Поэзия народов СССР IV-XVIII веков

Я обращаю сбивчивую речь

К тебе, господь, не в суетности праздной,

А чтоб в огне отчаяния сжечь

Овладевающие мной соблазны.

Пусть дым кадильницы души моей,

Сколь я ни грешен, духом сколь ни беден,

Тебе угодней будет и милей,

Чем воскуренья праздничных обеден.

Мой стон истошный, ставший песнопеньем,

Прими не с гневом, а с благоволеньем.

Из дальних келий, тайных уголков

Достал я слово, как со дна колодца,

Пусть дым сожжения моих грехов

К тебе, всемилосердный, вознесется!

Когда перед тобой предстану я

С застывшей на губах мольбой бесплодной,

Пусть жертва добровольная моя

Тебе не будет столь же неугодной,

Как стон Иакова в краю глухом^{27}

Иль попиранье твоего закона

Правителем греховным Вавилона^{28},

Как сказано в Писании святом.

Мой дар тебе пусть будет, всеблагому,

Угоден.

Пусть тебя он ублажит,

Как дым кадильниц в скинии Силома^{29},

Которую воссоздал царь Давид.

Кивот, освобожденный от плененья,

Давид поставил там на много дней.^{30}

Да будет таковым и возрожденье

Погрязнувшей в грехах души моей!

Час настает, и громкий судный глас

Уже гремит в ущелиях отмщенья.

Он нас зовет и порождает в нас

Страстей противоборных столкновенье.

И сонмы сил, недобрых и благих —

Любовь и гнев, проклятья и молитвы, —

Блистают острием мечей своих

И дух мой превращают в поле битвы!

И снова дух смятен мой, как вначале,

Когда я благодати не обрел,

Которую апостол Павел^{31} счел

Превыше Моисеевых скрижалей^{32}.

Мне ведомо, что близок день суда,

И на суде нас уличат во многом,

Но божий суд не есть ли встреча с богом?

Где будет суд — я поспешу туда!

Я пред тобой, о господи, склонюсь

И, отречась от жизни быстротечной.

Не к вечности ль твоей я приобщусь,

Хоть эта вечность будет мукой вечной?

Я грешен был, я преступал закон,

Я за грехи достоин наказанья

Страшней, чем мука варварских племен,

Поверженных твоею гневной дланью.

Для филистимлян^{33} и едомитян^{34}

Годами ты отмерил наказанье,

Но вечный огнь в удел мне будет дан

За все мои сомненья и деянья.

Ждет Страшный суд меня, но до тех пор

Удел при жизни выпал мне не лучший:

При жизни обречен я на позор

И ожиданье кары неминучей.

Нас вознести иль превратить во прах,

Низвергнуть в ад иль даровать спасенье

Во всем ты властен, все в твоих руках,

Приявший муки в наше искупленье!

Взывал ты, повторял священный стих,

Склонялся пред отцом своим небесным,

Судящим по делам сынов своих,

Не обольщаясь рвеньем их словесным.

Страдал твой род в египетском плену,

Но не дал ты ему лишиться веры.

С кем, Моисей, сравнить тебя дерзну,

Найду ли я достойные примеры?

Я грешен, я упрям в грехе своем,

Я — варвар, недостойный божья слова.

Та кара, коей предан был Содом^{35},

И по моим грехам не столь сурова.

Как Ханаан^{36}, грехом я осквернен,

Я — Амалик^{37}, меня нельзя наставить,

Как идолообитель Вавилон,

Меня разрушить легче, чем исправить.

Обломком жалким я встаю из мглы,

На мне лежит проклятье, грех Иудин^{38}.

Как древний Тир^{39}, достоин я хулы,

Я, как Сидон^{40}, порочен и подсуден.

Я старца одряхлевшего слабей

От дней развратных и от жизни шумной.

Я — голубь, кроткий в глупости своей,

А не в своей смиренности разумной.

Я как яйцо, где скрыт змеиный яд.

Ехидна я, что львицей почиталась.

Я — Иерусалим, старинный град

Пред тем, как от него лишь пыль осталась.

Я — человек, чья сущность не чиста.

Шатер пустой, не избежавший бедствий.

Я — крепость, чьи сокрушены врата,

Наследникам ненужное наследство.

Я — дом, но дом забытый испокон.

И чтоб его избавить от проклятья,

Он должен быть очищен, обновлен,

Обмазан глиной божьей благодати.

А у меня нет для спасенья сил,

Я слаб, я сломлен тяжкими грехами,

И справедливейший определил

При жизни место мне в зловонной яме.

Я изгнан, я отвержен, я забыт,

Смятен я духом, жалок я обличьем.

Я — тот талант, который был зарыт

Рабом лукавым, как глаголет притча.^{41}

Всех душ и всякой плоти созидатель,

Многоусердный в милости своей,

Дай верить мне, как верил Моисей —

Пророк, твоей достойный благодати.

Дай завершить мне книгу песнопений

Достойною твоих благословений.

В обитель, где ты должен нас принять,

Я начал путь свой, плача и стеная,

Дай грех мне искупить и злаком стать,

Возликовать при сборе урожая.

И как грехи мои ни велики,

Не дай иссякнуть слез моих истокам,

И, как гонимых, ты не обреки

Мой дух и сердце засухе жестокой,

Пред тем как мы услышим неба глас,

А небо — глас земли, где сонмы нас…

Пусть чистая молитва и елей,

Все, что тебе святыми воздается,

Проникнет в суть души моей скорей,

Чем тела оскверненного коснется.

О господи, я — глина, ты — творец,

Спаси меня, небесный мой отец.

Чтоб на земле мне духом укрепиться,

Чтоб в час, когда вступлю я в мир иной

И небо ты разверзнешь предо мной,

Я б мог его сияньем насладиться,

Чтоб под небесным этим светом впредь,

Как воску, не растаять, не сгореть.

Дай, боже, силу мне, изнеможенному,

Дай духом мне воспрянуть, обделенному.

Перед концом моим, возможно скорым,

Сведи меня с порочного пути,

Хоть я истерзан совести укором,

А не усилием тебя найти.

Меня, земною тронутого скверной,

Услышь, о боже, со своих высот.

Возьми залог моей мольбы усердной

И дай мне благодать своих щедрот.

Своим небесным светом освети

Мой слабый стон, глухое покаянье,

И слово из Священного писанья,

Что в эту книгу тщусь я привнести.

Меня, мой благодетель совершенный,

Хоть жалости не стою, пожалей,

И вместо меди звонкой, но презренной,

Даруй мне злато милости своей.

Не повергай меня в смертельный страх,

Ты не ожесточай мой дух скорбящий,

Не обреки бесплодным быть в трудах,

Как пахаря на почве неродящей.

Не дай мне лишь стенать, а слез не лить,

В мучениях рожать и не родить,

Быть тучею, а влагой не пролиться,

Но достигать, хоть и всегда стремиться,

За помощью к бездушным приходить,

Рыдать без утешенья, без ответа,

Не дан мне у неслышащих просить.

Не дай, господь, мне жертву приносить

И знать, что неугодна жертва эта.

И заклинать того, кто глух и нем.

Не дай во сне иль наяву однажды

Тебя на миг увидеть, лишь затем,

Чтобы не утолить извечной жажды!

И до того, как мой услышишь зов,

Услышь мои, о боже, покаянья

И соразмерно с тяжестью грехов

Не назначай покуда наказанья.

Щадящий, пощади, спаси, спасающий,

Освободи меня, освобождающий.

Не дай сойти с пути; прости, прощающий;

От бед оборони, обороняющий.

Недуг мой исцели, всеисцеляющий,

И путь мой озари, всеозаряющий.

За прегрешенья не карай, карающий.

Прости мой долг, от долга избавляющий,

С врагами примири, всепримиряющий.

Когда в последний раз, в последний миг

Я подниму слабеющие вежды,

Пусть мне случится твой увидеть лик,

Дарующий спасенье и надежды.

И мой последний вздох в последний час

Пусть мне минувшей жизни будет слаще.

Пусть ангел твой с меня не сводит глаз,

Ведя дорогой страшной, но манящей.

Когда умру, моей душе яви

Дух небожителей, дух бестелесный

Тех, кто дорогой веры и любви

Пришел, о боже, в твои чертог небесный.

Не воздавай мне за мои грехи.

Пусть будет принят дух мой и мире лучшем.

Не дай, спаситель, волка в пастухи

Твоей больной овце, овце заблудшей.

Погрязшему в долгах даруй прощенье,

Погибшему в грехах пошли спасенье.

Ты, жаждущим дающий утоленье,

Ужели в мире не рассеешь тьму,

Ужель меня лишишь благоволенья,

Изменишь милосердью своему?

Ужели мне откажешь в состраданье,

Ты, тот единый, в ком оно живет?

Цветок, утратишь ли благоуханье,

Засохнешь ли, о благодатный плод?

Ужель животворящие деянья

Ты прекратишь, о, наше упованье?

О ты, который кроток и велик,

Ужель пренебрежешь извечной славой,

Ужели омрачишь, о боже правый,

Пречистый свой, неомраченный лик?

Ты ль не даруешь, о, мое спасенье,

Кровоточащим ранам исцеленье?

Бальзам на язвы не положишь мне?

Слепому, не пошлешь мне озаренье,

Свет предо мною не зажжешь во тьме?

Я твой проситель, раб твой дерзновенный,

Молю тебя: меня ты не покинь.

Нетленный, жизнь дарующий вселенной,

Ты, славословленный, благословенный,

Ты был и есть — твердыня всех твердынь.

Ты был и остаешься вездесущим,

Как в прошлом, так и ныне, и в грядущем,

И за пределом вечности.

Аминь!

О повелитель сущего всего,

Бесценными дарами нас дарящий,

Господь, творящий все из ничего,

Неведомый, всезнающий, страшащий,

И милосердный, и неумолимый,

Неизреченный, и непостижимый,

Невидимый, извечный, необъятный,

И ужасающий, и благодатный,

Непроницаем ты, неосязаем,

И безначален ты, и нескончаем,

Ты — то единственное, что безмерно,

Что в мире подлинно и достоверно,

Ты — то, что нам дает благословенье.

Ты — полдень без заката, свет без тени,

Единственный для нас родник покоя,

Что просветляет бытие мирское.

И безграничный ты, и вездесущий,

Ты и сладчайший мед, и хлеб насущный,

Неистощимый клад, пречистый дождь,

Вовек неиссякающая мощь.

Ты и хранитель наш, и повелитель,

Недуги наши знающий целитель,

Опора всех, всевидящее зренье,

Десница благодатного даренья,

Величьем осиянный, всем угодный,

Ходатай неустанный, царь беззлобный,

Всевидящий, и днем и ночью бдящий,

Судья, по справедливости судящий,

Взгляд негнетущий, голос утешенья,

Ты — весть, несущая успокоенье.

Твой строгий перст, всевидящее око

Остерегают смертных от порока.

Судья того, что право, что неправо,

Не вызывающая зависть слава.

Ты — светоч наш, величие без края,

Незримая дорога, но прямая.

Твой след невидим, видима лишь милость,

Она с небес на землю к нам спустилась.

Слова, что я изрек тебе во славу,

Беднее слов, которые бы мог

Услышать ты, о господи, по праву,

Когда б я не был речью столь убог.

Господь благословенный, восхваленный,

Восславленный всем сущим во вселенной,

Все то, что нам достигнуть суждено,

Твоим внушеньем мудрым рождено.

О господи, дорогу очищенья

Ты мне в моих сомненьях указуй

И, приведя меня к вратам спасенья,

Ты удовлетворись и возликуй.

Цель песнопенья твоего раба —

Не славословье и не восхваленье,

Мои слова ничтожные — мольба,

Которой жажду обрести спасенье.

Собранье песен сих, где каждый стих

Наполнен скорбью черною до края,

Сложил я — ведатель страстей людских, —

Поскольку сам в себе их порицаю.

Писал я, чтоб слова дойти могли

До христиан во всех краях земли,

Писал для тех, кто в жизнь едва вступает,

Как и для тех, кто пожил и созрел,

Для тех, кто путь земной свой завершает

И преступает роковой предел.

Для праведных писал я и для грешных,

Для утешающих и безутешных,

И для судящих, и для осужденных,

Для кающихся и грехом плененных,

Для добродеятелей и злодеев,

Для девственников и прелюбодеев,

Для всех: для родовитых и ничтожных,

Рабов забитых и князей вельможных,

Писал я равно для мужей и жен,

Тех, кто унижен, тех, кто вознесен,

Для повелителей и угнетенных,

Для оскорбителей и оскорбленных,

Для тех, кто утешал и кто утешен.

Писал равно для конных и для пеших.

Писал равно для малых и великих,

Для горожан и горцев полудиких

И для того, кто высший властелин,

Которому судья лишь бог один,

Для суетных людей и для благих,

Для иноков, отшельников святых.

И строки, полные моим страданьем,

Пусть станут для кого-то назиданьем.

Пусть кающийся в горьком прегрешенье

Найдет в моих писаньях утешенье.

Пусть обратит мой труд, мое усердье

Себе во благо человек любой.

И стих мой, став молитвой и мольбой,

Да вымолит господне милосердье!

Всем тем, кто вникнет в сущность скорбных слов,

Всем, кто постигнет суть сего творенья,

Дай, боже, искупление грехов,

Освободи от пагубных оков

Сомненья, а значит, преступленья.

Желанное даруй им отпущеиье.

Пусть слезы их обильные текут,

И голосом моим они моленья

Тебе угодные да вознесут.

К тебе да вознесется их мольба

И за меня, за твоего раба.

Пусть, боже, на рабов твоих покорных,

На всех, раскаявшихся, кто прочтет

С участьем книгу этих песен скорбных,

Твой свет и благодать да снизойдет!

И если примешь тех, кто вслед за мной

Придет к тебе с моей мольбой усердной,

Врата своей обители святой

Открой и мне, о боже милосердный!

И если слезная моя мольба

Прольется, словно дождь, грехи смывая,

То и меня, ничтожного раба,

Омоет пусть его вода живая.

И если ты спасешь, о боже, всех,

Согласных с мыслью, мною изреченной,

Ты и меня, простив мой тяжкий грех,

Спаси, о господи благословенный!

И если песнь моя в душе иной

Родит тебе угодные понятья,

Ты и меня, отец небесный мой,

Не обдели своею благодатью!

И если те, кто мой постигнет стих,

Возденут ввысь дрожащие десницы,

Пусть боль стенаний горестных моих

С молитвой чистой их соединится.

И если сказанные в книге сей

Тебе мои угодны будут речи,

То в многощедрой милости своей

Будь милосерден и к моим предтечам.

