Поезд смерти

«Спасители» цивилизации и культуры

Одним из лозунгов мирового империализма и его наемников — эсеров и меньшевиков — в борьбе против пролетарской революции в России был призыв к «спасению» цивилизации и культуры, которые якобы разрушаются большевиками.

Буржуазная печать капиталистических стран систематически вела яростную кампанию против большевиков, преподнося своим читателям всяческие небылицы и выдумки о «зверствах» и «варварстве» большевиков.

«Во имя спасения цивилизации и культуры» буржуазная печать призывала свои правительства начать интервенцию против Советской России. «Во имя спасения цивилизации и культуры» интервенты купили эсеровскую партию, которая до указанию своих иностранных хозяев и приступила к «спасению» гибнущей цивилизации.

О том, как эсеры «спасали» цивилизацию, читатель узнает из печатаемых в нашем сборнике материалов. В частности первый отдел сборника, который (отдел) мы назвали «Кровавые дни», достаточно полно и ярко характеризует ту «цивилизаторскую» роль, какую выполняла самарская учредилка.

Отдел «Кровавые дни» содержит материалы, рисующие кровавые расправы «демократических» победителей над побежденными при занятии городов, местечек и деревень. Кроме того здесь же приводятся материалы, характеризующие зверское отношение белогвардейщины к захваченным на фронте пленникам.

Из материалов видно, что убийства коммунистов, захваченных в плен красноармейцев, революционно настроенных рабочих и крестьян не были случайными. Эти убийства носили систематический характер. При занятии каждого города повторялась одна и та же картина: белогвардейцы вылавливали всех подозреваемых в большевизме и немедленно чинили над ними расправу.

Таким образом все эти убийства выражали общую линию учредилки, линию, направленную на поголовное истребление всех большевиков и их сторонников. В подтверждение сказанного мы можем привести документы самой учредилки и заявления официальных лиц Комуча. Так в день занятия Самары Комуч в своем приказе № 3 писал: «Всех лиц, подозреваемых в участии в большевистском восстании, предлагаем немедленно арестовывать и доставлять в штаб охраны».

В этом документе Комуч объявляет вне закона уже не только большевиков и активных советских деятелей, но и «всех лиц, подозреваемых в участии в большевистском восстании», т. е. в пролетарской революции. Вполне понятно, что этот приказ вызвал новую волну расправ над революционными рабочими, причем эти расправы проводились уже на «законном основании», на основании приказа Комуча.

Кроме этого приказа мы имеем чрезвычайно яркое заявление В. Лебедева, одного из активных деятелей Комуча, бывшего сначала уполномоченным Комуча по Сызранскому уезду, а затем чрезвычайным уполномоченным на фронте. На одном Митинга в Самаре этот учредиловский вешатель цинично заявил:

«В Сызрани у нас сторонников советской власти не будет: они… будут истреблены как крысы. И это — не слова».

Тот же Лебедев при взятии белыми Казани издал погромный приказ, в котором призывал к немедленным расправам над сторонниками советской власти. В приказе так и говорится: «Не бойтесь ничего, расправляйтесь сами с этими негодяями».

Как видим, Комуч планомерно и систематически проводил линию на поголовное истребление сторонников советской власти. Из этого следует, что те кровавые расправы и издевательства, о которых говорится в печатаемых ниже материалах, не были случайными, а вытекали из общей линии эсеро-учредиловцев.

Наш сборник начинается с заметок, составленных по рассказам очевидцев, о первых расправах белогвардейщины над большевиками, активными советскими деятелями, рабочими и захваченными в плен красноармейцами на улицах Самары. Эти заметки рисуют животную ненависть белогвардейцев, сторонников эсеровской «чистой демократии» к большевикам и «нейтральное» поведение носителей «цивилизации», посланцев Антанты — чехословацких офицеров.

Ряд других заметок, объединенных общим заголовком «Кровавый пир контрреволюции» написан либо очевидцами событий, либо потерпевшими от белогвардейского террора и случайно спасшимися от смерти товарищами. В этих заметках рассказывается о кровавых расправах учредиловщины и таких ее союзников, как, например, Дутов, в различных городах и пунктах Поволжья и Оренбургской области.

Не менее яркое представление о «демократизме» учредилки дают и воспоминания тт. Трайнина, Бакаева и Гони. Все эти воспоминания являются яркими документами, вскрывающими истинное лицо «спасителей» цивилизации — эсеров и их союзников.

