Поэзия народов СССР IV-XVIII веков

Как розы стройный куст, возник

Передо мной прекрасный лик.

Вовек ни отрок, ни старик

Красы подобной не постиг.

Весь день свою любовь таю

И, где она, разузнаю!

Чуть вспомню, снова слезы лью:

Похитил душу кто мою!

Лишь аромат тот разлился,

Как потерял свой разум я;

Огня влилась в меня струя,

Лишь увидал, что видел, я.

Как полная луна, светла,

Раскинув косы вкруг чела,

Она меня лучом прожгла,

Как многих уж с ума свела.

Каменьев драгоценный ряд

К ее грудям был никнуть рад,

Ее благоуханный взгляд

Был розами расцветший сад.

Не жаждать я ее не мог:

Так жаждет свежих роз листок,

Так жаждем, в первый вешний срок,

Чтоб с юга дунул ветерок.

Я в основанье сокрушен;

Что было жизнью — стало сон;

Печаль — отныне мой закон,

Души тоска и сердца стон.

Веселье вкруг нас и веселье вдали,

Нам ветры веселую песнь принесли.

Великая благость господня — внемли! —

Сегодня нисходит с небес до земли.

Лежала земля и мрачна, и темна,

Покрытая льдами, тверда, холодна,

Про травы, про зелень забыла она,

И снова сегодня она зелена!

Зима была темным вертепом тюрьмы,

Но снова вернулась весна на холмы

И всех нас выводит на волю из тьмы!

Вновь солнце на небе увидели мы!

Земля, словно мать, велика добротой,

Рождает все вещи одну за другой,

Их кормит, и поит, питает собой…

Вот вновь она блещет своей красотой.

Дохнул ветерком запевающим Юг,

Из мира исчезли все горести вдруг,

Нет места, где мог бы гнездиться недуг,

И все переполнено счастьем вокруг.

Тихонько гремя над землей свысока,

Под сводом лазурным плывут облака,

И падает вдруг водяная река,

Луга затопив, широка, глубока.

Мир весело праздновать свадьбу готов:

Веселье во всем для плодовых дерев,

Цветами всех красок и разных родов

Раскрашены дали полей и лугов.

На море влюбленном — опененный вал,

И гад, между волн, веселясь, заплясал;

Ключи, зазвенев, побежали из скал,

И быстрый поток по камням засверкал.

А реки, сбегая с возвышенных гор,

Гудят, как могучий, торжественный хор;

Прорезав долины цветущий ковер,

Стремятся в морской, им любезный, простор.

Спускаются телки и козы к ручьям,

Играют и скачут по свежим цветам;

И звери, что крылись зимой по лесам,

Сбегаются, рады свободным полям.

Слетаются птицы, поют над гнездом;

Вот ласточка нежно щебечет псалом;

Вот — луга певец, улетевший тайком,

Приветствует день в далеке голубом.

Зверям и скотам так приятно играть,

И множиться в мире, и мир наполнять;

Сзывает птенцов легкокрылая мать,

Их учит на крыльях некрепких летать.

И также цветы образуют гряду

В больших цветниках и в плодовом саду;

Другие вошли покачаться в пруду,

И облик их бледный похож на звезду.

Но вот наконец прилетел соловей,

Чтоб петь возрождение в песне своей;

Он строит шатер из зеленых ветвей,

Чтоб алая роза зажглась поскорей.

Ты Констандину свой завет с духовных дал высот;

Как будто понял я; теперь отвечу в свой черед:

Твой суд суровый на меня еще да не падет, —

Я слаб, не мог бы я снести столь тяжкой ноши гнет.

Мой дух ученья мудрецов, как истину, блюдет,

Но телом я в плотском плену — оно земным живет,

Меж двух огней моя свеча, — и тот и этот жжет;

Опоры мыслям нет моим, они идут вразброд.

Меня всех четырех стихий стремит круговорот:

Огонь меня возносит ввысь, земля к себе влечет,

То угасает пламень мой под влажной пылью вод,

То ветра мощного струя его опять взметет.

Две воли властвуют во мне, я раб у двух господ,

Не остается невредим, кто пламя обоймет.

Скажи, кто по морским волнам стопами перейдет

И чья могучая рука задержит ветра ход?

И в назидание себе я молвлю наперед,

Затем что всех моих грехов я знаю полный счет:

Как с братом, говорить с тобой мне, слабому, нейдет,

Мне лучше в прах упасть лицом, чтобы топтал народ.

Я много пролил жарких слез, и много слышал тот,

Кто с нежной лаской врачевал недуг моих забот,

Затем что много от людей я выстрадал невзгод,

И в ранах сердце у меня, и боль мне душу жжет.

Я валом окружил себя, был грозен мой оплот,

И на меня восстал весь мир и двинулся в поход;

Вот безоружен я и наг средь бранных непогод,

Со всех сторон меня разит незримых стрел полет.

Иные говорят: «Глупец и мрачный сумасброд».

Другие вторят им: «Тот прав, кто кровь его прольет».

А я отвечу: «Констандин, пускай шумит народ;

Не верь другим и не ищи в отчаянье исход».

О, доколь, сердцем скорбя, тяжко вздыхать наедине

И всегда, день ото дня, грусть и печаль ведать одне!

Незнаком душе покой, и не придет радость ко мне,

Чтоб хоть миг вкусил я мир и отдохнуть мог в тишине.

Как волна, бурно несусь, отдыха нет темной волне,

Не доплыть до берегов, и нет пути к тихой стране.

Нет друзей, любимой нет, опоры нет внутри и вне.

Кто поймет, сколько скорбей в каждом моем прожитом дне!

Для меня близкого нет, среди чужих и в моей родне,

Кто бы мог меня обнять и пожалеть мог обо мне.

Тот, кто был дорог душе, прочь отошел, стал в стороне.

Как винить мысли чужих, если нам боль несут оне?

Где найдут мудрый совет, совет любви, ценный вдвойне, —

Почему весь мир со мной в злобной вражде, как на войне?

Тот, кому, дух мой раскрыв, я все дарю, что в нем на дне,

Тот всегда, как лицемер, ласков со мной только извне.

О, доколь, сердце мое, будешь пылать в знойном огне

И терпеть лживую жизнь у ней в плену, как в западне!

Пробудись, забудь мечты, эти мечты снятся во сне,

Соверши волю души, полно хмелеть в пьяном вине.

Констандин, внемли совет, с правдой его чти наравне.

От сует земных душу замкни в твердой броне.

Эта жизнь многих влекла, многие с ней слились вполне;

Все, словно свинец, канув на дно, спят в глубине.

Будь благословен твой лик сияющий,

Жизнь мою от счастья отдаляющий.

Ты — весенний ветер, я — миндаль.

Дует ветер твой не для меня ль?

Из того, к чему я здесь привык,

С чем сравню твой несравненный лик?

Ты — звезда, что светит моему

Сердцу, погруженному во тьму!

Ты идешь — прислужники вокруг.

Мне бы тоже стать одним из слуг.

Я готов служить, лишь призови,

Знак подай мне, пленнику любви.

Если б только чудо совершилось,

Если б мне твою увидеть милость,

Я бы распластался — жалкий раб, —

Чтоб меня ты попирать могла б.

Говорят, любовь к тебе — темница,

Где немало юношей томится,

Где находят все же добрый знак

Люди, погруженные во мрак.

Тот, кого не сжег твой взор небесный,

Для тебя — что камень бессловесный.

Кто тобой пленен — тот человек.

Страшен плен, но кто его избег?

Ты — цветок, чьи лепестки горят.

Я вдали вдыхаю аромат.

Но шипы между тобой и мной.

Не сорвать мне розы неземной.

Я прошу, царица, об одном —

О свободе быть твоим рабом,

Говорю: возьми к себе в рабы.

Для меня счастливей нет судьбы.

Констандин — я раб смиренный твой.

Взгляд ловлю я несравненный твой.

Что же по примеру всех владык

От раба ты отвращаешь лик?

Ты — мой свет, ты словно солнце светишь,

Лучшее, что суще под луной,

Не беги, едва меня заметишь,

Я — твой пленник, сжалься надо мной!

Если ж ты меня не замечаешь,

О, душа души моей больной,

Свет моих очей ты отнимаешь,

Я — твой пленник, сжалься надо мной!

Всех ты словом одарить готова,

А меня твое сжигает слово,

Надо мною не глумись сурово,

Я — твой пленник, сжалься надо мной!

Я покоя навсегда лишился,

От любви мой разум помутился.

Хочешь ли, чтоб с жизнью я простился?

Я — твой пленник, сжалься надо мной!

Нет звезды на нашем небе лучшей,

Почему ж ты прячешься за тучей,

От меня скрываешь свет свой жгучий?

Я — твой пленник, сжалься надо мной.

Роза в пору своего цветенья,

Ты — моя любовь, мое мученье.

Скрыть не могут люди восхищенья,

Если видят лик твой неземной!

Как два лука, брови вдруг натянешь,

Стрелы выпустишь, мне сердце ранишь.

И не то что исцелишь — не глянешь,

Ты пройдешь спокойно, стороной.

Нет мне от любви моей спасенья,

Ты — мое лекарство и леченье.

Приоткрой лицо хоть на мгновенье,

Встань во всей красе передо мной.

Ночью я не сплю, лежу и плачу,

Днем бреду куда-то наудачу.

Без тебя я ничего не значу, —

Ты моя душа, мой свет дневной.

Если ты лишишь меня надежды,

В клочья разорву свои одежды.

Если я навек закрою вежды,

Будешь ты одна тому виной.

Я — пловец, плыву в открытом море,

Не доплыть, иссякнут силы вскоре.

Услыхать мой стон из бездны горя

И спасти дано тебе одной.

Но спасти, помочь ты мне не хочешь,

Ты проходишь, опускаешь очи.

Ты со мной черства, стыдлива очень.

Я — твой пленник, сжалься надо мной!

Ты мой свет, ты ярче солнца светишь.

Почему ж меня ты не приветишь,

Прочь идешь, едва меня заметишь?

Я — твой пленник, сжалься надо мной!

Такой прекрасной, несравненной

Никто не видел под луной.

Твой образ дивный, незабвенный

Повсюду следует за мной.

Тебя ищу я наудачу,

Я муку прячу, но не спрячу,

Кровавыми слезами плачу

И днем, и в тишине ночной.

Твои шаги, твое дыханье

Меня приводят в содроганье.

От твоего благоуханья

Я стал безумный и хмельной.

Ты красотой меня пленила,

Как полуночное светило.

Ты путь мой светом озарила,

То свет — я знаю — неземной!

Любовь моя, как наважденье,

Мое проклятье и спасенье.

Ты — храм мой светлый, и моленья

Я возношу тебе одной!

На шее жемчуга и лалы,

Шелка твоей одежды алы,

Как с пламенным вином фиалы,

Как розы в цветнике весной.

Что б ни надела — ты прекрасна,

Весь мир ты озаряешь властно.

Подобную тебе напрасно

Искать в любой стране иной.

Я чахну от любви и боли,

И я молю тебя, как молит

О благодатной влаге поле,

Которое сжигает зной!

Тебя вокруг ищу я взглядом,

И, если знаю: ты не рядом,

Мир кажется мне сущим адом,

И ты одна тому виной!

Но если я тебя замечу,

Я сердце болью изувечу,

Я сам возьму пойду навстречу,

Я стать хочу твоим слугой!

Под этим небом необъятным

Подъемлю чашу с ароматным

Вином хмельным и благодатным,

Подобным лишь тебе одной!

Не гордись превосходством сокровищ своих или стада,

Не гордись, что в сражении конного стоишь отряда,

Не гордись, что твой разум — росток Соломонова сада,

Добродетелью строгой — и тою гордиться не надо.

Не гордись, что безмерны таланты твои и познанья,

Каждый зреющий плод тех, кто жаждет его достоянье.

Если ты плодоносен, познавшие боль и страданья

Близ тебя соберутся, господнее славя дыханье.

Если ж темен твой ум, и не скор ты на доброе дело, —

Ты бесплотная ветка, что жить для себя захотела,

Ты ехидна, ты шип, ты из божьего изгнан придела,

Тот, кто тронет тебя, занозит себе душу и тело.

Если вечно косишь ты на жемчуг и золото глазом,

Если хочешь иметь все земные сокровища разом,

Попроси мудрецов укрепить свой ослабнувший разум, —

Тот, кто истину видит, не станет тянуться к алмазам.

Тот, кто любит добро и к смиренью привержен душою, —

Светлой троицы трон, не запятнанный грязью чужою,

В нем царит благодать, червь греха у него под пятою,

С ним побыть — все равно что умыться водою святою.

Доброта и покорность — вот святости первооснова,

На земле дети божьи не ищут богатства иного;

Сам господь, этот мир сотворивший могуществом слова,

Приходил в него нищим, просил у отверженных крова.

Добрым будь, как Григор, в ком души не убила темница^{208},

И в свой час в небесах сможешь ангельским пеньем упиться,

Но поверь, коль не сможешь и духом и телом смириться, —

Сгинешь ты, Констандин, пустослов и тщеславный тупица!

Не верь, если праведным вдруг

Себя человек назовет.

Узнай его мысли сперва,

Проведай, чем сердце живет.

Иные, коль верить словам,

Сладки, будто сотовый мед,

Но все, кто их яда вкусил,

Давно холодны, словно лед.

Как братьями стать нам, когда

Повсюду лишь зависть одна,

Нечистый в людские сердца

Забросил ее семена.

Добро против зла восстает,

Идет между ними война,

И зло на пути у добра

Покуда стоит как стена.

В сердца наших праотцев враг

Вдохнул первородное зло, —

И Каин десницу занес,

И Авель упал тяжело…

А зло разрослось, расползлось,

Весь мир оно обволокло.

Повсюду убийства и ложь,

Их бесы берут под крыло.,

Под шкурой овечьей одни

Таят свою волчую суть

И душат ягнят по ночам,

Сумев пастухов обмануть.

Другие идут в доктора,

Но ты легковерным не будь,

Принявший лекарство больной

Кончает свой жизненный путь.

А третьи власти хотят

И просятся в поводыри,

Хоть видят вокруг только тьму

И тьмою полны изнутри.

Стараясь слепцов обмануть,

Они от зари до зари

Твердят, что им ведом весь мир,

Все пропасти и алтари.

Их души пусты, но словам

Внимает порой большинство.

Достойного встретив, они

Зовут недостойным его.

Бездельем корят они тех,

Кто в поте лица своего

Алмазы из недр достает.

Их злость не щадит никого.

Уводит иных за моря

Любви нерастраченной пыл,

Восславить бы надо того,

Кто перл из пучины добыл,

Но эти невежды твердят:

«О здравом рассудке забыл

Меняющий твердь берегов

На палубный зыбкий настил».

Идут налегке хитрецы,

Но вьючат мешки на других.

Их мудрость — умение лгать,

Грехи словно струпья на них,

Их мертвые души смердят,

Как кучи отбросов гнилых,

Но амброю пахнут тела

В одеждах из тканей цветных.

