Поездка в Пемполь

Глава шестая

Книга окончена. Хорошо поработала. Хочется есть. Возвращаюсь в магазин самообслуживания. Кладу два яблока в пластмассовую красную корзинку, которая обязательна при любой покупке. Хозяйки стоят в очередь перед кассой, набив до отказа тележки провизией. Под головными платками топорщатся бигуди. Чеки длиной в тридцать сантиметров ползут из кассового аппарата. Подходит и мой черед с моими яблоками холостячки. Женщина, стоящая сзади, начинает выгружать содержимое тележки на движущуюся ленту прилавка. Два яблока — разве это покупка; я чувствую себя жалкой. Два яблока —1,75 франка. Беру портмоне. Нет, не беру, а ищу его. Не нахожу. И тем не менее оно только что было тут — в моей сумке. Обшариваю карманы. Покупательница, стоящая сзади, начинает проявлять нетерпение. Кассирша, устремив взгляд на полку с шоколадными пасхальными яйцами, нервно двигает разверстый ящик кассы. Не нахожу. Я мертва от смущения. Роюсь повсюду: в сумке, в карманах. Они упрямо пусты. Я потеряла портмоне. Пожилая женщина, стоящая за мной, держит свой кошелек в руке и продолжает выкладывать йогурт, сосиски и жавель для стирки. Она наступает на меня и, подталкивая, бурчит: «Когда нет денег, не ходят в магазины».

Надо что-то сказать, не могу же я торчать тут бесконечно, делая вид, что продолжаю искать. Кассирша бросает:

— Ну?

— Простите, я потеряла портмоне, это глупо, четверть часа тому назад оно было на месте. Я отнесу яблоки обратно.

— Нет, стойте тут, я должна позвать заведующего, чтобы аннулировать чек.

Она звонит в колокольчик, стоящий возле кассы.

Хозяйки обмениваются впечатлениями от происшествия и жалуются на потерянное время. Вот если бы у меня была сумка, полная молока, сыра, консервированного горошка, я была бы похожа на одну из них, забывшую портмоне дома. Такое ведь случается. Но с двумя яблоками я выгляжу совершенно несерьезно.

Появляется рассерженный заведующий и обрушивается на побеспокоившую его кассиршу:

— Что тут происходит, мадемуазель?

— Мадам забыла портмоне. Надо аннулировать чек, — отвечает кассирша безразличным тоном.

Чек подписан и положен в ящик кассы.

— Нет, оставьте яблоки, их отнесут на место!

Царит доверие.

Я торопливо покидаю место происшествия. Прочие женщины достойно оплачивают свои покупки. Мне не придется завтракать. Во всяком случае, аппетит пропал.

Я медленно возвращаюсь к скамейке, потом к кафе — никакого следа моего портмоне. Это невероятно. У меня не осталось ни сантима. Подобные неприятности могут случаться только со мной. Обычно я ничего не теряю, вещи, даже абсолютно бесполезные, скорее имеют тенденцию липнуть ко мне, как ракушки к скале. Но все имеет свое начало. Когда-нибудь и это должно было со мной приключиться. Там и было-то не бог весть что — плата за два-три рабочих часа, две или три сотни гаек, ввинченных вручную в краны. Нищенская плата и боль в плече.

Меня могли убить. Я могла бы встретить прекрасного принца. Но потерять портмоне в Пемполе — этого я не предвидела. Чересчур уж обыденно, не представляет никакого интереса даже для корреспондентов из «Уэст-Франс».

Хороша же я, однако, без единого су в этом Пемполе. Что же теперь делать? Ограбить банк? Рискованно. Стащить кружку для пожертвований в церкви? Мало надежды, что это обогатит, — люди в наши дни стали неверующими. Напасть на старушку и отнять у нее пенсию при выходе с почты? Чересчур мерзко. Заделаться проституткой: один заход — сто франков; смогу купить новое портмоне и обратный билет на автобус. Никогда не решусь. Угнать машину? Слишком страшно попасться на месте преступления. Ничего не остается, как свернуться клубочком в какой-нибудь канаве и нищенкой ожидать смерти от холода и голода. Мелодрама.

Без особой надежды направляюсь в комиссариат узнать, не нашел ли кто мою потерю.

— Нет, мадам, никто не приносил сегодня после полудня никакого портмоне.

Я так и знала. Сама-то ведь потерялась здесь еще сутки назад, и никто меня не востребовал. Если мой владелец не побеспокоится отыскать меня в течение года и одного дня, я так и останусь в Пемполе.

Ничего не остается, как позвонить на завод и попросить супруга приехать за мной. Дежурный полицейский предлагает мне воспользоваться телефоном. Да, но до чего же стыдно!

«Алло, дорогой! Представь себе, что со мной произошло: дурацкая штука — я потеряла портмоне и застряла в Пемполе… Да, в Пемполе… Что я тут делаю?… Ничего особенного, я прогуливаюсь… Ты сердишься? Нет, я вовсе не хочу тебя бросить… Объяснимся дома… Ты беспокоился, ну, разумеется, я сожалею… Прости меня, дорогой… Ты не спал всю ночь?.. Совсем измучен. Я очень огорчена, прямо не знаю, что на меня нашло… Да, я понимаю… Прости меня… Да, я несчастная дуреха… Ты приедешь… Спасибо, спасибо, до скорого, мой дорогой… Буду ждать возле церкви». Нет — это совершенно невозможно.

