Поэзия народов СССР XIX – начала XX века

Любаша славная, так делать не годится.

Терзаешь для чего ты сердце казаку?..

Ты — будто козочка: под маленьким копытцем

Сухому зашуршать достаточно листку —

И уж она от страха еле дышит.

Лишь ящерицы бег, лишь дятла стук заслышит —

Родную ищет мать и, трепеща, бежит.

Любаша славная, а что тебя страшит?..

Лишь покажусь — дрожишь, обоих нас пугаешь!..

Лишь подойду, а ты тотчас же убегаешь!..

Я не литовский зверь, не пчеловод-медведь:

Нет мысли у меня обманывать, лукавить,

Тобою не хочу и так и сяк вертеть,

Тебя не думаю, красавица, ославить!..

Но девушке пора о девичьем вздыхать.

На ветке ягоде не весь свой век томиться,

Не век при матери теленочку гулять…

Расстаться с ней пора, с ней — время распроститься!..

После бури девчоночка

В Дону воду брала:

«Чье весельце здесь волнами

К берегу примчало?

Не того ли удалого,

С которым гуляла,

Которого до рассвета

Жарко целовала?»

Плывет челнок, но недолго

Плыть ему, как видно,

На челне том одиноком

Рыбака не видно.

Буйный ветер, как бывало,

Над рекой играет,

По-над Доном черный ворон

Каркает, вещает:

«Ой, оставил горемычный

Челнок и весельце,

Утопил он в глуби Дона

Горячее сердце.

Утопил он свое сердце

В пучине глубокой

И сказал: плыви, челнок мой,

К милой черноокой!

Пусть же мне мой челн рыбачий

Вместо гроба будет,

И весло, как крест могильный,

Мне поставят люди!»

Петро у Федора кобылу призанял

И в лес направился, да завернул к Одарке — шинкарке,

  И, грешный, после чарки

  Так без вожжей кобылу погонял,

  Что хвост ей вовсе оторвал.

Тут Федор на Петра прошенье в суд подал.

Судья толстел — Петров кошель тощал…

  И разрешилось дело просто:

«Понеже оный Петр у Федора взаймы

  Кобылы никогда не брал бесхвостой,

  То мы

Названному Петру и присудили, —

И приговор наш остается в силе, —

  Кобылу у себя держать,

Покуда хвост не отрастет опять,

  Тогда ж — хозяину отдать».

За Федорово жито,

Глядь, — Федора же бито!

Как во чистом поле,

У самой дороги,

Там намет раскинут великий, шелковый.

А под тем наметом стол стоит тесовый,

Сам гетман Хмельницкий[1] за тот стол садится,

Вся казачья сила вкруг него толпится.

Пишет гетман письма — да не сто, не двести,

По всей Украине рассылает вести.

Войско куренное в поход выступало,

Ляхов разбивало, за Львов отгоняло.

Как гетман Хмельницкий коня оседлал —

  Львов тревожен стал;

А гетман Хмельницкий саблею махнул —

  Львов главу нагнул.

На заре из замка рушницы стреляли,

К вечеру казаки замок зажигали.

А наутро рано город окружали, —

Грянули мушкеты, дворы запылали.

А гетман Хмельницкий послов посылал,

  Так говорить приказал:

  Коли будете мириться —

На выкуп скорее червонцы несите,

На выкуп за город коней выводите;

  А будете биться —

Высокие стены размечу мечами,

Улицы с дворами вытопчу конями!

Поутру во Львове звонницы звонили —

Ворота раскрылись, казаки входили.

Привольный край, наш ты оплот,

  Родимая Верховина!

Вешней водой твой день плывет —

  Свободно, весело, мирно.

По кручам вверх, из бора в бор,

  С легкой, свободной душою,

В поясе — нож, в руках — топор,

  Мы горной бродим тропою.

Гей, что мне там Подолья край,

  Нам полонина[2] — Подолье,

А чаща — степь, а сосны — рай,

  В рычанье зверя — раздолье!

Не манит нас корысть и лесть,

  Имей лишь ружье да заряды,

У бога — свет, в народе — честь,

  Свирель да овечье стадо.

Да чтобы встал хребет из туч,

  Медведь поднялся над камнями,

Теплом дохнул что солнца луч,

  Черемош[3] взыграл волнами!

Это по мне, это люблю —

  Товарищ, зовут просторы!

Овечек ты сбирай семью

  И дальше, все дальше в горы!

Все лето сплошь, ночью и днем,

  Хлопцам привольно там нашим:

Владеем мы водой, огнем,

  Довольно леса и пашен.

Там пан не ставил ввек оград,

  Чужак не ступал ногою, —

Нетронут там земли наряд,

  Взлелеян песней — росою.

Лишь там звучит трембиты звук,

  Флояра[4] вольно щебечет,

А зарычат медведи вдруг —

  Ружье в них пламенем мечет.

В степи Чертополох ворчал на Коноплинку:

«Негодная, меня толкаешь под бока!»

  «Да как же мне расти, — ответила былинка. —

  Ты не оставил мне земли для корешка!»

Найдется средь людей колючке этой пара.

Других тесня, в ответ он требует любви.

Такого знаю я.

      — Попробуй назови!

— Да ну его! Боюсь прогневать комиссара[5].

Очи черные, очи страстные,

Очи жгучие и прекрасные!

Как люблю я вас! Как боюсь я вас!

Знать, увидел вас я в недобрый час.

Ох, недаром вы глубины темней!

Вижу траур в вас по душе моей.

Вижу пламя в вас я победное:

Сожжено на нем сердце бедное.

Но не грустен я, не печален я,

Утешительна мне судьба моя:

Все, что лучшего в жизни бог дал нам,

В жертву отдал я огневым глазам.

Затужила Украина —

Злая подошла година:

Орды хана подступают,

Грабят села, сожигают,

Грабят села, да с церквами,

Топчут нивы, да с хлебами,

Даром мир крещеный губят,

Одних топчут, других рубят.

Не одна тогда дивчина

Горько в поле голосила,

Под арканом ступаючи,

Белы ножки сбиваючи.

Два полка на Украине,

А еще два на Волыни,

Пятый с ханом наступает,

Святой Киев окружает.

В воскресенье Киев взяли,

Разрушали, разоряли.

Брали серебро и злато,

Брали талеры, дукаты,

Адамашки[8] и атласы,

Бархаты и блаватасы[9],

Брали коней и коровок,

Брали девок чернобровых.

На ту пору на Подоле

Мещанин жил доброй доли,

Имел хату и овины,

Имел дочку, имел сына.

Тут татары наскочили,

Мужа с женкой погубили,

А девчонку в полон взяли,

Только хлопца не поймали.

А в середу, утром рано,

Ушли степью басурманы.

Ивась ходит да горюет,

По родной семье тоскует:

Ни отца нету, ни матки,

Нету сада, нету хатки.

Тогда взяли сиротину

Добры люди на чужбину.

Запорожцы-молодцы

Его на Сечь увезли,

  Вырастили на славу,

  На казацкую отвагу.

Казаков таких удалых

Еще в Сечи не бывало:

Сам пригожий, волос черный,

На все быстрый и проворный, —

И на чайке выйти в море,

И верхом, во всем уборе.

Трижды ходил с атаманом,

Бился в поле с басурманом,

Отца, матерь поминая,

За родимых отомщая,

За сестрицу, что в неволе,

За свою беду-недолю.

И добычу брал богато,

Брал и серебро и злато,

  Кармазинные[10] жупаны,

  Шелком шитые кафтаны,

  Опояски цветные,

  И суконца дорогие.

Вот направился Иванко

На Бендеры спозаранку,

А в Бендерах на базаре

Девку продают татаре.

Ивась ходит, не зевает,

Христианку примечает.

Стал он девку покупать,

А татарин объяснять:

«Эта девка — не наймичка,

Пригожая, как панночка,

Как былинка молодая,

Как звездочка золотая,

Из далекой, из чужбины,

С той казацкой Украины».

Ивась деньги отмеряет,

Сам дивчину выкупает,

И привез домой обновку:

Украинку-чернобровку.

Стоит в дверях полонянка,

За столом сидит Иванко,

Плачет дивчина слезами,

Говорит казак словами:

«Не плачь, девка, не плачь, красна,

Твоя доля не бессчастна.

Взял тебя я не для глума,

Не такая моя дума.

Я с тобою — обещаюсь —

В воскресенье повенчаюсь.

Чуть тебя окину взглядом —

Отца, матерь вижу рядом».

  Славно казак говорил,

  Только рода не спросил.

  Вот в субботу обручились,

  В воскресенье поженились,

  Лишь тогда разговорились.

  «Ты скажи мне, моя краля,

  Ты какого роду, края?»

  «Я в Киеве рождена,

  По отцу — Ивановна:

На Подоле все мы жили,

Вдруг татары наскочили,

Отца, матерь погубили,

Меня, девку, полонили,

А маленький брат остался,

Не знаю, куда девался».

Как Ивась узнал об этом,

Занудился белым светом:

«Ох, бедный я сиротина!

Злая пропади година,

Когда мать нас породила:

Лучше б в речке утопила,

Лучше б хищные татары

Нас обоих порубали!

  Я из Киева — Петренко,

  По отцу я — Иваненко;

На Подоле все мы жили,

Вдруг татары наскочили,

Отца, матерь погубили,

Тебя, сестра, полонили,

А я, хлопчик, укрывался,

На несчастье жив остался!

  Видно, бог нас покарал,

  Что брат сестру не узнал?

  Или свет кончается,

Что брат с сестрой венчается?

Пойдем, сестра, горою,

Развеемся травою,

Пойдем, сестра, степями,

Развеемся цветами.

Станешь сестра, желтый цвет,

А я стану — синий цвет.

Будем жить до конца света:

В одном цветке — два цвета».

Пошли они горою,

Развеялись травою;

Пошли они степями,

Развеялись цветами,

Стал Иванко — синий цвет,

Стала Марья — желтый цвет.

Как связали в церкви руки,

Не бывало им разлуки;

Как в той церкви повенчались,

Оба вместе и остались:

В одном цветке — двоим жить!

Стали люди косить,

За них бога молить,

Стали девки цветы рвать,

Грехи из них забирать.

Стали люди толковать:

Вот это — травица,

Где с братиком сестрица.

Дайте мне коня лихого,

  Дайте вороного;

Отпустите казачину

  В путь-дорогу снова.

Я уздою золотою

  Коня зануздаю;

Ветром буйным понесуся

  К родимому краю.

Конь казацкий — борзый, хватский —

  Копытами грянет,

Возле куреня родного,

  Как вкопанный, станет.

Соскочу я с вороного,

  Землю поцелую,

Чарку, полную горелки,

  К губам приложу я.

Тихо, тихо… Нету больше

  Коня вороного, —

Не пускают казачину

  В путь-дорогу снова.

Знать, помчится пан полковник

  Без меня на сечу,

Взойдет солнце в чистом поле —

  Я его не встречу.

Чья-то сабля засверкает,

  С недругами споря,

В быстрых чайках запорожцы

  Расколышут море…

Ой, когда б мне снова дали

  Коня вороного,

Ой, когда б меня пустили

  В путь-дорогу снова!

Брат казак, скачи за мною на коне горячем!

Все равно о нас с тобою никто не заплачет,

Только матушка-свобода, сабелька-сестрица,

Конь буланый, быстроногий да стенная птица.

Ой, тряхнем казной своею, брякнем золотыми, —

Сразу сыщутся-найдутся други-побратимы.

Все равно поляжем в поле, как судьба судила,

Только солнце и увидит раннюю могилу,

Только жалобно кукушка закукует в чаще,

Только волки в голос взвоют по родне пропащей…

Ох, судьба моя, судьбина, тяжко жить на свете!

Ну, а все ж не наглядеться на родные степи.

Поразвеются туманы, солнышко проглянет,

Поразвеются печали, светлый час настанет.

У меня был конь ретивый,

Конь могучий, долгогривый,

Самопал, и сабля злая,

И девчонка разбитная.

  Турки скакуна убили,

  Ляхи саблю иззубрили,

  И не стало самопала,

  И девчонка убежала.

За буджакскими[11] степями

Ходят наши с бунчуками[12],

А я с плугом да с сохою

Гнусь над пашнею сухою.

  Что ж, такая моя доля:

  Вол устал, в бурьянах поле.

  Ветер веет-повевает,

  Котелочек закипает.

Ой, кто в роще — отзовися,

Ой, кто в поле — появися,

Скоро все покроет мглою —

Сядем ужинать со мною!

  Нет… никто меня не слышит

  Из-за тучи месяц вышел;

  Ветер веет-повевает,

  Котелочек остывает…

Жизнь моя летит, как ветер

Над студеным морем —

Светлым счастьем не богата,

А богата горем.

Оглянусь да посмотрю я,

Все окину взглядом:

Что там милого найдется,

Что припомнить надо?

Мчались годы, словно воды

По степной долине,

И кропил я ту долину

Лишь слезой доныне.

Видел я, как всюду правду

Яростно топтали,

Как последнюю рубаху

С бедняка сдирали;

Как безродный сиротина

Под забором жался;

Как, трудясь за корку хлеба,

Кровью обливался;

И как мать дитя больное

К сердцу прижимала,

Не в пеленки, а в лохмотья

Кутала, рыдала;

Как пригожую дивчину

Нищета заела,

Как напрасно погибало

Молодое тело.

Все я видел; и, внимая,

Сердце надрывалось, —

И взволнованное слово

Под пером рождалось.

Не тебе я, обыватель

Сытый да счастливый,

Понесу свой труд посильный,

Искренний, не лживый.

Чтоб тебе его усвоить,

Чтобы с ним сдружиться,

Нужно внове, без сорочки,

На свет появиться.

Только вам лишь: сиротине,

Матери безвестной

И покинутой дивчине

Я откликнусь песней.

Мои струны необычны,

Не для всех играют;

Но зато кого полюбят —

Того привечают.

Вон этот хутор, в балке по соседству.

Давным-давно, должно быть, в раннем детстве

Я знал его. Тогда могучий бор

Нетронутый стоял, а чистый двор

Ковром богатым возле дома стлался

И, весь в цветах, казалось мне, смеялся.

Нигде конца не виделось полям,

От желтых скирд ломило землю там.

Пастись в степи, как тучи — тесно, плотно, —

Стада овец спешили беззаботно

И рыбою кишел студеный пруд;

Немолчно мельница стучала тут;

Пчела заботливо в тени гудела,

На выгоне от птиц в глазах темнело;

Амбары поднимались чередой,

Зерно лилось рекою золотой…

А в вышине лишь небо расстилалось

И солнце шло и хутору смеялось.

Ну, скажете, один лишь божий рай

Ухожен был, как этот дивный край.

Но годы шли, как волны проходили,

Чтоб все затем собрать в одной могиле;

А с ними то, что некогда цвело,

Плыло себе и вовсе уплыло.

Те старики — хозяева, не гости —

Давно уж опочили на погосте,

А молодежь из хутора как раз

Куда-то вся по свету разбрелась.

И тут иная занялась им сила:

Сначала топорами бор свалила,

Засохли яркие цветы тогда

И все покрыл бурьян да лебеда;

Неисчислимые в былом отары

Погнал чабан из степи на базары;

Пруд беспризорный тиной занесло

И мельницы затихло колесо;

Пчела далеко в рощу улетела

И птица погулять уже не смела.

В амбарах тех, что гнулись от зерна,

Нет ни дверей, ни кровли, ни окна…

А небо все висит, не содрогнется,

И то же солнце хутору смеется.

Славная девочка, ты и мила и пригожа,

С куклой играя, сама ты на куклу похожа!

Косы ты ей заплетаешь, пестро одеваешь,

Пышными лентами, нитями бус украшаешь,

В ушки ей вденешь сережки, обуешь ей ножки,

То ей головку подымешь, то склонишь немножко!

К сердцу ее прижимая, ласкаешь, милуешь,

В черные глазки и в алые губки целуешь,

А надоело возиться с игрушкой никчемной —

Схватишь за ножку и в угол швырнешь полутемный.

В дальние годы я взором, дитя, проникаю:

Жаль мне и куклы и няньки, девчушка родная!

Ты не заметишь, как годы промчатся вот эти…

Чистому сердцу недолго погибнуть на свете!

Куколка девушкой станет, красивой и стройной;

Щеки румянец согреет и свежий и знойный;

Солнечным блеском девический взор загорится.

Люди с тобою начнут, точно с куклой, носиться:

Истины-правды тебе ни один не укажет;

Мыслей, тревожащих душу твою, не развяжет;

Любящим сердцем твоим заниматься не будет;

Силы, что дремлет в тебе, не поймет, не разбудит;

Льстить тебе станут, к ногам твоим жадно прихлынут

И, точно куклу, потом тебя в угол закинут…

Мой кобзарь — не тот вояка,

Что когда-то в старину

Вместе с пикой да чеканом

Брал бандуру на войну.

Мой кобзарь — не запорожец,

Что, в атласе да в шелках,

Пел о штурме Трапезунда,

Об отважных казаках.

