Поединок на границе

Павел Шариков ОТЛИЧНЫЙ ПОГРАНИЧНИК

С человеком, о котором пойдет речь, я познакомился в кабинете начальника войск округа. Он с увлечением рассказывал о людях округа, называл имена офицеров, сержантов, солдат и советовал «обязательно встретиться» с ними. Как явствовало из его рассказов, людей примечательных, настоящих героев пограничных будней на заставах здешней границы прямо-таки целый клад.

Рассказ генерала прервал дежурный:

— К вам хочет пройти отличный пограничник, — доложил он.

Признаться, меня несколько озадачил такой доклад. «Мало ли в частях отличных пограничников!» — подумал я и недоуменно поглядел на генерала и на дежурного; однако недомолвки на их лицах не прочел. Они друг друга поняли сразу.

— Очень кстати. Просите, — начальник войск встал, лицо его озарила улыбка. Было видно, что посетитель, о котором ему сообщили, здесь всегда желанный гость.

После небольшой паузы генерал, обращаясь ко мне, сказал:

— Вам здорово повезло. Интереснейший человек. Не военный, а солдат дай бог каждому…

Он не договорил. В кабинет скорее не вошел, а вбежал не по возрасту подвижный, даже несколько суетливый, старик. Одет он в полувоенный костюм. Защитного цвета гимнастерка и брюки хорошо выутюжены и ладно сидели на его крепкой, невысокой фигуре, которую туго перехватывал офицерского образца ремень.

Грудь его сплошь увешана медалями и знаками, среди которых я приметил знак «Отличный пограничник». Лишь отсутствие погон да косматая белая шапка, которая сливалась с его седой подстриженной бородой и оттеняла смуглое лицо и темные глаза, светящиеся молодо и задорно, говорили, что человек этот формально не находится в солдатском строю.

Вошедший остановился, принял положение «смирно» и по-солдатски четко отрапортовал:

— Товарищ генерал! За прошедший месяц на участке задержан один нарушитель погранрежима: документ плохо оформлен. Других происшествий не было. Надо получить указания. Докладывает Нургельдыев Меред.

— О самом важном ты, Меред, умолчал — о своем здоровье, — заметил генерал, выслушав этот необычный для постороннего и совсем обычный для начальника войск округа рапорт аксакала (Нургельдыев, как я узнал, каждый месяц приезжает сюда с подобным рапортом).

— Джаксы здоровье, — Меред весело улыбнулся, показав крепкие ровные зубы. — Не жалуюсь. Помните, в прошлый раз вы по следу меня вместе с солдатами послали. Так отстали от меня многие. Во внуки мне годятся, а отстали. Новички. Непривычно им в горах. А я вот уже 69-й год по этим сопкам лажу. Ничего, послужат, втянутся, лучше архаров по горам бегать будут.

— Признайся по чести, Меред, — хитро прищурив глаза, спросил начальник войск, — ты хоть однажды за свою жизнь болел?

Меред замотал головой.

— Нет, и вам не советую. С болезнями знаться — самое худое дело. Вот только в гнилую погоду «подарок» басмачей дает о себе знать. — Нургельдыев приложил свою жилистую руку к груди. — Пуля здесь лежит. 25 лет назад от шакала Дурды-Мурта получил…

После того как генерал обстоятельно проинструктировал отличного пограничника, рассказал, какая помощь потребуется от него в будущем месяце, я попросил Нургельдыева рассказать об истории этого ранения.

— Да что тут много говорить, — начал Меред после некоторого раздумья. — Случилось это в тридцать втором году. Время тогда в наших краях было тревожное. В горах и песках появилось много бандитов. Это были кулаки, по-нашему, баи.

Дехкане, вступив в колхозы, отобрали у них землю, воду и скот. За это они мстили нашему брату-бедняку. Сначала баи подались за границу, обзавелись там оружием и, словно саранча, нагрянули в пограничные села. Зачем шли — известно: грабить, убивать, насиловать, колхозы развалить и снова сесть на нашу шею. Ничего у них из этого не вышло, да и выйти не могло. Пограничники тогда на славу поработали, да и мы, крестьяне, тоже не сидели в чайхане, чем могли, душили басмачей.

Меред помолчал, расправил плечи, видимо, вспоминая свою боевую молодость, и снова заговорил:

— В ту пору я был молод. Считался лучшим наездником в ауле. Не хвалясь, скажу: аллах и храбростью меня не обидел. Видно, поэтому, когда в нашем ауле был создан отряд краснопалочников (так тогда звали добровольцев), меня дехкане и выбрали своим командиром. Вместе с пограничниками наш отряд разбил не одну банду. Довелось нам участвовать и в разгроме поганой свиньи Дурды-Мурта. Большая шайка была у него — до тысячи шакалов. Долго мы гонялись за ней. Дурды-Мурт хорошо знал местность и умело уходил из-под удара. Но как змея ни извивается и ни жалит, все равно ей конец приходит. Так случилось и с Дурды-Муртом. Помню, летом мы встали на след бандитов и после полуторамесячной погони окружили их в глубоких песках. Сил у нас было много. Ну и дали мы жару басмачам. Они отчаянно сопротивлялись, но это им не помогло. Многих мы, как говорят, пустили в расход, других захватили. Тогда я и получил это ранение.

Вот, пожалуй, и все. Пуля не только причиняет неприятности, но и напоминает мне, чтобы не дремал. На границе дремать плохо, нельзя дремать.

— С тех пор и не прерывается дружба с пограничниками?

— С того времени и дружу. Они меня считают своим человеком. Вот видите, даже оружие доверили. Знают, что старый Меред не подкачает, не подведет.

Нет, не подведет, не оплошает этот седоволосый солдат, не проведет его самый искусный лазутчик. И свою храбрость, и свою зоркость, и высокое мастерство следопыта Нургельдыев показал множество раз в настоящих боевых делах. На его счету десятки пойманных нарушителей границы, которые шли в нашу страну шпионить, убивать, совершать диверсии.

Меред работает не в одиночку. Активнейший помощник пограничников, он примером патриота увлек за собой многих своих товарищей. Маленькая железнодорожная станция, где он живет и работает водопроводчиком, является как бы нештатной заставой, а ее начальником — Нургельдыев. И стоит непрошеному гостю появиться на станции или в округе, как эта застава «второй линии» приходит в действие: дается сигнал пограничникам, железнодорожники во главе с Мередом перекрывают дороги и тропы, ведущие к границе, идут по следам лазутчиков, и нередко до прихода пограннарядов дело бывает сделано: нарушители складывают оружие.

…Ранним утром к Нургельдыеву прибежал сторож Канын-ага. По его тревожному, возбужденному лицу Меред сразу определил: случилось что-то важное.

— В чем дело, ага?

— Собирайся скорей. Догонять надо. Плохие люди были у меня. В горы пошли. Пришли в дом ночью. Оружием стращали, ужинать просили. Всю ночь не выпускали меня. Говорили: скажешь пограничникам — убьем. Я говорил: жить хочу, никому не скажу.

— Давно ушли?

— С час.

— Одеты как?

— По-городскому.

— Беги к кладовщику Ахмету, пусть мотоцикл заводит, — распорядился Нургельдыев.

Через 15 минут Меред, предупредив пограничников, вместе с кладовщиком были в пути. Они проехали в сторону гор километров десять, описав дугу, и залегли в высохшем арыке, там, где его пересекала тропа, по которой, как предположил Меред, пойдут нарушители.

Он не ошибся. Вскоре из-за ближайшей сопки показался сначала один, затем второй лазутчик. Они шли осторожно, держа наготове оружие.

— Нелегко будет справиться с такими бандитами, — прошептал Нургельдыев напарнику, оглядев здоровенных лазутчиков. — Пожалеешь, что ты, Ахмет, кроме кулаков и ключа от мотоцикла, ничего не захватил. Ну да не горюй. Как-нибудь справимся. Ты ползи в сторону, а я пока останусь здесь. Смотри не высовывайся, а то все дело испортишь.

Подождав, пока нарушители подошли метров на 50, Меред выстрелил вверх. Затем положил на кромку арыка фуражку (он тогда был в зеленой солдатской фуражке) и тотчас отполз в сторону. Нарушители залегли и, по-видимому, приняв фуражку за солдата, давай палить в нее. Меред видел, как они старательно целились, но сам не стрелял, ожидая, пока лазутчики израсходуют побольше патронов.

Наконец меткий выстрел — и фуражка оказалась на дне арыка. Нарушители подождали и, убедившись, что «пограничник» молчит, сперва робко, затем посмелее пошли вперед. Меред тем временем занял прежнее место, подпустил лазутчиков вплотную и первым же выстрелом ранил в ногу одного из них. Тот, завыв от боли, выпустил оружие. Страх передался второму. Он тоже бросил оружие и поднял руки.

— Не двигаться, поганые свиньи! — крикнул Меред и вышел из своего укрытия. Первым делом он подобрал оружие, потом заставил здорового нарушителя, который еще дрожал от страха, лечь и связал ему руки.

Встал вопрос: как доставить раненого нарушителя? В мотоцикле что-то заело, и как Ахмет ни старался, он не заводился.

— А ну, становись на колени, — приказал Нургельдыев связанному лазутчику и взвалил на его плечи раненого. — Теперь шагай!..

Спустя немного времени эту необычную процессию догнал конный наряд пограничников, проскакавший не один десяток километров по сигналу Мереда. Аксакал передал солдатам задержанных. Кроме оружия у них были изъяты шпионские записи и много советских денег и иностранной валюты…

Всю жизнь Меред Нургельдыев в горах. Он любит эту дикую и суровую, но по-своему прекрасную природу. Неутомимый охотник, он знает каждую тропинку и ущелье, пройдет в этом причудливом горном лабиринте, что называется, с закрытыми глазами. Меред научился безошибочно разгадывать следы. Он по следу ветер найдет — говорят о нем люди.

Богатый опыт следопыта старик охотно отдает охране границы. Его часто можно видеть на заставах. От «консультанта», как в шутку зовут пограничники Мереда, они узнают много полезного из наблюдений за природой, учатся находить следы на камне и на дне арыка, на прямом стебельке и сдвинутом камушке.

Бывает так: обнаружит наряд на границе еле уловимый, ухищренный след. Пройдет по нему немного — и нет следа. В таких случаях пограничники кличут Мереда. И он в полночь или за полночь, близко или далеко это от его дома, идет, зная, как нужна его помощь, его цепкий, нестареющий глаз, который еще ни разу в таких случаях не подводил.

Среди других боевых медалей, которыми отметило правительство мужество Нургельдыева, имеется медаль «За отвагу». Получил он ее за поимку семи вооруженных нарушителей.

…Стояла глубокая осень. В долине еще было тепло, ласково светило солнце, а в горах уже белел снег. Правда, лежал он не всюду, а отдельными островками, напоминавшими рваные облака. На одном из таких снежных островков пограничный наряд ночью обнаружил отчетливые следы семи человек.

Немедленно вышли поисковые группы. Вышел на поиск и Меред. Пограничники долго лазили по горам, но все напрасно: нарушители словно сквозь землю провалились. Только один раз, видимо по неосторожности, прошли они по снегу, дальше же обходили его, двигаясь по камням.

— Я хорошо знаю горы. Дай мне в помощь одного солдата — и нарушители не уйдут, — сказал Меред командиру.

На том и порешили.

Прошла ночь, прошел день, а Нургельдыев с солдатом все еще ходили по горам. В душу следопыта начало вкрадываться сомнение, но он гнал его прочь. «Вы хитры, гады, а я вас все равно найду», — подбадривал он себя.

Наконец в небольшом ущелье Меред обнаружил на каменистой гальке свежий след.

— Они рядом, — сказал он солдату. — Теперь надо действовать осторожно, иначе вспугнем.

Нургельдыев скинул сапоги, то же сделал и солдат, и, крадучись, они бесшумно пошли вперед. Вдруг из пещеры, в которую упиралось ущелье, раздались выстрелы. Пули просвистели где-то в стороне.

— Разве так стреляют! — зло выругался Меред и залег с солдатом за валуном.

Началась перестрелка. Нарушители хорошо укрылись, и пули их не доставали.

— Ты, сынок, стреляй, а я пойду угощу их этим горячим пловом. — Нургельдыев показал на гранаты и пополз к пещере. Вскоре в ущелье раздались один за другим два взрыва. Гранаты попали в цель. Два бандита были убиты наповал, а остальные пятеро вышли из пещеры с поднятыми руками…

В свободное время, когда спадет жара и солнце уйдет за горы, старый Меред любит вместе с внучкой Юпек посидеть на завалинке возле своего дома. Он смотрит, как вслед за крупными южными звездами в небе, на станции загораются разноцветные, большей частью зеленые огни. Эти зеленые огни дают дорогу составам, которые день и ночь громыхают через небольшую, приютившуюся в предгорьях станцию. Меред глядит на проходящие поезда с нефтью, хлопком, машинами и думает, как выросла, возмужала его родная сторона и как зорко надо беречь это богатство.

А внучка, трехлетняя девочка со смешными косичками и темными, как смоль, глазами, играет в свои игрушки или рассматривает дедушкины медали.

— Дедушка Меред, что это у тебя? — в который раз спрашивает она.

— Значок «Отличный железнодорожник». Понятно?

— А это? — тычет девочка своим крошечным пальчиком в медаль «За отличие в охране государственной границы СССР».

— Эту медаль мне дали за то, что я границу помогаю охранять.

— Понятно, — говорит Юпек. — А что такое граница?

— Граница — это рубеж. Она проходит и там, в горах, и здесь, возле нашего дома.

Девочка глядит на дедушку большими непонимающими глазами.

— Ничего, подрастешь — поймешь, — успокаивает ее Меред.

Леонид Попов, Ефим Альперин АРТЕМОВЫ

Василий Никитин СЕРДЦЕ В ОТСТАВКУ НЕ УХОДИТ

Отставка. Пенсия. Выбирай для поселения любой, самый уютный уголок страны. Ты заслужил это. Друзья советуют разное. Одни приписывают побольше сидеть у речки с удочкой, другие категорически рекомендуют забраться в богатые дичью края, третьи адресуют в Москву, Киев или в любой крупный город, намекая, что рыба ищет где глубже, а человек — где лучше.

Притаив лукавинку в серых, задумчивых, смотрящих куда-то вдаль глазах, Василий Терентьевич Хренов сначала пофилософствовал:

— Понятие «лучше» весьма растяжимое, как резина, всякий на свой аршин вытягивает ее, — затем он вынул из грудного кармана гимнастерки проездные документы и, потрясая ими в воздухе, радостно объявил:

— Еду в Казахстан, на родину.

— На родину, м-да-а, — вмешался в разговор офицер штаба, давнишний приятель Василия Терентьевича. — Ты, Василий, того, не хитри. Вырос ведь на Урале, а тянешься в южные края. Выкладывай-ка все как на духу.

— Никакой тут вовсе хитрости нет, друзья. Вырос я в настоящего человека там, на заставе. Много друзей пограничной молодости похоронил, вот и поселюсь рядом с этой заставой.

Нахлынули на Василия Терентьевича воспоминания, и рассказал он друзьям не одну историю из тех далеких уже, но незабываемых сражений с вражескими бандами.

Шел август 1932 года. Солнце нещадно палило, и вся зелень окрест давно выгорела. Лишь седые саксаульники маячили среди желтой степи бледно-зелеными макушками. Молодые топольки, посаженные во дворе заставы, свернули свои листья в трубочки и понуро опустили неокрепшие ветви. Василий Терентьевич, невысокого роста, коренастый юноша в новеньких, блестящих ремнях, с жадностью смотрел на деревца. Сколько труда вложили в них солдаты, привезли за тридевять земель, и вот они сгорают. А садили их и те ребята, что погибли в недавнем бою. Вон висит на топольке табличка с фамилией Смирнова, подальше — Кожахметова. Славные были бойцы. Рядом спали, вместе вели неравный бой и погибли, как герои.

И, словно угадав его мысли, невесть откуда появившийся сзади солдат сказал:

— Сушит, товарищ командир, ох и сушит, — Макар Федоров тяжело вздохнул и продолжил: — Жалко, погибают топольки-то, а как славно принялись. Воды бы надо привезти, разрешите?

— Надо, Макар, да некогда, опять банда объявилась. С минуты на минуту выезда ждем. Осенью в память о ребятах каждому по десятку топольков посадим.

Макар сдвинул на затылок выгоревшую зеленую фуражку, расправил складки выцветшей на жарком солнце гимнастерки и почти как клятву произнес:

— Вырастим их топольки, товарищ командир, вырастим. Пусть стоят здесь целый век, как живой памятник героям.

На крыльце глинобитной казармы, сооруженной еще казацкой сотней, появился дежурный по заставе и крикнул:

— Товарищ командир, вас начальник требует.

Василий Терентьевич поправил и без того туго облегавшие плечи кожаные ремни, одернул гимнастерку, как бы показывая солдату, что вот, мол, видишь, настало, наверное, время выезжать навстречу банде. Ничего не сказав, он поспешил в канцелярию.

Начальник заставы Николай Максимович Пемуров, усталый, с обветренным лицом, стройный и подтянутый офицер, оторвал глаза от карты и озабоченно сказал:

— Надо опять ехать, — в голосе Пемурова чувствовалось волнение. — Прут, проклятые, в стык между заставами. Вот здесь, — он раздвинул шторки оперативной карты и указал на небольшое озеро на самой границе, где обычно располагался пост пограничников, но в последние дни обстановка осложнилась на другом фланге, пришлось все силы сосредоточить туда, а у озера образовалась брешь, куда и решили ударить бандиты, чтобы проскочить в неглубокий тыл, захватить колхозный скот и угнать за кордон.

— Смотрите, задача не из легких, — предупредил Пемуров, когда сообщил о намерениях бандитов. — Камыши там густые и высокие, не попадите в засаду. Надо опередить банду и заманить ее в мешок. Расположитесь вот так. — Николай Максимович обвел незачиненным концом карандаша полукруг по берегу озера, постучал в том месте, где должно находиться ядро наряда, помолчал некоторое время, о чем-то напряженно думая, и подтвердил: — Да, только так. Иного пути у врагов нет. Здесь проходят старые контрабандистские тропы, по ним и полезут, сволочи.