И если поколеблется, скорбя,

В священной вере некто, духом нищий,

Пусть он, воспрянув, в книге сей отыщет

Опору, уповая на тебя!

Коль маловер однажды устрашится,

Что храм его надежд не устоит,

Пусть этот шаткий храм твоя десница

Строками книги скорбной укрепит.

Когда недугом мучимый жестоко

Почти утратит кто-то с жизнью связь,

Пусть обретет он силу в этих строках

И возродится вновь, тебе молясь!

И если смертный страх или сомненье

Вдруг овладеют кем-то из людей,

Пусть в книге он найдет успокоенье,

Найдет покой по благости твоей!

И если груз грехов неискупленных

Потянет в пропасть грешника, пусть он

Всей сутью слов, тобою мне внушенных,

Спасен навечно будет и прощен!

И если где-то грешник есть, который

Не минет сатанинской западни,

Дозволь, чтоб труд мой был ему опорой

И сам безумца светом осени.

И если кто-то в гибельной гордыне

Слова святых молитв забыть готов,

Дозволь, чтоб я вернул его к святыне

Могуществом тобой внушенных слов.

И тех, кто в сатанинском ослепленье

Уверует в презренную тщету,

Мне книгой скорбных этих песнопений

Дозволь вернуть к причастью и кресту.

И ураган неверия, взметенный

Как над водой, над душами людей,

Смири моею песней, вдохновленной

Божественною милостью твоей!

Сей труд, что начинал я с упованьем

И с именем твоим,

Ты заверши,

Чтоб песнопенье стало врачеваньем,

Целящим раны тела и души.

И если труд мой скромный завершится

С твоим благословением святым,

Пусть дух господень в нем соединится

Со скудным вдохновением моим.

Тобой дарованное озаренье

Не погаси.

Мой разум не покинь,

Но вновь и вновь приемли восхвалеиья

От твоего служителя.

Аминь!

И наступает срок сказать мне честно

О прегрешеньях дней моих и лет.

Но в час, когда пора держать ответ,

Моя душа робка и бессловесна.

И если я припомню все, что было,

И воды моря превращу в чернила,

И, как пергаменты, я расстелю

Все склоны гор пологие и дали,

И тростники на перья изрублю,

То и тогда при помощи письма

Я перечислю, господи, едва ли

Мои грехи, которых тьма и тьма.

И если кедр ливанский в три обхвата

Свалю я, сделав рычагом весов,

На чаше их и тяжесть Арарата

Не перетянет всех моих грехов.

Я — древо, на котором веток много,

Но зрелых я плодов не оброню.

Как та смоковница, по воле бога

Бесплоден я, засохший на корню.^{42}

Смоковница, украшенная кроной.

Манит шумящею листвой зеленой

Усталых путников издалека.

Но подойдет к ней путник изнуренный,

И ни плода не сыщет, ни цветка.

Она — предмет презрения и брани,

Оставленная, как напоминанье,

Как некий тусклый образ душ людских,

Запятнанных греховностью и ложью,

Подвергнутых навек проклятью божью,

Погрязших в омуте грехов мирских.

Бывает, потом политые пашни,

Зерно приемля, хлеба не родят,

И пахарь, труд оплакавши вчерашний,

Уходит прочь, куда глаза глядят.

Душа, храня пристойности обличье,

Ты, как смоковница, листвой шуршишь,

Но, как смоковница в старинной притче,

Бесплодия и ты не избежишь.

Душа моя, как выгребная яма.

Ты вобрала, чтоб погубить меня,

Грехи всех смертных — со времен Адама

Свершенные до нынешнего дня.

Ты копишь то, что богу не угодно,

И потому презренна и бесплодна.

Я сам отяготил себя грехами,

Я над собой самим свершаю суд.

Я буду побивать себя словами,

Как из пращи камнями зверя бьют.

Я в мире жил и нагрешил премного,

И ныне я вступаю в смертный бой, —

Как некий враг с врагом во имя бога,

Я насмерть биться буду сам с собой.

В сокрытых мной пороках, и желаньях,

И помыслах, в которых был лукав,

Винюсь, как в совершенных злодеяньях,

Перед тобою на колени пав.

Молюсь тебе, живу единой верой,

Что ты, который милосердней всех,

Свою отмеришь милость той же мерой,

Которой мерю я свой тяжкий грех.

Ты не откажешь дать мне подаянье,

И чем неизлечимей мой недуг,

Тем большее искусство врачеванья

Ты явишь мне, и я воспряну вдруг.

Чем больший долг простишь ты мне с любовью,

Чем милосердней будешь и щедрей,

Тем истовей польется славословье

Мое, как в притче праведной: твоей.

О господи, в тебе одном спасенье,

Даешь ты справедливость нам в даренье.

Лишь от твоей десницы обновленье,

И силы нам от твоего перста,

От милосердия нам искупленье,

От лика — вся земная красота,

От твоего чела — нам озаренье,

От твоего дыханья — вдохновенье,

От твоего участья — доброта,

От твоего елея — умиленье,

От знаменья — благое разуменье,

Что наши скорбь и радость — все тщета.

Лишь ты даруешь нам освобожденье

От страха, от преступного сомненья,

Ты вкладываешь слово нам в уста.

Достоин ты земного восхваленья,

Молитв, небесного благословенья.

Лишь ты один вселенной лепота,

Все в мире сущее, все поколенья

Возносят к небесам тебе моленья.

Молитва наша свята и чиста.

Аминь!

С тех пор, как гибели себя обрек,

Уже я не восстал как человек,

Вновь не обрел в себе я человека,

Как сказано в Писании святом.

Сойдя с пути, что праведен от века,

На этот путь я не вступил потом.

Хоть рассказал я в предыдущих главах

Про все грехи мои, но, стыд поправ,

Напомню вновь я о делах неправых,

О злодеяньях, о путях лукавых,

Не изменяя слогу прежних глав.

О господи, я — грешник, я — злодей,

Я заслужил твой лютый гиев и кару.

Ничтожностью, греховностью своей

Себя я уподобил Велиару^{43}.

Своею нерадивостью и ленью

Я сам себя подвергнул осужденью,

Обрек себя на горе и позор.

И демоны мои возликовали,

В бесовском хороводе заплясали,

И пляшут и ликуют до сих пор.

Удары тайные я принял, боже,

Предуготованные мне судьбой.

Я не отверг отвергнутых тобой,

Наоборот, их силы приумножил.

Бесовской я и сам грешил игрой,

И сам плясал я с бесами порой.

Они же имя божье поносили.

Но я греха не отвергал в бессилье,

Себе не говорил я — не греши!

Я грех творил,

И черви подточили

Поникнувший цветок моей души.

Я погубителей моих незримых

Не вскармливал, но не уничтожал.

Я сам невольно силы умножал

Гонителей моих непримиримых.

Я разрушителям, исчадью ада,

Был преданнее, нежели творцу.

Не сладость я вкушал, а горечь яда,

И вот приходят дни мои к концу.

Я устрашен греховностью моей.

О, горе мне, позор и поруганье!

Как перед взором праведных людей

Предстать мне после моего признанья?

Всех лучше знаю, сколь мой грех велик,

Мне горло сжал отчаяния крик.

Когда способность мне была б дана

То видеть, что никто узреть не может,

Узрел бы я: душа моя черна,

Как идолопоклонник в храме божьем.

Понеже грехородной силы страсть

И идолов богопротивных власть

Сказать воистину — одно и то же.

В кромешной тьме, у жизни на краю,

По гибельной тропе иду и ныне,

Мой дух бессмертный — благодать твою

Я превратил в бесплодные пустыни.

Могу ли человеком я считаться,

Когда причислен я к творящим зло,

И существом разумным называться,

Когда в меня безумие вошло?

Хоть я и зрячий, но слепого хуже.

Внутри себя свет погасив, теперь

Я не могу прослыть ученым мужем —

К Познанью сам себе закрыл я дверь.

Слыть многомудрым, свыше просветленным

Я, погубивший душу, не могу,

И, просто существом одушевленным

Себя назвавши, я и то солгу.

Среди кувшинов я — кувшин негодный.

В гранитной кладке — камень инородный.

Я в сонме избранных — избранник ложный.

Я в сонме призванных — глупец ничтожный.

И, устрашенный смертью, ибо грешен,

Покинут всеми я, а кем утешен?

Пророк Иеремия говорил,

Что некий древний град падет в бессилье^{44},

Так и меня страданья истощили,

Погиб я, потеряв остаток сил…

Как дерева червями, ткани молью,

Изъеден я своей сердечной болью.

Я истончился, словно паутина.

Моя греховность этому причина.

Я прекращаю век свой, исчезая,

Как утренний туман, роса ночная.

Я на людей надеялся, но ложно:

Надежда лишь на господа возможна.

И ныне, о содеянном скорбя,

Я, проклятый и очерненный скверной,

Надеюсь, боже, только на тебя,

Исполненного милости безмерной.

И на кресте ты никого не клял,

Терпя страданья, не ожесточился,

Когда к отцу небесному взывал

И за своих мучителей молился.

Подай мне весть, чтоб мой услышал слух,

Даруй надежду в жизни быстротечной

И в час, когда тебе свой жалкий дух

Я возвращу,

Даруй мне дух свой вечный.

Аминь!

Непостижимый взору и уму,

Ты, без кого ни слова нет, ни дела,

Определяющий предел всему

И только сам не знающий предела.

Нам без тебя ни света нет, ни тьмы,

Ты слышишь наши стоны, зришь несчастья.

Невидим ты, но все, что видим мы,

Померкло бы без твоего участья.

Ты — недоступен для рабов своих,

Но близок в вышине своей нездешней.

Целитель жесточайших ран людских

И утешитель боли неутешной!

Узри, о боже, взор мой безутешный

И сердце, что раскрыл я пред тобой.

На путь наставь мой разум многогрешный,

Но будь целителем, а не судьей.

Неверью и сомненьям нет предела,

Но, чтоб греха избегнуть, дай мне сил.

Мой дух еще не отрешен от тела,

И страшен грех, что тело осквернил.

Скорблю, что дух и разум не едины,

Что на добро надежды нет в сердцах.

Скорблю, что создан человек из глины,

Замешанной на низменных страстях.

Скорблю, что нас, людей, наш ум усердный

Не сделал совершеннее скотов,

И грязью мы отмечены, и скверной,

И памятью содеянных грехов.

Что каждый совершил и что утратил,

Мутит молитву нашу, застит взгляд,

И мы, сжимая плуга рукояти,

Дрожа от страха, все глядим назад.

Мы, смертные, пленяемся ничтожным,

И не умеем мы глядеть вперед,

И в поединке истинного с ложным

Неистинное чаще верх берет.

И боль утрат идет вослед за нами,

И всюду тьма, и пелена у глаз.

И приговор возмездья пишет память

В суде сознанья каждого из нас.

О, горе, если бог нага отвернется

И поразит нас гром его речей

И вечное величие столкнется

С мгновенного ннчтожностью людей.

Растратил я, гонясь за наслажденьем,

Свой драгоценный дар, пропал мой труд.

Пусть божьей справедливости каменья

Меня, греховного, нещадно бьют.

Я путь прошел, но свет моих трудов

В потемках неусердья был не ярок.

Я не оставил по себе следов,

И свет погас, и догорел огарок.

Мой слабый ум немногое постиг

И потерял способность постиженья,

И онемел греховный мой язык

Без права отвечать на обвиненья.

Чадит лампада тусклая моя,

Мое напоминая нераденье,

И стерто имя в книге бытия,

И вписаны укор и осужденье.

Я вижу воина — и смерти жду,

Церковника я вижу — жду проклятья,

Идет мудрец — предчувствую беду,

Идет гонец — могу лишь горя ждать я.

Кто сердцем чист — порог мой обойдет,

Благочестивый горько упрекнет,

Навстречу мне не сделает и шага.

Водой испытан буду — захлебнусь,

От испытанья зельем не очнусь,

Услышу тихий шорох — устрашусь,

Протянут руку — в страхе отшатнусь,

Учую зло во всем сулящем благо!

На пир я буду позван — не явлюсь,

На суд твой буду призван — онемею.

Ниц упаду, слезами обольюсь,

Как будто говорить я не умею.

Мне стрелы изнутри пронзили грудь,

Слились в большую рану все сомненья,

Терплю я муку, не могу вздохнуть,

Ни днесь, ни впредь не жду отдохновенья.

Услышь, о боже, вопль души моей,

Последний стон мой, ставший песнопеньем,

Стон, слившийся со стонами людей,

Тебя молящих о моем спасенье.

Нас, жалких обитателей земли,

Ты сам из праха сотворил земного,

Что делать нам, наставь и повели!

Услышь мое беспомощное слово!

Ты, сущий в каждой твари, что живет,

Превозносимый каждой тварью сущей,

Покой душевный от своих щедрот

Даруй нам в жизни сей быстротекущей!

И я один из тех, чья жизнь сурова.

Чьи слезы льются, как весной поток,

И кто стенанья превращает в слово —

В песнь с однозвучным окончаньем строк.

И стих, певучий от таких созвучий,

Щемит сердца, когда звучит в тиши.

Единозвучье раскрывает лучше

Невидимую миру боль души.

Я жил на свете горестно и сиро

И, как гласят Писания слова,

Душа, что не вполне мертва для мира,

Для бога не вполне еще жива.

Не знаю — эта песня хороша ль,

Но строки ныне с самого начала

Я рифмовал, чтобы моя печаль

Еще сильней и горестней звучала.

Сокровищ царских жалкий расхититель,

Я наказанью предан с давних лет,

И призовет меня казнохранитель,

Чтоб, казнокрад, я дал ему ответ.

Томлюсь в темнице без воды и пищи,

Томлюсь, мои печали велики,

Мой долг — пятьсот талантов, но я, нищий,

Давно растратил и золотники.

И чтобы сердцу в песне изливаться,

Я здесь избрал особый лад строки,

Чтоб каждый стих вершился звуком «и»,

Что означает также цифру «двадцать».

Бушует нищета, как пламень горна,

В закладе сердце и душа моя,

За всю вину моих деяний черных

Сурово спросит грозный судия.

И подступает страх, меня пронзая

Своим мечом безжалостным, когда

Задумываюсь я и понимаю

Неотвратимость Страшного суда.

Я, суетный, подверженный сомненьям,

Уже сегодня слышу божий глас

И мучусь, будто в огненной геенне

Мой дух и плоть горят уже сейчас.

Все, чем владел, растратил я и прожил,

А что копил я столько лет подряд,

Презренно, и в сокровищницу божью,

Что я стяжал, того не поместят.