Нет, незрячий и убогий,

С бедной лирой за плечом,

Он плетется боязливо

За мальцом-поводырем.

Со двора во двор заходит,

Приглашенья робко ждет

И под взвизги струн то псальму,

То про Лазаря поет…

«А сыграй-ка мне, любезный,

Про Подкову и Сомка,

Про Хмеля[13], про Дорошенка[14]

Да про грозного Сирка[15]!»

«Нет, не знаю! Может, лучше

Про бедняжку-попадью,

Про Фому да про Ерему

Да Сковороду[16] спою?

Как Чечеточка ходила

Погостить к своим зятьям?

Про «Мещанку», про «Дворянку»?

Это я пропел бы вам!»

Пой, что хочешь; тоже сгинет,

Сгинет напрочь, как туман…

Пой, мой лирник, мой незрячий!

Ты — один из могикан!

Вдаль бредет чумак усталый, пыль покрыла ноги,

Одинокая ракита клонится к дороге;

Не поет чумак, не крикнет на волов несытых,

Лишь покорно и печально говорит раките:

«Ой, кудрявая ракита, спрячь меня с волами

От чумацкой горькой доли, что идет за нами.

Нынче я в пути далеком никого не встретил,

Там, где деды шли с возами, лишь гуляет ветер».

А в ответ ему с вершины ястреб молвит зычно:

«Широка степь, но и в степи тесно стало нынче!

Арендованы колодцы, высохла водица,

И волам в дороге негде досыта напиться…»

Ой, волы, волы степные, други крутороги!

Перепаханы плугами прежние дороги.

Уж по тем дорогам старым не ходить нам вместе,

Добредем до Крыма с вами и — допета песня!

Как в степи, в траве пахучей,

Наш Кузнечик-сорванец —

И певучий и прыгучий,

Словом, парень-молодец,

Наслаждался буйным цветом

И в пшеничке и во ржи

И целехонькое лето

Жил на свете — не тужил.

Веселись, покуда молод,

Все на свете — трын-трава.

Только чует — зимний холод

Предъявил свои права.

К Муравью Кузнечик скачет,

Плачет, просит пособить:

— Посоветуй мне, земляче,

Как тут зиму перебыть?

Слышишь: ветер завывает,

Видишь: снег лежит везде…

Дядя, сжалься, умоляю,

Не оставь меня в беде! —

Головой в ответ качая,

Так сказал ему земляк:

— Тем, кто лодыря гоняет,

Не поможешь, брат, никак.

Как же не гонять по свету,

Когда все вокруг цветет?

Ведь на то у нас и лето,

Знаешь сам: душа поет.

Поневоле тут заскачешь —

Ведь на то простор степей.

— То ты скачешь, то ты плачешь, —

Отвечает Муравей. —

Такова твоя удача:

Божье лето проскакал,

А теперь танцуй, казаче,

На морозе гопака!

Не плачь, поэт! Пускай порой и горько будет —

  Рыданьем не тревожь своим;

Плаксивых слов теперь не уважают люди,

  Чужое горе — чуждо им.

Куда приятней жить, когда кругом смеются,

  Беды и так уж полой рот;

И через золото, толкуют, слезы льются —

  Не добавляй своих забот!

Не плачь, поэт! В тиши, наедине с собою,

  Встречай безмолвно свой конец.

«Он, — скажут, — никому не докучал слезою,

  Ему хвала, ему венец!»

Судьбой заброшенный в наш город суетливый

Добра и зла вертеп, раскрашенный пестро,

Я все-таки в душе люблю луга и нивы,

Родную степь, и речек серебро.

Там светлая заря мне радостно сияла,

Летала на коне там молодость моя;

О счастье, о любви надежда мне шептала, —

И этим шепотам внимал и верил я.

Степная ширь кругом, как море, голубела,

И роща пышная кивала мне листвой;

Кто насадил ее, мне мало было дела —

Но это был наш тихий рай земной.

Была там пасека, стоял шалашик скромный,

И пасечник-старик свой век в нем доживал;

Любил я навещать его приют укромный:

Там отдыхал душой, тревоги забывал.

И жарким днем, и ввечеру, бывало,

На таганке кипит невзрачный котелок,

И, глядя ласково, в кулеш подсыпав сала,

О давнем, о былом толкует старичок.

Вся молодежь порой к нему сходилась наша,

И допоздна не молк звук песен молодых;

Садились ужинать — и старикова каша

Была вкуснее нам всех лакомств дорогих…

Но верно говорят: не будет лета дважды…

Пришла беда — и смутный час настал!

Тряхнул мошной делец какой-то важный,

Безжалостно топор вдруг застучал, —

Все уничтожила под корень воля злая!

И горько, горько видеть это мне,

Душа болит… Лишь воронье летает,

Да дятел иногда стучит в прогнившем пне.

Где пасека была — все мурава покрыла,

И не дымится там наш милый таганок;

В густой траве схоронена могила,

В могиле спит забытый старичок.

А было ведь не так: уж раннею весною

Слетались соловьи звенеть в тени ракит…

Березка бедная осталась сиротою,

Над одинокою могилою стоит.

Изгорбилась она, и ветви долу гнутся,

А в головах — поросший мохом крест…

Настанет ночь — с березы слезы льются,

И ветерок чуть шелестит окрест…

О, сколько их — могил, где доля спит казачья!

Но где они? Жизнь не вернуть назад.

Никто, никто над ними не заплачет:

И плакать некому, и плакать не велят…

Скакал гарбуз по долинам,

Искал свой род гарбузиный.

С огорода покатился —

В Чернигове очутился.

Нашлись огурцы и дыни,

Гарбузята, гарбузыни…

Будьте живы и здоровы,

Все родичи гарбузовы!

Жил на селе казак Кирило Яловец.

  Богато жил, счастливо:

Имел при доме садик и хлевец,

  И огород, и ниву.

А главное — была ему дана

  Разумная жена.

Ведь без нее казак — что блин без масла,

Ни швец, ни жнец и ни в дуду игрец…

  Затеял мой Кирило Яловец

  Плести посреди хаты ясли.

На что, на что — на это был горазд.

  Лозу отборную припас,

Старается, плетет — лозиночку к лозинке,

Как будто мастерит не ясли, а корзинку:

Там выплетет мережку, там узор.

  Уж ясли заняли полхаты.

  Такие ясли, что куда там!

  Но как их вынести во двор?

Такой вопрос Кирила не заботит,

  Кирило весь в работе,

  Не ждет, что попадет впросак.

  Возможно, он бы и подумал,

Что ясли в дверь не протолкать ему, мол,

  Да был он думать не мастак.

Зовет жену Кирило. Пусть посмотрит.

— Что, ясли хороши? Не так ли, Мотря?

  А Мотря: — Так-то так,

  Да вот из хаты как? —

  Смеется Яловец: — Найдем дорогу!

  Покличем кума на подмогу. —

  А Мотря: — Нужен тут не кум,

      А ум.

  Зови ты кума или свата —

  Как ясли вынести? Подумай сам… —

  Подумал Яловец. В затылке почесал.

  И ясли разобрал — не разбирать же хату!

  Не делай так, как делал Яловец.

  Сообрази вначале, мастер,

  Какой предвидится конец,

Чтоб дважды не плести одни и те же ясли.

Как будто басня врет порядком,

Однако режет правду-матку,

Того клеймя, над тем труня…

Читайте, помните меня.

Повей, ветер, в край родимый,

Где расстался я с любимой,

Где оставил черны очи…

Повей, ветер, с полуночи!

На родимой Украине

Хатка белая в долине;

А в той хатке — там отрада,

Там отрада — моя лада…

Повей, ветер, прежде солнца,

Прежде солнца, у оконца:

У оконца спит на воле,

Спит на воле моя доля.

Повей, ветер, с лаской прежней,

Над румяной щечкой нежной;

Над той щечкой наклонися,

Спит ли милая — вглядися.

Если спит, не пробудилась,

Ты напомни, с кем любилась,

С кем любилась, целовалась,

В любви вечной признавалась.

Если сердце встрепенется,

Если милая проснется

И в тоске вздохнет сильнее, —

Возвращайся поскорее!

А уж если позабыла

И другого полюбила,

То развейся по долине,

По родимой Украине.

Ветер веет, ветер веет,

Сердце тужит, сердце млеет,

Ветер веет, повевает —

А назад не прилетает.

Не знаешь ты горя,

Не ведаешь вздохов,

Счастливец ты, право,

Наш дядюшка Прохор!

Железо пудами

Большими считаешь,

Сидишь у оконца,

Все думку гадаешь.

Все думаешь думку,

В заботе немалой:

Как выковать людям

Брусок небывалый?

И вмиг твои хлопцы

Угля насыпают,

Большими мехами

Огонь раздувают.

Горит черный уголь,

Пылает не быстро,

Железо калится,

Рассыпало искры.

Железо взбелело —

Клещами подцепишь,

На сталь наковальни

Кидаешь и клеплешь!

Готова работа,

И нечего охать…

Счастливец ты, право,

Наш дядюшка Прохор!

В Киеве или в Полтаве,

Может, и в столице,

Меж торговыми рядами

Шел чумак с мазницей[17].

В лавках серебро и злато,

Глазу больно даже,

А он спрашивает: «Нет ли

Дегтю на продажу?»

Со смеху сидельцы-дурни

Так и помирают!

А чумак еще богаче

Лавку выбирает.

В самой пышной лавке двое

Купчиков сидело.

И туда чумак заходит

С мазницею смело,

Говорит степенно: «Люди

Добрые, здорово!»

А затем уже про деготь

Спрашивает снова.

«Нету дегтя! — закричали

Шельмы и смеются: —

В нашей лавке только дурни

Одни продаются!»

А чумак им: «Чтоб не сглазить,

Славно торговалось,

Если вас, таких пригожих,

Только два осталось!»

«Где же нынче побывал ты,

Расскажи мне, Ваня!»

«Где я только не был! Всюду

Побывал я, пане!

Был в Адесте[18], и в Бендерах,

В Ромнах, и в Полтаве,

Понаведался и в Киев,

Бывал и в Варшаве».

«А почем, скажи мне, Ваня,

Дурни продаются?»

«Да смотря еще какие

Дурни попадутся!

Дурень-пан — цена дороже:

Всё же уважают.

Ну, а мужика, понятно,

Задарма спускают…»

Спрашивают как-то хлопца

Дорожные люди:

«Сколько верст, скажи, любезный,

До Киева будет?»

«Да вот так: еще намедни

Было восемнадцать,

А теперь, — говорит хлопец, —

Считаем семнадцать…»

«Что ж, любезный, за причина

С вами приключилась?»

«Да причина не причина:

Верста повалилась!»

Свечечку купил купец,

Подает другому

И вдогонку говорит:

«Сергею святому».

А сосед-то глуховат,

Подает другому

И вдогонку говорит:

«Андрею святому».

Пошла свечка по рукам,

Купец наблюдает:

Вот и староста вперед

С нею выступает.

Да к Андрею и пошел!

Купец как взовьется:

Всех толкает и вперед

Собакою рвется!

«Ты какому, — заорал, —

Лепишь дуралею?

Не энтому, говорят!

Говорят, Сергею!»

Ой, пойду я во садочек, где растет калина,

Где шелками вышивает милая дивчина.

Погляжу я на калину — она расцветает,

Погляжу я на дивчину — она обнимает.

Только нынче та калина листья обронила;

Только нынче та дивчина меня разлюбила.

Та же самая калина, да не расцветает,

Та же самая дивчина, да не обнимает.

Проберусь я во садочек, чуть забрезжит утро,

Может, выйдет дорогая поглядеть на руту?

Выходила дорогая, к руте подходила,

Все цветы пообрывала, по воде пустила.

Та же рута, как и прежде, но уже без цвета;

Те ж в душе моей надежды, только без ответа.

Руту вырвал бы я с корнем, да душой отходчив,

Память вырвал бы из сердца, да не хватит мочи.

Проберусь я во садочек, встану под оконцем,

Может, выглянет дивчина на восходе солнца?

Нет, не глянула дивчина, дремлет-почивает

Да другого дорогого к сердцу прижимает.

Те же очи, те же брови, да не то обличье,

Та ж краса приворожила, только не девичья…

Прострелил бы вас стрелою, да легка расправа,

Положил бы спать навеки, только жаль вас стало.

Пусто, голо мое поле,

Где ж вы, ясные цветы?

Поосыпались, как звезды

С поднебесной высоты!

Даже гибкий стебелек

На сухую землю лег.

Вы как детки мне, цветочки!

Выйду, гляну я на вас,

Кровь отхлынет, сердце стынет,

Что цвели вы только раз.

Лишь успели расцвести —

Тут вас горький час настиг.

Вас не пчелка иссушила,

Как приникшее дитя, —

А жарою, духотою

Извела судьба шутя.

Иссушила, извела

И слезы не пролила.

Вас красавица девица

Не срывала на венок —

Обрывали, зарывали

Ветры буйные в песок!

На весь мир, на весь свет

Раскидали белый цвет.

Ох, судьба моя, судьбина!

Ты верни мои цветы,

Словно звездочки — лампадки

В синем небе засвети!

Чудесам не бывать —

Злой тоски не миновать.

По горе да по высокой трилистник простлался;

Там с девицей белолицей казак попрощался.

Поклонился казачина с коня вороного:

— Ты попомни, моя радость, меня молодого!

Раным-рано в воскресенье дева умывалась

И рукою и косою щечки утирала,

Утирала свои щечки, утирала часто:

— Нету милого со мною, не с кем повстречаться!

— Не плачь, радость, не плачь, сердце, не томись тоскою, —

Повстречался я надолго, только не с тобою,

Повстречался я, как видно, со своею долей:

Насыпали надо мною курган в чистом поле.

Кони воду пьют в Дунае,

А я сохну-изнываю:

Кони, кони белогривы,

Отчего я несчастливый?

Отчего я несчастливый?

Или с виду некрасивый?

Иль палаш мой затупился,

Что я с горем обручился?

Солнце светлое садится —

Добрым людям спать ложиться,

Ну, а мне довольно чести

Ночевать с конями вместе.

Ночь печалюсь и другую…

Не прогнать кручину злую.

Гой, вы, кони, кони-други,

Будьте вы хоть мне, как слуги!

Будьте вы хоть мне, как братья!

Стану в винах вас купать я,

Стану медом вас поить я,

Лишь от горя унесите.

Унесите в ту сторонку,

Где в тени калины тонкой

Прислонилась хата к тыну —

Там живет краса-дивчина.

Выйди, выйди, моя зорька,

Без тебя на свете горько!..

Кони, кони белогривы,

Отчего я несчастливый?

Не в лесу кукушка затужила,

Не над лугом пташка голосила —

То сестра письмо писала,

На чужбину посылала,

Со слезами брата заклинала:

«Ненаглядный, где ты, сокол, сгинул?

На кого сестру свою покинул?

Я кукушкою летаю,

Призываю-заклинаю:

Брат, вернись, в разлуке погибаю!»

«Ой, сестричка, рута луговая!

Как вернуться мне к тебе, не знаю, —

Через леса дремучие,

Через реки текучие,

Через степи-пески горючие?»

«Ты лети, как лебедь, над Дунаем,

Над степями — быстрым горностаем,

А на мое на крылечко —

Соколом быстрокрылым,

А голубем — на мое сердечко!»

«Ой, лечу семь дней я, поспешаю,

На порог сестрицы прилетаю;

Прилетел — сестрички нету,

Зову — нет на зов ответа, —

Ой, должно быть, нет сестры на свете!

За какой пошла, сестра, бедою,

Что ты сделала, сестра, с собою?»

«Братик милый, почиваю,

Надо мной — земля сырая,

Тебя, милый, в гости поджидаю!»

В лазурном море солнце утопает

И луч багряный, точно кровь, роняет

  По всей округе и в края иные, —

А там кукушки чуть приметно пенье,

И колокольчик зазвенел в селенье.

  И с ветром шелесты летят лесные:

  Святая дева, радуйся, Мария!

  Святая дева, радуйся, Мария!

Вот молодой солдат среди поляны:

Лицо как мел, струится кровь из раны,

  Расстрелян за провинности чужие…

Товарищи ему могилу рыли

И отдыхать беднягу положили;

  Уж не прошепчет он слова простые:

  Святая дева, радуйся, Мария!

  Святая дева, радуйся, Мария!

Вот мать-солдатка, под чужим забором,

Младенца держит, смотрит скорбным взором,

  И льются, льются слезы огневые…

Нет, и не плачет, не рыдает тяжко —

Поникла головой, молчит бедняжка,

  А с неба смотрят звезды золотые…

  Святая дева, радуйся, Мария!

  Святая дева, радуйся, Мария!

Вот без отца, без матери мальчонка

Один блуждает, — все в пыли ножонки,

  Глаза слезятся робкие, больные…

Несмело постучался в чью-то хату —

Хозяин гонит прочь его, богатый,

  И гонятся за ним собаки злые…

  Святая дева, радуйся, Мария!

  Святая дева, радуйся, Мария!