Николай Максимович подошел к Василию, крепко пожал ему руку и, как будто извиняясь, сказал:

— Отдохнуть бы тебе следовало, измотался, а вот все некогда. — Он потряс его за плечи. — Ну ничего. Переловим всю эту проклятую свору головорезов и тогда поедешь в отпуск.

— Что вы, Николай Максимович, — изумился Василий, — какой там отпуск. Разве в такое время до отдыха.

— Кончать надо с бандитами, Василий Терентьевич. Кончать. Народ ждет этого, — Николай Максимович опять подошел к карте и объяснил план всей операции. — Ваша группа расправится с шайкой баев, а мы при поддержке маневренной группы ударим по главным силам бандитов на правом фланге.

Группе Василия Терентьевича предстояло проехать на лошадях два десятка километров и занять рубеж для боя до наступления темноты. В этом шанс на успех, потому что порядком битые басмачи днем и носа не показывают на границе, чинят набеги по ночам, пробираясь глухими тропами. Не теряя ни секунды, пограничники двинулись в путь. Через час езды переменным аллюром с холок лошадей начали падать хлопья мыльной пены, а у пограничников взмокли не только лбы, но и гимнастерки. Солнце, казалось, опустилось над землей ниже обычного и старалось сжечь все живое на ней. Только к вечеру, добравшись до поймы реки, поросшей с нашей стороны густыми тальниками, повеяло приятной прохладой. Солдаты, точно рыбы в затхлой воде, открыли рты и, переведя лошадей на спокойный шаг, жадно глотали, да что там, пили влажный воздух. Особенно тяжело переносил жару северянин Иван Зверев, потомственный медвежатник. Почти задыхался от зноя и его четвероногий друг Джульбарс, лежавший в седле хозяина. Он все время толкал свою морду с вываленным на бок языком под мышку Ивана.

— Ну и палит чертово светило, — негодовал Зверев, смахивая с мясистых щек ручьи пота. — То ли дело у нас в тайге. Кедрачи укрывают тебя от солнца и дождя, родники поят холодной водичкой, аж зубы ломит. Эх, фляжечку бы той водицы сейчас.

— Не горюй, Ваня, — подтрунивал над Зверевым Макар Федоров, неприхотливый ко всяким удобствам и, как его звали, двужильный человек. — Будет тебе ночью такая водица, что озноб прохватит. Свинцовая, с разрывными пулями.

Иван показал на свой огромный лоб и отшутился:

— У меня черепок что броня, выдержит, а вот у тебя мозговая часть прикрыта слабовато. Щелчком пробить можно.

«Вот она, натура русская, — думал Василий, — дунул ветерок, и вся тут усталость слетела. С такими ребятами батальон басмачей перебить можно».

На одну удаль солдат он, однако, не хотел полагаться и уже издали, всматриваясь в прибрежные холмы, выбирал место для засады, искал такие укрытия, которые обеспечат внезапное нападение на бандитов.

Обогнув небольшое озеро, указанное начальником заставы на карте, Василий Терентьевич приказал двум пограничникам выдвинуться к самой границе и патрулировать там с целью обнаружить банду и подать сигнал гранатами. Это ошеломит бандитов, а потом из-за высоты с двух сторон надо обрушиться на врага основными силами. Хотя эти основные силы исчисляются одним десятком пограничников, но никто не возразил командиру, никто не спросил даже о численном составе басмачей. Каждый понимал, что, сколько бы ни было бандитов, их надо бить, и чем внезапнее будет удар, тем вероятнее успех, тем меньше прольется крови товарищей.

И вот ночь. Светлая, полнолунная и тихая. Даже сухие камыши не шелохнутся, точно боятся навлечь на себя жестоких басмачей. Пограничники Федоров, Березкин, Малыгин и Зверев со своим Джульбарсом, замаскированные вместе с лошадьми в кустах ивняка, слились с этой тишиной и, припав к гривам коней, сверлят глазами синюю ночь.

Все замерло в долине и притаилось. Только бойкая речка воркует под ближними кустами да назойливо стрекочут кузнечики. Василий Терентьевич, вслушиваясь в их жужжание, отчетливо представил тот последний вечер перед уходом в армию.

Он лежал под телегой на своем поле, подложив под голову свежий сноп пшеницы. Вот так же бойко кричали кузнечики, так же неторопливо укладывались на ночь родные перелески, только в них слышались голоса птиц и девичьи песни, нежные, раздольные, с приятной ноткой грусти по любимому. А о Ваське некому было скучать, и он лежал один, думал о предстоящей службе, о том, что вот незаметно подлетело время идти в армию, а там, гляди, и полжизни стукнет. Как быстро летят годы, а он все еще один. Почему-то никогда раньше не лезли ему в голову такие думки, а вот сейчас никак не может отделаться от них, не может равнодушно слушать девичий тоскующий голос.

Чем дольше вслушивался он в песню, чем сильнее вдумывался в окружающий мир, тем чаще ловил себя на мысли, что ему хочется иметь любимую, что люди, видно, не могут жить без любви. И почему человеку нравится, когда о нем скучают? Василий пытался ответить на этот вопрос, но не мог…

Теперь Василий спокоен. Он полюбил и знает, что его ждут в селе, что сейчас недалеко от заставы, в доме работника таможни, горит неяркий огонек. Там сидит она, его невеста, и читает книжку, а сама с тревогой слушает ночь, ловит каждый стук, боясь угадать в нем выстрел.

Томительно тянулось время, молчаливо стояли перед пограничниками высокие камыши, таящие в себе неизвестность предстоящих событий. Но вот они зашумели и захрустели под чьими-то ногами, послышался всплеск воды. Джульбарс натянул поводок, забеспокоился, но Зверев, подтащив его поближе к себе, приказал сидеть. Собака послушно села, навострив уши, и протянула морду в сторону приближающегося шума. Василий Терентьевич подумал сначала, что это высланный им дозор подходит к озеру, но слишком сильно трещали камыши и похоже было, что движется не один десяток людей.

Почему нет взрывов гранат? Неужели прозевали ребята? Макар Федоров, потрогав Василия Терентьевича за локоть, показал кивком головы вправо. Там над камышами мелькали тени, похожие на грудные мишени. Хренов насторожился и услышал, как фыркнула лошадь, свистнула в воздухе камча, а потом на небольшую поляну, выдавшуюся между кромкой камышей и тальниками, вывалила ватага бандитов.

— Не стрелять! — прошептал Хренов, поправив на себе ремни сабли и маузера. То же самое сделали Федоров и Зверев, поняв, что командир своими движениями приказал им подготовиться к бою. И тут гулко грохнули два взрыва, потрясшие все окрест: и камыши, и черные кусты, и саму ночь. Ошеломленные бандиты заметались по поляне, налетая друг на друга.

— Шашки к бою! За мной! — Хренов дал шпоры коню, и тот, не зная, как понять этот резкий приказ хозяина, вздыбился свечой, но, получив повторные шпоры, выпрыгнул из укрытия.

Василий Терентьевич, взлетев на пригорок, увидел, как из-за соседней сопки и от границы, сверкая сталью клинков, мчались на бандитов пограничники. Завязалась страшная схватка. Перемешались люди, лошади, перепуталось все. Кто-то выстрелил. Еще, еще. Пуля дзинькнула над головой Василия. Он прижался к гриве коня и, когда врезался в гущу всадников, увидел впереди себя Макара Федорова. Тот плашмя ударил саблей по спине бандита, приготовившегося выстрелить, выхватил у него карабин и принялся молотить прикладом по головам пришельцев, точно бил цепом по снопам пшеницы.

После нескольких ударов приклад карабина разлетелся в щепки, и тогда Макар, пустив злой матюк, взял в левую руку ствол, а в правую саблю и начал лупить бандитов.

— Бросай оружие или перебьем всех! — хрипло крикнул Василий и увидел, как один за другим бандиты поднимали вверх руки.

Василий Терентьевич, когда были обезоружены бандиты, осмотрел пограничников и не досчитался одного. Не было Петра Малыгина, весельчака и любимца заставы. Его нашли в камышах с пробитой головой и положили на поляне. На лице Петра, освещенного ярким лунным светом, не было ни одной морщинки. Парень недавно отметил свой восемнадцатый год рождения и лежал теперь бездыханный, закрыв глаза, точно крепко спал после тяжелого перехода, каких довелось ему совершить немало.

Петю похоронили, как героя, и посадили в память о нем несколько топольков на заставе. Вот они, эти теперь уже могучие деревья, и звали к себе подполковника запаса Хренова, прошагавшего после того боя тысячи верст по дозорным тропам Казахстана и Средней Азии, хлебнувшего всякого в грозные годы Великой Отечественной войны.

В семейном альбоме Василия Терентьевича хранится пожелтевшая от времени страница журнала «Пограничник», на которой помещен портрет офицера Хренова, награжденного орденом Красной Звезды и медалью «За оборону Ленинграда». На этой странице журнала есть слова:

И пограничники батальона майора Хренова поняли. Враг на их участке обороны не прошел. Многие остались навечно лежать у стен колыбели революции, у города Ленина, а Василия Терентьевича, израненного и обессилевшего, взяли в свои руки люди в белых халатах. Они вернули его в строй пограничников, дали ему силу. Разве может он уйти теперь с границы, сидеть где-то в тылу над речкой с удочкой и греть на солнце здоровое еще тело.

Он вернулся туда, где прошла его пограничная молодость, в небольшое село. Оно примечательно, пожалуй, только тем, что одна его улица упирается в сыпучие пески, а другая — в хлебные поля и сады. В летнюю пору, когда солнце стоит в зените, на село дышат барханы, и тогда ртутный столбик термометра прыгает за сорок. Ночью погоду строят горы, до подножия которых, как говорят аксакалы, часа два ишачьего хода. Хотя через село проходит асфальтированное шоссе, носятся по нему автобусы, но ишак у сельчан еще не перестал быть надежным средством сообщения: в песках он сильнее автомобиля. Вода здесь на вес золота, распределена до капли и течет строго по определенному плану, узаконенному двусторонними государственными конвенциями.

В первый же день, как прибыл Василий Терентьевич домой, зашел на заставу и заглянул в аллею стройных пирамидальных тополей. Это были для него не просто деревья, а живые друзья. Вот этот тополь вырастил инструктор службы собак Козырев. Настойчивый и энергичный был солдат. Он привез из дома щенка и вырастил из него быстрого и сильного Рекса, с помощью которого пограничники обезвредили много нарушителей границы. Когда собака стала стара и глуха, ее не убили, а держали на полной норме довольствия до самой смерти.

А вот и тополь Макара Федорова, посаженный в память о Пете Малыгине, сторонкой стоит крепкий, с буйной кроной карагач. Его вырастил Иван Зверев.

Так от дерева к дереву шагал Василий Терентьевич и рассказывал молодым пограничникам историю их заставы, вспоминал первых героев границы Советской республики. Затем он долго беседовал в канцелярии с начальником заставы и в заключение сказал:

— Вот ушел я в отставку, а сердце остается в строю. Вы уж не обижайте меня, старика. Когда потребуется, зовите на подмогу. Кость у меня еще крепкая, пригожусь.

…Встает солнце. Вместе с ним поднимается и Василий Терентьевич. Он убирает дворик, наводит порядок в своем саду, а ровно в девять спешит в сельскую библиотеку, которой взялся заведовать. А вечером его поглощают другие хлопоты. Надо побеседовать с людьми, напомнить о задачах по оказанию помощи пограничникам в охране государственной границы. Здесь, на переднем крае Родины, все часовые и у всех есть одна забота — не допустить безнаказанного нарушения родного рубежа. Коммунист Хренов постоянно напоминает об этом людям, воспитывает в них чувство высокой бдительности.

И они, жители приграничья, по первому зову солдат выходят на указанные тропы и преграждают путь лазутчикам. В первых рядах активистов села шагает Василий Терентьевич Хренов, офицер в отставке, но сердцем всегда в строю часовых переднего края нашей Родины.

Валентина Голанд МЕДАЛИ

С утра сегодня радостно было на душе у Катерины Захарко. Топила ли она печь, готовила ли поросятам корм или доила корову, все думала, как это им с Олей будут вручать медали. Медаль — правительственная награда, а награды выдаются героям… В ее голове никак не укладывалось: они — и вдруг герои.

Ну какие они с Олей герои?

Однако раздумывать особенно некогда. Еще вчера приезжали из сельсовета и предупредили, что сегодня в Салашинском клубе будет митинг, чтобы были готовы они с Олей ровно к четырем часам дня.

Шутка ли сказать — готовы!

С делами она управится, а вот как собраться, что надеть, чтоб и себе угодить и не хуже людей выглядеть.

Не часто приходилось Катерине справлять обновы.

У панов жила сызмальства, работала до черных зайцев в глазах, а что имела? Что вспомнить может она о тех временах?

Спала, как собачонка, под столом на матрасе из соломы. Хлеба вдоволь не ела, а об обновах и не думала.

Это теперь пошла мода обновы покупать. На базар вырядятся что в церковь — шерстяные платья, костюмы. Она и сама ходит косить в туфлях, которые раньше только на святки обували.

— Оля, ты что наденешь?

— Юбку с кофтой да жакет, а то, может, будет холодно.

Катерина нарочно спросила дочь о наряде, чтобы перебить свои думы, но ничего из этого не получилось. Разговор с Олей — сам по себе, думы — сами по себе.

Хочется Катерине, чтоб дочь была счастливее ее. Оно уже и так лучше получается: когда-то она и не знала, что такое гимназия, а Оля закончила восемь классов, дальше учиться думает… да как еще сложится ее женская доля?

Боязно Катерине за это, потому что у самой получилось не все так, как мечталось.

…Девушка она была хоть и не ахти какая красавица, а все же заметная и работу любила, да приданого за нее нечего было дать. Раньше ведь как: «Хоть горбатая, да на деньги богатая».

Ждала-ждала она своего суженого-ряженого. Появился один, посватался, да больно нелюб был. Отказала ему Катерина.

Парней в селе было немного: война и бандиты всех унесли; второго свата ждала она долго. Собственно, это и не было сватовством.

Устав ждать своего счастья, она полюбила горячо парня с заставы. Не посмотрела на строгие обычаи, сошлась с ним. Родилась Оля.

И ругали ее, и стращали — тогда ведь бандиты убивали тех, кто с пограничниками, с «москалями» знался. Не испугалась она худой молвы.

— Мам, дай-ка, — попросила Оля у матери зеленую фуражку, которую та достала со дна сундука. — Это чья?

— Отца. Пусть лежит как память…

«И чего это она вспомнила про фуражку», — перекликаясь с матерью мыслями, думала Оля.

Прожитая жизнь ее была короче, забот поменьше, но зато сколько мечтаний связано у нее с сегодняшним митингом… Она надела юбку, голубую в клеточку жакетку от костюма и горделиво поглядела на мать. Катерина перехватила ее взгляд. «Впрямь невеста. Ишь какая ладная стала, округлилась где положено…»

Почувствовала Оля, о чем думает мать. Зачернели глаза, зарумянились щеки.

Машина, уже полная народу, ждала их у дома. Поехали большаком, исполосованном колесами. Непривычно ехать Катерине на машине. Сколько раз ходила она этой дорогой… И не уставала: сызмальства, что ль, не приучена к этому. Да и некогда было думать об усталости — все какие-то дела, заботы. С поля бежишь — думаешь, как дома, накормлены ли дети, выкопала ли мать картошку, управилась ли с коровой. В поле бежишь — и того пуще дел. Хоть техники в колхозе и много, а без людей на поле не обойтись…

На льне разве обойдешься без бабы? Да и на сенокосе… Катерина горько усмехнулась, вспомнив, как училась косить. Привезла ей сестра из города косу, стала Катерина точить ее — обрезала пальцы. Но не оставила косу. Перевязала руку и дальше пошла, ни шагу мужикам не уступая. Только дома почувствовала, как болит грудь, ноет спина и натруженные за день руки…

Чего только не делала она на своем веку: и печку клала зимой, и штукатуром была, и маляром. А ничего — выдюжила. Только удивлялась порой, откуда у нее умение да силы берутся, как это она со всем справляется…

Бежит по большаку машина, бегут стремительно, обгоняя ее, Катеринины, мысли…

Она и пограничникам помогала. Не каждый мужик в их селе на Львовщине задерживал неизвестных. А Катерине вот удалось.

Чернеет по сторонам большака по-осеннему присмиревшая земля, комковато и неловко улегшаяся на покой. Отшумела, считай, рабочая пора, только картошки немного в поле осталось.

Нынче весной они только начинали сажать картошку или посадили уже… Забыла…

— Оля! Когда мы того дядьку с желтыми волосами задержали?

— Когда картошку сажали в колхозе.

Да, они как раз сажали в колхозе картошку. Оля пришла с поля усталая, легла отдохнуть, а Катерина с матерью лепила вареники на ужин.

Вдруг зло залаял Бобка. «И что, сумасшедший, лает?» Но пес не умолкал, и Катерина вышла во двор прогнать и пса, и того, кто заставляет его лаять на все село. «Снова кто-то шутит надо мной!» Она бесстрашно шагнула в темноту и вдруг услышала:

— Убери того пса, а то он меня искусает.

Теперь уже ясно было, что это не шутники-соседи. Катерина смело пошла на голос. Лицом к лицу с ней стоял мужчина.

— Откуда вы тут взялись? — не чуя себя, спросила Катерина.

— Я заблудился.

«Много вас тут заблудившихся ходит рядом с границей», — подумала она и сказала:

— Раз заблудились, входите в дом.

Незаметно подняв с постели Олю, шепнула: «Беги, знаешь куда!»

«Гость» сел на сундук и заговорил, внимательно оглядывая комнату.

— Шел-шел лесом, вышел на дорогу и дошел до вас… Только теперь узнала Катерина в пришельце своего пана, видно, не с добрыми намерениями появился он тут, раз пробирался лесом…

А в это время частила по полю Оля, обутая на босу ногу в большие стоптанные сапоги. Голенища больно шлепали ее по икрам, обувка мешала бежать, но ее заботило только одно: как быстрее связаться с пограничниками. Побежать в сельсовет в соседнее село, разбудить сторожа, позвонить на заставу — пройдет минут сорок. Кто знает, что может случиться за это время дома…

Оля вглядывалась в темноту, надеясь увидеть пограничников. Она несколько раз спотыкалась о груды слежавшегося сена, падала и, торопливо вставая, снова бежала. Страха перед темнотой не было, она думала только о том, как быстрее сообщить пограничникам о чужом человеке, что сидит в их хате.