Плоть нечиста моя и взгляд мутится,

Но, взор молящий устремивши ввысь,

Прошу тебя, небесная царица:

Ты за меня пред господом вступись!

Моим грехам да будет отпущенье,

Пусть мне вина простится, умоли,

И пусть вовек дымятся воскуренья,

К тебе от нас летящие с земли.

Что, кроме щедрых слез и жалких строк,

В дар милостивцу принести я мог?

Как мне содеянное мной измерить?

Я быстрой мысли торопил крыла,

Но мысль моя размер моей потери

Все ж охватить собою не могла.

Нет края, нет конца перечисленью

Грехов, в которых я повинен сам.

Я чашу малодушья и сомненья,

Как чашу смерти, подношу к губам.

Боль нестерпимая во мне таится,

Рождаясь, я не в силах разродиться,

И стрелы в сердце мне вонзают яд.

Жар лихорадки почки мне сжигает,

Мои мученья печень разрывают,

И желчь, скопившись, к горлу подступает,

Мою гортань стенания теснят,

Все члены тела, хоть они едины,

Друг с другом, словно смертные враги,

Меня губя, вступают в поединок,

О пресвятая дева, помоги!

О матерь божья, я твой раб презренный,

Я грешник, чьи сомненья велики,

И все же я молю тебя смиренно:

Из тьмы грехов меня ты извлеки.

О милосердный, ниспошли мне сил,

О всеблагий, пусть будет мне примером

Заблудший раб, что многожды грешил,

Но все ж ступил на путь добра и веры.

Пусть лишь в преддверье рокового дня,

Пред самой смертью встал на путь он правый,

Творивший зло, он праведней меня,

В ком дремлет соучастник — дух лукавый.

Тот дух могуч, а сам и духом слаб,

Мой искуситель у меня под боком.

Двойник мой, он — не твой смиренный раб,

А потакатель всем моим порокам.

Ведя меня дорогой суеты,

Со мною искуситель неразлучен.

Мой враг, исток моих сомнений жгучих,

А сколь их много, — знаешь только ты!

Но кто грешит, тот кается потом,

И платим мы за радости страданьем.

И я склоняюсь пред тобой челом,

Согбенный прегрешеньями в былом

И просветленный поздним покаяньем.

Я повтореньем истины грешу,

И оттого моя не легче участь,

Но я не царства божьего прошу,

Мне б жизнь влачить, немного меньше мучась.

Не пребывать мне в райской тишине,

Причисленному к сонму вознесенных,

Среди безгрешных душ не место мне,

Мне место средь живых, но сокрушенных.

Я улыбаюсь, будто свету рад,

А про себя свою стезю кляну я,

Лицо мое спокойно, только взгляд

Горит, смятенье духа доказуя.

Со сладкою и горькою едой —

Перед собою я держу два блюда.

Держу перед собою два сосуда:

Один с отравой, с благостью другой.

Две печи есть: одна красна от жара,

Пока другая стынет без огня.

Две длани надо мною: для удара

И для того, чтоб отстранить меня.

На небесах два облака застыло —

Одно несет нам огнь, другое — град.

Тому, что будет, и тому, что было,

Две укоризны с уст моих летят.

Две жалобы летят незаглушимых —

В одной мольба, в другой укора знак.

И в сердце слабый свет надежды мнимой

И горькой скорби безнадежный мрак.

Два ливня хлещут: ливень стрел свистящий

И камнепад, грозящий всей земле.

Восходит солнце — жжет нас зной палящий,

Заходит солнце — нам темно во мгле.

Карающую занесешь десницу,

Я возмолюсь: «Казни меня скорей!»

Рука дарующая мне примнится —

Приблизиться я не посмею к ней.

Речь о грехе зайдет — приду в смятенье,

О святости — пойму свою вину.

Открыто мне дадут благословенье —

Украдкою себя я прокляну.

Я похвалу услышу — опровергну,

В ней заподозрю ложность и тщету.

Подвергнусь я хуле немилосердной —

Я слишком малою ее сочту.

Пусть осмеют, пусть предадут позору —

Сочту возмездье правым и смирюсь.

Мне пожелают люди смерти скорой,

Чтоб их слова сбылись, — я помолюсь!

Когда б небесный гром меня сразил,

Я принял бы его, как избавленье.

Я книгу прав своих давно закрыл —

Ни оправданья нет мне, ни спасенья!

В тот лучший мир я поспешил бы сам,

Когда бы не страшился наказанья.

Беда идущему по двум стезям,

Как говорит Священное писанье.

Ужели ты не слышишь, всеблагой,

Рыданий и мольбы моей усердной?

Ужели ты не видишь, милосердный:

Я — пленник зла — стою перед тобой?

Я жду, в своем погрязши заблужденье,

Твое добро на зло мое в ответ.

Я, обреченный, жду благословенья.

Слепой, я жажду твой увидеть свет.

Протянется ль твоя десница, боже,

Чтоб тонущего грешника спасти?

Когда персты на раны мне возложишь,

Когда с неверного сведешь пути?

Научит ли твое долготерпенье

Усердью неприлежного меня,

И будет ли твое благоволенье,

Чтобы очистить грешного меня.

Заблудший раб, найду ли я покой

Под милосердною твоею дланью,

Чтоб, грешному, спрямить мне путь кривой,

Забрезжит ли вдали твое сиянье?

Я человек, чья совесть нечиста,

И лишь в тебе надежда очищенья.

Я проклят, и твоя лишь доброта

В меня вселяет веру во спасенье.

Я ныне приобщаюсь тайн святых

И в них ищу, рыдая, утешенье.

Я вижу: в поднятых перстах твоих —

Мне, многогрешному, благословенье,

Лишь ты один способен даровать

Мне, угнетенному, освобожденье

И молвить слово, чтобы ниспослать

Рабу смятенному успокоенье.

Очищен я твоею чистотой.

Твой взгляд — моим страданьям облегченье,

И капля крови, пролитой тобой,

Освобождает душу от мученья.

Без помощи господней кто я есмь?

Мне мощь твоя дарует свет надежды,

Твой мир, смятенному, — мне светоч здесь

Днесь и покуда не смежу я вежды.

И нет в тебе и малой доли тьмы,

Как вне тебя нет ни добра, ни света.

Ты — надо всем, тебе подвластны мы.

Тебе, господь, да будет слава спета.

Аминь!

Подталкиваем дьявольской рукой

И соблазняем леностью привычной,

И я утратил прежний облик свой,

Свое первоначальное обличье.

А если так, то ныне мне пристало

Сказать, в чем грешен, как я прожил век,

Сказать пред миром, что со мною стало,

На что, ничтожный, я себя обрек.

Себе кажусь я книгою сейчас.

Я — книга воплей, стонов и сомнений,

Похожая на книгу тех видений,

Что Иезекииль узрел в свой час.^{45}

Я — город, но без башен и ворот.

Я — дом, где нету очага зимою.

Я — горькая вода, и тех, кто пьет,

Я не способен напоить собою.

Я — сад, который высох и заглох.

Я — поле, тучное травою сорной.

Я — нива, что предуготовал бог,

Но почву дьявол распахал проворно.

Я — древо, потерявшее плоды,

Годящееся только для сожженья.

Я — саженец, засохший без воды,

Светильник, потерявший дар свечснья.

И новые стенанья, плач глухой

Я облекаю в прежние созвучья.

Беспомощен зубовный скрежет мой,

И горек мой позор, и слезы жгучи.

Гнев над моей душой неумолимый,

Над грешной плотью огнь неугасимый.

Печать греха легла мне на чело.

Достоин казни я, творящий зло.

Боль, посланную с неба, на земле

Приемлю я, погрязнувший во зле.

Что ждет меня — заранее известно:

Как кучи плевел, превращусь я в дым.

И возвещает снова глас небесный

О том, что мой недуг — неисцелим.

Я каюсь, чтоб меня услышал мир.

И, правда, может, схож я с той блудницей,

О коей у Исайи говорится

Во притче про надменный город Тир.^{46}

Но если скорбь блудницы позабытой

Из тьмы времен пророк донес до нас,

Как должен я взывать в свою защиту,

Как должен прозвучать мой скорбный глас?

Мне ведомо,

Пришествие господне

Настанет,

Я дрожу уже сегодня.

И, думая о страшном Судном дне,

Предвижу нескончаемые муки,

И к небесам я простираю руки,

И жду возмездия, и страшно мне.

Что будет — все я знаю наперед.

Но и предвидя все свои страданья,

И зная, что меня в грядущем ждет,

Я все же нерадив на покаянья.

Но в страшный час меня ты не покинь,

О господи, отец наш всемогущий,

Чадолюбивый, добрый, вездесущий,

Прощающий своих сынов.

Аминь!

Я, смертный, не обласканный судьбой,

Ужель к себе подобному с мольбой

Мог обращаться, горестно стеная,

Бессилия людей не понимая?

Ужель к тому я обращал моленья,

Кто сам ничтожен силой, речью слаб.

У мыслящих существ искал спасенья

Я, мыслящий, но неразумный раб?

Ужель молил людей, власть предержащих,

Владык, как и дары их преходящих?

Ужели брата я молил родного,

Который сам искал прозренья свет,

Ужели я молил отца земного,

Что сам прощенья ждал на склоне лет?

Ужели мать молил я в тишине?

Ужели ждал от той ответной вести,

Чья нежность и забота обо мне

Оборвались с мгновенной жизнью вместе?

Ужели я молил земных царей,

Не понимая, что цари земные

Способны смертным смерть нести скорей,

Чем блага жизни иль дары иные?

О нет, не к братьям, не к царям земным,

Я обращался лишь к тебе, о боже,

Лишь ты один все можешь дать живым

И после смерти воссоздать нас можешь.

Плывет пловец, захлестнутый волнами,

Его пучина бьет, а он плывет.

Покуда взмахивает он руками,

Но силы кончатся его вот-вот.

Бьют волны и бока его, и спину,

Ест соль глаза, а морю нет конца.

Оно в свою соленую пучину

Сейчас затянет бедного пловца.

Пловец плывет, но нет ему спасенья.

Он не уйдет от вздыбленных валов.

Жалчайшее господнее творенье,

Как бедный тот пловец, и я таков.

Мне говорят — понять я не пытаюсь,

Не слышу, хоть мне голос подают.

Трубит архангел — я не пробуждаюсь,

Недвижим я, хотя меня зовут.

Я позабыл все то, что раньше видел,

Черствее становясь день ото дня,

Бесчувственен я к боли, словно идол,

Хоть люди ранить норовят меня.

Мне лестно даже с идолом сравненье.

Я хуже, ибо совесть не чиста.

Презренный и достойный обвиненья

Дерзаю все ж вымаливать прощенье,

Спасенье у спасителя Христа.

Парил я на крылах души моей,

Над сонмом живших в мире сем от века,

Но, многогрешного, меня грешней

Покуда я не видел человека.

Все это взвесив на весах ума,

Я обратил к себе как прорицанье

Нетленный стих Давидова псалма:

«Со мною кто сравнится в злодеянье?»

Так что ж скажу я своему врагу?

Чье прокляну и чье ославлю имя?

Я, грешный, лишь себя клеймить могу

Словами беспощадными своими.

И мне, отягощенному виной,

Я верую, даруешь ты прощенье,

Как ныне я прощаю прегрешенья

Всем тем, кто был виновен предо мной.

Какие б я моленья возгласил,

Какие б воскурил благоуханья,

Чтоб только ты, о господи, простил

Людей, которых я порочил бранью,

Чтоб осужденного ты оправдал,

Плененному — свободу даровал,

Утешил бы скорбящих, удрученных,

Призрел обманутых и обреченных;

Чтоб скорбных духом ты уврачевал.

Когда добро намерюсь совершать я,

Чтоб ты, великий, мне прибавил сил;

Когда намерюсь произнесть проклятье,

Чтоб ты остановил и вразумил!

Чтобы в моленьях я, страдавший много,

Всем зложелателям своим простил,

Чтоб голос злобы, неугодный богу,

В ожесточенном сердце усмирил;

Чтоб я забыл вчерашние обиды.

Молясь о примиренье всех людей,

И чтоб возрадовался ты, увидев,

Каким я стал по благости твоей.

Вся жизнь — в тебе, лишь ты — бессмертье смертного,

Упорство человека неусердного.

Ты — сила слабого, богатство — скудного,

Ты — мудрость для меня, для безрассудного.

Я как пловец — ненастье, тьма и ветер

Мне ощутить мешают силу зла,

Я словно птица, что попала в сети

И гибели своей не поняла.

Не понял я, что страшен мир двуликий,

Что губит он, соблазнами маня.

Как псалмопевец говорил великий:

«Постигли беззакония меня».

Один мудрец назвал в года былые

Смерть без причины явной злом большим,

Хоть он язычник — я согласен с ним:

Мгновенной смертью правят силы злые.

Как скот бессмысленный и бессловесный,

Мы исчезаем вдруг во мраке бездны,

Не осознав сей жизни пустоту.

Мы умираем — и не ужасаемся,

Мы исчезаем — и не удивляемся,

Мы даже в час последний — не смиряемся,

Отлучены бываем — не терзаемся,

Порокам предаемся — и не каемся,

Соблазнов низких не остерегаемся,

Всему предпочитаем суету.

Смиренный Иов смерть называл покоем^{47}.

Я с ним согласен днесь и наперед,

Когда б не зло, содеянное мною,

Что в тайне для меня же сеть плетет.

На свете настоящее — ничтожно,

Грядущее — темно, былое — ложно.

Я хуже всех, моя греховна суть.

В грязи желаний я погряз по горло.

Земные страсти мне сжигают грудь.

Нетвердый разумом, иду нетвердо.

Над глиняной обителью моей

Дожди не утихают проливные,

А слабый дух мой — глины не прочней,

Соблазны мира — не добрей стихии.

Что я скажу пред тем, как умереть?

Мои деянья скудны, страсти — странны.

Из ничего мой скарб, из ветра снедь,

Усилья тщетны, радости обманны.

Когда настигнет смерть, то силы зла

Пред справедливостью должны склониться,

И заповедь, что мне дана была

Для жизни, — лишь для смерти пригодится.

Как сказано о том в Святом писанье,

Пришел посланник зла, мой давний враг,

Он отнял все, и сердца достоянье

Разграблено, и разум мой иссяк.

Я к господу, безумный, не взывал;

Чем шел быстрей, тем глубже увязал;

Стремясь к величию, терял я веру;

К безмерному стремясь — утратил меру.

Терял я большее, чем находил,

Был осторожен — лишь себе вредил.

