Поезд смерти

«Свобода и народовластие»

В первом своем воззвании к населению Самары Комуч между прочим сообщил, что переворот совершен им «во имя великого принципа народовластия», а в первом приказе Комуч декларировал всяческие «свободы»: свободу слова, печати, собраний, митингов и пр. и пр.

Но это были лишь громкие слова, демагогия, рассчитанная на обман масс.

В практике же своей Комуч ввел самый жестокий режим, при котором не могло существовать никаких «свобод», кроме свободы для учредиловских палачей расстреливать трудящихся.

Целые губернии и уезды Комуч передал в бесконтрольное управление уполномоченных, которые являлись на местах фактическими диктаторами с неограниченной властью и в бараний рог гнули трудящихся «вверенных» им районов.

Сам Комуч следующим образом определял права и функции уполномоченных на местах:

«Ему присваивается вся полнота административной власти в губернии… Ближайшими задачами губернского уполномоченного являются… беззамедлительное пресечение всякого рода агитации, направленной к противодействию и свержению власти Комитета членов Учредительного собрания… Уполномоченному предоставляется право… постановлять о заключении под стражу лиц, деятельность которых представляется особо угрожающей национальной обороне и общественной безопасности, не допускать и закрывать всякие собрания и съезды, которые могут представлять опасность в военном отношении или в отношении общественного порядка и спокойствия», и т. д. и т. п.

Как видим, власть уполномоченных Комуча фактически ничем не была ограничена. Они в действительности вводили такой режим, которому могли бы позавидовать колонизаторы любой империалистической страны. Чего стоит, например, режим, введенный в Оренбурге особоуполномоченный Комуча — атаманом Дутовым.

Этот представитель «чистой демократии» не постеснялся официальным приказом ввести порку плетьми.

Недовольство Комучем в массах трудящегося населения быстро нарастало, и учредилке было уже недостаточно тех органов подавления революционной активности трудящихся, которые она создала вначале. Исходя из этого, Комуч учредил военный суд, во главе которого в первое время стоял известный царский вешатель генерал Тыртов. Вскоре однако и этого аппарата оказалось недостаточно, и Комуч создал военно-полевой суд, а затем чрезвычайный суд.

Чрезвычайный суд приговаривал к расстрелу даже без предварительного следствия. Основанием для предания чрезвычайному суду служили, помимо «призывов к неисполнению распоряжений гражданской и военной власти», и такие проступки, как «распространение заведомо ложных слухов», причем «виновные в совершении означенных преступлений приговариваются чрезвычайным судом к смертной казни» (приказ Комуча № 281).

Не трудно понять, что всеми этими мероприятиями Комуч ввел по сути дела самую настоящую военную диктатуру, осуществляемую кучкой черносотенного офицерства.

Но недовольство Комучем и революционная активность трудящихся принимали в «демократической» республике настолько широкие размеры, что даже и эти драконовские мероприятия не обеспечивали для учредилки полного спокойствия. И вот в начале августа особым приказом Комуч учреждает особое министерство государственной охраны, т. е. попросту охранку.

Охранке Комуч предоставил самые широкие полномочия. Так четвертая статья положения о министерстве государственной охраны предоставляет право министру «в обстоятельствах чрезвычайных действовать всеми способами, не ожидая разрешения совета министров».

Для того чтобы охранка могла не стесняться в способах охраны «государственного порядка и спокойствия», при ней был создан еще особый «департамент государственной охраны», а при нем в свою очередь отдельный корпус государственной охраны.

Тут все уже ставилось на солидную ногу, ничем не хуже царской охранки, не исключая и особого корпуса жандармов.

Так практически преломлялись многочисленные заявления Комуча о различных «свободах» и «народовластии». Эта «свобода», как мы уже указывали, существовала только для учредиловских вешателей, которые могли учинять кровавую расправу над трудящимися по самым различным поводам, а также и без всяких поводов.

В настоящем отделе нашего сборника мы печатаем материалы, характеризующие учредиловскую «демократию» на практике.

Первым мы печатаем заявление правления рабочей кооперативной столовой коменданту города об обыске в этой столовой. Обстоятельства дела достаточно полно изложены в заявлении. Необходимо лишь ознакомить читателя с продолжением этого дела. Продолжение таково:

Копии заявления правление столовой отправило в исполком рабочей конференции и в редакции всех газет, причем даже меньшевистская «Вечерняя заря» не могла замолчать этот вопиющий факт, поскольку он подвергался широкому обсуждению на рабочей конференции, и вынуждена была напечатать заявление.

Это обстоятельство взорвало чешского коменданта города — прапорщика Ребенду. Он потребовал к себе для объяснений редактора «Вечерней зари», председателя рабочей конференции, меньшевика Ленского и задал ему горячую головомойку. Опубликование документов Ребенда квалифицировал как провокационный шаг.

Разумеется, Лепский поспешил разубедить коменданта в подобном подозрении, дав ему понять, что меньшевики никогда не протестовали и не будут протестовать против обысков и арестов, а опубликование заявления правления столовой вызвано лишь «правонарушением» во время производства обыска.

Статья Ф. Дора и корреспонденция из Мелекеса достаточно убедительно показывают учредиловский режим в провинции и приемы борьбы с революционными рабочими и крестьянами.

Корреспонденция из вотчины атамана Дутова, из Оренбурга, ярко рисует режим, установленный в Оренбурге, и в особых комментариях не нуждается.

Мы приводим также приказ № 2 по оренбургскому казачьему войску от 3 августа 1918 года. По этому приказу к смертной казни приговариваются за возбуждение «вражды» «между хозяевами-и рабочими», за устройство стачки и пр. и пр. Приказ этот особо интересен тем, что подписан он уполномоченными Комуча, т. е. представителями «демократии». Не менее интересен пункт 4 приказа, где эти «демократы» прибегают к грубой и бессовестной лжи о большевиках, которые якобы приехали из Германии «для уничтожения Российского государства».

Далее мы приводим материалы, характеризующие кошмарные условия, существовавшие в казематах учредилки.

Комуч, как известно, ввел такой режим, при котором ни о каких «свободах» для трудящихся нельзя было и говорить. Малейшее проявление недовольства учредилкой в лучшем случае вызывало немедленный арест. Поэтому тюрьмы учредилки были буквально переполнены заключенными.

К началу августа в самарской тюрьме было более двух тысяч заключенных, в Оренбурге их было около тысячи, в Хвалынске — около 800, в Сызрани — около 700, в Бузулуке — около 500, столько же в Бугуруслане и т. д.