О бог милосердный, зачем

Ты нам даровал этот век,

Когда среди горя и бед

Вконец оскудел человек.

Мы овцы, нам нужен, чтоб жить,

Пастух, не смыкающий век,

Достойнейших зубы греха

Порой превращают в калек.

Ах, если б в ковчеге своем

Явился нам праотец Ной,

Чтоб мы перестали тонуть,

Житейскою сбиты волной!..

Ах, если б мудрец Авраам

Повел нас дорогой иной,

Где не был бы каждый наш шаг

Пред господом новой виной.

Ах, если б нас пас Моисей,

Как было в былые века.

Он мог, чтоб народ свой спасти,

Железо поднять на врага,

Он принял от бога завет,

Он сдерживал море, пока

Шли люди по дну между волн

Незыблемых, как берега.

Ах, нам бы пророков святых,

Чья вера была так чиста,

Что стали молиться Христу

Они до рожденья Христа…

Но лучше всего, чтоб с небес

Спустился он сам, как тогда…

О дева, носившая плод,

Блаженна твоя красота.

Блаженны и ты, Симеон,

Младенца почтивший старик,

И ты, Иоанн, что душой

Был с часа рожденья велик.

Блаженно то время, когда

Стал смертным бессмертный на миг,

И каждый, на землю ступив,

Мог верить, что к небу приник.

Недоброе время, господь,

Назначил нам промысел твой,

Меж нами не то что святых,

Души не отыщешь живой.

Готовятся волны греха

Нас всех захлестнуть с головой,

И нету ковчега вблизи,

И вновь не рождается Ной.

Зачем так страдать, Констандин?

Отчаяньем душу губя,

От берега прочь ты плывешь

И мнишь обреченным себя,

Но стоит назад повернуть,

И суши увидишь края…

Пока не у пристани ты,

Но жизнь еще длится твоя.

Бренное тело корила душа:

Телу, скорбя, говорила душа:

«Грешное — все ты соблазны познало

Этого мира, где святости мало.

Ты и меня погубило грехами,

Ввергнуло в неугасимое пламя.

Ты и в аду, не избегнув огня,

Будешь терзаться и мучить меня».

Тело ответило: «Полно, душа,

Я — в услуженье, а ты — госпожа.

Ложно, неправо меня не суди,

Раны кровавые не береди.

Конь я, и ты оседлала меня,

Гонишь куда ни попало коня.

Все по твоей совершается воле,

В мире — я горсточка праха, не боле».

Господь словам моим свидетель:

Все в мире суета и ложь.

Лишь скорбь найдешь на этом свете,

А в гроб лишь саван унесешь.

В твоих усильях мало толку,

Цена твоим стараньям — грош,

И это все ты незадолго

Перед концом своим поймешь.

Всегда ликующий беспечно

Юнец на дерево похож,

Но расцветание не вечно,

Но листья пожелтеют сплошь.

Придет зима, и станет хуже.

Нагой, ты задрожишь от стужи.

Весна позор твой обнаружит,

Великий стыд перенесешь!

Я — тоже пленник заблужденья,

И мне иного обвиненья

Не предъявляйте в осужденье,

Мне в сердце не вонзайте нож.

Мой взор померк, и нет спасенья,

Нет мне, больному, излеченья.

Я слышу смерти приближенье,

Она меня ввергает в дрожь.

Я, смертный, сотворен из праха,

Из четырех стихий земных,

Во тьме я шел, дрожал от страха,

Слеза текла из глаз моих.

Кого-то пламенем сжигал я,

И сам терпел, сгорал дотла.

И зло кому-то причинял я,

Страдая от людского зла.

Мой дух был пламенем неложным,

Но канул я в глухую тьму,

Я знал почет, но стал ничтожным

По безрассудству моему.

Был родником с водой сладчайшей,

Грехом я сам себя мутил.

Блистал я, был звездой ярчайшей —

Свой свет я погасить спешил.

О Хачатур, дремать позорно,

Твой час последний предрешен.

Жизнь — это снег на склоне горном,

Грядет весна — растает он.

Твой сон тебя страшит, кончаясь,

Влечет он в бездну, а не ввысь.

Заплачь, вздохни, промолви: «Каюсь!»

От сна греховного очнись!

Жизнь на земле была как море,

Мне выплыть было не дано.

Подобно морю, было горе,

Тянувшее меня на дно.

Любовь была темна, как бездна,

Меня влекла во мрак безвестный,

И дней моих цветок чудесный

Раскрылся и увял давно.

И смерть настанет, не обманет,

Мой взор навеки затуманит,

Лицо мое землистым станет,

И станет все темным-темно.

Влекомые тщетой земною,

Пройдут живые стороною,

Все, кто при жизни был со мною,

Меня забудут все равно.

О пастух наш, я агнец заблудший,

От святого отбившийся стада,

Вся земля тебе правдою служит,

Всей земле твоя воля — отрада.

Постоянно в твоей благодати

Пребывать бы мне, слабому, надо,

Чтоб не встала меж мною и небом

Прегрешений глухая ограда.

Погружен я в Святое писанье,

Сердце голосу господа радо;

Дай мне силу подняться из грязи,

Дай избегнуть кромешного ада.

Я дитя твоей светлой купели,

Хоть со мною и не было слада;

Алый крест начерти своей кровью,

В знак того, что дана мне пощада.

Сделай мягким в груди моей камень,

Сделай добрым злонравного гада,

Дай мне слез неизбывные реки,

Дай росу с твоего вертограда.

Исцелять от недуга болящих

Ты любил мимоходом когда-то,

Так пошли же и мне исцеленье,

А не то я погиб без возврата.

По весне зеленеют деревья,

И весна их цветеньем богата,

Дай же мне расцвести, о всевышний,

Дай мне в каждом почувствовать брата.

Плохо рыбе, попавшейся в сети,

Бьется бедная, страхом объята,

Понимает — без моря не жить ей,

А сетям не сорваться с каната.

Я вне моря твоей благодати,

В этом слабость моя виновата,

Сын Марии, мне страшно, мне стыдно,

Сделай так, чтоб минула расплата.

Из-за многих моих прегрешений

Тьма лишь худшею тьмою чревата…

За меня на кресте умирал ты,

Так спаси меня от супостата.

Сотворил ты пресветлое солнце,

Мир согревшее ласковым взглядом,

О, сияющий свет первозданный,

Разреши мне побыть с тобой рядом.

Словно низкие черные тучи,

Что ползут нескончаемым рядом

Над землею и морем тревожным,

Обдавая нас гибельным хладом,

Застилают грехи мои небо,

Хлещут огненным яростным градом,

И от страха стучат мои кости,

И душа сметена огнепадом.

Я от мира сего отрекался,

Но отравлен был суетным ядом,

И в руках у разбойников плакал,

Расставаясь с богатым нарядом.

Лишь во злобе служил я примером,

Был порочен умом и укладом,

И дрожу перед мигом расплаты,

Что грозит мне, заблудшему, адом.

Сам я выстоять не в состоянье

И не верю случайным опорам.

Дай мне силы на узких тропинках,

Пробегает огонь по которым.

Я хотел бы, как Иеремия,

Зарыдать вместе с ангельским хором,

Над попавшими в лапы дракона,

Над достойными, ставшими сором.

Час пробил, мой кувшин раскололся,

Но напрасно ты смотришь с укором.

Вся земля мне заступницей будет,

Удостой лишь ее разговором.

Сын заблудший твой, Кечареци я,

Я уже захлебнулся позором,

Как Петру, свою длань протяни мне,

Чтоб не стал я убийцей и вором.

Пожалей меня, господи боже,

Пусть мне искусы кажутся вздором,

Ты надежда моя и опора,

Я нуждаюсь в спасении скором.

В Судный день, чтоб предстать пред тобою,

Даже мертвые встанут из тлена,

Сбереги мою грешную душу,

По которой тоскует геенна.

Ты душу выпила мою, животворящая луна.

Луна? — Краса земных невест! Красавица — вот кто она!

Мой идол! Если я умру, пускай не пенится графин.

Какая пена в нем? — Огонь. Он слаще красного вина.

От чаши, выпитой с тобой, шумит у друга в голове.

Какая чаша? — Страсть моя. Любовь — вот чем она пьяна,

Царица! Сладкой речью ты Египту бедами грозишь:

Все обесценится, падет на сахарный тростник цена.

Покуда амбра не сгорит, ее не слышен аромат.

Какая амбра? — Горсть золы. Какой? — Что в жертву предана.

С младенчества в душе моей начертан смысл и образ твой.

Чей смысл? — Всей жизни прожитой. Чей образ? — Снившегося сна.

Гасаноглы тебе служил с той верностью, с какой умел.

Чья верность? — Бедного раба. Вот почему любовь верна!

Мы «кто» или «что» мы? Мы свет или тень?

Мы мраком покрыты иль светлый мы день?

За светом угнаться — задача трудна,

Ты тенью родился, а тень не видна.

Немало на свете путей и дорог:

Кто близок отсюда — оттуда далек.

Гора — великан, но величье — обман, —

Как малая точка вдали великан.

Твой образ — загадка, душа твоя — лес,

Ты полон таинств, ты полой чудес,

Живущим на свете тебя не познать!

Светилам небес ты дитя или мать?

Закрытая книга, неясен твой лик —

Ты юноша или седой ты старик?

Ту книгу раскрой, и, быть может, дано

Познать в этой книге хоть слово одно.

Живешь в этом мире, тебе незнакомом,

Расстаться не можешь ни с краем, ни с домом.

Просторы чужие, чужие края —

Скажи мне — зовут ли, манят ли тебя?

Ты дома сидишь, весь зачах, лик твой бледен!

Не знаешь ты мир — оттого-то и беден…

Зачем ты бежишь? Ты ходи не спеша,

Чтоб не волновалась чужая душа.

Герой — кто страны своей тайны хранит,

Герой — кто за друга стоит, как гранит.

С ученым воюешь ты очень уж смело,

Не зная, что нет у науки предела.

Скажу тебе, если ты спросишь меня:

Не будь пустомелей, твой враг — болтовня.

Твой друг недостатки укажет тебе,

А враг успокоит, припишет судьбе.

Клянется — обманчив речей его пламень,

В устах его дружба, за пазухой камень.

Скажи мне: где вера, как веру найти?

От сердца, мой друг, пролегли к ней пути.

Кувшин с вином — мой верный друг и день и ночь, — да будет так!

Душа поэта — твой приют, о, страсти дочь, — да будет так!

От сердца сердце далеко, мы духом связаны с тобой,

И силы духа никому не превозмочь, — да будет так!

И даже если боль моя отрадой будет для тебя —

Любою болью я готов тебе помочь, — да будет так!

О божество мое, приди, но слушай речь клеветников,

Свой разум ты сосредоточь, — да будет так!

Влеку я ношу страстных слов, тебе я должен их отдать,

Дабы под грузом слов моих не изнемочь, — да будет так!

Хочу быть жертвой за тебя, хочу учетверить любовь,

Дабы мне стало без любви и жить невмочь, — да будет так!

О утро, принеси ко мне чудесной власти ветерок,

Продли цветущую весну, ее упрочь, — да будет так!

Мы целый год разлучены, терпеть не стало больше сил.

Сомнением любовь мою не опорочь, — да будет так!

Пусть вопрошающим устам ответит сердце нежным «да»,

И пусть мученья Авхеди умчатся прочь, — да будет так!

Сердцу нечем дышать, и смыкается круг, пойми,

Ни к чему умножать эту муку из мук, пойми!

Как мне скрыть от людей жар больной головы моей?!

Так впусти же меня, я твой гость, — ты мой друг, пойми!

От вопросов твоих я, наверно, с ума сойду,

Ну, откуда мне знать, что творится вокруг, пойми!

Убежала она от моих покоренных глаз;

Приказала б она — был бы лучшим из слуг, пойми!

Пой, прошу, для меня о прекрасном ее лице,

Я в безмолвии жду, я устал от разлук, пойми!

Я поведал любовь чаше, полной вина, и вот

С верным другом моим мне не надо порук, пойми!

Если вспомнится мне дивный запах ее волос,

Он бальзама струей оживит меня вдруг, пойми!

Ты один, Авхеди. Кто разделит печаль твою?

Улыбнется она, и пройдет мой недуг, пойми!

Гиацинта цветенье — кудрей твоих бурный поток,

Но с тобой ни один не сумеет сравниться цветок.

Я часами слежу за движением царственных губ:

Покажн, цветоликая, — дай мне блаженства глоток!

Твое сердце и косы яснее всех слов говорят:

Кто тебя полюбил, и поныне забыться не смог.

Внешний блеск украшает красавиц, но знаю — в тебе

Красота не заглушит души благородный росток.

Ни к чему объясненья — мне ведома сила любви,

Соловей, что о розе поет, изучил лепесток.

Ароматом гвоздики, любимая, полон твой рот,

В каждом слове твоем обретаю я страсти итог.

«Сердце, сердце мое!» — так печально звучит мой призыв…

Ничего не сказала, и день испытаний жесток.

Я прощаю тебя, милосердие — кара моя,

Я клянусь возвратить тебе нитей любовных моток.

О, любовь! Авхеди свой священный нарушил обет!

Он в вине теперь ищет всех радостей жизни исток.

Я устал и к губам подношу драгоценный бокал:

О, сними этот груз, я в мечтах о любви изнемог.

В сердце милой отыскивать верность устал, — почему?

Мое сердце — как воск, а ее — как металл, — почему?

Взгляд моей несравненной заметит бродячего пса,

А меня он, увы, замечать перестал, — почему?

За убийство убийца расплатится кровью своей,

Но тобою убитый, богат я не стал, — почему?

Ты спокойно глядела, как кровь моя льется, и я

О губах твоих нежных напрасно мечтал, — почему?

Все считают, что могут любые любых созерцать,

Твой рассудок от мудрости этой отстал, — почему?

Неразлучен я в мыслях с твоими кудрями, тебя

Без тебя я ношу из квартала в квартал, — почему?

Все в назначенный час открывают дорогу к тебе;

Авхеди, для тебя этот час не настал, — почему?

Если вдруг говорящий ко мне обращается взгляд,

Значит, в сердце недаром костры ожиданья горят.

Овладеть ее сердцем стремлюсь всей душой, ибо в нем

Есть и солнце, и звезды, и весь мироздания сад.

В день, когда предадут мое бренное тело земле,

Я оттуда услышу, как пахнет любимой наряд.

Если дарят меня благосклонностью милой глаза,

То о том, как стучит мое сердце, они говорят.

Каждый час без прекрасной меня повергает в печаль,

Вздохи рвутся из сердца и в небе, как птицы, парят.

Ах, какими шипами ко мне обернулся цветок,

Тот, которому был я, как вестнику доброму, рад.

Боль, нежданно нашедшая место в душе Авхеди,

Как свечу, меня плавит, я таю от жара утрат.

Увяданью всегда возносилась тобою хвала,

Ты иного не жди, ибо сила терпенья ушла.