Я не могу… Во мне душа живая,

Я вижу все, я слышу все и знаю

  Все, что творится в мире не впервые!

Когда же в гроб мое положат тело,

Чтобы оно в сырой земле истлело,

  Там, где смолкают ропоты людские,

  Святая дева, радуйся, Мария!

Стоял раз в карауле он

  В цесарском дворце,

Нарядный, умытый,

  Как гусь на воде;

Умылся-то слезами он —

  Никто не слыхал —

Оперся на ружье свое

  Да вдруг задремал.

Оперся на ружье свое

  В цесарском дворце

И видит сон, что ходит он

  По синей горе,

Расчесывает кудри,

  Кудри свои вьет…

«Что писем нет от матушки,

  Жива ли еще?…»

«Ой, рада бы, сыночек мой,

  Письмо написать, —

Землей меня засыпали,

  И силы нет встать;

Нет силушки, соколик, —

  Лежу в глубине,

Сырой земли насыпали

  На руки мне».

Ему в дворце у цесаря

  Еще бы снился сон,

Да грянул в церкви колокол,

  И очнулся он;

И вытер он лицо свое,

  Взглянул на белый свет…

Кровь алая на мраморе,

  А рекрута нет.

За столик к свету слабому присел он и читал,

Запутанные буковки прилежно разбирал.

Запутанные буковки, листочек небольшой…

И — уронил головушку, охваченный тоской.

«Старушка мать несчастная пишет мне сама,

Что там зима ненастная, жестокая зима.

И некому ей, старенькой, наколоть дровец,

Ведь сын ее единственный — цесарский стрелец».

И он взметнулся пламенем, как птица, полетел,

Так быстро, что догнать его и ветер не сумел.

Летел с такою силою, чтобы в краю родном

Спасти старушку милую, согреть родимый дом.

Как в Вероне, при воротах крепостных,

Трое рекрутов стояло молодых;

Там стояли, меж собою толковали:

Эх, когда бы эти стены да пропали!

Не так стены крепостные, как ворота:

Мать-старуха истомилась от заботы.

Не плачь, мама, ты не плачь, моя мамуся,

На богатое убранство полюбуйся:

Дали саблю, дали куртку — нарядиться,

Пить захочешь — кровь потоками струится.

А не пить, не пропивать — гулять на воле,

Разгуляйся в чистом поле на раздолье!

Стоит рекрут молодой на карауле,

Смотрит — крыльями три сокола взмахнули.

— Где вы, соколы, где, быстрые, гуляли?

— В чистом поле на раздолье пировали;

Там лежат для нас готовые гостинцы:

Всё солдаты молодые, буковинцы.

Ой, пирую, ой, гуляю — ничего не знаю,

А уж мне охапки прутьев в роще нарезают;

А уж мне готовы прутья — просекать до кости,

Чтобы не ходил я больше к моей милой в гости.

Ой, пирую, ой, гуляю — и нету мне дела,

Что в оковы наряжаться времечко приспело;

А готовы мне оковы — вовсе не безделка, —

Чтобы не ходил я больше на те посиделки.

Что ж, готовьте мне оковы, надевайте с ходу,

У меня-то побратимы — хорошего роду,

Не дадут мне гнить бесславно у мадьяра в ямке,

А достойно похоронят во Львове на Замке[19].

Так срубите, паны-братья, срубите кедрину,

Да вытешите сабельками дружку домовину,

Да вытешите сабельками из турецкой стали,

Чтобы меня, молодого, люди поминали.

Чтобы люди поминали, девушки любили,

Чтоб кедровый гроб широким ковриком накрыли;

Ой, ковриком пребогатым, голубого цвета,

Чтобы не завидно было мне белого света!

Долго ль мне бродить по свету,

У чужих просить совета,

Долго ль ожидать придется, —

Мол, Галичина проснется?

Лучше встану сам пораньше

И пойду своей дорогой, —

Плуг возьму, волов упряжку,

Вспашу горы и долину,

Вспашу нашу Буковину,

Как наш Тарас[20], как мой батько

Научил пахать когда-то;

И любовь и веру ныне

Посею на Буковине.

Уроди нам, русский боже,

Пшеницу как надо!

Зеленей, родная нива, —

Мне, певцу, отрада!

Чтоб вязался колос в колос

На полном раздолье,

Чтоб взросли на Буковине

Правда, вера, воля!

А я пойду — по палатам

Да по нищим хатам,

Может, где и повстречаюсь

Со жнецом-собратом.

Жните, жните, жнецы мои,

Да хвалите долю,

Что смогли собрать пшеницу

На собственном поле.

Что не пойдем батраками

Нищими проситься

В чужой край, да к чужим людям

За чашку пшеницы.

Уж не пойдем, жнецы мои!

Наш батько любимый

Научил нас пахать землю,

Ходить за родимой.

. . .

Теперь уже знаем…

Жните, жните, жнецы мои,

А я — запеваю.

Вот я запеваю родимому краю,

Пускай моя песня далеко несется:

От Черной Горы до Днепра, до Дуная

Взойди, моя песня, как травы на солнце!

Пусть перьями шляпы украсят сельчане,

Пусть девушки наши в венки уберутся,

Пускай не твердят нам, что мы бесталанны,

И слезы кровавые — больше не льются…

Сверкай, моя песня, рассыпься лучами,

Сияй, осушая кровавые раны…

Звучи и сверкай, словно яркое пламя,

Развеивай черные вражьи обманы.

Так звучи же, моя песня,

Звучи, не смущайся!

Где родное встретишь сердце,

Там и поселяйся!

Точно голубок с голубкой

Под кровлей тесовой

Поселяйся, моя песня!

. . .

Старый дедовский сардак[21] мой,

Серый, долгополый,

Век тебя не постыжусь я

В жизни невеселой.

Ты всегда готов полою

Слезы утереть мне —

И за то не отрекусь я

От тебя до смерти!

Ты дома молотил горох,

А я скитался, брат мой милый,

За счастьем гнался что есть силы;

В Валахию закинул бог

Да за Тирольские отроги…

Отбил давно в скитаньях ноги,

Но всё дела, как прежде, плохи…

А счастье, видно, спит в горохе.

Ночка-то, ночка, луной озаренная!

Ну, хоть иголки сбирай.

Милая, выйди, трудом истомленная,

В роще со мной погуляй.

Сядем с тобой под калиной ветвистою —

И над панами я пан!

Глянь, моя рыбка, — волной серебристою

Ходит над полем туман.

Роща в сиянии звездном красуется,

То ль замечталась, то ль спит;

Только листва на осине волнуется,

Тихо от жажды дрожит.

Небо усыпано звездами, — господи,

Всюду такая краса!

Под тополями жемчужного россыпью

Дивно играет роса.

Ты не пугайся, что вымочишь ноженьки,

Выйдя в такую росу:

Верная, к дому тебя по дороженьке

Сам на руках отнесу.

Ты не страшись и замерзнуть, лебедонька:

Ветер улегся давно…

Крепко прижму тебя к сердцу, молоденьку

Греет, как солнце, оно.

Ой, ты не бойся, что злоба надутая

Шепот подслушает твой:

Ночь усыпила всех, сном всех окутала.

Не шелестнет и травой!

Спят твои недруги, дремой тяжелою

Скован надменный их смех…

Что ж нам, обманутым нашего долею,

Даже увидеться — грех?!

Когда замкнется крышка гробовая

И упокоюсь я в земле сырой,

Придет ли хоть одна душа живая,

Вспомянет ли приют печальный мой?

Кому ж прийти? Не песни — голос муки

Один, в тиши, когда-то поднял я;

А недруги мне связывали руки

И не пришли на помощь мне друзья!

Вдвоем с подругой верною — тоскою

Безвестным протащились мы путем:

Вся жизнь свелась к глухой борьбе с нуждою,

Великим не прославлена трудом.

И вот стою перед могилой ныне,

Под бременем давно угасших лет…

Так без росы, в пылающей пустыне,

Хиреет, вянет утлый первоцвет!

Дворец сияет. В пышном зале

Вдоль стен высоких, тут и там,

Огни, как звезды, засверкали

Усладой праздною глазам.

Дымится снедь, и вина льются,

Посуда — в бликах золотых,

Столы едва-едва не гнутся

От яств роскошных, дорогих.

Багровые, пылают лица

На этом пиршестве ночном;

Как розы — дамы и девицы

Цветут за праздничным столом.

Едят и пьют не уставая,

Несется смех со всех сторон,

В бокалах зайчики играют,

Тарелок слышен перезвон.

Среди веселья, криков, шума

На хорах музыка гремит…

Но, как всегда, все та же дума

Меня терзает и томит.

Иные вижу я картины:

Снега… Угрюмые боры…

Поля и степи Украины,

В сугробах хаты и дворы.

Голодный люд без хлеба, соли

В своих потопленных хлевах,

Где нету света, нету доли,

Где только тьма да рабский страх.

Поникли головы от гнета,

И нету силы их поднять.

Среди кровавых слез и пота —

Немой покорности печать.

Повсюду смерть стоит у входа…

И как пойти мне может впрок

Бесстыдно взятый у народа

Вот этот лакомый кусок?

Прядка темная свисает,

Разметалась по щеке…

Над шитьем игла мелькает

В тонкой, худенькой руке.

Свет от плошки — на колене,

Там, где барское шитье…

И легли густые тени

Под ресницами ее.

Долгий кашель ночью долгой,

Стоны ветра под окном…

Взор усталый и голодный,

Незнакомый с тихим сном.

За работой вечно гнется,

В старый кутаясь платок…

Горько, видно, достается

Заработанный кусок!

Окончилась мука твоя…

Идет золотая заря!

И в песне зеленых дубрав,

Воскреснешь ты вновь, величав,

И образ героя-борца

В ней будет звучать без конца.

Тебя не забудет народ,

Он в сердце твой след сбережет,

Недаром ты пал: твоя кровь

Вдохнула в нас к братьям любовь,

В сердца, что страдают от зла,

Отвагу и силу влила.

Мы в битве поднимем твой стяг,

И дрогнет испуганный враг,

А дочери светлых долин

Прославят тебя, исполин,

Прославят без слез на глазах, —

Слеза оскорбит лишь твой прах!

Глухо. Мрачно. Лес дремучий…

Ни дороги, ни пути…

Небо сплошь закрыли тучи,

Не дают вперед идти…

  Ветер воет псом голодным,

  Ливень хлещет на ходу,

  И под ливнем тем холодным

  На кладбище я бреду…

Всё раскрали понемногу,

Кроме сердца и ума,

И осталась мне в дорогу

Лишь порожняя сума.

  А ведь было, без сомненья,

  В ней накоплено с утра —

  И плодов благих ученья,

  И душевного добра,

И кипящих сил без меры,

И мечтаний молодых,

И священной в правду веры,

И надежд, надежд живых,

  Что потемки самовластья

  Свет науки победит

  И для всех, кто ищет счастья

  Будет верный путь открыт,

И таким путем широким

Мы пойдем, плечо в плечо,

И навстречу, светлым оком,

Солнце вспыхнет горячо…

  А пути-то все не видно, —

  Глушь да темень, лес густой…

  И кивает мне обидно

  Ель кудлатой головой…

В снегах бесконечных, глубоких,

Где призрачно сосны качались,

В тайге на этапном привале

Они невзначай повстречались.

Сквозь мглу еле солнце светило,

Сосульки сверкали на хате…

Он был в своих тяжких оковах,

Она — в арестантском халате.

Воскликнули от удивленья,

И лица их вспыхнули жаром,

И каждый заметил бы сразу,

Что это волненье недаром…

На узников горе, и время,

И тюрьмы печать наложили,

Но все же в глазах их пылало

Все то, чем в былом они жили.

Слетело сердечное слово,

Сплелись ослабевшие руки…

Была в этом нервном пожатье

Бескрайность и счастья и муки.

А стаи вороньи на ветках

Сидели — свидетели встречи,

В их криках не слышала стража

Двоих затаенные речи.

Беседа лилась и кипела,

Как паводок бурной весною,

Про злые невзгоды в разлуке,

Про тяжесть неравного боя…

«Мы дружно за правду боролись,

Друзей своих не предавали,

За это нас, — молвил он тихо, —

Теперь в кандалы заковали.

Пусть выпала тяжкая доля,

Но все ж мы не станем рабами,

Пусть нас истязают и мучат, —

Победа все ж будет за нами!

Тюремщики нас унижают,

Железом скрутив наше тело,

Но думы не скрутишь цепями, —

Им жить и свободно и смело!

Чем больше земля оросится

Священною нашею кровью,

Тем воля настанет быстрее

И мир освятится любовью…»

Но тут же команда: «В дорогу!»

Свиданье прервала жестоко.

Слеза в ее взоре блеснула,

Вздохнул он печально, глубоко.

Кандальным испугано звоном,

Взлетев, воронье расшумелось,

А солнце, как будто спросонья

Зардевшись, на лес загляделось…

Пылью прибита, суха, сиротлива

Тяжко печалится чахлая нива.

  Много ль родит она в этом году?

  Ну и наслал же ты, боже, беду:

За лето с неба ни капли единой…

Живо придавит нужда селянина:

  Где раздобудет он хлеба для них —

  Для несмышленых малюток своих?

Тяжко гнетет хлебороба кручина:

Ноги протянет без корма скотина…

  Хлеба на ниве сухой ни снопа;

  Как ты, фортуна слепая, скупа!

Чем он подушную подать заплатит?

Чем перекроет он крышу на хате?

  Нечем! А тут еще вон — детвора…

  Так тяжело — хоть беги со двора!

Тяжко и женке его, работяге:

Весь огород ее высох без влаги.

  Этой зимы не забудет она!

  Даже капусты — и той ни кочна;

Свекла пропала, картошка истлела;

Лен не взошел, конопля погорела…

  Чем ей придется обшить, облатать

  Малых детишек, пречистая мать?

Для меня, соловей,

Ты весной пожалей

Сладких песен в душистой сирени,

Ты не пой мне о днях,

Что исчезли, как в снах,

Не оставив в душе даже тени.

Да и много ли их,

Дней счастливых таких

На веку невеселом я знаю!

И усмешки печаль

На губах, как печать,

Когда я эти дни вспоминаю.

Идет бобыль утром рано —

  Нараспашку свита;

Свита рвана, шапка рвана —

  На затылок сбита.

Идет бобыль — степь курится,

  А за степью — море.

Поет, вольный, словно птица, —

  И горе не в горе.

«Пускай, — поет, — моя доля

  Упала не с неба, —

Была бы мне своя воля —

  С хлебом иль без хлеба!

Для чего мне те червонцы,

  Звонкие дукаты?

И без них мне светит солнце,

  Я и так богатый.

К чему женка, теплый угол,

  Подушки цветные?

Пригреют меня, как друга,

  Курганы степные.

Скажи сыну, степь родная,

  Скажи, ветер-птица:

Кому еще жизнь такая,

  Как моя, приснится?»

Веет ветер, гонит росы

  И траву колышет.

На свои бобыль вопросы

  Ответа не слышит.

Не в одежке новой,

В дерюге постылой

Бреду, чернобровый,

В гости к своей милой.

Но с тоски-печали

И брови слиняют…

Бедняка едва ли

Милая узнает.

Обойдется круто,

Попрекнет, пожалуй:

«У другой приюта

Поищи-ка, малый!»

Да своей ли волей

Я таким остался?

На хозяйском поле

С горем повстречался.

Думал подработать,

После пожениться,

А пришлось всего-то —

Угодить в больницу.

От беды-истомы

Приуныл невольно;

Что-то встречу дома?

И подумать больно!

Когда твое сердце в тоске и кручине

И нет для него утешенья ни в чем,

Ты только не верь, будто в мире отныне

Иссякла отрада забытым ключом.

Повсюду крупицами радость сверкает,

Но ты не увидел ее потому,

Что солнечный свет от тебя заслоняют

Рои надоедливых, суетных дум.

Когда твое сердце, как пепел, остынет,

В пожарах измен отпылав горячо,

Ты только не верь, будто в мире отныне

Погасла любовь догоревшей свечой.

Как солнце, любовь в этом мире искрится,

Сияет она от начала начал.

Тебе же любовь до сих пор только снится,

Лишь призрак любви ты доныне встречал.

Еще вчера здесь солнце грело,

  Чабан свою отару пас,

И озимь ярко зеленела,

  И лист шуршал в рассветный час.

Сегодня ж снегом серебристым

  Как будто в бархат дол одет,

И плачет ветер в поле чистом,

  И солнце льет холодный свет.

Куда ни глянешь — все белеет,

  В глазах как будто стал туман,

И только кое-где чернеет

  В снегу былинка иль бурьян.

Так и на сердце в годы эти

  Ложится снег, студя мне кровь…

А все ж нет-нет да и засветит

  Ему надежда и любовь.

Твердите вы: мол, Украина когда-то

Своим, не заемным хозяйством жила,

Свободой и братством безмерно богата,

Во славе всемирной она возросла.

Одна болтовня! Все хозяйство былое

Старшине в мошну без следа утекло,

А рыцарство древнее то, сечевое,

Народной душе ничего не дало.