Надо выпутываться самостоятельно. Вернуться на таких условиях хуже, чем повеситься. Он чересчур возгордится, если я позову его на помощь. Но если окажусь слабачкой, он тоже будет недоволен. Обозлится, что все его страдания кончились таким жалким образом. Унижение для нас обоих. Я должна буду признаться во всем: в своих эгоистических удовольствиях и греховных мечтаниях. Он ничего не поймет и посчитает, что я сошла с ума. Я ничего не желаю объяснять.

Прожила эти часы для себя самой, как мне кажется, свободно, без взлета, без захватывающих приключений, но и без несчастий. Накрывши завесой молчания мою поездку-эскападу, я сделаю ее еще более неразумной, более озадачивающей. Даже если никогда не повторю ничего подобного, между нами навсегда останется что-то невысказанное. Мое желание сбежать будет вознаграждено его внимательностью, он станет чувствительнее к переменам моих настроений из боязни, как бы я опять не удрала, и, возможно, уже навсегда.

Привык ко мне, как к домашним туфлям, которые он напяливает не глядя. Ни в чем не сомневается. Ни о чем не расспрашивает. Думает, что понял меня раз и навсегда. Хоть раз, да удивлю его.

Золушке захотелось на бал. Фея, ее крестная мать, помогла ей. Но Золушка потеряла в полночь свою меховую туфлю, поспешно покидая дворец.

Теперь Золушка вынуждена возвращаться домой, голосуя на дороге.

Становлюсь у выезда из города в направлении Сен-Бриё. Скоро стемнеет. Для моего бегства надо было повременить до длинных июньских дней. Зимние дни слишком коротки для приключений. И с завода уходят, и спать ложатся, и встают затемно. Чего ж тут удивительного, если в голове — одни мрачные мысли.

Я поднимаю руку, только когда в машине женщина. Тем не менее, заприметив меня, водитель грузовика тормозит и предлагает сесть к нему.

— Нет, спасибо, я предпочитаю пройтись. Всего каких-нибудь пять минут ходу — и я дома.

Он не поверил, но и не настаивает. Трогается, усмехаясь, и пускает мне прямо в лицо струю выхлопных газов.

Пошел снег. Мой застарелый ревматизм давно уже предупредил меня об этом. Никакого укрытия в поле зрения. Натягиваю капюшон до самых глаз. Машины проезжают редко, и я слишком поздно поднимаю руку, чтобы водитель, заметив меня, мог остановиться. Так уж мне везет. Лучше было бы сломать вчера ногу, когда выходила из дому. Не торчала бы теперь на обочине как пугало.

Если бы не была такой трусихой, давно бы уже катила в том, первом грузовике, любуясь великолепием полей, покрываемых снегом. Больше не буду привередничать, сяду в первую подвернувшуюся машину, даже если ее будет вести тип с физиономией висельника. Стараюсь вспомнить приемы карате, виденные в одном фильме.

Наконец-то замедляет около меня ход один «остин», почти останавливается, но тут же резко прибавляет скорость. Я успеваю заметить двух ржущих юнцов. Сволочи! Вам смешно? Хотела бы поменяться с вами местами! Папенькины сынки! Мерзавцы! Эксплуататорское семя!

Разволновавшись, я забываю «голосовать» и машинально пробегаю несколько сот метров по обочине дороги. Это издевательство не на шутку задело меня — не хватает еще выглядеть жалкой жертвой. Никакая я не жертва. Вполне отвечаю за свои поступки. Глотнув свежего воздуха, Маривон автостопом возвращается к своему мужу. Идет снег, но это невезенье, вначале меня озадачившее, ни в коем случае не лишит меня самообладания.

Подумать только, что он посчитал меня домоседкой!

Я не нарадуюсь на свою плиту. Восторгаюсь стиральной машиной. Целыми часами предаюсь радостной игре со щетками и тряпками. С восторгом вскапываю грядку под лук порей. Обожаю свой семейный очаг с до блеска натертым паркетом и с трудом от него отрываюсь, если никак не могу отделаться от какого-нибудь приглашения на обед. Я такая же клуша, как моя мать.

Нет, я не в восторге ни от встречи у телика, ни от стирки, ни от машинки для стрижки газона. Но он не желает этого понять. Если бы у меня было меньше домашних обязанностей, он не мог бы так смаковать свою свободу. Он предпочитает идти куда-нибудь без меня — это его молодит. Разумеется, если я хочу, я могу его сопровождать. Но ведь недостаточно просто-напросто найти кого-нибудь, кто посидит с ребенком. Нужно заранее подготовиться. Однако игра не стоит свеч, такие спектакли — не мой жанр, и не люблю я поздно ложиться. На прощанье он смотрит на меня неотразимым взглядом Ли Ван Клифа из картины «Возвращение Сабаты». И уходит.

