Поэзия народов СССР XIX – начала XX века

Находит себя и человечество

Объять единым взглядом столь разные литературы столь многих народов, поэзия которых собрана в этом томе, хотя бы и за один век их истории, — задача, прямо скажем, не из легких. Попытаемся, однако, очертить общие контуры этой обширной и многогранной панорамы.

В первую очередь, и это вполне закономерно, читателя поразит удивительное разнообразие художественных стилей, манер, форм, самих судеб представленных здесь разноязычных литератур. Одни из них, такие, например, как армянская, таджикская, азербайджанская, узбекская, грузинская, имеют более чем тысячелетнюю историю. Причем в некоторых случаях на пути к современной культуре эту поистине великую средневековую традицию приходилось преодолевать уже в новых социально-общественных условиях. Напротив, другие литературы стали формироваться как искусство письменного слова, вычленяясь из фольклорной стихии, только в XIX веке, даже в XX веке!

Этот процесс характерен также и для социалистической эпохи, которая придала ему невиданное ранее ускорение и полноту. Вспомним, как на Первом Всесоюзном съезде советских писателей в 1934 году Алексей Максимович Горький с волнением говорил о Сулеймане Стальском — «этом Гомере XX века», призывая всех беречь эту уникальную сопряженность далеких художественных эпох. Но, читая трагические строки великого киргиза Токтогула, написанные им на каторге в самом начале XX века, читатель с удивлением и восторгом почувствует, как буквально на его глазах, из песен акына рождается индивидуальная, личная поэзия, то есть мысленно перенесется к знакомым только по книгам и преданиям временам далекой античности, к временам Гомера, Эсхила, Софокла…

А в эти же десятилетия в грузинской, армянской, украинской литературах молодые поэты Тициан Табидзе, Паоло Яшвили, Егише Чаренц, Максим Рыльский, Павло Тычина увлекаются популярными тогда идеями и стихами Александра Блока, Андрея Белого, Вяч. Иванова, Валерия Брюсова, Рембо, Бодлера, Верлена, Аполлинера, Малларме… Причем если в их творчестве модные увлечения представали как единственное для них направление, которое они затем должны были преодолевать в условиях революционной действительности, то такие классики национальных литератур конца XIX — начала XX века, как Иван Франко, Леся Украинка, Иоаннес Иоанисян, Аветик Исаакян, Ваап Терьян, Галактион Табидзе, Ян Райнис, с одной стороны, демонстрировали связь с традицией и социально-освободительным движением (в некоторых случаях непосредственно с марксизмом), с другой стороны, впитав и переработав всю предшествовавшую и новейшую художественную культуру, сопрягали ее с традициями и возможностями своих национальных литератур, с требованиями современности.

Но и само понятие современности здесь достаточно подвижно. Так в творчество Тараса Шевченко и Николоза Бараташвили, явно соотносимого с европейским романтизмом, украинская и грузинская литературы уже в начале XIX века обротают свою национальную определенность и, одновременно, выходят на мировую арену. В молдавской (Александр Эминеску), латышской (Ян Райнис), армянской (Ованес Туманян, Аветик Исаакян) литературах это явление связано со второй половиной XIX века.

Уже эти первоначальные — по необходимости лаконичные и контрастно-отрывочные — факты воочию убеждают в неравномерности художественного развития народов России XIX — начала XX века.

Перед нами как бы модель мирового словесного творчества, представленная в нескольких измерениях: по горизонтали — в движении исторического времени, в смене и членении художественных методов и стилей, более или менее синхронных с европейским и русским опытом (романтизм, реализм и т. д.), и по вертикали, то есть в движении собственно художественного времени, как бы независимо в себе самом.

Конечно же, эти два ряда взаимодействуют друг с другом, а каждая национальная литература, имея свой отсчет художественного времени, взаимодействует с временем историческим и близкой ей по духу иноязычной культурой.

XIX век в истории искусства письменного слова народов СССР характеризуется развитием литератур нового времени. Подключение их в этот художественный процесс происходило далеко не синхронно, да и генезис их был достаточно разнороден. Поэтому организующей единицей тома становится не автор и время, а национальная поэзия, данная в движении, в чередовании этапов ее художественного развития, что влечет за собой и принцип регионального построения всей книги, что в общем и целом, хотя и не без некоторых закономерных исключений, соответствует исторической картине вхождения национальных литератур в мировой литературный процесс.

Но, говоря таким образом о развитых литературах, мы ни в коем случае не должны думать, что ранние или пост-фольклорные этапы поэтического искусства менее художественно значимы…

Литература, даже молодая, хотя и близко стоит к фольклору, тем не менее есть качественно иная художественно-эстетическая система. Не порывая связи с народной поэзией, она все время «уходит» от нее, вернее, уходит от прямого и внешнего ее использования к постижению сущности национального художественного мышления на уровне личностного творчества.

Понимание индивидуальных особенностей каждого писателя, меры и качества лирического, эпического и личного начал в его искусстве приводит не только к осознанию его уникальности и специфичности, но и, что более важно, к постижению некоей общности эволюции творчества, что, в свою очередь, дает более ясное представление о новаторстве и неповторимости каждого большого художника.

Но здесь важно иметь в виду следующее. Как современность поэзии, так и специфика лирического начала в поэтическом искусстве, особенно на ранних стадиях его формирования, не есть и не могут быть единственным мерилом эстетической оценки.

Художественная значимость произведения или творчества в целом не связана с жанровыми или эстетическими категориями. Поэтому преобладание эпического в поэзии за счет лирического, хотя и связано с самим ходом развития литературы, не может считаться эстетической оценкой.

Гомер был «чистый эпик»; персидская поэзия не развила личностного начала в той мере, как это сделала европейская, в которой степень лирического подтекста у Петрарки и Бодлера тоже далеко не однотипна. Но кто отважится утверждать, что восточная лирика менее совершенна, чем европейская, что поэзия Рильке или Аполлинера, поскольку она стоит ближе к нашему времени и явно более личностна, тем самым эстетически ценнее, чем лирика Данте или Омара Хайяма, или что лирика вообще во всех случаях предпочтительнее эпической поэзии!