На улицах Самары

К восьми часам утра 8 июня весь город был уже в руках чехов и белогвардейцев.

Заглохли выстрелы с отошедших вверх по Волге пароходов, на которых последними уехали руководящие работники самарской организации большевиков.

На улицах Самары началась кровавая расправа над взятыми в плен красноармейцами, коммунистами, советскими работниками.

Густая толпа лавочников и домовладельцев, разбавленная бывшими офицерами, заполнила Заводскую (теперь улица Венцека) и соседние улицы.

Стоило кому-нибудь ткнуть пальцем в прохожего и произнести роковое слово «большевик» — и участь того решена.

Озверевшая белогвардейщина, потерявшая все человеческое, набрасывалась на арестованных, зверски избивала, садически мучила. Но вот жертва испускала дух, на мостовой оставался изуродованный труп замученного. Толпа с диким криком неслась по улицам и дворам, ловила спрятавшихся красноармейцев, вламывалась в квартиры большевиков, выволакивала новую жертву и вновь повторялась кровавая оргия…

А чехи, перебив пленных, взятых у моста, рассыпались по городу «ловить комиссаров».

Конвоировавшие пленников чешские патрули зачастую сами передавали большевиков белогвардейской толпе, дипломатично заявляя: «Пусть русские сами судят своих».

Чехи умывали руки…

Одними из первых были зверски замучены председатель ревтрибунала, старый большевик, Франц Венцек и заведующий жилищным отделом И. И. Штыркин, особо ненавидимый самарскими домовладельцами за отбор домов и уплотнение квартир буржуазии.

Этих товарищей белогвардейцы захватили недалеко от клуба коммунистов на Заводской улице и жестоко избили. Избитых и окровавленных чешский патруль повел по Заводской улице к коменданту. Очевидцы так передают о последних минутах жизни тт. Венцека и Штыркина.

Конвоировали их четыре чешских солдата. Пленники шли в двух-трех шагах друг от друга, окруженные густой толпой белогвардейцев, наносивших им удары за ударами.

Тов. Венцек без шапки, в зеленоватом плаще. Длинные черные волосы и борода его покрыты сгустками крови.

Тов. Штыркин в темносинем костюме, без фуражки, тоже окровавленный.

Франц Венцек, испытавший за свою революционную деятельность все ужасы царских тюрем, каторги и ссылки, спокойно и с достоинством идет вперед, хотя итти ему под градом ударов становится все труднее и труднее.

Истекающий кровью Штыркин еле держится на ногах и, теряя силы, часто спотыкается.

Венцек заметил это и, не обращая внимания на удары, приближается к Штыркину и одной рукой старается поддержать его, а другой вытирает с его лица льющуюся кровь.

На углу Заводской и Троицкой улиц, около типографии, чешский конвой отдает пленников толпе.

С звериным ревом белогвардейцы бросаются на пленников. Прижатый к трамвайному столбу, под градом ударов, с рассеченным лицом, Штыркин пытается что-то сказать своим палачам. Но еще секунда, и толпа топчет его ногами. Громадный булыжник падает на его голову.

В нескольких шагах другая толпа расправляется с т. Венцеком. Он лежит на мостовой. Его тело передергивается от града пинков и ударов. Но ни одного стона не услышали палачи от своей жертвы.

Когда Венцек уж потерял сознание, один из белогвардейцев два раза выстрелил в него из револьвера.

Чехи, спокойно наблюдавшие за расправой, подходят к убитым. Один из солдат вынимает из кармана т. Штыркина часы, другой снимает с ног т. Венцека желтые гетры.

…Вот ведут еще одного пленника. Высокого рост хорошо сложенный, с бледным лицом.

Это — организатор добровольческих отрядов Красной армии т. Шульц.

В соборном садике т. Шульц под улюлюканье белогвардейской толпы был расстрелян. В него всадили пять пуль.

На площади около бывшего окружного суда схватили коммуниста, рабочего Тимашевского сахарного завода Абасса Алеева. Сначала жестоко избили. Уже окровавленного подвели его к офицеру. Офицер махнул рукой. Пленника подвели к стене и застрелили.

Группа коммунистов, во главе с председателем городского исполкома т. Масленниковым, до последней минуты оставалась в клубе коммунистов.

Когда дальнейшее сопротивление стало бесполезным, эти товарищ вступили в переговоры с чешским командованием о сдаче.

Чешские офицеры гарантировали сдавшимся защиту от самосуда контрреволюционной толпы.