А когда собираюсь уйти я — это целое событие. Есть ли в доме еда? Когда надо укладывать малыша? И в довершение: «А я, что я буду делать в одиночестве?» То же, что и всегда, дорогой, читать или смотреть телик.

Подобные препирательства не вошли у нас в систему, в общем-то мы придерживаемся либерализма: свобода, равенство и прочее. Все же атмосфера в нашем доме тяжелая, паутина мелких жестов и слов опутывает меня и замыкает в клетку.

Я обожаю уходить из дому, сидеть в кафе, часами дискутировать с товарищами, есть в ресторане, быть в курсе всех событий и смотреть хорошие фильмы, которые у нас редко показывают. Театр меня зачаровывает. Длинные прогулки в лесах или по пляжам помогают забыть тяготы рабочей недели. С удовольствием ловила бы рыбу, плавала в бассейне и обегала бы всю долину. Он отлично знал об этом раньше. Раньше чего? Да ничего. Незаметно установившаяся скука подорвала устои нашего супружества. Мало-помалу она завладела гостиной, потом ее липкие пальцы наложили отпечаток на каждый предмет, каждый час. Ее зловонное дыхание отравляет нашу комнату, простыни. Она как бы объедается исподтишка нашей обыденностью, усталостью и разочарованием. Растолстела, раздулась, отяжелела и подло давит на нас своим мерзким телом. А когда мой голубчик измотан, когда заметно, что он угнетен, я оставляю его в покое. Ничего у него не спрашиваю. Удерживаю малыша, чтобы не шумел. «Папа устал, душенька, иди поиграй в другом месте!» Если у него удача, он удаляется, словно холостяк, и уж никак не домашние получают удовольствие от его хорошего настроения. Ложится под утро, а завтра и головную боль, и раздражение будет вымещать на мне.

Надо все изменить. Домашнее животное начнет брыкаться. Я восстану, вместо того чтобы кукситься, дожидаясь его. Ведь на заводе я способна противостоять начальству, поднимать дух у отчаявшихся, защищать свои принципы. А дома что же — сдать все позиции? Весь свой боевой задор оставлять за порогом, а переступив его, молча напяливать личину примерной женушки? Об этом не может быть и речи. Где-то я допустила промашку.

Начинаю битву.

Ноги уже промочила. Поднимаю руку, вкладывая в жест всю свою решимость. Надо прежде всего, чтобы тебя заметили.

Останавливается машина. Удача: ее ведет женщина. Сзади куча детишек.

— Вы едете в Сен-Бриё?

— В Пордик. Это вам подходит?

— Да, это меня все-таки к дому приблизит. Спасибо.

— Садитесь. Извините за беспорядок. С ребятишками не наубираешься, хоть каждый день чисти.

И в самом деле, на полу крошки, следы грязи, конфетные обертки. Поношенные сползающие чехлы не скрывают дыр в обивке сиденья и пятен от грязных пальцев.

— Мама, эта дама кто?

Перепачканная шоколадом девчушка приближает ко мне личико и вглядывается.

— Меня зовут Маривон, а тебя?

Она не удостаивает ответом мою улыбку и беспокойно спрашивает:

— Почему дама едет с нами? Ты, мама, ее знаешь?

Старший брат, семи-восьми лет вступает в разговор:

— Это автостоперка. Ее подобрали, чтоб немножко подвезти, у нее нет машины.

— Значит, она едет не к нам?

Я успокаиваю ее:

— Нет, я не к тебе еду. У меня есть свой дом, в который я возвращаюсь.

Мать извиняется:

— Дети не привыкли. Я никогда не подбираю голосующих. Но когда увидела вас под снегом, подумала, что было бы бесчеловечно не остановиться… и потом, женщина не внушает опасений, ей доверяешь.

— Я тоже предпочитаю садиться к женщине. Я не часто езжу автостопом. Но сейчас все очень неудачно сложилось. Я провела день в Пемполе и потеряла там портмоне. Вот почему не смогла вернуться автобусом.

Девчушка совсем разволновалась:

— У тебя нет машины? И портомоне нет — ты, значит, бедная? — Мы обе смеемся: и ее мать, и я.

Совсем крохотный ребенок высовывает голову из коляски-корытца и таращит на меня глаза.

— Мальчик или девочка?

— Мальчик.

— До чего очаровательный малыш!

Что другое скажешь при подобных обстоятельствах? Впереди еще несколько километров совместной езды, надо как-то поддерживать разговор.

— Сколько ему лет?

— Два дня назад исполнилось пятнадцать месяцев.

— Забавные они в этом возрасте, открывают для себя мир.

Вообще-то они отвратительны — плаксивые, за все хватаются.

— У вас есть дети?

— Да, мальчик четырех лет.

Это нас с тобой, голубушка, не молодит!

Воцаряется молчание. Часы на приборной доске показывают почти пять.