Идти старался прямо — спотыкался,

Стремясь за лишним — нужного лишался.

Избавился от меньшего из зол,

Но гибельные страсти приобрел.

То, что искал, считал всего дороже —

Не стало оправданием моим.

В тебе одном мое спасенье, боже,

Я пред тобой склоняюсь, всеблагим.

Тебя молю я, раб твой неусердный,

Моей молитвы в гневе не отринь.

Будь милостив, отец наш милосердный,

Прибежище души моей.

Аминь!

Как ядовитый плод на древе ада,

Или враждебной ставшая родня,

Иль сыновья, предавшие меня,

Грехи меня терзают без пощады,

Все неотступнее день ото дня.

Я сердцем хмур, устами злоречив.

Мой слух неверен, взор мой похотлив.

Моя рука готова смерть нести,

Моя нога сбивается с пути.

Мой смраден вздох, походка нетверда,

Я не оставлю по себе следа.

И воля к благу у меня шатка,

Зло крепко, добродетель некрепка.

Божественный завет я позабыл.

Указанный запрет я преступил.

Я — дичь, не избежавшая стрелы,

Бежавший раб, упавший со скалы,

Я — узник, чей конец наступит вскоре,

Морской разбойник, что утонет в море.

Я робкий ратник, я свидетель лживый,

Нестойкий латник, пахарь нерадивый,

Священник, презирающий амвон,

Законник, попирающий закон,

Звонарь церковный, невпопад звонящий,

Я — проповедник, смутно говорящий,

Я — взгляд, который неприятен людям,

Ужасен ликом я и сердцем скуден,

Я — прерванная трапеза хмельная,

Я — праздник жалкий, красота смешная,

Я — сад, который высох и заглох,

Я — жнец, который жнет чертополох,

Сажающий крапиву садовод,

Мышам доставшийся пчелиный мед.

Я — без защиты брошенный старик,

В грехе упорствующий еретик,

Болтун пустой, гордец скотоподобный,

Хвастун и лжец, скупец, мздоимец злобный.

Я — леность, я — надменность, я — коварность,

Бесстыдство, черная неблагодарность,

Великолепье, жалкое обличьем,

Ничтожество, надутое величьем,

Величье, что пред низостью склонилось,

Могущество, чья сила истощилась.

Я — управитель-плут, советчик ложный,

Торгаш бессовестный, друг ненадежный,

Сосед злословящий, богатый скряга,

Чьей смерти ждут наследники как блага.

Бесчестный казначей, служитель-бражник,

Глашатай лживый, нерадивый стражник,

Я — нищий, жалкий, но высокомерный,

Правитель алчный, царь жестокосердный,

Я — вестник, с доброй вестью опоздавший,

Посредник, поводом раздора ставший,

Я — царь-изгнанник, царь, лишенный трона,

И царь-тиран, не знающий закона.

Я — воин, побежденный и несчастный.

Я — самовластный князь, судья пристрастный.

Я — полководец, робкий и бесславный,

Слуга лукавый, раб самоуправный.

Я — песня — сочинителя позор,

Для обвинителя я — приговор.

Когда-то раньше не творил я зла,

Мне отовсюду вслед неслась хвала.

Но все прошло, мой мир перевернулся,

И ныне я — носитель многих зол.

К одним пришел я, ибо обманулся,

Другие я по слабости обрел.

Изо всего, что ныне перечислил,

Всего, чем ныне утрудил тебя,

Что тягостней тебе и ненавистней,

Каким грехом я погубил себя?

Что совершить и как тебя восславить

Рабу, который скорбию томим?

Как от грехов своих себя избавить,

Представ перед всесвятым величием твоим?

Сколь велико, скажи, твое терпенье

И долго ль будешь ты меня прощать,

И долго ль будешь, господи, молчать,

Мои земные видя прегрешенья?

Тебе совсем мою прозреть бы речь,

Тебе б не слушать слов моих ничтожных,

Не для меня ль карающий твой меч?

Я заслужил, чтобы меня обречь

На казнь, что ждет преступников безбожных.

Но ты меня, бредущего во мгле,

И прочих, мне подобных, на земле

Врачуешь добрым светом милосердья,

Чтоб душам нашим обрести бессмертье.

Там, где мерцает неземная синь,

Нас, грешных, не по нашему усердью

Ты одаряешь, господи.

Аминь!

Пребудь счастлив и славен, сонм святых,

Хотя порой иные отступались,

Хотя порой иные колебались,

Но вновь гореньем чистым озарялись,

И находили путь, и утверждались

В неложности молитв и дел своих.

Они являли слабости подчас,

Но отрекались от сует мгновенных

И возвышались в помыслах священных

Над бренной сутью каждого из нас.

Была всегда их чтима чистота,

И не было к мольбе их небо глухо,

Их чтят, как тело господа Христа,

В них — обиталище святого духа.

В них нету ни следа, ни тени тьмы.

Их праведность светла в сиянье божьем.

Они богоподобны, если мы

Кого-то богу уподобить можем.

Была их жизнь чиста и безупречна,

Неколебима воля, вера вечна.

Их истина едина и одна.

Всему, что в мире тленно или мнимо,

Противоборство их необоримо.

Их благочестие несокрушимо,

И мудрость их для нас непостижима,

Сияньем божиим озарена.

Молить их, как создателя молю я,

Деяния их чтить по мере сил

И уповать на помощь их святую —

На это нас всевышний вразумил.

А я, ничтожный в мыслях и делах,

Хулы достоин, грешник безнадежный,

Я бодрствую, но сон в моих глазах.

Дремлю, хотя мои открыты вежды.

Молясь, я в мыслях осуждаю близких.

Молясь, я мыслю о деяньях низких.

Иду вперед — и вдруг подамся вспять.

Едва очистившись, грешу опять.

Страстей своих греховных и гордыни

И умиротворяясь не уйму.

Я мед мешаю с горечью полыни,

В сиянье дня предвосхищаю тьму.

Я прячу тернии среди цветов.

Едва покаясь, снова согрешаю.

Мое цветенье не дает плодов.

Я не творю того, что возглашаю.

Даю зарок — и тут же попираю:

Я простираю длань — и опускаю,

Ни с кем своим достатком не делюсь.

Что посулил, того не дать стараюсь.

И снова гнойниками покрываюсь,

Едва от прежней язвы исцелюсь.

Веду корабль я, но с пути сбиваюсь,

Я отправляюсь в путь — и возвращаюсь,

Едва наполнившись — опустошаюсь,

То распадаюсь, то воссоздаюсь,

То сею смуту я, то примиряю,

Виновный сам — другого обвиняю,

Я повинюсь — и тут же отрекусь.

Того, что начал, я не завершаю,

Растрачиваю все, что обретаю,

Что накоплю, немедля промотаю,

Немудрый сам, я мудрых поучаю,

Вражды погасшей пламень раздуваю

И никогда того не постигаю,

Чему учусь и что постигнуть тщусь.

Что сам я разорву, потом латаю,

Я злаки мну, крапиву насаждаю,

Я белым голубем в гнездо влетаю —

И вороном оттуда вылетаю.

Едва поднявшись, вновь к земле стремлюсь.

Я, белый, обернусь мгновенно черным.

Строптивый, притворяюсь я покорным,

От истины в гордыне отвернусь.

Что правою рукой оберегаю,

То левою беспечно разоряю.

Себя считаю правым, хоть не прав.

Я истину устами утверждаю,

А сердцем лгу, все истины поправ.

Сауловы^{48} деянья совершаю,

Давидово обличие приняв.

Сначала я заблудшим притворяюсь,

А после откровенно заблуждаюсь.

То я смиренно не подъемлю глаз,

То вместе с бесами пускаюсь в пляс.

Хвалим я грешниками и утешен,

А кто безгрешен, те меня хулят.

«Блажен ты», — говорят мне те, кто грешен.

«Ты грешен», — праведники говорят.

Но мнится мне суд праведных пристрастным,

И я не к ним, а к низким духом льну.

Порою перед грешником несчастным,

Пред самым недостойным спину гпу.

Не различив, что бренно, что нетленно,

Хожу я в облачении чужом,

Но люди узнают меня мгновенно,

Как чайку в оперении чужом.

Порой многоречив я неуместно,

Когда ж ответить надобно, я нем.

Куда богатство трачу — неизвестно,

Но в день расплаты остаюсь ни с чем.

Бывает, в час восхода я богат,

Но нищим застает меня закат.

Пашу я нерадиво пашню воли.

Боюсь чего-то, что-то сделать тщусь…

Я вечером с тревогой спать ложусь

И просыпаюсь от душевной боли.

И все-таки, беспутный, безрассудный,

Я, господи, твой сын, но сын твой блудный.

Я — пленник, что собою сам пленен,

Прислужник смерти, сам я обречен.

Я — ветвь, что только для огня годится,

Я — огнь погасший, что не возгорится,

Я погибаю, сам себя кляня.

Мне ведомо: моя плачевна участь.

Чем сам я, кто гневней казнит меня?

Я сам уже теперь сухие сучья

Готовлю впрок для адского огня.

И пред тобою, грешный и упрямый,

Стою сейчас с повинной головой,

Как Каин — порождение Адама,

О господи, я — сын преступный твой.

О господи, твой грешный сын, я стражду.

Давно себе я вынес приговор.

Давно мой каждый шаг и вздох мой каждый

Мне самому проклятье и укор.

Как мне спастись в греховной жизни сей,

Когда и Авраам^{49} мне в осужденье

Мои припоминает прегрешенья,

Когда в меня бросает Моисей

Слова, что тяжелее, чем каменья,

И праведный Навин^{50} во гневе мстит,

Весь род карает заодно с Аханом^{51}

И выдает на гибель царь Давид

Людей безвинных гаваонитянам,^{52}

Когда он царь великий, зло тая,

С Навалом сводит счеты, с сумасшедшим^{53},

Когда ревнитель божий Илия

Людей палит огнем, из туч сошедшим^{54}.

И тот, кто, может, праведнее всех,

Апостол Петр людей карает сирых,

Ниспосылая смерть за малый грех

Анании с его женой Сапфирой^{55}.

Когда ведун великий душ людских,

Апостол Павел, столп вероученья,

К благим словам в посланиях своих

Примешивает смрадный запах тленья^{56}.

Моей вине нет края, нет конца.

Сонм воинов, отважных и суровых,

Блаженных сонм и сонм святых, готовых

Исполнить волю нашего творца.

Земля и твердь, и огнь, и все стихии,

Живая тварь и камни неживые,

Все карою грядущей мне грозят,

Напоминают мне грехи земные

И предрекают мне кромешный ад.

Грешащий, я под стать морской стихии, —

Кто в душу мне пытливый бросит взгляд,

Увидит: маленькие и большие

Внутри меня чудовища кишат.

Увидят, как чудовищ этих сонмы

Меня терзают в жизни сей земной,

И подтвердит свидетель потрясенный

Правдивость слов, произнесенных мной.

О господи, моих грехов премного,

Но ты даришь спасенье нам, живым,

Единородный сын живого бога,

Ты, что всесилен и непостижим.

Господь, неизреченный и нетленный,

Понеже все мы под твоей рукой,

Прости и дух мой, бурею смятенный,

Ты, боже, укрепи и успокой.

Своим мечом, карающим и правым,

Чтобы от них не стало и следа,

Ты отсеки бесчисленные главы

Чудовищ тайных моего стыда.

И этих скорбных песнопений слово

Услышь,

Не усомнись в моей мольбе,

Ты не отвергни, господи, сурово

Молитву, обращенную к тебе.

Мои слова, как ладан благовонный,

Прими, господь, и мир мне принесу

И, как пророка своего Иону,

От чудищ и от бурь меня спаси!^{57}

Услышь, о господи, мои стенанья,

Прими мою молитву покаянья,

Умерь мои бессчетные страданья,

Меня в мой час последний не покинь.

Мое единственное упованье —

Отец, и сын, и дух святой.

Аминь!

В молитвах многие проведший дни,

О матерь божья, пресвятая дева,

Я днесь тебя молю: оборони

От божьего карающего гнева!

Пречистая, ты — ясный свет дневной,

Сияющая в небесах денница,

Ты, что святей обители святой,

Меня услышь, небесная царица!

Ты, укрепленная творцом земли,

Прикосновением святого духа

И сыном осененная, внемли,

Мой стон пусть твоего достигнет слуха.

Родившая того, кто триедин,

Вскормившая его, кто по рожденью

Любимый и единственный, твой сын

И господин твой, царь по сотворенью,

Я, с праведного сбившийся пути,

Днесь преклонился пред тобой в смиренье.

Услышь мои мольбы и обрати

Ко всеблагому, как свои моленья.

Ты вознеси мольбу мою и с ней

Соедини свое святое слово,

И пусть оно дойдет до всеблагого,

Любовью озаренного твоей.

Пусть не карает он меня сурово,

Хоть я, быть может, худший из людей.

Пусть не казнит, а даст мне силу снова

Ему молиться до скончанья дней.

К твоим стопам приникнуть мне дозволь,

Ты, признанная матерью живущих,

Чтоб я без мук покинуть мог юдоль

Пороков и страстей, меня гнетущих.

Пошли спасенье, свет зажги вдали,

Чтоб путь к спасенью стал бы мне приметней,

И всеблагого сына умоли,

Чтоб стал мне торжеством мой день последний.

Меня в молитве слезной помяни,

Открой мне путь, доселе неизвестный.

Пред господом колена преклони,

Дай руку падшему, о, храм небесный!

Снимавшая спасителя с креста,

Мне вымоли, владычица, спасенье,

Ты, матерь Иисуса, так чиста,

Что будут приняты твои моленья.

Стань для меня защитною стеной,

В мою защиту обрати моленья,

Чтоб ныне совершилось надо мной

Таинственное чудо очищенья!

Я, грешный раб, до рокового дня

Тебе молиться буду, восславляя.

Когда спасешь, владычица, меня.

Когда ты смилуешься, пресвятая.

Когда ко мне ты снидешь, устрашенному,

И облегчишь мне муку, устыженному,

Когда мои рыдания прервешь

Ты, все неистинное попирающая,

Когда простишь мою тщету и ложь,

Ты, непрощенных грешников прощающая!

Когда меня от зла ты оградишь,

Спасающая нас и ограждающая,

Когда, людские беды отвращающая,

Ты дух мой слабый в вере укрепишь!