Вот как, например, туркменский поэт Сеиди описывает своего коня, свои ощущения, которые он дарует, покоряя вместе с всадником пространство, сливаясь с ним в единое целое.

Эта поэзия эпична по своему мироощущению, но какая это сильная и смелая поэзия! Она передает чувства кочевника, его связь с пустыней, с суровостью патриархальной простоты, в которой человеческие ценности раскрываются через подробности обыденного вещественного мира. Но в такой эпике явственно ощутим и эмоциональный настрой, подобно тому, как он чувствуется у Гомера при описании щита Ахиллеса.

Пора, однако, задаться вопросом, что же все-таки следует понимать под литературой Нового времени?

Говоря о ее великих творцах и зачинателях, мы прежде всего вспоминаем имена Данте, Сервантеса, Мольера, Рабле, Шекспира, Гете, Пушкина, а в литературах народов СССР — Т. Шевченко, Н. Бараташвили, Д. Гурамишвили, X. Абовяна, М.-Ф. Ахундова, В. Александри, Абая Кунанбаева и т. д.

Творчество подобного типа писателей, в отличие от средневековых, связано прежде всего с национально-общественным и личностным самовыражением, начало которого мы обычно соотносим с эпохой европейского Ренессанса. Этот процесс в той или иной степени обусловлен наступлением и формированием буржуазного правопорядка и сознания, возникновением наций и образованием новых государственных структур.

Личность, находящаяся в системе определенных общественных связей, становится организующим фактором литературы и художественного сознания. Причем это соотношение между индивидуальным и общим началом весьма многозначно.

В европейских литературах самовыражение личности в условиях завершенной буржуазной расчлененности общественных связей не могло не привести к индивидуализму и отчужденности. Однако, поскольку развитие капиталистического строя происходило далеко не равномерно, наступление Нового периода в каждой национальной литературе было всегда сопряжено со спецификой общественного бытия и самой современности, всегда выдвигающей новые задачи. Так, например, главной задачей для литератур Средней Азии становится просветительство, которое в силу своей идеологической значительности порождает и соответствующие художественные проблемы.

С точки зрения исторического развития наши национальные литературы далеко не однородные величины. Многие из них в свое время не только имели «некоторое» отношение к мировому литературному процессу, но и были в то же время его художественно овеществленным выражением. Таковой, в частности, была грандиозная ирано-таджикская и тюркская поэтическая цивилизация, средневековая армянская и грузинская культура.

Вместе с тем, являясь величайшим художественным феноменом, восточная поэзия развивалась как бы «внутри себя», и это особенно стало заметно после того, как возникли предпосылки для общемирового литературного процесса, в котором это высокое искусство своею уникальной неповторимостью заняло определенное, самостоятельное место.

Если считать началом всеобщего культурного подъема, охватившего многие страны от Японии до Средиземноморья, — выдвижение идеи Человека, то, как доказал академик Н. И. Конрад, Восточный ренессанс, безусловно, является фактором мирового литературного процесса. Однако идея Человека, замыкая Восточный ренессанс в себе самом, как раз и не позволила всему региону в целом войти в мировую литературу Нового времени. Чтобы сыграть решающую роль в дальнейших судьбах европейской и мировой культуры, идея Человека должна была подняться до идеи Личности. А это произошло лишь в период Западного ренессанса.

Применительно к Востоку речь должна идти, видимо, о великой художественной цивилизации, связанной с другими идейно-эстетическими мирами (Византия, Латино-германский мир, Индия, Китай) и обладающей ярко выраженной собственной качественной определенностью. Именно поэтому включение художественных достижений данного региона в мировой литературный процесс новейшего времени было и поздним и затруднительным. Дело, разумеется, не только в замкнутости этого грандиозного поэтического мира, но и в его специфичности, которая не могла иметь продолжения, во всяком случае, в том виде, в котором она сложилась.

В XIX веке художественное сознание народов Средней Азии, для своего успешного развития, должно было на первых порах «порвать» с этой традицией и войти в идейно-эстетический мир классической русской поэзии и прозы, соприкасаясь, а затем и входя через него в мировую культуру. Идея народа, выдвинутая русским реализмом, своим демократическим, общественным, гуманистическим содержанием как бы ограждала художеств венное сознание от «разгула» индивидуализма, столь характерного для данного времени.

Таким образом, пусть в самой общей форме можно констатировать наличие трех этапов эволюции поэтического сознания, связанных с развитием социально-экономических формаций и сосредоточенных в определенных региональных «центрах», обладающих общечеловеческой новаторской эстетической энергией:

1. Феодальный строй, Восток, идея Человека; «разомкнутый в будущее» гений, вбирающий достижения предшествующей культуры и намечающий качественно новые пути художественной мысли, — Алишер Навои.

2. Буржуазный строй, Запад (точнее, Европа), идея Личности — Шекспир.

3. Россия, идея Народа, несущая в себе возможность нового подъема общественного и нравственного сознания, — А. С. Пушкин, классическая русская литература XIX века.

Русская литература, обогащенная общемировым художественным опытом, способствовала развитию национальных культур на путях народности и реализма. «Поворот к народу», который зафиксировал Достоевский в творчестве Пушкина, знаменовал собой новое качество русского реализма по сравнению с европейским, поскольку он противопоставил идее индивидуализма идею Человека, связанного с народом, передовым и социальным движением, что, в свою очередь, способствовало и художественному, и национальному, и общественному прогрессу народов России дооктябрьского периода. Исходя из идеи народности, классическая русская литература не подавляла и не растворяла в общепринятом национальные культуры, а способствовала — вопреки официальной царской политике — их самобытному существованию и развитию.