На заводе сейчас давка возле немногочисленных умывальников. Мои товарки, заканчивая рабочий день, хохочут и брызгаются. Чтобы отмыть руки, требуется не менее десяти минут. Некоторые приносят из дому мыло, рукавичку и начинают тереть, прежде чем дойдет их очередь до вытекающей из умывальника тоненькой струйки то холодной воды, то чуть ли не кипятка. «Эта банда подлецов могла бы все же прибавить хоть один умывальник и отрегулировать температуру воды». С годами на подобной работе мозоли твердеют, кожа сморщивается, и пальцы неизбежно деформируются.

«Чего же ты ожидала, старушка, такова жизнь артистки, полная превратностей судьбы!»

Вымыв руки и сходив напоследок в уборную, возвращаемся на свое рабочее место и ждем звонка.

— Последние секунды — самые долгие.

— Черт побери, отстают они, что ли, эти дерьмовые часы!

— Может, звонок испортился. Но не торчать же нам здесь до ночи.

— Идемте, девушки, чего ждать. Дело не в скуке, но дома-то тоже ведь работенка ждет.

— Не дури, шеф стоит посреди цеха и наблюдает за нами своими мерзкими арахисовыми глазами.

— Ну и вредина! Уверена, что уже минуты две шестого.

Срываемся с места всегда за несколько секунд до звонка.

Шеф все испробовал, чтобы призвать нас к порядку. Угрозы, разглагольствования об ответственности, педагогические наставления вроде: «Не ведите себя как дети». Бесполезно: за тридцать секунд до пяти часов никого уже нет.

Я опять вступаю в разговор:

— Вы не работаете? То есть я хотела сказать, вы заняты только своим домом?

— Да, я сижу дома, а вы?

— Нет, я работаю на заводе. Не сегодня, но обычно в это вот время я еще на заводе. Вам нравится сидеть дома и заниматься ребятишками?

— День на день не приходится. С тремя маленькими детьми очень много хлопот. Муж мне совсем не помогает. Подруги у меня нет. Часто бывает скучно. А вам нравится ходить на работу?

— Тоже день на день не приходится.

Завод не может нравиться. Его кое-как терпят. Некоторые не выдерживают и быстро надламываются; молодежь часто сбегает через два-три месяца, а старики старожилы спиваются, алкоголь начисто сжигает им рассудок и здоровье.

Однажды в цехе появилась девица. Ее внешность никак не соответствовала заводу. Она начала работать на монтажном конвейере неподалеку от меня. Волосы у нее были чересчур черные для натуральных, густо положенный на лицо тон придавал коже необычайную матовость, а губы прямо пламенели. Ресницы необыкновенной длины — явно накладные, веки обведены ярко-синей краской. Ногти тоже накладные, густо-вишневые, на щеках цвели розы, а при каждом движении от нее исходил удушающий запах крепких духов, под стать всему остальному.

Красномордые мужчины так и бомбардировали ее взглядами, загоравшимися словно фары, они чуть шеи себе не свернули, разглядывая «принцессу». А у принцессы и округлости там, где надо, довольно объемистые, а ведь питается, наверное, одними грейпфрутами. Для нашего дела у нее кишка тонка, каждую минуту — головокружение. Утром, в восемь часов, она появилась в цехе, затянутая в белый костюм, на облегающей узкой юбке по бокам разрезы. Даже невысокие сапожки на каблуках-шпильках тоже белые. Возмущенные такой наглостью, женщины сразу осудили эту «проститутку». Самые резкие нападки вызвал ее шелковый белый тюрбан, подчеркивающий кукольность лица. «Видала султаншу-распалительницу! Совсем спятила девка, разве пристало работнице так одеваться».

Одежды ее остались незапятнанными, но она покинула завод.

Снег прекратился, но накрыл все кругом. Можно вообразить себе, что ты в горах. Никогда там не бывала, зимний спорт — это чересчур далеко от нас, да и слишком дорого. Утешаемся, проводя конец недели на холмах Аррэ, нашем личном горном массиве, который с трудом достигает 380 метров.

Альпы меня не привлекают, преувеличение во всем, снег, лед — благодарю покорно. Если уж мечтать, я предпочла бы золотые пляжи Багамов, кокосовые пальмы Гонолулу и антильские бугенвиллеи.

Растянувшись на горячем песке, я, как ящерица, греюсь в солнечных лучах, смягчаемых порой легким морским бризом. Времени для меня не существует. Сумерки нескончаемы. Ракушки напевают. Мое умиротворенное тело больше не тяготит меня. Я занята лишь своей внутренней жизнью. Ни спина, ни голова — ничто у меня больше не болит. Я подобна огромной фиге, сушащейся на турецкой террасе, я ничего не значу. Я не уродливее гиппопотама, и никто не купит билет в зоопарке для того, чтобы обозреть меня. Я не работаю, хотя и не имею на это никакого права; ведь сейчас незапланированный ежегодный отпуск. Я живу только во имя своих личных нужд. Я не гибка, но и не статуя, и не дерево. Годы не прибавляют мне значимости, а лишь множат морщины. Средства к существованию я добываю ценой невыносимых физических усилий и ценой нескончаемых часов терпеливого самоотречения. А ведь я так жажду красоты, нежности, покоя и гармонии! Все глубже погружаюсь в свои карамельные мечты.