Заключенные находились в кошмарных условиях. В одиночках помещалось по 5–6 человек, а в общих камерах заключенных было в 2–3 раза больше нормального. Отвратительные условия и недостаток питания вызывали среди заключенных массовые заболевания, от которых гибли сотни товарищей.

Помимо всего этого в тюрьмах учредилки был введен жесточайший режим. Однако этот режим учредилка считала недостаточным, и в первой половине сентября внешняя и внутренняя охрана самарской тюрьмы была передана военным властям.

После передачи тюрьмы под охрану военных властей положение заключенных еще более ухудшилось. По окнам, если к ним подходили заключенные, внешний конвой открывал стрельбу без предупреждения, за малейшие проявления недовольства на заключенных накладывали жестокие взыскания (карцер, побои и мучения).

Помимо тюрем много заключенных содержалось в подвалах штаба охраны и контрразведки. Обращение с заключенными в этих застенках не поддается никакому описанию. Сплошь и рядом, измучив своих пленников пытками, контрразведчики тут же и приканчивали их. Подвал бывшего дома Курлиной (угол ул. Фрунзе и Красноармейской) и доныне хранит следы зверских расправ учредиловских палачей с заключенными.

Здесь мы приводим часть воспоминаний и сообщений большевиков, находившихся в заключении, которым удалось вырваться из лап учредиловской охранки. Любопытны воспоминания т. Андронова, который разоблачает одну из многих провокаций учредиловской охранки.

Подобные провокации охранка практиковала не редко и таким путем расправлялась с наиболее видными большевиками.

Коменданту города Самары

8 сего июля около 1 часу дня в помещение столовой явился вооруженный отряд чехословацких войск для производства обыска. На просьбу заведующего столовой т. Рода Зибермана предъявить мандат офицер, руководивший отрядом, вынув револьвер, сказал: «Вот вам мандат». После этого, подчинившись вооруженной силе, т. Рода допустил производство обыска, не получив разъяснения о том, по чьему распоряжению и с какой целью таковой производится. Самый обыск сопровождался совершенно недопустимыми оскорблениями и заявлениями как по адресу администратора столовой, так и евреев вообще…

Не обнаружив ничего нелегального и обыскав всех застигнутых и явившихся во время обыска, отряд стал производить обыск в комнате, сдаваемой правлением и занимаемой Эдельманом, находящимся на даче. Запертая дверь была взломана, в комнате произведен обыск, в результате коего был вынесен небольшой ящик с вещами, с какими — не удалось установить, так как в комнату никто во время обыска не допускался. Заведующий, зашедший в комнату для присутствия во время обыска, был удален самым бесцеремонным образом.

В этом же помещении находится бюро организации Бунда, где также, несмотря на протесты и возражения, был произведен без предъявления мандата обыск: столы, ящики вскрыты, бумаги перерыты и выброшены. Ничего не обнаружив, отряд удалился, арестовав одного из обедавших и кассира столовой, у которого была забрана вся выручка. Протокол обыска, несмотря на просьбы, составлен не был.

Выражая настоящий свой решительный и энергичный протест по поводу таких действий и поведения отряда, производившего обыск, правление о-ва рабочей кооперативной столовой имеет честь просить коменданта г. Самары сделать распоряжение о выдаче забранных в кассе денег и запросить, известно ли коменданту г. Самары об изложенном и какие меры будут приняты против таких незаконных действий.

Ф. Дор Учредиловские расправы в Иващенкове

Советские отряды оставили Иващенково (теперь Чапаевск) 2 июня. В этот же день туда вошли чехословацкие войска, и эсеры организовали свою власть.

Сразу же, как только власть оказалась в руках эсеров, начались аресты большевиков и революционных рабочих. Расправы чинили офицеры-эсеры: Петров, Взоров, Осетинский и др., которым была вручена военная власть в районе.

Поручик Петров приказал расстрелять двух рабочих только за то, что в обращении к нему они по привычке назвали его товарищем. Расстрел был произведен на глазах многих свидетелей в бараке Сергиевского завода.

Тех арестованных, которых белогвардейцы сразу не расстреливали, они подвергали жестоким истязаниям. У арестованных старались выпытать сведения о других членах партии и обо всех, кто выражал недовольство новой властью. Нередки были случаи, когда белогвардейцы выкалывали у арестованных глаза, вывертывали руки, ноги, обрезали уши, носы и т. п.

«Я видел, — рассказывает рабочий Ильин, — на линии от Иващенкова до Томылова зверски изувеченные трупы рабочих и красноармейцев. Были трупы с вывернутыми руками и ногами, с отрезанными ушами. Очевидно, арестованных после истязаний убивали при перевозке в Самару, а трупы выбрасывали из вагонов».

Однако массовые аресты и зверские расправы не сломали сопротивления иващенковских рабочих. Наоборот, зверства и расправы вызывали в рядах рабочих еще большее недовольство учредилкой и еще большее сопротивление ей. Больше того, рабочие старались всячески вредить белогвардейцам. 17 июня на станции был взорван целый состав с порохом. По подозрению в организации взрыва власти арестовали председателя фабзавкома коммуниста Кузьмина, Гаршина и ряд других рабочих. Власти не могли состряпать никаких данных, чтобы обвинить арестованных рабочих, тем не менее все они после пыток и истязаний были отправлены сначала в бугурусланскую тюрьму, а затем в Сибирь. Из Сибири вырвались всего 2–3 человека, остальные же, в том числе и Кузьмин, пропали. Повидимому, их убили дорогой.

Характерно, как учредилка старалась вырывать «большевистскую заразу» с корнем. Когда Кузьмин и его товарищи находились в бугурусланской тюрьме, Комуч послал своему уполномоченному такое предписание:

«В бугурусланской тюрьме содержатся бывшие рабочие Сергиевского завода Николай Алексеевич Кузьмин и Александр Васильевич Гаршин, семейства которых могут прибыть в Бугуруслан.

Поставляя об этом в известность, Комитет предлагает вам по прибытии в Бугуруслан семейств Кузьмина и Гаршина направить их в Сибирь без права возвращения в Россию».

Не довольствуясь высылкой в Сибирь отдельных рабочих и отдельных семейств, учредилка решила вообще очистить Иващенково от всех неблагонадежных элементов. Но так как таких элементов было столько же, сколько рабочих на заводах, то учредиловцы решили ликвидировать Сергиевский завод, его оборудование и станки перебросить в Сибирь, а рабочих выселить из Иващенкова в принудительном порядке.