«Русские видят мир, — утверждал Абай в книге «Назидания». — Если ты будешь знать их язык, то на мир откроются и твои глаза. Человек, изучивший культуру и язык иного народа, становится с ним равноправным и не будет жить позорно… Главное — научиться русской науке. Наука, знание, достаток, искусство — все это у русских. Для того, чтобы избежать пороков и достичь добра, необходимо знать русский язык и русскую культуру».

Мухтар Ауэзов, автор знаменитой дилогии об Абае, писал о смысле его творчества и предназначения: «Проповедь просвещения через сближение с русской и общечеловеческой культурой. Учиться, учиться у всех народов, имеющих накопленную веками культуру! Во имя этой великой исторической задачи просвещения своей родной страны он объявляет беспощадную борьбу всем устоям прошлого, бичует всех носителей отсталой, отжившей свой век идеологии…

Отрешившись от догм и устоев исламизма, Абай воспитывает в себе удивительно смелую независимость духа, необыкновенную широту взглядов, как истинно просвещенный борец и деятель культуры, воспитанный на классических образцах русской и европейской литературы с их общечеловеческими идеалами добра, долга и бескорыстного служения народу, родине, на благо угнетенного человечества».

Мухтар Ауэзов заканчивает свои рассуждения об Абае глубокой мыслью: «Смысл человеческого существования осознан по-новому». Действительно, социальные противоречия XIX века, в том числе разложение феодальных и патриархально-родовых устоев были столь значительны и новы, что архаизированные и застывшие традиции восточной средневековой культуры уже не могли объяснить их, направить ум к будущему.

Абай Кунанбаев вводит критерий разума, критерий чисто просвещенческий, что обуславливает социально-общественную трактовку явлений. Последнее порождает в художественном творчестве момент личного присутствия творца, а это делает его искусство не только народным, но и личностным, современным.

Сейчас нам близки в поэзии Абая не его дидактические поучения и наставления, находящиеся еще в пределах формул разума, который видит несовершенства человеческой природы и, гневно негодуя, предлагает свои рецепты должного, а мощные и многомерные стихотворения, посвященные народу и природе, вобравшие в себя всю полноту естественного человеческого чувства. Именно в них Абай выступает не только как просветитель, но как тонкий и глубокий трагический лирик.

И когда он пишет:

то это и конкретно, ибо исходит из личного опыта, и всеобще, но всеобще не в плане былых канонов восточной поэзии и просветительского рационализма, а в плане совершенно новых традиций, исходящих из личного чувства, обращенного к жизни и народу.

Эта поэтическая миниатюра раскрывает судьбу общественной личности, связанной с народом, не понятой им — уже в пределах современного лирического искусства.

Эпическое мышление в поэзии XIX века, будучи всегда связанным с крестьянским, патриархальным миром, означало не только возможность создания соответствующих жанров, но прежде всего уникальную в своем роде возможность охвата и воссоздания национального бытия на уровне трагической дельности гармонии. Таких примеров немного в развитых литературах, но они есть — это Важа Пшавсла и Оваиес Туманян. Будучи эпическими поэтами, они одновременно дали образцы трагического лирического искусства, до которого не всегда могли подняться даже романтики. Их стенанья и муки не только могучи, как и их эпический мир, но и глубоко человечны, личны и одновременно всеобщи. Вот, например, стихотворение Важа Пшавела «Почему я создан человеком?», в котором он мечтает раствориться в природе и тоскует по людской счастливой жизни на земле.

Эпическое сознание, «вброшенное» в социальные и нравственные противоречия Нового времени, порождает возможность трагического лирического искусства — достаточно вспомнить Абая и Токтогула, дагестанских лириков — Казака, Махмуда и других. В сущности именно в условиях драматических жизненных обстоятельств эпическая, даже фольклорная традиция перерастает в собственно литературное творчество, сохраняя при этом непосредственность и остроту естественного чувства, что в других случаях есть цель, которую нужно достигать чисто художественными средствами. В этом смысле могучая стихия эпического сознания и фольклорной традиции, которая столь свойственна казахской, киргизской, туркменской, каракалпакской поэзии, сыграла первостепенную роль в создании современной литературы, поскольку несла в себе возможность жизненного и социального взгляда на мир, что обнаруживает себя прежде всего в реалистических и сатирических формах поэтического искусства. Это тем более существенно отметить, что поэзия региона в целом находилась под сильным воздействием канонов средневековой классики, которые заключали в себе огромный художественный опыт многих народов Востока.

Как всегда на разломе старых и новых представлений рождалось поэтическое искусство, которое видело достоинства и недостатки того и другого и в своих сомнениях и надеждах утверждало величие человеческого сердца, человеческого духа.

В своих знаменитых суждениях о творчестве Л. Толстого В. И. Ленин объединил социальное новаторство национальной действительности России, неотвратимо идущей к революции, с художественными открытиями литературы, ее отразившей. В. И. Ленин писал, что воссоздание великим художником общественного бытия, имеющего всемирно-историческое значение, позволяет искусству сделать шаг вперед в художественном развитии человечества.

В этом смысле литературы дооктябрьского периода связывают общие черты. Они сказываются прежде всего в том, что эти литературы отразили национально-освободительное движение народов России в их совместной с русским народом борьбе за социальный прогресс. Эта единая идейно-общественная база стала основой бурного развития разноязычных литератур, совмещения национальных, социальных, этических и эстетических задач художественного развития. Идея национального освобождения выдвигает на первый план такие явления, как реализм и прогрессивный романтизм, такие понятия, как народность и гражданственность, что свидетельствует о значительном вкладе национальных литератур в общемировую культуру.

Почему мы часто говорим о мировом и общероссийском художественном процессе применительно к этому периоду развития национальных литератур?