— Я сворачиваю налево, высадить вас?

Поспешно собираюсь. Мы прибыли в Пордик. Я должна вылезти из машины, расстаться с ее комфортом и продолжить цирковой номер езды автостопом.

— Да, пожалуйста, мне это подходит, большое спасибо, до свидания.

Отсюда мой дом не слишком далеко — километров десять. Я возвращаюсь домой. Мне необходимо вернуться домой. Это не подлежит обсуждению. Если подвернется сочувствующий шофер, через двадцать минут я буду у себя. Слишком скоро, я еще не закончила путешествия. Не насытилась одиночеством. Ничего не пережила. Мои мечтания — всего лишь жалкий самообман. Почему бы не удрать в другую сторону и не начать жить заново. Но надо полагать, сковывающие меня цепи находятся где-то внутри моего существа. Я ничему не научилась и возвращаюсь в свою гавань.

Не буду торопиться. Пойду пешком. Решено. Щиколотки утопают в рассыпчатом снегу. Я намеренно выбираю мучительное возвращение, чтобы продлить мою свободу и искупить ее. Отправляясь в Пемполь, я прекрасно знала, что это только интерлюдия в моей прочно запрограммированной жизни. Простите нас за этот внезапный перерыв… Я причинила себе беспокойство ради того, чтобы в течение суток никто меня не беспокоил. Сладость приятных мгновений улетучивается, возвращается разум, возвращается рассудок. Я пережила временное заблуждение. Но не жалею об этом. Мне было необходимо отклониться от повседневного ритма, расслабиться, заняться самой собой. Я встряхнулась и чувствую облегчение. Рано или поздно отвращение вернется. А уйти я, возможно, уже не смогу. Буду сеять недозволенные мечты в своем потайном саду. До тех пор, пока не разучусь мечтать.

Что это за женщина прется пешком?

Куда ведут ее все убыстряющиеся широкие шаги?

Она спешит к мужу, который поджидает ее в гостиной.

А если с ним что-нибудь случилось? Если без меня произошел какой-нибудь несчастный случай на улице или на работе?

Вдруг он тяжело ранен и одиноко агонизирует в больнице? А что, если вообще умер?

После ночи, проведенной без сна из-за моего отсутствия, он пришел на работу взвинченный и усталый. Забыл проверить предохранительную систему пресса. Руки у него дрожали. Он плохо расположил деталь. Захотел передвинуть ее, наклонился, по оплошности задел локтем пусковое устройство. И вот его голова раздавлена многотонной тяжестью. Ужасающе! Горе пронзает меня насквозь. Я ничто Я вдова. Моего спутника жизни сожрала машина. Я бессильна. Моя любовь принесена в жертву на алтарь производства. Пролетариям ведь нечего терять, кроме своих цепей… Сколько бы мы ими ни потрясали, они не поддаются и душат нас при малейшей возможности.

Глаза мне застят горе, угрызения, гнев.

Его хоронят без цветов и венков. Так он желал. Один из товарищей произносит речь, отдавая последний долг погибшему рабочему, человеку, которого я любила. Я осиротела. Нестерпимо. Семья, друзья оплакивают не меня, другого. Мой мальчуган всхлипывает рядом со мной, не понимая еще, что с ним произошло. Мне здесь нечего больше делать. Уезжаю куда глаза глядят, подальше от сострадания. Я обезумела. Подобный ужас немыслим, это было бы слишком чудовищно.

Любовь моя, не умирай, я иду к тебе, люблю тебя.

Бегу по снегу, спотыкаюсь, едва не натыкаюсь на дорожные указатели и, опомнившись, перехожу на нормальный шаг. У тебя, Маривон, полное помрачение ума!

От ходьбы болят ноги. Тяжек возвратный путь блудной жены. Еле дотаскиваюсь до столбика и усаживаюсь на него, он указывает расстояние до ближайшего пункта: «Сен-Бриё —4 километра».

Подытоживаю. Шея не ворочается, голова трещит, Живот подвело от голода, ноги стерты. Никакой трагедии. Скоро все это забудется.

Возвращаюсь домой. Это куда труднее, чем находиться там постоянно. Менее неизбежно. А если я не вернусь? Если, несмотря на стертые ноги, я в безудержном порыве, по-прежнему пешком, не останавливаясь, проскочу Сен-Бриё, потом Ренн, Париж, всю Францию. Тысячу раз изменю свою жизнь и никогда не заживу по-настоящему. На различных дорогах и тропинках я увижу разноцветные восходы солнца. Расшвыряю по странам света свое прошлое и потеряю имя. Под конец ничего уже не буду бояться. Никаких забот о багаже — наслаждайся сколько хочешь. Мощь моих желаний опрокинет все препятствия. Я буду ниоткуда и без будущего.

Заговорю на двадцати языках, и мне будет столь же хорошо в таиландской деревне, как с берберами или потомками инков. Состарившись, опишу свои опасные, волнующие приключения. Малярия, боливийская тюрьма, путешествие на пироге по Нилу, голод в Азии, грабеж храмов в Ангкоре и резня во владениях африканских деспотов. Буду отплясывать румбу на Кубе. Стану курильщицей опиума в Гонконге и конопли в Карачи. Влюблюсь в стройного ангольского революционера. Утолю свою нежность, лаская тело юной кабильской девушки — газели с голубыми глазами.