Пленников, окруженных цепью солдат, повели на вокзал.

Офицеры не выполнили данного слова о защите. Дорогой пленников жестоко избивали. Особо жестоко били т. Масленникова, шедшего с белым флагом впереди. Белым флагом он несколько раз вытирал кровь с лица. Яркокрасные кровавые пятна на флаге еще более взбесили белогвардейцев. Флаг был сорван.

Каким-то чудом т. Масленников и другие остались живы. Их привели на вокзал и там снова набросились на них торговцы. Один из них сильно ударил палкой по голове т. Масленникова.

Избитых пленников повели на станцию Кряж.

На берегу реки Самары пылает мельница Соколовых, загоревшаяся от попавшего в нее снаряда. От элеватора по направлению к горящей мельнице движется толпа обывателей. В середине толпы выделяются несколько «победителей» — чешских офицеров с наганами в руках, окруживших трех лиц в красноармейской форме. На вопросы каждого вновь присоединяющегося «зрителя» звучат злорадные ответы: «Поймали»… «Красноармейцы»… «Комиссары»… «Ведут расстреливать»… На лицах у многих выражение довольства, какой-то дикой зверской радости, жажды крови… Слышатся возгласы: «В огонь их»… «Сжечь их живьем»…

Пожар в самом разгаре — горит нефтяной бак. Отступают даже пожарные. Отступила и «процессия», спустившись к железнодорожной ветке. Дальше «победители» не пошли. Дав контрреволюционной толпе вволю поиздеваться над своими обезоруженными пленниками, офицеры медленно стали целиться из наганов в грудь своим жертвам. Пленники, как подкошенные колосья, упали, своей кровью обагряя землю…

Список кровавых злодеяний самарской учредилки этим далеко не исчерпан. Мы привели лишь наиболее яркие факты расправ. Но сколько было убийств помимо этих? Сколько безвестных героев, имена которых не сохранились, погибли на улицах смертью храбрых?

Сотни людей погибли на улицах Самары в первый день эсеровской «демократии».

Вот еще несколько фактов из многих и многих других, о которых сохранились свидетельства очевидцев:

На углу Заводской и Садовой была убита не пожелавшая сдаться победителям коммунистка Мария Вагнер.

Около реки Самары одна коммунистка-красноармейка была окружена врагами. Эта коммунистка, расстреляв все патроны, начала бросать в чешский отряд имевшиеся у нее ручные бомбы. Когда последняя бомба была брошена, ее зарубили шашками.

В железнодорожном госпитале находились раненые красноармейцы. Они были убиты.

На плашкоутном мосту офицер застрелил четверых пленных красноармейцев, которых конвой вел на станцию Кряж. Там же позже были расстреляны еще 13 красноармейцев.

На Николаевской улице по указанию из толпы было расстреляно четверо пленных.

На улицах Самары в первый день шло поголовное истребление всех, кто имел какое-либо отношение к советской власти.

Позже убийства на улицах практиковались реже. Но из тюрем ежедневно арестованных уводили целыми группами и без всякого суда и следствия расстреливали.

Так начала свою деятельность самарская «демократия».

Кровавый пир контрреволюции

После поражения советских отрядов под Липягами группа красноармейцев в семь человек, отступая, зашла на кирпичный завод Кошелева, что невдалеке от станции Липяги.

Красноармейцы несколько дней бессменно находились на позиции, последний бой окончательно подорвал их силы. Не будучи в состоянии итти дальше, они решили спрятаться на кирпичном заводе.

Инженер и совладелец завода Кошелев предложил красноармейцам спрятать оружие в подвале, а самим укрыться в дымовых проходах гофманской печи завода.

Семеро товарищей после нескольких бессонных ночей и большого напряжения во время боя очень ослабли и решили остаться.

С приближением чехо-словаков красноармейцы залезли в дымовые проходы гофманской печи. А когда чехи пришли на завод, Кошелев закрыл все выходы печи и приказал затопить.

Шестеро из укрывшихся в трубах задохнулись от дыма. Только одному удалось по внутренним скобам трубы вылезти наверх. Но Кошелев взял винтовку и выстрелил в стоявшего на трубе красноармейца, который упал и разбился.

После занятия чехами Самары меня взяли с квартиры по доносу как агитатора против чехо-учредиловской власти. Вместе с другими арестованными меня отправили к чешскому коменданту на станцию Кряж.