Ты ревниво хранишь свои мысли, а вот у меня

Для любого открыты и помыслы все, и дела.

Исповедаться друг перед другом настала пора —

Но какая же тайна унять бы страданья могла?

О, раскрой свое сердце, подобное розе в шипах,

От обид погибаю, ведь я человек, не скала.

Ты ведь видишь уже — я у ног умираю твоих,

Не сумел я предвидеть победу печали и зла.

Я прошу, ты пойми: если завтра не будешь иной,

Ты услышишь рыданья и стоны мои без числа.

Распрямит свои плечи и скажет тебе Авхеди:

«Есть терпенью предел, и его ты уже перешла».

О любимый мой враг, пожалей, не рази, погоди,

Я — паломник любви, моя цель — это ты! — впереди.

Все наставники черствы, и все разлучить нас хотят,

О царица моя, от несведущих взор отведи.

Если старый аскет вдруг увидит очей твоих свет —

Не спастись проповеднику: сердце утратит в груди;

Если кудри твои издалёка увидит гяур —

Крест сожжет, и неверные будут забыты вожди.

И в загробное царство тебя не отпустят земля,

Есть ли кто-то, кто сможет прекрасной сказать: «Уходи!»?

Не проси, чтоб молчал перед ликом такой красоты:

Не молчит соловей, когда розу целуют дожди.

Ароматом любви пропитались и пахнут стихи,

Да пребудет таким до скончанья веков Авхеди!

Мое сердце любовью полно, ястреб мой,

И живет только ею оно, ястреб мой!

От беды безысходной на сердце тоска,

Ему криком кричать суждено, ястреб мой!

Эта грусть застилает туманом глаза,

И в душе моей стало темно, ястреб мой!

Так налей, виночерпий, мне чашу полней,

За Багдад, за тебя пью вино, ястреб мой!

Я — Вамиг, ты — Азра, будь же верною мне,

Я — Фархад, ты — Ширин, мы одно, ястреб мой!

Умножаются страстные вздохи мои,

С ураганом сравнить их дано, ястреб мой!

Ты ведь можешь любовный недуг излечить,

А больного покинуть грешно, ястреб мой!

Правды к шаху просить я пойду, если ты

Мне покажешь безумия дно, ястреб мой!

Музыкант, ты сегодня о грусти не пой:

Мое сердце Ширин вручено, ястреб мой!

Пой влюбленным о силе стихов Авхеди,

Время песен настало давно, ястреб мой!

С зарей, лишь органоном запели соловьи,

На сто ладов воздели мелодии свои,

Кумарского алоэ разлился аромат,

И горлицы стенаньем заворожили сад,

Проплывшее в носилках с пиалой золотой

Провозгласили солнце хаканом^{214} над землей;

И пьяницы под утро возжаждали вина,

И утренние птицы запели, как одна.

По миру солнце мира прошло путем побед,

Вселенную шафранный завоевал мобед^{215}.

Певец, настроив струны на лад хусравани,

О Зенде^{216} распевает, как маги в оны дни.

Напиток розоцветный в пиалу неба влит,

На чанге песню утра исполнила Нахид^{217}.

Налет индийской синьки рассвет смывает с рук,

Серебряную руку он разрумянил вдруг.

На кровлю неба знамя взносил в ночи Бахрам^{218}, —

Рассек светилу сердце меч солнца пополам.

Испив Джамшида кубок, хмелеет круг живой,

Пьянеет, с чашей солнца пируя круговой.

Цветы и ветер вешний распространяют хмель,

Уже в цене упала татарская газель.

Кричит петух рассветный, за ним еще петух,

Нецеженая влага возвеселяет дух.

Благоуханный ветер и чаша гонят лень,

Мозг сонных переполнен сырою амброй всклень.

Под щекот соловьиный, под песенку скворца

Избавились от скорби тоскующих сердца.

Вот язычком зарделся с востока солнца шар,

Взойдя в теплицу солнце забрасывает жар.

Рассветный ветер землю мастями умастил,

Жемчужинами неба засыпан царь светил.

Была на сердце рана вечернего вина,

Душа моя томилась, что не была пьяна.

Лицом к лицу я встретил пылающую страсть,

Я пил из кубка солнца живительную сласть.

Обрел Дауда^{219} голос, избавленный от тьмы,

Душа моя запела любовные псалмы.

Надела перстень Джама мне на руки души,

Дала постичь мне имя, таимое в тиши.

Разумная, уселась на улице надежд,

И солнце благосклонно ее коснулось вежд,

Рождаться в самом сердце дозволила словам

И, с разумом согласный, вручила мне калам,

Тончайшие сравнения сбирала каждый миг,

Тела жемчужин цельных пронзала каждый миг,

То жаловалась сердцу и обвиняла глаз,

То сердцу же о глазе сплетала свой рассказ.

Свои простерла крылья забот моих Хума,

Высоко в поднебесье взлетел орел ума.

Миры воображенья раскрылись для меня,

Парил я, мирозданье крыламн осеня.

На солнце я направил земного вихря гнев,

Я для Нахид прекрасной пропел любви напев.

Взвил знамя на вершине седьмой твердыни я,

На ширь восьмого луга взираю ныне я.

По правилам я с небом общался наяву,

И другом серафимов я стал, по существу.

Я тем престол поставил, чей дом — небес эфир,

Дал собственному сердцу духовный эликсир.

Испил из винной чаши бесчувствия глоток,

Хуму — жилицу неба — я уловил в силок.

И как Иса, Пророку учителем я был,

И как Муса^{220}, для мудрых святителем я был,

Я в истину бросался — в глубокие моря,

И знаешь ты: нырял я за жемчугом не зря.

О, розами дохнувший весенний ветерок,

О ты, что розощеким цветочный сплел венок,

Хмельному ты нарциссу один сумел помочь,

Ты зажигаешь светоч для бодрствующих почь.

С признательной стопою всеблагостный гонец!

Прах под твоей стопою — чела земли венец!

Садов цветочных дети упоены тобой,

Сердца тюльпанов этих полонены тобой.

Татарский мускус веет в дыхании твоем,

Алой кумарский тлеет в дыхании твоем.

Духовной ты лампаде даруешь запах роз,

Дыхания мессии ты аромат принес.

С лица у розы-девы снимаешь ты покров.

Плетешь узлы якинфа из многих завитков.

Едва дохнешь весною, — светла душа воды,

Дохнешь, — и тотчас мускус повеет от гряды.

А Рахш^{221}, тобой гонимый, несется, как вода?

В тебя урок истоков вольется, как вода.

Ты разве не был, ветер, Джамшидовым конем?

Ты разве птиц небесных не обучал на нем?

Ты аромат рубашки доставил в Ханаан,

Ты прочитал Якубу Египта талисман^{222}.

На миг мой дух мятежный покоем утоли,

Мне раненое сердце дыханьем исцели!

О, если огнесердых ты понял в их судьбе,

Аллах, мне будет сладко, — будь сладко и тебе!

Когда под сенью райских кущ собой украсила айван

Невеста высшего и скрыт был голубою тканью стан,

Всем показалось, что вошла восточной спальни госпожа,

Полночной тьмы густую прядь решив запрятать под чачван^{223}.

Из яхонтов сготовил мир питье, врачующее дух,

Из мозга времени изгнал унынья хмурого дурман,

И на подвешенном ковре фиглярить начала судьба.

Из-под эмали кубка встал шар солнца, золот и багрян.

И показалась, засверкав, из-под зеркального зонта

Верхушка самая венца того, кто на небе султан.

Казалось, что идут гулять жасминолицые красы

И вырос на лугу небес у ног их пламенный тюльпан.

Луна склонила лик туда, где стан на западе разбит.

На берег выпрянул из волн челнок, покинув океан.

Прекрасней солнца, в дверь мою вступила полпая луна, —

Тот лик и самое Зухру пленил бы, ярко осиян.

Она душиста и свежа, побег рейхана — прядь ее.

Струится пряный ветерок, мир благовонен, как рейхан.

Растертым мускусом она лицо посыпала луны,

Под благовонного рукой запел шиповник свой дастан^{224}…

Что он гласит? Он нам гласит, что нынче праздник, торжество!

Хосрову мы поем стихи, — в них поздравляется хакан.

Спасенья на земле нам от страданья нет.

На милосердный рок нам упованья нет.

Что власть, богатство, блеск? На что высокий сан?

Подует вихрь судьбы — и достоянья нет.

Лишь бескорыстный дух спокойствие найдет,

И счастлив только тот, в ком зла стяжанья нет.

Что пользы на земле от очерствелых скряг?

Им благодарности и воздаянья нет.

Глазами мудрого на бренный мир гляди,

Других не трогай, — в том благодеянья нет.

Покроет седина и черный шелк волос, —

Пощады юности у мирозданья нет.

Душа моя полна печалью до краев,

В ней места для игры и ликованья нет.

Прав благородный ум, что некогда сказал:

В Ширазе мудрый нищ, ему признанья нет^{226}.

Так много нищеты и слез видал Убайд,

Что в жизни для него очарованья нет.

Встречать зарю в кругу друзей с фиалом хорошо.

Рубаба^{227} звук звенит в мозгу усталом хорошо.

Кружится ум, коль твой кумир с тобою рядом пьет, —

Искать утех в вине густом и алом хорошо.

С красавицей в ночном саду свиданья сладок час:

Ручей бежит, мерцает свет опалом, — хорошо!

Пей, друг, вино, гони печаль и мрака избегай, —

Бежать от тех, кто в сие глухом и вялом, хорошо.

Гармонию красы не раз я постигал во сне, —

Да будет мне и наяву хоть в малом хорошо!

Обмолвился Убайд стихом, нечаянно сложил.

Ответить на стихи стихом-кинжалом хорошо.

Время настало, и снова мы пьем, как хотим.

Пост, и молитву, и четки оставим другим.

Словно цветы — свои головы гуриям бросим,

Души красавицам стройным навек отдадим.

Пусть же ничтожные шейхи^{228} твердят поученья,

Мы, поднеся им вина, болтовню прекратим.

Долго ли видеть еще проповедника рожу?

Долго ли будет нас мучить он взором своим?

Ох, надоело поститься и лишь по ночам

Скромною пищей питаться, немилой очам.

Вот и прошел рамазан^{229}, и теперь ежедневно

Полную чашу вина подношу я к устам.

У моря скорби берегов не видно.

Нигде счастливых очагов не видно.

Нахлынуло и затопило горе.

Друзей, как звезд сквозь туч покров, не видно.

Скажи, куда покой земной девался?

Здесь в доме мира мирных снов не видно,

К чему твердынь искать несокрушимых?

Ни для одной из них основ не видно.

К чему искать сокровищницы блага?

Ключей ни от каких замков не видно.

Не избежать нам, смертным, гнева рока,

А отчего он так суров — не видно.

Благоволенья светлый дом разрушен,

Где верный и надежный кров — не видно.

Невежество — всесильный царь вселенной.

Различья умных от глупцов не видно.

Такие-то дела, Убайд… Спасенья

Ни от владык, ни от богов не видно.

Беседа с другом на пиру — вот радостная цель,

Затем и льем вино в фиал, затем и нужен хмель.

Садится пламенный душой за пиршественный стол,

А вялый сердцем домосед спешит в свою постель.

Зачем нам коврик для молитв и четки для чего?

Зачем томить коня души — не ведаю досель!

Единобожье? Что за спор? На виселицу б тех,

Кто уши все про этот вздор нам прожужжал, как шмель.

Не удивляйтесь, что скорбит в чужом краю Носир:

Далеко друг, а без друзей унынье не везде ль?

И малого врага ничтожным не считай,

Чужой он или свой — разит из-за угла.

Как солнце, ясно то, что нам уже давно

Известно от отцов, чья мудрость изрекла:

«Не сделает того и длинное копье,

Что сделает порой короткая игла».

Храни достоинство свое повсюду, человек!

Не будь глупцом и хвастуном, величие губя.

Самовлюбленности беги, от чванства откажись,

Лишь справедливость и добро душою возлюбя.

Своей судьбой не дорожи превыше всех судеб

И ближнего не унижай, возвысив тем себя.

Я прошу — дай прильнуть мне губами к губам!

От недугов моих это лучший бальзам.

О господь! За любовь мою адом караешь?

Дай к губам я прильну, — попрошу я и там!

Мое сердце — Меджнун, где ж Лейли мне найти?

Затопил я слезами к любимой пути.

Видишь, льются из самого сердца рекою —

Ты не воду, а кровь зачерпнула в горсти!

О владычица! Вся ты — букет алых роз.

Что могу я сказать, задыхаясь от слез?

Пусть возьмут твои губы из губ мою душу,

Лишь бы я, как цветы, на руках тебя нес!

За любовь к твоим родинкам ты не брани, —

Словно зерна миндальных орешков они.

Я изведал их сладость, коснувшись губами,

Что же большего можно желать в наши дни?

Быть мужами подвижники веры должны,

Быть в сраженьях мужчины, как неры^{234}, должны.

Быть какими угодно правители могут,

Но являть благородства примеры должны.

Наступила весна, и с лица Гюлизар приподнялась завеса теней.

Время терний минуло, в бутонах кусты, и сады с каждым днем зеленей.

И весенним огнем озарен, гулистан, как священный Синай, запылал.

Приходи, Моисей! Приходи и взгляни на огонь и сиянье ветвей!

Как уста, улыбнулись бутоны вокруг, и неслышно раскрылись цветы,

И в прекрасную розу с приходом весны снова бедный влюблен соловей.

Сколько разных цветов, сколько ярких цветов, но под утренним солнцем они,

Потеряв пестроту, все горят золотым отраженьем небесных лучей.

Напои меня, кравчий, весенним вином, я сребристую деву ищу!

Торжествует цветенье, но нет еще роз на ланитах любимой моей!

Ты послушай: в саду гиацинт и нарцисс шепчут нежно друг другу слова:

Гиацинт и нарцисс знают тайну одну, никому не расскажут о ней.

Если хочешь ты скрытые тайны узнать, если хочешь проникнуть в ничто,

Ароматы цветов пусть расскажут тебе о начале миров и вещей.

Если хочешь, о внемлющий, чтобы сейчас все на свете открылось тебе,

Ты, мелодию взяв, отыщи в глубине все законы движения в ней.

Если ты не немой, гиацинт, приходи, будем рады послушать тебя.

Ты откуда, великое слово, взялось? — расскажи, расскажи нам скорей.

Обратился наш мир в расцветающий рай, ходят райские гурии в нем,

Приоделись сады, и раскрылись вчера на деревьях десятки очей.

Ты доволен, что розы покрыли цветник, что жасмины вокруг разрослись?

Оцени этот миг, ибо все пропадет через пять торопящихся дней!

Пусть подобны дыханью Исуса слова, что изрек пред тобой Несими,

Все равно для тебя безразличны они — нету силы у веры твоей!

В меня вместятся оба мира, но в этот мир я не вмещусь:

Я суть, я не имею места — и в бытие я не вмещусь.

Все то, что было, есть и будет, — все воплощается во мне.