В проекте ликвидации завода, составленном поручиком Взоровым и утвержденном Комучем, так и сказано: «необходимо совершенно разрядить район от неблагонадежных элементов, для чего обязать к выезду в назначенный срок всех рассчитанных».

Однако при осуществлении этих планов учредилка встретилась с серьезными препятствиями. Прежде всего сами рабочие начали ожесточенную борьбу против ликвидации завода, причем эта борьба в конце концов вылилась в вооруженное восстание.

Вооруженное восстание иващенковских рабочих произошло 1–2 октября. До этого некоторые группы рабочих, еще не расставшиеся с иллюзиями относительно учредилки, пытались «легальным» путем добиться от учредилки уступок. Так в меньшевистской газете «Вечерняя заря» напечатано письмо группы иващенковских рабочих. В этом письме рабочие, во-первых, констатируют, что с начала революции в районе «не было совершенно ни одного ареста за политические убеждения», а при власти Комуча не только производятся массовые аресты рабочих, но последних еще выселяют в принудительном порядке. Далее рабочие требуют от учредилки свободного пропуска их как в пределах территории Комуча, так и за ее пределы, т. е. в Советскую Россию.

Печатая это письмо, меньшевистская газета снабдила его гнуснейшим примечанием от редакции. В этом примечании газета пишет: «Помещая письмо группы иващенковских рабочих, редакция считает необходимым обратить особое внимание товарищей из Иващенкова на сделанные в Самаре официальными представителями власти и частными лицами заявления о недопустимом поведении иващенковских рабочих во время боев на Сызранском фронте и оставления Сызрани частями Народной армии. Эти заявления указывают на то, что в Иващенкове — в тылу Народной армии — подготовлялось выступление против последней.

Редакция… полагает, что раньше всего иващенковским рабочим необходимо было бы выступить с определенными и категорическими заявлениями именно по вопросу об их отношении к Народной армии в период боев. Только доказав ложность возводимых на них обвинений, они могли бы рассчитывать на общественное сочувствие и на благоприятное отношение Комитета членов Учредительного собрания к выдвинутым ими требованиям».

Эта гнусность меньшевиков, по существу донос, вызвала бурю возмущения среди иващенковских рабочих. Надежды меньшевиков на «лойяльность» иващенковских рабочих к учредилке не оправдались. Наоборот, с каждым днем среди рабочих росли революционные настроения, с каждым днем они все более и более убеждались в том, что единственный путь их — это беспощадная борьба против учредилки.

На этот путь иващенковский пролетариат и встал. 1 октября вспыхнуло вооруженное восстание в Иващенкове. Вооружившиеся чем попало рабочие, как один, поднялись против учредилки. После жестокого сражения рабочие прогнали из Иващенкова белогвардейский отряд. Однако учредилка бросила в Иващенково огромные силы. Восстание было подавлено. Началась дикая расправа с рабочими.

Зверства учредиловских усмирителей в Иващенкове не поддаются описанию. Группами и поодиночке рабочих ловили по улицам, по дворам и квартирам и здесь же расстреливали. Расстреливали без разбора всех, кто попадет в руки, всех, кто похож был на рабочего. Пойманных рабочих, прежде чем расстрелять, заставляли рыть для себя могилу, а затем на краю вырытой ямы расстреливали.

У одного рабочего на квартире стоял офицер. Когда белогвардейцы пришли к этому рабочему постояльца-офицера не было дома, но на стене висела офицерская фуражка. Увидев ее и думая, что рабочий снял ее с убитого офицера, белогвардейцы вывели во двор всю семью рабочего и поставили к стенке для расстрела.

Жена рабочего держала на руках грудного ребенка.

Она умоляла белогвардейцев пощадить их ради ребенка, но озверевшие белобандиты штыками прикончили ребенка на руках матери и расстреляли всю семью.

Расправа продолжалась до 6 октября, когда Иващенково было занято Красной армией.

Перед своим уходом из Иващенкова белогвардейцы отравили 60 раненых пленных красноармейцев и рабочих, лежавших в больнице.

…Всего от руки учредиловских палачей в Иващенкове погибло около тысячи человек. Таков итог кратковременного хозяйничанья учредилки в районе Иващенкова.

Террор учредиловцев в Мелекесе

В Мелекес чехо-словаки и так называемая «Народная армия» вступили 6 июля. И первым делом победители занялись кровавой охотой и облавами на коммунистов, на их родственников и знакомых, на советских служащих и на местных рабочих, в особенности на крючников. Последних арестовали в первый день до 30 человек. Что касается красноармейцев и милиционеров, то они, если попадались, расстреливались на месте, на глазах у жителей.

Затем началась систематическая «работа» белогвардейцев. В короткое время оба арестных помещения были переполнены. Малейшего подозрения, случайного доноса было достаточно для ареста.

Расстрелы не прекращались. Арестованных группами выводили ночью, а то и днем за город и там расстреливали. Сколько человек всего расстреляно — неизвестно.

Смертные приговоры выносили заключенным после одного-двух допросов, без какого-либо разбирательства дела. Распоряжалась судьбой арестованных кучка офицеров…

А местные «социалисты» всех оттенков, обмолвились ли они хотя одним словом против этого произвола? Нет, они считали этот произвол нормальным явлением. Орган социалистического блока — «Мелекесская газета» — ни одной строчкой не отозвался на небывалый и ничем не оправдываемый белый террор. Впрочем, эта газета считала творимый учредилкой террор высшим выражением «демократизма» и всячески науськивала белогвардейскую свору против «большевиков». Крестьяне так прямо и призывались этой газетой к уничтожению большевиков.

Однако скоро все эти расстрелы вызвали резкое недовольство в среде трудящегося населения. Тогда из Самары распорядились не расстреливать на местах, а пересылать в Самару. Арестованных стали пересылать в Ставрополь и в Самару, но дорогой они якобы пытались бежать и их расстреливали.

Но вот Красная армия заняла Казань и Симбирск. Опасаясь, очевидно, что местные рабочие обрушатся на опричников, военные власти еще больше усилили террор, расстреливая одиночками и целыми группами. Так около вокзала, на глазах многочисленной публики была расстреляна группа солдат Народной армии в 30 человек за отказ воевать с Красной армией.