А славное братство бесславно прибито

Тяжелою гетманскою булавой

Иль, где-то за Уманью пылью покрыто,

В далеких походах легло головой.

А воля святая? В темнице сидела

У турок, у ляхов, в отчизне своей;

Вовеки приюта она не имела,

Чтоб вывести в люди бессчастных детей.

А слава? Прикрытые сказкой о воле

Убийства, набеги, пожары войны,

Слезами и кровью политые вволю…

Не хвастать, стыдиться должны, болтуны!

«Боже, молитве моей ты внемли,

Барину нашему годы продли!

Пусть поживет он долгонько, молюся!» —

Истово старая шепчет бабуся.

Барин услышал, и странно ему:

«Молишься ты за меня почему?»

«Да потому, что при дедушке вашем

Шесть штук овечек имела я, скажем:

Пару из них он себе отобрал:

«И четырех с тебя хватит!» — сказал.

Батюшка ж ваш, в свою очередь, пару

Тоже в господскую отдал отару…

Вы, принимая наследство, опять

Пятую тоже решили забрать…

Дай же вам господи век долголетний,

Чтоб ваш сынок не прибрал и последней!»

На улице холод и сумрак туманный,

А ветер осенний бушует, как пьяный.

Гляжу: под плетнем весь промокший до нитки

Мальчонка, в изодранной латаной свитке,

Идет-ковыляет и к хате подходит,

Заплаканных глазок с окошек не сводит,

А взгляд выражает голодную муку…

«Прошу Христа ради!..» Застывшую руку

К окну простирает: «Мне хлебца немножко…»

И черствого хлеба кусочек в окошко

Ему протянули… Худыми руками

Схватил подаянье и, к хлебу губами

Припав, по дороге побрел, изможденный…

А слезы утер ему ветер студеный.

Убогие нивы, убогие села,

Убогий, оборванный люд.

Картины унылые, вид невеселый, —

Других не отыщешь ты тут.

На них не глядеть бы, забыть на мгновенье, —

Но нет, не сыскать забытья:

То люди родные, родные селенья,

То мать Украина моя…

«К вам, верноподданные, к вам

Пылаю я любовью!..

Я для порядка — не со зла —

Столицу залил кровью.

  Меня микадо удивил:

  Воспитан очень странно…[23]

  А тут — рабочие, Гапон

  Зашевелились рано…

Дам конституцию взамен, —

Не нужно будет рая!

Но государственных основ

Ломать не дозволяю!

  Собрать парламент разрешу,

  Пускай он заседает,

  Но пусть в парламенте народ

  Булыга представляет.[24]

Свободу «инородцам» дам

И всех я в том заверю,

Но тут же накрепко для них

Запру в парламент двери.

  Свободу вере дам любой,

  Но пусть синод исправно

  Следит, чтоб не сбежал никто

  Из веры православной.

Законов силу укреплю!

Блюсти законы свято

По всей России будут впредь

Жандармы и солдаты.

  Получит землю хлебороб —

  Я буду предоволен,

  Но панских и моих земель

  Касаться он не волен.

И чтоб реформы провести

По всей Руси священной, —

Я разгоню профессоров,

Развею просвещенье!»

На богатеев дни и ночи

Трудись без отдыха, не спи;

А если уж заплачут очи, —

Печаль скорей в вине топи…

Пока твоим достатком скудным

Не завладеет мироед,

Пока ты заработком трудным

Не будешь изведен на нет,

Пока бесчувственное тело

Полиция не подберет,

Пока твой труп окоченелый

К анатому не попадет.

В краю далеком, где лишь вьюги

Мятутся, злобы не тая.

Тебе, любимейшей подруге,

Свои слагаю песни я.

И возникаешь ты, сияя,

В такой измученной красе,

Которой не убьют, родная,

Враги озлобленные все!

Желал бы я, страна родная,

Чтоб стала вольной ты в борьбе

И долгожданным счастьем рая

Была обязана себе.

Чтоб на Руси во всем величье

Владыкой стал простой народ,

Чтоб ясная краса мужичья

Цвела пышней из года в год;

Чтоб Русь, объединившись, встала

Без вековечного ярма

И среди ближних расцветала,

Свободных, как она сама!

Ночь глуха и непроглядна,

Воцарилась всюду тьма…

Как постыла, безотрадна,

Как тяжка моя тюрьма!

И в былом одни могилы,

И кресты лишь впереди:

О, как много нужно силы,

Чтобы свет не гас в груди!

Взглянешь — горькая досада,

Но порой сквозь тучи ты,

Словно звездочка-отрада,

Мне сияешь с высоты.

Обессиленный, унылый, —

В горе я поник челом…

Но меня обвеял милый

Ангел дружеским крылом.

Тучкой в синеве безбрежной

Горе тает без следа…

Кто же ты, мой ангел нежный,

Вешняя моя звезда?

То — не ангел, к нам слетая,

Утешает в трудный час, —

Женская душа святая

В горе утешает нас.

Там, где стужей ледовитой

Сопки скованы кругом,

С головой полуобритой

По острогам мы живем.

В полутемной шахте душной

Мы не покладая рук

Бьем, долбим гранит бездушный

Безотрадным «стук» да «стук».

Все лишь сном туманным было —

Нет ни правды, ни добра.

Ранней стала нам могилой

Арестантская нора.

Мы в неволе изнываем,

Знамя вырвано из рук…

Раны сердца заглушаем

Однозвучным «стук» да «стук».

Но едва лишь в непогоду

Снова вьюга запоет, —

Этот гул дойдет к народу,

В грудь родную западет.

На святой свободы дело

Вышлем сотни свежих рук…

Бейте ж, братья, бейте смело,

Безустанно «стук» да «стук»!

Я не певец красавицы природы.

Холодной, равнодушной ко всему;

Измученные вижу я народы:

Они — родные сердцу моему.

Среди залитых золотом просторов

Того я вижу, кто всего лишен.

Лазурь… но в трели соловьиных хоров,

Как нож, врезается мужичий стон.

Пускай вокруг цвет разума, услада, —

Не в силах я их воспринять теперь,

Когда повсюду только муки ада

И брата брат на части рвет, как зверь!

И пусть поют на все лады поэты,

На лиры нежно возложив персты,

Об уголках блаженных в мире где-то…

Где есть страданье — нету красоты!

Пусть у природы, зря теряя время,

Они забвенья ищут без конца, —

Забвенья нет: страданиями всеми

Стучится мир настойчиво в сердца!

Вас чарует небес бирюза,

Что, сверкая в стихах, каждый раз вам

Не дает, ослепляя глаза,

Приглядеться к убийственным язвам.

Всё вам снятся цветы да луга

И любви безграничной услады.

В тине видите вы жемчуга

И счастливых — средь страшного ада.

Жизнь — лишь радостный праздник для вас,

Воплощенье гармонии, блага…

Братцы, барский оставьте Парнас[25].

Нарядитесь в простую сермягу!

Пусть поет соловей вечерком —

Не делите с ним нежных мелодий,

А народным, простым языком

Укажете дорогу к свободе!

Видел я любые перлы,

Драгоценные каменья,

Но с жемчужиной одною

Не идут они в сравненье.

Той жемчужины не купишь,

За нее не платят златом:

Беднякам она доступней,

Чем бездельникам богатым.

Той жемчужины не сыщешь

В тайниках земли и моря:

Только тот ее находит,

Кто понять способен горе.

Завладеть не может ею

Сила злобных, самовластных.

То — слеза священной скорби,

Пролитая за несчастных.

С тех пор, как людям бог послал

На землю песню-чаровницу,

Как будто светоч воссиял,

Земную озарив темницу.

  И звонкой песни волшебство

  Вложило силу в человека,

  И легче стало для него

  Все, тяготившее от века.

Как вестнице счастливых дней,

Он настежь растворил ей двери,

Излил свои надежды с ней

И сам надеждам тем поверил.

  Все чаянья и все мечты,

  Все то, что грудь его томило,

  Вдруг вырвалось из немоты

  И в песне вслух заговорило.

Как беспросветна жизни мгла,

Поведала она, благая,

У самых черствых исторгая

Слезу участья и тепла.

Как тихо ночь покров свой драгоценный

Раскинула над сонною землею!

Нигде ни звука; все кругом заснуло,

Лишь звезды ясно светят в вышине,

Рассыпались по дивной ризе неба

И с высоты глядят на землю, словно

Бессчетные, недремлющие очи.

О звезды-очи! Я в сиянье вашем

Бродил не раз, один, в тиши ночной,

Беседуя безмолвно сам с собою.

Я вас молил, недремлющие очи,

Стократно спрашивал у вас ответа

На те вопросы горькие мои,

Которые все знание земное

Ни разрешить, ни пояснить не может.

И вы вот так же ласково сияли,

Мерцали, трепетали надо мною,

Пленительные очи, где светилась

Мысль некая, запретная от века…

И, эту мысль скрывая в бездне неба,

Вы на меня глядели и молчали…

Так кто же, кто заговорит со мною?

О пышная земля, тебя молю я!

О небо в блеске злата и лазури,

Тебя, тебя я вопрошаю ныне!

О вы, которым ни конца и края!

Скажите мне, зачем же вы бессмертны,

Зачем же вы от века безначальны, —

Вы, у кого нет ни души, ни мысли;

Я ж, существо разумное меж вами,

Я должен умереть, исчезнуть мигом;

Я — тот, который может вас постигнуть,

Который вам дал имя и прозванье

И различает в вас добро и зло, —

Я должен умереть, и то же время,

Что я делю на годы, дни, минуты,

Меня в ничто повергнет… Горе, горе!..

Но ведь душа моя желает жизни,

Ведь я хочу всегда и знать, и слышать,

И видеть эту красоту земную,

И радоваться, правду обнаружив,

Страдать и мучиться, неправду видя!

И все безмерно долго, вековечно…

Но нет, мечта напрасна, — миг единый,

И оборвется нить короткой жизни,

И в тот же самый миг меня не станет:

Не станет глаз, что так хотели видеть,

Ума не станет, что желал познанья,

И самого желания не станет…

Конец…Ничто… Ничто, и точка. Да!

Но если — да, зачем родиться было,

Зачем, кому нужна и жизнь такая?

И раз не вечность, то не все ль равно —

Год проживешь ли, десять ли, минуту?

О Мойра[27], Мойра! Ты неумолима!

Взамен бессмертья людям ты дала

Напрасные желанья, а надежду

Оставила младенцам малоумным.

Так отними тогда и разум мой,

Дай в невозможное хоть раз поверить:

Без этой веры не смогу отныне

Счастливым быть в убогой этой жизни!

Зачем тогда нужна мне жизнь моя?

Затем лишь, чтобы дожидаться смерти,

Благодаря судьбу за всякий день,

Каким из вековечного запаса

Она меня надменно одарила?…

А для чего ничтожный этот дар?

Не лучше ли сказать судьбе сегодня:

«Возьми твой дар ничтожный, — вот он, вот;

Я милостыни жалкой не желаю!»

Сказать, — ну да, сказать-то мог бы я,

Но есть ли сила совершить такое?

Не поступлю ли я наоборот

Перед лицом последнего прощанья

И не воскликну ли: «О, погоди,

Смерть грозная, и дай пожить немного,

Хоть год еще, хоть день, ну, хоть мгновенье!..»

Нет, не тому от жизни отрешаться,

Кто только вечность видит пред собою.

Так что же сделать, чтобы даже смерть

Осилить, над судьбою посмеявшись?

И вовсе нету способа такого?

Нет… Каждый умирает, и в веках

Его постигнет горькое забвенье.

Но что сказал я? Что сказал? Ужель

Забвенье всех ушедших постигало?

Ужель на свете не было таких,

Чье имя поднималось над веками?

О, Ахиллес[28]! И Гектор[29]! И Патрокл[30]!

О, тени славные гигантов наших!

Творцы былые, славные поэты!

Не стало вас, но эхо ваших дел

Переживет людские поколенья

И ваше имя в памяти людей,

Нетленное, навеки сохранится,

Пребудет выше всех иных имен!

Так масло чистое в воде не тонет, —

Хотя бы море сверху разлилося,

Оно всплывет наверх таким же чистым;

Так солнца ясного не скроют тучи,

Хотя бы собрались толпами в небе:

Раздвинутся они и, как бывало,

Оно заблещет светом лучезарным.

О вечные герои! Вас припомнив,

Развеселил я сумрачную душу.

Да, значит, смерть перехитрить возможно

И, даже не оставшись на земле,

Свою частицу все же здесь оставить,

Частицу эту — имя — обессмертить.

Пускай же ваших славных дел пример

Меня научит, как достигнуть славы,

Чтоб, переживши самого себя,

Я в памяти людской навек остался.

О, я свершу деяние такое,

Что превзойдет свершенное другими,

И вознесут грядущие века

Превыше прочих — имя Герострата!

Нет, не по мне высокие деянья,

Себя прославить ими — не дано…

Что может быть печальнее стремленья

Великое содеять — и не мочь

Наималейший совершить поступок!

Еще недавно думал я, что делом

Великим удивить способен землю,

А вот теперь постиг наверняка,

Что ни к чему такому не пригоден

И вовсе ни к чему не приспособлен.

Бывало, думал — воинскою славой

В сражении с врагом себя покрою,

И что же? В первом же бою с врагами

Бежал я, устрашася смерти: так

Ничтожный раб от плети убегает.

Я испугался, что умру внезапно,

Не совершив замышленного мною,

И несказанный страх понес меня

От поля грозной битвы той далече,

И после я пришел в себя не скоро.

Я клял себя, я поносил себя,

Я сам себя стыдился — но напрасно:

Того, что сталось, не вернуть. Позднее

Задумал я поэзией заняться;

Но самая же первая поэма

Моя всех рассмешила: вскоре я

Увидел сам, что и к тому не годен.

За прочее я далее и не брался:

Я знал конец, еще не начиная…

И к первым опасениям моим,

Что я, ничтожный, обречен забвенью,

Добавилась отныне жажда мести.

Кому — не знаю: не богам Олимпа,

Ведь в них не верю я; не прочим людям,

Ведь знаю я, что люди неповинны;

Но все не затихает жажда мести

За то, что я ничтожен, — как огонь,

Она палит и не дает покоя.

А мысль — свершить великое деянье —

Не гаснет тоже, грудь мою сжигая…

Как поступить мне? Что свершу теперь

Я, ни к чему на свете не способный?

Ужель стерплю, чтоб вечность тем досталась,

Кто, может быть, о ней не помышляет,

Кто, может быть, и жизнь считает?

Ха, ха!.. Такому, кто и не жил вовсе,

Достанется навек хвала людская?

Бессмертны, да! Кронион[31]! Гера[32]! Феб[33]!

И Артемида! — все они бессмертны,

Хоть вовсе не жили, а Герострат,

Который ни во что их не вменяет,

Он — эфемера, однодневка. Даже

Храм этот, память давних заблуждений,

Бездушное творение таких,

Как я, ничтожных, жалких однодневок,

И тот переживет чреду столетий

И будет выситься, когда мои

Истлеют кости и сотрется имя…

О, страх какой! Мешается мой разум…

Неужто ничего?..

       Нашел! Нашел!

Не добродетелью себя прославлю:

Пусть небывалое досель злодейство

Мое навеки имя сохранит:

И каждый, содрогаясь в лютом страхе,

Пусть повторяет имя: Герострат!

Пусть деды, повествуя после внукам

О том, что было, скажут: это он,

Безумец Герострат…

        Но к делу! К делу!

Храм, тот, который строили годами,

В который столько сил вложили люди

И времени, и золота вложили,

Который украшением земли

И славой стал бессмертною богине, —

Прекрасный храм, святыню всех народов

Я уничтожу вдруг в одну минуту.

Все спят окрест. Никто не помешает…

Сейчас же я…

(Подбегает к храму и высекает огонь.)

      Огонь, вот кто поможет

Мне совершить задуманное. Что ж,

Сжигай скорей надменное строенье;

Пускай оно в осколки разлетится,

Рассыплется. Ужасным разрушеньем

Свое навечно сохраню я имя.

(Поджигает храм.)

Все сделано. Теперь никто не сможет

Остановить мой замысел ужасный.

Горит! Горит! О, как зарокотало!

Ха! ха! ха! ха! Благая Артемида!

Спаси свой храм. Ну, что же не спасаешь?

Ведь ты всесильна, ты бессмертна даже,

А Герострат — ничтожное созданье.

Ха! ха! Легко же я твое величье

Ничтожеством своим переборол!

Ага! Шипит! Ха! ха! ха! ха! Пускай!

Пускай сильнее разгорится. После,

Когда и камня целого не станет,

Я выйду, имя объявлю свое.

Ха! ха! ха! ха! Зачем не знал я прежде,

Что так легко навеки стать бессмертным?

Ведь даже время с именем моим

Расправиться не властно и не сможет.

И там, где будут вспоминать героев,

Там вспомнят и безумца Герострата.

(В храме поднимается шум и беготня.