Не спрашивай! Иди за мною. Я в объясненья не вмещусь.

Вселенная — мой предвозвестник, мое начало — жизнь твоя, —

Узнай меня по этим знакам, но я и в знаки не вмещусь.

Предположеньем и сомненьем до истин не дошел никто;

Кто истину узнал, тот знает — в предположенья не вмещусь.

Поглубже загляни в мой образ и постарайся смысл понять, —

Являясь телом и душою, я в душу с телом не вмещусь.

Я жемчуг, в раковине скрытый. Я мост, ведущий в ад и в рай.

Так знайте, что с таким богатством я в лавки мира не вмещусь.

Я самый тайный клад всех кладов, я очевидность всех миров,

Я драгоценностей источник, — в моря и недра не вмещусь.

Хоть я велик и необъятен, но я Адам, я человек,

Я сотворение вселенной, — но в сотворенье не вмещусь.

Все времена и все века — я. Душа и мир — все это я!

Но разве никому не странно, что в них я тоже не вмещусь?

Я небосклон, я все планеты, и Ангел Откровенья я.

Держи язык свой за зубами, — и в твой язык я не вмещусь,

Я атом всех вещей, я солнце, я шесть сторон твоей земли.

Скорей смотри на ясный лик мой: я в эту ясность не вмещусь.

Я сразу сущность и характер, я сахар с розой пополам,

Я сам решенье с оправданьем, — в молчащий рот я не вмещусь.

Я дерево в огне, я камень, взобравшийся на небеса.

Ты пламенем моим любуйся, — я в это пламя не вмещусь.

Я сладкий сон, луна и солнце. Дыханье, душу я даю.

Но даже в душу и дыханье весь целиком я не вмещусь.

Старик — я в то же время молод, я лук с тугою тетивой,

Я власть, я вечное богатство, — но сам в века я не вмещусь.

Хотя сегодня Несими я, я хашимит^{237} и корейшит^{238},

Я меньше, чем моя же слава, — но я и в славу не вмещусь.

Все ярким солнцем твоего лица освещено,

Благоуханием твоих кудрей напоено.

Живую воду губ твоих я устыдился пить,

Как сахар, речь твоя сладка, пьяняща, как вино.

Что для себя могу просить я у небес, когда

Тебе богатство двух миров создателем дано.

Тому, кто б ножку захотел поцеловать твою,

Навек лишиться головы тотчас же суждено.

О том, чтоб мне счастливей стать, не стоит хлопотать:

С начала мира в жизни все аллахом решено.

К нам с колосящихся полей пусть долетит зефир,

Пусть будет все кругом его дыханием полно.

Тебя увидел Несими, красавица моя,

И божество с тех пор в моих зрачках отражено.

Мир не стоит, так пусть твои пройдут в движенье дни.

Мир блеском, мишурой покрыт — обманчивы они.

Не станет время ждать тебя, оно уйдет вперед.

О прозорливый, в этот мир поглубже загляни.

Богатство всей земли — тщета, пойми, о господин!

Все блага мира от себя с презреньем отними!

По если любишь — за нее, избранницу души,

Хоть палачу отдай себя, хоть сам себя казни!

О сердце, заблудилось ты во тьме ее волос.

Любовь, подумай обо мне, на утро ночь смени!

И если завершился мир твоею красотой,

Как Магомет, опять к луне свой палец протяни.

И если ты, как Моисей, встречаешься с огнем,

То светом чуда озарись и тайну объясни.

Ты в мире только на пять дней, но раз мужчина ты —

Ты корень мира, вырвав прочь, по-своему согни.

Да, Несими узнал теперь, что смерть к тебе пришла.

Скажи, Ширин, что мертв Фархад, потухли глаз огни.

Свечою лика твоего, как моль, душа опалена.

Волос твоих не увидав, не успокоится она.

Постигли вечность Хызр, Исус, — но, кроме них, ее постиг

И тот, кому прохлада губ, прекрасных губ твоих дана.

Стократ блажен, кто зорок был, кто прямо на небо смотрел, —

Увидел оба мира он, когда упала пелена.

Того не знает астроном, что ты мой лучший календарь:

Что от начала до конца вся жизнь в тебе отражена.

Простой отшельник не поймет, что ты божественный глагол,

В огне синайского куста ты откровенья купина.

Терплю разлуку я, как пост, — без сна, без хлеба, без воды.

Войду ль в Каабу для молитв? Или она затворена?

Соперник думает, что я тобою изгнан был навек, —

Невежда бредит наяву, когда ж очнется он от сна?

Перед твоею красотой немеет даже Несими,

Но и язык небес молчит — так красота твоя сильна!

Где ты, желанная моя? Ты душу мне зажгла! Где ты?

Ты свет очей, ты в двух мирах богатство мне дала! Где ты?

О ты, чья сладость губ вдвойне приятнее вина, — приди!

Тебя не видел я, мне кровь все сердце залила, — где ты?

О ты, как роза, нежный друг, с глазами, как нарцисс, — приди!

Ты мне разлукой, как шипом, все тело порвала! Где ты?

О, где спокойствие мое? О, где терпение мое?

Любовь разрушила покой, терпение сожгла, — где ты?

Я в щит тобою превращен, от стрел, упреков защищен.

С бровей и глаз ты до сих пор забрала не сняла. Где ты?

Я мотылек, но не могу сгореть от лика твоего!

Огонь мой, свет мой, я умру без света и тепла! Где ты?

Других друзей не надо мне, когда я от тебя вдали.

О ты, что красотой своей всех в мире превзошла, — где ты?

Где ты, земной и неземной, о, где ты, храбрый всадник мой?

Разлуки горькая стрела мне прямо в грудь вошла! Где ты?

Дал тайну бытия аллах в залог твоим кудрям. Скажи,

Мой ростовщик, ты никому залог не отдала? Где ты?

Ты мускус для своих волос себе в Татарии нашла,

Благоуханием кудрей меня ты в плен взяла? Где ты?

С рассветом посылай ко мне душистый запах кос твоих, —

Я в нетерпенье жду. Меня ты со свету сжила! Где ты?

Похмелье вечное мое, с тобой вдвоем на что нам рай?

Ты мой нектар, ты вручена мне с райского стола! Где ты?

Со всеми дивами вражду затеял я из-за тебя.

Ты мне границею была, ты крепостью была. Где ты?

Сегодня будет Несими властителем своей любви!

О ты, что счастье и любовь одна мне дать смогла, — где ты?

Солнце мира вступило в созвездие Овна — в Хамаль,

Растопило и льды и снега. И бывала зима ль?

Солнце, солнце идет! Оживает земная краса,

По земле расстилает рисунки рассвета февраль.

Веет утренний ветер, — со всех четырех он сторон! —

И олени несутся в степную открытую даль.

Если облако плачет — под ним вырастают цветы,

Талы машут руками, как будто им облака жаль.

И над чашей тюльпана поет, опьянев, соловей,

И к полету зовет, пролетая над миром, журавль.

Горностаи и белки резвятся близ важных подруг,

Лебединые крылья взрезают озерную сталь.

Попугай, обучающий горлинок чтенью стихов,

С пня-минбара^{242} кричит день и ночь как испытанный враль.

А земля — вся в цветах, словно вешнее небо в звездах,

А на сердце поэта предвестница счастья — печаль.

Большеглазые гурии с неба к тебе прилетят,

Если ты, Рабгузи, о весне свою сложишь газаль.

О ветер! Повей, побеги, посмотри

На цветок и на облако в блеске зари.

О пери! Позволь посидеть мне с тобой

И сиянием сердце мое одари.

Придворные вельможи госпожи,

Придя, спросили: «Зулейха, скажи,

Правдив ли слух — мы верить не могли,

Что ты в раба влюбилась, как Лейли!

Ущерб своей ты чести нанесла!

Худая слава о тебе пошла!»

«Уж если здесь вы, — как я ни плоха, —

Вы гости мне! — сказала Зулейха.—

Вы — добрые советчики, друзья,

Живите в счастье вы! Несчастна я!

Со мною проведите этот день,

От сердца отгоните горя тень».

И гости чинно, вслед за Зулейхой,

Вошли в прохладный внутренний покой,

Где трапеза дневная их ждала.

Всем женщинам хозяйка раздала

Ножи и яблоки своих садов

И молвила: «Отведайте плодов!»

Кормилице ж велела: «Поспеши

К Юсуфу, о наставница души!

Пусть пальму стана и нарциссы глаз

Увидят все, сидящие у нас».

Когда Юсуф правдивый — мир ему! —

Вошел в чертог, как яркий луч во тьму,

Свет полдня пред лицом его померк,

Сердца всех женщин в горе он поверг.

И не могли они ни глаз отвесть

От юноши, ни слова произнесть.

Все, разрезая яблоки, вокруг

Порезали ножами пальцы рук,

И, кровью обливаяся, — взгляни! —

Как мертвые, попадали они.

Очнувшись, видят: от крови мокры

Одежды их, подушки и ковры.

Понуря головы, они тогда

Заплакали от горького стыда,

Так говоря: «Умрем подле тебя!

Ты розой счастья стала, полюбя.

Тебя, невежды, упрекали мы…

Ты видела, чем сами стали мы!»

И Зулейха открыла дверь словам:

«Хоть не пришлось сгорать любовью вам,

Как мне, но сразу вы упали с ног.

А жизнь моя вся — мук сплошной поток!

Палит и жжет мне душу огнь любви,

Объявший твердь и сушу огнь любви —

От рыбы, мир несущий на спине, —

И до звезды, плывущей в вышине, —

Нить и основу в ткани бытия

Связующий! И вот — любовь моя».

В сиянии сидела ты.

Подобной солнцу красоты:

Похожа на прекрасный сад,

Где роз и лилий аромат

Цветы лучистые струят.

Твой взор — как гладь морских валов,

А брови — сумрак облаков;

Меж тонких губ ряды зубов

Блестят, как нити жемчугов.

Монахи, встретившись с тобой,

О книге позабыв святой,

Дрожат всем телом в летний зной,

Зима ж им кажется весной.

С тобой вступить могу ль я в спор?

Любовью твердь ты плавишь гор,

Ты крепостей крушишь затвор.

Ты скалы мчишь в морской простор.

Безумец бедный, Ованес!

Ты пел златой ковчег чудес^{249},

Чтоб, по суду благих небес,

Червь тело грыз, а душу — бес!

Ты пышный цветник, ты, как роза, горда.

Глаза — морей опьяненных вода.

Грудь — сад плодовый. Скрыться куда?

Ты грозный судья, и жду я суда.

Любовь, не убей меня,

Не будь палачом!

Сильнее креста твоя благодать,

Я сил не найду с тобой совладать.

Земля ты иль пламя? Рядом сядь.

Я болен — и вот здоров я опять.

Любовь, не убей меня,

Не будь палачом!

И стыд позабыт. Священник, монах,

И вам не спастись — настигнет впотьмах,

Нарушит ваш сон любовь. Где же страх?

Смеется, злословит народ, — все прах.

Любовь, не убей меня,

Не будь палачом!

О, ты молоко, и миндаль, и мед.

Пускай острый шип глаза разорвет

Тому, кто тебя не чтит. О, разлет

Бровей! Кипарис, пронзающий свод.

Любовь, не убей меня,

Не будь палачом!

Как бабочка, опален я огнем,

Ты солнечный лик, пылающий днем.

Когда остаюсь с тобой вдвоем,

Дрожу, и смятенье в сердце моем.

Любовь, не убей меня,

Не будь палачом!

Я светлый твой лоб сравню со звездой.

Шамам^{250} — твоя грудь, Эдем золотой,

О, яблоки щек, коль сахар со мной,

То и на Миср^{251} махну я рукой.

Любовь, не убей меня,

Не будь палачом!

За твой поцелуй отдам

Хорасан, Абаш^{252} и Дели, Йемен, Индостан.

Цена твоих кос — Китай и Яздан,

Стамбул и Хата — все обилье стран.

О Тлкуранци, все сказал ты пока,

Ведь ум твой легче крыла мотылька!

Лишь о тебе помыслю, смерть, в душе тоска.

Всего ты горче, пред тобой — желчь не горька!

Ты горче горького! Лишь ты к себе близка!

Пусть горче ад: в него влечет твоя рука!

Ты мстишь Адамовым сынам, ведешь их в ад;

Ты — наказанье за грехи, за райский сад.

Давида с Моисеем ты берешь подряд;

Взят Авраам, и Исаак под землю взят;

Тобой низвергнут Константин и Тиридат.

Тебя и тысячи врагов не устрашат.

Шесть панцирей надень, их все твой дрот пробьет:

В тюрьму всех бросишь и скалой завалишь вход.

Ты — тот орел безмернокрыл, чей мощен лет,

И волочит концами крыл он весь народ.

Блажен, кого в добре найдет его черед,

Но схваченных во зле — в огонь твой взмах метнет!

О, Тлкуранский Ованес! Ты учишь всех,

И семь десятков лет ты сам ласкаешь грех!

Лик твой — солнце, и не мудрено,

Что тобою все озарено.

Любишь иль не любишь — все равно

От любви мне гибнуть суждено.

Только что стояла здесь скала,

Ты прошла — взглянула и сожгла.

Гибнем, но не замечаем зла

Мы, чьи души сожжены дотла.

Женщины иной, тебе под стать,

Не могла родить другая мать,

Взор твой излучает благодать,

Божья на лице твоем печать.

Лоб твой ослепляет белизной,

Губы — словно лепестки весной.

С чем сравнить мне лик твой неземной?

Ты подобна лишь себе одной!

Я сгораю; больше нету сил,

Я за то страдаю, что грешил.

Страшной казнью бог меня казнил:

Он тебя из праха сотворил.

Плачу я — безумный Ованес,

Я сгораю, мой покой исчез.

Ты — огонь мой, ты — мое страданье,

Кара, посланная мне с небес!

Встретил я красавицу нежданно.

Глянув на пылавшие уста,

Замер я и рухнул бездыханно,

Понял: без нее земля пуста.

Я такое увидал впервые.

Очи, словно волны голубые,

Волосы, как нити золотые,

Брови — ночи зимней чернота.

Светел мир ее лишь благодатью,

Я пленен ее лицом и статью.

Душу за нее готов отдать я,

Столь она прекрасна и чиста.

И когда мы встретились глазами,

Как свечу, меня спалило пламя.

Обезумев, я на месте замер,

Ибо понял: я ей — не чета.

Ованес, не стоило влюбляться.

Наши дни недолго в мире длятся,

Чаще вспоминай, чтоб исцеляться,

Что не вечна в мире красота.

Земля подобна раю стала

По мановению творца,

Чьей благодати нет конца,

Чьей благодати нет начала.

Коснулась божия рука

Листа, и ветви, и цветка,

В горах замерзшая река

Оттаяла и зажурчала.

Идут коровы со двора,

Пастись в лугах пришла пора.

Резвится, пляшет детвора,

Как ей по возрасту пристало.

Юнцы влюбленные стоят,

Вослед красавицам глядят,

Но те не ловят жаркий взгляд,

Не смотрят на кого попало.