О, если ты, заклятия снимающая,

В груди моей волненье укротишь,

И если, благодать все примиряющая,

Меня, владычица, благословишь,

И если ты, смятенного, меня

К себе приблизишь, о присноблаженная,

И если сокрушенного меня

На верный путь наставишь, совершенная,

И если ныне успокоишь ты

В моей душе мятежное волнение,

И если недостойного прощения

Своим прощеньем удостоишь ты,

Услышь меня, скорбями удрученного,

Спаси меня, на гибель обреченного!

Быть может, в вышине твоя рука

Благословит земной мой путь тернистый,

И капля девственного молока

Падет мне в душу с губ твоих пречистых!

Творца всего, что суще в мире сем,

Ты, матерь, беспорочно породила,

Неизреченно в нем соединила

Суть бога с человечьим естеством.

Он — судия и наставитель мой,

Создатель зрит души моей поруху.

Хвала единству троицы святой.

Отцу, и сыну, и святому духу.

Аминь!

О господи, щедры твои даренья.

Ты — жизни свет, души успокоенье,

Во имя нас страдал ты и скорбел,

Идя путем своим неизреченным,

Спасая нас, ты муки претерпел

Пред тем, как вознестись в иной предел

И слиться с духом наисовершенным.

Во имя всех апостолов святых,

Во имя благоизбранных твоих,

Благословляемых твоею дланью,

Создавшей твердь и все, что в мире есть,

Которым я в другом своем писанье

По мере сил воздал хвалу и честь;

Во имя их любви и совершенства

Без милости меня ты не оставь

И на стезю желанного блаженства

Их указаньем пастырским направь.

О господи, надеждой на спасенье

Отметь меня, как тех отцов святых,

Прославленных чредою поколений

И языками всех краев земных.

Наставь меня, как тех святых людей,

Увенчанных венцами светозарными,

И песнопениями благодарными

И озаренных милостью твоей.

Всегда ты, господи, тех отличал,

Кто проповедовал твое ученье,

Их чистые молитвы принимал,

И фимиам, и жертвоприношенья.

И хоть их кровь обильная текла,

Они при жизни были непреклонны.

Неверие в господние законы

Вовек не омрачало их чела.

Пусть им порою не хватало сил,

Они твое несли повсюду слово,

И ты их, милосердный, возродил

Из праха, из ничтожества земного.

Ученики апостолов святых,

Они сумели, претерпев страданья,

Увидеть в слепоте сует земных

Заметное не всем твое сиянье.

И, к пиршествам причастны неземным,

Теперь они блаженствуют, провидцы.

Наставь меня, чтоб я, подобно им,

Спасенье принял из твоей десницы.

Блажен, кто в пламени горел, кто пролил

И кровь и слезы, избранный тобой,

И те блаженны, что по доброй воле

Ушли навек от суеты мирской.

Они попрали все свои сомненья,

И Велиар не смог их побороть

На бранном поле жизни, где в боренье

Извечно пребывают дух и плоть.

В морских волнах они достигли суши,

Обетованный отыскав предел,

И возродились легкие их души

Со скиниями их тяжелых тел.

И заблестели неземной красою

На их главах венцы в сиянье дня…

Поддержанного их мольбой святою,

Причисли к ним и грешного меня.

С молитвой старцев, славящих тебя,

С молитвой, что достигнет небосвода,

Свою мольбу соединил, скорбя,

И я, как каплю дегтя с бочкой меда.

Пусть их моления с моей мольбой

Предстанут, как уродство с красотой,

Хоть на мгновенье слившись воедино,

Как с грязью изумруд, со златом — глина

Или с никчемным камнем серебро,

С неправдой правда и со злом добро.

О боже, выслушай, не отстраня,

Молитву нашу! Не суди сурово

Их слово ради грешного меня

И ради них мое приемли слово.

О совершенный, о благословенный,

Несотворенный, всеблагой, нетленный,

Ты, господи, источник всех даров,

Всех добрых дел начало и причина,

Не осуждаешь ты своих рабов,

В отличье от людей не мстишь безвинно.

Не умерщвляешь их, но оживляешь

И обретаешь их, а не теряешь,

Не изгоняешь ты, а собираешь,

Не предаешь, не губишь, а спасаешь.

Ты оступающихся не толкаешь,

Погрязнувших в грязи — ты поднимаешь,

Не проклинаешь, а благословляешь,

В грех не ввергаешь — веру возвращаешь,

Ты грешных не казнишь, ты их прощаешь,

Ты не колеблешь нас, а утверждаешь,

Не попираешь ты, а возрождаешь,

Спасаешь грешных ты, а не караешь,

Ты безутешных в горе утешаешь,

Жизнь сохраняешь, а не убиваешь,

Не укоряешь ты, а наставляешь.

Мы забываем — ты не забываешь,

Мы отступаем — ты не отступаешь.

В отличие от сущих на земле

Ты милостью вражды не вызываешь,

Презренному злословью и хуле

За доброту себя не обрекаешь.

Тебя не осуждают за терпенье,

Лишь ты не заклеймен за всепрощенье,

Не обречен за кротость на гоненья,

Единственный, кому на все даренья

Ответствует не брань и не хула,

Не слово осужденья и презренья,

А истая молитва и хвала.

Так отпусти, о господи, мой грех,

Спаси, о милосердный, от проклятья.

Прости меня, хоть я грешнее всех,

И долг скости, что не сумел отдать я!

Лишь длань поднимешь ты, и сгинет зло,

Нам к совершенству путь в твоей лишь воле.

Тебе меня спасти не тяжело,

А для меня что можно сделать боле?

Вдохни в меня, о боже, образ твой,

Навстречу протяни свою десницу,

И дух мой грешный обретет покой,

Спасенье обретет и возродится.

Не приближай, господь, мой смертный час,

И мой последний вздох не торопи ты,

Чтоб я без очищенья и защиты

Не вышел в путь далекий, ждущий нас,

Я жив надеждою, как смертный каждый.

Не дай испить мне желчь, когда возжажду.

Пусть не нагрянет смертный час во сне,

Как вражие нашествие ко мне.

Пусть лихорадка не охватит вдруг

Моих корней, не пережжет случайно,

И пусть безумье иль другой недуг

Моей душой не овладеет тайно.

Дай искупить при жизни грех мирской,

Да не умру я, задремав средь ночи,

Пусть не сулит мне гибели покой,

Пусть забытье мне смерти не пророчит

И пусть во время сна последний вздох

Навеки не прервет мое дыханье,

Пусть не застанет смерть меня врасплох

Без памяти и слова покаянья!

О господи, твое долготерпенье

Спасает от отчаяния нас,

Твое всесилье — наше озаренье,

Спасенье от безумья в черный час.

Ты — от недугов наших исцеленье,

И воскрешенье, и животворенье,

Ты — наша вера, наше искупленье,

Сколь многих ты из темной бездны спас!

Ты слабых духом к жизни возвращаешь,

Нас из драконьей пасти вырываешь,

От гибельных страстей освобождаешь,

Чтоб видеть рядом с праведными пае!

Все в мире павшие и вознесенные,

В грехах погрязшие и возрожденные,

Тобой спасутся, ибо ты — родник

Надежды и раба и властелина.

Сознаньем не постичь, сколь ты велик,

Единственный для всех нас и единый.

Все под тобою: и моря, и реки,

И прах пустынь, и камень всех твердынь.

Да будут прославляемы вовеки

Отец, и сын, и дух святой.

Аминь!

Свет истины, пречистый Иисус,

В величии своем неизреченный,

К тебе взываю и тебе молюсь,

Царь бытия, мой свет благословенный.

Мой стон невнятный, вопль истошный мой,

Преобрази в свое святое слово

И с этой нашей общею мольбой

Предстань перед творцом всего живого!

Приял ты облик наш, чтоб нас спасти,

Приял за нас проклятье и распятье,

Прости ж мой грех и на моем пути

Не обдели своего благодатью.

Ты грех наш искупил, преобразись

По нашему подобью, достославный,

Днесь укрепи, моля, со мной склонясь

Пред тем, кому один лишь ты всеравный!

Христос, во имя рай твоих святых,

Умилостивь отца всея вселенной,

Да распадется мрак скорбей моих,

Забудется мой долг, мой грех презренный!

Пусть за мои деянья приговор

По воле вседержителя смягчится,

Пусть червь меня не точит с этих пор.

Пусть наш зубовный скрежет прекратится.

И да иссякнут слезы наших глаз,

И сгинет тьма, и ужас отдалится,

Исчезнет все пытающее нас,

Огонь карающий да истощится!

Твое сиянье пусть наш мрак рассеет,

И пусть в сердцах людских растопит лед,

Пусть помощь и спасенье подоспеет,

День твоего пришествия придет.

Да снизойдет твоя святая воля

На нас,

И реки милости твоей

Да напоят иссохнувшее поле

Моих в страданье ввергнутых костей!

Пусть кровь из ран твоих кровоточащих

Во имя всех тобой спасенных душ,

И сад моей души, где тлен и сушь,

Преобразует в сад плодоносящий.

В последний день земного бытия

И в первый день святого воскресенья

Пусть возродится вновь душа моя,

Которую убили прегрешенья.

Пусть станет дух мой тверже всех твердынь,

Преображенный силою пречистой…

Господь благословенный днесь и присно,

Всем сущим в мире славимый.

Аминь!

Встают облака голубые над синей равниной морской:

Плавучие думы влюбленных, забывшие сон и покой.

Ты скажешь: нежданные льдины помчались по тихой реке.

Взревели там черные вихри, там вздыбился смерч золотой.

Дождем облака разразились, и в небе распалась их цепь.

Смотри: не слоны ли пасутся в далекой степи голубой?

Они — словно ржавые пятна на глади китайских зеркал

Иль беличий мех на атласе, горящем живой бирюзой.

Как будто цветные лужайки, как будто гряды островов

Поплыли по влаге зыбучей, пленяясь беспечной игрой.

Ты скажешь: здесь небо, как море, и в синем просторе его

Симург^{80} обучает полету весь царственный выводок свой.

Бредут по небесному своду то мрачно, то вдруг засветясь,

То явят прозрачное небо, то солнце заслонят собой.

Они — как узор из сандала поверх бирюзовой доски,

Иль будто на гладь полировки лег амбры рассыпанной слой.

Они — словно дым, восходящий, коль брызнуть водой на огонь,

Иль словно влюбленного очи, узревшего лик дорогой.

Как будто задернутый пылью, стал сумрачен воздух от них, —

Так жизнь угасает неверных, сраженных державной рукой.

Так свежа земля родная, так душиста зелень луга,

Так вино мое прозрачно, так светла моя подруга:

Первая подобна раю, с бурной страстью схож второй,

Третье — с Балхом розоструйным и четвертая — с весной.

Мир — от влаги поднебесной, луговина — от рейхана^{81},

Ветвь — от прелести зеленой, лес — от чашечек тюльпана:

Первый — шелк, вторая — амбра, третья — юная жена,

А четвертый — взгляд подруги, чье лицо — сама весна.

Алый выводок фазаний, треугольник журавлиный,

Стадо нежных робких ланей, грозный рык из пасти львиной:

Первый спит, вторые правят свой заоблачный полет,

Третье знает, убегая: смерть четвертый им несет.

Соловью приснилась радость, горлинке приснилось горе,

Слышно иволги рыданье, стон скворца в пернатом хоре;

Роза — первому подруга, ива скорбная — второй,

Третьей — пихта, а четвертой — ветвь чинары молодой.

Когда в переливы атласа оденется луг молодой

И пышно покроются горы сквозной семицветной фатой, —

Земля, словно царственный мускус, бесценный струит аромат,

И пестрой семьей попугаев блестящие ивы стоят.

Вчерашний предутренний воздух поведал о близкой весне.

Хвала тебе, северный ветер, за радость, врученную мне!

Развеянной мускусной пылью ты снова затеял играть,

А сад — цветоносных красавиц повсюду расставил опять,

Чубучника белые бусы вновь блещут из важных долин,

И вновь на иудином древе^{82} горит бадахшанский рубин.

И розы, как рдяные чаши, приподняты в светлую рань,

И тянет к земле сикомора свою пятилапую длань.

На ветках стоцветные перстни, в стоцветных покровах сады.

Жемчужины — в ливнях небесных, жемчужины — в струях воды

И нежными красками неба стоцветно пылающий мир

Подобен почетным одеждам, что дал нам великий эмир.

И стан пробужденный эмира готов к выжиганью тавра.

Любви, песнопений и хмеля настала благая пора.

Как звезды средь чистого неба, сверкая в щелку луговом,

Войска развернулись на воле и встали шатер за шатром.

Ты скажешь: в любой из палаток влюбленная дремлет чета

И каждая в поле травинка любовной игрой занята.

Звучат среди зелени струны, все поле напевов полно,

И звонко сдвигаются чаши, и кравчие цедят вино.

Смущенных красавиц упреки, объятья, любовные сны,

Певцами разбуженный воздух несет дуновенье весны.

Зеленая степь необъятна, как некий второй небосвод,

Ее травяная равнина — пространство безбрежное вод.

В том море виднеется судно, но дышит оно и бежит!

А в небе звезда полыхает и по небу мчаться спешит.

Гора ль повстречается, судно возносится на гору ту,

А встретится солнце — набросит звезда свою тень на лету.

Ужели не чудо природы, что солнце закрыто звездой?

Ужели не чудо и судно, что степью плывет, как водой?

Костры, словно желтые солнца, горят у широких ворот,

Ведущих к шатру золотому, где шах многославный живет.

Мирьядом светящихся копий щетинится пламя костров:

Червонным текучим расплавом то пламя назвать я готов.

Орудья тавра багрянеют, в огне раскалившись давно:

Так в пламенно-зрелом гранате багряно пылает зерно.

Вот — дикие копи стенные: не мыслят они о тавре.

Вот — юношей зорких отряды: дивлюсь их отважной игре.

Но им ли соперничать с шахом? Хвалю его доблестный жар:

Он скачет с петлей наготове, как юноша Исфандиар^{83}.

Петля изгибается, вьется, подобно прекрасным кудрям.

Но помни: крепка ль ее хватка — ты скоро изведаешь сам.

Всечасно иные изгибы в искусной петле узнаю:

Как будто жезлом Моисея ее превратили в змею^{84}.

Она, исхищренная, краше девических юных кудрей

И крепче испытанной дружбы старинных и верных друзей.

Коня за конем приводили, готовясь им выжечь тавро,

И наземь валили ретивых, арканом опутав хитро.

На каждом копе ожерелье, как горлицы дикой убор, —

Аркан венценосца, который над миром державу простер.

Кто б ни был веревкой охвачен, петлей перекручен вдвойне,

Носить ему знак падишаха^{85} на лбу, на плече, на спине!