Учреждение чрезвычайного суда

1. Серьезность положения вынуждает Комитет членов Всероссийского учредительного собрания принять чрезвычайные меры к охранению общественной безопасности и поддержанию порядка, дабы беспрепятственно продолжать работу по воссозданию России и в корне подавить выступление врагов родины, жертвующих интересами последней в силу своих личных корыстных выгод.

2. В целях наиболее успешной борьбы с преступным элементом в городе Самаре и в Самарском уезде учреждается в городе Самаре чрезвычайный суд в составе четырех лиц: одного от чехословацких войск по назначению командующего Поволжским фронтом, одного от Народной армии по назначению управляющего военным ведомством, одного от военносудной части Народной армии по назначению начальника военносудной части и одного от ведомства юстиции по назначению управляющего ведомством. Председательствующий избирается составом суда из своей среды.

3. Чрезвычайный суд собирается для рассмотрения дела по приказу главнокомандующего Поволжским фронтом. По его письменному предложению управляющие военным ведомством и ведомством юстиции и начальник военносудной части присылают назначенных ими лиц в указанное время и в указанное место.

4. Право передачи дел на рассмотрение чрезвычайного суда принадлежит командующему Поволжским фронтом. На рассмотрение этого суда им могут быть передаваемы дела по обвинению в следующих преступлениях:

Восстании против существующей власти, подстрекательстве к бунту и мятежу.

Нападении на воинские части Народной армии или союзнических войск, истреблении и расхищении военного имущества, повреждении и разрушении предприятий, работающих на оборону.

Призыве к неисполнению распоряжений гражданской и военной власти.

Призыве к уклонению от военной службы или от участия в военных действиях.

Злонамеренном распространении заведомо ложных слухов, могущих создать панику среди населения или вызвать беспорядки и народные волнения.

5. Виновные в совершении означенных преступлений приговариваются чрезвычайным судом к смертной казни.

6. Приговор должен быть вынесен в течение 24 часов с момента передачи дел на разрешение чрезвычайного суда.

Обвинительный приговор вступает в законную силу и приводится немедленно в исполнение по утверждении его командующим Приволжским фронтом.

Члены Комитета: И. Нестеров, А. Былинкин, П. Климушкин, вр. секретарь Комитета Преображенский.

Бат Зверства дутовских палачей

Два дня спустя после того, как советские войска заняли Оренбург, на окраинах города появились какие-то странные тени.

За винным складом, у собачьих ям, за Уралом, за дамбой, за пороховыми погребами блуждали скорбные фигуры седобородых стариков, женщин и подростков. Полные горя и ожидания глаза чего-то ищут.

В руках у всех лопаты.

Это отцы, жены и дети разыскивают тела своих родных, казненных дутовскими опричниками.

Мягкий, пушистый снег покрыл белой пеленой поля и дороги и все сравнял.

Скорбные фигуры поминутно останавливаются, что-то припоминают, нагибаются к земле, замерзшими руками ощупывают снег, ищут, ищут… и находят…

Откапывать приходится недолго. На пол-аршина от поверхности земли заступ ударяется о что-то твердое… И через некоторое время из ямы извлекается окаменевшее, обезображенное тело.

Оно не одно. Под ним и рядом с ним в яме находят четыре-пять таких же изуродованных тел. А в одной яме их нашли шестнадцать.

Почти все тела нагие, а на некоторых — окровавленное иссеченное шашками белье. И только на одном старике остался рваненький ветхий зипунишко. До того рваный, что даже дутовские прохвосты на него, видимо, не польстились.

Почти у всех казненных разрублены черепа, у некоторых выколоты глаза, отсечены нижние челюсти, изрублены руки, у женщин отрезаны груди.

Их несомненно зарывали живыми.

И вот в таком виде они коченели с инстинктивно поднятыми для защиты лица руками. У многих отрублены кисти рук. У некоторых руки связаны и такие тела без головы. Голова валяется тут же рядом.

Никакими словами, никакими красками нельзя описать ужасающего вида этих тел. Это надо увидеть самому, чтобы запомнить на всю жизнь.

Трудно, почти невозможно по этим изуродованным лицам опознать близкого, родного человека.

Но многих родные опознают по остаткам волос, по половине лица, по уцелевшим рукам, по белью.

Никаким душу раздирающим сценам тут нет мест. Слезы уже выплаканы при Дутове. В глазах — один немой ужас, одно тупое безысходное горе.

Молча узнают своих близких, молча увозят на кладбище хоронить то, что еще недавно составляло радость и опору жизни.

Спрашиваю одного из родственников:

— Вы знали о месте казни своих родных?

— Знали. Приблизительно, не точно, но знали.

— И вы не могли просить, чтобы вам выдали тело родного?

Он смотрит на меня недоумевающе, с едва заметной горькой усмешкой.

— При Дутове-то? Нет, не могли и не смели. Дутов официально скрывал эти убийства, но о них все знали, не знали только, как это делается. А если и знали, то должны были молчать.

Меньшевики и правые эсеры жалко лепетали про Учредительное собрание, кадеты из «Оренбургского края» и казаки из «Казачьего вестника» рассуждали о том, какого им палача посадить на всероссийский трон, дутовские опричники задавали пиры по гостиницам и ресторанам. Сам Дутов, охраняемый своими холопами, беспробудно пьянствовал. Дутовские генералы и есаулы творили «правый и скорый» военно-полевой суд.

Красноармейцев и активных советских работников Дутов не удостаивал даже этого суда — просто убивали, истязав предварительно.

Стоило только протянуть палец: «вот этот — отец красноармейца, вот этот — брат советского служащего, вот этот — просто одобрительно отзывался о большевиках», — и несчастных бросали в тюрьму, а потом над ними разыгрывали комедию получасового военно-полевого суда. Приговор — неизменно один: приговаривается к смертной казни через…

Вот неизвестно через что? А может быть так и произносили — через зарубание шашками.

Тюрьма была переполнена смертниками.

В ожидании своей участи обреченные томились в своих камерах, чутко прислушиваясь по ночам ко всякому шороху за дверьми.

Глубокой ночью в коридоре раздавались тяжелые шаги и замедлялись у самой двери камеры. Приговоренный вскакивал в смертельном ужасе. Дверь отворяли намеренно медленно. В камеру входили озверевшие дутовские опричники. Несколько томительных минут постоят и… потом смеясь уходили.

Так повторялось несколько ночей кряду.

Наконец приходили, накидывали на шею аркан и, соединив в партию несколько человек, уводили за винный склад, к собачьим ямам.