В отличие от средневекового периода развития культур, когда последние опирались на идеи религиозного миропонимания, что влекло за собою известную замкнутость в себе каждой поэтической цивилизации, в новое время литература стала формой общественного и личностного сознания. В условиях зарождающегося единства буржуазного мира обретение культурой своей национальной сущности означало в то же время и выход на мировую арену, вовлечение в цепь общих для всех закономерностей.

Так, в поэзии Т. Шевченко и Н. Бараташвили украинская и грузинская литературы уже в первой половине XIX века с наибольшей полнотой выразили свою национальную и художественную определенность, что позволяет нам видеть в их творчестве связь с европейским и русским романтизмом, видеть, таким образом, национальную литературу как часть общего художественного процесса.

Сама национальная идея в этот период обладала прежде всего общественным содержанием, она была связана с освободительным движением. Романтики поэтому первыми подошли к постановке проблем гражданственности и народности в их целостности как общенародной задаче и художественной цели.

В самом деле, поэзия Т. Шевченко, Н. Бараташвили, А. Чавчавадзе, В. Александри, М. Эминеску, как и романтическое творчество И. Франко, Л. Украинки, Я. Райниса, А. Исаакяна или Й. Майрониса есть настолько полное и мощное изображение человеческого духа и проблем национального существования, что не имеет смысла замыкать ее в пределах какого-либо одного направления. Этот романтизм имел громадное значение для развития национальных литератур, он стал, по существу, первой формой художественного осознания и освоения национальной жизни в масштабе мировой истории и культуры Нового времени. Соединение идей национальной и социальной свободы порождало и новое понимание народности, как выражение общечеловеческой идеи. Именно в атом величие таких истинно народных и национальных творцов, как Т. Шевченко, Н. Бараташвили, М. Эминеску, О. Туманян, Важа Пшавела и другие.

Для романтизма первой половины XIX века характерна прежде всего постановка проблемы личной свободы и свободы родины. Первая рождает интимную лирику, с ее углубленным, философским показом мира внутренних переживаний, вторая — гражданский пафос, часто трагически окрашенный.

Наиболее ярким представителем этого романтизма является Николоз Бараташвили. Для его лирики характерна углубленная сосредоточенность на своем личном мире как вместилище общезначимых представлений. Даже любовь понимается поэтом не иначе, «как растущая от встречи к встрече нечеловеческая красота», а в воспевание родины Н. Бараташвили привносит личный момент, момент трагической судьбы и рока. Частная судьба становится зеркальным изображением судьбы родины, именно поэтому подобное изображение, будучи глубоко лирическим и трагическим, становится всеобщим и исторически оптимистическим.

В этом смысле судьба родины предстает как народная судьба. Этот аспект народности особенно ярко воплощен в поэзии Тараса Шевченко, в которой на первом плане выступает судьба народная, в то время как сам образ лирического героя несколько приглушен народным гневом и скорбью. Вот эта взаимосвязь и взаимозаменяемость образов-идеей национальной природы, истории, свободы, судьбы являются громадным художественным достижением национальных литератур. Именно это и позволяло разноязычным поэтам на всех уровнях изображения жизни быть и национальными и современными — и с точки зрения эстетической, и с точки зрения общественной.

У Майрониса, например, — это движение от истории к современности, к самопознанию:

У Лидии Койдулы — от личного переживания к осознанию своей исторической связи с родиной.

Ярко выраженная идея народности приближала романтизм к реализму, во всяком случае, служила ему основой и почвой, в отличие от пост-романтических явлений в европейской поэзии, связанных с Парнасом, символизмом, декадентством.

В этом смысле романтизм в национальных литературах XIX века все-таки отличен от романтических явлений европейских литератур, поскольку он исходил не из идеи индивидуализма, а из представлений гражданственности, социального прогресса и национальной свободы. Именно поэтому — чем более гражданственнее была такая поэзия, тем более реалистичнее было ее звучание, что и становится общепринятым образцом у шестидесятников — у И. Чавчавадзе, А. Церетели, М. Налбандяна, Н. Некрасова, творчество которых органически сочетает и общественный пафос, и народность.

Эти начала художественно неразделимы, например, в некрасовском поэтическом мире. И Ф. М. Достоевский специально подчеркнул это, назвав Н. А. Некрасова — наиболее яркого представителя этого направления — «Народным поэтом».

Но здесь прежде всего важно видеть специфику развития национальных литератур. Так, для эстонской, латышской, литовской литератур характерны интеллектуалистские и реалистические тенденции, для белорусской и еврейской лирико-реалистические — Тётка, М. Богданович, Я. Лучина, Шолом-Алейхем…

Национальная идея обладала на первых этапах освободительного движения XIX века общественным, гражданским содержанием. Она не позволяла идти слишком далеко в художественном расчленении национальной жизни, стремясь, напротив, к целостному охвату и пониманию мира и человека.

B некоторых литературах поэтому, в частности в армянской и украинской, гражданственность и народность некрасовского типа объединялась с целостным воспроизведением национального бытия на уровне художественно-гармонической завершенности и национального классического стиля, то есть с типологической точки зрения — с пушкинской задачей. Видимо, Тараса Шевченко и особенно Оваиеса Туманяна мы можем отнести к такого рода поэтам.

Ф. М. Достоевский назвал музу Н. А. Некрасова — «раненым сердцем». Подобный образ поэта был весьма близок многим литературам XIX века, в которых понятия «национальной скорби», «раненого сердца» означали меру и народности и гражданственности.

Разве поэзия Тараса Шевченко и Ованеса Туманяна, Акакия Церетели и Янки Купалы, как и многих других, не создает кроме образа поэта-борца, призывающего «глаголом жечь сердца людей», еще и образ «раненого сердца»? И хотя по отношению к вышеназванным поэтам мы часто применяем эту строку из пушкинского «Пророка», дабы справедливо подчеркнуть их гражданственность, все-таки образ «раненого сердца», будучи более народным и лирическим, может быть здесь более уместен, тем более что этот образ вовсе не принижает поэтов, как поэтов гражданских, выразителей мыслей и чаяний народных.