К коменданту мы попали не сразу. Нас всех собрали и держали три дня на дворе под открытым небом. Наконец пришел комендант. Нас разделили на группы по национальности, и мы начали подходить по очереди к коменданту.

— Документы, — кричит комендант и приставляет ко лбу револьвер. Если нет документов, отмечали на голом теле, на лопатке, красными чернилами, а у кого были документы, — отмечали черными и ставили отдельно.

Опять нас оставили на дворе. Ночью пришли.

— Мадьяры, выходи. На родину отправлять будем.

Отвели недалеко в лощину. Послышались ружейные выстрелы… Потом вывели китайцев, за ними русских красноармейцев и всех других, кого назначили к «отправке на родину».

Утром и нам скомандовали: «Выходи». Думали мы, что тоже «отправят на родину», но нас повели в другую сторону, привели к вагонам и заперли в них. На другой день нас отправили в самарскую тюрьму.

К вечеру 6 августа судьба Казани была решена. Красные войска отступали, а в город со стороны Волги вступали чехо-словаки и батальоны Народной армии. Почти одновременно с комитетскими войсками на улицах Казани показались вооруженные группы каких-то молодых людей с белыми повязками на руках, которые носились по городу на грузовых автомобилях, врывались в дома, арестовывали подозреваемых в большевизме людей.

7 августа Казань была окончательно занята войсками Комуча. Перестрелка в городе стихла, внешне воцарилось спокойствие. Улицы сразу наполнились шумной толпой обывателей. Магазины открылись, рестораны заработали с удвоенной силой.

Одновременно начались расправы с большевиками. По городу ходили слухи, передававшиеся из уст в уста, об убитых, расстрелянных, растерзанных на части коммунистах. Говорили о сотнях, даже тысячах жертв.

В тот момент я не имел возможности проверить эти слухи, но самому мне пришлось быть свидетелем двух глубоко возмутительных сцен.

Днем 7 августа, идя по одной из казанских улиц, я заметил издали собравшуюся толпу. Подойдя ближе, я увидел такую картину: у забора стояли двое молодых парней, по внешности рабочие, страшно бледные, с кровавыми шрамами на лице. Против них стояли человек пять чешских солдат с поднятыми винтовками. Кругом контрреволюционная толпа шумела и улюлюкала по адресу рабочих. Какой-то толстый лавочник, ожесточенно размахивая руками, во всю глотку орал:

— Это большевики! Лупи их, лупи их в мою голову!..

Раздался залп, и оба рабочих, беспомощно взмахнув руками, упали на землю.

Несколько часов спустя, уже под вечер, пересекая центральную часть города, я был невольно увлечен людским потоком, стремительно несшимся в одном направлении. Оказалось, все бежали к какому-то большому двору, изнутри которого раздавались выстрелы. В щели забора можно было видеть, что делается во дворе. Там группами стоячи пленные: красноармейцы, рабочие, женщины, а против них чешские солдаты с поднятыми винтовками. Раздавались залпы, и пленные падали. На моих глазах были расстреляны две группы, человек по 15 в каждой.

Ночью белогвардейцы совершили налет на Оренбург. Красногвардейцы были размещены в помещении юнкерского училища, где они жили со своими семьями.

Белогвардейцы ворвались туда неожиданно, захватили красногвардейцев врасплох, обезоружили их и зверски расправились с безоружными людьми.

— При осмотре убитых в юнкерском училище, — пишет т. Филонов, — приходилось поражаться той жестокости, которую проявили нападавшие.

В эту Варфоломеевскую ночь озверевшая контрреволюционная свора не щадила ни женщин, ни детей.

У многих красногвардейцев были вывернуты руки в кистях, локтях и плечах, откуда торчали белые окровавленные кости. У многих были отрублены ноги, носы, уши. На лбу, щеках и подбородках шашками вырубались кресты. У двух женщин отрублены груди и сами изрублены, у мальчика лет 5–6 до половины разрублена голова. Мальчик лежал около зарубленной матери.

«Из Александрова Гая нам сообщают следующие подробности зверств контрреволюции.

До вступления в село казаков там находился отряд Красной армии в 240 человек при трех пулеметах и одном легком орудии.

На рассвете превосходные силы противника с трех сторон повели наступление на село.

Вследствие того что местные кулаки указали неприятелю наше слабое место, казаки ворвались в село.

На улице завязался рукопашный бой. Маленькая группа красноармейцев, находящихся у орудия, защищалась отчаянно от нападавших казачьих банд.