Вот справа от нее сверкнул мягкий луч. Еще!

«Наряд!» Ноги уже не слушались Олю, сердце гулко колотилось. Она сбросила сапоги и все прибавляла и прибавляла ходу, будто бежала не по колкой, скованной ночным морозцем земле, а по городскому, нагретому за день асфальту. «Только бы не упустить наряд!»

Запыхавшись, она уже не могла ничего сказать, кроме отдельных, перебитых частым дыханием слов. Испугавшись, что пограничники не услышат ее, она задержала дыхание, глубоко вздохнула и, ей показалось — громко, свистнула.

— Кто там?

— У нас в доме чужой!

Больше всего на свете хотелось ей сейчас отдышаться от этого сумасшедшего бега, но младший сержант Еремин и рядовой Шиманский сказали, что уже бегут по следам нарушителя в село. Ей предложили остаться, отдохнуть, но она не согласилась.

Они до сих пор удивляются: «Какая дивчина! Мы в теплых куртках, сапогах, она в легком платьице, босиком… Дочь пограничника — ничего не скажешь!»

…Недолга дорога в Салаши, а уложилась в ней вся немудреная Катеринина судьба. И уже врываются в ее воспоминания звуки оркестра, уже слышит она смех, шум праздничной толпы у сельского клуба. И все никак не верится ей, что все это веселье в ее и Олину честь.

— Екатерина Павловна, Оля, заходите в клуб, поднимайтесь в президиум, — пригласил их полковник из отряда.

У Катерины екнуло сердце — «в президиум», она и слово-то такое не часто слышит. Поглядела на Олю, та тоже красная, будто только что побанилась, а идти надо. Народ ждет…

Открыли митинг, сыграли «Гимн». Все торжественно, как в революционные праздники. У Катерины от волнения повлажнели глаза, но она сдержала слезы, она вообще редко плакала, а сейчас — мыслимо ли… Полковник читал приказ о награждении ее и Оли медалями за содействие в поимке шпиона. Она стояла на сцене и счастливо улыбалась. Конечно, в ее жизни еще не было такого дня…

Оркестр играл туш, в зале аплодировали.

Обветренные, потрескавшиеся в поле руки Катерины держали наградное удостоверение, а на груди скромно поблескивала медаль.

Она тайком, чтобы, избави бог, заметил кто, поглядывала на нее и думала: «А что, каждый день надо носить награду или только по праздникам?..»

Анатолий Марченко «КЛЮЧИ» НИКОЛАЯ АНИЧКИНА

Председатель колхоза медленно шел по полю, горбя и без того сутулую спину. Солнце накалило стерню, и чудилось, что она вспыхнет горячим огнем.

Председатель остановился возле колхозников, отдыхавших у скирды. Она отбрасывала на земли легкую, узкую полоску едва прохладной тени.

— Уборочка на все сто, факт, — явно подражая шолоховскому Семену Давыдову, сказал председатель.

Он по-хозяйски дотошно отмерил десять шагов вперед, десять в сторону.

— Сотка, — хмуро пояснил председатель и, нагнувшись, стал собирать колоски.

Колхозники следили за ним. Председатель, цепко обхватив пальцами увесистый пучок ершистых колосьев, пересчитал их.

— А теперь помножим на всю площадь, — сказал он и назвал такую цифру, что кто-то удивленно присвистнул.

— Вот так, — подытожил председатель. — Государству мы все, что положено, сдадим. А это, — он кивнул на колоски, — считайте, утекло из вашего кармана.

К вечеру поле «вылизали» так, что даже воробьям нечего было склюнуть…

Хорошо помнит этот эпизод капитан Николай Аничкин, в прошлом колхозник.

Не было здесь крика, призывных речей, не было уговаривания или угроз.

Была простая человеческая агитация фактами, рожденными самой жизнью. Агитация, которой противопоказана беспредметная говорильня и политическая трескотня.

Застава стояла на окраине курортного городка. Летом городок оживал. Пляж становился похожим на птичий базар. Запоздавшие курортники долго выискивали место, где можно было бы «приземлиться». В двух ресторанах, соперничая между собой, надрывались джазы. На крутобоких волнах то и дело взлетали белоснежные паруса прогулочных яхт.

— Аничкину путевка в санаторий не требуется, — подтрунивали шутники, — двенадцать месяцев в году на курорте.

Но Аничкину часто снилась другая граница — лесная глухомань, где на учете каждый заячий след. Или пустыня, где новый человек, появившийся вблизи границы, — событие.

Аничкин не завидовал тем, кто служит на Черноморском побережье. Он слишком хорошо знал: курорты не для пограничников. Разве только когда в кармане отпускной билет да путевка в санаторий…

Рядовому Кирпиченкову застава понравилась.

— Ну, прямо-таки вилла «Эдит»! — восторгался он, ухмыляясь. — Мечта и блеск! Здесь скучать не придется!

— Что касается вашего названия, то оставьте его себе на память, — серьезно сказал Аничкин. — Место, где вы служите, называется пограничной заставой. Фантазия вам еще пригодится. А вот с последними словами согласен. Обещаю вам все, кроме скуки.

Кирпиченков перестал смеяться, но в глазах все еще бесновались лукавые, хитроватые огоньки. «Понимаем, на что намекаете, товарищ капитан, не сосуночки. И понимаем, что говорить такие слова — ваша прямая обязанность. Все понимаем!»

А ночью Кирпиченков, поднятый «в ружье», вместе со старшим наряда совершал первый «кросс» по дозорке. На следующий день он ходил по заставе кум королю и сват министру.

— Принял процедуру номер один — «проминка у моря», — соловьем заливался он. — Нахватался ионов — если бы не призывный запах борща, ни за что бы не вылез из-под одеяла. Операция «Тайна, покрытая мраком». Представьте себе: брючата на берегу, а владельца нет. Где, спрашивается, человек, начхавший на свои собственные брюки? И чтобы разгадать тайну, мчимся в ночь, как из пушки. В роли Шерлока Холмса — рядовой Кирпиченков.

Болтовню Кирпиченкова охотно слушали, особенно первогодки. Складно треплется, дьявол! А Кирпиченков, таинственно оглядевшись вокруг (как бы кто не подслушал!), спрашивал оторопевших солдат:

— Вы не знаете, где капитан? Так вот, слушайте и не говорите, что вы не слышали: уехал в отряд.

— Зачем? — не выдерживали любопытные.

— За медалью. Сегодня на боевом расчете услышите команду: «Рядовой Кирпиченков, два шага вперед!» Улавливаете?

— А кто же был этот задержанный? — наседали солдаты.

Кирпиченков сделал большие глаза:

— Матерый диверсант. И знаете, что найдено у него в кармане?

— Что?

— Бутылка с горючей смесью. Производство комбината «Арарат». Три звездочки. Бутылка, разумеется, пустая.

Первогодки расходились разочарованные. Ничего себе, участок границы — по тревоге беги в ночь, разыскивай очередного пьяницу.

Аничкин понимал: ночные тревоги неизбежны. Но каждая «пустая» тревога будет все больше и больше расхолаживать людей. И понимал, что одни призывы бдительно нести службу — слишком слабое и слишком отвлеченное средство, чтобы все время держать людей, что называется, на боевом взводе.

Аничкин старался вовсю. Привозил на заставу ветеранов. Они рассказывали о схватках с нарушителями, о подвиге старшего лейтенанта Козлова. Все слушали, затаив дыхание. Но Аничкин знал: Кирпиченков и ему подобные если не вслух, то про себя говорят: «Так то же пятьдесят первый год! История…»

На политзанятиях рассказывал о том, как задержали американского шпиона Голубева, выбравшегося в плавательном костюме на наш берег. Все с интересом рассматривали плакат из альбома — момент задержания лазутчика. Но у Кирпиченкова и ему подобных было и тут на уме: «Так то на Дальнем Востоке…»

Немедленно информировал о задержаниях нарушителей в соседних отрядах. Это настораживало людей, но Кирпиченков продолжал твердить свое: «Так там же заставы, а здесь…»

Отмечал на боевых расчетах бдительность нарядов, на вечерах обмена опытом по косточкам разбирал действия мастеров службы. А Кирпиченков и его дружки усмехались: «Подумаешь, мастер службы. Обнаружил окурок и трезвонит на заставу».

Вместе с начальником заставы продумывал самые хитроумные и поучительные варианты учений. А Кирпиченков бахвалился: «Схватил учебного. Заслужил орден, но в крайнем случае согласен на медаль».

И лишь когда рядовой Трегубович обнаружил в море человека на резиновой лодке и когда дружинник Алунс вывел со стоянки быстроходную яхту и задержал нарушителя, Кирпиченков немного притих, стал собраннее и время от времени многозначительно изрекал:

— Да… вилла «Эдит»…

Лето стремительно отсчитывало дни. Каждое утро море приносило с собой обжигающе-холодное дыхание севера. Пляж заметно поредел. И пришла ночь, когда угрюмые тучи сыпанули на землю первый снег.

— Теперь и вовсе заживем, — говорил Кирпиченков. — Вот только легкой музыки будет маловато.

…В эту ночь Кирпиченков пошел на границу старшим наряда. Аничкин колебался: назначать или не назначать. И решил назначить: пусть почувствует ответственность.

Наряд возвращался на заставу, когда Кирпиченков увидел на берегу необычный след. Было похоже, будто по земле, припорошенной снегом, протащили человека. Вместе с напарником Кирпиченков склонился над следом. Доложить на заставу? Наверное, опять какой-нибудь завсегдатай прибрежного ресторана «перебрал» и, забыв, что декабрь — не июль, решил полежать на бывшем пляже. Доложишь — вихрем примчится тревожная группа и теперь уже сам Кирпиченков сделается объектом насмешек.

Время шло, а Кирпиченков так и «не успел» принять решения. В темноте послышались шаги — это возвращались с фланга ефрейтор Пазыка и рядовой Трегубович.

Пазыка едва взглянул на след, как тут же помчался к розетке. Доложил на заставу и приказал начать поиск.

След привел пограничников в сосновую рощу. И здесь Кирпиченков раскрыл рот от изумления.

За кустом лежало какое-то чудовище: на голове — маска, на ногах — ласты. Рядом диковинный аппарат: бамбуковые палки, волейбольные камеры, маленькие весла. Что-то вроде водного велосипеда. Не, иначе, снова учебный нарушитель. Капитан — мастер на выдумки!

— Встать! — приказал Пазыка.

— Не могу, — глуховатым голосом ответило «чудовище». — Пока не сниму ласты — не могу.

Неизвестного обыскали. Оружия у него не оказалось.

— Вы напрасно принимаете меня за нарушителя, — снова заговорил неизвестный. — Я инженер-конструктор, испытываю плавательный аппарат. Вот мои документы.

Пазыка взял протянутую ему пачку документов. Паспорт. Военный билет. Диплом об окончании института. Членский билет общества ДОСААФ. Все документы безупречны.

Подоспела тревожная группа: капитан Аничкин, сержант Черный.

— Товарищ капитан, — взмолился инженер-конструктор, — ваши солдаты хотят меня задержать. Они, видимо, шутят. За что? Посмотрите мои документы.

— Задержанного — на заставу! — приказал сержанту Аничкин.

— Вы ответите, — начал угрожать неизвестный. — Вы не имеете права. Я честный гражданин…

«Честный гражданин», «инженер-конструктор» оказался матерым нарушителем границы…

Кирпиченков сник. Даже те, кто обычно слушал его, клеймили теперь Кирпиченкова за беспечность, благодушие, говорили, что у него нет чувства бдительности.

Аничкин понимал, что такая коллективная «баня» пойдет Кирпиченкову на пользу, смоет с него шелуху. Но понимал и другое: надо знать меру, вовремя остановиться, иначе совсем опустятся у парня руки и былая уверенность в свои силы может смениться апатией и безверием.

— Помните, я обещал вам, что скучать не придется? — спросил он как-то Кирпиченкова.

— Помню, товарищ капитан, — потупился тот.

— Значит, «вилла «Эдит»?..

— С детством покончено, — твердо сказал Кирпиченков, на лету подхватив мысль капитана. — Здесь пограничная застава. — И тихо добавил: — Настоящая…

— Да, Кирпиченков, — заключил Аничкин. — Граница везде граница. И слова «выше бдительность» — это, товарищ дорогой, не просто слова…

На Курской дуге Аничкин был минером. Друзья говорили, что он родился в рубашке. Еще бы: на его счету 2 500 обезвреженных мин. А ведь случалось, испытывал на себе прыгающую мину, был совсем рядом с сержантом, наступившим на мину, слышал его последние слова: «Братцы… Ложись!»

Курская дуга запомнилась на всю жизнь. Мины — тоже. И конечно же, человек не мина. Но порой бывает так, что подойти к нему нужно с не меньшей осторожностью. Иначе «взрыв» — и все усилия воспитателя летят в тартарары…

В подразделение связи, где служит сейчас капитан Аничкин, перевели с заставы «трудного» человека — рядового Балягина. Аничкин воспринял это без особого восторга: кому интересно получать такое «пополнение»? Но к встрече подготовился основательно.

Перво-наперво выяснил, есть ли в подразделении земляки Балягина. Оказалось, есть. Ефрейтор Анисимов, коммунист. На первую беседу пригласил обоих.

Балягин вошел, небрежно доложил, присел на краешек стула, словно подчеркивая, что долго выслушивать «мораль» у него нет особого желания. Мельком взглянул на грудь Анисимова: знак «Отличник Советской Армии», знак специалиста первого класса. И наверное, в карточке ни одного взыскания, хоть икону пиши.

Ну и пусть! А он, Балягин, каким был, таким и останется. И никому не удастся «лепить» из него что вздумается. Интересно, с чего начнет этот капитан? Сейчас будет долго и надоедливо перечислять его, Балягина, нарушения и доказывать, что это несовместимо, и так далее. Небось, все уже разузнал о его, Балягина, прошлых грехах.

— Между прочим, ваш земляк, горьковчанин, — Аничкин кивнул на Анисимова.

Балягин нахмурился. Еще раз скользнул взглядом по груди земляка. Ну и хитер капитан, специально привел этого Анисимова, мол, сравнивай, сопоставляй, кто он, а кто ты.

— Все, что было в прошлом, забудем, — сказал Аничкин.

— Посмотрим, — уклончиво сказал Балягин.

Аничкина взорвало, но он собрал всю волю, чтобы сдержаться. Терпение, бывший минер, терпение!

— Посмотрим, — в тон Балягину повторил Аничкин.

Таков был этот короткий разговор, разговор без угроз, без напоминаний о прошлом, без призывов стать на правильный путь.

— Крутой характер, самолюбивый, — сказал Аничкин Анисимову, когда Балягин вышел. — Надо помочь. Но без спешки, продуманно. И знаете что? Пойдем на известный риск — попробуем лечить смехом.

Через неделю Балягин вступил в пререкание со старшиной. Получил наряд вне очереди. В личное время, когда никого в помещении не было, притащил ведро с водой, тряпку. Закрыл дверь, чтобы не было «наблюдателей», и принялся мыть пол.

— Давай, давай, братишка, — просунулся в дверь балагур Блохин. — Надраивай, я люблю, когда чисто, уютно и мухи не кусают.

Балягин запустил в него мокрой тряпкой, но тот успел увернуться.

Ничто так не влияло на Балягина, как шутка, ирония, смех. Стараясь не подавать виду, что шутки сослуживцев бесят его, он мысленно давал слово вести себя так, чтобы выбить почву из-под ног остряков.

Долго держался. Но однажды произошел срыв. Вернулся из городского отпуска вовремя, доложил, что все в порядке. А на койке, в укромном уголке, «раздавил» четвертинку.

Утром узнал: рота поднималась по тревоге, а он, Балягин, спал беспробудным сном.

— Построились мы, у всех лица серьезные, — рассказывал ему Анисимов, — а как увидели тебя, услышали твой храп — за животы похватались…

Балягин покраснел, отвернулся. А потом, улучив удобный момент, подошел к Анисимову.

— Больше надо мной смеяться не придется. Так и передай капитану. И не думай, что только ты способен награду заслужить. Вот наказание отбуду и тогда…

«Молодец, наконец-то берешься за ум», — хотелось сказать Анисимову, но он не сказал этих слов. Лукаво взглянул на Балягина и, удивительно точно копируя его, проговорил:

— Посмотрим…

И пожалуй, впервые за все время Балягин рассмеялся — чистосердечно, от души.

Хорошо помнит капитан Аничкин два этих случая, когда удалось «подобрать ключи» к людям. Когда сама жизнь помогла сделать это.

Не было здесь крика, шума, призывных речей, не было слезливого уговаривания и угроз.

Была простая человеческая агитация фактами, рожденными самой жизнью.

Василий Никитин ЖЕНЬКА С МАЛОЙ ЗЕМЛИ

Всякое в жизни бывает. Кто попадает с корабля на бал, кто из огня в полымя, а Женька Вороной на двадцать первом году своей жизни попал с Крутого берега на Малую землю и сделал немало открытий. Каких? Пожалуй, весьма ценных. Путь его был не так уж тернист, но и не из легких.

Крутой берег — родной край Женьки, где стоит небольшая деревенька, укутанная лесами с милой зауральской тишиной. Малая земля — пограничная застава. Такое название закрепилось за ней неофициально. Оно бытует среди солдат, встречается в их дневниках, в письмах к любимым. Кто-то даже сочинил стих на мотив популярной песни:

Да, пути-дороги на Малую землю открываются только в конце июня и закрываются в начале сентября. С Большой земли они карабкаются сюда по разным ущельям и сходятся в одном месте — на Серой горке, высота которой около четырех тысяч метров над уровнем моря. Сделав десятка два витков, узенькая тропка перепрыгивает по Чертову мостику на Черную горку, петляя над головокружительной бездной, перебирается на Красную горку и отсюда, извиваясь змеей, стремительно падает в долину, к пограничной заставе.

Раньше, лет тридцать назад, по этой дороге ходили караваны верблюдов, чьи кости и теперь можно отыскать под грудами камней в кромешных ущельях. Немало там и человеческих черепов, простреленных вражескими пулями и снесенных страшными обвалами.

Ныне и на заставу, и в отдаленные колхозы все грузы доставляются самолетами.