Гасят огонь.)

Что, гасите? Нет, опоздали вы:

Не погасить моей извечной славы!

Она бессмертна! Слышите? — бессмертна!!

Он выступить готов бесстрашно против многих —

    Убогих,

Во всем подвластен он своей второй натуре —

    Цензуре.

Он будет обличать, греметь под стать набату —

    За плату;

Он возмутится вслух порядками дурными —

    Чужими,

И тем, что весь народ придавлен тяжким горем —

    За морем.

Про бедствия всех стран расскажет он, минуя

    Родную,

Советы он дает, чтоб наживался пуще

    Имущий.

Он хочет, чтоб народ учился — до кончины

    Гнуть спины.

Он жаждет, чтоб и пан осваивал культуру —

    Драл шкуру.

Он не способен лгать и взятки брать, поверьте, —

    По смерти.

Выше туч, мой брат! Иди все выше!

В горы из-под этой ветхой крыши!

Тихо там, в заоблачном просторе,

Не дошло туда людское горе.

Не тревожат чары там весною,

Ветер лишь да тучи пеленою.

Но студеный горный, снег сыпучий

Лучше, чем в долинах град и тучи.

Лучше зимний холод на вершинах,

Чем весна без радости в долинах.

Там, где мир нагорный — твой учитель,

Сам ты свой судья и утешитель!

Мне кажется, что я не жил,

А жить все только собирался,

Чего-то ждал, искал, тужил,

Служить чему-то обещался —

А молодость и промелькнула

И, жизни не видав, заснула.

Вот день, ненастный, как всегда.

Я грустно панихиду правлю:

«Прощайте, юные года!

Я не хулю вас и не славлю:

Вас из могилы не добуду,

Уже я молодым не буду».

И все ж, тоскуя, вижу я

Не мертвой молодость, а сонной:

Еще не время для нытья,

Не время песне похоронной!

Мы поживем! Послужим людям!

Искать и ждать чего-то будем!

Когда умрем и зарастем цветами,

То в памяти мы оживем не раз,

Покамест рядом с нашими костями

Все не заснут, кто только помнил нас.

И уж последней смертью будет эта,

И даже прах наш ветром разнесет.

Придет весна, пора любви и света,

А нас никто нигде не назовет…

Лишь девушка, полуденной порою

Бродя одна, зайдет в притихший бор:

И вдруг сожмется сердце молодое,

И затуманится слезами взор.

Она услышит нас, увидит зримо,

Как сон, как отзвук повести былой,

И, опустив глаза, вздохнет, томима

Властительною сказкою лесной.

Сущность каменного века

Досконально изучив,

Вижу: лезет мой прапрадед

Сквозь чащобу, еле жив.

Волочет оленью тушу,

Так что пот с него течет:

Солнце клонится к закату,

Но по-прежнему печет.

У пещеры сбросил тушу,

Кличет: «Эй, жена! Смотри!

Дай-ка мне поесть жаркого,

А зверюгу забери!»

Но прабабка молвит тихо:

«У меня жаркого нет,

На, поешь сырого мяса —

Было нынче на обед…»

Разъярился мой прапрадед:

«Что ты, стерва, мне плетешь?

Убирайся из пещеры,

Изобью, коль не уйдешь.

День-деньской лесами рыщу,

Как последний идиот,

А она сырое мясо

Мне на ужин подает!»

А прабабка испугалась,

Говорит: «Погас костер!

Терла палочки я, терла —

Не затлелись до сих пор!»

Он хватает нож кремневый:

«Уходи, старуха, прочь!»

Отхватил оленью ляжку,

Ест сырую, хоть не в мочь.

Тут прабабка зарыдала,

Слезы капают на грудь:

«Каждый день готовь жаркое,

А поди огня добудь!»

Не печалься так, бабуся!

Это, право, ерунда!

Скоро ты огонь добудешь,

И пройдет твоя беда.

Горше будет твоим детям

С электричеством в ладу:

Будет им огня довольно,

А жаркое — раз в году.

От арабских фолиантов

На мгновенье отрываюсь,

И в окне моем я вижу:

Сад раскинулся, сверкая.

  Отведу глаза от книги —

  Под окном растут бананы,

  Шелестят листвою пальмы,

  Мирты, фиги и платаны.

Я акацией любуюсь

И маслиной серебристой,

Миндалем светло-зеленым,

Кедром стройным и смолистым.

  Ближе подойду к окну я —

  Пахнут розы, базилики,

  Туберозы и фиалки,

  Ароматные гвоздики.

Только вдруг тоска змею

Вокруг сердца обернется:

Сам не знаю, грусть откуда

И куда же сердце рвется?

Мой край, претерпеть за тебя не страшусь я

Беды и напасти,

Легко теперь вынесу всякое горе,

И скорбь, и несчастье.

Что раны страданий душевных, телесных

С их болью и кровью?

Я знаю — есть сердце, оно мои муки

Излечит любовью.

Поэзия! О спутница моя!

Ты — теплый, животворный пламень солнца,

Ты — месяц, что плывет, свой свет струя

В угрюмое тюремное оконце.

Когда мне будней грязь тяжка была,

Чудесные творила ты дела:

Все покрывала фантастичным флером,

Как серебристым месячным убором.

Когда томили скорби и недуг,

Я тихо шел куда глаза глядели

И слушал, как шумит зеленый луг

И море плещет в вечной колыбели.

Глядел я на гряду далеких гор,

Чьи склоны покрывал косматый бор;

На скалах тучки мирные дрожали…

Ах, душу чары нежные пленяли!

Мне помнится: однажды по весне

Я как-то задержался в поле чистом,

Там сладкий дух струился в душу мне

От тополей, с бальзамом схож душистым.

Сверкала под лучом волна ручья…

К траве, рыдая, вдруг склонился я,

Рыдал от радости, от аромата…

И услыхал: «Взгляни на психопата!»

Вы, люди, повторяли: «психопат»,

Когда мне упоительные сказки

Нашептывал при легком ветре сад

И ворковали горлинки о ласке, —

Когда при пенье, при игре смычков

Я застывал от набегавших снов

И, не простившись с важными гостями,

Шел к морю — с галькою играть, с волнами…

«Безумец!» — вы твердили и потом,

Когда, к деньгам не чувствуя стремленья

И сладостным обуреваем сном,

«Карьере» я не придавал значенья.

Безумным называли вы меня,

Когда, в душе любимый лик храня,

Я видел в нем лишь то, что поэтично,

Отбрасывая все, что прозаично.

Мне голос сердца вечно будет свят,

А вам тот голос — бредни психопата!

Не жду от вас я никаких наград —

Из сердца песен ключ бежит богатый!

Когда поэт в свой погружен напев,

Что для него ваш хохот или гнев?

Нет, не безумье в том! не аморальность!

Идущее из сердца — идеальность.

Ах, сколько струн в душе! Звенят

Мечты и чувства, возникая, —

Ждут, что в слова их воплотят.

Но так бессильна речь людская…

Слова же страстно жить хотят…

Порой, огнем любви объят,

Влюбленный, мучась, изнывая,

Молчит, потупив робкий взгляд,

Хоть чувству нет конца и края…

«Она» ждет слов… уста молчат…

Она б еще сверкать могла,

Да вот сверкать не пожелала, —

На миг все силы собрала,

Ночь озарила — и пропала…

И снова темнота и мгла.

Погас и отблеск искры малой…

И жаль сиянья и тепла,

И ночь еще темнее стала…

След все ж остался… Будет пир!

Восторжествует свет над тьмою,

И в этот праздник вспомнит мир

Ночь, озаренную тобою!

Ты вновь окрыляешь надежды и мысли,

И жизнь украшаешь, и даришь цветы, —

И слезы росой на ресницах повисли,

И встали из темной могилы мечты.

И вновь я лечу к лучезарному краю,

Люблю человека, за волю борюсь,

И в песнях людскую печаль выливаю,

И песням своим всей душой отдаюсь.

И снова я верю: все злобное канет,

Расступится мрак безысходных ночей,

И солнце на землю приветливо взглянет,

И слезы осушит улыбкой своей.

Вы тянетесь в лазурь от серого тумана,

От серых дней, от грусти и невзгод

На серебристый свет спокойного лимана,

  На струи чистых вод.

Не жаль вам тех из вас, которых бьют морозы

И град сечет среди степей глухих:

Лазурь вам видится сквозь слезы,

  А солнце сушит их.

И сколько вас в борьбе разбилось над волнами,

И сколько вас погибло там от мук, —

Но даже смерть сама бессильна перед вами,

  Ей не сломить ваш дух.

Летите же! И, празднуя победу вашу,

Вернитесь мыслью к павшим, дорогим…

И перед тем, как выпить радостную чашу,

  Хвалу воздайте им!

В ночи, умывая росой лепестки,

Раскрылися астры, надели венки.

И начали светлой зари ожидать

И радугой яркою жизнь украшать…

И грезили астры в своем полусне

О травах шелковых, о солнечном дне, —

И в грезах им чудилась сказка одна,

Где всюду цветенье, где вечно весна…

Так грезили астры осенней норой,

Так ждали прихода весны золотой…

А утро их встретило мутным дождем

И всхлипами ветра в саду за кустом…

И астры увидели рядом тюрьму,

И поняли астры, что жить ни к чему, —

Склонились, засохли… И тут, как назло,

Над мертвыми астрами солнце взошло.

Милый, глянь — краса какая,

Солнцем залита земля.

Как вода блестит, сверкая,

Как волнуются поля!..

  «Я слепой… тебя вот… вижу…»

Вот послушай: с новой силой

Соловейка трель отбил…

Побежим и спросим, милый,

Он сильней, чем мы. любил?!

  «Я глухой… тебя вот… слышу…»

К высотам, к серебряным далям снегов,

К ледовой вершине скалистой!

Оттуда я, раньше крылатых орлов,

Рассвет повстречаю лучистый…

За тучи! Где ясных лучей торжество

И солнце плывет, пламенея…

Где сердца наполнится светом его,

И сам уж светить я сумею.

Люблю ее, зову своею

Голубку милую мою,

В полях, в лесах гуляю с нею,

Свои ей песенки пою.

Она ж задумчива, в тревоге,

В слезах глядит куда-то вдаль,

Как будто ищет на дороге

Все, что ушло, чего ей жаль.

Ты в ту ночь была с другими,

Для других венки плела,

Надо мной же насмехалась,

Издевалась как могла.

Почему ж ты, лишь узнала,

Что давно женатый я,

Уж полгода не смеешься,

Только плачешь в три ручья?

Воля?! Воля?! Брат! Товарищ!

Говори! Ужель не сон?

Что? Солдаты? Дым пожарищ?…

Толпы?… Тысячи знамен?…

Дальше!.. Рухнули темницы?

Города уже встают?

Говори! Сладчайшей птицей

Мне уста твои поют!

«Марсельезу»! Ночь — короче!

Бей в набат! Буди село!

Больше нет на свете ночи!

Люди! Воля! Рассвело!

Пока солнце встанет,

Роса выест очи —

Дурь да злоба драться,

Лаяться охочи.

Барина мы молим,

Как отца-кормильца:

— Не дай эконому

Над нами глумиться!

Он живет — не тужит,

Ворожбою занят:

Грош тебе отдаст он,

А два прикарманит.

Почему глаза разъедает наши?

Почему рубахи черны от сажи?

Почему этот дым наших деток милых

Гонит из дому до могилы?

Ой, почему, почему?

Едва лишь в хате станет теплее,

Хозяйка у печки вконец сомлеет,

А малые дети, бедняжки, хворают,

От дыма треклятого угорают.

Ой, почему, почему?

Ой, почему сидим, как в норе, мы?

В доме своем, как на скотном дворе, мы:

Грязи невылазной полная хата,

Шастают свиньи, гуси, телята.

Ой, почему, почему?

Разве исчезли стекло и глина?

Разве же нам не сложить камина?

Разве же труд — прорубить оконце,

Чтоб заглянуло милое солнце?

Разве не можем, а?

Разве не можем мы для скотины

В теплых сенях отделить половину?

Хлев смастерить не можем мы разве,

Чтобы не жить в навозе и в грязи?

Разве не можем, а?

Можем мы — только не вдолбим в разум

Что окаянную копим заразу,

Что на погибель жилище это —

Без дымохода, без белого света.

Боже! Дай нам понять!

Гей, берись, парнишка малый,

За скрипочку, за цимбалы,

Я ж на дудке заиграю, —

Ведь Крошин я покидаю.

Там, в Крошине — пан-мучитель,

Палками забит родитель,

Тужит мать, в слезах сестрица,

Так куда ж теперь пуститься

Мне, бедняге? Воля божья!

Закачусь я в бездорожье,

Вурдалаком обернуся,

На прощанье оглянуся

Да и в ноги поклонюся

Матери, старухе милой:

«Каб меня не породила,

Каб меня ты не вскормила,

Тебя горе б не томило…

Кабы я орлом родился,

На панов бы не трудился!

И на барщину б не гнали,

И в солдаты б не сдавали…

Пастушком не век мне быть,

А в солдатах трудно жить.

Вот и вырасти боюся,

Где же, бедный, обернусь я?

Ой, кожан[34], жалею я,

Что не сел ты на меня,

Чтобы ростом был я мал

И в солдаты не попал».

Вот повсюду птичье пенье,

Вот цветы цветут… «Весна

Скоро будет», — молвят люди…

Да когда ж придет она?

И зачем весна нам, боже?

Наш народ весны не ждет…

Елей пряди, мох на хате

Зеленеют круглый год…

Кончается лето, в лучах догорая,

И западный ветер рокочет трубой.

Привет тебе, ветер! Из дальнего края

Хорошие вести принес ты с собой!

Привет вам, счастливые, добрые вести!

На западе снова бушует борьба —

Там кровь проливают для воли и чести,

Свободного делают из раба!

Там в танцах и в пении весело сердце,

Там жатву справляет удачливый год.

Хватит вам, пакостники-самодержцы,

Смешивать с грязью крещеный народ!

Хватит вам, баре, кататься в карете,

Хватит, красуясь, верхом гарцевать!

Хватит вам тоже, мужицкие дети,

Барам последний хлеб отдавать!

Знавал ли кто из вас Тараса,

Что полесовщиком служил?

На Путевище у Панаса

Он возле самой бани жил.

Что ж! Человек он был почтенный,

Горелки даже в рот не брал.

Недаром пан за нрав степенный

Его пред всеми уважал.

Он и у пани был в почете,

И староста не обижал,

Зато уж сам он на болоте

С утра до ночи пропадал.

Чуть свет — он за плечи двустволку,

Топорик за пояс заткнет,

Да и уходит втихомолку:

Лес караулит, пташек бьет.

Ходил он много или мало —

Не ведаю, но как-то раз

Беда в лесу его застала…

Вот что рассказывал Тарас:

«На самого Козьму-Дамиана[35]

Пошел я в пущу через мхи;

В то утро я поднялся рано,

Едва пропели петухи.

Иду себе я понемногу

И на пенек в лесу присел.

А тут — лоп-лоп! Через дорогу —

Глянь! — тетерев перелетел.

Навел двустволку — щелк! — осечка.

Щелк снова — то же! Надо ж ведь!

Гляжу: за елью, недалечко,

Как есть хоромина, — медведь!

Хоть не трусливый я детина,

А тут затрясся, как осина,

Зубами, как щенок, стучу.

Гляжу — повалена лесина,

И думаю: давай вскочу!

Скакнул — да мимо, поскользнулся

И в яму — бух! — в единый мах.

Летел, летел, аж задохнулся,

И стало зелено в глазах.

Я много пролетел иль мало,

Того и сам не понимал,

Одно лишь помню — рассветало,

Когда я на землю упал.

Я встал с земли — чего уж хуже:

Весь был в грязище, как свинья,

И про себя дивился дюже:

Где ж это очутился я?

Поскреб рукою возле уха,

Достал рожок, достал табак,

И ноздри напихал тертухой, —

С утра не нюхал как-никак!

Придя в себя, гляжу я — сгинул

Медведь, как будто не бывал.

Ружье я за плечи закинул,

А сам осматриваться стал.

Вот диво! Что за край прекрасный!

Ну, словно кто намалевал!

Цветы пестреют: синий, красный —

Как будто кто платок постлал.

И пташки есть там — так уж сладко

Поют, изрядней соловья.

Помилуй боже, вот загадка!

Куда же это прыгнул я?

Стоял я долго и дивился

И, рот разинувши, глядел,

Как вдруг откуда-то явился —

Пришел, а может, прилетел, —

Какой-то хлопчик, пухлый, томный

И кучерявый, как баран,

А за спиной его огромный

Прицеплен лук был и колчан.

«Куда, отколь дорога эта?» —

Спросил я хлопчика тотчас.

«Дорога эта с того света,

Ведет же прямо на Парнас».

Малец, сказав такое слово,

На крыльях шибко полетел,

Дорогу ж показать толково,

Заторопившись, не хотел.

Тут я задумался немного:

«Что это за Парнас такой?»

И напрямик пошел дорогой,

Запасшись толстою клюкой.