После того как вся слобода перешла в руки казаков, оставшиеся в живых товарищи, отстреливаясь, отступали на паровую мельницу и открыли оттуда пулеметный огонь.

Казаки первым долгом начали разыскивать председателя волостного совета т. Чугункова. Но тт. Чугунков и Чуриков, переодевшись, отправились в Новоузенск просить помощи. Им не суждено было вырваться из рук кровожадной банды. В двенадцати верстах от села они были арестованы и переданы в руки казаков. Заработали казацкие нагайки. Засеченный до полусмерти т. Чугунков был разрублен на четыре части. Тов. Чурикову отрезали уши, нос, подбородок, вырезали из спины кусок мяса и затем убили. В этот же день было расстреляно много других советских работников.

На другой день собрался кулацкий съезд, на котором и было решено расстреливать всех подозреваемых в большевизме. Попы служили благодарственные молебны и предавали расстрелянных проклятию.

Через три дня отряд красноармейцев, засевший на паровой мельнице, израсходовав все запасы патронов, был принужден сдаться. Всех пленных раздели донага и посадили в холодный погреб, где они просидели без пищи и питья трое суток, после чего были выведены за село к огромной яме.

На край ямы ставили по десять человек и расстреливали. Причем многие падали в яму ранеными, но не убитыми.

Когда все 96 человек были сброшены в яму, их начали засыпать землей.

Со стороны раненых поднялся отчаянный вопль, но звери не знали пощады и скоро яма была завалена доверху.

Всего было расстреляно 675 человек».

Карательный отряд прапорщика Бобряшева, прибывший в Романовскую волость, Оренбургской губернии, начал расправу с оставшимися красногвардейцами и членами совета. В селе Романовке казаки сгоняли красногвардейцев в волисполком, где сам Бобряшев выпорол их нагайкой.

В селе Покровке отряд поймал председателя волисполкома Слоновского и одного члена совета, вывел за село, облил их керосином и сжег живыми.

«… Издевательства казаков над крестьянами отдают ужасами средневековой инквизиции. Товарищ рассказывает про случай, который имел место недавно в Преображенском заводе. По доносам местных кулаков казаки арестовали свыше двухсот крестьян. Одних свезли на кладбище в часовню, где оставили в одном белье, других оставили в волостном правлении. Многих из них приговорили к расстрелу. Для исполнения приговора казаки повезли их в лес, заставили самих осужденных выкапывать яму и затем крестьян бросали туда почти живыми и засыпали яму».

Мы вели упорное наступление. Белые оказывали нам бешеное сопротивление, часто переходя в контратаку.

Во время одной из контратак пятеро из наших красноармейцев пропали без вести. Нашей части временно пришлось отступить.

Прошло две недели. Мы снова на старых позициях. Снова наши разъезды снуют везде.

К вечер приезжает наша разведка. Вид мрачный и сосредоточенный.

— В чем дело? — спрашиваем.

— Своих нашли, тех, что пропали без вести. Вон их везут.

Смотрим и глазам своим не верим. Что это: неужели люди способны на подобное зверство?! На трупы страшно было смотреть.

Белогвардейцы подвергли пленников нечеловеческим пыткам, истязаниям и надругательствам. У всех были отрезаны носы, проколоты щеки, руки и ноги перебиты, на теле вырезаны куски мяса.

Нет слов, чтобы описать то возмущение, которое охватило нас при виде этих зверств белогвардейщины, прикрывавшейся знаменем Учредительного собрания.

Ясное солнечное утро. Шум и суета на улицах Бузулука… Кое-где слышна еще трескотня пулеметов. Но обыватели выползли уже из своих подвалов, забыв все предосторожности. Красных не видно: они отступают к вокзалу. Но всем направлениям бегут чехи, догоняя отставших, добивая раненых и грабя убитых. Кровавые расправы происходят на каждом шагу. Там и здесь валяются убитые, стонут раненые, ожидая последнего конца, и он настает быстро — от приклада винтовки чеха или шашки казака.

Особенно ярко вспоминаются две картинки. В подвал забежал отставший красногвардеец. Мы спрятали его в самый темный угол. Когда немного стихло, казаки, почувствовав себя хозяевами города, немедленно объявили о репрессиях за укрывательство красных. Наши старухи в подвале завопили. И жалко выдать человека и страшно за себя. Надели на товарища «вольную рубашку» и сказали: «Иди и спасайся». Но не судьба: пока шли приготовления, один из обитателей подвала незаметно вышел и позвал казака. Ну, а дальше… Дальше — известно, что мог сделать казак. Без суда, без допроса, ругаясь (как будто о жизни рабочего не стоило говорить), обезоруженного защитника города увели и расстреляли.

