь теперь, после пережитого, понимаю, каким безумием выглядела вся эта авантюра. Неужели выгорело? Просто не верится. Впрочем, окончательно еще не выгорело. И все же успех возможен.

Подхожу к зеркалу. Оттуда на меня уставилось заросшее русой щетиной лицо, не лишенное, можно сказать, некоторого приятства. Благородные морщины лба и лучистые по краям глаз — только украшают его. В глазах сквозит некая вековая печаль, что в общем-то также не вредит общему впечатлению. Щетина, правда, жидковата, но сбривать, пожалуй, не стоит: во-первых, она меня не уродует, а во-вторых, пусть остается как своего рода маскировка. Камуфляж. На фотопортретах анфас и профиль, сделанных в «Крестах», я — с гладким лицом. К тому же кровоподтек от удара полосатика под щетиной не виден. И вообще, надеюсь, я теперешний серьезно отличаюсь от тогдашнего. Когда увидел себя в зеркале перед судом. В лучшую, разумеется, сторону. Выгляжу поправившимся и чуть ли не посвежевшим. Словно с отдыха вернулся. Хорош отдых, нечего сказать! И тем не менее — это несомненно. Тем труднее будет выделить меня среди толп этого мегаполиса.

В третьем по счету шкафчике нахожу подходящую по размеру и к тому же сравнительно чистую робу — брюки и куртку, — слава Богу, не тюремную, а строительную, сшитую даже с некоторым изяществом: косые карманы, погончики. Обрядившись, подхожу к зеркалу. Браво! Рыбак в отпуске. На экскурсии в городе трех революций.

Отыскивается и обувка моего размера — старенькие кроссовки, загаженные цементным раствором, изрядную долю которого удается все-таки счистить.

Ну а теперь надо свинчивать отсюда так быстро, насколько лишь это возможно: встреча с работягами не входит в мои дальнейшие планы. Обратным путем, преодолевая железобетонные препятствия, самое серьезное из которых — монументальный заборище, выбираюсь на трассу вдоль набережной. В какую сторону драпать? С одной — тюрьма, а с другой — коптящий труп катафалка, к которому, кстати, уже подъехала пожарная машина, и не только она одна. Через каких-нибудь пять — десять минут достоверно выяснится, что обуглившихся беглецов в сожженном катафалке нет, а есть лишь обгоревший труп офицера охраны. Начнут прочесывать окрестности, например, с собакой — и найдут, конечно же, оставленные мною следы. А это означает, что в оперативные сводки попадут мои приметы и по одежде. Следовательно, от маскарада необходимо избавиться как можно быстрее. Тачку пытаюсь поймать все-таки в направлении, противоположном тюрьме, к которой страшно приближаться даже на пушечный выстрел. Когда мимо с шелестом пролетает целый кортеж ментовских машин, чуть не испускаю дух от захлестнувшего ужаса. Какой же я молодчина, что, покидая вагончик, в последний момент нахлобучил на голову строительную каску. Теперь я ни дать ни взять — шустрый работяга, раньше всех явившийся на объект. Вот только куда это я собрался в такую рань? Если что, скажу — за пивом. Опохмелиться. Разве не убедительно?

Несколько автомобилей проносятся не снижая скорости, хотя салоны иных и свободны. Боятся, должно быть, что испачкаю им сиденья грязной робой. Иномарки даже не пытаюсь тормозить — дохлый номер, но всем остальным машу довольно темпераментно. И наконец, сбавив скорость и свернув к обочине, возле меня притормаживает «жигуленок» какой-то старенькой, лупоглазой модели.

— На Финляндский вокзал!

— Садись.

Плюхаюсь на мягкое сиденье. Ну вот теперь, похоже, можно твердо сказать, что судьба преподнесла мне настоящий подарок. Хотя надо бы еще проскочить мимо коптящего катафалка. Каску, сняв, кладу на колени. Здесь, в машине, она смотрится более чем нелепо.

— Ни фига, видать, рвануло! — сбросив скорость, удивляется водитель — молодой блондинистый парнишка, кивая на чадящий остов катафалка, отброшенного, вероятно, взрывной волной метров на десять от дороги и поваленного на бок. Парнишка словно приглашает обменяться впечатлениями, но я молчу. Чем меньше он от меня услышит — тем лучше.

Пожарные уже поливают чадящий факел несколькими струями, отчего дым становится еще более жирным, хотя и меняет цвет с черного на пепельный.

На обочине по обе стороны шоссе припарковано несколько явно ментовских автомобилей: «волги», «форды» и какие-то еще иномарки с мигалками. Хозяева их кучкуются рядом.