Женька Вороной прибыл сюда тоже по воздушной трассе. Юркий «Антон» ловко спикировал на крохотную площадку, отвоеванную пограничниками у горной реки. Этот аэродром летчики называют «Две горы и две дыры». В одну дыру они влетают, через другую, зияющую меж гор, торопятся взлететь в небо, пока не нагрянули тучи, которые здесь особенно тяжелы и дождливы.

Столько непривычного и трудного обрушилось на молодого солдата вскоре как он пришел в себя после нелегкой воздушной дороги и перешагнул порог пограничной заставы. Ему пришлось увидеть свою собственную кровь, вдруг побежавшую из носа, ощутить одышку, хотя никогда на здоровье не жаловался, а через неделю вместе с пятью пограничниками его направили прокладывать контрольно-следовую полосу в далеком ущелье, названном Воротами ветров.

— Позарез нужна там КСП, — сказал начальник заставы и дал понять, что надо подналечь и закончить работу в короткий срок. Но день, к которому нужна контрольно-следовая полоса, не назвал.

Ворота ветров встретили группу пограничников миролюбиво: на этот раз стояла удивительно тихая для этих мест погода. Два высоких, стесанных с боков валуна, скатившихся когда-то с гор, закрывали вход в длинное, идущее за границу ущелье. На его склонах торчали гранитные плиты, отполированные ветром до блеска и обожженные солнцем до черноты. Сюда не заедешь ни на автомобиле, ни на тракторе, даже не завезешь конный плуг, потому КСП пришлось сооружать вручную.

От зари до зари копали солдаты землю и таскали ее в мешках по острым камням. За неделю Женькины ладони затвердели, как подметки, зато сапоги остались без подметок. Сержант Сидоров выдал ему из подменного фонда поношенные, но еще крепкие сапожищи. Выглядел Женька в них, как кот в сапогах, но особенно не огорчался, был, пожалуй, рад, потому что теперь он обувался с тремя портянками. Тепло и мягко, правда, тяжелели ноги к вечеру, но что поделаешь, других не оказалось, а босиком тут не пройдешь и сотни метров.

Мучило его все эти дни другое: зачем тут КСП? За неделю работы никто из них ни одной души не видел. Совсем иной представлял он себе границу, когда ехал сюда. Заложив руки за стриженую голову и поглядывая с верхней полки в окно, в котором мелькали села, поля и перелески, он мысленно пробирался по скользкой тропе и до боли в ушах вслушивался в окружающее. Где-то печально кричала сова. Над головой, почуяв добычу, бойко стучал дятел. И вдруг в тишине треснула хворостина, точно на нее наступил человек. Женька метнулся за дерево, вскинул автомат и скоро заметил ползущий куст, какой видел когда-то в кино о пограничниках. Сигнал старшему, бросок, «Стой, руки вверх!»…

Вспомнил он и то, как на проводах председатель колхоза напутствовал: «Смотри не подкачай, Женя». А он, выпятив грудь, словно показывал всему честному народу медаль за освоение целины, ответил:

— Да уж как-нибудь!

Никто, конечно, не заподозрил Женьку в хвастовстве, да и сам он вовсе не хотел рисоваться, но втайне подумывал: «Не я буду, если рядом с этой медалью не приколю другую — за отличие в охране границы». Эту думу он поведал только любящей его Маринке.

Невысокая, худенькая, меньше Женьки на голову, с грустью в глазах, Маринка ничего не ответила, а прижалась холодным носиком к его щеке и обожгла его горячим, как огонь, поцелуем.

Женька никогда не забудет этого поцелуя и тот прохладный осенний вечер, проведенный на берегу притихшей, будто остановившейся реки. Он не станет болтуном, сдержит данное ей и землякам слово, только бы было где отличиться. …А тут вот долби землю. Не зря, видно, бывалые пограничники говорили, что не так-то просто задержать нарушителя границы. Женьке становилось обидно, что он попал на такой спокойный участок.

Как-то вечером, оставшись наедине с сержантом Сидоровым, Вороной отважился высказать закравшееся в душу сомнение, закончив словами:

— Несли бы службу, все польза какая-то была.

Не очень разговорчивый, даже злой на всех, как показалось Женьке, сержант вдруг оживился, блеснул своими серыми с желтым накрапом глазами и мечтательно заговорил:

— Знаешь, Вороной, придет время, когда граница станет историческим прошлым, и вот тогда какой-нибудь исследователь откроет формуляр нашей части и наткнется на скупую запись: «В этом году проложено… километров новой КСП». Прочтет и задумается: почему пограничники отмечали в своей истории каждый метр узкой полоски, вспаханной в труднодоступных грунтах. Значит, это очень важным было. И, докопавшись до истины, напишет поэму о пограничной саперной лопате.

Сержант взял в руки комок грунта, размял его в муку и бережно высыпал на КСП, будто хотел показать этим, какую мягкую надо делать контрольную полосу. Помолчав несколько мгновений, продолжил:

— В этой поэме рядом с ракетой, локатором и реактивным истребителем будет идти речь и о лопате. Человек представит себе, как мы с тобой долбили камни, таскали в мешках грунт, чтобы насыпать пухлую полоску земли рядом с границей, зная, что на ней никогда и ничего не вырастет. И все это во имя тех урожаев, которые выращивают наши люди, во имя воздвигаемых ими новостроек.

Женька диву дался: откуда взялось у сержанта такое красноречие. А Сидоров уже почти строго заключил:

— Вот закончим работу побыстрее, товарищи спасибо нам скажут. Ведь если здесь пройдет враг, большой урон стране будет.

После этого разговора Вороной почувствовал себя куда лучше, вроде влили в него новые силы. Он работал споро, не обращая внимания ни на мозоли, ни на боль в пояснице. КСП была закончена за полторы недели. Женька в числе других получил свою первую благодарность. Но сказать по правде, обрадовался не очень: если бы за пойманного шпиона, а то за работу; у него таких благодарностей немало было на целине.

Шли дни, креп Женя духом и телом, ни в чем не уступал сверстникам и давал фору некоторым «старичкам». Отшумели зимние вьюги, запахло весной. С Малой земли уезжал старшина заставы Данила Кузьмич Малодедов, отслуживший на границе двадцать пять календарных лет. Начальник заставы, выстроив всех пограничников, вручил старшине двустволку с выгравированной заставским умельцем памятной надписью и сказал:

— А теперь, Данила Кузьмич, передай свой автомат тому, кого больше всех любил.

Старшина разгладил свои усы, прошелся с бравым видом вдоль шеренги солдат и остановился перед Вороным, стоявшим замыкающим, так как ростом был хоть и не особенно мал, но ниже всех на заставе.

— Каждого люблю я, хлопцы, — сказал дрогнувшим голосом Данила Кузьмич, — а передам свой автомат самому молодому из вас, Жене Вороному. Молодость — она ведь продолжение наше.

Начальник заставы подал команду:

— Рядовой Вороной, выйти из строя.

На виду у всех он отпечатал несколько шагов и встал перед старшиной, точно завороженный, не зная, как себя вести, что сказать. Малодедов четко, по-уставному, со щелчками выполнил ружейный прием, красиво ставя локоть на отлете, и протянул автомат Вороному. Усы старшины дрогнули, погрустневшие глаза тут же загорелись молодой удалью. Он подбросил автомат в воздухе, ловко перехватил его за вылощенное да белизны цевье и крикнул:

— Боевой, незаряженный…

Вороной взялся за автомат выше широченной, со вздутыми, узловатыми жилками руки старшины и невольно подумал, как тонка его кость против запястья Данилы Кузьмича. Глаза их встретились. «Выдержишь?» — спрашивали серые, под тяжелыми бровями глаза Данилы Кузьмича. «Выдержу!» — твердо отвечали Женькины карие, с радужной окаймовкой.

Церемония торжественного вручения оружия закончилась поздравлениями начальника заставы, и вскоре в беседке рванула перебором гармонь. Погожий день, пахнущий талым снегом, настроил людей на веселый лад. Вороной побежал в казарму, чтобы поставить только что врученное ему оружие, но перед ним встал Данила Кузьмич.

— Не спеши, — сказал он вроде с укором, мол, не успел дыхнуть границей, а вперед всех летишь на гармонь.

Женька остановился, дожидаясь, что скажет еще старшина, но тот молча разглядывал его, точно собирался сообщить что-то важное.

— Родом-то ты, кажется, с Урала? — спросил наконец старшина, доставая портсигар и закуривая.

— Так точно!

— Дюжий народ уральцы, крутой замески.

Данила Кузьмич, попыхивая дымом, тихонько направился вдоль выложенной из гранитных глыб стены и повел рассказ о разных премудростях солдатского житья. Он перечислил, без чего нельзя выходить в наряд на границу, предупредил, по каким тропам полагается ездить с предосторожностью, где можно проскочить рысью.

— Опять же жилку природы находить надо, — продолжал старшина. Они уже пришли на стрельбище. — Вот, скажем, кусты пырняка. Тыщи их вокруг, все вроде за один роздых понатыканы. Подошел к ним ты…

Тут-то Женька и решил дать бой старшине. Он хорошо знает, что по надломленным стеблям травы можно определить, проходил ли тут кто-нибудь.

— Значит, подошел я? — Вороной нарочито натянул шапку на лоб, будто соображает.

— Вот, вот, ты подошел, — Данила Кузьмич заложил руки за спину и довольно повел усами. На лице его застыла лукавая усмешка.

Женька ожесточенно рванул пушистую макушку жухлого пырея и, все еще сохраняя напускную озадаченность, спросил:

— Жилку природы, значит, находить надо?

— Жилку, — подтвердил старшина.

«Я тебе покажу жилку!» — подумал Женя и опять спросил:

— За один роздых понатыканы?

Правый ус Данилы Кузьмича недовольно подпрыгнул. Вороной заметил, что экзаменатор начинает злиться, а обижать его не хотелось, и солдат показал на сломанный пырей, затем на слабо приметный отпечаток солдатского сапога. Нагнувшись над ним, он увидел оттиск подковок, какие были только у старшины. Женька, ничего не говоря, постучал хворостиной по следу, затем по голенищу сапога Данилы Кузьмича.

«Вот тебе и вихрастик!» — обрадовался старшина сметливости солдата и рассмеялся, обнажив зубы до самых десен. Потом резко подтянул за локти Женьку к себе, словно хотел получше рассмотреть его, и с азартом счастливого отца, увидевшего в сыне самого себя, повелительно распорядился:

— Ложись, по мишени огонь!

Тут Женька спохватился. Пропал, со стрельбой дело у него не всегда клеилось. Он изготовился, нажал на спусковой крючок. Горы гулко отозвались на автоматную очередь и умолкли, а в ушах солдата все еще гудело, как в пустой бочке. Старшина стоял перед ним с недовольным взглядом и качал головой.

— Пулю видел? — спросил старшина неловко поднимающегося солдата, и тот удивился:

— Да разве ее увидишь!

— Понятно, пулю увидеть нельзя. Нет такой зоркости у глаза. Но опять же природа наделила его приметливостью. Ты жмешь на крючок, — старшина приложил к широкому плечу автомат, и он сразу застыл в воздухе, как приваренный к его телу. — Ты жмешь, а сам смотришь. Жмешь и смотришь. Выстрел, а ты смотришь. Понял? — он отдал автомат солдату. — Ежели фонтанчики пыли увидел за мишенью — резон. Пули пошли в цель.

— Ложись! — снова приказал старшина. — Задал бы тебе по самую субботу, да отслужил, пора на покой. Раз отдал тебе автомат, получай последний урок.

Когда Женя лег и приложил к плечу приклад, Данила Кузьмич поднял с земли стреляную гильзу и поставил ее на прицельную планку автомата.

— Прицеливайся и нажимай на спуск, да так, чтобы гильза не упала.

Вороной подумал сначала, что удержать ее на планке сущий пустяк, но не успел старшина поднять руку, как гильза свалилась вправо.

— Понял? — спросил Данила Кузьмич и тут же пояснил: — Сваливаешь автомат вправо. Гильза тебе что уровень у плотника. Будет она держаться на твоем автомате до спуска курка — тогда не промажешь. А пока дело у тебя табак. Стрельба для солдата перво-наперво, без нее никак нельзя.

Из ворот заставы вышла женщина и недовольно крикнула:

— Кузьмич, время-то идет, ехать пора.

Старшина вздохнул, подал Жене гильзу и сказал:

— Держи, на память от меня. И помни этот урок. А еще дружбу солдатскую почитай, как мать родную. Ты парень дюжий, по кости видно. Да ведь одной силы мало. Жизнь людская что течение рек. Всякая речушка своим руслом идет, а в общий котел гонит воду. — Старшина взял Вороного за плечи, потряс его, словно испытывал, крепок ли на ногах, выстоит ли в здешних суровых краях, затем пожал руку и простился.

«Вот он какой Кузьмич, — подумал Женька. — Люди что реки. Правильно приметил».

На второй же день Вороной выцарапал на гильзе слова: «От Данилы Кузьмича последний урок» — и носил ее в кармане, как самый дорогой подарок. Тренировке с гильзой Женя отдавал все свободное время и через месяц стал стрелять отлично. Кое-кто из знатоков огневого дела поговаривал, что слишком примитивный это способ обучения стрелков, но Женю уже нельзя было разубедить в чудодейственной силе гильзы Кузьмича.

…Отшумели буйные воды весны, прошло и короткое с частыми дождями лето. По-прежнему раз в неделю приходила почта, и в каждой пачке было Вороному письмо от Маринки. Она писала, что скучает, ждет его, как соловей лета, и высохла бы, наверное, с тоски, если б не учеба в институте, которая заполняет все ее дни и ночи.

В один из вечеров на боевом расчете начальник заставы объявил, что требуется человек для сопровождения нового пополнения, и назвал фамилию Вороного. Это было великой честью для Жени. Ему доверили первому встретить тех, кто сменит старослужащих и будет продолжать их дело.

Вороного назначили сопровождать эшелон, который пройдет по Зауралью, рядом с его тихой Крутояркой. Им овладело страстное желание хоть на пять минут заглянуть к маме, только одним глазком глянуть на Маринку. На последнем сборном пункте, от которого до дому было езды часа два, не больше, Вороной обратился к офицеру с просьбой об отпуске. Ему разрешили уехать вперед эшелона и встретить его в своем городе.

Мелькают огни станций и полустанков, светофоры смотрят на счастливого солдата то красными, то желтыми, то зелеными глазами. Он едет домой. Кажется, что и перестук колес четко выбивает: «Ма-ма, Ма-рин-ка. Ма-ма-Ма-рин-ка».

Женька помнит каждую морщинку на лице матери, чувствует биение ее сердца. Он угадывал по его пульсу все, все: и материнские радости, и горести. Знает, как оно замирало, когда больному отцу становилось хуже. Помнит, как материнское сердце разрывалось на части в те тяжелые дни, когда не стало отца. Чтобы как-то заглушить горе, облегчить страдания, мать и Женька по настоянию родственников переехали в город, где дали им небольшую комнату недалеко от фабрики, куда мать устроилась на работу. Она уходила на смену, а Женька в школу. Мать возвращалась домой, ждала его, а он в это время бродил по улицам города в шумной компании и в конце концов заглянул в ресторан. Тогда под звон бокалов он и услышал «бери от жизни все». А что это значит? Ни Женька, ни его окосевшие наставники не знали, искали чего-то неземного в самых будничных вещах: в танцах, манере говорить и держаться на людях, стремясь обязательно выделиться, привлечь к себе внимание…

В один из трезвых вечеров после очередной клятвы матери Женька забрел в студенческий клуб и увидел среди девушек Маринку Серебрякову из Крутоярки. Она была красива и элегантна, бойко рассказывала подругам что-то смешное, и те дружно хохотали. Женя пригласил Маринку танцевать и после нескольких «па» сделал залихватский выверт, стараясь блеснуть выучкой школы «модерн», но в ответ получил от девушки звонкую пощечину. В глазах поплыли разноцветные круги, а к горлу, точно картофелина, подкатился комок и перехватил дыхание. Женька так и остановился с протянутой рукой, застыв не столько от сильного удара, сколько от неожиданности, позора и оскорбления его мужского достоинства, от оглушительного хохота разом собравшихся в круг студентов. Маринка вмиг исчезла в толпе, будто ее и не было среди танцующих. Под насмешки и выкрики покинул Вороной танцевальный зал и на этот раз пришел домой с целехонькой одеждой, но с разбитой душой. В комнату он пробрался на цыпочках, босиком, чтобы не разбудить мать, и, в чем был, лег на кровать, свесив ноги, и долго лежал так, шаря глазами по свежепобеленному материнскими руками потолку.

Маринкина пощечина припекала кожу и мучила совесть, заставляла думать над своими поступками. Раз уж девушка ударила его на людях, значит, он был до предела глуп и нахален, на кого смотреть не хочется.

Эта ночь была для Женьки сплошной мукой и кончилась тем, что у него созрело твердое решение доказать девушке, что не совсем потерянный он человек и может взять себя в руки.

Прошла первая трезвая неделя, но повода для встречи Женька никак не мог придумать. Прийти в общежитие к студентам после того вечера он не решался, а встретить Маринку хотелось все сильнее. В субботу, выпросив у бригадира разрешение уйти пораньше, он направился к институту и проторчал в сквере до сумерек, но дождался, когда Маринка, постукивая каблучками, торопливо прошла мимо.

— Марина, — окликнул он девушку издали, боясь, что она скроется за дверями института и у него не хватит духу зайти туда, заговорить при людях. Приближаясь к Маринке робким шагом, он напряженно думал над словами, подбирал самые красивые и вдруг спохватился, что если он сейчас скажет их, будет выглядеть очень глупым и смешным. Маринка наверняка расхохочется и исчезнет навсегда. Таким растерянным, оробевшим и подошел он к девушке, не зная, с чего начать разговор, и вдруг, вспомнив, что Маринка недавно приехала из Крутоярки, спросил:

— Ну как там, дома-то?

Маринка подняла на него изумленные глаза и без обиняков, резко, в упор бросила:

— Не надо предисловий. У студентов мало времени, выкладывай, зачем пожаловал.

Маринка, знакомая с детства, была чужой, строгой, говорила обидные слова. Она высмеивала вычурные манеры и плоские словечки «старичков», сравнивала этих парней с мухоморами, бьющими в глаза людям яркой окраской.

— Да пойми же ты, — пушила его Маринка, — что мухомор не берут люди, а сшибают его пинком. Вот и тебя и всю твою компанию сшибает с корня сама жизнь. Понятно?