Прошел верст девять той дорогой.

Вдруг вижу я — гора стоит;

Под той горой народу много,

Как будто ярмарка кипит.

Прошел поближе — что за лихо:

Народ все чистый, господа!

Кто голову сломя, кто тихо,

Все лезут на гору. Беда!

Как в синагоге, крик несется,

Готов один другого съесть,

Кто побойчей — вперед суется,

Чтоб на гору всех раньше влезть.

И все с собою тащат книжки,

Аж пот с иных ручьями льет,

Тот, рукописи взяв под мышки,

Сильнее всех в толпе орет:

«Полегче, братцы! Не душите

Вы фельетон мой и «Пчелу»[36],

А самого меня пустите

И не держите за полу!

Не то я прикажу газетам

Облаять вас на целый свет,

Как Гоголя запрошлым летом[37], —

Ведь я ж редактор всех газет!»

Смотрю и вижу: это сивый,

Короткий, толстый, как кабан,

Плюгавый, дюже некрасивый,

Кричит, как ошалелый, пан.

Мешок его, на плечи вздетый,

Полным-полнехонько набит.

Он тащит книжки да газеты, —

Как коробейник он на вид!

Товарищ рядом с ним идет,

Тащить он книжки помогает,

А сам грамматику несет[38],

Что в наших бурсах изучают.

Все что-то разом зашумели,

Народ раздался в два конца,

И, словно птицы, пролетели

Четыре добрых молодца.

Вид был у этих не таковский:

Сам Пушкин, Лермонтов, Жуковский

И Гоголь — быстро мимо нас

Прошли, как павы, на Парнас.

Ну, словом, много тут народу

Взлезть норовило на Парнас.

Немало и панов и сброду,

Как и на свете, здесь у нас.

Промеж людей и я толкался,

Чтобы протискаться силком.

Вот наконец-таки пробрался

И лезу в гору прямиком.

Долез. Гляжу: двор с хатой новой —

Обыкновенный панский двор.

Кругом него забор еловый,

Надежный, не пролезет вор!

А на дворе том свиньи ходят,

Бараны, козы бродят, спят.

И боги, знать, хозяйство водят,

Раз держат столько поросят.

Мальцы парнасские швыряют,

В орлянку дуясь, медяки,

А если деньги проиграют,

Так лупят просто на щелчки.

Полез к богам я в дверь той хаты…

И — охти мне! — ни дать ни взять,

Толкутся боги, как солдаты

В казарме — и не сосчитать!»

Тарасу черт-те что сдается.

Он словно в кабаке сидит:

Кто трубку курит, кто смеется,

Кто песню про себя бурчит.

Глядит: на лавочке тачают

Швецы богиням башмачки,

Богини у корыт — стирают

Богам рубахи и портки.

Сатурн[39], тот, лыки размочивши,

Усердно лапти подплетал:

Немало по свету бродивши,

Лаптей он уйму истоптал.

Старик Нептун[40] развесил сети,

Шесты готовит для острог;

При нем его, как видно, дети —

Дырявый чинят неводок.

Вот Марс[41] дерется с Геркулесом[42],

А Геркулес, что твой медведь,

В утеху старому Зевесу[43]

Ловчится — как бы Марса взгреть.

Зевес же, не слезая с печи,

Кафтан под голову подмял

И, грея старческие плечи,

Все что-то в бороде искал.

У зеркала — знай вертит задом

И мажет маслом волоса

Да нос белит себе помадой

Венера[44] — девица-краса.

Амур[45], тот с девками балует,

Да так, что просто смех берет.

То он украдкой поцелует,

То с головы платок сдерет,

То вдруг на гуслях заиграет,

То нимфам песню запоет,

То глазом этак поморгает,

Как будто он кого зовет.

Вот затряслася вся гора:

Зевес на печке шевельнулся,

Зевнул, и смачно потянулся,

И гаркнул: «Есть давно пора!»

Пригожая девчина Геба[46]

Горелки в чарки налила

И, каравай пудовый хлеба

Принесши — бряк серёд стола!

Вот со всего собрались неба,

Как тараканы возле хлеба,

Уселись боги вкруг стола,

И лакомые яства Геба

Таскать из печи начала.

Сначала подала капусту,

Потом со шкварками кулеш,

Крупеню, сваренную густо,

На молоке, — бери да ешь!

Кисель со сливками студеный;

Из каши сало аж текло,

Да и гусятины пряженой[47]

Изрядно каждому пошло.

Как принесла она колбасы,

Блинов овсяных в решете, —

Так захотелось есть Тарасу,

Что забурчало в животе.

Тянуть горелку боги стали,

Из бочки в чарки так и льют;

Подвыпив, песни заорали, —

Все, словно в кабаке, поют.

Такие Бахус[48] пел припевки,

Что невозможно повторить;

И даже застыдились девки, —

Такое стал он разводить.

Зевес так сильно нахлестался,

Что носом землю чуть не рыл,

Глаза прищурил, и качался,

И словно что-то говорил.

Хоть не мое то, правда, дело,

Любил — тут нечего скрывать —

Он грешное потешить тело

И на досуге погулять.

Но боги все-таки устали,

Когда наелись, напились.

Тут вдруг на дудке заиграли;

Плясать богини принялись.

Платочек в руку взяв, Венера

Пошла метелицу скакать.

Статна, осаниста, — примера

Такой красы не подыскать.

Пышна, румяна, круглолица,

Глаза — быстрее колеса;

Как жар, пылает исподница,

Вся в лентах толстая коса.

Хвативши чарочку горелки,

Амур еще повеселел, —

Играть он начал на сопелке

И девкам стройно песни пел.

Нептун с пригоженькой наядой[49]

Пошел вприсядку казака;

Как видно, у седого гада

Кровь, как у молодца, жарка.

А старый хрен Юпитер с Вестой[50]

Пошел отплясывать — да как —

Ну впрямь жених перед невестой,

Заткнувши руки за кушак.

А тут и Марс вошел в охотку,

Сапог он, видно, не щадил:

Он с нимфами скакал до пота,

Играл, смеялся и дурил.

И каждый бог так расплясался,

Что невозможно удержать,

А кто горелки нахлебался,

Того под лавку клали спать.

Как заиграл дударь плясуху,

Тут наш Тарас не утерпел

И с лавки он, что было духу,

Скакать по хате полетел.

Такое он порой отхлопнет,

На удивленье всем богам:

То он присвистнет, то притопнет,

Пойдет вприсядку тут и там.

Глядел Юпитер, и дивился,

И в лад с дудой в ладоши бил.

Потом к Тарасу протеснился

И так его остановил:

«Да ты откудова, приятель?

Зачем явился на Парнас?

Ты кто такой? Ты не писатель?»

«Нет, мой панок! — сказал Тарас.

Я полесовщик с Путевища.

Чуть свет сегодня со двора.

Добрел досюда, лесом рыща,

Да и домой уж мне пора.

Уважь меня, паночек, лаской:

Нельзя ль домой меня провесть?

Ходивши по горе Парнасской,

Мне больно захотелось есть…»

«Кивнул Зевес, и мигом Геба

Похлебки в миску налила

И добрую краюху хлеба,

Сказавши: «Ешь», — мне подала,

Похлебки досыта наевшись,

Поклон отвесив всем вокруг,

Я, за плечи кошель надевши,

Собрался уж идти, как вдруг

Меня зефиры подхватили,

Кто за руку, кто за кушак,

И, словно птицы, потащили

Чрез весь Парнас, да шибко так.

Несли на крыльях, будто ветер,

И прямо принесли в наш лес.

Гляжу: уже, должно быть, вечер

Вон месяц на небо полез…»

С тех пор Тарас уж не гуляет

Чуть свет, как прежде, по лесам,

И людям добрым не мешает

Таскать лесины по ночам.

Так вот что видел наш Тарас,

К богам взобравшись на Парнас,

Он мне все это рассказал,

А я в тетрадку записал.

В ясный день погожий, в праздник это было,

Под забором сели Степан и Данила,

И ну горячиться, и ну волноваться,

Как жить дальше будем и что может статься.

Мол, народ толкует на всем белом свете,

От попов услышав про новости эти,

Что придет, мол, скоро воля в села наши,

Только вот с панами враз не сваришь каши;

Что крестьянам нужно, то панам не мило,

Словно к черту в пекло, зря уходит сила.

Царь указ напишет, а они виляют,

Стакнутся, споются, царю отвечают:

— Государь великий, что же это будет?

Мужику дать волю — он себя погубит.

Мужикам без пана жить в миру негоже,

Перебьют друг друга — сохрани нас, боже!

Ими править нужно крепкими вожжами,

Да чтоб тут же, рядом, батоги лежали.

Коль не настращаешь хамов барской силой,

Перебьют друг друга — господи, помилуй!

Видит бог, без водки не живется хамам,

А без бар не сладишь с пьяным да упрямым.

Ведь когда напьется — колом драться станет,

А дети-то плачут — хлеба ни куска нет.

А под господами хам не загордится,

Даже и не битый — вдоволь надрожится,

Потому что знает: барин спросит строго;

Без пана от хама не дождешься прока!»

Вот, друзья, как баре врут да подвирают,

Пред царем поклепом, грязью нас марают.

Как от кости в горле, пану будет больно,

Если жить мы станем хорошо и вольно.

Врет на хама барин, как хочет, так хает,

Царь панам-то верит, да еще их хвалит.

А мы, братья, терпим горькую неволю,

Житье проклинаем, сиротскую долю.

Правда, что не знали ни отцы, ни деды,

Чтоб мы не терпели от барина беды;

Но расклад сегодня дедам не знакомый —

В ходу не сермяга, а сюртук суконный.

Треснут баре, лопнут, знать мы их не будем,

Царь поверит добрым, справедливым людям.

Мужику бы волю под рукой единой,

Да чтобы не смели звать его скотиной!

Да, Степан, дождемся, будут перемены,

Баре тебе скажут: «Господин почтенный!»

Ты им не ответишь и не снимешь шапки,

А пройдешь не глядя, словно мимо шавки.

А урядник бросит требовать почтенья,

Требовать пудами сала да печенья;

Посылать не станет он по наши души,

Чтоб дрова возили, да еще посуше;

Чтоб таскали воду для двора, для хаты,

Чтоб корыта мыли, ведра и ушаты;

Чтоб заботой нашей чистилась посуда,

Чтоб, как жар, горели казаны и блюда;

За шерсть и за пряжу бросит придираться,

Бросит издеваться, лаяться и драться;

За полночь, бесстыжий, навалясь на брагу,

Он гонять не будет мужика-беднягу;

Перестанет крыть нас надо ли, не надо

За жнивье, за пашню, за покос, за стадо,

За то, что не к сроку вышел на работы,

Что работал мало, как бы без охоты…

А когда случалось, чтоб мы попросили,

Чего не хватает — плуга ли, косы ли:

— «Христа ради, сударь, окажи нам милость!» —

Разорется так он, что во сне не снилось.

А коня добиться — как дойти до рая:

Барыня не в духе, барин все хворает.

— «Приходи в другой раз!»-дворня-челядь скажет,

А земля-то сохнет — и кто ее вспашет?

На земле трудиться — не гулять на воле:

Ни коня, ни плуга — чем поднимешь поле?

Работай, хоть тресни, — не скажут спасибо,

А могли бы глянуть, пожалеть могли бы!

Вот весны дождемся, вволю будет света,

Но в мужицкой хате не в радость и это:

Барщине конца нет — с косами, с серпами,

С лошадьми, волами, скирдами, снопами;

Этому — жечь уголь, тому — на охоту,

По лесам скитаться, бродить по болоту,

Этот гонит водку, другой — при обозе,

Зададут работы — помоги, о боже!

Кто сгребает сено, кто с рассвета косит,

Кто подводы грузит, кто охапки носит —

Чтоб вам пусто было! До черта работы —

Диво ли, что нету к барщине охоты?

Осенью без счета на извоз гоняют,

Кур, грибы и яйца чохом отнимают.

Барские амбары доверху наполни,

О прихоти панской — о рекрутах помни.

Мост чинить гоняют баре в воскресенье —

Чтоб им в этой жизни не видать веселья!

— «Почему работать не пришел с зарею?

— Почему топор свой не принес с собою?

— Где крупа, где пряжа, полотно льняное?

— Как посмел ты спорить, хам, со старшиною?»

Да вари им пиво — без меры, без счета,

Днем и ночью парься — такая работа!

Со скотиной панской крутишься, как в пекле,

Хоть плачь, хоть молись ты — недолго до петли;

Вьюга ли, гроза ли, лютая ли стужа —

Тем сильней гоняют, чем погода хуже;

Вставай на работу, да без разговора,

А не то из хаты вытащат за ворот:

— «Ты ступай на пашню, ты — поить скотину,

Ты — копать картошку, а ты — на плотину,

Ты коров погонишь, ты — овечье стадо,

Ты сарай поставишь, ты — забор у сада…»

Трудятся и дети, едва поумневши:

К гусям — кто побольше, к уткам — кто поменьше.

Дергают, как черта, скачешь что есть духу,

Часто не поспеешь пожевать краюху.

День-деньской в работе, аж разломит спину,

А начальство лает, будто на скотину.

Словно черт, урядник — с верткою походкой,

Да со злобным взглядом, да с луженой глоткой;

Как начнет орать он, вместо разговору,

Так душе расстаться с телом будет впору;

Обозлясь, не может обойтись без крови —

У него всегда есть плюха наготове;

Мужика «причешет» — пол-чуба оставит,

Усы «подровняет», бороду «поправит».

А уж хватишь страху — травит, словно зайца,

Хоть лаской, хоть пляской, хоть мольбой спасайся!

Ничто не поможет — паришься, как в бане,

Хоть и прав, а держишь язык за зубами…

Только скоро, братцы, сила их порвется,

Кончится их гонор, кончится господство.

Дай бог только люду вольности добиться,

Господам придется слезами умыться.

Там, где было сошек, как весною цвету,

Вспаханной полоски не найдешь и следу,

Будет сплошь равнина, впору бегать волку,

Без крестьян у пана век не будет толку.

Старые покосы скоро станут лесом —

Кто косить там будет? Пан на пару с бесом?

Если пашни станут гиблыми местами,

То и власти панской навсегда не станет.

Вот тогда узнают, что такое горе,

А сейчас и мысли нет у них о голи.

Только и услышишь: «Быдло, прочь поди ты!»,

А добром-то нашим сундуки набиты.

Кабы дал господь нам пережить такое,

Как бы все мы славно зажили в покое!

Жить бы нам без страха, без господской воли —

Было бы и ладу и добра поболе.

Пан тебе сказал бы: «Позабудь плохое,

Сделай милость, нынче приезжай с сохою.

Заплачу, что скажешь, выпьешь напоследок,

Передам с тобою гостинцы для деток.

Завтра, если можешь, приходи с косого,

Женщины с серпами, а сын — с бороною.

Заплачу заране — знаю, всем известно,

Ты крутить не любишь, работаешь честно!»

Да, нужда притиснет, как ужа, придавит —

Не один заплачет, спеси поубавит.

Да и хватит с нас лишь спрашивать так строго —

Будет испытанье и папам от бога.

Нас они терзали, плакать не давали,

Грешен ли, безгрешен — без конца карали.

А теперь самим им то же, что и людям,

Что нам раньше было, то теперь им будет.

А тем нашим барам, что нас драли, — боже,

Дай им, чтоб узнали на своей же коже!

Не поймет вовеки голодного сытый,

Пока сам не ткнется в это же корыто,

И почем фунт лиха посчитает шустро —

Все поймет он, если в брюхе будет пусто;

Без еды в затылке поскребет уныло —

Так царем и богом задумано было!..»

Говорил бы дольше Данила Степану,

Да принес нечистый панскую охрану.

Как пошла тут ругань, да тычки, да плети —

Так пришлось закончить разговоры эти…

Марыся чернобровая, голубка моя!

Куда же делось счастье, где радость твоя?

Все сгинуло, как не было, прошло, миновалось,

Одна горечь горькая на сердце осталась.

Уж раз за нашу правду всевышний карает,

К предвечному престолу идти повелевает, —

Пойдем, но только правды своей не теряя,

Пусть лучше не видать нам ни счастья, ни рая!

Не плачь, не кручинься, на кару не сетуй,

То воля господня, смирись с волей этой;

А вспомнишь меня — обо мне помолися,

А я с того света отзовусь, Марыся.

Так здравствуй вовеки, мужицкий Народ мой!

Дай бог тебе жизни счастливой, свободной,

И помни про Яська, погибшего брата,

Про Яська, что умер за правду когда-то.

А уж если слово превратится в дело,

Тогда сам за правду выступай смело,

Потому что с правдой пристойно быть людям.

Дождешься, Народ мой, — свободными будем.

Ой, дайте, друзья,

Мне смычок такой,

Чтоб, — хоть сгину я, —

Пел смычок живой.

Чтобы голос тот

Целый свет будил,

Где народ живет,

Где когда-то жил.