Я сказал: «Только три поцелуя, солнце прелести, мне подари».

Отвечала: «От царственных гурий поцелуев не жди на земле».

И сказал: «Иль расстаться мне с миром, чтоб вкусить поцелуи твои?»

Отвечала: «Бесплатного рая не добудешь, рожденный во зле».

Я сказал: «Что же, гурия рая, все скрываешь свой лик от меня?»

Отвечала: «В обычае гурий укрываться, как искра в золе».

Я сказал: «Но тебя невозможно увидать, молодая луна!»

Отвечала: «Луна своенравна, но ее ли предашь ты хуле?»

Я сказал: «Укажи мне, кого же расспросить о приметах твоих?»

Отвечала: «Узнается солнце, не имея примет на челе!»

Я сказал: «Видишь, как меня сгорбил стан твой стройный, подруга моя?»

Отвечала: «Отныне подобен будешь луку, мой друг, — не стреле».

Я сказал: «Неужели нельзя мне каждый день любоваться тобой?»

Отвечала: «Снижаются ль звезды, если небо исчезло во мгле?»

Я сказал: «Нет звезды, о подруга, — только слезы остались в очах».

Отвечала: «Слеза не нужна мне, как цветочная влага пчеле».

Я сказал: «Ты лицом посвежеешь от ручьев, что из глаз я пролью».

Отвечала: «То сад расцветает от воды, что таится в скале».

Я сказал: «Дай, лицо я приближу к молодому лицу твоему».

Отвечала: «Приблизь, ведь тоскует и шафран о весеннем тепле».

Я видел блеск Самарканда, луга, потоки, сады,

Я видел дивные блага, что он рассыпал кругом.

Но сердце ковер скатало, покинув площадь надежд, —

Как быть, коль нет ни дирхема^{86} в моем кармане пустом!

Хоть райских садов и восемь^{87}, в раю лишь один Ковсар^{88} —

От мудрых в городе каждом услышишь рассказ о том.

Садов здесь тысяча тысяч, Ковсары здесь без числа, —

Что пользы? Жаждой томимый, вернусь я назад в свой дом.

Смотреть на блага земные, когда в руке ни гроша, —

Отрубленной головою на блюде лечь золотом!

Обитатель шатра, время вьючить шатер —

Ведь глава каравана скатал свой ковер,

Загремел барабан, и верблюды встают,

И погонщики гасят ненужный костер.

Близко время молитвы, и солнце с луной

На одной высоте замечает мой взор.

Но восходит луна, солнце клонится вниз,

За грядой Вавилонских скрывается гор.

И расходятся чаши весов золотых,

Разрешается света и сумрака спор.

Я не знал, о моя серебристая ель,

Что так скоро померкнет небесный простор.

Солнце путь не прервет в голубой высоте.

Но нежданно прервать мы должны разговор.

О красавица, движется время-хитрец,

Всем влюбленным желаниям наперекор,

И рожденная ныне разлуки тоска

Зрела в чреве судьбы с незапамятных пор.

Увидала любимая горе мое,

И ресницы надели жемчужный убор,

И ко мне подошла, припадая к земле, —

Словно к раненой птице я руки простер.

Обвились ее руки вкруг шеи моей,

И со щек ее нежных я слезы отер.

Мне сказала: «О злой угнетатель, клянусь,

Ты, как недруг, в жестоких решениях скор!

Верю я, что придут караваны назад,

Но вернешься ли ты, сердце выкравший вор?

Ты во всем заслужил от меня похвалу,

Но в любви заслужил ты лишь горький укор!»

Твоя золотая душа дрожит над твоей головой^{90},

Душою питаем мы плоть, ты плоть поглощаешь душой,

И с каждым мгновеньем на часть твоя уменьшается плоть,

Как будто бы тело душа все время сливает с собой.

Коль ты не звезда, то зачем лишь ночью являешься ты?

А если не любишь, зачем роняешь слезу за слезой?

Хоть ты — золотая звезда, из воска твои небеса,

Хоть бьешься в тенетах любви, подсвечник — возлюбленный твой.

Твое одеянье — в тебе, но всех одевает оно.

Покровы скрывают тела, но ты остаешься нагой.

Когда умираешь, скорбя, тебя оживляет огонь,

И голову рубят тебе, чтоб ты не угасла больной.

Ты — идол, ты — идола жрец, влюбленные — он и она.

Смеешься и слезы ты льешь. О, в чем твоя тайна, открой!

Безглазая, слезы ты льешь, смеешься, лишенная рта,

Весной не всегда ты цветешь, и вянешь не только зимой.

Со мною ты сходна во всем, во всем я подобен тебе.

Враги мы с тобою себе, веселье мы любим с тобой.

Мы оба сжигаем себя, чтоб счастливы были друзья,

Себе мы приносим печаль, а им мы приносим покой.

Мы оба в слезах и желты, мы оба одни и горим,

Мы оба сгораем дотла, измучены общей бедой.

И скрытое в сердце моем блестит на твоей голове,

И блеск на твоей голове горит в моем сердце звездой.

И слезы мои, как листва, что осенью сбросил жасмин,

Как золото, слезы твои струятся на круг золотой.

Ты знаешь все тайны мои, подруга бессонных ночей,

И в горести, общей для нас, я — твой утешитель, ты — мой.

Лицо твое — как шамбалид^{91}, расцветший на ранней заре,

Лицо мое — как шамбалид, увядший вечерней порой.

В обычае — спать по ночам, но так я тебя полюбил,

Что ночь провожу я без сна и в сон погружаюсь с зарей.

За то, что с тобой разлучен, на солнце я гневаюсь днем,

Соблазнам сдаюсь по ночам — ты этому также виной.

Друзей я своих испытал, и знатных, и самых простых:

Не верен из них ни один и полон коварства любой.

При свете дрожащем твоем тебе я читаю диван^{92}.

С любовью читаю, пока рассвет ire придет голубой.

Его начертала рука затмившего всех Унсури,

Чье сердце и вера тверды и славны своей чистотой.

Стихи и природа его в своем совершенстве просты,

Природа его и стихи приятной полны красотой.

Слова, что роняет мудрец, нам райские блага дарят,

И «клад, что ветра принесли»^{93}, за них был бы низкой ценой.

Читаешь касыды его — и сладостью полнится рот,

А бейты ею — как жасмин, весенней одетый листвой.

Ты, о боже, в малом теле муравья

Смог вселенную громадную замкнуть, —

Между тем не увеличил муравья,

Не уменьшил и вселенную ничуть.

Цепи гор, сковавших Запад и Восток,

В створках раковин умеешь затворить;

Не успеет оком человек моргнуть —

Ты вселенную успеешь сотворить.

Чтобы листья покорялись ветерку,

Чтобы твердь стояла крепко, — ты решил…

На пути, ведущем, господи, к тебе,

Человек претерпевает свыше сил.

Ведь природа человечья и душа

Тем и разнятся, что видят не одно…

Семя древа искушения в сердца

Сам ты кинул, сотворив людей, — давно.

Ведь посеявший ячменное зерно,

Не надеется пшеницу собирать.

Сам до века ты основу заложил

Темных дел, за кон будешь нас карать.

Если созданы мы только для молитв, —

Для чего ты создал дьявола, господь?

Много слов для разговора я припас, —

Страха все же не могу я побороть.

Не могу в своем неверии принять

От подвижников невежественных весть.

Слово разума я только признаю:

Перл — в жемчужных только раковинах есть.

Все ж настаивать на сказанном боюсь:

Где спасенье, коль разгневаешься вдруг?

Вдруг ты твердость непреклонную явишь,

Кто натянет тетиву на твердый лук?

Как же быть во время Страшного суда?

Как мы счеты наши старые сведем?

Коль не вырвешь многогрешный мой язык,

Значит, можно не молчать перед судом?

А лишить меня, создатель, языка

Разве будет справедливо? Нет и нет!

Почему же справедливость соблюдать

Ты даешь твоим творениям завет?

Коль присутствовать изволишь на суде,

Вовсе мыслить я, пожалуй, не смогу.

Коль другому поручишь меня пытать —

Для чего за ним, как дурень, побегу?

Всеблагому и премудрому зачем

Подменять себя другим в отместку мне?

Прикажи меня отправить прямо в ад, —

Пользы нет в пустопорожней болтовне.

Мир загробный не таков, как мир земной:

Там насилие и взятки ни к чему.

На тебя ведь все возложены дела, —

Исполняй же! В чем задержка — не пойму.

Грех не нужен был покорному рабу.—

Ты греху открыл лазейку, боже, сам.

Сам ты дьявола уловки поощрил,

Проложив ему стезю к людским сердцам.

Нам молиться, правый боже, ты велишь

И паломничество в Мекку совершать:

Не подобен ли охотнику на серп —

Ловишь дичь, когда ей снится благодать?

Сам на серну ты кричишь: «Беги! Беги!»

Сам борзую натравить спешишь тотчас.

Помолиться нам приказываешь ты

И науськиваешь дьявола на нас.

Для извечного, владыка, существа

Непригоже друга стравливать с врагом.

Выгнал злого из обители своей,

Чтобы нас теперь обхаживать кругом.

Я пучиною сомнений поглощен,

То надеждами, то страхами объят.

Рай в уплату за покорность обещав,

Созерцаешь, как меня толкают в ад.

Все обиды от красавиц, боже мой!

Так иль этак, жить приходится, терпя.

Но виновны ли булгарки предо мной?

Нет, всевышний, это козни — от тебя!

Разве смеет возмутиться человек?

Соблазнительниц, одну другой лютей,

В дальнем крае ты разводишь, о господь,

Для того чтобы дурачить нас, людей.

Ты мечту и вожделенье сочетал,

В жилах жажду наслаждения разжег,

Чтобы вовсе истомился человек,

Чтобы места он найти себе не мог.

Кто же, страсти в человеке пробудив,

У существ розовощекой красоты

Покрывало их стыдливости украл

Для бесчестия людского, как не ты?

Ты желудки сделал жадными к еде,

Чтобы рыскать нам за пищей день и ночь,

Всем, что чисто и нечисто, человек

Набивать свою утробищу не прочь.

Члены тела моего — мои враги:

Порываются к прелестницам земным, —

Жадной плотью, поборающей меня,

Я всечасно ненавидим и томим.

Но когда бы эти плотские блага

Не давали наслаждений без числа,

Мне осталось бы слоняться по степям

Терпеливо, наподобие осла.

И зачем угрюмой злобы семена

В человеке ты для роста поместил?

Неужели ради Страшного суда,

Ради мук меня из глины замесил?

Если ты свое подобие творил —

Не игральную костяшку на кону, —

Что ж глумишься над созданием своим?

Для чего еще ты создал сатану?

Много есть еще вопросов у меня,

Но боюсь тебе загадки задавать.

Если, впрочем, бессловесным надо быть,

Ты бы должен был скотом меня создать.

Буду спорить в день последнего суда!

Впрочем, можешь у меня отнять язык,

А не то тебе придется отвечать,

Чтобы я свое невежество постиг.

Прикажи меня поглубже спрятать в ад!

Что за прок с тобою спорить всякий раз?

Ты, когда мы честно молимся тебе;

«Соврати их!» — сатане даешь приказ.

Если сам ты без песчинки на ступнях,

Как ты создал, повторяю, сатану?

Словом, столько в этом деле темноты,

Что рукой на богословие махну.

Если создал ты хороших и дурных,

В наказаньях и наградах смысла нет,

Безупречных ты иметь желаешь слуг?

Нас, плохих, зачем ты выпустил на свет?

По природе я — железная руда:

Содержать в себе алмазы не могу.

Сотни раз меня в горниле переплавь,

Я все тот же, пред которым ты в долгу.

Зло даешь и получаешь плату злом, —

Чем ты лучше в этом случае меня?

Пусть я плох, — но я тобою сотворен…

А не правлюсь — так не делал бы меня!

Вот взмыл орел с высоких скал. Он, по обычаю орла,

Добычу свежую искал, раскрыв два царственных крыла.

Он хвастал крыльев прямизной, их необъятной шириной:

«Весь мир под крыльями держу. Кто потягается со мной?

Ну, кто в полете так высок? Пускай поднимется сюда!

Кто? Ястреб, или голубок, или стервятник? Никогда!

Поднявшись, вижу волосок на дне морском: так взгляд остер.

Дрожь крыльев мухи над кустом мой зоркий различает взор».

Так хвастал, рока не боясь, — и что же вышло из того?

Стрелок, в засаде притаясь, из лука целился в него.

Прошла под крыльями стрела… Так было роком суждено, —

И мигом сбросили орла с высоких облаков на дно.

Упав, орел затрепетал, как рыба на сухом песке.

Он участь рыбы испытал, и огляделся он в тоске,

И удивился: до чего железка с палочкой просты, —

Однако сбросили его с недостижимой высоты.

И понял, почему стрела, догнав, унизила орла:

Его же собственным пером она оперена была.

Смотрящий видит, ведающий знает —

Бессмертен мир, где смертный умирает.

И око уходящего смеется

Над теми, кто на свете остается.

Существовало разных стран немало,

Но время их давно с землей сровняло.

Немало было городов, родов,

От коих не осталось и следов.

Где грозный тот правитель, кто считал,

Что край, ему принадлежащий, мал?

Он, покоривший сто земель в сраженье,

Взял во владенье только три сажени.

Где тот великий воин, тот тиран,

Кто землю полил кровью мусульман?

Владыка, землю бросивший во тьму,

Лежит в земле, не страшный никому.

Давно забыт и грозный властелин,

Мечтавший всей землей владеть один.

Земля, которую он сжег дотла,

Его в свою утробу приняла.

Богатство мира спрятать в свой ларец

Мечтал скупец, где он теперь, глупец?

Угнел богач в те дальние места,

Где нужно только два куска холста.

Таков наш мир, его постигни суть,

Чтоб истины ворота распахнуть.

Чем ты живешь, — страданье и покой, —

Все пролетит, все снимет как рукой.

Послушай, что сказал нам человек,

Страдавший и терпевший весь свой век:

«Ты, жаждущий веселья, веселись!

Перед страданьем, страждущий, смирись!

И помни: если проявить терпенье,

Страданье превратится в наслажденье!..»

…Мудрец, на мир сегодняшний взгляни:

Глупец в почете — знающий в тени.

Все в мире лживо, и на горе всем

Невежество болтливо, разум нем.

Тот, кто вина не пьет, скупцом слывет.

Тот, кто посты блюдет, глупцом слывет.

Все чистое исчезло; грязь одна

Вдруг на поверхность поднялась со дна.

Что стало с миром: он нечист и лжив.