Может, потому, что никто так резко не говорил с ним, а может, оттого, что слова эти принадлежали любимой девушке, Женька не мог возразить, не нашел ни одного слова в оправдание, а только попросил:

— Приходи, Маринка. Ладно? Я буду ждать.

И Маринка пришла.

— Не трать зря времени, — сказала она ему, — ты и так много его растранжирил. Вот тебе книжки за восьмой класс, принимайся за дело.

Женька бросил свою компанию, перестал не только пить, но и курить. До призыва в армию он закончил десятилетку, работал на целине.

…Когда поезд, шипя тормозами, остановился наконец у родного перрона, Женя вылетел из вагона вперед всех. Ведь в его распоряжении так мало времени — 6—8 часов. Вскоре он шагал уже по знакомой улице. Ему улыбаются не только люди, но и витрины магазинов, окна домов, уличные фонари и, конечно, не по-осеннему яркое солнце. Но знакомая до каждой щербинки дверь квартиры оказалась на замке. Сосед, затащивший к себе Женьку, с сожалением сообщил, что Екатерина Федоровна уехала в поле копать картошку и будет только к вечеру.

Вороной поехал к Маринке в общежитие и с помощью девчат тотчас же отыскал ее. Четыре неповторимых для Жени и Маринки часа, которые перенесли их на десятое небо, пролетели быстро.

С зарядом новых сил, который дает только отчий дом, Вороной вернулся на пограничную заставу, к ребятам Малой земли. Все спорилось в его руках. Огорчало только то, что не было долго дорогого письма. И когда оно наконец пришло, Женька распечатал его с какой-то смутной тревогой. И действительно, первая же строка письма вонзилась в сердце Вороного острой иглой.

Это письмо прочитал Женька после обеда, а вечером пошел в пограничный наряд по трудным тропам, требующим от человека всех физических и моральных сил. Не думать о случившемся он не мог, поделиться бедой с товарищем не решался. Женька крепился, как мог, но Маринкино письмо с капельками слез обжигало сердце и заслоняло все. Он шел вдоль контрольно-следовой полосы и видел ее в свете фонаря сплошной, размазанной лентой, точно в видоискателе фотокамеры, когда она не наведена на резкость.

Вернулся Вороной в казарму совершенно обессиленный, а наутро оказалось, что пропустил он чужой след на КСП. Вся часть искала в ту ночь нарушителя границы и только вечером далеко в тылу его задержали. Женька получил арест, и ему уже казалось, что служба и вся жизнь пошла кувырком. Он написал полное обиды письмо матери, пытался написать злое письмо Маринке, но не мог. Десять раз брался за перо и десять раз разрывал написанное в мелкие клочки.

Трое суток, проведенные в тесной комнате гауптвахты, показались ему тремя месяцами. Когда он вышел с гауптвахты, ребята спрашивали, что с ним творится, но Вороной молчал. Он никак не мог рассказать о ссоре матери и Маринки. Даже решил не ездить домой после службы, а махнуть куда-нибудь на новостройку.

Как парусное судно плывет по течению, потеряв ветер, так и Вороной коротал день за днем, подсчитывая, сколько осталось завтраков и обедов до «дембиля» (так солдаты в шутку именовали время демобилизации). Однажды он попал в наряд вместе с сержантом Сидоровым. Стоял серый, пасмурный день. На горах ползали тяжелые рваные тучи, цепляясь бахромой за скалистые стены ущелий.

До сопки Вороний камень, где по приказу начальника заставы нужно было наблюдать полтора часа, шли молча, Сидоров впереди, Вороной сзади шагах в ста. Кругом было настолько тихо, что отчетливо слышалось, как вспархивают вспугнутые птицы, убегают прочь сурки и прыткие горные ящерицы. Сержант, выйдя к гребню взгорка, останавливался, вскидывал бинокль и тщательно осматривал открывшиеся расселины и отщелки. Он делал это и тогда, когда простым глазом было видно, что впереди никого нет, и Вороной отметил про себя, что Сидоров, оказывается, большой педант в своем деле.

На Вороньем камне сержант долго ходил с вершины на вершину, но так, чтобы его не было видно на сопредельной территории, и выбрал наконец самое удобное место для наблюдения. Он приказал Вороному не спускать глаз со дна ущелья, посредине которого проходит линия границы, отмеченная копцом.

Напротив Вороньего камня, в россыпях плитняка, на той стороне паслась стайка горных куропаток. «Играют себе, дьяволята, — подумал Женька, — значит, никого поблизости нет».

Женьке стало тоскливо. Он посмотрел на часы, стрелки которых показывали шесть часов вечера, и подумал, что сейчас Маринка собирается в кино, а может, на свидание. Раз написала, что надо забыть друг друга, не будет же сидеть одна. Смотришь, через месяц-другой, как получит диплом, выскочит замуж. Эх, нагрянуть бы сейчас к ней как снег на голову и спросить:

— Клялась? До гроба? А что получилось?

Мысль о доме разбередила его мало-помалу утихавшую боль.

Вороной бросил косой взгляд на кекликов и насторожился: они вспорхнули, свистя крыльями, ошалело метнулись на нашу территорию. Вороной посмотрел в теснину и увидел метрах в ста от копца идущего вдоль границы человека. Шел мужчина с длинным, как ПТР, ружьем, с прикрепленными к стволу ножками. По его твердой и энергичной походке угадывалось, что это сильный и молодой человек.

Женька глянул на сержанта, прильнувшего к биноклю шагах в пяти от него, и заключил, что ему нечего волноваться, некуда спешить. «Задержим пришлого вместе, а он получит награду. У него ни сучка ни задоринки, а у меня гауптвахта».

И все-таки жажда первенства овладела Женькой. Он перевалился через камень, ужом прополз по неглубокой расселине и скатился вниз.

— Куда? — прошипел сердито сержант, но было поздно: Женька по-пластунски полз наперерез мужчине. Сержанту ничего не оставалось, как обойти незнакомца слева и отрезать ему путь отхода за границу. Пробраться незамеченным было трудно: около копца лежала ровная низинка, и Сидоров нервничал, негодовал, возмущался безрассудным поступком Вороного. Куда спешит?

А Вороной тем временем пробрался почти к самому копцу, залег за валуном и ждал, когда чужой человек переступит границу, но тот шел по-прежнему вдоль ее и пристально вглядывался в сопки на нашей территории. Женька уже слышит тяжелые шаги и только по ним определяет момент, когда подняться и крикнуть: «Стой, руки вверх!»

В то мгновение, когда Вороной решил, что незнакомец уже на нашей земле и пора действовать, мужчина остановился, а это означало, что он еще на своей территории и колеблется сделать последний шаг, выжидает, высматривает что-то. А может, заряжает свой ПТР? Вороной знал, что длинные ружья у жителей той стороны вовсе не бронебойные, но заряжаются жиганами, предназначены для охоты на архаров, этих могучих красавцев высокогорья, и вполне подходящие, чтобы прострелить насквозь человека на расстоянии трехсот метров. При этой мысли он уже пожалел, что так смело вылез из укрытия, не послушал сержанта, но теперь впопятную не пойдешь, осталось действовать решительно, наверняка, ошеломить противника громким окриком и выбить из его рук оружие или подскочить вплотную, чтобы тот не смог выстрелить.

Как только вновь послышались шаги, Вороной вскочил и так нажал на голосовые связки, что вместо властного окрика получился какой-то шипяще-хриплый звук. Детина шарахнулся в сторону, побежал вдоль границы и наткнулся на сержанта Сидорова. Тот выскочил из-за куста арчи так, что стволом автомата преградил дорогу и успел подсечь ногой ошалелого нарушителя.

Мужчина споткнулся, клюнул носом в землю, и длинное его ружье полетело вперед, тарахтя о камни. Все это случилось настолько неожиданно и стремительно, что неизвестный пришел в себя спустя минуту-другую, а потом завопил, будто ему вонзили в спину нож.

Дальше все пошло своим чередом. Сигнал на заставу, прибыла тревожная группа и увела задержанного. Сидоров пожал Женьке руку и заметил:

— А до славы-то, выходит, ты страсть жадный. А если бы нарушитель успел драпануть назад? На чужой земле его не схватишь и стрелять не будешь. Тогда что?

— Если, если! — осмелел Женька. — Обошлось, как видите, без всяких «если».

Сидоров хмуро пробурчал:

— Смотри, дурной риск рядом с позором живет, — но по глазам его Женька понял, что в общем-то сержант доволен смелостью своего напарника и только для порядка пробирает.

До конца службы оставалось полчаса, в течение которого он раза два пытался заговорить с сержантом, но тот отмалчивался, продолжая наблюдать, и Вороной тоже напрягал зрение.

На заставу они вернулись к обеду. Как всегда, их радушно встретил дежурный, но в этот раз его первыми словами были не напоминания о тщательной чистке патронов, а поздравления.

— Звонил сам полковник, — восторженно сообщил он, — и очень хвалил вас. Начальник заставы тоже очень доволен. Говорит, важную птицу прихватили.

Женьке приятно было слушать эти похвалы, но замечание сержанта о жадности до славы больно покалывало в груди и заставляло беспокоиться. Все время после задержания нарушителя границы он думал, что как-нибудь объяснит свою торопливость в действиях, допускал мысль, что вообще не придется объясняться, но сейчас, перед порогом канцелярии начальника, отчетливо представил требования службы на этот счет. И в самом деле могло случиться непоправимое, позорное для всей заставы происшествие — удрал нарушитель из-под носа пограничников. Он нащупал в кармане гильзу Данилы Кузьмича и вспомнил его наставления.

«Не обмелел ли ты душой? — подумал Женька. — Не скатился ли до эгоиста, тщеславного человека? Все друзья радуются твоей удаче, хотя совсем недавно ты опозорил их и теперь тоже молчишь о случае, о котором никто, кроме сержанта, не знает».

Войдя в канцелярию, Вороной увидел приветливого капитана Москалева. Слушая рапорт сержанта, офицер переводил взгляд то на Вороного, то на Сидорова. Серые спокойные глаза его светились неподдельной радостью и гордостью, но Женьке было не по себе от их лучистого взгляда и он опустил глаза, чтобы скрыть свое смятение. Он дожидался, когда Сидоров расскажет все подробности задержания. Но сержант изложил действия наряда очень коротко:

— В двенадцать часов на той стороне мы заметили подозрительного мужчину, отрезали его от границы и задержали.

Капитан вышел из-за стола, тихонько, с любовью поправил завернувшийся ремень автомата на Женькином плече и сказал:

— Молодцы! Взыскание за прошлый проступок я с вас, товарищ Вороной, снимаю, — он прошелся своей чеканной походкой к столу, взял синий, с картинкой лесного пейзажа конверт, глянул на сержанта с лукавинкой и начал читать:

На этих словах капитан остановился, посмотрел на изумленного, побледневшего Вороного и предупредил:

— Не смущайтесь, все в порядке. Благодарите товарищей, что случайно прочли порванное вами письмо к Маринке. Умная у вас девушка, честное слово, — он потряс в воздухе письмом, отыскал нужные ему строки и прочитал:

Капитан свернул вчетверо тетрадный лист, исписанный с обеих сторон, и принес со стола еще два, таких же синих, с картинками конверта и протянул их Вороному.

— Это тебе от матери и Маринки. А впредь советую не носить беду в одиночку, надорвешься, — и уже обращаясь к сержанту, капитан закончил: — А теперь о службе. Рассказывайте все подробно, как задержали нарушителя.

Сидоров посмотрел на Вороного, вмиг покрасневшего до самых ушей, и повторил все то, о чем уже докладывал, добавив только, что первым заметил мужчину Вороной, быстро выдвинулся к границе и сделал оклик. Нарушитель бросился бежать, но споткнулся, упал и был обезоружен.

Женька не ожидал такого от сержанта и теперь, после истории с письмами, готов был четвертовать себя за подлый поступок. «Чем я плачу людям за благородство? — упрекал себя. — Что думает обо мне сержант? Он ждет, когда я признаюсь во всем, а у меня язык не поворачивается. Какое же я ничтожество!»

Словно через глухую стену, еле различимым отзвуком дошли до его сознания слова капитана:

— Буду ходатайствовать о предоставлении вам обоим кратковременного отпуска.

Силясь вникнуть в истинное значение услышанного, Женька вдруг представил себе тот вечер, когда, усталые и голодные, они делили с ребятами на далеком поле последний сухарь, и ему показалось, что сейчас он украл у кого-то порцию хлеба, жадно глотает его и не может проглотить. Чужой кусок застрял в горле и душит до слез.

— Какой отпуск? Кому отпуск? — почти выкрикнул Женька и, не дожидаясь ответа, сбивчиво объяснил, что при задержании пришельца нарушил требования службы, что хотел отличиться и что вообще он плохой человек.

— Вы столько сделали для меня, а я, я… — он запнулся от волнения и приступа гнева. — В общем, наказывайте меня, товарищ капитан.

Признавшись, Женька почувствовал, как по телу прокатилась теплая волна и он вспотел, а на душе сделалось легко и светло, словно весь мир стал прозрачнее. Его взгляд скользнул по столу начальника заставы, и только сейчас заметил Женька, что из окна падают на него яркие, давно не виданные здесь лучи солнца.

Олег Смирнов НА ГОРНЫХ КРУЧАХ

В этой поездке мне, как говорится, повезло: едва прибыл в отряд, как на левом фланге произошли события, заставившие меня вскочить в «газик». И на заставу я приехал по горячим следам случившегося, они действительно еще не остыли.

Я, будто по волшебству помолодевший, отправился вместе с начальником заставы майором Чигриным на место происшествия. Анатолий Иванович невысок ростом, поджар, легок в шагу, и поспеть за ним непросто. Он идет впереди, не оборачиваясь, уверенный, что я не отстаю. Но где же мне тягаться с человеком, который исходил и излазил все эти горы вдоль и поперек! Когда я все-таки отстаю, майор это словно спиной чувствует, он останавливается, поджидает меня, нетерпеливо переминаясь. Я уже заметил: он энергичен, непоседлив, темпераментен.

Сперва мы идем по гребню хребта — шуршат сухие прошлогодние травы, среди которых зеленеют народившиеся в марте листки тюльпанов; пробудившиеся от зимней спячки черепахи выползают на дорогу, греются на солнце; фисташковая роща на склоне будто отара, отдельные деревья будто разбредшиеся овцы; горный воздух чист, незамутнен.

Затем мы осторожно спускаемся с камня на камень в горный проход. Здесь темно, прохладно, как-то тревожно. В скале зияет огромная дыра — смахивает на нору леопарда; меж камней мелькает и исчезает отогревшаяся на солнцепеке змея; камни плоские, голые, соскользнет нога — и полетишь в обрыв, на дно, косточек не соберешь. По этим карнизам ходят пограничники, по ним ходят и нарушители.

— Старая контрабандистская тропа, — говорит майор Чигрин.

Он показывает обложенные камнями ниши, где находились в тот памятный вечер пограничные наряды: один вверху, другой внизу, перекрывая тропу.

Горные кручи, стометровые обрывы, от которых захватывает дух. Невольно думаешь: «Тут при свете дня проходишь, ежеминутно рискуя сорваться, а как же ночью, в темень?»

Что же произошло на этих карнизах?

Машина выехала со двора заставы, запрыгала на кочках, как на волнах. Майор Чигрин посмотрел на часы, сказал водителю:

— Поторапливайся.

Быстро смеркалось, на небе проступали блескучие мартовские звезды, в лучах включенных фар было видно, как колышется под ветром мертвая, обесцвеченная трава. За спиной у Чигрина вполголоса переговаривались пограничники, покашливали.

— Главное — быть начеку, — сказал Чигрин. — Слушать в оба и глядеть в оба. Если нарушители пойдут, то наверняка этим ущельем. Так что имеете шанс отличиться.

Дорога резко поднялась по склону, резко спустилась, «газик» покатил по камышовнику. Слева камыши заволновались, раздвинулись, из них вышел волк, покрутил мордой и не спеша потрусил через дорогу перед машиной.

— Ежели собака переходит дорогу — это к удаче, — сказали за спиной у Чигрина. — А волк — собачий сродственник. Значит, он нам на счастье перебежал путь.

Пограничники засмеялись. Майор улыбнулся, но сказал строго деловым тоном:

— И еще соблюдать тишину, светомаскировку. Чтобы не спугнуть, ясно?

Четыре голоса за его спиной почти одновременно ответили:

— Есть, товарищ майор.

Было совсем темно, когда «газик» остановился неподалеку от спуска. Вылезли, размялись. Машину отогнали в укрытие. Чигрин повел пограничников к месту службы: вверху залегли Мусин Эргашев и Станислав Бабик, внизу — Петр Хливнюк и Николай Черненко. Чигрин еще раз напомнил: если нарушители пойдут снизу, Хливнюк и Черненко пропускают их, дают осветительную ракету и окликают последнего, в случае чего — бьют по нему, а Эргашев и Бабик ведут огонь по переднему; если же нарушители пойдут сверху, роли пограничных пар соответственно поменяются. Но основная задача и при том, и при другом варианте — взять нарушителей в клещи.

Чигрин вполголоса пожелал успеха и бесшумно растворился в темноте.

Машина опять катила по гребню хребта, то поднимаясь, то опускаясь, петляла по камням, по едва обозначенному, немилосердно пылящему проселку (как только она сбавляла скорость, густое рыжее облако накрывало ее), по камышовнику, по кочкам. Держась за скобу, майор смотрел перед собой, думал о прошедшем дне, что сделано и что недоделано на заставе (он ее принял недавно — ворох забот), прикидывал план на завтра, рассчитывал время. Соснет часика три — и на проверку нарядов. Хорошо сейчас разоблачиться, снять с себя ремни, одежду, сапоги, хорошо умыться по пояс и, расправив мышцы, прилечь на кровать. Ноет поясница, гудят ноги: за день намаялся, не присел.

— Товарищ майор, вы как заводной, — сказал ему сегодня старшина заставы Борис Гаврилин, и Чигрин не разобрал, с одобрением это было сказано или, наоборот, осуждающе. Он ответил:

— Будешь, сержант, заводным, коли служишь на границе.

— То так, — согласился старшина. — А все же вам надо побольше отдыхать.

Ишь ты, заботу проявляет! Спасибо, конечно, за заботу, но по-настоящему отдыхать пока некогда. Отдыхать будем в отпуске, на курорте, а на границе надо работать, и еще как работать. Но прилечь, конечно, не прочь. Вздремнуть бы!