Если дуб смычком

Трону вековой,

Темный лес кругом

Запоет трубой,

Той, что божий люд

В наш последний час

Позовет на суд…

Позовет и нас.

Если вдруг смычок

Тронет ель одну,

Я в бараний рог

Синий бор согну.

Чтоб проснулся он,

Чтоб пел и рыдал,

Чтоб наш плач и стон

В том бору стоял.

Березку слегка

Тронул бы смычком, —

Плакала б века

Вместе с мужиком.

Чтобы листья в лад

Зазвенели бы.

И звончей щеглят

Зашумели бы.

Если тем смычком

Чуть кремень задеть, —

Встанет дым столбом,

Камню — не стерпеть!

В щебень да песок

Он распался бы,

Только пел голосок,

Надрывался бы.

Чтоб услышал всяк

Да и пожалел,

Твердый бы размяк,

Мягкий разомлел.

Ох, когда б смычком

На сердцах играть!

Хоть сгинуть потом,

А голос подать!

Спи сыночек, люли-люли.

Наши курочки заснули,

Задремали и цыплятки,

Спят под крылышком хохлатки.

Отчего ж тебе, сыночку,

Все не спится в эту ночку?

Может, вырастешь ты паном

Аль великим капитаном,

Позовешь на новоселье, —

То-то матери веселье!

В красный угол гостью просят,

Хлеб и соль ей сын подносит,

Ручки-ножки ей целует,

И ласкает, и милует.

Перед всем честным народом

Угощает крепким медом,

Да лепешками из мака,

Да горячей верещакой[51].

Спи, сыночек, люли-люли.

Куры с вечера уснули.

Спи и ты, родимый, сладко.

Хоть я бедная солдатка,

А любой, узнав о сыне,

Предо мною шапку скинет.

Спи, родимый, люли-люли.

В гнездах ласточки уснули.

Отчего ж тебе, сыночку,

Все не спится в эту ночку?

Может, вырастешь ты паном

Аль великим капитаном.

Станешь ты чинить расправу,

Наживешь худую славу.

Будет смертушки убогий

Для тебя просить у бога.

Спи, сыночек, люли-люли.

Петухи давно уснули.

Мать придет к сыночку в гости.

Он велит ей бросить кости,

И пойдет она дорогой,

Одного прося у бога:

Чтобы ей забыть о сыне

И не знать, когда он сгинет!..

Спи, родимый, люли-люли.

Наши курочки уснули.

Ой, не будь ты лучше паном,

Ни великим капитаном,

Будь чем мать тебя родила,

Чтоб я в гости не ходила, —

Век с тобою вековала,

Вместе горе горевала.

Спи, сыночек, люли-люли.

Куры с вечера заснули.

Задремали и цыплятки,

Спят под крылышком хохлатки.

Не я пою, — народ божий

Придал песне лад пригожий.

Со своей землей родною

Цепью скован я одною.

Скован с ней по доброй воле, —

Будь то в доле иль в недоле.

Если где случится горе,

Плачет сердце, братьям вторя.

Слышу ль радостные вести, —

Рад и я с народом вместе.

Шлет мне весть любая хата,

Говорит мне сердце брата.

Радость, счастье, грусть людскую

Глубоко в груди ношу я, —

Пусть взойдут весною ранней,

Точно травка на кургане!

Люди молвят: «Весна». Пишет так календарь.

Разве это весна, коли двор побелел?

Зря готовишь соху в эту слякоть и хмарь.

Да и аист, как на смех, сюда прилетел.

Журавли уж летят с криком звонким своим,

Юг покинул кулик, чайка где-то кричит.

Только ветер все бьет по полянам пустым.

«Еще лету не быть!» — стон повсюду стоит.

Ой ты, доля моя! Ты — как эта весна,

Не приходишь ко мне, хоть давно бы пора.

Чарку горя, как пил, так и пью я до дна,

И заря не горит, только брезжит с утра.

Где же ты? Отзовись! За тобой я пойду,

На край света пойду. У какой ты межи?

Отзовись соловейкой в зеленом саду,

Ясной звездочкой глянь. Где ты, доля, скажи?!

Что за голос, тоскливый и звонкий,

Облетел все поля и леса,

Поднялся над родимой сторонкой

И со стоном ушел в небеса?

Может, ветер рокочет унылый,

Может, старые сосны скрипят,

Может, совы — спаси и помилуй! —

На погибель кому-то кричат?

Может, мать над могилой рыдает,

Где лежит ненаглядный сынок,

Может, девушка к богу взывает,

Потерявши заветный венок?

Стон звучит, как набат, — это значит,

Что он грудью рожден не одной:

Весь народ наш в отчаянье плачет

Над несчастной своею судьбой.

Руки сильные есть, и охоты,

Чтоб трудиться, хватало всегда,

Да нигде не найти нам работы,

Нет ни хлеба, ни соли — беда!

Мало деды оставили наши,

Поделили наследство сыны,

И сегодня всего нашей пашни —

Два шага ширины и длины…

Нас калечили паны —

Их дворянством звали —

Нынче сукины сыны

Нас за горло взяли.

Что есть этот, что был тот —

Никакого толка,

В деньги наш рабочий пот

Превратят — и только.

Долго ль будем ждать добра,

Кланяться злодеям,

Подпевая, как вчера,

Панским их затеям?

Время всем парням сейчас

Собираться кучей,

Если много будет нас —

Обернемся тучей.

Опрокинемся дождем

На свои невзгоды,

Дружно духом в рост пойдем,

Словно в поле всходы.

Будет славная гроза,

И панам из тучи

Молния сверкнет в глаза

Смертью неминучей!

От хат своих, от тихих нив,

От братьев всех, кто только жив,

Несу слезу, несу я стон,

Несу глухой кандальный звон.

У нас там ночь, у нас там стук,

Устали мы от страшных мук,

С нас льется пот, и сохнут груди,

Нас пытают! Знайте, люди!

Где вы, братья? Руку дайте!

Мы — родные, правду знайте:

Мы и в доле и в недоле

Рядом с вами встанем в поле,

Друг за друга, брат за брата,

За свободу против ката.

Верю я: людьми мы станем,

Сгинет наш постылый сон.

Широко на свет мы глянем,

Век напишет нам закон.

Пишет он не на бумаге,

Не сдает его в архив, —

Льет он пот людей в сермяге

На скупую почву нив.

Землю поит. Зерна всходят

И дают насущный хлеб.

Голос слышится в народе:

«Поднимайся тот, кто слеп!»

Верю, братья, в нашу силу,

Знаю: воля есть у нас.

Кровь огнем бежит по жилам

Ждем, когда придет наш час.

Мы ведь крепкие, что камень.

Мы из самой твердой стали.

Закалил нас в горне пламень

Чтоб еще мы крепче стали.

И теперь мы из гранита,

А душа из динамита.

И могучими руками,

Братья, сбросим цепи сами!

Ой вы, милые сестрицы!

Как цветочки в зной жестокий, —

Так увяли ваши лица,

Восковыми стали щеки.

Точно град трясет калину,

Точно гром каменья рушит, —

Так и вас гнетет судьбина,

Красоту забота сушит.

Не узнаешь в вас, подруги,

Девушек звонкоголосых.

Истомили вас недуги,

Серебро сверкает в косах.

Вам награда — бугорочек

Да безвестный крест сосновый.

Безутешных ваших дочек

Ждет такой же труд суровый.

Вы увянете, сестрицы,

Как трава в жару без тени…

Ах, бескрылые вы птицы,

Бессловесный цвет весенний!

Говорят, мужик — всего-то

Шельма, хам, лентяй, невежда!

Ну, а чья ж тогда работа —

Хлеб, гречиха и одежда?

Кто в лесу расчистил поле,

Осушил кругом болота,

Сотворил для всех раздолье?

Он, мужик, — его забота.

Корабли, дома, соборы,

Утварь, парки и палаты,

И себе — одни заборы

Да продымленные хаты.

Чья работа, кто причиной?

Кто потел, трудясь годами?

Тот, кто хамом и скотиной

Прозван вами, господами!

Кто опора властелинам?

Кто дворцы вознес до неба?

Кто перины постелил им?

Кто их кормит белым хлебом?

Кто отрыл окопы в поле?

Чьими лбами стены брали?

В чем же нету хамской доли?

И с кого же шкуру драли?

Да, мужицкими руками

Отливают пушки, ядра,

Носят ружья со штыками

И форты возводят храбро.

Может, кто решил, что деньги

Кормят, поят, холят тело?

Нет, панове и паненки,

Деньги — вздор, пустое дело.

Денег нет — мы сыты все же,

Хоть в лаптях, а хату сложим,

Лен спрядем, нашьем одежи,

Да еще другим поможем.

Плюнуть бы на деньги надо

Да работать, не лениться;

Деньги не посадят сада

И не вырастят пшеницы.

Сиднем сядь на кучу денег

Да всю жизнь на них любуйся —

И не сможешь, пан-бездельник,

Ни одеться, ни обуться.

Люди жили же когда-то

И не кланялись монетам,

Был и хлеб, была и хата,

Люд был людом, свет был светом.

Деньги — выдумка пустая,

И в деньгах всего-то проку —

Целый век кормить лентяя,

Хитреца и лежебоку.

Прочь, певцы зловещей смерти!

Вам скулить не надоело?

Нет, не в петлю лезть, а строить

Счастье нам пора приспела!

Дело каждому найдется:

Там — упавших поднимайте,

Здесь — уснувших растолкайте, —

Ни минуты не теряйте!

Бросьте стоны, хватит вздохов!

Живо в поле, за работу:

Надо крепко потрудиться,

Не жалея сил и пота!

Целину вспахать глубоко,

Разровнять, расчистить поле,

Двинуться единодушно

К свету счастья, к солнцу воли!

Полно плакать-убиваться,

Люди-братья, стоит жить нам!

В мире есть за что сражаться,

В мире есть что полюбить нам!

Седоусый, сгорбленный, я улегся в тине

И годами греюсь в ней — сплю на дне реки,

Все в траве лицо мое, словно в паутине,

Засыпают грудь мою желтые пески.

Над водой прибрежною тихо спит осока,

Да лоза зеленая плачется-шумит,

Волны ровно катятся и бегут далеко, —

Все вокруг немотствует, сном извечным спит.

Край мой родимый! Как проклятый богом,

Столько выносишь ты горя.

Тучи, болота… Над жнивом убогим

Ветер кружит на просторе.

Нищих селений и пашен картины

Так безотрадны и хмуры…

Жалкие избы, березки, осины,

Люди забиты, понуры…

Много трудились их черные руки,

Крепкие плечи и спины,

Много заставили вынесть их муки

Пущи, разлоги, низины.

Глянь на страданья крестьянского люда,

Сердце, и плачь безутешно:

Сколько увидишь ты горя повсюду,

Сколько нужды безнадежной.

В песне поется, как вдовьего сына,

Янку, любовь погубила;

Там, где понуро склонилась калина,

Бедного хлопца могила.

В сказках — о счастье, о солнце свободы

Сердце ветвей не почует.

Горе стеснило дыханье народа,

Горе повсюду панует.

Тяжкой волной разлилось, словно море,

Край наш родной затопило…

Братья! Людское развеем ли горе?

Хватит ли, братья, нам силы?

Тут рос густой, суровый бор

И леший жил; когда ж топор

В бору раздался, — леший сгинул

И, уж невиданный с тех пор,

Нам зеркальце свое подкинул.

Как будто в мир иной окно,

Лежит, спокойное, оно,

Теченье жизни отражает

И все, что сгинуло давно,

В холодной глубине скрывает.

Когда Геракл во прах поверг Антея[52]

И он, поверженный, лежал в пыли,

В него вдохнула силы матерь Гея,

И, сделавшись отважней и сильнее,

Напрягся он и сразу встал с земли.

Я стар и слаб, близка моя могила,

Но вот к земле, как верный сын, приник,

И мать меня от боли исцелила

И молодой отвагой напоила,

И забурлил дремавших сил родник.

Спи, бедняга! Только гроб тебе достался,

Гроб один — труду бессонному цена.

Всю-то жизнь свою с землею ты тягался,

Час пришел, и вот — осилила она!

Грудь пластом тяжелой глины придавила

И в глаза твои насыпала песку…

Так зачем, скажи, холодная могила,

Было с жизнью век тягаться мужику?

Доброй ночи, заря-зарница!

Тихий сумрак на землю ложится,

Черной ризою все покрывает,

Пылью звезд небеса засевает.

Тишина мне окутала душу.

Ветерок придорожную грушу

Еле слышно колышет-качает.

Где-то звон бубенцов замирает,

Где-то булькает-льется криница.

Доброй ночи, заря-заряница!

Встань, буря, грянь над миром снова,

Взвей, ветер, с нею заодно!

Под вихрем улетит полова,

Оставя чистое зерно.

Взрой, смерч, морских пучин просторы,

Коснись их сумрачного дна,

Всплесни волну — и перлов горы

На берег выбросит она.

Мы в бурю по морю блуждали,

И вот — желанная земля!

Путь верный звезды указали,

Порука в том — треск корабля,

Что сел на риф неосторожно.

Привет, желанная земля!

И звезды смотрят бестревожно,

Как тонут люди с корабля.

Я помню, как метель мела колючей пылью

И прошлое мое стирала без следа.

Метель утихла… Вдаль плывут мои года,

Но трудно мне расправить крылья, —

  Куда ж идти теперь, куда?

В душе огонь тоски унылый, мрачный, черный.

Быть может, тот огонь потоком слез залить

И сердце плугом мук тяжелых разрыхлить,

Чтоб в нем взошли надежды зерна?

  Куда ж идти мне, как мне быть?

Падают вишни цветы, и разносит их ветер холодный;

Снегом в лиловую грязь падают вишни цветы.

Плачьте же, ветви, листы! Погубил ветер цвет благородный, —

Незачем больше вам жить. Плачьте же, ветви, листы!

Если только огонь разгорится во мгле,

Ураганы его не пугают —

Они слабый огонь прибивают к земле,

А кострам полыхать помогают.

Разгорайся, огонь, веселее гори

И не гасни в суровом ненастье.

Разгорайся, чтоб людям дождаться зари

И познать настоящее счастье!

Не видеть им родимой хаты,

Не слышать деток голоса:

Забрал на двор их пан богатый

Ткать золотые пояса.

И, опустив печально взоры,

Уже забыв отрады дни,

На полотне своем узоры

На лад персидский ткут они.

А за стеной — дороги в поле

И шум черемух у окна…

И думы мчатся поневоле

Туда, где расцвела весна.

Там ветерок веселый веет,

Звенят, смеются ручейки,

Там так заманчиво синеют

В хлебах зеленых васильки;

Там вешний гул густого бора…

Ты ткешь, безвольная рука,

На месте чуждого узора

Цветок родного василька.

Наших дедов душили чащобы лесов,

Не давали им жить настоящим житьем,

И палить они стали те дебри огнем,

Их кругом поджигая с далеких концов.

И пылали по нашему краю леса,

Пока солнце не стало повсюду светить;

И светлей и вольней люди начали жить,

На золе, где ни глянь, спелой ржи полоса.

С наших дедов суровых пример бы нам взять,

Не клониться в беде, не бояться огня,

Ведь тогда лишь дождемся мы ясного дня,

Если тяжесть борьбы нас не будет пугать.

Много в жизни людей есть дорог,

А ведут они все до могилы.

И без ясных надежд, без тревог,

Загубив свои лучшие силы,

Все мы некогда встретимся там

И самих себя спросим жестоко:

Для чего мы по разным путям

Шли в неведомый край одиноко

И зачем поспешали мы так,

Напрягая последние силы,

Если тихо ползущий червяк

Все ж догнал нас у самой могилы?

Тем венки суровой славы,

Кто за родину в бою

Жребий вынули кровавый,

Гибель встретили свою.

Матерей славнее доля, —

В сердце затаив любовь,

Отдают, в тоске и боли,

За дитя родное кровь.

Слава тем, в ком сил хватает

Смерть, не дрогнув, повстречать,

Кто в мученьях умирает,

Чтобы жизнь ребенку дать!

«День этот, — так сказал Катулл[53], —

Я обозначу белым камнем».

Я рад, как встрече с другом давним,

Аллее, где над липой гул.

Когда-то зонтом на песке

Там ручки милые писали.

Что — не скажу. Вы отгадали,

Слова уже на языке.

Народ, Белорусский Народ!

Ты — темный, слепой, словно крот.

Тобою всегда помыкали,

Ты был подъяремным века,

И душу твою обокрали,

У ней даже нет языка!

Очнувшись от грозной беды,

Боязни исполненный, ты

Не волен и крикнуть «спасите», —

Ты должен «спасибо» кричать.

Услышьте же это, узнайте,

Кто сердцем готов услыхать!

Ой, скатилася звездочка, скатилася,

Ты ушла от нас и не простилася,

Не простилася, не распрощалася,

И куда ушла — не сказалася.

Я же тебя лечила, сберегала,

На снег наговорный клала,

Сквозь хомут продевала

И поила липовым цветом, —

Почему ж ты мне сделала это?…

Ах, Лявониха, Лявониха моя!