Кто в мире справедлив и кто правдив?

Мысль говорящих слишком далека

От слова, что слетает с языка.

Пришла на смену правде осторожность,

На смену верности — благонадежность.

Не приложу ума, что с миром стало:

Благонадежных тьма — надежных мало.

Усердные затмили милосердных,

Приятели друзей сменили верных.

Кто встать поближе норовит к тебе,

Тот не в глаза — в карман глядит тебе.

«Доверие» — теперь пустое слово,

А «недоверие» — первооснова.

Уже давным-давно на свете нет

Людей, что божий помнили запрет.

К купцам и к тем утрачено доверье,

Художники в свой дом закрыли двери.

Ученый хоть и прав, но он молчит.

Честь потеряв, забыли жены стыд.

Не совесть правит нами, не добро,

Тот в славе, в чьем кармане серебро.

Забыл народ молитвы и посты,

Мечетей мало, да и те пусты.

Был прав один мыслитель безупречный,

Сказав про этот мир недолговечный:

«В наш темный век в ком справедливость есть?

Где человек, в ком сохранилась честь?

На свете много зла и очень мало

Людей, кого бы это удивляло!»

Честь не криклива, доброта тиха,

Но слышен голос злобы и греха.

Молчат мужи — законов знатоки;

Сердца их тверды, мягки языки.

Жизнь — коротка, но в ней длинна тоска,

Убила счастье жадности рука.

Утешить бедных, приласкать сирот —

Кому такое в голову придет?

Кто помогает старикам и вдовам,

Коль слово «старость» стало бранным словом!

Наверное, был прав седой мудрец,

Сказав, что мира близится конец…

Читающий, читай хоть понемногу

Мои слова, а мне пора в дорогу.

Жизнь эта, может быть, в какой-то мере

Частица той — она ее преддверье.

Ты выбери себе достойный путь,

Исполни долг и мстительным не будь!

Я сделал все, свое сказал я слово

Для блага всех, ни для чего иного.

Я не искал ни злата, ни похвал,

Свое прославить имя не мечтал.

Ночей не спал я, слеп над этим списком,

Речь обращал я к вам — к чужим и близким,

Чтоб вы, нелегкий труд мой оценя,

Усердно помолились за меня!

Все строки этой книги от начала

Шептал язык мой, а рука писала.

Когда прочтете вы сии слова,

Язык мой будет нем, рука — мертва.

Я покидаю мир, где годы прожил,

Пусть мне земля отныне будет ложем.

А ты, читающий, не позабудь

Меня сердечным словом помянуть.

О господи, услышь мою мольбу,

Будь милосерден к своему рабу!

Грешил я, осквернял и дух и плоть,

Но я ведь только червь, а ты господь.

Я жалкий раб, не знающий пути,

Но ты, Прощающий, меня прости!

Мой край от Запада и до Востока,

Аллах великий, не карай жестоко!

У грешных душ, погрязших в заблужденье,

Не отнимай надежду на спасенье.

Я грешен был, и мне гореть в огне,

Будь, Справедливый, справедлив ко мне!

Прости грехи моим единоверцам,

К ним не всегда я шел с открытым сердцем,

Был добрым, справедливым не для всех,

Прости и этот мой великий грех!..

Речь умного, как влага из колодца,

Речь глупого бедой к нему вернется.

Я в многословье видел мало пользы,

От краснобаев не бывало пользы.

Коль хочешь говорить, скажи, но кратко,

Чтоб был в едином слове смысл десятка.

Тебя великим может сделать слово,

А многословье превратить в смешного.

Пусть, как гранит в руках каменотесов,

Весомой будет суть твоих вопросов.

Невежда слеп и глух, а просвещненье

Глухому дарит слух, слепому — зренье.

Ты знанья обретешь, себя прославишь,

Ты сам уйдешь, но в мире след оставишь.

Пусть будет твой язык не лжец, не сплетник,

А меж тобой и знанием посредник.

Тем, кто не знает, я скажу по чести:

Язык карают с головою вместе.

Сдержи язык свой, голову жалея:

Чем он смирнее, тем она целее.

Людей грязнит невежда бранью злой,

Злодей болтливый всех чернит хулой.

Для пламени осмысленного слова

Нет, кроме знаний, топлива иного.

Не говори плохого никому,

Когда не враг ты счастью своему.

Оставишь память ты на свете белом

Лишь добрым словом да хорошим делом.

Ты сам умрешь и превратишься в прах,

А слово в чьих-то будет жить устах.

Не для забвенья, а для разуменья

Я оставляю эти наставленья.

Не серебром владея и не златом,

Владея словом, будешь ты богатым…

Увидеть свет, проникнуть в тайну знанья —

Ведь у меня иного нет желанья.

Незнанья суть — блужданье в темной ночи,

А знанье — путь, достойнее всех прочих.

Умом и знаньем обретешь по праву

Почет при жизни, после смерти — славу.

О знании беседовать мы будем,

Примкни, мой друг, к познанию — рассудим.

От знания исходит к счастью путь, —

Исток пути открыт отсюда людям.

О, знающий всегда, как перл, в цене!

Ничто невежда — по своей вине.

Познание, как мозг в костях мужчины,

Краса мужчины — ум. В любой стране…

Муж без познаний — кость без мозга жизни,

В пустую кость, пожалуй, палец втисни,

И то — зачем? Да, знающий в цене!

Он знатен в мире и в своей отчизне.

Ученый умер — имя вновь живет!

Невежда жив — кто имя назовет?

Один, познавший цену силы знанья,

Несведущих сто тысяч превзойдет!

Теперь гляди — закон тобою понят, —

И ничего дороже знаний в жизни нет!

Мир всплыл и вырос им благодаря!..

Невежду — вниз. Пускай невежда тонет!

Муж, познавай! — так завещал пророк,

Хвалить познавших преподал урок.

А знающий все больше жаждет знаний,

Их вкус он знает, силу их сберег!

Несведущему правда ненавистна,

Зря проповедь мудра и бескорыстна!

Немытого отмоешь — и хорош…

А тот — нечист, бессильна укоризна!

Разумный знает толк в своем труде, —

Исполнив, не останется в беде.

Какой бы труд ни предстоял, — что легче,

Чем сожалеть? Не жалуйся нигде.

Кто ведает слова для пользы дела,

Ненужные зароет в землю смело.

Невежда бедный треплет языком,

Зовет беду, болтая неумело.

С наукою дружа, простой бедняк

Стал самым знатным из владельцев благ!

…Так говорят, кто в знание проник:

Будь нравственным и береги язык,

Зря высунешь — он зуб тебе сломает,

Коль за оградой прятаться привык.

Правдивы лишь слова того мужчины,

Кто верно свяжет следствия, причины…

Язык, который слишком гибок, — враг!

Слова на ветер — лживы и бесчинны.

Умен ли бойкий? И чего достиг?

Нет, то не ум, а только вспышки миг…

О, велика ненужных слов ошибка!

Бывает, лжет не человек — язык.

Подальше будь от лгущих языков,

Будь жизнь прожить в правдивости готов,

Правдивость — красота и уст и сердца, —

Жизнь украшай не ради пустяков!

Коль правда — мед, а ложь — как горечь лука,

Рот не сожги, смешав их… Что за мука!

Болезнетворны лживые слова, —

Давным-давно о том гласит наука.

Целительна правдивость верных слов, —

Закон и этот исстари не нов!

В народе будь правдивостью прославлен:

То для него — основа всех основ.

Тамар^{118}, тебя пою, ты — солнце незаходящей красоты,

Твой стан точеный тонкостроен, и кроткий лик являешь ты.

Тамар, эфир молниеносный, словесный луч целебных трав,

Ларец познаний, ключ, текущий среди эдемовых дубрав^{119}.

В щедротах ты подобна морю, высоким духом — небесам.

Ты милосердье, и смиренье, и упоение глазам.

Из края в край идя с победой и славой тронув гуд струны,

Ты победителей сразила, они тобой побеждены.

Ты с богом разделила страсти животворящего креста,

В горах ты утвердила веру, их высота тобой свята.

Все люди власть твою признали. И люди ль только слились в хор

Тебе подвластны львы в равнине, тебе послушны барсы гор.

Тебя зовут светила солнцем, тебя возносят семь планет.

Но для певцов ты недоступна, и мне к тебе дороги нет.

Мудрецы, алкавшие познанья

Истинной основы мирозданья;

Эллины, создавшие законы

Сладостного словоизлиянья;

Псалмопевцы, что владели арфой

Необыкновенного звучанья, —

Все они тебя воспеть не в силах, —

Молнийного ты сильней блистанья.

Я сравню с луной, зарей, зарницей

Голос твой, исполненный сверканья.

Сходства нет между тобой и мраком,

Ты предмет желанья и алканья.

Слышал я на десяти наречьях:

«Семь планет из-за ее сиянья

На ночлег с небес не удалились,

Приняли другие очертанья».

Все, в тебя влюбленные, клянутся, —

Все, избравшие удел скитанья:

«Свет зари в ее глазах, но листьям

Не дает, увы, произрастанья…»

Троя тяжело страдает^{120}, ибо

Не из-за тебя ее страданья.

«Почему Иудифью, не Тамарой

Я убит?^{121}» — слышны царя стенанья.

Голова Самсона безволоса^{122},

Женщина — причина злодеянья,

Но могу ль с тобой сравнить Дебору^{123}?

Хитрой не скажу слова признанья!

Чтобы свету тьма уподоблялась, —

Не дала царица указанья.

Вот была Эсфирь^{124}, но в ней, однако,

Не было эфирного дыханья.

«Где ты, Вис?» — рыдал Рамин^{125}, не зная,

Что из-за тебя его терзанья.

Пусть хулит судьбу певец безумный —

Нет к нему в прекрасной состраданья.

От любви пылает Саль^{126}, горюя,

Что не ты исток его пыланья.

Шатбиер искал Алать напрасно:

Ты была венцом его исканья!

Плачут оба Каина: библейский

Ждет братоубийца наказанья,

А Меджнун, сравнив с Лейли^{127} Тамару,

Жаждет не с Лейли — с тобой свиданья.

Ты сломила всех, разбив строптивых

И презрев покорных причитанья.

Ни иранцев рать, ни злые звезды

Не хотят с тобою состязанья.

Шла война; в ту пору некто, муж твой,

Был наказан карою изгнанья,

И тогда иранский шах с тобою

Возжелал союза и слиянья,

Но была другому суждена ты, —

Князю львов, чьи славятся деянья.

Царь Ширвана, данник твой, возжаждал,

На тебя взирая, обладанья,

Многим — их число нельзя исчислить —

Ты внушила страстные мечтанья.

Всех с ума ты сводишь беглым взглядом, —

Диво, что не терпит подражания!

С виду — солнца ты изображенье,

Чудо красоты и обаянья.

Ты горда и светлолика; дерзких

Ты страшишь грозою воздаянья, —

Свет неугасимый, бездна счастья,

Сладостный елей благодеянья!

Презираешь льстивых, двоедушных,

С мудростью не знаешь пререканья.

Кто, узрев твой чистый нрав и пламя,

Не сгорит, лишенный вдруг сознанья?

Дротик, щек твоих коснувшись, станет

Розой, полною благоуханья.

На твоем челе, как на скрижалях,

Клятвенные видим обещанья.

Волосы твои — как лес; ты слышишь

Изгнанных тобою воздыханья?

Солнечный твой лик с нарциссом сходен,

Шея — словно мрамор изваянья.

У кого душа осталась целой,

Не пронзенная стрелой желанья?

Как хвалить твой стан? Султан свидетель:

Все хвалы оставишь без вниманья!

Сонм светил, твоей руки искавших,

Удалился, не сдержав рыданья:

Колесниц лишив, ты прогнала их,

А они-то ждали пированья!

«Ты полям подобна Елисейским!»^{128} —

Раздаются всюду восклицанья.

Очи — как чернильные озера,

Лик — луна, обитель упованья.

Лишь увидел я глаза Тамары,

Два индийца, два очарованья, —

Понял я: хвалы мои бессильны,

И связал себя уздой молчанья.

Коль поет Энос, — Платон, замолкни:

Не помогут хора призыванья.

Бог велел Гомеру и Самсону:

«Расскажите мне о ней сказанья!»

Но они, трудясь, недовершили

Красоты твоей живописанья.

Тот, кто взглянет на тебя, ослепнет.

Ты затмила свет существованья.

Признаю: ты — небо, о царица,

С розой, с хрусталем должна сравниться!

Как свеча пылаешь ты: недаром

Опозорена тобой зарница.

Если с ярким солнцем станешь рядом,

То принудишь солнце ты затмиться.

Ты вкушаешь счастье — почему же

Солнце заставляешь огорчиться?

Меньше о тебе скажу, чем знаю:

Клятвенно готов я поручиться.

Стоит ли хвалить твое сиянье,

Коль нельзя сиянью научиться?

Очи у тебя — чернил озера,

Где же копья! Каждая ресница!

Тонким станом дивно ты похожа

На тростник и тополь, чаровница!

Райским крином предо мной цветешь ты,

Не могу тебе я надивиться.

Царственной чете не стало равных,

Недругам пришлось угомониться.

Но тиран явился с мощью мнимой,

Начал, как свирепый зверь, яриться.

В плен забрал он женственных и робких,

Чтоб над слабосильными глумиться.

Побеждать он возымел привычку,

Возгордился, гнусный кровопийца.

Вот уже на нас в поход с востока

Войско многочисленное мчится.

«Быть в Мосуле^{129} камфаре в презренье:

В Грузии сумеем поживиться,

Ту страну не раз опустошал я!» —

Громогласно стал султан хвалиться.

Кроткая, услышав эти речи,

Неустанно принялась трудиться.

«Христиане! — воинам сказала.—

Помогите правде утвердиться!»

Всем князьям велела ты: «Мужайтесь,

На врага должны вы ополчиться!»

Храбрецов ты вдохновила: жаждут

Пасть за веру, с турками сразиться!

Решено: война! Давид — вожатый,

Он, второй Давид, не осрамится!

С агарянами вступил он в битву,

Правого отмщенья кровь струится…

Эллинствовать эллинам пристало,

А Сократу — мудростью светиться,

А Гомеру — нас пленять стихами,

А Эносу — мыслью к небу взвиться.

Мало я сказал, но разве можно

На меня, безгласного, сердиться?

Недруги бежали от Давида,

Как от льва — овца или лисица.

Поняли они свое безумье,

Стали сокрушаться и стыдиться.

Отступив, рассеялись отряды,

От врагов очистилась граница.

Их союзники бежали в страхе,

С ними вновь боясь объединиться.