Незаметно для себя Чигрин, убаюканный гудением мотора и покачиванием машины, и впрямь задремал на какое-то мгновение. А пробудившись, услышал, как там, на спуске, трещат автоматные очереди. Он рывком распахнул дверцу, взглянул: над хребтом, трепеща, неверно мерцая, взмывала осветительная ракета.

— Разворачивайся! — крикнул Чигрин шоферу.

— Есть разворачиваться!

Машина помчалась назад, туда, где снова поднялась белая ракета, снова затрещали очереди, а после черное небо прочертили зеленая и красная ракеты — спешите на помощь! И, напряженно глядя вперед, Чигрин был уверен: на заставе сигнал принят, тревожная группа через считанные минуты снимется с места.

Когда в отдалении умолкли звуки автомобильного мотора, младший сержант Хливнюк поправил автомат, ощутив слева тугое плечо Николая Черненко. Солдат ворочался, устраиваясь поудобнее. А удобства тут могут быть лишь относительные. Лежишь в бушлате на камнях — жестко, холодно, и пролежать так нужно несколько часов. Да и не помышляешь о личных, что ли, удобствах, устраиваешься, прилаживаешься только для того, чтобы сподручнее было действовать в наряде. Мысли твои заняты одним: не прозевать бы нарушителя. Нервы натянуты, слух и зрение обострены. И плюс ко всему — ты старший и над Черненко, и над всем нарядом. Поэтому точит мысль: как там Эргашев с Бабиком, в порядке ли у них? Ну, на Эргашева, старшего той группы, можно положиться: второй год служит, опытный солдат. Да и все ребята неплохие, надежные, не подведут.

Над головой теплое, с поблекшими отчего-то звездами небо. Впрочем, не отчего-то, а по вполне понятной причине — выплыл новорожденный месяц: хоть и узкой долькой, а все-таки светит, звезды при нем не такие яркие. Чуть-чуть посвистывает в расщелинах ветерок. Среди каменной осыпи, там, где намело грунт, шуршит травой крупная змея — не гюрза ли часом? В пропасть часто скатываются камни: вспорхнет ли птица, пройдет ли архар или леопард, сами по себе срываются. А еще они падают из-под ноги человека…

Тут не задремлешь! Эти часы тянутся долго, нескончаемо долго, а ты сжимаешь оружие, готовый ко всему. Прободрствуешь ночку, покуда не рассветет и не настанет пора уходить. И ты уйдешь, оставив в скалах после пограничной ночи частицу самого себя.

Но на этот раз все сложилось по-иному.

Внезапно — это всегда происходит внезапно — Хливнюк услышал шорох сползающего камня, стук его о другой камень, нарастающий шум и гулкий удар камня, упавшего наконец на дно. Этот удар словно расколол непрочную тишину.

«Первая каменюка, свалившаяся нынче в наряде, — подумал Хливнюк. — Всего полчаса, как майор отбыл».

Он вслушивался, приложив ладонь к уху. Вспомнил, как однажды было. Упал камень — и на террасе вырос леопард, злобно ощеренный, выгибающий спину, метрах в восьми от наряда. Зверь как бы отражал лунный свет своей желтой в черных пятнах шерстью, под кожей судорожно пробегали мощные мышцы, смутно белели обнаженные клыки. Леопард втягивал носом воздух, принюхивался, но ничего не улавливал: ветер дул от него, иначе он бы обнаружил присутствие пограничников, а чем это кончается — знаем: пришлось бы воевать с этой пятнистой кошечкой, которая по силе, свирепости и кровожадности вряд ли уступит и тигру.

А кто же сейчас потревожил камень? Пока никого не видно. Но вот еще один сорвался. Еще. И еще. И Хливнюк понял: по тропе идут люди. Оттуда, снизу. Поднимаются.

— Слышишь? — прошептал он.

— Слышу, — шепотом ответил Черненко.

Пограничники замерли, вжались в бруствер. Автоматы, ракетница под руками. Руки напряжены, готовы действовать, когда прикажет разум. А разум ясный, четко отзывающийся на происходящее. Чуть учащенно бьются сердца. Глаза ощупывают незримо легшую на камни тропу, скальные обломки в начале этой тропы.

Шум шагов, вторгающихся в каменный покой, ближе и громче. И вот уже Хливнюк легонько дотрагивается до локтя Черненко: метрах в сорока, на фоне неба четкая, будто вырезанная, человеческая голова, плечи, затем второй силуэт, третий. Черненко молча кивает: мол, и я засек непрошеных гостей — и берет в правую руку ракетницу.

Три фигуры уже на верхнем карнизе. Эргашев с Бабиком, наверно, их тоже обнаружили. На нижнем карнизе два силуэта. Больше никого нет, значит, их пятеро… Пятеро врагов!

Когда проскользнула мимо последняя, пятая, фигура, Хливнюк коротко и хрипло бросил:

— Давай ракету!

Черненко выстрелил из ракетницы, Хливнюк крикнул:

— Стой! Ни с места!

Белый, колеблющийся свет ракеты и окрик словно обожгли нарушителей. Они пригнулись и побежали в скалы. Не останавливаются? Тогда огонь! И Хливнюк дал по убегавшим очередь.

Вторая ракета вспыхнула вверху, и Хливнюк с Черненко снова нажали на спусковые крючки.

Открыли огонь Эргашев и Бабик: та-та-та, та-та-та. Автоматы захлебывались скороговоркой, их короткие очереди высекали эхо, а пули — искры из камней.

Один из нарушителей успел перелезть с тропы на головоломный карниз и выбраться по этому карнизу на гребень, и тут его нашли пули. Он уронил палку, упал ничком, царапая жесткую землю пальцами. После выяснится, что он был не только проводником, но и носильщиком — за спиной у него был брезентовый мешок для переноски контрабандного товара, а в поясе зашита иностранная валюта, драгоценности.

Взмывали ракеты, трещали очереди калашниковских автоматов. Нарушители также были вооружены автоматами, но сейчас они торопились убежать, уползти в горы. Один из них прижался к скале над обрывом, упершись руками над головой. Под светом ракеты — мучнистое лицо и черные усики, хищно скалились зубы. Очередь прошла около плеча, и он, вскрикнув, упал в пропасть…

И вот мы беседуем с участниками этой стычки Петром Хливнюком, Николаем Черненко, Мусином Эргашевым и Станиславом Бабиком.

Это крепко сбитые (что называется, кровь с молоком) ребята, молодые (едва перевалило за двадцать), грамотные (почти у каждого за плечами десятилетка), простые, скромные («Не о чем особенно рассказывать. Можно было задачу выполнить лучше»). Эргашев и Черненко — черноволосы, Хливнюк и Бабик — русы. Лица — обветренные, успевшие загореть под горным солнцем, черты — мужественны, твердо высечены, а губы пухлые, мальчишеские.

Я вдосталь с ними поговорил и все время в разговоре улавливал и явно, и в подтексте: мы пограничники, мы с оружием в руках бережем мирную жизнь своей страны, своего народа, поэтому мы сознаем, что лично ответственны за охрану государственной границы. Мне хочется привести почти дословную запись некоторых мыслей, высказанных солдатами.

Младший сержант Петр Хливнюк:

— Сам я колхозник, из колхоза «Заря коммунизма», что на Украине, в Черкасской области. Колхоз крепкий, зажиточный. Так вот, помню, наш голова колхозный любил повторять: желаете, чтоб дела в колхозе шли справно, соблюдайте Устав сельхозартели, это закон колхозного житья. Говорил он с улыбкой, но всяк понимал: это всерьез, не шутейно. Я его слова вспоминаю и тут, на границе. Конечно, у нас свои уставы, свои воинские законы. И вот получается: соблюдай уставы и инструкции, выполняй приказания командиров — и со службой будет полный порядок! Нужно только, чтобы каждый, именно каждый пограничник сознавал, что от него зависит охрана государственной границы.

Рядовой Николай Черненко:

— Я служу на границе первый год. Мало? Признаю: маловато. Но опыт кое-какой все же накопил. И слесарить не разучился («в гражданке» я был слесарем, в гараже, в Днепропетровске), и службой пограничной овладел. Замечательная это служба! Хоть и трудно, хоть и тяжело, а чувствуешь: за твоей спиной спокойно трудятся земляки. Разве это не здорово? Мой отец, старый солдат, участник Отечественной войны, наставляет меня, пишет на заставу: «Микола, заруби себе на носу — от рядового солдата в армии многое зависит. Будешь на совесть нести службу?» Я отвечаю: «Буду, батя!» А как же иначе? От солдата, от его сознательности, исполнительности действительно многое зависит в нашем пограничном деле.

Рядовой Мусин Эргашев:

— Вот мы столкнулись с вооруженными контрабандистами в темноте, ночью. И никто из нас не испугался, сердце не дрогнуло. Действовали уверенно, хладнокровно. Почему? Скажу о себе. Во-первых, у меня в руках безотказное оружие, и я им владею как следует! Во-вторых, я неплохо знаю участок, где мы несли службу. Нарушители знают, но и мы знали все ходы и выходы! В-третьих, я уверен в товарищах, они не подведут, а это очень важно… До призыва я учительствовал в школе колхоза «Ленинизм», это в Узбекистане, в Ферганской области. Мирная у меня профессия, и я хочу мира, а не войны. В минувшую войну погибли многие мои родственники, отец дважды ранен. Я не хочу, чтоб детишек, которых я учил и буду снова учить после службы, коснулась тень войны. А раз так, надо по-настоящему овладевать пограничным мастерством, не пускать в нашу страну шпионов, диверсантов, контрабандистов и прочих врагов. Надо крепко беречь мир! Мы бережем его, мы, советские воины, и про это никогда нельзя забывать!

Рядовой Станислав Бабик:

— Я родился в сорок пятом году, когда наши отцы разгромили фашистскую Германию. И мой отец воевал, был ранен… Позже, когда я подрос и стал кое-что соображать, отец рассказывал мне о боях, в которых участвовал, о том, как по нашей Черниговщине туда-сюда прогулялась война, как одолела захватчиков Советская Армия. Он говорил: приятно все-таки сознавать, что и ты внес какую-то, пускай самую малую, долю в победу. Двадцать лет уже нашей великой победе. И я вот так могу сказать: это точно — приятно сознавать, что ты вносишь свою долю в наше общее дело. Сейчас отец передовой комбайнер, я пограничник. И как солдат и как комсомолец стараюсь не подвести товарищей, коллектив.

Теперь о том, что приключилось на соседней, заставе.

Январь. Глухая полночь. Подмораживает. Низко, над самой головой, ползут рыхлые, лохматые тучи.

«Э, черт, хотя бы месяц выглянул», — думает капитан Владимир Астафьев.

И, как бы угадав его желание, облака разрываются, и в просвете — взошедшая луна, ее холодные голубые лучи льются в глубокую черную щель. Щель называется Нефедовской, в память о пограничнике Нефедове, который в тридцать девятом году вступил на этом месте в бой с контрабандистами и держался, покамест не подоспела с заставы подмога и банда не была уничтожена.

Вместе с капитаном Астафьевым рядовые Михаил Войт и Михаил Жиглов вслушиваются — ничего, кроме шакальего плача; вглядываются — никого, кроме собственных ломких теней. Умолкают шакалы, исчезают тени. Тишина, спокойствие, глухая ночь.

И в этот момент Астафьев останавливается, предостерегающе поднимает руку. Ему кажется — доносится невнятный шум. Шум ближе и уже походит на стук конских копыт по затвердевшему грунту. Теперь этот стук улавливают и Войт с Жигловым.

Астафьев глядит в бинокль. В окулярах стебли сухой травы, складки местности. Ничего, никого… Но что это? Неясные пятна. Они делаются более четкими. Совсем четкими: три лошади, три всадника! Кони трудно, устало рысят, на них тяжелые мешки, всадники держат на изготовку карабины. Вот это встреча!

Пограничники пропускают неизвестных, и капитан, убедившись, что за этими тремя никто не следует, подает команду:

— Стой, руки вверх! Бросай оружие!

Рысивший последним всадник мгновенно поворачивается в седле, вскидывает карабин и стреляет на звук. Пуля вжикает возле уха у Астафьева. Прицелившись, тот нажимает на спусковой крючок автомата. Короткая очередь — и нарушитель, взмахнув руками, перелетает через лошадиную голову.

Двое других также открывают стрельбу по наряду. Нахлестывая коней, они пытаются уйти. Но очередь из автомата Михаила Войта настигает коня, тот, подминая под себя контрабандиста, падает наземь.

Отличился в этой схватке и Михаил Жиглов. Выполняя приказ капитана, он бегом кинулся на ближайший погранпост. Чтобы было легче, сбросил бушлат, валенки, ватные брюки. Задыхаясь, добежал до поста, и вот уже на заставе звучит голос старшины:

— В ружье!

Граница была быстро и надежно перекрыта.

Ровно год спустя, опять в январскую ночь, с контрабандистами столкнулся пограничный наряд во главе с лейтенантом Виктором Воробьевым. Лейтенант Воробьев, младший сержант Александр Котин, ефрейтор Валерий Васильев и рядовой Хаджимурат Абдужаббаров расположились в лощинке, поросшей кустарником. Ветер, который в здешних краях бывает дай боже, порывами задувал вдоль речной долины, гнул голые ветки кустов, пронизывал одежду. Тягучий свист ветра, шуршание и хруст шуги, шедшей по реке, плеск волн о берег — все это мешало прослушивать местность. Но пограничники напрягали слух до предела, до слез в глазах всматривались в ночной мрак.

Сперва Александр Котин не поверил себе: глаза слезятся, мерещится, что ли? Но нет, метрах в семидесяти снова промелькнули три человеческие фигуры. Нарушителей заметили и Воробьев с Абдужаббаровым, лежавшие почти у кромки берега. Воробьев подал условный сигнал — дернул за шнур. Рассеивая мрак, взмыла осветительная ракета. Точно! Трое! Они по-кошачьи метнулись в щель.

— Стой! Ни с места! — крикнул Воробьев, и его голос перекрыл и свист ветра, и шуршание шуги, и плеск волн.

Пригнувшись, нарушители продолжали бежать. Юркие, худощавые, они бежали к реке, и Воробьев понял: хотят броситься в реку, на том, уже чужом берегу их не возьмешь. Стало быть, надо отрезать их от воды. И он на пару с Абдужаббаровым, молодым, выносливым солдатом, побежал наперехват нарушителям. Сердце колотилось у горла, пот застилал глаза. А нарушители уже недалеко от реки.

Воробьев поднял автомат, на бегу выстрелил вверх. Нарушители упали на землю, но через секунду снова вскочили и, пригибаясь, побежали. И снова предупредительная автоматная очередь, на сей раз над головами нарушителей. Они все-таки бегут. Светящаяся трасса пуль ложится перед ними, у ног. Пограничники близко.

И все же двое контрабандистов с ходу бросаются в реку. Но рядом — Воробьев и остальные пограничники. Они за шиворот выволакивают нарушителей на берег. Один из них ранен в плечо. Пограничники оказывают ему помощь, обоих переодевают в сухое. А в мокрой одежде — иностранная валюта и драгоценности…

Так были разгромлены вооруженные шайки контрабандистов.

В двадцатые-тридцатые, да и в сороковые годы в этих местах пролегали контрабандистские тропы. Потом они были как будто заброшены, позаглохли. Но в последнее время ожили. Рассказывают, что любителям легкой наживы старые тропы в горах показал седоголовый старик-контрабандист. Старый головорез показал то, что помнил. Не учел он, видно, что тропы надежно перекрыли наши пограничники.

Анатолий Марченко ВСТРЕЧА С ЖИЗНЬЮ

Василий Никитин РАДИОВЫСТРЕЛ

— Граница. Она, брат, не прощает лености никому и ни в чем: ни в мыслях и ни в действиях, — эти слова говорил Леньке сосед Петр Клюев, недавно вернувшийся домой со службы на заставе, но Ленька посчитал их сплошной лирикой. Хватил парень на торжественной встрече лишнего, ну и потянуло его на разную премудрость. Во всяком армейском деле есть чем хвастнуть. Одни морские узлы вяжут, другие петли крутят, а третьи, пограничники, хитрые узелки распутывают. Романтика, да никто не волен выбирать подходящее себе. Куда пошлет военкомат, там и долг свой исполнять надо. Долг, обязанность, и только. Призвания тут не нужно, о нем никто не спрашивает. У Леньки Гвоздева нрав умеренный, ему и без романтики неплохо. Посылают в пограничники — и ладно. Послужит три года как уж там придется и опять гражданским связистом будет. Это на всю жизнь.

Так думал Ленька дома, а теперь сидит на скамеечке под старыми тополями во дворе заставы и вспоминает Петра Клюева. Прав был парень, толково подметил существо границы. Перекрутила она все Ленькино нутро. Сегодня друзья окончательно выбили его из колеи спокойной жизни. Разделали в световой газете, да еще при шефах, при ней, Галинке, что наконец-то после долгого отнекивания согласилась пойти вместе в кино. А теперь что? Стыд и срам. Середнячок, обитатель тихой заводи. Вот он какой никудышный человек.

Над его тяжелой от дум головой сонливо шепчут тополя, в небе плывет полная и яркая луна, где-то далеко-далеко, на противоположной окраине села, бродит баян и водит за собой веселых парней и девчат. Ленька пытается забыть про карикатуры, но они стоят в глазах, как на экране, и не дают покоя. Уже в который раз перебирает он в памяти дни своей короткой жизни, все вроде было в ней как надо, нигде и ни в чем не спотыкался.

В босоногую пору Ленька не был тем, кого считают забиякой, не ходил и в тех, кто сносит насмешки охальников. Пошел в школу — тоже не был последним, правда, и вперед не вырывался. Его не хвалили и не ругали нигде: ни дома, ни в школе и ни на улице. Как неприхотливый подорожник растет себе на обочине большака, пропуская мимо стремительные автомобили, так и Ленька был равнодушен к быстрому бегу, и точно так же, как дождь умывает подорожник, спасая его от гибели, так и окружающий мир поддерживал Ленькино существование, наполнял его дни определенным смыслом, заботами, маленькими удачами и огорчениями.

Мать, овдовевшая в войну на двадцать пятом году жизни, ради Леньки отказалась от второго замужества и старалась сделать так, чтобы люди не кивали на него, как на бедного сироту.