Симон Чиковани в своем эссе о А. Церетели и Н. Бараташвили сравнил этих двух великих поэтов именно в этом плане: «Для поэзии Н. Бараташвили характерны напряженность поэтической мысли, драматизм и в какой-то мере сомнения, а в творчество Акакия Церетели главное — непосредственное выражение чувств и главным образом — чувств, связанных с родиной. Лирическая песнь его выразила натуру грузина, мелодию его души. В поэзии Акакия Церетели с изумляющей живостью и естественностью отразились народные думы и наделеды. Народная поэзия до конца жизни была для него неиссякаемым источником поэтического вдохновения. Лирические образы поэта были так близки и понятны народу, что глубоко проникли в его духовный мир и казались созданными самим пародом».

Акакия Церетели назвали «Соловьем Грузии», «Певцом-проповедником», так же как Лидию Койдулу — замечательную эстонскую поэтессу — «Соловьем Эстонии»…

Патриотизм и демократизм, образы родины, ее исторического прошлого, представителей трудового народа и особенно образ женщины — труженицы, матери, любовь к родной природе и родному языку, стремление постичь народный, национальный характер, его психологию и быт, выступление в защиту устного поэтического творчества и против ходульно романтической идеализации народной жизни имели и художественное и политическое значение, поскольку означали не только укрепление позиций реализма, но и антикрепостнических, гражданственных тенденций в литературе и в национальном сознании, активизируя его до уровня общественно-социального мировоззрения.

Многие писатели этого периода, развивавшие реалистические традиции, были политическими и идеологическими борцами — И. Чавчавадзе, М. Налбандян, И. Франко, Л. Украинка, Я. Райнис, К. Хетагуров, М. А. Сабир и другие. Народность и активная общественная позиция вела к созданию нового художественного качества реализма, к новым эстетическим открытиям. Приближение литературы к народной жизни, преисполненность революционными, патриотическими, гуманистическими идеями создали тот тип «русского реализма» XIX века, который стал всеобщим достоянием и завоеванием многих наших литератур.

Сам тип «жизненного реализма» (если использовать слова Н. А. Добролюбова о Н. А. Некрасове) оказался чрезвычайно близким многим писателям — от Украины до Армении, от Латвии до Грузии. Эта реалистическая традиция утверждала народную жизнь как социально-обусловленное существование масс, она не только констатировала историческое развитие, но всегда искала возможность активного воздействия на действительность.

Реалистическая поэзия стремилась показать трудный рост человека из народа, она, по существу, создала новый тип художественного мышления, органично воспринявшего национальные традиции и идеи передовой мысли эпохи. Как следствие этой позиции явилось синтетическое изображение мира, неприятие индивидуализма, антигуманизма и «разорванного» изображения жизни, которые становились все более преобладающими в европейских литературах.

Буржуазная культура в конце концов вынуждена была заявить, что «бог умер», что «начало этическое более неприемлемо», то есть искусство, человек, общество освобождались от нравственной и гуманистической цели, от идей общественного прогресса.

Русская и национальные культуры сохранили эту цель, гарантом которой стала идея народа, революционная идея социального изменения мира, идея национально-освободительного движения. Именно поэтому мы видим, как в этой поэзии народность и гражданственность обрели необходимую художественную целостность.

Однако подобный художественный синтез, это художественное открытие не сразу были осознаны. В творчестве таких поэтов порой видели или черты одной народности, или одной гражданственности, в то время как их новаторство заключалось как раз в синтезе этих начал.

Три этапа освободительного движения в России — дворянский, революционно-демократический или разночинный и пролетарский — дают возможность и разграничить литературы внутри их собственного движения, и объединить их. Однако нужно помнить, что этот процесс в некоторых случаях растягивается, что возможны «пропуски» этапов, их «наложение» друг на друга, в частности, в силу позднего возникновения литературы или соответствующих общественных и художественных условий.

Дворянский этап развития освободительного движения, нашедший выражение в романтизме, более или менее полно реализует себя в грузинской литературе, в остальных литературах он выражен гораздо слабее и неопределеннее. Поэзия Тараса Шевченко скорее предвосхищает художественные и идейные принципы шестидесятников.

Революционно-демократический этап, напротив, во всех литературах получает полное развитие, во многих случаях непосредственно смыкаясь или переходя в следующий этап революционного сознания, пролетарский.

Признание момента общности художественного развития не противоречит факту национальной самобытности писателя, напротив, именно в сопоставлении близких по природе явлений мы с наибольшей полнотой ощущаем их индивидуальную специфичность. Сравнивая Н. Бараташвили или В. Александри, Т. Шевченко или О. Туманяна, Г. Тукая или Я. Райниса с А. Пушкиным и Н. Некрасовым, с Байроном и Мицкевичем, мы постигаем эту особенность общего.

Во-первых, с точки зрения художественного процесса показательно, что тип творчества, явленный в украинской литературе в поэзии Тараса Шевченко и затем Ивана Франко, в грузинской — в поэзии Николоза Бараташвили и Ильи Чавчавадзе, в армянской — в поэзии Ованеса Туманяна, Иоаннеса Ионнисиана и Аветика Исаакяна, в татарской — в поэзии Габдуллы Тукая и т. д. возникает в литературах народов СССР на всем протяжении века, по мере включения их в общероссийский культурный процесс. Во-вторых, эти сравнения отчетливо показывают, что внесли нового национальные литературы в этот общий процесс, какими чертами они обогащали его. Так, европейский романтизм с его идеей индивидуализма, противопоставленного миру официальной буржуазной обыденности, существенно дополняется в литературах народов СССР идеей гражданского служения общественному благу, идеей социальной и национальной свободы, смыкаясь с самыми передовыми социальными движениями эпохи. И дело не только в том, что гражданственность и патриотизм развивали этот романтизм к реализму, главное — в реальности, национальной и социальной, самих романтических коллизий и эмоций, вплотную приближенных к проблемам борьбы за свободу и достоинство народов, братство всех людей.