По ночам приходили пьяные казачьи офицеры. Будили надзирателей и требовали, чтобы их проводили в женское отделение.

Заплетающимся языком говорили:

— Дайте нам эту сволочь политическую.

Иногда тюремной администрации удавалось выпроваживать пьяных негодяев, а иногда приходилось выдавать 5–6 заключенных.

Храбрые казачьи офицеры уводили своих жертв за пороховые склады, за Урал.

Военное положение в Оренбурге

1. Объявляю город Оренбург, Оренбургское казачье войско, Оренбургскую губернию, Ташкентскую и Орскую железные дороги на военном положении.

2. За умышленное убийство, изнасилование, разбой, грабежи умышленное зажигательство или потопление чужого имущества — виновные приговариваются к лишению всех прав состояния и к смертной казни.

3. За нападение на чинов войска, милиции и других должностных Лиц и за сопротивление им при исполнении обязанностей службы — виновные приговариваются к лишению всех прав состояния и к смертной казни.

4. За активное участие в шайке, именующей себя большевиками и составленной преимущественно лицами нерусского происхождения, приехавшими из Германии для уничтожения Российского государства, а также для совершения тяжких преступлений: разбоя, убийства, грабежа, кощунства, похищения святынь, святотатства, захвата чужого имущества — виновные приговариваются к лишению всех прав состояния и к смертной казни.

5. За умышленное укрывательство комиссаров и лиц, служащих в Красной армии, а также лиц, выступавших с оружием в руках против войск, боровшихся за созыв Учредительного собрания, — виновные приговариваются к лишению всех прав состояния и к смертной казни.

6. Виновные в произнесении или чтении публично речи или сочинения или в распространении или публичном выставлении сочинения или изображения, возбуждающих вражду между отдельными классами населения, между сословиями или между хозяевами и рабочими, в устройстве или продолжении стачки на заводе, фабрике, горном промысле, в железнодорожных и тому подобных мастерских или вообще в таком предприятии, прекращение деятельности коего может неблагоприятно отразиться на интересах местного населения, — приговариваются к лишению всех прав состояния и к смертной казни.

7. За хранение огнестрельного и холодного оружия, а также боевых припасов без разрешения коменданта города или подлежащего начальника милиции — виновные приговариваются к лишению всех прав состояния и к смертной казни.

8. За все перечисленные преступления виновные предаются военно-полевому суду, который открыт с сего числа и приступает к рассмотрению дел, производимых в особо учрежденной для сего следственной комиссии.

Подлинный подписали:

Временно исполняющий должность войскового атамана и уполномоченный от Комитета членов Всероссийского учредительного собрания Каргин.

Уполномоченный от Комитета членов Всероссийского учредительного собрания по Оренбургской губернии

П. Богданович.

М. Хатаевич Из недавнего прошлого

7 июня 1918 года, под вечер, остававшаяся бессменно трое суток в окопах у реки Самары самарская коммунистическая боевая дружина, имевшая в своем составе в тот момент 400 коммунистов и беспартийных рабочих, была сменена только что прибывшим на подмогу уфимским отрядом Красной армии, состоявшим из 600 человек. А утром 8 июня чехи вступили в Самару, пройдя железнодорожный мост через реку Самару без единого выстрела. Пулеметы, в значительном количестве расставленные таким образом, чтобы держать мост и подступы к нему под перекрестным огнем, оказались совершенно безмолвными в момент, когда чехи проходили мост.

Защитники Самары в ночь на 8 июня были более спокойны и уверены в прочности положения, чем в предшествовавшие 3–4 дня.

Пришедшие 7 июня значительные по тому времени подкрепления (кроме уфимского пришел еще красноармейский отряд в 500 человек из Симбирска) давали некоторое основание для такого оптимизма. Многие из товарищей, не спавшие 3–4 ночи подряд, устраиваясь соснуть где-нибудь на столах или на полу, меньше всего ожидали, что через 3–4 часа они будут разбужены стрельбой вступившего в город врага.

Наш небольшой отряд в 15 человек (из дружины при штабе революционной охраны) с одним тяжелым и двумя легкими пулеметами был брошен на грузовике в сторону реки Самары в четыре часа утра. Мы еще не знали, что чехи вступили в город. Нам сообщили по телефону, что одна из милицейских частей (не помню какая) кем-то обстреливается. На перекрестке улиц Льва Толстого и Самарской мы столкнулись совершенно неожиданно для себя с наступающими цепями чехов, продвигавшихся по Самарской улице. Мы спешились и, укрываясь за выступами домов, установили наши пулеметы и вступили в перестрелку. Через несколько минут, после небольшого ощущения толчка, я вдруг почувствовал, что винтовка, бывшая у меня в правой руке, непроизвольно выпала, а сама рука бессильно опустилась книзу. Потребовалось, вероятно, не менее одной минуты для того, чтобы я сообразил, что ранен. Как выяснилось уже позже, ранила меня не чешская, а какая-то другая предательская пуля, летевшая откуда-то сбоку. Я стоял прямо лицом к наступавшим чехам; пуля же, ударившая прямо в грудь против сердца, пошла наискосок и вышла сбоку, пройдя еще через правую руку.

В тот момент в нашем маленьком отряде уже было несколько раненых и был убит пулеметчик. Видя невозможность сдержать значительно превосходившие нас силы противника и будучи обстреливаемы зашевелившимся белым офицерством с флангов (из окон и с крыш), наш отряд стал отступать к Волге. Я же, чувствуя подступающую слабость, вошел в калитку ближайшего двора на Самарской улице для того, чтобы там где-нибудь, если удастся, укрыться и получить первую помощь. Это был очень большой двор с множеством деревянных флигелей. Мне помнится, что я стучался в несколько дверей, но везде отказывались меня впустить. В самом конце большущего двора меня впустили в небольшую хибарку, где, к моему счастью, оказалась знавшая меня коммунистка т. Сосновская. Муж т. Сосновской, недавно вместе с нею приехавший в Самару, коммунист-поляк, в это время был в другом нашем отряде, прикрывавшем нашу артиллерию, которая стояла на Хлебной площади. Сосновская быстро втащила меня в какой-то подвал и полотенцем забинтовала мою руку. Силы в этот момент меня уже совершенно покинули. Несколько часов до первой медицинской помощи провел я в этом подвале, временами в полном беспамятстве, иногда в полузабытьи. Как мне потом передавали, врач, перевязавший меня, был доктор Клячкин.