А вот и еще случай:

Из подвала я пошла домой на окраину города, на Полевую улицу. Подходя к дому, я заметила толпу, а в середине накрытый рогожей лежит разрубленный красногвардеец. Живой еще, чуть стонет. Начала расспрашивать. Та же история… Выдали… А казак решил, что с красным нечего церемониться. Сверкнула сталь, и посредине улицы упал разрубленный человек. Казак, гарцуя, поехал искать новых жертв.

— Я еще буду жить, — слышался бред умирающего, — только дайте мне воды… жарко очень.

Я побежала за водой, принесла кружку. Подошедший чех подозрительно спросил:

— Что делаете?

— Даю пить умирающему.

— Пить? Мы вот сейчас его напоим.

Одна секунда — не дал опомниться — послышался выстрел в упор, и по улице разлетелись кусочки мозга и черепа… И таких случаев не перечтешь.

Страшно вспомнить, как убивали обезоруженных защитников города, отставших от товарищей.

Их трупами были полны ямы за рекой Домашкой и вокруг Бузулука.

После отступления красных войск из-под Бузулука и из Сорочинского в селе была ликвидирована советская власть. 28 июня купечество и торгаши праздновали день освобождения от ненавистного им большевизма. Всюду слышались музыка, пение и звон рюмок. 29 июня кадетская организация Игнатова и эсеровская ячейка Калашникова созвали общее собрание «народа» и, проклиная большевиков, предложили волостному земству снова вступить в свои прежние права.

Помимо власти гражданской (волостное земство) местным офицерством под руководством сына михайловского попа Цветаева была создана военная власть, и Цветаев был назначен начальником гарнизона села Сорочинского.

Волостное земство и офицерство, представляющее гарнизон, прежде всего принялись за уничтожение остатков большевистской «заразы». Для этого всех оставшихся на милость новой власти членов волостного совета и подозреваемых в большевизме тотчас же арестовали. Для суда над ними создали следственную комиссию под председательством офицера Коль и членов: торговца скобяными товарами Столбикова и гробовщика Прасолова. Эта следственная и в то же время судебная власть во главе с начальником гарнизона, вечно пьяным поповским сынком Цветаевым, производила расправу над теми бедняками-крестьянами, которые волей всех граждан попали в волостной совет.

Более 20 человек сознательных, честных крестьян и рабочих были зверски казнены в лабазах по приговору казачьего полевого суда. Из убитых наиболее известны: демобилизованный солдат, первый организатор советов в Сорочинском — Черкассов, члены совета: Зверев Андрей и Зверев Григорий, комиссар дружины Ташков, Пантеровский Александр, Улеев, Байдин Григорий, Горшков, Колесов из села Грачевки и много других.

Расправа была неслыханно жестока. Каждого заставляли рыть себе могилу, а затем втыкали штык в спину, зарубали шашками или расстреливали.

В селе Пьяновке, Баклановской волости, что в 12 километрах от Сорочинского, карательный отряд сорочинского прапорщика Левина и торговца М. И. Гридина, изловив 8 бывших красногвардейцев, казнил их еще ужаснее. После того как арестованные вырыли себе могилы, их свалили в эту яму и отряд Левина верхом на лошадях топтал живых красногвардейцев в этой яме, еще полуживыми их зарыли в землю.

Так власть Учредительного собрания расправлялась с непокорными «мужиками».

Гоня Учредиловское

Утром 8 июня, когда стало совсем светло, в комнату вбежал муж, положил на стол револьвер и бомбу и сейчас же направился к двери, бросив на ходу:

— Сохрани, если сумеешь!

Без слов я поняла в чем дело. Отступают. Подошла к столу, взяла бомбу и револьвер, положила их в банную сумку, а сверху закрыла бельем.

На улицах Мещанского поселка в это время становилось шумно, раздавались крики «держи», «вот он», «бей башку к чорту».

Подбегаю к окну, смотрю, какие-то люди в касках ведут рабочего, за ним другого, третьего. Вижу ведут т. Тершукова.

Вспомнила, что хозяева нашей квартиры — черносотенцы, наскоро надела платок на голову, взяла сумку и, ни слова не сказав живущим в соседней комнате, вышла.