Художественный метод обусловлен прежде всего тем, как писатель понимает взаимоотношения личности и общества. Начало утверждения буржуазного миропорядка на окраинах Российской империи можно отнести лишь ко второй половине XIX века.

Иллюзии патриархального крестьянского демократизма и просветительства в целом исчерпывают себя только в первой русской буржуазной революции 1905–1907 годов, воочию показавшей мощь пролетарского движения и неотвратимость для России социалистической революции. Идейно-художественные этапы и направления национальной культуры благодаря своему позднему старту накладываются друг на друга в весьма сложных и противоречивых сочетаниях.

Романтизм, выросший на почве национально-освободительной борьбы, включает в себя и элементы просветительского рационализма. Критический реализм второй половины XIX века также вбирает в себя некоторые просветительские тенденции. Развитие романтизма как бы «распадается» поэтому на два этапа, и лишь в XX веке он приобретает свою антибуржуазную, разоблачительную, трагическую направленность, то есть приобретает свою индивидуальную сущность, полностью освобождаясь от просветительских и рационалистических черт. Идейно он связан прежде всего с нарастанием и поражением первой русской революции, с отрицанием буржуазного миропорядка.

В художественной практике наших национальных литератур все эти оттопки поэтического развития переплетены между собой, так что весьма трудно в сочетании многих созвучий найти ведущую тему.

Учитывая возможность внешнего совпадения, например, протеста романтиков против «рассудочной цивилизации» и реакции первых символистов против натурализма, их преимущественного интереса ко всему духовному, «сверхъестественному», мы должны тем не менее ясно представлять всю меру противоположности этих направлений. Романтизм создает общественную личность, противопоставляя ее «голому чистогану» буржуазного общества; декадентство и символизм разрушают личность, отчуждая ее в мистическую потусторонность или в холодное равнодушие индивидуализма.

С этой точки зрения поэзия Аветика Исаакяна, Галактиона Табидзе, Майрониса, Габдуллы Тукая и других может служить ярким примером романтического искусства и мышления. Эпическое состояние мира уступает место разорванному, дисгармоническому восприятию, которое воплощалось в субъективной лирике, в развитии прежде всего «личностного» начала в поэзии.

Буржуазное общество, угнетающее человеческую индивидуальность, порождает романтизированное противопоставление ее действительности. Лирический герой замыкается в пределах собственного «я», ограждая созданный личным воображением мир как бы иллюзией действительной свободы, гарантирующей от посягательств буржуазной обыденности, ее низменности и жестокости.

В отличие от предшествующей лирики, которая описывала внешний мир, частью которого был и мир человеческой души, поэты конца XIX — начала XX века воссоздают внутренний мир посредством передачи интимнейших личных переживаний — они выражают отношение лирического «я» к реальности и тем самым, минуя описание, саму реальность.

Эти художники слова развили громадные лирические потенции народной поэзии, в том числе ее способность быть выражением всенародного, а не частного сознания, что позволило их творчеству, находившемуся в пределах романтического художественного мышления, достигнуть тех способов отображения внутреннего мира, которые стали уделом лишь последующих после них периодов развития литературы.

Однако лирическая магия, казалось бы, обычных слов и чувств, вторгающих читателя и слушателя (народ пел песни Аветика Исаакяна, например, как свои собственные) в состояние высокой сопричастности с трагедией и неблагополучием мира, нации, человека и собственной души, воспринималась порой прямолинейно, как некий недостаток, якобы лишающий поэзию ее непосредственных функций.

На самом же деле, чем более трагическими становились звуки романтической лиры Аветика Исаакяна или Галактиона Табидзе, тем более возрастала внутренняя социальная, народная насыщенность их творчества, тем более общественно значимым оно становилось.

Их ранние стихи лишь говорят о неблагополучии мира и трагической судьбе нации; исход как будто видится в мечте, он все-таки существует. Но, когда поэты, полные гнева и разочарования, уходят из этого враждебного человеку мира, когда их покидают все мечты и надежды, именно в этот момент наивысшего драматизма и напряжения их творчество полностью обретает свое индивидуальное, национальное и общественное бытие. Ибо в подобном неприятии было больше бунтарского утверждения идеала и человеческой воли, чем в былых надеждах, ставших в новое время лишь отвлеченными иллюзиями.

Бегство лирического героя из мира — это гимн жизни, гимн человеческому достоинству. И не только потому, что для поэта самая страшная пустыня — это реальный мир, где принужден жить человек по волчьим законам бытия, но и потому, что сам принцип разлада, само неприятие сущего предполагают некое очищение, освобождение и возможность стремления к идеалу. В этом бегстве нет ни смирения, ни примирения, есть гнев и презрение к ничтожному: «Быть хочу вне пределов, не ведать владык, долга не знать, забыть божество: Быть свободной безмерно, безгранно во всем — душа моя жаждет лишь одного!» («Абул Ала Маари» Аветика Исаакяна).

Многие из поэтов, подобных А. Исаакяну, Л. Койдуле, Майронису и Тётке, опирались на стихию народного художественного сознания и создавали песни в фольклорном ключе, в которых мотивы разлада смягчены, поскольку именно в национальном художественном мышлении виделось им положительное начало жизни, возможность ее будущего возрождения. Стихия народной поэзии не столько сглаживала трагизм индивидуальности, сколько, принимая его в себя, делала не столь безнадежным. Принцип поэтизации бытия и целостного его восприятия, столь свойственный народной песне, особенно ощутим в литовской, латышской, эстонской, армянской, белорусской лирике.

Романтизм в поэзии конца XIX — начала XX века, будучи, конечно, связан с национальной идеей, одновременно более индивидуален, более опирается на опыт и традиции европейской литературы и в некоторых аспектах художественной выразительности близок также новейшим течениям, связанным с именами Верхарна, Рембо, Бодлера, Верлена, — как представителей, скорее, поэтической культуры, чем определенного направления.