Настоящая разгульная жизнь международной авантюристки.

А не выбрать ли жизнь отшельника-аскета? Скрыться в укромном уголке Тибета или в горах Азербайджана. Неоглядная пустыня и единственное убежище — полуразрушенная овчарня, где я положу на утоптанный пол свой истрепанный спальный мешок. Буду питаться кореньями и дикими ягодами. Возвысившись духом, я отрекусь от суеты этого мира, отрекусь от денег, низких наслаждений и хитроумного торгашества своих современников. Силой воли я отстранюсь от подозрительных чаяний и эгоистических, порочных амбиций. Все материальные блага станут мне безразличны, даже тело мое станет бесплотным. Кончу тем, что выброшу спальный мешок и улягусь прямо на холодные камни.

Все возможно. Наслышана об этом. Путешественники, писатели, журналисты описывают такие приключения. Можно поверить им на слово. Мою жизнь нельзя вычитать в туристическом путеводителе, надо суметь ее прожить. Разумные радости ожидают меня всего лишь за поворотом — стоит обогнуть холм.

Мой сын научится читать. Скоро, с первыми цветущими днями весны, мы отправимся всей семьей на пикник в лес. Купим — в кредит на два года — новую машину. Зацветут камелии. На открытой только для пешеходов улице появятся в магазинах легкие платья. Какое-нибудь из них я куплю. Мне нравится ходить с голыми ногами, но я мерзлячка, поэтому часы, когда я могу обнажить икры, все на учете. Даже летом безветренные дни — большая редкость. На ходу под широкую юбку проникают теплые струи воздуха, и мои ляжки жадно их впитывают. Сидя, ради удовольствия ощущать кожу, я тру колено о колено, потом сжимаю их изо всех сил, пока между ними не заблестит капелька пота. Трусики я выбираю большего размера: при ходьбе они раздуваются, и душистый бриз свободно разгуливает у меня между ног. Мои целомудренные юбки доходят до щиколоток и овевают их нежным покачиванием, как и нескромная ласка высоких трав, когда я иду по саду или по полю. Кожа моя, спрятанная под скромной тканью, расправляется, смягчается, наслаждается свободой.

Будем устраивать дружеские вечеринки: зажарим сардины, испечем пирог. В конце-то концов ведь и отпуск не за горами. Через пять месяцев обретем три недели свободы. Что нужно для полного счастья? Палатка, походная газовая плитка и шорты. У нас появится время поговорить, возможно, вновь понять друг друга. Лето поможет.

Был в нашей жизни такой июнь, когда завод превратился в настоящее пекло и пот лил с нас ручьями. Возле станков буквально стояли лужи пота. Работали в каком-то одурении, то и дело отлучаясь в умывальню, чтобы освежиться. Нос, глаза, горло забивала пыль. Делаясь почти осязаемой, она плясала в солнечных лучах, которые проникали сквозь крыши из оцинкованного железа.

А снаружи было прекрасно, трава высыхала и насыщала воздух ароматом. Дни медленно удлинялись, было светло до одиннадцати часов вечера.

Он пришел ко мне в цех и шепотом сказал: «В час выбираемся отсюда и едем на пляж, согласна?» Я была согласна до безумия!

Мы освободились под предлогом, будто надо зайти к начальству, уселись в машину, распевая во всю глотку. «Дурачье, они продолжают гнуть спину! Не понимают, чего лишают себя». Мы-то вдвоем лишались всего-навсего дневного заработка, но не такие уж это россыпи, чтобы стоило из-за них убиваться.

В Бинике мы растянулись рядышком на песке. Солнце проникло во все поры моего тела. Мы совсем отупели от жары. Купальные трусы не могли скрыть его чувственного возбуждения. К радостному чувству свободы примешивалось наслаждение от прикосновения песка, сыпавшегося сквозь наши пальцы.

Назавтра в цехе, заметив наш загар, все хмурились.

Обещаю себе как можно больше подобных радостей!

Сидя на дорожном километровом столбике, я принимаю прекрасные решения. Отныне становлюсь решительной.

На заводе необходимо развернуть кампанию за сокращение рабочего дня. Если мы добьемся тридцатипятичасовой рабочей недели, это будет большая победа. И то чересчур много. Много усталости, много шума, много унижений.

Подниму крик, чтобы прибавили умывальников. Тут нет мелочей — мы не хотим безропотно гнуть спину.

Займусь спортом, установлю режим и подправлю свою внешность. Для самообразования буду читать исторические книги. Ум мой прояснится, вместо блужданий в несбыточных мечтах и чувствах я познаю нечто полезное. Едва проснувшись, выберу тему для размышлений и посвящу ей целый день, спокойно занимаясь своим делом.