Смотрю, в нескольких саженях от нашего дома поставлен к забору человек и трое чехов залпом в него выстрелили. Он упал. А у меня руки и ноги задрожали, в висках застучало. Еле передвигая ноги, я дошла до противоположного угла. Впереди через улицу две незнакомых женщины вели вооруженного чеха, показывая на наш дом. «Вот, — говорят, — там наверху уж очень задорные большевики». У меня дух замер, но они, повидимому, меня в лицо не знали и направились к нашему дому. Я прибавила шагу и, крепко держа в руках сумку, скрылась из своей улицы. После мне рассказывали соседи, живущие в одной квартире с нами, что чехи приходили два раза, обыскивали, расспрашивали хозяйку квартиры. Спрятав револьвер и бомбу у одного знакомого техника, я отправилась с ним к железнодорожному мосту через реку Самару. Доходим до вокзала. Попадаются трупы убитых рабочих.

Около большого камня, прислонясь спиной к нему, полулежал убитый молодой мужчина. Рука его замерла в изогнутом положении, около него лежал мешочек защитного цвета. Мой спутник посмотрел в нем документы, оказалось, что лежащий — организатор Красной гвардии города Оренбурга.

Рядом лежал труп, весь израненный, пальцы рук оторваны. Около него, с выражением безысходного горя на лице, сидела пожилая, лет 45, женщина. Я подошла к ней:

— Что, тетушка, или знакомый твой?

Она оторвала голову от колен, взглянула на меня и еле прошептала запекшимися губами:

— Сын…

Идем по Заводской. У клуба коммунистов несколько обезображенных трупов. Белые стены дома обрызганы кровью, как будто кто нарочно облил.

У одного из трупов была только половина туловища — от головы до пояса, а другой половины не было… Кто-то из толпы говорил, что другая половина в помещении. Дома через два труп женщины: обезображенное лицо, голова сплошь покрыта ранами.

По середине улицы вели партию рабочих, среди которых попадались знакомые лица. Всех их знала как честных ребят.

Чехи бьют прикладами отстающего товарища. Прихрамывая пошел, — наверное, сильно ударили по ноге. Чех его ударил еще по спине прикладом, другой по голове, и он совсем упал. Стали его толкать. У него кровь потекла по виску.

— Разойдись! — кричат чехи, махая винтовками, толпе.

Идущая за ними толпа хлынула и меня оттолкнули. Я не видела, что с ними было дальше.

Мы пошли на площадь к памятнику.

Толпа с криками: «Еще одного поймали» — бежала по направлению к бывшей городской управе.

Вижу — вывели из двери управы молодого человека, совсем еще юношу, и посадили в автомобиль. Он встал во весь рост и посмотрел вокруг, повидимому, ища глазами кого-либо из своих. Нисколько не растерялся, не дрогнул ни один мускул, только лицо было бледное. Кто-то из толпы крикнул:

— Какой храбрый!

А один из вооруженных, сидевших в автомобиле, русский офицер, сказал:

— Вот посмотрим сейчас, как он свою храбрость покажет!

Автомобиль скрылся за углом, и народ бросился за ним. Автомобиль остановился на Казанской улице и молодого человека поставили к стенке. Он что-то говорил, но я не могла расслышать всех его слов. Долетело только до моего уха: «Убийцы, предатели». Залп заглушил его слова.

Я не выдержала и потеряла сознание. Когда мой спутник поднял меня, я попросила, чтобы он вел меня домой, ибо больше таких ужасных картин видеть не могла. Пошли через Дворянскую улицу. Там развевались царские флаги, и вся улица была запружена буржуями, празднующими победу. Шелк, кружева, золото — все заблестело. Лица довольные, жирные, ухмыляются. Автомобили, разъезжая по улицам, разбрасывают листовки с призывом: «За Учредительное собрание».

У соборного садика опять натолкнулись на несколько трупов. Три трупа лежали вместе, верхняя одежда снята с них.

По Симбирской улице встретили партию рабочих, среди них знакомые товарищи, работали вместе на заводе. Голова у одного была окровавлена. Я не выдержала, крикнула его по фамилии. Мой спутник дернул меня за руку:

— Что вы делаете, вас заберут.

А тот товарищ повел в мою сторону глазами, улыбнулся и не произнес ни звука. Он боялся, чтобы меня не забрали, если он будет разговаривать со мной.