Сравнивая свою книгу «Конец и начало» с одной из ранних книг, Ян Райнис писал: «Там личность ищет себя и находит в революции. Здесь — исходит от революции, социализма, свободы человечества, отделяет себя и находит себя и человечество — в космосе. Это степень высоты и окончательный вывод всей прежней жизни».

Вот это обретение себя и человечества в поэтическом космосе культуры, истории, этики и грядущей революции становится характернейшей чертой многих поэтов конца XIX — начала XX века.

В этом смысле творчество И. Франко, Л. Украинки, Я. Райниса, А. Исаакяна, В. Терьяна, Х-Н. Бялика, Г. Табидзе, Майрониса, Г. Тукая, Л. Койдулы, Г. Джавида вмещает в себя многие направления и оттенки раннего и позднего романтического искусства, в том числе и таких, где оно непосредственно смыкается с реализмом, являясь формой последнего.

Буржуазные отношения в России, в том числе и на ее окраинах, складывались достаточно определенно и интенсивно особенно к концу века, что позволяло формироваться не только реалистическим формам поэтического искусства, но и романтическим, однако, поскольку национально-освободительная идея все еще обладала позитивным содержанием, она как раз и не позволяла покидать романтическую почву в пользу таких форм отчужденного изображения человека, как декадентство, символизм и т. д.

Надо учесть также, что, возникнув на базе противопоставления себя буржуазному обществу, этот романтизм в условиях Закавказья или Прибалтики становится рядом с революционным романтизмом пролетарской поэзии, рядом с поэзией А. Акопяна, П. Грабовского, И. Эвдошвили, Г. Кучишвили, Ю. Янониса. Уплотненность этапов художественного развития и революционная насыщенность эпохи сближали этот разрыв. Идея родины в этом романтизме была ведущей, предохраняющей от распада личности в индивидуализме и разобщенности.

Грузинский и армянский романтизм XX века по своему внутреннему, идейно-общественному смыслу достиг лишь первой фазы, фазы противопоставления личности буржуазному обществу, хотя, конечно, романтизм XX века «осовременивался» по форме, и поэзия могла апеллировать к именам, темам и образам всех своих предшественников, в том числе и к первым французским символистам.

Естественно, что этот романтизм в условиях общественной реакции мог иметь известную тенденцию к обособлению в рамках формальных задач чистой лирики. Однако гораздо важнее и типичнее то, что в период нарастающей революции поэзия обращается к важнейшим социально-историческим коллизиям эпохи, становясь ее непосредственным идейно-художественным эквивалентом.

В некоторых случаях романтическое мироощущение в поэзии есть форма выражения вполне реальных чувств и образов. Это относится не только к таджикской, узбекской, азербайджанской поэзии, в которых сильна восточная традиция, но также к грузинской, украинской и армянской, хотя в последних это, скорее, формы лирического видения мира.

Смелость сопоставлений, масштабность, символичность и афористичность образов (ее отнюдь не следует путать с символизмом), широкая ассоциативность, столь свойственные грузинской поэзии, есть порождение прежде всего национально художественного мышления и ярко прослеживаются от Руставели до наших дней. Конечно, эта обширная романтическая сфера соприкасалась в своем развитии со многими литературными явлениями и течениями. Важно, однако, видеть ее собственный характер, собственное содержание.

Ведь трагический разлад личности, неспособной примириться с существующим миропорядком, ее мечты о будущем и разочарование в настоящем, чувства пессимизма и одиночества, вновь возрождающиеся к высоким страстям, чтобы затем впасть в скепсис, апелляция ко всем мощным стихиям природы и тончайшим переживаниям одинокой души — все эти характерные для романтизма мотивы могут быть рассмотрены в его собственной художественной сфере, далекой от равнодушия и эгоизма декадентства и символизма. И национальный романтизм XIX века, и романтизм конца XIX — начала XX века в национальных литературах — это вполне выявленное и великое художественное целое, которое преемственно внутри себя и вовне, если в последнем случае иметь в виду связь с развивающейся эпохой и ее художественными возможностями.

Чем позже наступает период утверждения буржуазного строя и, следовательно, разочарования в нем, тем позже поэзия переходит в область противопоставления индивидуальности миру. В национальных литературах этот процесс не пошел дальше романтических форм поэтического искусства. В связи с этим следует отметить, что романтизм здесь сыграл гораздо большую роль, чем в русской литературе, в которой преобладающее и формирующее значение уже в творчестве А. С. Пушкина приобрел реализм с его идеей народа и гражданского служения, стремлением к нравственным ценностям особенно в творчестве Л. Н. Толстого и Ф. М. Достоевского.

Эту роль в национальных литературах XIX — начала XX века, прежде всего, конечно, в поэзии, сыграл романтизм, который, будучи поддерживаем идеей родины и ее национальной и социальной свободы, нес в себе громадный заряд позитивных, содержательных, общечеловеческих функций и возможностей, что не только сближает его с реализмом (в поэзии это всегда затруднительно раскрыть), но как бы растворяет в нем.

В самом деле, все великие поэты XIX — начала XX века самым тесным образом связаны и с реалистическими и с романтическими формами воплощения мира, причем с преобладанием последних. Мы можем говорить о творцах по преимуществу эпического склада, таких, например, как О. Туманян, но и он к концу жизни, после того как убедился в иллюзорной стабильности системы патриархальных и просветительских ценностей, пошел в своих четверостишиях по пути чисто романтических, трагических философских раздумий.

Эпическое состояние мира, которое столь отчетливо выявлено в казахской, киргизской, каракалпакской литературах, конечно, внешне соблюдает формы жизнеподобия, но это еще не реализм с его аналитичностью, выявлением общественных и личностных связей. Распад эпического состояния мира в художественном сознании неизбежно порождает акцентировку личностных, гражданских, сатирических элементов в поэзии, что и является, по существу, элементами складывающейся реалистической системы, одной из фундаментальных основ которой становится романтическое искусство.