Ленькин дед часто поговаривал:

— Гвоздевы не любят слепить глаза людям славой, не тех кровей они. Держатся на своем корню ровно, спокойно и крепко. А корень их потомства ядреный и глубоко врос в сибирскую землю. Никакая стужа, никакая засуха не берет его.

Ленькины сверстники после десятилетки разлетелись в разные стороны: кто в институт, кто на целину, кто в таежные дали. Ленька, закончив техникум связи, остался дома. Его устраивала жизнь на тихой, милой, обжитой прадедами земле. Он работал на радиоузле, чинил людям радиоприемники и слыл скромным парнем.

Таким он прибыл в пограничную часть. На учебном пункте, где молодых солдат обучали лучшие сержанты и офицеры застав, Ленька все равно не загорелся романтикой дозорных троп. На заставе он тоже не спешил взваливать на себя тяжелую ношу и был рад, что попал в связисты. Хотя и поговаривают на заставах, что, кто боится пыли-грязи, тот и лезет в роту связи, но Леньке наплевать на это. Он опять у любимого дела. Слушает морзянку и в свободное время ловит Новосибирск и наслаждается песнями земляков. По выходным дням монтирует заставский магнитофон. Задумал он не только записывать для ребят хорошие концерты, но и облегчить свою работу. Радисты на центральной станции сидят сильные, дают на ключе что трансмиттер, а Ленька пока слабоват. Магнитофон и выручит. Включил его на большую скорость, пусть себе дает ас эфира на катушку, а потом пустил ленту магнитофона медленно — и записывай спокойно радиограмму. Ни одной ошибки не сделаешь. Для солидности можно дать в эфир «щрщ», быстрее, мол, давай, чего тянуть резину. Сразу штабные удивятся: «Смотри, какой ас выискался среди новичков».

Эта идея настолько увлекла Леньку, что он днями и ночами паял схему магнитофона. А чтобы старшина не придирался к нему за нарушение распорядка дня, втянул и его в свою затею, не сказав, конечно, насчет приема радиограмм, а пообещал записывать последние известия и потом транслировать их для тех, кто вернется с границы. Старшина заставы Иван Фомич Дернов, человек заботливый и хлопотливый, партийный секретарь, не мог не согласиться на такое заманчивое дело. Он сделал для рационализатора все: выделил ему время, раздобыл нужные сопротивления, лампы, конденсаторы и прочие детали.

Леньке казалось, что служба пошла вполне нормально, больше и желать не надо. В отличники он не метил, двоек в учебе не было. И вот эти слова из газеты — «середняк, тихой заводи жилец». Он даже представил себе заплесневелый омут, где мочат его односельчане лен, и вдруг ощутил противный запах, от которого затошнило и перехватило дыхание.

Из открытых окон ленинской комнаты доносилась мелодия вальса. Его сослуживцы танцевали, а он еще во время сеанса кинофильма, перед которым показывали светогазету с карикатурами на него, улизнул и забрался в самый глухой уголок аллеи.

Вошел он в казарму только к отбою и сразу забрался в постель, но сон долго не приходил. В голове бродили всякие дурные мысли, от которых тяжелела голова и ломило в висках. Ленька думал, конечно, и о том, как быть ему дальше, но ничего путного в голову не приходило. Сначала ему казалось, что он способен дать фору сто очков любому отличнику, но скоро отказывался от этой мысли, как непосильной ему.

Утром начались обыденные солдатские дела. Никто из товарищей не напомнил Леньке о карикатурах, вроде их и не было вовсе. Все приветливо здоровались с ним, безобидно шутили. Но Ленька чувствовал во всем этом снисходительное к нему отношение и еще больше злился, негодовал на себя.

Перед закатом солнца вдруг пропала связь с постом наблюдения, что находился на правом фланге, в десяти километрах от заставы, и Ленька получил приказ немедленно устранить повреждение. На подмогу дали двоих, таких, как он, солдат-первогодков, но уже исколесивших участок заставы вдоль и поперек. Старшим наряда начальник назначил Николая Зайкова. Леньке выпала роль как бы помощника по технической части. Такое назначение в наряде раньше воспринимал Гвоздев как должное: ведь он сидит в радиорубке, а ребята лазят на тропах ежедневно по восемь часов. Но сегодня после всего случившегося роль младшего показалась ему низкой, ущемлением его достоинства, связь-то восстанавливать будет он, а командовать назначили Зайкова.

Сборы у солдата, известное дело, минутные, а рядовой Гвоздев возился при укладке инструментов целых полчаса, давая понять Зайкову, что все-таки хозяином положения остается он, Ленька Гвоздев, связист заставы. Впервые в жизни ему не хотелось уступать первенства, хотя понимал, что приказ начальника заставы не подлежит никакому изменению.

Это чувство не покидало его и в дороге. Чем чаще давал он волю своему самолюбию, тем отчетливее представлял всю несостоятельность своего прежнего спокойствия, довольства службой и жизнью вообще. В самом деле, что он сделал такого, чтобы потом, дома, можно было с гордостью рассказать людям?

Когда наконец нашли повреждение линии связи, горы уже начали синеть и все заметнее теряли четкость очертаний, все сильнее дышали влажной прохладой. Ленька жадно втягивал ее и, казалось, от этого на душе становилось легче. Он проворно стянул ручной лебедкой — «жабкой» — концы порванного провода и сварил их термической спичкой. На все это ушло минут двадцать, не больше, в течение которых Николай Зайков, неуклюже суетясь возле Гвоздева, старался помочь ему в чем-нибудь, но Ленька отстранял его или попросту гнал:

— Не руки у тебя, а кочерыжки. Иди вон лучше посмотри за лошадьми.

Покончив с делом, Гвоздев неторопливо смотал канатик «жабки», уложил в сумку инструмент и прошелся перед друзьями, как заправский мастер после выполненного сложнейшего задания. И тут, подойдя вплотную к КСП, Ленька заметил отчетливо видимые, но какие-то странные отпечатки следа. Первым было желание крикнуть: вот, мол, смотрите, я утер всем нос. Пожалуйста, пишите в герои, воздавайте славу и все такое. Но через несколько мгновений от этого желания осталась лишь досада. В чем, собственно, отличился, кому утер нос? Да такие следы любой заметит.

Поперек рыхлой, прогоревшей на солнце КСП лежала цепочка продолговатых отпечатков. Ленька подозвал Зайкова и подчеркнуто настороженно спросил:

— Видишь? Твое мнение?

Зайков прильнул к первому отпечатку, изучая его детально, а в это время подошел третий пограничник рядовой Сидоров и категорически заявил:

— Прошел человек, надо сообщить на заставу и преследовать. Может, он и порвал линию связи.

Слово оставалось за старшим, и он коротко распорядился:

— Сидоров, бегом к розетке связи. Доложи: обнаружен след в наш тыл.

…Застава поднята по тревоге. Летит на фланг быстроходный «газик». Мчатся на границу наряды, принимаются все меры к тому, чтобы не упустить пришельца. К месту происшествия прибыла поисковая группа во главе с начальником заставы лейтенантом Тужниным. Зайков доложил ему о случившемся.

Лейтенант Тужнин, следопыт первой руки, как его звали солдаты, подошел к отпечаткам сбоку и наступил ногой на КСП рядом с подозрительным следом. Потом он наклонился над своим и чужим одинаково углубленными отпечатками и, сдвинув фуражку на затылок, задумался. Солдаты переглянулись.

— Так, так, пожалуй, все встает на свои места. — Лейтенант попросил перенести свет на кромку КСП. Там он осмотрел поросшую мелкой и чахлой травой полосу песка шириной метра полтора и решительно объявил:

— Следы свалились на КСП с неба. Что смотрите на меня, как на фокусника? С неба, все равно что снег в ясную погоду.

Солдаты все еще не понимали, шутил офицер или всерьез установил, кому принадлежат следы.

— А вам, товарищ Зайков, пора бы знать участок, — упрекнул начальник заставы старшего наряда.

— Я знаю каждую тропку на участке заставы, — возразил Зайков.

— Этого мало. Повадки птиц надо знать и всякого зверька наблюдать. Я вам говорил об этом?

— Говорили, товарищ лейтенант, — согласился Зайков, — но при чем тут зверьки разные да птички. След-то человека.

— В том-то и дело, что вот таким огромным человеческим шагом на этот раз прошла птица, даже пичужка. Да, да, маленькая совершенно, — офицер пошел к розетке связи, чтобы позвонить на заставу.

Ленька не верил своим ушам. Но когда до него донеслись слова: «Дайте отбой тревоги», он сообразил, что дело принимает позорный для них с Зайковым оборот. Выходит, они дали маху и подняли шум зря.

Лейтенант вернулся к КСП, подозвал всех к цепочке следов и попросил сильнее светить на средний отпечаток, наиболее похожий на узконосый след сапога, но палец его приковывал внимание солдат не к самому отпечатку, а к малоприметному, но все же различимому следу маленькой птички.

— Это десятый отпечаток, и он принадлежит истинному нарушителю границы. Больше мы ни одного следа не нашли и не найдем. Птицы сели здесь, выкупались в пыли, как они любят делать на закате солнца, и улетели. Эти птички не купаются в одиночку, а собираются стайками и резвятся точно ошалелые.

Лейтенант объяснял пограничникам что-то в отношении поволоки и выволоки, давал советы, а Ленька слушал все это, как во сне, и ждал, что вот сейчас начальник заставы спросит Зайкова, как все получилось, и тогда выяснится неприглядная роль Леньки. Но офицер не спросил Зайкова ни о чем, а только напомнил:

— Для птиц и зверей не существуют государственные границы, но мы с вами должны знать повадки всех: и двуногих зверей, и диких животных, и даже птичек. Да, да, птичек. Все должны хорошо знать, чтобы действовать наверняка.

Такой мирный исход разбирательства со следами успокоил Леньку, даже обрадовал, хотя он чувствовал свою вину. Всю обратную дорогу и весь вечер не выходили из головы Леньки эти девять злополучных отпечатков. А Зайков, как приехали на заставу, не замедлил рассказать ребятам все до мелочей. Даже показал, какой горделивой походкой прошелся Ленька к КСП и как таинственно сообщал о находке.

Ленька сначала отшучивался, старался сохранить спокойствие, но Жорка Пискленов, самый злой на язык солдат, окончательно доконал его своими занозами.

— Я вот, — бил он себя в грудь и прохаживался по кругу, — готов хоть сейчас лететь на солнце во имя науки, а он… Э-э, да что там. Совсем не героическая личность наш Гвоздик. И профессию выбрал себе непыльную. Сиди в радиобункере и ковыряйся…

И тут Федя Поликарпов, комсомольский вожак, наблюдавший молча всю эту картину, заступился за Леньку:

— Вот вы на иголки садите Гвоздева, а по какому праву? Что вы сделали такого значительного, чтобы поучать других и насмехаться? Ведь ты, Зайков, был старшим наряда и последним решал, чей след — пичужки или слона. А не ты ли Пискленов в прошлом году кричал кусту: «Стой, руки вверх!»?

…Ленька лежит теперь в постели и думает о Феде Поликарпове. Кто он такой, что за человек? То карикатуры на тебя сочиняет, то заступается. Ленька не любит таких моралистов, у которых все по полочкам разложено и лежит до поры до времени. Провинится кто-нибудь — достает бич, оступился — пожалуйста, сочувствие, отличился — на тебе благодарность. А вот если беда у человека? Интересно, как тогда поступит Поликарпов? Небось, ему совсем безразлично, что своей карикатурой осрамил человека перед девушкой.

За окном казармы слышится монотонный шум дождя, изредка вспыхивают молнии, но грома не слышно, и кажется, кто-то бьет лучом прожектора по заставе. В дежурке, находящейся за стенкой, у которой стоит кровать Леньки, дежурный отчитывает кого-то за частые и бесцельные звонки. Вскоре все смолкло, кроме убаюкивающего шума дождя, и Ленька заснул.

Утром он прежде всего подбежал к витрине, где висит стенная газета, но там никакой карикатуры не было, и Ленька, обрадованный, помчался на физическую зарядку. После ночного дождя все окрест дышало нежной прохладой и ароматом отдохнувших от жары трав. В ранний час на заставе поднимаются несколько человек и зарядку делают самостоятельно, тут некому следить, с какой нагрузкой ты работаешь. Но сегодня Леньке совершенно не нужен контролер. Настроение у него такое, что в самую пору крутнуть на перекладине «солнце», но оно пока у Леньки не получается. И все-таки он попробовал это сделать. Впервые отважился на такой смелый шаг и впервые сорвал кожу на своих руках, но не огорчился этим. Он вспомнил, как на учебном пункте командир отделения говорил, что, кто не видел на своих руках мозолей, тот вообще ничего не видел в жизни. Тогда Ленька в ответ на эти слова заметил про себя, что всякий, однако, охает, когда вздувается волдырь на ладони. И сегодня он, конечно, сморщился от ноющей боли в руке, но был доволен своим первым самостоятельным занятием на спортивных снарядах.

Теперь ему не казались такими уж обидными карикатуры световой газеты, не воспринималась, как катастрофа, и ошибка со следами. Все поправимо, только надо собрать себя в один кулак и совершенствоваться в солдатском деле. Наполненный этими радостями, Ленька с аппетитом позавтракал; встретив старшего связиста ефрейтора Колоскова, поделился с ним намерениями побыстрее закончить монтаж магнитофона.

— Знаете, — говорил он восторженно, — я попрошу начальника заставы посылать меня в пограничные наряды почаще. Как-то неудобно сидеть все время на радиостанции.

Ефрейтор взвесил Леньку удивленным взглядом, одобрительно отозвался о его намерениях и покровительственно сказал:

— Давай, я за прогресс…

Шли обычные, ничем не отличающиеся друг от друга дни заставы. По-прежнему уходили наряды на границу, по-прежнему возвращались без пойманных пришельцев, и только Ленька был уже не прежний середнячок, но никто не замечал этого и не мог заметить, потому что движение души совсем не ветер, который сразу дает о себе знать. В делах Леньки пока особых сдвигов не было, но пристальный взгляд начальника заставы все чаще останавливался на Гвоздеве и на занятиях, и в часы досуга, и даже в столовой, куда обычно лейтенант заходил спросить, довольны ли солдаты обедом.

Почувствовав в этих взглядах лейтенанта доброе расположение к себе, Ленька тоже внимательнее присматривался и прислушивался к офицеру, проникался симпатиями к нему. Ведь лейтенант молод, закончил университет, заворачивать ему бы делами где-нибудь в городе, а он пришел сюда солдатом и остался навсегда пограничником. Его не тянет на солнце, как Жорку Пискленова, ничего в нем нет выспренного, напускного. Наоборот, он даже суховат, скуп на шутку, а люди уважают его, и вот он, Ленька, тоже тянется к нему душой, хочет походить на него.

Когда Ленька закончил монтировать магнитофон, на первое испытание его пригласил Федю Поликарпова. Ленька не объявил Феде, что покажет сюрприз, а просто попросил зайти на радиостанцию для важного разговора.

— Что ж, можно и о важном, — согласился секретарь, улыбаясь, и вошел в небольшую комнату, заставленную аппаратами и опутанную проводами, как паутиной. На тумбочке у окна стоял небольшой железный ящик с красными полуовальными углами и узкой белой окантовкой на темной крышке.

— Хотите послушать последние известия? — спросил Ленька, щелкнув замком ящика, и посмотрел на Федю. Тот поднял руку, показал на часы, стрелки уже отмеряли пятнадцать с четвертью, но ничего не сказал в ответ, а только взглядом своим дал понять, что поздновато ловить новости в эфире. Ленька нажал кнопку, и красный ящик, пискнув моторчиком, заговорил: «Говорит Москва. Передаем последние известия». Федя не сразу разобрался, в чем дело, и закричал:

— Включи сеть, ребята только что пришли с границы. Да включи же!

Но Ленька, не шевелясь, улыбался во весь рот с красивыми мелкими зубами и крутил эбонитовую ручку, регулируя тон дикторского голоса. Федя понял наконец, что это не радиоприемник, а магнитофон, стиснул Леньку в объятиях и поцеловал прямо в губы. Вот тебе и полочка! Чужая душа, говорят, потемки, но как хорошо, когда из этих потемок вырывается вот такой горячий поцелуй. Он растапливает самые закостенелые перегородки прежнего недоверия и всего остального, что когда-то осело внутри человека, как накипь на самоварной трубе.

Федя, растроганный Ленькиным сюрпризом, начал строить планы и такие заманчивые, что, казалось, надо было сейчас же собирать комсомольское собрание и распределять, кому и что делать. Тут и концерты-лекции, и танцы, и выступления отличников соседних застав, и даже борьба с мусором в нашей речи.

— Ведь подумай, Леня, — говорил Федя, — если записать на пленку речь Коли Батюкова и дать послушать всей заставе, он сгорит от стыда.

Леньку так и подмывало показать на три скромные кнопочки на панели магнитофона, которые пускают ленту с разными скоростями, но пока нельзя было выдавать свой секрет насчет приема быстро передаваемых радиограмм.

Когда двое очарованных магнитофоном вдоволь налюбовались им, Федя вспомнил о Галинке. После того как Гвоздев убежал с киносеанса, Поликарпов не раз приходил к Галинке на телеграф и специально восторженно рассказывал об успехах Леньки. Федя так надоел девушке, что та не вытерпела и напрямик спросила:

— Вы что, в сваты нанялись или сводней хотите быть?

Поликарпов, видя в глазах девушки нарочитую суровость, объяснил ей, что она не имеет права плохо думать о человеке, которого покритиковали за недостатки.

— Чудесный парень наш Ленька, — хвалил Федя Гвоздева, как мог, и допытался все-таки до тайны девичьего сердца. Галинка откровенно созналась, что не против встретиться с Леней, но он сам не идет.

Вот теперь, стоя перед Ленькой, Федя искал повод, чтобы примирить два упрямых и любящих друг друга сердца.

— Леня, у меня есть к тебе одна просьба, — Федя взял его за руки, как провожают малышей куда-то в счастливую дорогу. — Сходи за меня на почту. Понимаешь, запарился я с этими поручениями.

Глаза Леньки заморгали часто-часто, словно перед ним вспыхнул ослепительный огонь и у него не было сил смотреть на него, но надо было непременно разглядеть это пламя, понять, почему оно вспыхнуло и что может принести: радость или горе.