На профсоюзных собраниях постараюсь быть сосредоточеннее и активнее. Слишком уж часто я испытываю боязнь плохо сформулировать мысль, быть неправильно понятой, сказать не то, что следует. Иногда мне начинает казаться, что у меня вообще нет мыслей. Даже если я совсем не согласна с оратором, ловко жонглирующим громкими фразами, я позволяю ему убаюкать себя. Позволяю задурить мне мозги, унизить.

Надо также позаботиться и о том, чтобы не страдать от одиночества. Я скажу: сегодня вечером меня не будет дома. Не буду больше надрываться. Перестану злиться и мучиться из-за невпопад сказанного слова. Стану примерной и счастливой.

Возможно ли это? Смогу ли я стать хозяйкой своей жизни?

Напишу Жану Франсуа. Прекрасное письмо, где будет и анализ конкретной ситуации, и прежде всего много человеческой теплоты. Письмо пусть отчасти и заигрывающее, но, по существу, искреннее. Ему захочется снова меня повидать. Он сделает первые шаги.

В один из полдней, когда из душных помещений так и тянет на улицу и когда особенно тяжко возвращаться в цех, он встретит меня у входа. Я издали запримечу его тонкую фигуру и зеленые глаза, но и виду не подам, что узнала. Как ни в чем не бывало проследую к заводу. Из кокетства начну шутить с подружками, чтобы он увидел меня смеющейся. Вид у меня станет беспечный, веселый и, возможно, привлекательный. В последний момент, не выразив удивления, я подойду к нему. Он увлечет меня в сторону, подальше от решеток, от заводской зоны, и скажет: «Едем в Никарагуа, ты мне необходима!»

Возьму с собой крошечный чемоданчик и словарь испанского языка. В тот же день мы вылетим. Он — прекрасный, безмятежный, я — ослепленная, но спокойная. Мы увидим разнообразные пейзажи, самых разных людей. Будем спать вместе, не прикасаясь друг к другу, чтобы не погасить желания. Он будет любить меня, и я стану страстной героиней… Ну и наплела чепухи!

Не напишу я ему. Подумает, что навязываюсь. Это он должен написать. Но я уже не бастую и вполне заурядна. Я пригодна только для бесплатной болтовни — для его газетных статей. Он пишет, а я возвращаюсь к своей машине. Я завинчиваю, а он пропагандирует свои великие благородные принципы. Земля — крестьянам, университет — студентам, а заводы — рабочим. Но я-то не жажду получить во владение этот прогнивший завод. Мне тоже нужны книги и перья, социалистические болты мне ни к чему.

Весь мир следит за нами. Весь мир меня подкарауливает. Чего это они все взъелись на меня? Они мне застят свет. Никого не хочу видеть. Никому не хочу приноситьпользу.

Все мне опостылело.

— Маривон, куда ты дела мои штаны?

— Мама, я хочу есть.

— Маривон, можешь перепечатать этот доклад на машинке?

— Маривон, в десять часов вы смените мадам Д. на конвейере.

— Маривон, начальник цеха упирается, не дает мне отпуска в августе — пойдешь со мной к нему?

— Маривон, я ошибся размером — поменяешь мне ботинки в кооперативе?

— Маривон, скажи своему мужу, чтобы зашел ко мне на днях.

— Маривон, ты картошку жаришь на масле или на маргарине?

— Маривон, что с тобой? Вид совсем ненормальный, сдрейфила, что ли?

— Маривон, я сыта по горло. Как удрать с завода?

Оставьте меня в покое. Дайте мне помолчать! Сами разбирайтесь в своих бедах! Прежде всего зарубите себе на носу — с завода не выберешься, приходят на два месяца и жарятся сорок лет.

Первое время все еще пытаются подыскать что-нибудь получше. Женщины хотели бы стать продавщицами или конторскими служащими — это более чистые профессии. Иногда предаются мечтам вовсе перестать работать. Может быть, если я изо всех сил напрягу волю, в ближайшем тираже лотереи номера 3, 15, 19, 21, 32, 37 выиграют, и я огребу такие миллионы, что не буду знать, куда их девать. Маловероятно: если бы я была удачливой, я уже давно знала бы об этом.

Можно пойти на содержание. Развожусь со своим низко оплачиваемым рабочим, этим ничтожеством, и выхожу замуж за директора неизвестно чего, но при больших деньгах.

«Молодая француженка, с ребенком, приятной внешности. Покладистая. Любящая досуг. Ищет мужчину 45–50 лет (можно и старше), с хорошим заработком для прочного союза». Живу по-своему. У меня шикарная вилла, она стильно обставлена и с прекрасным видом на море. Могу себе позволить поваляться утром в постели и заказать изысканные туалеты. Участвую в общественной деятельности вроде Союза потребителей или Кружка любителей планирования семейной жизни. Это — для поддержания связи с реальностью и для пользы дела. Записываюсь на вечерние курсы для поднятия своего культурного уровня. Путешествую. Моего типа быстро хватит инфаркт, и он подохнет, оставив мне ту сумму, на которую застраховал свою жизнь. Я никогда не забывала доброе старое время, своих рабочих увлечений и потому беру прежнего мужа в любовники и принимаю его с шампанским. И так далее и тому подобное, пока не надоест.