Так Давид торжествовал победу, —

Довелось твоей надежде сбыться.

Двадцать храбрых гнали десять тысяч,

Не давая им остановиться.

Целый, невредимый, сокрушал их

Сам Давид, заставив пыль клубиться.

Истреблял он мусульман с позором,

Уничтожил полчище румийца^{130}.

Нашим воинам добычей ценной

Удалось тогда обогатиться.

Убежал владетель Ерзинджана^{131},

От тебя решил в Сигоре^{132} скрыться.

«Не по доброй воле шли мы в битву».

Стали плакать пленники, молиться.

Вот теперь понятно всем, откуда

Пленными полна твоя столица!

Ты благоустроила народы,

Наши голоса звенят, чтоб слиться:

«Ты и сын твой здравствуйте, покуда

Этот мир стоит и время длится!»

Ничто не в силах нас заставить разлучиться!

Какою клеткою в плену удержишь птицу?

Кого ты оплела жгутами черных кос —

Того оковами не удержать в темнице.

Помогут ли слезы теперь и губ моих пламя сухое?

Навылет пронзила мне грудь ты пущенной метко стрелою.

Я думал, что этой любви ручей мелководен и узок, —

Но чуть оступился, и вмиг под воду ушел с головою.

Сказать ли, что с моей душой ты, став надменной, сделала?

Ты жизнь бесценную досель — ничтожной, бренной сделала!

Была бы, как твоя коса, ночь длинною, — тогда б

Все рассказал я, что со мной твоя измена сделала.

Не сплю я по ночам, а плачу. И от слез

В моих глазах туман, черней твоих волос.

А если и усну, то вижу сны, еще

Запутанней твоих рассыпавшихся кос.

Я горестный день расставания знал,

Что лживы твои обещания, знал.

Клянешь ты меня, а клялась мне в любви!

Но верь — я все это заранее знал.

Все, чем долгие ночи в беспамятстве жил я, — ушло.

Наважденье, бесценных богатств изобилье — ушло.

Свет души моей, мыслей хранительница сокровенных!

Ты ушла, и все то, что тебе говорил я, — ушло.

С протянутой рукой увидев бедняка,

Спешу ему отдать запястья и шелка.

Две сотни праведных сердец сынов Гянджи

Отдам, чтоб нищету утешить старика.

Желанный ли гость колосок там, где рдеют тюльпаны?

На розы взглянув, любоваться шипами не стану.

Зачем же, юнец, бородою курчавой гордишься?

Пусть щеки твои будут схожи с зарею румяной.

С кувшином из золота мир этот схож —

То горькую воду, то сладкую пьешь;

Но смертного часа оседлан скакун, —

Недолго ты здесь, на земле, проживешь.

Ты спьяна выронил вчера кувшин из рук.

О камень грохнувшись, заговорил он вдруг:

— Стал грудой черепков в единый миг, хоть я

Таким же, как и ты, был только что, мой друг.

Роза пунцовая вдруг побледнела —

К ней соловьиная трель долетела.

Листья срывая, она растерзала,

Словно безумная, в кровь свое тело.

Ярко озаряет сад наш пламя роз.

Жизнь — халат, расшитый лепестками роз.

Дунет ветер смерти — не найдешь тогда

В вырытой судьбою черной яме роз.

Душа моя подобна океану,

Мне жемчуга дарует вдохновенье,

А эти пустозвоны, куклы эти

Подобны грязной океанской пене,

Стараются казаться соловьями!

Но ведь всегда ворону выдаст пенье!

Они — как ножны, языки — клинки их,

Им ненавистен вольнодумный гений.

Питают взятки их, как лампу — масло,

Они ж чадят, как мокрые поленья!

Как муравьи, они воруют крохи

Со скатертей моих стихотворений…

Что ж, муравьи, потопом темным хлыньте

Один мой бейт растопчет вас в мгновенье!

Сад времени нашего ядом сочится,

Ни в свежесть, ни в сласть тростника ты не верь:

Его сердцевина больна и червива…

О жизни и смерти подумай теперь.

Скрипят без конца две широкие двери —

Ворота рождений, ворота потерь.

Вращается мир, забывая ушедших,

Бесстрастно встречая стучащихся в дверь.

Огонь сжигает грудь мою — из-за тебя, мой друг.

Я муки сердца не таю — живу скорбя, мой друг.

Ты на чужбине. Боль твоя сильней моей тоски.

Я знаю это — и пою лишь для тебя, мой друг.

Я б кольцо свое украсить бирюзой небесной мог,

Лошадь времени взнуздал бы, а дыханьем скалы б сжег,

Но коль тысячу колосьев на хырмане^{151} Хагани

Соберу я, стихотворец, — буду счастлив, видит бог!

О ночь одиночества! Ночь, пощади!

Я брошен. Закован я… Тьма впереди…

О ночь, если даже ты жизнь, — уходи.

О утро! Пусть гибель ты — вспыхни! Приди!

Сердце мое как челнок, а любовь — океан.

Слушай, любимая! Эти слова — не обман.

Я, словно молнией, нашей разлукой спален,

Ранен, как саблей. И я умираю от рай.

Сжалься! Ты видишь — под бурею гибнет мой мир,

Тонет корабль мой, ветрила сорвал ураган!

Волн бушевание лишь по колена тебе, —

Я же кипящим смерчем с головой обуян.

Кто же соперники у Хагани? Ведь они

Даже стоять у моих недостойны стремян!

Выйди в поле, любовь моя, — видишь, как поле цветет,

Роза с утренним ветром из чаши свидания пьет.

Соловей говорит, что нарцисс опьянел от любви, —

Он, как видно, не знает, что красный тюльпан его ждет.

«Опасайся любви своей!» — лилия мне говорит,

Но совет ее вряд ли до слуха влюбленных дойдет.

Дань с цветов собирает в широкую полу весна,

Роза прячется в листьях, наряды свои бережет…

Не ходи в цветники, там ты палец шипом занозишь,

Там живет недотрога — колючий шиповник растет.

Я боюсь, о красавица! Если ты выйдешь гулять,

Кипарис — твою шапочку, мак — покрывало сорвет.

Ветер утренний амбровых кос услыхал аромат —

И вздохнул, и унес его в поле, и не отдает.

Из-за этого в ссоре я с ним. И смеются кругом:

«Вот глупец Хагани: с ветром утренним споры ведет!»

Дворцы царей подобны морю: нет в этом море перламутра,

Но стаями акул теснится там лизоблюдов жадный сброд.

И муж разумный, муж познанья, корабль духовного богатства,

Ища удачи, в это море неверное не поведет.

Жемчужины живого чувства в нем не найдешь ценою жизни,

Лишь сплетен и превратных мнений кружится там водоворот.

А сердцу, любящему правду, пусть покровительствует разум:

Он верный путь добру проложит и шею жадности свернет.

Довольствуйся уединеньем, покоем и лепешкой хлеба

И не ищи у царских тронов чинов, отличий и щедрот.

Сказали как-то, что, мол, Хагани

Быть недостоин при дворе султана!

Сказали правду: водоносом див^{163}

Неподходящим был для Сулеймана^{164}!

Султан ничтожен — недостоин он

Души моей широкой океана!

Служить я страсти больше не хочу.

Я сердце делу горечи учу.

Как смеет мотылек влюбляться в солнце,

Когда не в силах победить свечу!

Прошла, умчалась юность Хагани,

Печальны были все года и дни.

Прошло все время в чтенье эпитафий

На горестных похоронах родни.

Хотел меня великий одарить —

Что, Хагани, желаешь получить?

Ответил я: что ты способен делать,

Когда не можешь юность возвратить?

Не наливай вина мне. Все равно

Разбито сердце и в глазах темно.

И сколько б ты ни налил — все без пользы:

Не может грусти вылечить вино.

Что буду делать с кубком золотым?

Дай глиняный! Он станет мне родным.

Пока я сам не превратился в глину,

Пусть кубок будет глиняный моим.

Опять от волн любви качаюсь я,

От слез кружится голова моя.

От ветра твоего я, как вода, взволнуюсь

И полечу по волнам, как ладья.

Где яд, чтоб другом я его назвал,

Где меч, чтоб счастьем я его считал,

Где смерть, которую как избавленье

Потусторонний мир мне б даровал?

Египет услыхал о муках Зулейхи.

Тут заработали у женщин языки!

Смеясь над Зулейхой, надменны и резки,

Болтают сплетницы о ней кругом теперь:

«Подумать — Зулейха любви к рабу полна!

Не покорился раб — она посрамлена.

Правитель все узнал, он видит, что она

Бежит за собственным своим рабом теперь!»

Узнала Зулейха, о чем шипят тайком,

И пир устроила, чтоб кончить с тайным злом.

За убранным столом — четыреста числом —

Расселись женщины, войдя к ней в дом теперь.

Руками Зулейхи Юсуф был наряжен,

Причесан был Юсуф прекраснейшей из жен,

И с блюдом золотым, сластями нагружен,

Он к пышному столу шел прямиком теперь.

Там каждой женщине, присевшей на диван,

Был померанец дан, и острый ножик дан,

Чтобы разрезать плод… — То был коварный план!

И вот предстал Юсуф пред их лицом теперь.

Юсуфа красота сразила всех тотчас!

Не сводят женщины с раба горящих глаз,

Не плод, а пальцы рук, на месяц заглядясь,

Кромсает каждая своим ножом теперь!

Юсуф, один Юсуф приковывает взгляд.

Налюбоваться им все женщины хотят,

Не чувствуют они, что раны кровь струят, —

Нет, не молол никто уж языком теперь.

Сказала Зулейха: «Видали корень мук?

Узнали, почему я стала сохнуть вдруг?

Взглянули только раз, и пальцы ваших рук

Вы режете? И в вас ударил гром теперь?

Взглянули вы лишь раз, а я гляжу семь лет!

Юсуфа все сильней люблю я, он — мой свет.

Но я измучилась, и сил уж больше нет,

Терпенье исчерпав, мечтать о нем теперь…

Теперь вы знаете, как мой недуг возник?

Ведь юноша светлей зари! Его язык

Как песня соловья! Кто видит этот лик —

Душой пожертвует, не чувствуя потерь…»

Гей ты, судьба! Нам изменив, ты нас свергаешь с высоты;

Ты останавливаешь вмиг коловращенье суеты.

От века зыблющийся мир на склоне скользком держишь ты.

Подставив меру зла, твердишь: «Сыпь все заботы и мечты!»

Ах, колесо! Злодея ты лелеешь в доме золотом,

А честный должен подбирать объедки за чужим столом,

Ты в рыцари выводишь тех, кому б сидеть в хлеву свином,

Без заступа ты роешь ров и рушишь праведника дом.

Скажи: «Ты не права, судьба!» — и смех услышишь без конца.

За что ученых гонишь ты, а любишь злого иль глупца?

Из них ты делаешь вельмож, их ты доводишь до венца

И шлешь по горам и полям бродить за хлебом мудреца.

Теперь еще труднее нам, когда татарин сел на трон; ^{204}

Всех обделил он, и воров поставил господами он.

Но ты ни с кем ведь не родня: вновь повернется ось времен,

Ударишь ты, — и нет царя, исчезнет он, как утром сон.

Как верить, колесо, тебе — ведь ты не любишь никого!

Нет правды у тебя, нет клятв, нет совести, нет ничего!

Сегодня возведешь на трои, а завтра сокрушишь его,

Повергнешь в пепл и в прах, лишишь честей, короны и всего.

Лишь исподлобия взглянув, судьба хребет свой повернет.

Что тут бумага, что перо иль даже всадников сто сот!

Все терпят: от пинков судьбы и царь спины не сбережет,

Не сдержишь стрелами себя — и полетишь на дно с высот!

Судья неправедный! Зачем ты правый презираешь суд?

Ты с правым во вражде всегда, а твой любимец — вор и плут.

Ошибки чаще ты творишь, судьба, чем на земле весь люд;

Ты землю, море, небо — все заворожаешь в пять минут.

Невежда пред тобой велик, а мудрый головой поник,

И что кругом ты не права, какой не вымолвит язык?

Но, слышу, мне судьба в ответ: «Не лай, как пес, пустой старик.

С тех пор как я — судьба, никто еще не лгал, как этот Фрик!»

Моя судьба, меня ты бьешь, ты — мой неправедный судья,

Но вспомни, что от бога все, и власть — его, а не моя!

Судьба еще: «Величит бог как бедняка, так и царя,

Хоть я — судьба, но вот тебе дать ничего не вправе я!

Бог повелит — ты будешь царь, я посажу тебя в чертог;

Бог не велит — и будешь ты скитаться нищим вдоль дорог».

Судьба, я замолкаю: все прекрасно, что дозволил бог;

Ни нашим по грехам, порой — всевышний к нам создатель строг.

Сердце мое, отчего ты забилось?

Быстрая мысль, ты куда устремилась?

Что ты, слеза, по щеке покатилась.

Память, а ты почему замутилась?

Много грешил, суесловил я много,

Я отдалился от господа бога.

Ныне меня посетила тревога,

Ангел святой поманил меня строго.

Все, что святыней считал я когда-то,

Нищему духом давно уж не свято.

Сделал замки и воздвиг я палаты,

Скрыл в сундуки я каменья и злато.

Грешник с посыпанной пеплом главою,

Что ты дрожишь над несметной казною?

И богачи, поглощенные тьмою,

Много ли взяли из мира с собою?..

Цветок любви чудесный этот

Растет не в дальней стороне,

Он зацветает вешним цветом

Внутри людей, а не вовне.

Он любящим приносит благо,

Он указует им пути.

Исполнись львиною отвагой

И тот цветок в себе взрасти!

Ты силам темным на потребу

Не пребывай в греховном сне.

Но, устремляя очи к небу,

Покайся, Фрик, в своей вине.

Страшись страстей, что правят нами,

Помысли о грядущем дне

И плачь кровавыми слезами,

Чтоб в вечном не гореть огне.

Вином грешите, ложью

В кругу распутных жен.

Вам слаще слова божья

Греховных песен звон.

Но близится расплата, —

Суд страшный, трубный глас,

Прислужники разврата,

Что ожидает вас?!

На нищих вы кричите

И гоните их вон,

Вы бедняка браните

За то, что беден он.

Но бог поднимет руку

И спросит в судный час:

«Чтоб облегчить мне муку,

Кто пострадал из вас?»

Как Лазарь, я в бессилье^{205}

Лежал у ваших врат,

Но вы пройти спешили

И отводили взгляд.

Дарили вы презреньем

Всех тех, кто обделен,

Но в огненной геенне

Конец ваш предрешен.