— Ну как, пойдешь? — спрашивал Федя Леньку.

— Не могу, стыдно перед Галинкой. Не проси, не пойду.

Как ни пытался Федя доказать несостоятельность Ленькиного стыда, как ни уговаривал его, Гвоздев стоял на своем:

— Не пойду.

Настаивать было бессмысленным, Ленька начинал злиться. Поликарпов посоветовал подумать все-таки и переступить еще через одну ступеньку своего характера.

— Карикатуры встряхнули тебя, разбудили, так не запирайся опять в своем радиобункере. Понял, дурья твоя башка, — сказал доверительно Федя, легонько постукивая козонками по лбу Леньки, и ушел, а Гвоздев принялся доводить до конца испытание своего магнитофона.

Настраивая радиоприемник на самый буйный трансмиттер, чтобы записать его, Ленька не мог сдержать радостной улыбки. Столько открытий сделал он в эти дни, что сердце переполнилось волнующими чувствами, хотелось с кем-то поделиться ими, но пока у него нет еще такого друга. Рассказать бы все это Галинке, но поймет ли она?

Ленька смотрел в мигающий зеленый глазок неоновой лампочки на панели радиостанции, и казалось, даже она весело моргает ему, настойчиво зовет к себе, чтобы поведать еще что-то очень важное, что он видел каждый день, но не разглядел в нем прекрасного из-за своей слепоты. Ведь уже кончается год его службы, четвертый месяц ходит рядом с лейтенантом, с Федей, за одним столом обедает, рядом спит с Колосковым, а увидел их удивительно богатые натуры только в последние дни. В голове Леньки всплыли слова: «Человек познается в беде». Только ли в беде? Какая у него, Леньки, беда? Критиковали за дело, к Галинке сам струсил идти, а вот Федя все приметил, обо всем подумал, позаботился…

Раздумывая над всем этим, Ленька не заметил, как подлетело время очередного радиосеанса с главной станцией. Он совсем было решился включить магнитофон сразу в действующую сеть, но, подумав, отказался от этого намерения. Вдруг не получится, а там какое-нибудь важное распоряжение.

На этот раз радист главной станции не предлагал «щтц» — примите радиограмму, а вызывал для проверки связи. Ленька выстукал на ключе, что слышит отлично, и, прежде чем дать условный сигнал конца радиосвязи, подумал: «Есть же в международном коде SOS, но почему не ввели люди сигнала радости». Он дал бы его сегодня всему миру.

Ленька взялся за выключатель питания радиостанции, как вдруг в наушниках захлопало, точно кто-то щелкает длинным бичом. У радистов этот прием будить заснувшего или не слушающего абонента так и называется «дай по ушам». К нему прибегают в крайних случаях, когда уже потеряны всякие надежды вызвать нужную радиостанцию. Официально «дай по ушам» считают хулиганством в эфире, правда, уголовный кодекс за это не предусматривает наказания, потому радистам-соням дают по ушам своеобразным радиобичом.

Одной рукой радист замыкает ключ, а другой резко поворачивает на несколько градусов лимб установки радиоволны передатчика.

Из-за одного любопытства Ленька не мог не обратить внимания на радиобич. Он попытался поймать взбесившегося абонента, но только нащупал его, как вместо позывных услышал длинную очередь знаков, словно строчил автомат. «Вот это скорость», — подумал Ленька и тут же вспомнил про свой магнитофон. Он быстро привел его в действие и включил самую большую скорость ленты, но радиострельба прекратилась. Через некоторое время, сидя в полной боевой готовности, Ленька опять услышал свист бича и нажал кнопку магнитофона. На этот раз запись радиовыстрела попала на пленку.

То, что Гвоздев услышал, переключив магнитофон на медленный ход ленты, заставило его серьезно задуматься. Без всяких позывных все еще довольно быстро шла передача кодограммы и в конце ее не давалось ни одного служебного знака. Кому предназначен этот текст? Ленька стал припоминать возможные варианты подобной передачи. Устойчивая связь, при которой отпадает надобность в позывных. Тогда зачем бич? У передающего абонента вышел из строя приемник, он надеется, что его слышат и примут кодограмму. Все равно без позывных нельзя. Даже чеховский Ваня обозначал, что письмо направляется на деревню дедушке, а тут нет и подобного адреса.

Сколько ни прикидывал Ленька, концы с концами никак не сходились, и подозрение росло все сильнее. Возможно, бич и есть своего рода позывной. Но зачем такое кодирование? Есть наставление по радиообмену, и в нем все предусмотрено.

Ленька пришел к окончательному выводу, что услышанная им коротковолновая радиостанция или не наша, или ведет с кем-то недозволенную связь. Тогда?.. Гвоздев, подумал о недавней ошибке со следами на КСП и решил еще раз поймать эту станцию и записать ее радиовыстрел на магнитофонную ленту с более быстрой скоростью, чем в этот раз, чтобы потом можно было переписать кодограмму на бумагу.

Для этого потребовалось усовершенствовать магнитофон, повозиться целую ночь, но охота пуще неволи, а в данный момент у Леньки разгорелся азарт еще больший, чем бывает у медвежатника, когда он нападает на берлогу. К счастью, Леньке выпало дежурство около аккумуляторов, поставленных на зарядку, и никто не обратил внимания на его конструкторские муки.

Ровно в шестнадцать часов наступившего дня, когда Ленька отоспался после дежурства и занял свое место за приемником, раздался знакомый свист радиобича, а за ним, как и прежде, последовал радиовыстрел. Ленькина аппаратура сработала безотказно, с предельной точностью. Он просиял счастливой улыбкой.

Когда он переключил магнитофон на воспроизведение записи, в динамике послышалась очень четкая, с одинаковыми по длине звучания точками и тире. Было очевидным, что радист передавал текст не обычным ключом. Ленька не первый год работает радистом и знает, что у каждого человека есть свой почерк в эфире, а здесь точки и тире, словно нарублены и прокалиброваны, как ружейные картечи и жиганы.

Переписав кодограмму, Гвоздев поспешил к лейтенанту Тужнину. Выйдя из помещения, он увидел висевшее над горами солнце, похожее на огромную сковородку из красной меди, и тут же отметил, что пришла осень, так коротки стали дни, что не успеешь моргнуть, а уже вечер. В пурпурных лучах заката двор заставы выглядел фантастическим, будто нарисованным художником в красных тонах. Начальник заставы, большой любитель вечерних зорь, сидел в беседке один и пристально наблюдал за солнцем, точно видел его впервые, и старался запомнить на всю жизнь. Ленька слышал от ребят, что в такие минуты лейтенант читает стихи, но не очень верил в это, потому что считал офицера серьезным и деловым человеком, а такие люди, по мнению Леньки, не склонны к лирике.

— Товарищ лейтенант, разрешите доложить? — обратился Ленька к офицеру, но тот лишь коротко взглянул на него непонимающими глазами и спросил:

— Красиво, правда?

Но Леньке было не до красоты заката, и он повторил:

— Разрешите доложить?

Лейтенант уловил наконец смысл Ленькиных слов, повернулся к нему лицом.

— Слушаю.

— Вот, читайте, — Ленька протянул лист бумаги с кодограммой и не совсем решительно сказал, что перехватил ее у какой-то странной станции.

— Перехватил, значит?

— Так точно, — несмело подтвердил Ленька и начал объяснять.

— Товарищ лейтенант, все как-то очень странно. Передача какая-то, ну, как вам сказать… В общем, у нас так не работают, — доказывал солдат, а сам все время не сводил глаз с обветренного, осунувшегося лица офицера, но слабые уже лучи заката не высвечивали глаза лейтенанта, и Ленька не мог понять его отношение к тому, о чем он так торопливо и сбивчиво докладывает.

— Рядом граница, не мешало бы проверить станцию, — закончил он.

Лейтенант широко улыбнулся, все больше оживляясь. Понравилось, видно, ему Ленькино беспокойство о границе.

— Правильно вы мыслите, товарищ Гвоздев, но ведь в другой стране могут работать по-своему. И в эфире разные законы, там тоже есть границы.

— Товарищ лейтенант, — возразил Ленька, поощренный расположением командира, — если вы хотите подозвать к себе солдата, называете его фамилию или еще как-то обращаетесь к нему, а тут без всяких позывных. Так не бывает.

— Не бывает, значит? — уже без иронии, совершенно серьезно сказал Тужнин, и чувствовалось, что сделал это больше для самого себя, с тем, чтобы подумать, взвесить обстоятельства.

— Не бывает, не может без позывных никто, — ручался Ленька своим авторитетом специалиста радиодела, хотя офицер и без того понимал подозрения и соображал, как тут поступить. Наконец он распорядился:

— Пока никому ни слова. Ночью следите за станцией. Я наведу справки.

Ни ночью, ни ранним утром радиостанция не появлялась, а часов в десять пришел лейтенант и потребовал от Леньки продемонстрировать, как все было. Гвоздев открыл магнитофон, о котором, видимо, лейтенант не знал, потому что изумился:

— Откуда он взялся?

— Сделал, товарищ лейтенант.

— Сделал? Сам? Здесь? — он обвел взглядом тесную комнатушку радиостанции, ее хозяина, как бы взвешивая реальность увиденного и услышанного, затем похвалил солдата:

— Молодец! Руки у тебя золотые.

Ленька прильнул к приемнику, пошарил в эфире и установил аппаратуру на трансмиттере, сыплющем точки и тире, как горох из решета веялки, затем включил магнитофон. Через минуту-другую, пощелкав кнопками, он сел за столик и стал записывать уже замедленные сигналы того же трансмиттера, но слышимого в динамике магнитофона.

— Вот что, Гвоздев, — сказал офицер, понаблюдав немного за солдатом. — Слушай внимательно. Скоро приедут локаторщики. Станция действительно странная. Спать тебе сегодня не придется. Все радиостанции наши надо расставить по участку и поймать радиострелка, если он где-то около нас пристроился.

У Леньки отлегло от сердца. Столько передумал, пережил он за ночь! Порой казалось, что опять зря поднял шум. Сейчас каждый клочок эфира будет прощупываться десятками приборов, сотни людей не будут спать, и все из-за него. Будет тебе на орехи, чекист липовый! Ну и влез опять в историю.

Ленька готов не спать целый месяц. Дело государственное, а лейтенант вроде просит одолжения. Придется не поспать! Может, эти радиовыстрелы, начиненные украденными у нас секретами, летят за границу. Может, где-то орудует враг. Вот тебе и непыльная Ленькина профессия, корень спокойной жизни!

Эти думы не оставляли Леньку, пока он собирался в наряд, и тогда, когда вместе с Федей Поликарповым забрался на высоту около шоссейной дороги, идущей вдоль границы из одного села в другое.

Далеко-далеко, на самом горизонте, через сизую вуаль жаркой дымки проглядывались белые макушки гор, а внизу, на тронутой осенним золотом долине мирно паслись отары овец, резвились косяки лошадей. По дороге, оставляя за собой длинный хвост пыли, мчался грузовик с людьми в кузове, и высокий женский голос выводил незнакомую, но полюбившуюся Леньке песню, бодрую и гордую.

— Вот она, Леня, граница-то какая, — задумчиво сказал Федя. — Люди с песней едут, счастливые и веселые, и на все это: на песню, на счастье, на саму жизнь — покушается враг, что вон тот стервятник, — он кивнул головой в сторону низко парящего в небе черного орла-могильника. — Мы с тобой должны преградить путь двуногому хищнику, зорко беречь счастье труда, радость жизни советских людей.

— Ну, Федя, ты уж хватил, — засмеялся Леня. — Скажи еще, что широка Русь и вся за нами, как за крепостной стеной.

— А что, и скажу. Эх, ты! Мы не уйдем, пока не выполним задание. Так же лежали здесь те, чьи имена носят ныне пограничные заставы. Они тоже просто несли свою трудную службу, а когда потребовалось, метко били врага. Без всякой мысли о геройстве бросались на него в лобовую атаку и шагнули в бессмертие.

— Это так, возразить тут нечем, — согласился Ленька, поглядывая на Федю своими голубоватыми, покрасневшими от усталости глазами, и тут же спросил:

— А почему, Федя, человек не всегда понимает то, что делает?

Вопрос для Поликарпова был не новым. Не раз выступал он на комсомольских собраниях против тех, кто, сделав нехороший поступок, оправдывался: «не подумал», «не понял», «не осознал», и теперь твердо возразил:

— Нет таких людей. Даже пьяный человек понимает себя, но тормоза у него отказывают, вот и прет напропалую. А трезвые люди все делают с определенной целью. Только цель-то у иных оказывается того, обывательской. До смешного ничтожной.

Ленька, вспомнив о карикатурах, нарисованных на него Федей, улыбнулся сам себе, точно вдруг пришла в голову счастливая мысль, и без обиды, как бы между прочим, вставил:

— Как у меня, середняцкая.

Поликарпов повернулся на бок, лицом к Леньке, вопросительным взглядом уперся в его лицо, успевшее в последние дни загореть и пошелушиться.

— Все еще не забыл?

— Чертушко, — ответил Ленька и резко дернул за козырек Фединой фуражки, которая вмиг накрыла не только глаза, но и приплюснутый, с мелкими веснушками его нос. — Вовек буду помнить. И почему такие Феди поздновато встречаются на пути нашего брата?

Федя, довольный, улыбающийся, протянул ему руку:

— Дружба?

— Да! — хлопнул Ленька своей неширокой, с тонкими и длинными пальцами ладонью по твердой, сильной руке Поликарпова. — А в комсомол меня возьмешь?

Федя поднялся на колено, взмахнул левой рукой, наложил ее сверху Ленькиной, и тот ответил тем же. Их руки крепко сцепились между собой, передавая одна другой тепло двух солдатских сердец, теперь уже навсегда объединенных одним порывом — шагать по жизни быстриной и даже отдыхать на ветру.

И тут в наушниках радиостанции, настроенной на волну пограничной заставы, раздался тревожный голос:

— Сокол, я Ракета, проверьте квадрат двадцать сорок.

Поликарпов и Гвоздев разом схватились за планшет, где лежала карта, и, развернув ее, нашли заданные координаты. В них была та самая дорога, лежавшая перед ними, по которой совсем недавно прошла машина с людьми, поющими бодрую песню. Но теперь по шоссе мчался самосвал, громыхая железным кузовом. Покинув свое укрытие, солдаты спустились к шоссе, установили флажки, дающие право останавливать любой транспорт, и стали ждать машину.

Громко хрустнув тормозами и присев на все четыре «лысых» колеса, самосвал остановился перед пограничниками шагах в двух и тяжело выбросил воздух из тормозных баллонов, точно фыркнул со злости на преградивших дорогу людей.

Из кабины через боковое окно выглянул немолодой, с жиденькими усиками под мясистым носом мужчина. На нем вельветка с замочками на воротнике и карманах, черная замасленная кепка заломлена на затылок и держится на упругих не то кудрявых, не то неделю не чесанных волосах. Весь вид шофера как бы нарочито подчеркивает «трудягу» нелегких дорог, человека, не бросающего баранки целыми месяцами. Леня глянул на его руку, лежащую на дверце, и сразу удивился белой и нежной коже, такой несвойственной шоферам.

— Пограничный наряд. Прошу предъявить документы, — вежливо потребовал Федя и тоже посмотрел на руку водителя. Гвоздев перехватил взгляд товарища и понял, что их мнения совпали. Он направился осматривать автомобиль, а Поликарпов остался проверять документы.

Паспорт водителя на первый взгляд был в полном порядке, со всеми нужными печатями и отметками, но Федя листал его и листал, точно отыскивал скрытый дефект. Собственно, фальшивость паспорта была налицо, но этим еще нельзя доказать виновность его владельца. На паспорте значилась дата выдачи двухгодичной давности, а выглядел он, как новенький, даже не потемнели проволочные скрепки. Мужчина, спокойно наблюдавший за пограничником, вышел из терпения:

— Да что вы копаетесь, некогда мне, люди ждут.

— Подождут, не горит, — ответил Поликарпов и начал расспрашивать водителя о месте работы и жительства.

Ленька тем временем наткнулся еще на одну странность. По внутренней стенке шасси от кабины до конца кузова тянулся антенный канатик, заканчивающийся веерком, какие бывают у радиостанций малой мощности. Это была основательная улика, как показалось Леньке, чтобы задержать водителя. Гвоздев сказал об этом канатике Поликарпову, а мужчина, не выходя из кабины, с брезгливостью бросил:

— Тоже мне, нашли шпиона. Да у нас все грузовики радиофицированы. Культура, понимать надо, — шофер открыл дверцу и показал на транзистор. Гвоздев, зайдя с другой стороны, влез в кабину, осмотрел приемник и заметил:

— Длинновата антенка для такого аппарата.

— Зато Москву напрямик берет, — с явным намеком на несмышленость пограничников в радиотехнике ответил водитель и тут же спросил:

— Еще какое испытание будет или можно втыкать прямую?

На взгорке, по которому спускается дорога, показалась заставская машина с поисковой группой. Рядом с шофером сидел начальник заставы и уже издали вглядывался в остановленный Гвоздевым и Поликарповым самосвал. Когда лейтенант вылез из кабины, Федя коротко доложил о подозрениях.

— Молодцы ребята! — сказал Тужнин, и Ленька понял, что в этом не уставном «ребята» заключена вся радость офицера, высшая его похвала. Об остальном он расскажет на заставе, а сейчас достаточно двух слов.

Лейтенант Тужнин забрал у водителя документы, приказал сесть в «газик», а за руль самосвала посадил пограничника, бывшего шофера. Гвоздев, подойдя к лейтенанту, высказал предположение:

— А не выбросил ли задержанный радиостанцию?

Офицер похвалил солдата и послал поисковую группу осмотреть обочины шоссе. А вскоре Ленька притащил побитый, но со всеми деталями коротковолновый передатчик. Теперь был понятен радиовыстрел во всех подробностях. Матерый лазутчик, подъезжая к границе, запускал на ходу маломощную радиостанцию.

Вскоре пришла телеграмма, в которой сообщалось о награждении рядовых Гвоздева Леонида Гавриловича и Поликарпова Федора Максимовича медалью «За отличие в охране государственной границы СССР». Отвечая на поздравления друзей, Ленька сказал:

— Граница — она такая, не прощает лености никому и ни в чем. Но и отличившихся не забывает.