Вернулись птицы в свой приют

И хлопотливо гнезда вьют,

И, завершая тяжкий труд,

Они поют свои хоралы.

Вновь прилетели в отчий край

И соловей и попугай,

И, превращая землю в рай,

Их песнопенье зазвучало.

Простор лугов и склоны гор

Покрыл затейливый узор —

Раскинулся цветов ковер,

И вся земля возликовала.

Расцвел нарцисс, как добрый знак,

Короной возгордился мак,

И орхидея белый стяг

Ввысь подняла и засняла.

Вот тубероза средь лилей

Стоит, других цветов мудрей,

Поскольку мудростью своей

Больных проказой исцеляла.

Расцвел весь мир, как вешний сад,

И всяк живущий в мире рад,

Все господа благодарят:

Его глагол — всему начало.

Не счесть его благих щедрот,

И зреет всякий сладкий плод,

Обилье вишен ветку гнет,

Склонясь, она к земле припала.

Кизила ягоды горят,

Каштаны зрелые висят,

И соком налился гранат,

И зреют груши небывало.

И словно поздняя трава,

Желтеет на ветвях айва,

Отяжелели дерева,

И много персиков опало.

Но сходит все в краях земных,

И вот в садах полупустых

Нет абрикосов золотых,

И фиников, и яблок мало.

Куда ни глянь — пустеет сад,

Но дозревает виноград,

Чья сладость слаще всех услад

В раю Адама искушала.

Поднесший виноград к устам,

Из рая изгнан был Адам,

Но сладость винограда нам

Блаженство рая даровала.

И вот уже сады пусты.

Где нынче листья, где цветы?

Былой не видно красоты,

Листва пожухла и опала.

Страдают птицы без вины,

Что в дальний край лететь должны.

Не всем дождаться им весны,

Чтоб снова все начать сначала.

А осень оставляет нам

Сады — как опустелый храм,

Они подобны старикам:

Что отцвело, того не стало.

Коль не было б мужей, что, грешных, нас

Предостеречь хотят Святым писаньем,

Смерть и без них была бы всякий раз

Остереженьем и напоминаньем.

Дотянется до всех ее рука,

До полководца и до властелина,

До богатея и до бедняка.

Ты схимник или царь — ей все едино.

Я видел покорителей земли,

Но ведал я: их слава быстротечна,

И в час назначенный они ушли,

Взяв лишь одну сажень земли навечно.

И тот, кто тело холил много лет,

Тот, кто себя умащивал до лоска,

Ушел навечно, и его скелет

Лежит в могиле на подгнивших досках.

Я видел многих богачей скупых,

В чьи сундуки текли златые реки,

Но даже им всего два золотых

В дорогу дали, положив на веки.

Твердил владыка: «Есмь я Соломон!»

Была блестящей жизнь его и длинной,

Но эта жизнь окончилась, и он

Стал под землею пищей муравьиной.

Не одного я видел удальца,

Теперь они давно лежат в могилах,

И даже муравья согнать с лица,

Ходившие на львов, они не в силах.

Красивы, юны были женихи,

Невесты были стройны и невинны.

Краса поблекла их, и пауки

В гробах забытых свили паутины.

Единый в мире властвует закон:

Все, что на свет родится, — умирает.

И если ты рассудком наделен,

Тебе об этом помнить не мешает.

О братья, в мире все дела — сон и обман!

Где господа, князья, царя, султан и хан?

Строй крепость, город, иль дворец, иль бранный стан

Все ж будет под землей приют навеки дан.

Разумен будь, Нагаш^{254}, презри грехов дурман,

Не верь, что сбережешь добро: оно — туман;

Стрелами полный, смерть для всех несет колчан,

Всем будет под землей приют навеки дан.

Мир вероломен, он добра нам не сулит;

Веселье длится день, потом вновь скорбь и стыд.

Не верь же миру, он всегда обман таит,

Он обещает, но дает лишь желчь обид.

Тех, обещая им покой, всю жизнь томит;

Тех, обещав богатство им, нуждой язвит, —

И счастье предлагает всем, ах, лишь на вид,

Уводит в море нас, где бездн злой зев раскрыт.

Проходят дни; вдруг смертный день наводит страх,

И света солнца ты лишен, несчастен, наг.

Ах, отроки! Ваш будет лик — истлевший прах,

Пройдете вы, как летний сон в ночных мечтах.

Знай, раб, что и твоя любовь — лишь тень во днях.

Не возлюбляй же ты мирских минутных благ.

Не собирай земных богатств, с огнем в очах:

Одет и сыт? Доволен будь! Иное — прах!

Трудись и доброе твори, бедняк Нагаш!

Свои заветы чти: другим пример ты дашь!

Поток греха тебя, пловца, унес, — куда ж?

И, благ ища, стал не добра, но зла ты страж!

От века и до наших дней любому злу в судьбе земной

Тупая жадность — лишь она — была единственной виной.

У жадного и бога нет, апостол говорит святой^{255},

Того он бога признает, под чьей находится пятой.

Он — хищный волк. Его закон: людскую кровь пускать рекой.

Он пьет, но кровью никогда не насыщается людской.

Хоть и богат и властен он, но по природе он такой:

Всех обездолить норовит, все захватить своей рукой.

Все, все — и драка, и тоска, и зависть, и ночной разбой,

Проделки шайки воровской, — все из-за жадности людской.

Клятвопреступники, лжецы, кричащие наперебой,

От веры отошли святой, — все из-за жадности людской.

Один болтается в петле, другой сидит в тюрьме сырой,

А те пропали с головой, — все из-за жадности людской,

Цари садятся на копей, цари воюют меж собой,

Гоня покорных на убой, — все из-за жадности людской.

Чтоб увести народы в плен, проходят вихрем над страной,

Ровняют города с землей — все из-за жадности людской.

Один поднялся на отца, братоубийцей стал другой,

У них святое под ногой, — все из-за жадности людской.

В католикосы лезет всяк, кто в беззаконии герой,

Пролез в епископы иной, — все из-за жадности людской.

С епископом развратник пьет — и властью наделен мирской

За мзду монетой золотой, — все из-за жадности людской.

Архимандритов новых рой во всем плетется за толпой,

В прилавок превратив налой, — все из-за жадности людской.

Монахи, бросив монастырь, по селам шляются толпой:

Забудь молитвы! Песни пой, — все из-за жадности людской,

А иереи — за дубье! Тот — с окровавленной щекой,

А тот — с припухнувшей губой, — все из-за жадности людской.

Нагаш, ты — пленник суеты, следи всечасно за собой;

Немало этого добра и ты имеешь, как любой.

— Я умоляю: слово «странник»

Ты всякий раз не повторяй.

В чужом краю скорбит изгнанник,

Хоть этот край кому-то рай.

Несчастный странник, словно птица,

Которой к стае не прибиться,

Пока она не возвратится

В свой отчий, в свой любимый край.

— Не убивайся, бедный странник,

Минуют тяжкие года,

Не навсегда твое изгнанье,

Не навсегда твоя беда.

Молись, господь тебе поможет,

На родину вернет, быть может,

Чтоб ты забыл по воле божьей

Чужие эти города.

— Я всех молю о состраданье,

Шепчу: «О боже, пощади!»

Чернее самого изгнанья

Лишь сердце у меня в груди.

И от былых воспоминаний

Лишь множатся мои страданья,

И стеснено мое дыханье,

И нет просвета впереди!

— Не причитай, не плачь, изгнанник,

Не победишь слезами зло.

На свете ни одно страданье

От причитаний не прошло.

От громогласного стенанья

Не исполняются желанья,

И никого еще рыданье

В родимый край не привело!

— Изгнаннику повсюду горе,

С бедой смирился он давно.

Он никогда ни с кем не спорит,

Ему надежды не дано.

В толпе чужих он горе прячет,

Для них он ничего не значит.

Кровавыми слезами плачет,

Все перед ним черным-черно!

— Увы, родимого предела

Для смертных нету под луной,

Мы странники на свете белом,

Не на земле наш дом родной.

Но так живи в своем изгнанье,

Чтобы за все твои деянья

Ты новых не обрел страданий

В отчизне нашей неземной.

Счел господь нас достойными кары,

Тяжки божьей десницы удары.

Смерть забыла — кто юный, кто старый,

Полыхают повсюду пожары.

Ах, как жаль, что пришло это горе, —

Разлученным не свидеться вскоре.

Гибнут гоноши, тонут, как в море,

Стынут слезы у женщин во взоре.

Ангел смерти мечом своим длинным

Сносит головы жертвам невинным,

А они, как цветы по долинам…

Стонет мать над загубленным сыном.

Кто опишет несчастия эти?

Худших зол не бывало на свете,

На порогах родительских дети

За ничто погибают в расцвете.

Войте, жалуйтесь: днесь и вовеки

Надо зло умертвить в человеке,

Плачут горы, деревья и реки,

Мудрецы на земле, что калеки.

Пали воины — цвет молодежи,

Те, кого обожали до дрожи,

Те, чьи брови на арки похожи,

Огнеглазые в куртках из кожи.

И диаконы, что ежечасно

Пели богу хвалу сладкогласно,

Смерть вкусили. Роптанье напрасно,

Лишь в могиле лежать безопасно.

Страшный суд совершается ныне,

Но заступника нет и в помине…

Черный ангел уносится в дыме

С новобрачными, а не седыми.

Некий юноша, шедший на муку,

Плакал, с жизнью предвидя разлуку,

Был бы рад он хоть слову, хоть звуку,

Но никто не подал ему руку.

И сказал он: «Тоска меня гложет,

Смерть состарить до срока не может,

Я — зеленая ветка, — быть может,

Кто нибудь уцелеть мне поможет.

Мне не в пору могила-темница,

Сто забот в моем сердце теснится,

Сто желаний запретных толпится,

Лучше б дома мне в щелку забиться!»

И к отцу он воззвал: «Ради бога,

Помоги мне прожить хоть немного,

Мне неведома жизни дорога,

Злая смерть сторожит у порога!»

Горько молвил отец: «Вот беда-то, —

Ни скотины на выкуп, ни злата;

Мог себя запродать я когда-то,

Но за старца дадут небогато».

И подобно другим обреченным,

Сын свалился на землю со стоном:

Вспомнил детство, свечу пред амвоном,

Вспомнил солнце, что было зеленым…

И глаза его скорбь угасила,

И исчезла из рук его сила,

И лицо словно маска застыло,

Неизбежною стала могила.

Тут и молвил он: «Отче и братья,

Лишь молитвы могу с собой взять я,

Умоляйте же все без изъятья,

Чтоб господь растворил мне объятья».

А потом, отдышавшись немного.

Стал просить он служителей бога;

«Помолитесь и вы, чтоб дорога

Довела до господня порога!»

Я епископ Нагаш, раб единой,

Видел сам все страданья Мердина,

Слышал сам его жителей стоны,

Шел сквозь город в печаль погруженный.

По большому армянскому счету,

Год стоит у нас девятисотый.

Приказал я молиться причету,

Позабыл про иные заботы.

Пожалей наших мертвых, Мария,

Шлю мольбы от зари до зари я,

Рай открой им, спаси их от змия,

Лишь молиться мы можем, Мария!

Песню изумительную вы услышите сейчас, —

И телу и душе она готовит радость в нас.

Я буду славить соловья, чей так приятен глас,

И розу, чей цветной убор так сладостен для глаз.

Так молвит розе соловей: «Влечешь меня лишь ты!

Знай: я тебя люблю: ты — храм любви и красоты!

Должна в тебя войти любовь святая с высоты;

Твоей любовью расцветут по всей земле цветы».

Так молвит роза соловью: «О дивный соловей!

Как счастлива, в душе моей, я от твоих речей;

Но ты летаешь высоко, — я вечно средь полей:

Я слить могу ль свою любовь с любовью твоей?»

Так молвит розе соловей: «Внемли, что я пою.

Чтоб сердце поняло твое до дна любовь мою,

Я, красоту твою ценя, с небес росу пролью;

С моей любовью ты сольешь тогда любовь свою».

Так молвит роза соловью и это говорит:

«Боюсь, что молния с небес ко мне с росой слетит,

Что яркость лепестков моих то пламя опалит,

И станет насмех всем цветам мой искаженный вид».

Так молвил розе соловей: «Хочу я тучей стать,

От солнечных лучей тебя я буду защищать,

И с нежностью в палящий день навесом оттенять,

И сладостной своей росой, в часы зари, питать».

Так молвит роза соловью и это говорит:

«Мне страшно, я боюсь, что гром из тучи загремит.

Что лепестки мои, гремя, всех красок он лишит,

И станет насмех всем цветам мой искаженный вид».

Так молвил розе соловей: «Я солнцем стать могу,

Свой заревой, свой нежный свет я для тебя зажгу,

Я красок тысячу твоих любовно сберегу,

И честью всех других цветов ты станешь на лугу».

Так молвит роза соловью: «Так хрупок мой наряд!

Рассветные часы меня пугают и палят;

Боюсь я солнечных лучей: они меня пронзят,

И упадут все лепестки на луг, за рядом ряд».

Так молвит розе соловей, и так поет певец:

«Достойна ты! Ты всем цветам — прекраснейший венец;

Что я любовью опьянен, признаюсь наконец!

Тебя зеленой навсегда да сохранит творец!»

Так молвит роза соловью в ответ на песнь певца:

«Твой нежен голос, веселишь ты всех людей сердца,

И песнь на тысячу ладов ты строишь без конца,

Ты — честь и ты — краса всех птиц, по милости творца!»

Так молвит розе соловей: «Ты всех лекарство зол;

Кто болен, исцеленье тот в любви к тебе обрел;

Кто страждет и еще к тебе за благом не пришел,

Томим раскаяньем, что он спасенья не нашел».

Так молвит роза соловью: «О дивный соловей!

Откуда песнь твоя, что всех певучей и сильней?

Я в умиленье от твоих властительных речей.

Наверно, равного тебе нет во вселенной всей».

Так молвит розе соловей: «Есть царь, что надо мной,

Дарует всем цветам дары он щедрою рукой.

И если жаждешь ты узреть его перед собой,

Прославлена в века веков ты будешь всей землей!»

Так молвит роза соловью: «Я завистью полна!

Служить ему — тебе судьба бесценная дана!

Да, если осыпал тебя он милостью сполна,

Понятно мне, я почему томилась здесь одна!»

Так молвит розе соловей, и вот его ответ:

«Когда всем сердцем примешь ты мой радостный обет,

Тебя, и телом и душой, прославит целый свет,

И, как рабы, все будут чтить твой непорочный цвет».

Так молвит роза соловью: «Спеши мне все открыть!

Я вся желанием горю твои слова испить.

Что есть на сердце, ничего не должен ты таить,

Когда любовию меня ты хочешь покорить!»

Так молвит розе соловей: «Несу благую весть:

Рабою быть царя — твоя достойнейшая честь!

Начнут тебя превозносить все птицы, сколько есть,

И песен про тебя спою я столько, что не счесть!»