С наибольшей отчетливостью этот процесс проявил себя в 60-70-е годы XIX века, когда литература была частью революционно-демократического движения. К концу же века формы романтизма в национальных литературах приобретают все большее значение. С одной стороны, они были свидетельством художественной возмужалости многих литератур, с другой — ясно говорили о том, что общественная жизнь уже была на пути к буржуазной определенности, однако громадный потенциал демократизма и революционности, накопленный национальными литературами, ведомыми идеей национальной свободы и независимости, не позволял остановиться на ней как на искомом идеале, взыскуя таких человеческих и социальных ценностей, которые могли быть найдены только на путях революционного и социалистического переустройства мира.

Одна из примечательных особенностей этого тома, между прочим, состоит в том, что он воочию показывает, как деятели национальной культуры шли к революции, — по-разному, конечно, но движимые представлениями о народном счастии, — неотвратимо и целеустремленно.

Когда мы говорим о связи, например, И. Франко и Л. Украинки, Я. Райниса и В. Терьяна с марксизмом — это уже привычно, поскольку свидетельствует, в частности, о неизбежности связи культуры и передовой мысли эпохи. Но, когда мы видим, как Токтогул, находящийся с точки зрения художественной в гомеровском времени, с точки зрения сознания — за временем патриархально-родовым, входит в революцию, принимая прежде всего один из ее фундаментальных лозунгов — вся власть народу, — это все-таки удивительно до сих пор. Но такие случаи вовсе не единичны. Они со своей стороны подкрепляют одну из великих мыслей В. И. Ленина о том, что Россия поистине выстрадала марксизм, что революция и социализм есть не навязанная извне прихоть, мода, идея, а национальная необходимость.

Пролетарская революция возглавила национально-освободительное движение, которое, если иметь в виду национальные культуры, влилось в нее, став одной из ее составных частей. Но, обращая свой взгляд назад, мы не можем отделаться от впечатления, что этот процесс в поэзии, начатый великим Т. Шевченко, поддержанный далее борцами за народное счастье — шестидесятниками, во многом принятый — и на уровне национальной судьбы (О. Туманян, Я. Райнис и др.), и на уровне личного сознания и культуры (И. Франко, Л. Украинка и др.) в конце XIX — начале XX века — есть, в сущности, единый процесс, ведущий к светлому будущему для широких трудовых масс.

Конечно, с точки зрения сознания мы видим существенные различия между обозначенными этапами; конечно, в каждой национальной культуре, как известно, есть две культуры, одна из которых, в частности, поддерживает реакционные и антинародные представления.

Все это так! Но поскольку поэзия есть искусство выражения прежде всего человеческих эмоций, поскольку общественная структура национальных окраин России определялась прежде всего идеей национальной свободы и вплоть до конца XIX века так и не «отвердела» в своей расчлененности, как это было ранее в европейских государствах, постольку такое — пусть тоже эмоциональное — представление правомочно, ибо в этом историческом и революционном процессе искусство, личность, народ находят себя и человечество!

Предлагаемая читателю книга преследует цель дать более или менее полное представление о многообразии поэтического творчества народов России XIX — начала XX века. Однако при этом нужно учитывать следующее. Во-первых, материал этой книги целесообразно воспринимать в единстве и в ряду других томов БВЛ, в которых отдельно представлены писатели народов СССР. Мы имеем в виду тома БВЛ, посвященные творчеству Т. Шевченко, И. Франко, Л. Украинки, Я. Райниса, М. Эминеску, В. Александри, Я. Купалы, Я. Коласа, а также два тома советской многонациональной поэзии, в которых читатель может познакомиться с творчеством Г. Табидзе, Е. Чаренца, М. Рыльского, Т. Табидзе, П. Яшвили, Д. Гулиа, П. Тычины и многих других зачинателей и строителей нашей социалистической культуры.

Во-вторых, обилие материала и размеры книги не позволили включить в нее поэмы Н. Бараташвили, И. Чавчавадзе, В. Пшавела, О. Туманяна, Х.-Н. Бялика, А. Исаакяна, как и других поэтов, да и лирическое наследие многих представленных здесь писателей, конечно же, скорее намечено в наиболее характерных образцах, чем объято с достойной их искусства и нашей любознательности полнотой.

Советская переводческая школа, особенно ее первое и второе поколение, связанное с именами В. Брюсова, А. Блока, Б. Пастернака, Н. Тихонова, Н. Заболоцкого, А. Ахматовой, С. Липкина, А. Тарковского, М. Петровых, Н. Гребнева, А. Межирова, создала непреходящие ценности переводческого искусства, навсегда вошедшие в нашу духовную жизнь. Благодаря их усилиям грузинские, армянские, таджикские, азербайджанские, узбекские, латышские, литовские поэты давно и прекрасно звучат на русском языке. При всем том наши переводчики открывают все новые, ранее нам неведомые, пласты поэтического наследия народов нашей страны. Мы открыли для себя великолепных дагестанских лириков, обогатилось паше представление о прошлом белорусской поэзии, но, может быть, самое волнующее открытие — это по-новому прочтенное огромное художественное наследие народов Средней Азии, которое еще недавно связывалось только с фольклорно-акынской традицией, в то время как сейчас мы видим в ней преобладание личностного поэтического искусства.

Мы постарались эти открытия представить более или менее полно, сознавая в то же время, что объять все невозможно, что главная задача книги — дать общее представление о единстве и многообразии литературного процесса XIX — начала XX века, которое позволит, мы надеемся, более целенаправленно знакомиться затем с творчеством выдающихся творцов.

Открытие прошлого, интерес к художественному наследию народов есть результат социалистического образа жизни и сознания. В той мере, в какой книга служит этой великой цели, она оправдывает свое скромное предназначение.

Л. Арутюнов