Спустя много часов, уже к вечеру этого дня, меня на носилках потащили в Шихобаловскую больницу. Товарищи, взявшие на себя заботу о моей особе, действовали совершенно правильно, ибо навряд ли можно было пронести любого раненого по улицам за пару часов до этого, когда по улицам Самары убивали рабочих и красноармейцев, когда пьяная от бешеной злобы к большевикам и обезумевшая от крови толпа лавочников, домовладельцев и белых офицеров убила самосудом многих и многих наших товарищей. Сознание только отдельными моментами возвращалось ко мне: один из этих моментов глубоко запечатлелся в моей памяти. Чешский солдат, отвернув простыню, которой было закрыто мое лицо, со злобой и ненавистью разглядывая меня, кричит: «мадьяр», перемешивая это слово с русскими и чешскими ругательствами и прикладывая острие своего штыка к моей груди. Я уже ощущал холод этого штыка и посейчас удивляюсь тому безразличию и спокойной апатии, с которой мое сознание воспринимало грозящую в ближайшее мгновение смерть. Очевидно, не презрение к смерти и большая сила воли, а упадок сил, ослабление энергии и воли к жизни, вызванные громадной потерей крови, были тому причиной. Несшие меня на носилках и сопровождавшие меня в больницу молодые девушки или женщины (к сожалению, я до сих пор не знаю, кто же тогда спас меня от такой близкой смерти) подняли крик и визг на всю улицу. Они уверяли солдата, что я их родственник, раненый случайно шальной пулей. Вцепившись в руку, уже собиравшуюся нажать на штык, они сумели меня отстоять.

Около полутора недель был я в шихобаловской больнице. Оставшиеся в подпольи товарищи, заранее узнав, что белые власти собираются учинить облаву в больницах на раненых коммунистов и красноармейцев для отправления их в тюрьму, сумели накануне этой чистки больниц изъять меня оттуда и перевести в… родильный приют.

В этой больнице для рожениц, содержателем которой был доктор Шарогородский, я оставался около 2 месяцев. Врач-хирург, ныне умерший доктор Власов, посещал меня там аккуратно и при его помощи раны мои изрядно поправлялись. Проявленный ко мне интерес случайно увидевшим меня в окно со двора больницы чехословацким унтер-офицером, пришедшим в гости к одной из больничных сиделок, вынудил меня снова переменить убежище. Товарищи из подпольной организации, проявившие ко мне очень большое внимание, поместили меня временно, до приискания лучшего, на квартире некоего Гандурина, тогда жившего в Самаре. Жена его, не бывшая никогда большевиком и близким к нашей партии человеком, проявляла ко мне наилучшее, чутко товарищеское отношение. Сам же Гандурин все время смотрел холодно и косо в мою сторону и не особенно старался скрыть свое недовольство и боязнь. Это вынудило меня на третий день пребывания на этой квартире покинуть ее, не дождавшись подыскания другого убежища. Имея сведения, что на дачах скрывается много наших ребят, я решил направиться туда же и там где-нибудь устроиться. Я не опасался быть узнанным, ибо в Самаре до прихода чехов я жил не более 3 месяцев, да и ранение и выросшая после ранения борода изрядно изменили мою внешность.

Сев для этой цели в трамвай, я на 3-й или 4-й остановке был арестован чешским унтер-офицером по указанию какого-то опознавшего меня обывателя. Это было 17 августа. Меня сначала повезли на извозчике в номера «Львов», по Самарской улице, где помещался чешский комендант города Ребенда.

Хотя в больнице я был записан под другой фамилией, но, будучи опознан, я при допросе сразу ответил утвердительно на заданный мне вопрос о моей фамилии и принадлежности к большевикам. Не желая подводить никого из помогавших мне укрываться, я совершенно отказался отвечать на вопросы о моем местопребывании за все это время. Рассвирепевшие допрашиватели подвергли меня жестокому избиению: долго колотили рукояткой нагана по лицу и по голове, засовывали дуло револьвера в рот и угрожали немедленно спустить курок, били каблуками по завязанной и забинтованной груди, где раны далеко не закрылись, но никаких ответов больше от меня не получили. Во врем этого избиения я потерял сознание и очутился спустя несколько часов в арестном помещении при учредиловском штабе охраны. Очнулся я весь разбитый, в синяках и кровоподтеках, с запухшим лицом и глазами. Назавтра меня допрашивал уже без рукоприкладства следователь ведомства юстиции при Комитете членов Учредительного собрания и в тот же день вечером я был отправлен в тюрьму, откуда попал сразу в тюремную больницу. Вид у меня при этом был таков, что принимавший меня тюремный надзиратель сказал: «Ну, этот больше трех дней не протянет»…

В тюремном больничном бараке, значительно изолированном от главного тюремного корпуса, кроме меня было еще 20–25 заключенных. В этом бараке я оставался немногим более полутора месяцев, вплоть до вступления в Самару Красной армии.

4 или 5 октября чехи и белоказаки производили эвакуацию тюрьмы, где находилось в этот момент до 4 тысяч заключенных. Из этих 4 тысяч и был составлен знаменитый «Поезд смерти», об ужасной судьбе всех попавших в который в печати уже сообщалось. Чехи производили эвакуацию очень торопливо, с большой спешкой и паникой. Выгнать больных из расположенных в отдалении больничных бараков и присоединить их к общей массе эвакуируемых, собравшихся на главном тюремном дворе, они поручили тюремным надзирателям, большинство которых оставалось, не уходило с белыми. Когда они пришли в наш больничный барак с предложением немедленно выходить, часть находившихся там стала было собирать свои вещи. Я же и еще некоторые товарищи заявили, что мы больные, двигаться не можем и никуда с места не тронемся. Я лично ожидал немедленной расправы с нами. Но считая гибель свою при эвакуации в железнодорожном эшелоне (при отсутствии перевязок и т. д.) неизбежной, все же пришел к выводу, что больше шансов на спасение у нас останется, если мы не тронемся с места.

Нашему примеру последовали остальные находившиеся в бараке арестованные. Нам грозили немедленной стрельбой в нас, угрожали сейчас же позвать чешский и казачий конвой и т. д., но мы все же не пошли и нас оставили в покое.)

Очевидно, чешско-казачий конвой торопился, — ему было не до нас.

После этого мы провели в тюремной больнице два жутких о вместе с тем радостных дня. Нам слышна была приближающаяся стрельба. По орудийному гулу мы определяли все более сокращающееся расстояние, отделяющее Красную армию от Самары.