Так молвит роза соловью: «Тебя благодарю;

Служить желаю всей душой подобному царю,

Но пред величием его я радостью горю.

Чем я пленю его и что ему я подарю?»

Так молвит розе соловей: «Тебе я бодрость дам.

Узнай, что снизойти к тебе сей царь желает сам.

Ты, в радости безмерной, верь божественным мечтам,

Затем что будешь ты его нерукотворный храм!»

Тот соловей, краса всех птиц, — архангел Гавриил,

И богоматерь — роза та, святее всех святых,

И царь тот — Иисус Христос, владыка вышних сил.

В бессмертной розе воплотясь, он к людям нисходил.

Все это, полн земных грехов, писал я, Аракел;

Так соловья и розу я, как только мог, воспел,

А Гавриила в соловье изобразить хотел,

Марию — в розе, и Христа — в царе, как я умел.

И всех молю я ныне, кто мои стихи прочтет,

И всех, кто на веселый лад иль нежный их споет,

Да богу имя он мое в молитве назовет,

И за молитву ту господь к нему да низойдет.

Горы в цветах — волшебный цвет,

Как фимиам, цветов привет;

Так ярко льешь ты славы свет,

Белей тебя и снега нет.

Дух мирры ты, ты дух цветов,

Ты слаще всех земных медов.

Ты розы куст, что без шипов,

Любви побег, что цвесть готов.

Живой, узрев твою красу,

Как лилия, я расцвету,

Зажгусь огнем я, весь в свету,

Паду без чувств я в пустоту.

Заря любви и благодать,

Позволь в уста поцеловать.

Где будешь ты благоухать,

Хочу тебя сопровождать.

И дайте в дом внести вина,

Пусть будет песнь любви дана,

Ведь слезы льет душа до дна,

Возлюбленным умилена.

Любовью полн, меня лобзай,

Хотя б одно лобзанье дай,

Чтобы душе открылся рай,

Вино груди твоей вливай.

Меня белит, как горы снег,

С тех пор как я — причастник нег,

Душа моя, ликуй вовек.

Роса бежит с открытых век.

Не знают сна мои глаза,

Как грянула любви гроза.

Я землю ем, как хлеб, грызя,

Водою служит мне слеза.

О, только в сад я твой вошел,

Как древо там твое нашел.

Вкусив плоды, я в нем обрел

Усладу дум средь дальних зол.

Пошли, о нард, пошли шафран,

В нем аромат священный дан,

Чтоб я был светом осиян

И вечно б был ты духом пьян.

Рыскучий зверь, в полях брожу

И все цветка не нахожу.

Пускай твой лик я услежу,

Чтоб душу умирить свою.

Томлюсь я ночь, и сна мне нет,

Спокойствия пропал и след.

Владеет мной безумный бред,

Я страстью поли к тебе, о свет.

Уединен и замкнут сад,

Где ты цветешь среди оград,

О дивный лик, я сотни крат

Твоим лобзаньям был бы рад.

Хоть обхожу я белый свет,

Котлом киплю в теченье лет.

Тобою полн, небесный свет,

И все любви исхода нет.

Что пламенем, я весь сожжен,

Тоской к тебе изнеможен.

Пускай потоп опять решен, —

Огня залить не в силах он.

Шумя огнем, велит мне страсть

Лобзаний тех изведать власть.

О, дай к груди твоей припасть,

Где молока и меда сласть.

Щедрот твоих мы все хотим,

Раскрыв сердца, мы все стоим, —

Когда ж себя мы предадим

Лобзаниям живым твоим?

Я жертвой стал любви меча,

Расплавился я, как свеча,

Я изнемог, цветку крича:

«Возьми любовь, что горяча!»

Эдемскую взрывая тишь,

Зову: «Меня ль любви лишишь?

Ты к славе слав еще взлетишь,

Коль страсть мою ты утолишь».

Как описать мне прелесть рая?

Не может быть прекрасней края.

Как солнце и луна сверкая,

Цветок там каждый расцветал.

Лицо Адамово лучилось,

В нем отражалась божья милость,

Оно сверкало и светилось,

И райский свет на нем играл.

Оно сияньем озарялось,

В нем солнце так преображалось,

Что солнцем и лицо казалось,

И свет бессмертия блистал.

Адам, сияньем осененный,

Был неземным ростком зеленым.

Он был цветком новорожденным,

Он свет бессмертья источал.

Своим блаженством восхищенный,

Душой и мыслью просветленный,

Как на свету алмаз граненый,

Сияньем божьим он сиял.

Под сенью райского предела

Сливался свет души и тела,

Душа сияньем пламенела,

И свет сей тело озарял.

Над ним господь был вездесущий,

Под ним шумели рая кущи,

Глядел Адам на мир цветущий

И божью милость восславлял.

Благоуханную обитель

Оглядывал наш прародитель,

Он, опьяненный райский житель,

Благие запахи вдыхал.

Он любовался этим краем,

Он пел, он упивался раем.

Что сам он был неувядаем,

Наш прародитель понимал.

Он к божьей славе приобщался,

Любви сияньем упивался,

Восторг его из сердца рвался

И благодарностью звучал.

Сияли чудным озареньем

Творец и тот, кто был твореньем.

Над каждой тварью и растеньем

Дух целомудрия витал.

Цветы, казалось, пламенели,

И сонмы ангельские пели,

Они пьянили и пьянели,

Сливаясь в радостный хорал.

И, может, божеская милость

В том благодатно проявилась,

Что самому Адаму мнилось:

И он сиянье излучал.

Сомненьем поздним не тревожим,

Адам на бога был похожим,

И, будучи подобьем божьим,

В себе он бога ощущал.

Не избежать и мне сего удела:

Душа моя отринется от тела

И пустится в тот страшный, без предела

Далекий путь неведомо куда.

Обступят душу сонмы бесов разных,

Ужасных сутью, ликом безобразных,

Еще страшней сомнений тех опасных,

Что бесы мне внушали иногда.

Душа моя окажется в их власти,

Сулящей ей лишь беды и напасти,

И душу раздерут мою на части,

Чтоб ей пропасть, исчезнуть без следа.

Те бесы с адской злобою во взгляде,

Начнут огонь вздувать и крючья ладить,

Кружиться станут спереди и сзади,

Повсюду — слева, справа — вот беда!

В том мире тесном, мире помрачневшем

Придется худо душам отлетевшим,

Стыдом отягощенным, многогрешным,

Не ждавшим в жизни Страшного суда.

И, проявив бесовское старанье,

Припомнят бесы все мои деянья

И станут мне готовить наказанье,

Для коего и брошен я сюда.

Но перед тем как дьявол завладеет

Моей душой, как телом Моисея,

Быть может, скажет ангел, мрак рассея:

«Господь его прощает навсегда!»

Ей, что сердце мне разбила равнодушьем, ей — привет!

Ей, кому я верен буду до скончанья дней, — привет!

Страсть — любви, смиренье — жизни, мужество — разлуке злой!

Ей, меня в упор сразившей стрелами бровей, — привет!

Будет милая царица вечно мной повелевать,

Ей, свободы не дающей от своих цепей, — привет!

Вновь весна ковер зеленый расстелила на лугах,

Ей, чья красота затмила все цветы полей, — привет!

Я — гуляка беззаботный, виночерпий мой — она,

Ей, что в чашу наливает мне вино полней, — привет!

Хакики любимой верен, от нее вдали скорбит,

Ей, с кем встретиться однажды стоит жизни всей, — привет

Любовью я обжегся в первый раз.

Ах, кто меня тогда от смерти спас?

Мне лучше бы в огне любви погибнуть,

Чем в пламени тоски гореть сейчас!

Милость, явленная богом, красоте всегда важна.

Красоте для совершенства родинка всего нужна!

В ослеплении когда-то я с луной тебя равнял,

Я — прозрел, с твоим сияньем не сравнится и луна!

Тот себя зовет счастливым, кто богатством наделен,

Но, с тобой сливая душу, счастье я познал сполна!

Я б хотел увидеть Хызра, чтоб испить твои уста,

Без тебя вода в колодцах не прозрачна, не вкусна!

Бедный дервиш, я склоняю голову к ногам твоим,

Что мне все владыки мира, — мной владеешь ты одна!

Лишь надеждою на встречу я разлуку превозмог,

Суфию безмерность горя в испытание дана!

Твоего вкусить блаженства я всевышнего молю,

До краев наполни чашу, что осушена до дна!

Всех влюбленных поразила стройность стана твоего,

Кипарис, — они сказали, — вот кому под стать оно!

Розу губ твоих душистых воспевает Хакики,

Понимая, как прекрасна речь его звучать должна!

Стройней твоего кипарисного стана не видел,

Алей твоих щек — на лужайке тюльпана не видел,

Тревога моя о тебе лишь и ныне и присно,

Любимой, что столь же всегда мне желанна, — не видел.

О чем еще думать, тоскуя в разлуке с тобою?

Другой, исцеляющей все мои раны, — не видел.

Любовь завлекла меня в глубь океана, в пучину.

Тонул я, и берег за дымкой тумана не видел.

Твоя красота стала зеркалом светлого сердца,

В его отраженье и тени обмана не видел.

Душистей кудрей твоих мускус Хотана едва ли!

Чтоб так же душою прекрасна была ты, — не видел.

Цепями волос ты к себе приковала навеки,

Путей избавленья от власти тирана не видел.

Лишился покоя и сна из-за глаз твоих черных,

Тебя умолявших, как я, покаянно, — не видел.

Листал Хакики, словно книгу, и страны и годы,

Красавиц, подобных тебе, без изъяна, — не видел!

То губ нектар иль глаз твоих алмазная слеза ли?

А может быть, твои уста чужой нектар слизали?

Кокетством лук заряжен твой, и стрелы в сердце метят,

Ах, если б блестки яда с них на полпути слезали!

Стрела обиды в грудь впилась и сердце мне задела,

Едва утихнувшая страсть опять взялась за дело.

Так предначертано судьбой: мы страстью рвемся к юным,

И до других — кто нелюбим — влюбленным что за дело?

Дугою бровь, как меткий лук; стрелу мне брось навстречу,

Ах, долго ль мне еще, скорбя, лишь уповать на встречу?

Среди луноподобных звезд, что всех затмят красою,

С красой такой, как у тебя, другую разве встречу?

Рубины губ ее — огонь, они мне душу жгут.

Как лук мой стан, лишь потяни за тетиву, за жгут.

И клятвам верить был бы рад, но искренни ль они

И светоч верности в тебе зажгут иль не зажгут?

Нет, ты не роза, я правдив в сравненье этом смелом,

По бледности твое лицо соперничает с мелом!

Затворница! Румянец щек тому лишь дан в награду,

Кто не гнушается вином и в страсти будет смелым.

Кинжал разлуки в эту ночь затеял пир и справил,

Но рок, мне печень истерзав, недуг мой не исправил.

Тогда он в Тун^{280} меня послал и пыткой мучил в Туне,

Как нужно мучить, — не забыв ни одного из правил.

Пока любимая в Сари^{281}, грустить не перестану.

Когда ж сравнения искать для милой пери стану,

Я в сад пойду, в цветенье роз увижу лик прекрасный,

А рядом — стройный кипарис, ее подобный стану.

Бальзам для ран я не нашел, страницы книг листая,

Что тело мне терзает в кровь — не хищных птиц ли стая?

Огонь любви мне душу сжег, и в горькой той пустыне

Не отыскал ни одного целебного листа я.

Жестокий град коварных стрел мне душу поражал,

И в сердце две из них впились, как острых пара жал.

Алмазы горьких слез моих пролив к твоим стопам,

Я взоры россыпью камней бесценных поражал.

Мой взор состарила слеза, в страданьях пролитая,

Но ты, как прежде, — лишь мечта, что дразнит, пролетая.

Один — в тоске я смерти жду, но если ты со мною,

Мой, как у Хызра, долог век, — что ж вспомнил про лета я?

Чтоб ей сказать «не уходи», уста я растворил,

Но замер зов мой на устах и льда не растворил.

Ее капризам нет числа, упорству — нет границ.

Мир удивлен: такое зло каприз хоть раз творил?

Достиг ты многих благ земных, но к большим не стремись:

Земное благо тянет вниз, святое благо — ввысь.

Горящий уголь без щипцов руками не возьмешь,

Скалу киркой не раздробив, рубинов не найдешь.

Лишь только вспыхнет небосвод — весь мир начнет сиять,

Лишь только страждущий вздохнет — ночь настает опять.

Пускай святыня далека, ступай в суровый путь,

А не достигнешь — все равно ей благодарен будь.

Рука, пласты угля круша, становится черна,

Душа, с народом злым дружа, становится грязна.

Два мира примирить в себе, о друг, нам не дано:

Две лодки схватишь за борта — потонешь все равно.

Слепец, кто вечности искал среди забот мирских,

Глупец, кто верности искал среди сердец людских.

Пусть враг не смотрит на тебя, доверчивым не будь, —

Был незаметным ветерок, а смог свечу задуть.

Не злись, когда решится друг твои грехи назвать,

Не дуй на зеркало свое, чтоб не тускнела гладь.

В любви то правоверный я, то дерзкий еретик,

Ведь для меня один закон — твой лучезарный лик.

Глаза в песочные часы я превратить бы мог —

Из глаза в глаз пересыпать прах от любимых ног.

Сто раз меня отвергла ты, а сердце встречи ждет,

Сто тысяч мук снесет мудрец, но праведным умрет.

Ах, иссякает жизнь моя, я сгорбился, иссох,

И равен сотне вздохов стал мой каждый горький вздох.

Из этой кельи ты одна прогнать могла бы тьму,

Увы, повсюду светишь ты — лишь не в моем дому.

Любимая — цветущий сад, но скрылась вдруг она,

И как смогу теперь узнать: зима или весна?

«Я плакала», — сказала ты, а лик — свежее роз.

Цвети, царица! Суждено лишь мне желтеть от слез.

О псы возлюбленной моей! Когда угасну я,

Хоть вы поплачьте обо мне, как старые друзья.

Он даром песнопенья обладал,

Познаньем тайн творенья обладал,

Был сладостен и мудр его язык,

И в помыслах своих он был велик.

Был каждый тюркский стих его огнем,

А стих персидский — пламенным вином.

На двух языках песни он творил,

Вдвойне вниманье мудрых одарил.

Его прославленные муамма^{288}

Поистине — сокровища ума.

Его калам — когда он им писал —

Благоуханный мускус рассыпал.

В его словах дышало волшебство, —

Так был великолепен дар его.

И недоступных не было наук

Для Шейбани. Плетением кольчуг

С таким же совершенством он владел,

Как древний царь Давид-кольчугодел^{289}.

Вот оружейник первый в том краю,

Избрав кольчугу лучшую свою,

Пылающую кольцами, как жар,

Принес царю и властелину в дар.

На ту кольчугу Шейбани взглянул

И сам несколько колец согнул.

Необычайно мастер-чудодей

Завил их наподобие кудрей.