К пятидесяти годам, находясь еще в хорошей форме, я возвращаюсь на завод, чтобы вновь встретиться с друзьями и повеселиться, пока не состарилась. Я несколько цинична, но, кроме шуток, мне действительно нужен отпуск длиною в четверть века.

На двери одной из заводских уборных написано фломастером: «Бывают годы, когда не хочется ровно ничего делать!» И все делают. И работу, и все прочее. И как-то эти годы проходят — немного хуже или немного лучше. Вкалывают, думая о другом.

Уж и не знаю, о чем мечтать. Я не способна стать на иной путь. Не знаю даже, что предпочитаю: город или деревню. Делаю вид, что колеблюсь между кругосветным путешествием и отшельничеством. Хотела бы стать свободной, но не могу жить без мужа и друзей. Воображаю себя авантюристкой и схожу с ума из-за потерянного портмоне. Мне нравятся красивые дамы, но я их презираю за паразитическую жизнь, а сама провожу жизнь в отвратительных запятнанных блузах.

Задаю себе глупые вопросы, выворачиваю ум наизнанку, ища выхода из безвыходного отчаяния. Внушая всем омерзение из-за отвратительного своего характера, я жажду, чтобы передо мной преклонялись как перед святой. Прихожу в исступление от завода, работая там год за годом, но ничего не предпринимаю, чтобы уйти. Приобрести профессию? Каким образом? Какую? Машинистки? Медицинской сестры? Ничего меня не интересует. Я восторгаюсь только абсолютно недостижимым. Думаю, что все мое несчастье коренится в руках: я не люблю работать руками.

Мне остается лишь, постепенно заменяя принуждение самооправданием, химеры — бреднями, ждать приближения старости. Даже не старости. Скорее приконченности, изношенности до мозга костей и уже полной неспособности внятно рассказать о своей печальной жизни. Успокоение наступит с исчезновением воспоминаний. Голова моя будет отсчитывать только минуты молчания, а сердце, которое всего лишь мышца, будет жаждать одного лишь покоя. Я умру скрюченной. Так и должно быть. Никто в этом не виноват.

Но до этого еще не дошло. Передо мной дни и годы жизни. Буду продолжать жить и любить, любовью-подпоркой, человека, который находится в моем доме.

Прохожу мимо доски с надписью «Сен-Бриё». Сен-Бриё, его собор, его знаменитая бухта, его борьба рабочих. Бретонские рабочие посылают к черту хозяев! Бр…

Заворачиваю за угол, и передо мной — мой дом, он не велик и не мал — средний. В кухне горит свет.

Шаги мои убыстряются. Как-никак привязываешься к своему, нашему, моему, не имея ничего другого взамен. Все горести и надежды сконцентрированы именно там. Отчаявшаяся любовь всегда чересчур пресна — варится в суповой кастрюле. Но мои кастрюли принадлежат именно мне. Я ведь тоже слегка собственница. Когда идет дождь, запрятавшись к себе в постель, чувствуешь себя в безопасности.

Он там. Ждет меня. Уложил ребенка пораньше и старательно готовит ужин для нас двоих. Он знает, что я вернусь. Чувствует мое приближение. Бросает взгляд в окно и пытается прозреть меня сквозь ночь. Ощущаю, как чутко прислушивается к звукам извне, подкарауливая мой приход, — невольно встревоженный, но не злой.

Медленно открою дверь.

Направляюсь к нему с улыбкой. Сразу успокоившись, он встретит мое появление словно бы равнодушно.

А я просто скажу: «Хочу тебя».

Он возьмет меня за руку, запустит пальцы мне в волосы и притянет мое лицо к своему плечу.

Возбужденная горячностью его вновь обретенного тела, я прижму его к себе. Мы не пророним ни слова. Возможно, у меня выкатится слеза радости.

Я буду гладить его затылок. Он просунет руки под мой пуловер и ласково коснется моих грудей.

Расстегнув его рубашку, я укушу соски, затерявшиеся на его волосатой груди. Он откинет назад голову и засмеется от наслаждения.

Я поцелую каждую ресничку, каждую складочку на его прикрытых веках.

Он будет одной рукой держать меня за шею, и в голове моей зароятся тысячи желаний.

Обнаженные, мы сольемся. Я почувствую, как кровь наша быстро и наполненно запульсирует в унисон.

Мы замрем.

И вот неистовое солнце воссияет из наших желаний. Начнем целоваться. Сходя с ума от радости. Готовые начать вновь.

Любовь.

Все возможно.

Я тебя люблю.

Дверь. Вот она, моя дверь, — передо мной. Замираю. Волнение парализует меня. Через мгновение…

Осторожно вставляю ключ. Толкаю дверь. В доме ни звука. Иду на кухню. Тишина. Неподвижность. Никого.

На столе записка, нацарапано:

«Мне тоже необходимы несколько дней отдыха и раздумий. Малыш у твоей матери. Целую».

Все рушится.

Что со мной?

Слезы. Тошнота.

Скорее сесть.

Какое свинство, ушел, позабыв погасить свет!