6 октября вечером мы были освобождены из тюрьмы самарскими рабочими, восставшими и установившими советскую власть в Самаре еще до вступления в нее Красной армии.

П. Андронов Провокация учредиловской охранки

Полней и полней набивает тюрьму обезумевшая от радости вернувшаяся буржуазия.

Чувствуя свою недолговечность, учредилка террором думала отсрочить свою погибель.

Учредиловские охранники знали, что при тех условиях варварского режима, шпионажа и т. п., которыми они опутали самарскую тюрьму, восстание невозможно без «особой» посторонней силы.

И охранка сама задумала устроить восстание в тюрьме.

Эта провокация была нужна охранке для того, чтобы иметь повод для поголовной ликвидации всех заключенных.

Придумано — сфабриковано.

Посылаются в тюрьму два (может быть и больше) провокатора. Провокаторы работу свою делали быстро, подготовляя массу заключенных к «восстанию».

Связались с заключенными тт. Михальским, Паршиным, бывшим организатором Красной гвардии, и др. и организовали в тюрьме «штаб восстания».

Для нас — меня, Курулова, Акимова (Грачева) и др. — ясно было, что затевается что-то неладное, что дело пахнет провокацией.

Всеми имевшимися силами мы разубеждали заключенных, доказывая всю провокационность готовящегося.

Через товарищей из города мы знали, что тюрьма попала под особое попечение контрразведки. В окнах верхнего этажа лебедевской бани, против тюрьмы, припрятаны пулеметы, в саду против выхода из тюрьмы, откуда масса могла бы «хлынуть», были также приготовлены пулеметы и отряд вооруженных чехов.

Заключенные узнали об этом, и провокация сорвалась.

Тогда контрразведка другим путем начала уничтожение большевиков.

В первых числах августа было неожиданно выхвачено 13 товарищей и предано чрезвычайному военно-полевому суду.

«Организация штаба восстания в тюрьме в целях свержения власти Учредительного собрания» — вот обвинение, которое было выдвинуто против этих товарищей.

Обвинение, — с начала и до конца выдуманное и сфабрикованное контрразведкой, жаждавшей крови большевиков. И одиннадцати товарищам был вынесен смертный приговор.

Но об этом узнали многие рабочие организации. Дело начало выплывать наружу.

Боясь скандала, власти заменили расстрел 12-летней каторгой.

Однако тт. Паршина, Михальского, Сазонова (матроса) и двух других (всего пятерых) все же расстреляли. Остальных отправили в уфимскую тюрьму.

В числе последних шести были я, тт. Малашкевич (матрос), Юзвек (тоже), Деомидов (рабочий), Акимов и Сухоруков (матрос).

И уже из Уфы в эшелоне смерти мы были отправлены в глубь Сибири.

В подвале контрразведки

Я был арестован по подозрению в большевизме на второй день по приходе в Оренбург дутовских отрядов. Пьяный станичник привел меня в штаб отряда, где комендант в новых подполковничьих погонах снял с меня допрос и приказал отвести в подвал. Под конвоем пьяного, едва державшегося на ногах казака я шел через двор в подвал, а кругом такие же пьяные, озверевшие станичники кричали:

— Куда ты его ведешь? Пришиби его здесь.

Но вот и подвал, охраняемый кучкою казаков.

— Что, станичник, еще большевика привел?

— Да! — отвечает мой конвойный заплетающимся языком.

— Ну, так запороть его нагайками! Заходи в подвал!

Я повинуюсь, и в подвале мне прежде всего бросается в глаза жуткая картина: на полу лужи крови, две женщины — полунагие и с растрепанными волосами — лежат в углу, обе исполосованы нагайками, не то до смерти, не то до бесчувствия, да так и брошены; кругом на нарах лежат и сидят несколько мужчин разного возраста и разных профессий, все избиты, у некоторых на теле страшные, рваные, никогда не виданные мною прежде кровоточащие раны — следы нагаек.

Подвал заперли, и я спрашиваю своих товарищей по несчастью:

— За что сидите? Политические?

— Политические, — отвечают мне.

Минут через пять дверь открывается и в подвал вталкивают молодого казака в синих погонах, с лампасами и лихо зачесанным чубом. На лице следы побоев.

Дверь снова запирается, и молодой казак опускается в угол на изломанный ящик.

Я подхожу к нему:

— За что это тебя, станичник?

По лицу казака пробежала судорога.

— Какой я тебе станичник? Это те ироды — станичники, а я вольный казак — из каширинского отряда. Ваш товарищ.

И каширинец передает мне, что он вместе с несколькими другими товарищами по приказанию командира отряда остался в Оренбурге работать в тылу у Дутова и служить связью между Оренбургом и красными войсками. И вот, когда он под видом дутовского партизана разъезжал по городу, высматривая расположение и количество дутовских частей, его опознал один из казаков и выдал начальству.

Молодой казак удивляет меня своим спокойствием и выдержкой, хотя он несомненно знает о предстоящей ему участи: дутовцы не щадят каширинцев.

Наш разговор был прерван внезапно вошедшими тремя вооруженными казанами.

— Где тут новоприбывший — спрашивает старший из них.

— Я, — отвечает каширинец.

— Нет, нам не тебя нужно. Ты еще подождешь.

«Ну, — думаю, — дошла очередь и до меня». Отзываюсь:

— Я новоприбывший.

— Ага, становись сюда.

Повинуюсь и становлюсь на указанное место у стенки.

Казаки снимают с плеч винтовки.

— Поворотись лицом к стенке.

Я категорически отказываюсь. Если уж умереть, так лицом к лицу с врагом.

Но казаки насильно поворачивают меня лицом к стене.

Щелкают затворы. Слышу, как один из казаков обнажает шашку.

Я невольно закрыл глаза и жду: рассекут ли мне голову шашкой или размозжат пулей. Хорошо еще, что смерть приходит так скоро, без мучений и издевательств.

Несколько минут томительного ожидания.

— Погодите! — говорит, наконец, один из казаков, — его еще рано убивать. Пусть подождет.

Меня отталкивают от стены и грубо начинают обыскивать. Денег и оружия у меня не было.

Увидели на руке маленькие часики и, несмотря на мои протесты, отняли.

Минут через пять ушли.