Из подъехавшего прямо на наших глазах сине-белого автобуса выпрыгивают громилы в камуфляже. Эти будут, пожалуй, покрепче моих спасителей. Если они еще и такие же толковые, то это, конечно, серьезная сила.

— Да, не сла-або! — продолжает упиваться зрелищем паренек, попеременно поглядывая то на дорогу, то на пожар и явно сожалея, что не может, отказавшись от первого, всецело предаться второму. — Интересно, как же это его угораздило?

Мне ни к чему дешевые эффекты. Поэтому я отвечаю, чтобы не навлекать подозрений, — ну какой же нормальный человек удержится от комментария при виде подобной картины:

— Да, влетел кто-то…

— Может, подорвали? — радуется возможности обсудить увиденное паренек.

— Может…

Поравнявшись с местом катастрофы и проехав мимо ментовских машин, вновь набираем утраченную скорость. Парнишка, заглотив подброшенную ему наживку, болтает о чем-то несущественном. Я больше не отвечаю. И даже не слушаю. Внутри у меня — шквал эмоций. Я — на свободе! Двенадцать лет предстоявшей неволи остались в страшном сне! Я вырвался из плена! Это просто уму непостижимо!..

Из сладких мечтаний меня выводит голос парнишки:

— Приехали. Финбан.

Только сейчас я замечаю, что машина уже припаркована возле серого здания Финляндского вокзала. Зачем мне сюда? Что мне здесь надо? Ничего.

— Слушай, я совсем забыл: мне же вначале надо было на Невский.

— Так мы ж там были — в районе Невского.

— Ну да. А я и забыл совсем, что надо было там заскочить в одно место. Давай обратно, а?

— Как скажете.

— Давай. Я хорошо заплачу — не переживай.

Переваливаем с одного берега Невы на другой по гигантской дуге моста. Вот она, вольная жизнь, вот, вот, вот!!!

— Вы меня слышите? — Это, кажется, водитель.

— Что ты говоришь?

— Я говорю — вам где на Невском?

— А-а-а… Да где хочешь. В любом месте.

Паренек умолкает в явном недоумении. Невский — длинный. Километров, может быть, пять. Повод недоумевать действительно весомый. Чтобы спасти неловкую ситуацию, да к тому же и с расчетом как-то выпутаться, изображаю словно бы спохватившегося мечтателя:

— Что-то я опять того — задумался. Мне, значит, так: вначале тормозни возле Дома книги — я выскочу на минутку, а потом еще подбрось на Дворцовую, прямо к арке Генерального штаба: у нас там контора.

— Ясно, — оживляется мальчишка. — Теперь маршрут понятен. А то я думал, вы малехо того — ну, примороженный какой-то…

— А-а-а… Да, есть немного. Прикемарил чуток. Устал на работе сильно. Полторы смены, считай, без отдыха. Ну ничо, щас деньги получу — и домой. Подождешь меня возле конторы?

— А куда потом?

— В Купчино.

— Ну, годится.

Оставив пацану каску вроде как в залог, топаю по Невскому к рынку тротуаристов напротив Думы. Разве в тюремных мечтах я собирался наведаться туда в первые же минуты освобождения? Нет, не собирался. Это нечто сугубо рефлекторное. Хочу ли я добыть дозняк? Да, хочу. Еще как хочу. Просто пока не было такой возможности — я об этом не думал. Не признавался самому себе. А теперь признаюсь: я — хочу. Ведь если не позволять себе иногда этих маленьких удовольствий, зачем тогда вообще жить? И какая в таком случае разница между волей и заточением? Главное — строго соблюдать правило одного дня, и все будет в полном порядке. Я рассуждаю так, словно кайф в кармане уже у меня, а не у торговцев. Да это практически одно и то же. Стоит мне лишь найти хоть одного из этой шайки — и я, считай, с кайфом.

Невский, как всегда, переполнен народом. Вид легко и красиво одетых беззаботных людей, не ведающих ужасов тюряги, кружит мне голову. Ослепительное многоцветье сверкающих витрин сводит с ума. И самое сильное эмоциональное средство — воздух. Воздух свободы. Смешанный с ароматами духов и женской кожи. Этот воздух возбуждает даже острее, чем обнаженные женские ножки, снующие кругом.

А вот и рынок тротуаристов. И не только их. Все те же стенды, те же картинки, рамки, пейзажики. Ничто не изменилось за эти долгие-долгие месяцы. Кроме одного: Цинги на прежнем месте нет. Может, еще не подтянулся? Но кто же тогда стоит вместо него? Вон тот заморенный персонаж явно ошивается здесь не скуки ради. Похоже, он сменил Цингу на боевом посту.