И так был оружейник потрясен

Работой, что издал он громкий стон

И молвил: «Я желал, властитель мой,

Блеснуть своим уменьем пред тобой.

Но вижу, что не стою ничего

Пред образцом искусства твоего.

Я первым слыл кольчужником в стране,

Соперников не ведал, равных мне.

И как теперь тобою посрамлен,

Коль ты в других ремеслах столь силой.

Да чашу дней твоих не иссушит

Поток времен, покуда мир стоит!

Да одоленье над врагом тебе

Дарует небо в благостной судьбе!..»

С толпой безусых, как он сам, повес

Два миродержца встретятся сейчас.

Потом сказал себе: «О человек!

Что, о невежда, разум твой изрек!

Кто миродержец истый в наши дни?

Кто Джахангир^{290}, когда не Шейбани?

В его руке миродержавный свет.

Отныне мнений двух об этом нет.

А тот, кто дух свой в лености растлил,

Как может быть, чтоб он не отступил?

Но всяк, чей разум истине открыт,

Тот правду сокровенную узрит.

Любой властитель, кто бы ни был он,

Благоволеньем неба осенен.

Он — светоч вседержителя, пока

Его звезда и степень высока.

Но и цари неравны меж собой,

Не поровну одарены судьбой.

Над судьбами владыки не вольны,

И их пути грядущие темны.

И станет меж владык возвышен тот,

В чьи двери солнце истины войдет.

И если б он один в пустыне жил

Иль, как Юсуф, в колодезь ввергнут бы

Могучий свет и там его найдет

И на вершину славы возведет…

Как солнце утра, встав на небесах,

Купает мир в живых своих лучах,

И всякое в природе естество

Ликует пред сиянием его,

И блещет перед ним морской простор,

Пески пустынь и льды высоких гор, —

Так лучезарным солнцем в наши дни

Поднялся хан великий Шейбани.

Так от него сиянье обрели

Цари иные на лице земли.

Вот хан, чья слава не умрет века,

Повел на приступ грозные войска.

А тот, кто Джахангиром назван был

Толпой льстецов придворных и кутил,

Бежал проворно, не жалея ног,

И в дальней горной крепости залег.

А для Ходжента был он чуженин,

С дружиной чужеземной властелин.

Сопутствуем Санджаром верным, шах

Надежный замок укрепил в горах.

Но Шейбани настиг его и там,

Преследуя бегущих по пятам.

И осажденным он письмо послал,

Где миром дело кончить предлагал

И обещал пощаду, коль народ

Пред ним ворота волей отопрет.

Но все увещевания его

Не тронули, как видно, никого.

Была твердыня сказочно крепка,

Единодушны в крепости войска,

И так была та крепость высока,

Что погружала башни в облака…

И двинулись на приступ роковой

Бойцы, сомкнув щиты над головой.

Бестрепетно-отважные, как львы,

Они лавиной ринулись на рвы.

Хоть град камней был яростно жесток,

Мост навели они через поток.

Те по мосту, другие прямо вброд,

Где бил, крутил и выл водоворот,

Перебирались на берег другой,

Карабкались по насыпи крутой

И, тучи стрел пуская по врагам,

Уж подставляли лестницы к стенам.

Уж лезли роем на отвес скалы

Под струями пылающей смолы.

Хоть стены были дивно высоки

И лестницы их были коротки,

Но в крепости смятенье началось,

Великое волненье началось.

Шесть тысяч человек — все сразу — там

Такой подняли страшный вой и гам,

Как бы настал земли последний час.

И хоть мирзой назначен был Барлас^{291},

Но счастья не добилися они,

Само искало счастье Шейбани.

С какой неустрашимостью — смотри! —

На бой пошли его богатыри!

Они подкоп огромной глубины

Прорыли в основании стены,

И, наконец, — опоры лишена, —

Обрушилась тяжелая стена.

И ворвалось в зияющий пролом

Все войско за прославленным вождем.

И вмиг защита сломлена была,

Разбита и разгромлена дотла.

Побоища такого белый свет

Не видел за последних двести лет.

Ты скажешь: смерти ветер ледяной

Пронесся по твердыне крепостной.

И крепость крови сделалась полна,

Как полный чан горячего вина,

И кровь лилась, и бушевал пожар…

Как в дни пророка в крепости Хайбар

Так бушевал огонь, что, кто от стрел

И от мечей укрылся, — тот сгорел.

От замка не осталось ничего —

Погибли все защитники его.

Их поглотили адские огни,

Но рай приял батыров Шейбани.

Живыми победители себя —

Здоровыми увидели себя.

Когда свою победу завершил,

Великий хан убийства прекратил.

И было повеление его:

Всех пленных отпустить до одного!

Несчастные свободу обрели,

Найдя друг друга, в радости ушли.

Хан в Самарканд направился и там

Вернулся вновь к заботам и трудам.

Был шах в Египте. Зорко стерегли

Его войска семь поясов земли.

Асым Сафвон — так шаха нарекли

Подвластные ему края земли.

Его желанья все исполнил бог,

Не ведал он ни страха, ни тревог,

Но не хватало одного — детей,

Хотя он был здоров и в силе всей.

Четырехсот семидесяти лет

Уже достиг, а сына нет и нет.

«Нет сына — кто припомнит обо мне?

Умру — кто завладеет всем в стране?»

Он о своей печалился судьбе,

Великих беков не пускал к себе.

Шах нарушал создателя покой

Одною неустанною мольбой.

Так сорок дней молил и плакал шах,

И днем и ночью исходил в слезах.

Шах Асым зовет к себе сына

и дарит ему халат и кольцо

О небо! Шахам внемлешь ты всегда,

И только для народа ты — беда.

Послало небо шаху благодать, —

Родился сын, и счастлив шах опять.

Жил в наслажденьях царский сын, и вот

Услышал он, что шах его зовет:

«О сын мой, в знак отеческой любви

Я поднесу тебе дары мои!»

И сын пошел, отцовским вняв словам,

Как кипарис, был строен он и прям.

Шли рядом слуги — пери по красе.

Приблизясъ к шаху, поклонились все.

Так сына шах лелеял и любил,

Что от него он глаз не отводил.

А сын смотрел все время на отца,

И счастью шаха не было конца.

При виде сына радовался шах,

Любовь сияла у него в глазах.

Он казначею приказал: «Открой

Казну и дай сундук мне золотой».

Открыл сундук, а в сундуке лежат

Кольцо и шелком вышитый халат.

От шаха сын подарки эти взял,

Что за халат, об этом сын не знал.

Шах приказал — и вот ведут коня.

Как пери, конь. Идет, уздой звеня.

Любил он этого коня — и вот

Его в подарок сыну отдает.

Отвесил сын почтительный поклон,

Был шах его учтивостью пленен.

Вот по дороге едет сын верхом,

А слуги отправляются пешком.

Шах дал любимцу лучшее, что мог,

Но пламя на пути его зажег.

Прекрасен дар, и в этом спору нет,

Но скрыты в нем сто тысяч зол и бед.

Сайфульмулюк,

увидев на халате портрет, влюбляется

Сайфульмулюк от шаха вышел вон,

Как в бурю кипарис, качался он,

Вступил в покои дивного дворца,

Где наслажденьям не было конца.

Во всех покоях яркий свет возник,

И стал дворец похожим на цветник.

Все пировали, опьянясь вином,

И падали, забывшись крепким сном.

Сын шаха был один остаться рад, —

Давно хотел он развернуть халат.

Он развернул халат и увидал

Красавицу — превыше всех похвал.

Он был лицом прекрасным поражен,

Изображеньем любовался он.

Как на портрете краски хороши!

Нет, не халат — то горе для души,

Теперь ему совсем покоя нет —

Он на халате увидал портрет.

Чудесный, привлекающий сердца!

Не видел он прекраснее лица.

Чем больше смотрит отрок, не дыша,

Тем больше разгорается душа.

Не щеки — розы красные долин,

Не губы, нет, — то сахар и рубин.

Бутоном алым мнится нежный рот,

Никто кудрей чернее не найдет.

А брови — лук, спустивший стаю стрел,

Чтоб тех разить, кто на портрет смотрел.

Ее ресницы — черная игла,

По остроте кинжалы превзошла.

Стан гибок, словно ветка диких роз;

Над станом — кольца спутанных волос,

Как кипариса саженец, стройна.

Не зубы — жемчуг хочет скрыть она.

Царевич наклоняется вперед;

Лицом к лицу приник, целуя рот.

Любовь огонь в душе его зажгла,

Вонзилась в грудь ему любви стрела.

Сайфульмулюк, плача,

просит у шаха позволения уехать

Сайфульмулюк сказал: «О властелин,

Довольно бед тебе принес твой сын.

Я пыль целую под твоей ногой,

Но как забыть мне облик дорогой?

Сильнее чести пыл любви всегда,

Вздох страсти погасил свечу стыда.

Ты предложи мне солнце, месяц дай

И гурию, украсившую рай, —

Не нужно мне возлюбленной другой,

Я без нее расстаться рад с душой.

Она — в какой бы ни жила стране, —

Дарована судьбою в жены мне».

Взял горе в спутники Сайфульмулюк, —

Не видит он друзей, красавиц, слуг.

Лишь к одному портрету взгляд приник,

Дворцом печали стал дворец-цветник.

И день и ночь смотрел он на портрет.

Конца его слезам и стопам нет.

Он говорил: «Где я тебя найду?

В каком высоком, сказочном саду?

Где мне искать тебя, в каком краю?

Где я увижу красоту твою?

И щек моих запавших желтизна

Расскажет всем, как боль моя сильна.

Но кто о том тебе доставит весть,

Об этой боли скажет все как есть?

Любовной страсти пенится вино.

Лишился чувств твой кипарис давно,

Рыдает кровью чаша без тебя,

Свеча сгорает, плача и любя.

Передо мною чанг стоит, склонен,

Меня жалея, испускает стон;

Рубоб, припомнив горестный мой путь,

Вопит в тоске, себя колотит в грудь;

Вот выгнул шею бедный мой танбур^{293},

Смотри, как плачет, горестей и хмур;

От стонов мусикар весь как в огне,

Канун рвет грудь, печалясь обо мне.

И долгой ночью, и при свете дня

Они рыдают, глядя на меня».

Как желтый лист осенний, он поник,

Уста теперь — шафран, не сердолик.

Забыл и разум и терпенье он,

Ушел от мира и покинул трон.

Сломило горе старого отца,

Мать проливает слезы без конца.

Когда любовь твой верный спутник, —

Будь шахом, не уйдешь от нищеты.

Нет для любви различья вер и стран,

Язычников, неверных, мусульман.

Когда любовь сильнее, чем гроза,

То ослепляет разума глаза.

Но только тот поистине влюблен,

Кто так же предан, так страдал, как он.

Разлуки яд — и тот ему как мед;

В тоске любви — усладу он найдет.

Любовь — как море, где бурлит волна, —

И угрожает гибелью она.

Но это море — всех влюбленных друг,

Сюда входящим незнаком испуг.

Тот пьян навек, кто пьет любви шербет,

Глух к увещаньям, чтит ее завет.

Стань, как шафран, желтей осенних трав,

Одну любовь владычицей избрав.

Если душа от рожденья не терпит насилья и зла,

Помни всегда, что дворец богача для тебя кабала.

Помни, что черствого хлеба кусок со стола своего

Кажется слаще, чем розовый сахар с чужого стола.

В жизни, как птица Хумай, удовольствуйся костью одной.

Мухой на мед подлецов не лети, а трудись, как пчела.

Знай — все сокровища мира не стоят зерна ячменя.

Пусть во дворце нищеты и твоя раздается хвала!

Разум спросил я: «О мудрый, деяний творец,

Мыслей великих основа, вселенной венец!

Если ты в силах, — ответь на вопрос: почему

Редко для добрых сердец отмыкают ларец?

Славный мудрец не получит вовеки того,

Что без труда получает презренный глупец?

Щедрому — жизни его не подарит эмир?

Грудами золота жалкий владеет скупец?

Труженик черствою коркой насытиться рад,

А подлеца и льстеца пригласят по дворец?»

Лишь приподнимешься, блестя, ты в ранний час на ложе,

Украсит все небесный свет, и ты украсишь тоже,

Прекрасней каждой розы ты, стройнее кипариса.

Какое благо красота и эта нежность, боже!

Сказала ты — мне жизнь отдай, свое сожги ты сердце.

Они твои, вели — и все свершу я для пригожей.

Иль ты душа? Она во все проникнет и исчезнет.

Иль жизнь? Ведь ей возврата нет. Быть с ней желаешь схожей?

Когда б, нарцисс, ты первый взгляд ко мне склоняла утром,

То это — ведай ты — всею мне было бы дороже.

Быть одному — какая боль, какое это горе!» —

Так стонет сердце в дни разлук, а ты все строже, строже.

Ты на балконе, может быть, блеснешь луною нежной.

Все бродит Юный Месяц, ждет, глядит, — к тебе не вхожий.

Все, влюбленные в красавиц, к ним стремлением полны,

Но красавицы сильнее во влюбленных влюблены.

Красота горда любовью, красотой горда любовь.

Это так: они друг с дружкой вечной страстью сплетены.

Если шип хотя немного колет ножку соловья, —

Розы рвут свои одежды, от отчаянья больны.

С первых дней творенья с милой слит я; рта ее рубин

И мой жемчуг страсти, знаю, были вместе рождены.

О соперник, не завидуй! Ведь воители любви

Бросят все, с одной любовью распрощаться не вольны.

Хилали, уже согбенный! Ты о милых не тужи:

Ведь к твоей душе отныне души их устремлены.

Когда моя любимая в мой бедный дом приходит,

Страх гибели, от радости быть с ней вдвоем, приходит.

Хоть старец многоопытный твердил нам о терпенье, —

К влюбленному терпение — увы! — с трудом приходит.

Тюрчанка — о, лукавая! — какой мятеж замыслила?

Мятеж в мой разум бросивши, вновь с мятежом приходит.

Себе где встретит равную? Лишь в зеркале и встретит,

Когда глядеться в зеркало, как в водоем, приходит.

«Я — друг тебе», — ты молвила. Хоть правда, да не верю.

В мой разум об обмане мысль — ах, все о нем! — приходит.

Ты светоч, Хилали к тебе, как мотылек, влечется.

Прогонишь прочь — уходит он; уйдет — потом приходит.

Как недуг любви осилить? Где целительные травы?

Сотни раз пронзала сердце, сотни ран болят, кровавы.

Коль о страсти к черным взорам расскажу я скалам, — знаю,

Даже сердце скал недвижных потечет струею лавы.

Насмотреться ли мне вдосталь на тебя двумя глазами?

Глаз я тысячу желаю, чтоб впивать твои отравы.

О луна! Тебя сравню ли хоть с одной из всех прекрасных?

Мельче звезд они, а месяц пред тобой не сыщет славы.

Ну, зачем ресниц кинжалы ты в меня всегда вонзаешь?

Лишь взгляни, — и я повержен, хватит этой мне расправы.

О, как прелесть быстролетна! Улыбнись же мне призывно.