Товарищи по заключению передали мне, что казаки нарочно приходили помучить меня. Они с каждым заключенным проделывают такие же вещи и по нескольку раз: придут, прикажут стать у стенки, замахнутся шашкой или возьмут на прицел. Человек совсем уже приготовился к смерти, а они, продержав его в таком состоянии несколько секунд, уйдут. Заключенный таким образом, получив приказание стать у стенки, никогда не знает, хотят ли приколоть его на самом деле или это только «шутка» палачей.

Только что успела закрыться дверь за теми тремя казаками, как с шумом вваливаются семеро новых. Все пьяны и у всех в руках нагайки. Подходят прямо к каширинцу.

— Ты кто?

— Казак, — смело отвечает каширинец.

— Каширинец?

— Да.

— Ну, держись.

И на каширинца посыпался град нагаечных ударов. Уже после пятого удара несчастный лежал на полу, а через минуту вся одежда на нем была разорвана и из страшных рубцов на спине ручьями лилась кровь. Однако палачи, не смущаясь, спокойно повернули свою жертву на спину, и снова посыпались удары. Избиваемый давно уже был без сознания. Я не мог смотреть дальше на дикую расправу. Мне сделалось дурно.

Очнулся я от звука выстрелов.

Казаки тащили мертвого каширинца за ноги из подвала по каменной лестнице и один из них стрелял из револьвера в труп.

Во дворе открыли люк выгребной ямы и бросили туда труп. При этом старший из палачей, потирая руки, с видимым удовольствием сказал:

— Сегодня это я уже седьмого отправляю в штаб Цвиллинга.

И так до самого вечера в подвал приходили группами пьяные казаки, стегали нагайками заключенных, всячески издевались над ними. Одна группа палачей, натешившись вдоволь, уходила и тотчас же появлялась другая.

Число заключенных с каждым часом увеличивалось. К шести часам вечера нас в подвале скопилось уже 40 человек.

Вечером явился комендант, выстроил нас шеренгами по четверо в ряд, вызвал взвод казаков в 50 человек и приказал отвести нас «куда приказано».

— Да только долго с ними не возись.

С шашками наголо погнали нас конвойные вниз по Водяной улице к Уралу.

Мы были в полной уверенности, что нас ведут за Урал, где покончат с нами.

Но неожиданно конвойные поворачивают к зданию центральной тюрьмы.

Тяжелые тюремные ворота растворяются и нас вгоняют во двор.

Вздох облегчения невольно вырывается у всех. Повидимому, нас было еще рано убивать и мы должны были «подождать».

В тюремной конторе нас всех переписали и рассадили по камерам.

Н. Шахов и М. Мартынов В уфимской тюрьме

Много большевиков, красноармейцев, рабочих и советских работников было арестовано в Самаре во время господства здесь учредилки. В дальнейшем, по мере приближения Красной армии, учредиловцы эвакуировали заключенных из Самары, Бугуруслана и других городов и знаменитыми по своим ужасам «поездами смерти» отправляли заключенных на восток.

Однако в Сибири в это время царил еще более жестокий белый террор и все тюрьмы были переполнены заключенными. Поэтому многие эшелоны не были приняты ни в Омске, ни в Новониколаевске, ни во Владивостоке и вынуждены были повернуть обратно.

Но не все тюрьмы белогвардейцы эвакуировали. Например, они не успели эвакуировать всех политзаключенных из уфимской тюрьмы, поэтому часть самарских товарищей, томившихся там, была освобождена с приходом туда Красней армии в конце декабря 1918 года.

Печатаемые ниже строки принадлежат бывшим заключенным уфимской тюрьмы, самарцам, тт. Н. Шахову и М. Мартынову, которые только случайно не были увезены при эвакуации.

Отрывки нами взяты из газеты «Коммуна» № 27 за 11 января 1919 года.

24 октября 1918 года нас с партией в 22 человека привезли из бугурусланской тюрьмы в уфимскую. В дороге от Бугуруслана до Уфы мы пробыли 16 суток.

На другой день, 25 октября, из уфимской тюрьмы вывезли на восток 1056 человек, из них 300 человек большевиков и советских работников (среди них т. Серафима Дерябина), 300 человек крестьян, арестованных за противодействие власти Комуча, и остальные — пленные красноармейцы. Мы не попали в эту партию потому, что на нас не успели заготовить документов. Нас поместили всех в тифозный барак.

В первых числах декабря была набрана и отправлена на восток новая партия заключенных в количестве 350 человек. Сначала и нас хотели отправить с этой группой, но, так как мы жили в тифозном бараке, нас снова оставили.

Примерно за неделю до занятия Уфы Красной армией стало известно, что белые собираются эвакуировать всех заключенных. Через пару дней выяснилось, что все награбленное белыми имущество не может быть вывезено из Уфы: нехватало транспорта. Заключенных начали разделять по категориям политических, пленных красноармейцев, мобилизованных и бежавших с фронта солдат Народной армии и т. п.

Оказалось, что белые собираются гнать заключенных пешком. Стояли 20-градусные морозы, у большинства заключенных не было не только теплой верхней одежды, но многие не имели даже крепких рубах и ходили в лаптях на босу ногу.

Первыми погнали партию красноармейцев в количестве 170 человек, привезенных из Бирска. Их отправили в ночь на 29 декабря.

На утро мы узнали, что кроме бирских из тюрьмы угнали разными партиями более 200 человек. Погнали их пешком по реке Белой, по тракту, по которому отступали белогвардейцы. А когда город и окрестности были заняты Красной армией, то по дороге недалеко да Уфой были найдены трупы тех красноармейцев, которых выгнали первыми. А на реке Белой обнаружен 21 труп изрубленных и расстрелянных политзаключенных из других партий.

Мы остались в тюрьме, так как сидели вместе с уголовными и в суматохе белые, повидимому, забыли о нас.

30 декабря вечером передовой отряд Красной армии вошел в Уфу. В камерах тюрьмы заключенные, разумеется, не знали о приходе Красной армии и ожидали эвакуации.

Вдруг вбегает в коридор кавалерист с красной лентой на шапке и громко кричит:

— Товарищи, вы свободны! Сейчас принесут ключи, а кто не хочет ждать — ломай двери.

Тут же принесли ключи и все выскочили из камер при буйных криках радости.

Но тут среди политзаключенных начались сомнения, а вдруг это провокация и белые во дворе приготовили пулеметы, чтобы избавиться от заключенных?

Но когда мы увидели у ворот толпу родственников и знакомых заключенных, наши сомнения кончились. Мы снова оказались на свободе.