Дошли до Мещанского поселка. У артиллерийских казарм раздались выстрелы. Мальчики, бегущие по улице, кричали: «Еще троих расстреляли».

И. Трайнин Из пережитого

А. Я. Бакаев Заложники

Чехи занимали Самару. Забежал я на квартиру, снял шинель, патронташ, винтовку, одел штатское пальто, взял револьвер и пошел на Волгу к пристаням. Пришел к дачной пристани — парохода нет, только обывательская публика, состоящая из торговцев, — все хорошо знают меня, — гогочет от радости. Вижу — дело плохо, нужно удирать, а то контрреволюционная толпа убьет. Иду по берегу к лесопильным пристаням — на перевоз. Там уже чехи, вижу кое-где своих, но они в таком же положении, как и я.

Вышел на Воскресенскую площадь, здесь меня и выдали чехам какие-то приказчики лесных пристаней. Это было около 7–8 часов утра 8 июня 1918 года.

На площади была огромная толпа антисоветски настроенной обывательщины.

— Давайте его нам, мы сами с ним расправимся! — кричали из толпы. Ко мне потянулись десятки рук. Но чехи, обезоружив меня, не отдали толпе, а ждали распоряжения от своего офицера, стоящего недалеко.

Толпа увеличивалась. Выкрикивают мою фамилию, требуют моей крови. Передние бьют меня в спину, в бока, по голове.

Однако конвой выводит меня из толпы, подводит к чешскому офицеру. Офицер взял мой револьвер, осмотрел его. «Ну, — думаю, — моим же револьвером и убьет меня»… Но офицер приказал двум чехам отвести меня на станцию к Чечеку.

Дорогой до станции нет-нет да кто-нибудь из сопровождающей меня толпы ударит сзади в голову или спину кулаком или палкой. Один раз я получил сильный удар камнем.

На станции толпа еще больше. Толпу прошли, но мне очень изрядно попало.

На станции Чечека не оказалось, он у моста. Повели туда. На Панском переезде огромная толпа. Увидали меня и громадной волной с ругательствами направились мне навстречу и стали бить палками и кулаками. Я бросился бежать вперед к недалеко стоящей группе чехов, моя стража за мной.

Толпа отстала. Меня направили на станцию Кряж. Пошли через мост, на той стороне моста вижу под откосами массу трупов наших товарищей.

Навстречу идут чехи, кричат: «комиссар», «комиссар». Говорят моей страже: «Крык его». Но «крык» не сделали.

Шел тихо, ибо у меня все страшно болело и я сильно ослаб. На Кряж пришел около 12 часов дня, там уже был т. Масленников и много других советских работников, захваченных в плен. Нас заперли в небольшую комнату, но затем скоро отперли, ибо идущие в Самару чехи заходили посмотреть на нас, как на какую-то редкость, и каждый из них считал своим долгом ткнуть или в зубы или в бок, а некоторые принимались за нас весьма основательно. К вечеру мы едва держались на ногах.

Через два дня нас перевели на станцию Самара и объявили, что мы являемся заложниками. Уже в Самаре к нам присоединили т. Вавилова — бывшего комиссара Самаро-Златоустовской железной дороги.

Примерно через неделю нас посадили в арестантский вагон и повезли в Сибирь. Перед отправкой поезда одного пензенского товарища увели и он больше не вернулся.

В Кинеле стояли трое суток. Здесь еще одного из товарищей — сызранца — ночью заковали в кандалы, больше он уже не приходил. Потом мы узнали, что уведенных товарищей расстреляли.

Дорогой в наш вагон приводили много арестованных, но затем уводили. Наша стража давала нам понять, что этих арестованных уводили на расстрел.

Таких товарищей было много. Помню — были приведены Три чеха. Их сильна истязали, вьпытывали об их единомышленниках-большевиках. Их вскоре расстреляли.

В Омск нас привезли в июле и держали сначала в вагоне. Мы добились разрешения ходить в сопровождении конвоя на Иртыш купаться. Установили связь с товарищами на воле, просили организовать побег. Разработали план побега во время купания. Масленников и Козлов неделю учились плавать, ибо для побега нужно было переплыть Иртыш. Уговорились на определенный день, но нас за день до этого перевели в лагерь и уже купаться не пускали.

Через некоторое время, днем, во время приема посетителей, я ушел из лагеря по принесенному пропуску. А через два дня после моего ухода организовали побег Масленникова, Вавилова и Латыша.