— Привет! — Подойдя, протягиваю руку. — Не узнаешь, что ли?

Молча проутюжив взглядом мое лицо, заместитель Цинги отрицательно крутит башкой — не узнает. Ну ничего, сейчас узнаешь.

— Щавель нас знакомил. Только я тогда без бороды был.

— А-а…

— Товар есть?

— Ну. Какой?

— Кокс, спидак — имеется?

— Ну. Сколько?

— А сколько есть?

— А сколько надо?

— Да все возьму — и кокс, и спидак. Стекло если есть — тоже возьму.

— Стекла нет.

— Ну, значит, обойдусь.

Оба занимаем выжидательную позицию.

— Ну так чего? — раскачиваю события. — Давай, что ли, чего резину-то тянуть.

— Вначале бабки, — туго знает свое дело малохольный.

— Товар против бабок, — тоже напираю на принцип. — Ты ж знаешь, я человек серьезный. Тебе же Щавель меня так и представлял — не помнишь, что ли?

— Базара нет. Гони бабки — забирай товар.

Крепко его вымуштровали. Да только и я не пальцем деланный.

— Ладно. Сколько там у тебя кокса? Грамм десять будет?

— Пять.

— Отлично! А спидака? Мне полсотни колес надо. Найдется у тебя?

— Полсотни нет, но штук двадцать, может, будет.

— Давай — все заберу. Ты пересчитай товар, а я пока бабки перебью. Цена та же, что и всегда?

— Та же.

— Ну тогда — поехали. — Лезу в карман за иллюзией, но тотчас будто бы спохватываюсь: — Слушай, давай-ка отойдем. Куда-нибудь с глаз подальше. Стремно тут все-таки.

Место и впрямь не самое лучшее для подобного рода операций — просматривается насквозь. Хотя именно этим оно и выгодно, не зря Цинга избирал его для расчета с серьезными клиентами: как только в зоне видимости появятся подозрительные типы, хоть отдаленно похожие на оперов, не говоря уже о ментах в форме, от товара можно успеть избавиться, сбросив его под лавку или даже зашвырнув куда подальше. Отходим с преемником Цинги во дворик слева от церкви. Попутно нагнувшись, зачерпываю ладонью из-под ног сухой пыли, для верности растерев ее между пальцами. Зажатый с нею кулак опускаю в карман куртки.

— Ну так, значит, давай пять грамм кокса и двадцать колес спидака. Посчитал?

Достав калькулятор, торгашик нажимает на нем кнопки со стертыми символами. По выражению лица видно, что он предвкушает астрономическую сумму, снятую с клиента всего за пять минут работы. От этого ему, вероятно, отломится премия в виде пары лишних колес спидака — быстрого кокаина. А может, и четверть грамма кокса отвалят.

— Да ты товар перебей, сумму я и без тебя знаю! — вынуждаю его достать наркотики. — Посчитай прямо сейчас, при мне, чтобы я потом не перебивал. А я — на, сразу тебе бабки отдам. — И я шевелю в кармане кулаком с зажатой в него рассыпчатой грязью. Лошара извлекает из-за пазухи несколько аналогов аптечных порошков и прозрачный пузырек с белыми таблетками. Вот и все. Больше мне ничего и не надо от этого заместителя Цинги.

— Держи! — говорю это исключительно ради того, чтобы он поднял на меня глаза.

Достав из кармана руку, резко швыряю в эти глаза сухую грязь. Остатки пыли равнодушно сдуваю с ладони в лицо доверчивому реализатору. Цель поражена: замычав и одной рукой схватившись за глаза, другую, с товаром, бедолага торопится спрятать в карман. Однако, понятное дело, не успевает. Я перехватываю его руку на полпути — и наркотики моментально меняют хозяина.

Хорошенько двинув его в живот — чтобы, если ненароком успеет проморгаться, погрустил без достатка кислорода, от чего он, бедняга, изменившись в лице, скрючивается в три погибели, — запускаю руку во внутренний карман его курточки — и, нащупав хрустящие бумажки, извлекаю их. Сумма приличная. Теперь это также моя собственность. Экспроприированная. Прощай, недотепа. Не поминай лихом. Щавелю — пламенный привет.

Ну а теперь, прихватив в попутном магазине запас лимонада и какого-нибудь печенья в качестве сухпайка, можно отправляться на родной чердак. Мне уже просто не терпится обсалиться до зеленых соплей. И начну я, пожалуй, уже сейчас. В том вон ближайшем парадняке…