Дважды юности не будет, властны времени уставы.

Коль зажгла ты пламень в сердце Хилали, — побойся: как бы

И в тебя не пали искры, — искры пламени лукавы.

О луна! Сегодня праздник, — всем открыта взглядам ты.

Бровь — дугой! Равна с луною праздничным нарядом ты.

Счастье всем, тебя узревшим в свете праздничной луны!

В ликованье тот, с которым в светлый праздник рядом ты.

Все идут в твой округ, словно в область праздничных молитв.

Тут и я в мольбах весь праздник: ведь за этим садом ты.

Все бессменно в этот праздник чтеньем заняты молитв,

А в моих словах бессменно бродишь сладким ядом ты.

Коль стрелу ты с лука брови бросишь в грудь мне, — эта грудь

Будет брови благодарна: ведь во всем отрада ты.

В это праздничное время все в прекрасных влюблены.

Мне не надо их, мне блещешь вожделенным кладом ты.

Весел праздник, одаряют все рабов своих. Твой раб —

Хилали, его за верность приведи к наградам ты.

Ах, дружна, моя подруга, ты с другим! Увы, увы!

Ты с соперником о беседе — только с ним, — увы, увы!

Мне дала навеки слово, слово верности, — и вот

Беспощадностью твоею я томим, — увы, увы!

Ты, что сумрак обращала для меня в лазурный день,

Скрывшись, день мой обратила в черный дым, — увы, увы!

Хоть к тебе мой влекся разум и к тебе неслась душа, —

Ты угрозою явилась им самим, — увы, увы!

Я взывал: не попадайся, дух мой, в сеть ее кудрей!

Все ж он, бедный, оказался уловим, — увы, увы!

Как жемчужины, внезапно из моих распались рук

Знанья, что сбирал я много лет и зим, — увы, увы!

Хилали среди красавиц был почетом окружен,

Но его мы посрамленным ныне зрим, — увы, увы!

Кравчий-утро, наполнив свой кубок, пелену с окоема совлек,

Огневой померанец рассвета из-за пазухи вынул восток.

Вся земля ароматом весенним задышала и вспыхнула вдруг,

Молодым благовоньем рейхана закурился сверкающий луг.

Вот шиповника пестрые звезды без числа зажигает цветник, —

Словно сотню сверкающих пряжек нацепил он на свой воротник.

Если ночь упивается амброй своего золотого цветка, —

Жажду утра росистым дыханьем благодатно поят облака.

Прибегает пурпурное пламя по зеленому морю дерев, —

Перед ним отступают туманы, сребролунную чашу воздев.

Вот встают венценосцы-тюльпаны, гордый полк их отважен и нем,

Из зари сплетены их арканы, и на каждом — рубиновый шлем.

По ристалищу — пламенных лилий исступленный отряд проскакал,

Их плащи отливают смарагдом, и у каждой алмазный кинжал.

Засверкала из терния роза, встала зелень из праха земли, —

Ветер дал им щиты и кольчуги, чтоб в сраженье бестрепетно шли.

Костяным нестареющим гребнем он умеет легко расчесать

Непокорную челку самшита, гордых пиний волнистую прядь.

У друзей переполнены кубки, опьянели они на пирах.

Горе мне! На глазах моих слезы, на опущенном темени — прах.

Я один не дружу с небосводом, одному мне враждебна звезда.

Никогда не смеется мне счастье, мне успех не поет никогда.

Камнем в голову рок мне нацелил, уничтожил мое бытие,

Дух мой терпит жестокие муки, попирается тело мое.

Горе мне! Кто в пути оступился, пусть руки милосердной не ждет.

Да пошлет ему милость всевышний от своих безграничных щедрот!

Кататься вздумала осень по ясной быстрине, —

Листвы челны золотые доверила волне.

Так злобно клинок осенний вонзился в пышный куст,

Что роза, облившись кровью, поникла в полусне.

У солнца нет больше силы вздыматься выше гор,

И тени стали длиннее на дальной крутизне.

Каламу в руках природы подобен ивы лист,

И кажется странной опиской нам зелень на сосне.

Над степью молния взмыла — безжалостный стрелок.

От инея луг сверкает, как звезды в вышине.

О, горе! В плен к Скорпиону попал небесный лал^{297}, —

Земля под бременем стужи забыла о весне.

Одна лишь ива Меджнуна, вся в нитях золотых,

Свой дар небесного света приносит тишине.

Вот вихрь-купец к нам причалил из гавани ветвей,

Привез парчи драгоценной в своем резном челне.

Тетрадь зеленая сада вчера была крепка

И вдруг сегодня распалась. Зачем? По чьей вине?

Сестра, отец наш опочил, — делить имущество пора;

Муллу служить я пригласил, а ты плати ему, сестра.

По справедливости дележ: амбар с зерном нужнее мне,

Зато солому ты возьмешь, свози ее скорей, сестра.

Мужчина должен мягко спать, тюфяк ты отнесешь ко мне,

А ты в ночи должна вздыхать, — стеная, слезы лей, сестра.

Тамбур и кольца долг велит мне, при разделе, взять себе, —

Послушай, как тамбур звенит, — печаль свою развей, сестра

От пола и до потолка пространство мне принадлежит, —

Себе возьмешь ты облака, луна тебе нужней, сестра.

Мы чтить усопшего должны, я на могилке посижу:

Купи халвы, пеки блины, корми моих гостей, сестра.

Пронеслась зима, весна пришла.

Мак зацвел, и роза расцвела.

Подымают птицы крик любви.

Вновь огонь любви горит в крови.

Мир луга и рощи расцветил

И уста молчания открыл.

Тополь полы уронил в реку,

А кукушка вновь поет «ку-ку!».

На лугу бутоны, смеясь, стоят,

И оскалил зубчики в смехе гранат.

О муках разлуки запел соловей,

Дождь апрельский падает в волны морей

И горою жемчужин ложится на дно.

И журавль расправляет крылья весной,

Сокол бьет в облаках журавля на лету.

Тень от яблони белой глядит в высоту,

Издеваясь над облаком и луной.

Плачут тучи апрельские над землей,

И стотысячный хор соловьев гремит.

Гулко птица Гумири в листве говорит.

Опьянела фиалка, вина хлебнув.

Виснет тыква, как аист шею согнув.

Наполняют воздух крики птенцов,

Словно школу — пенье учеников.

Плащ земли тысячецветный горит,

И дождем червонцев листва дрожит.

Над водою склонились левкои в цвету,

Ясень вскинул руки свои в высоту,

Чтобы в шумной зеленой рубахе плясать,

Чтобы золото разом горстями бросать.

Сидит под черешней моя луна —

Как луна между звездами, блещет она.

В десять тысяч кафтанов оделись луга,

На жасминах одежды белы, как снега,

И сверкают цветы плодовых ветвей,

Словно руку волшебную вздел Моисей.

А цветы обрызганы теплым дождем,

И нарцисс в полудреме стоит перед сном.

Плещут розы в лиловых отсветах зари,

Как зрачки лиловые птицы Гумири.

И цветок на рассвете закрыл лицо,

Чтобы утренний ветер не бил в лицо.

На лугах многоярусная роса,

А в атласном небе сияет слеза

Золотой звезды — тельца Первин.

И гордится статностью тополь долин,

И розы благоуханьем полны.

Проповедники лугов и весны —

Соловьи с ветвей, как с мимбаров, поют.

По лугам во все стороны воды текут.

У нарцисса сон струится в глазах.

Дремлют маки с коронами на головах, —

И они не нуждаются в главаре.

Нивы косу колосьев плетут на заре

И дыханье амбры ветру дарят.

За садами ручьи по камням гремят,

Лани с гор сбегают на водопой.

Мак в садах зажигается лампой ночной:

Он влюбленному в сердце вжигает клеймо

Где качаются тополи в неге немой,

Истомой и нежностью напоены.

И роса в лепестках блестит от луны,

Словно в райском бассейне воды «Зем-Зем»

Зеленеет, алеет садовая сень.

Черный кряж чалму снеговую снял.

Поднял шашку Сусан, а ива — кинжал,

Чтоб вонзить их в того, кто не рад весне.

Свищут жаворонки в голубой вышине,

Им воркуют голуби в унисон.

Ветер утренний амброю напоен,

И под ветром дрожат на ветвях листы.

Перелетные птицы кричат с высоты,

Широко в облаках раскрывая крыла.

Гуси, лебеди, соколы, перепела,

Аисты, жаворонки, журавли

Вереницами пролетают вдали.

Над горой куропатка взлетает, смеясь,

Совы кричат, что бог среди нас.

Раскрываются губы первых цветов,

Птицы свищут в цветах на сотни ладов.

Жеребцы молодые визжат в табунах,

Ястреба жеребцами ржут в облаках.

Овцы идут, как река, в пыли.

Кочевать на эйлаги^{299} семьи ушли.

Все кругом стало алым, как кровь врага.

Выбегают серпы с гор на луга,

Козы дикие друг за другом бегут,

О козлятах мечтают, приплода ждут.

Тополь встал среди луга, строен, в цвету,

Чтоб даль созерцать и глядеть в высоту.

Стала невестой дочурка цветка,

И фата ее розовая легка.

Оленихи детей уложили спать

И потом убежали тихонько гулять.

Свой послед в полях оставляет лань,

Чтоб мускусом пахла весенняя рань.

Высоко в облаках журавль кричит,

На десятки верст его крик звучит.

Почернело сердечко Багры Гара,

Лишь она услыхала полет орла.

Молодые птенцы впервые летят.

Оленихи в зарослях кормят телят.

Вылезают драконы погреть бока,

Туры горные сбрасывают рога.

Над каждым цветком жужжание пчел.

Собирать зерно муравей пошел.

Высыхает под солнцем сырость кругом.

Платье шелковой радуги блещет огнем.

Прыгая по росистым ветвям,

Тихо чирикают воробьи по ночам,

Листья тихо дрожат на ветвях вокруг —

Тот похож на стрелу, а другой — на лук.

Попугай начал мудро и сладостно петь,

Заколдовывая птицелова и сеть.

Все птицы вернулись из дальних краев

И на старые гнезда уселись вновь.

Я возлюбленную встретил: радостной была она,

По плечам волос струилась ароматная волна,

Заплетаемая в косы. В них, бессилия полна, —

Видел я, — была, как узник, чья-то жизнь заключена.

«Кто несчастный узник этот?» — я спросил. Она в ответ

«То плененная арканом кос моих — душа твоя».

И бровей лукоподобных я увидел гордый взлет.

Шапку сняв, она смеется, амбру на голову льет.

Лик ее, с луною схожий, мимо глаз моих плывет,

И на нем, дразня собою, ярко родинка цветет.

«Это что здесь за примета?» — я спросил. Она в ответ:

«Это след от взора скрытых ран твоих — тоска твоя!»

Видел я: рубин бесценный прилипал к ее губам,

Локон в мускусе хотанском страстно льнул к ее щекам,

Жемчуг ластился наджафский к нежно-розовым ушам.

Вдруг услышал я, как что-то падает к ее ногам.

«Сердолик Йемена это?» — я спросил. Она в ответ:

«То струится кровь из сердца, как родник, — то кровь твоя».

И в саду, сама как роза, дева розовая шла,

И в подол ее деревья осыпали без числа

Яблоки, миндаль, гранаты… Все красавица взяла.

Но в саду лица любимой птичка грустная жила.

«Что ж грустит певунья эта?» — я спросил. Она в ответ.

«Птичка, что поет средь сада черт моих, — душа твоя».

Взгляд за взглядом — точно к свету, я стремился к ней опять

От нее и самый мудрый сумасшедшим может стать,

Сто колодцев вавилонских ей легко заколдовать!

«Ямочка на подбородке — это что, позволь узнать?

Не колодец ли без света?» — я спросил. Она в ответ:

«То, что кажется темницей для других, — жилье твое».

Кипарис мой! К ней, сверкая, лился слез моих ручей,

Был я к родине прикован всею зоркостью очей,

От ее благоуханья грудь дышала горячей!

Смоль ее кудрей блестящих — томный бред моих ночей.

Я в огне! «Что значит это?» — я спросил. Она в ответ:

«Вот свершение мечтаний молодых — судьба твоя».

На лугу своей постели, как нарцисс, проснулась ты,

В прорези твоей рубашки раскрываются цветы,

Озарился я лучами светозарной красоты!

На цветке увидев точку: «Это уст твоих черты

Иль видение поэта?» — я спросил. Она в ответ:

«Хабиби, ты прав: и это только стих, мечта твоя!»

Хламиду безумия я надел, мир этот жалкий отчизной своею назвал.

Отшельником стал я, бросив плащ, рубаху с себя сорвал.

Даже если, подобно бутону, плащ и рубаху надену я

И сейчас же не разорву их, идол мой, нежнотелая дева моя,

Пусть плащ и рубаха саваном станут, черным, как смертный сон.

Хоть в мечтах о твоих кудрях изнывают мои года,

Сколько б ни прожил, эту мечту я не предам никогда,

Не думай, что позабуду ее, даже если меня казнят;

Мечты о кудрях твоих вечно со мной, вечно меня томят,

Даже если в мой череп пустой и слепой, шурша, заползет скорпион.

Ранним утром твой розовый лик опалил меня блеском огня.

И пошел я в сад, чтоб запах роз успокоил опять меня.

Как увидел я розу и вспомнил тебя, накропил я жемчужных слез.

Вот и пала роса, выходи же в сад окропиться росою роз.

Сад весь полон росой, каждый листик дрожит, — ведь жемчужину держит он!

Коль сердце не пленник печалей разлуки,

Наложит ли встреча целящие руки?

Лекарство найдется от муки любой, —

Но не от мучений лишенного муки.

Сколько алых слез пролить заставил рок меня, безжалостно-коварный,

Залито лицо мое слезами, стал багряным цвет его янтарный;

Друг, о том, как горько я страдаю, и о цвете моего лица

Расскажи скорей, аллаха ради, этой розоликой, лучезарной.

От вздохов пламенных Меджнун сгорел сполна,

Вамика погребла холодная волна,

И по ветру Фархад пустил младую жизнь, —

Все — прах; и жизнь моя из праха создана.

Воздержаньем не хвалюсь я, где мне знать о благочестье?

Мне бы лик прекрасной пери, чистое вино с ним вместо;

От вина и от любимой я отречься не могу,

Если скажут — я отрекся, вы не верьте этой вести.

К вину я в этой жизни привык давно, о шейх!

Чем дальше, тем упорной зовет вино, о шейх!

Мне пить вино приятно, тебе, о шейх, — молиться…

Судить, чей вкус превыше, — не нам дано, о шейх!

Нет, от вина отречься — твоя, аскет, ошибка,

Хоть согласись, хоть думай, что мой совет — ошибка.

Я пью не добровольно: я пью, пожалуй, спьяна,

И, значит, не виновен, что пьяный бред — ошибка!

Вино ты осуждаешь, — я пью, о проповедник!

Любовь ты проклинаешь мою, о проповедник!