Помяну тебя хорошим словом я, —

Черный пух бровей, изогнутых дугой,

Очи яркие, взгляд быстрый и живой.

Вспомню я твою походочку и стать,

Вспомню я, как ты умела целовать.

Ой, Лявониха, Лявониха моя!

Ты певала голосистей соловья.

В пляске первым отбивал твой каблучок

И «метелицу», и «юрку», и «бычок».

А как жать начнешь ты свой загон,

Нерадивый даже ахает Лявон.

Ой, Лявониха, Лявониха моя!

У тебя ведь пол-деревни кумовья.

Знала ты, как пригласить, и угостить,

И уважить, и в тоске развеселить.

Знала к месту слово доброе сказать,

А порой — и к сердцу накрепко прижать.

Ой, Лявониха, Лявониха моя!

Дай же бог тебе счастливого житья!

Дай на свете белом радостно прожить!

Всех вокруг, как веселила, — веселить!

Чтоб не раз тебя с отрадой вспомнил я,

Ой, Лявониха, Лявониха моя!

Не гасите огней! Пусть горят веселей,

Пусть искрятся во тьме, среди ночи…

Не гасите огней! Пусть их отблеск ясней

Просветляет дремотные очи.

  Не гасите, довольно потемкам царить.

  Пусть растет, разгорается пламя,

  Путь-дорогу во мраке пора озарить,

  Вдаль туман улетает клоками…

Не гасите огней, пока ночь не пройдет.

Пока солнце земли не согреет,

А погожий денек серебристо блеснет, —

Темный жизненный путь посветлеет.

Встало солнце над пашнями жгучее.

Ты дождался желанного дня.

Грудь вздымается песней могучею,

И летит ее слово певучее,

Над распаханным полем звеня.

Отгоняешь ты думы тоскливые,

Сеешь полною горстью с утра.

И взойдут небывалою нивою

Зерна радости, счастья, добра.

Сей же, сей! Наступила пора!

Вот и первые всходы виднеются,

Где прошел ты по нивам родным.

Значит, можно и ждать и надеяться.

Если счастье взошло, зеленеется, —

Верь, что скоро мы встретимся с ним.

Заблестели в темной дали маяки…

Ну, садитеся за весла, моряки:

Ну, сильней, сильней откинемся назад,

Встречных волн мы перережем длинный ряд.

Нам не страшен ветер северных сторон,

Пустим смело, пустим быстро мы свой челн,

Пусть качается, колышется, летит,

Скоро, скоро счастье дали озарит.

Песня, лейся и звени сильней, струна,

Подгоняйте веселее бег челна!

Ближе стали золотые огоньки.

Вот и берег. Вскиньте весла, моряки!

Не надо мне процветанья имущего гордеца,

Который живет в достатке с тех пор, как открыл глаза,

Ведь я — как листва сухая, гонимая без конца

Куда-то, по воле рока, куда унесет гроза.

Ищу я, ищу я друга, который мне даст покой,

Но близкой души не встретишь, не сыщешь ее нигде,

И нет, увы, утешенья в жестокой толпе людской,

А только врагов злорадство, радующихся беде.

И вот ничего мне люди не дарят и не сулят,

Ведь честному жить несладко с негнущейся головой:

Толкуют, что он в пустыне находит душевный лад, —

Скажу, что он лишь в могиле покой обретает свой.

Я бы хотел, Елена, чтоб ты таила это —

Что я любим тобою; ведь я бы счастлив был

Таким бесценным даром в мальчишеские лета,

Когда молчит рассудок и властен сердца пыл.

Хочу я, чтобы счастью все дни мои служили —

Так некогда трудился Иаков для Рахили[54].

Я бы хотел, Елена, чтоб бедною была ты,

Чтоб жизнь в довольстве, в неге была добыта мной:

Из мрамора чертоги, роскошные палаты

С одеждой дорогою, мехами и казной,

Чтоб жемчуга, как зубы, улыбкою сияли,

Очам твоим равнялись сапфиры и эмали.

Я бы хотел, Елена, чтоб не такой красивой

Была ты — чтоб я выбрал, что мне милей в тебе:

Твои душа и сердце налиты кроткой силой,

Они-то неизменны в изменчивой судьбе.

Но слишком хороша ты, не будешь ты иною…

О, сможешь ли, дочь неба, моею быть женою?

Я видал сиянье слез из синих глаз,

Как алмазы — слезы на твоих щеках

Или как росинки в предрассветный час

На фиалках юных, на легких лепестках.

Смеху и улыбке, нежной плоти рта

Нипочем и жемчуг и рубин смутить,

Синих глаз лучистых блеск и теплота

Вмиг меня умеют к жизни возвратить.

Я, как туча в ярком солнечном луче,

Золотом по мраку весело свечусь,

И душа, привыкшая быть в параличе,

Снова оживает, забывая грусть.

Синих глаз сиянье разгоняет ночь,

Скорбь, тоска и муки отлетают прочь.

Куда мне деваться от скорби большой?

Супругу любимую, смерть, отняла ты,

Я навзничь повергнут с разбитой душой,

Больной, обессиленный ядом утраты.

Не выразить горе ничем и никак,

И в горле моем застревают рыданья,

И сердце болит, и неровен мой шаг,

И грудь переполнили стоны страданья.

Лишь смерти дано бессердечно пресечь

Обеты супружества, верные клятвы,

Огонь поцелуев и нежную речь —

И ныне они, как она, безвозвратны.

Былого блаженства счастливые дни

Расстались, как тени мелькнувшие, с нами,

Жила наша радость мгновенья одни —

Ее я теперь искупаю слезами.

Так я средь людей, неутешный, живу;

Но, друг мой, с тобой я мечтами моими,

Всечасно с тобою — во сне, наяву

Твое повторяю любимое имя.

Порою мне кажется: вижу тебя

И слышу знакомый твой шаг в отдаленье,

Зову и молю — но, безмолвно скорбя,

Глядишь ты, не в силах продолжить движенье.

Ко мне не идешь ты! Забыто ль тобой,

Что были тебе колыбелью объятья?

Забыты ли говор и шепот ночной

И ласки, что мог принимать и давать я?

И если все будет и далее так

И сил недостанет скитаться по свету,

Я лягу под землю, в таинственный мрак,

И вырежут надпись надгробную эту:

«Здесь, в этой могиле, вдовец погребен,

Что умер, все силы от скорби теряя,

И слово последнее вымолвил он:

«Супруга моя, одинок без тебя я!»

Жил философ в царстве некой,

Одинокий, как паук,

Слыл он мудрым человеком,

Знал он тайны всех наук.

И свой собственный музей

Он собрал с планеты всей.

Раковины, камни, перья —

Все предметы охватил.

Под картиной Рафаэля[55]

Дремлет нильский крокодил.

И каких только чудес

Не перебывало здесь!

Пополнял он днем и ночью

Свой паноптикум всерьез.

В общем, говоря короче,

Обезьяну он привез.

Обезьяну — как ни странно, —

Скажем без обиняков,

Он привез орангутанга

С африканских берегов.

Поселил — живи, дыши…

И не чаял в нем души.

День за днем, от мира спрятан,

Он, не слыша ничего,

Над старинным фолиантом

Хмурил бледное чело.

И, завален, увлеченный,

Манускриптами по грудь,

Мог лишь вечером ученый

Час-другой передохнуть.

С обезьяною, шутя,

Забавлялся, как дитя.

Как-то раз о маскараде

Кто-то мудрецу сказал,

И мудрец, забавы ради,

Обезьяне заказал

Пышный праздничный костюм

(И взбрело ж ему на ум!),

Самый яркий, самый модный —

Чтоб не выглядеть смешно,

В полном блеске, с позолотой,

Красочное домино!

И достал еще старик

Важный, с буклями, парик.

Все на совесть, без изъяна,

Подобрал он, шутке рад.

Как принцессу, обезьяну

Разодел на маскарад.

Маску выбрал

И, как в сказке,

В туфли бальные обул.

И перчатки, без опаски,

Ей на пальцы натянул.

Мордочка, как кабачок,

Скрылась в маске. И молчок!

Обеспечен, честь по чести,

Пышный выход — в высший свет,

И, с присущим ей кокетством,

К носу поднося лорнет,

Вся, как облако, бела —

Обезьяна в зал вплыла…

Старец медленно под ручку

С ней идет, народу — страсть!..

Гомон, давка и толкучка,

Негде яблоку упасть.

Рев оркестра, бубнов гром.

Каждый лезет напролом.

Музыка. Цыгане. Танцы.

Аферисты, иностранцы.

Желторотые юнцы

И степенные отцы.

Ведьмы — вровень с молодыми —

Томно держат веера.

Вздор бредовый — по-латыни —

Изрекают доктора.

Высший свет и полусвет,

И кого здесь только нет!

Дама, что на все готова,

Скромно опускает взгляд.

Исполняет роль немого

Говорливый адвокат.

И мои герои тут,

В пестрой сутолке идут.

Их толкают справа, слева,

Пятятся на их пути.

Обезьяна королевой

Выступает впереди.

И уже и тут и там

Слух ползет по их пятам.

И глядят уже с опаской,

С уважением, всерьез…

Кто скрывается под маской? —

Вот мучительный вопрос,

Интригует чрезвычайно:

Что же под собой таит

Столь сановное молчанье

И величественный вид?

Шепчут вслед,

Прищуря глазки,

Всех маститых перебрав:

— Знаете, кто в этой маске?

Это — иностранный граф…

— Бросьте, то английский лорд

Так величественно горд…

— Вот те крест, сомненья нету

Кардинал… Проездом в Рим…

— Я скажу вам по секрету,

То китайский мандарин!.. —

Сборище новинке радо.

Всем знаком и взгляд и рот.

Кто — венгерского магната,

Кто — микадо

Узнает…

Дамы ахают и тают,

Множа громкую молву.

Все мартышке угождают,

Назначают

Рандеву.

По причине бенефиса

Дарит ей билет актриса,

Меценат зовет на пир.

Векселей сулит банкир.

И сует рецепт особый

Друг-аптекарь, тут как тут…

В общем, важную персону

Все, без исключенья, чтут.

Ух, в каком она почете!

Все чины, за рядом ряд,

На протекцию в расчете,

Перед нею лебезят…

И небрежно, свысока

Оттирают старика…

И тогда —

Решив в отместку

Тайны больше не беречь,

Снял он с обезьяны маску

И сказал такую речь:

— О безмозглые бараны,

О слепое дурачье!

Вы всему чужому рады,

Презирая все свое.

Ну-ка, посмотрите сами —

Вот пример перед глазами!

Вот чему спешили разом

Вы поклоны принести.

А достоинство и разум

Здесь, как видно, не в чести.

Вам, что пресмыкались рьяно,

Правда, видно, не нужна.

Будь хоть черт, хоть обезьяна,

Лишь бы — мантия пышна!

А невежество хранит

Гордо-молчаливый вид,

И глупцы — во все века —

Пышно рядятся в шелка…

Замер зал. И тихо стало.

Гасла за свечой свеча.

Лишь мартышка приседала,

До упаду хохоча.

Строил дом себе Сократ[56],

А соседи все подряд

Кто с упреком, кто с советом:

— Нет пропорций в доме этом!..

— Планировка бестолкова!..

— Право, для лица такого

Маловат и тесен дом!.. —

Так судил народ кругом.

Возникали эти мненья,

Словно на воде круги,

И Сократ вознес моленья:

— О Афина[57], помоги!

Я клянусь тебе, богиня,

Заплатить любой ценой,

Чтоб входили в дом отныне

Лишь друзья — никто иной!

Ибо при таком условье, — мудро рассудил Сократ, —

Дом окажется просторным, — был мыслитель прав стократ.

Каждый врет на всякий случай,

Что, мол, друг он наилучший;

Тот, кто верит, тот простак,

Ибо получилось так:

В нашем мире званье это —

Как разменная монета,

Но отыщется не вдруг

Настоящий, верный друг.

Образ дальний, сердцу милый

Кистью воссоздай умелой

И портрет моей любимой

По стихам вот этим сделай:

Ты изобрази вначале

Смоль и блеск кудрей крылатых,

Чтоб они напоминали

О дождях и ароматах;

Лоб — белее зимней вьюги,

Тенью полные ресницы,

А над ними — брови-дуги,

Что хотят соединиться;

Напиши их, чтоб не знали,

Как союз основан дружный,

Что тут есть: дуга одна ли

Или дружба полукружий?

Напиши глаза-сапфиры,

Пламя их изобрази ты —

Синее, как у Афины

Или дивной Афродиты[58];

Тронь лицо нежнейшим тоном

Лилии и розы разом,

Уподобь лицо бутонам

Майским, росным, светлоглазым;

Сделай так, чтоб стало ясно:

Губы манят к поцелуям.

И к гармонии прекрасной

Путь блаженный неминуем;

Чтобы, отгоняя тучи,

Сам Эрот[59] летал над нею,

Чтобы мы узрели тут же

Душу светлую — Психею[60];

Но чтобы одежда тело,

Покрывая, не скрывала,

Чтобы красота блестела

Под покровом покрывала!

Как и что сказать могу я, где, скорбя, найду слова я,

Чтобы выплакаться вволю? Боль и горечь велики.

Горе, я отца утратил, а моя страна родная

Патриота потеряла, утешенье — бедняки.

Был он — как икона в церкви, был он добрым и суровым.

Сколько раз он, представая пред внимающей толпой,

Из сердец жестоких слезы исторгал горячим словом

И гасил порока пламя и страстей порыв слепой.

В час, как над землей молдавской гром раскатывался адский,

И разор, грабеж, убийство прятались в дыму густом,

И над углями вздымался полумесяц азиатский,

Он провозглашал победу мудрым словом и крестом.

Был ума он преисполнен, благородства был такого

И к возвышенным деяньям, к милосердью склонен так,

Что и в разоренном доме у него искали крова

Муза языка родного и с чужою речью враг.

Проповедуя усердно цель, которой нет дороже,

Верен зову, что глаголет: «На земле работник будь!»,

Он указывал дорогу неокрепшей молодежи —

Через темные могилы к новой жизни светлый путь.

Он всю жизнь свою боролся против вспененного вала,

Против гроз, одолевая жизни бурный океан;

Чтоб детей растить, отец мой не щадил себя нимало —

Так птенцов своею кровью кормит птица-пеликан.

Боже, он — перед тобою; если скажешь, что нетленно

Хоть одно из дел, внушенных силой духа твоего,

Полон грусти и признанья, я молю тебя смиренно:

Дай ему покой на небе, мне же — душу дай его.

Придешь ли ты, кумир мой непорочный?

Я жду тебя в печальной тишине

С тех пор, как соловей умолк полночный

И только вздох мой тяжкий слышен мне.

Порой цветенья быть тут довелось мне,

И жизнь была весенне-хороша;

Минуло время золотых колосьев,

Иною стала и моя душа.

И, как роса, что умывает даром

Цветок, почти убитый жаром дня,

Я слезы лью — я так борюсь с пожаром,

В могилу увлекающим меня.

Здесь счастлив был я под зеленой сенью

С тобою, драгоценный мой цветок…

Пришла пора жестокому мучёнью —

Я гибну, ибо стал я одинок.

Я смотрю на небо. В ясной вышине

Взор мой изумленный горестно блуждает.

Я любуюсь солнцем, что в сплошном огне,

Согревая землю, радостно сверкает.

Но и твердь и солнце — от земли далеко.

И вовек подняться нам не суждено

Выше, чем природой, мудрой и жестокой,

Людям от рожденья определено.

На орла смотрю я жадными глазами,

Как стремит он к небу гордый свой полет,

Рассекая воздух мощными крылами

Над сияньем вечным снеговых высот.

И сдержать не в силах скорбного стенанья,

Я к земле склоняюсь горестным челом,

— Человек, — шепчу я, — жалкое созданье,

Почему не можешь взвиться за орлом?

  Но внезапно к небу мысль моя взлетает

Молнией чудесной, полною огня,

Устали не зная, солнце обгоняет

И нетерпеливо дальше мчит меня.

Все она объемлет, видит, постигает,

Суть вещей находит, время и закон

И, не зная смерти, дальше улетает

К вечному порогу, к тайне всех времен.

Под лавкой ночью в час мышиный

Собрались все мышиные старшины.

  Они решили, что отныне

  В их родовой твердыне

  Лишатся полномочий

  И потеряют все посты

Те, у кого окажутся хвосты

Размеров установленных короче.

  И что в годину бед

  Они оставят просто

  Жестокой кошке на обед

  Мышей не долгохвостых.

Хвосты, как видно, в их общине

Явились знаком гордости как раз,

Как составляют бороды у нас

Понятие о месте и о чине.

По той ли, по иной причине,

  А принят был такой указ

И был приведен в исполненье.

  Но через пару дней

  Средь тех мышей,

Чей хвост достоин удивленья,

Мышонок без хвоста, склонясь над списком,

  Перечислял опальных с писком!

Один хвостатый вытерпеть не смог,

  Толкнул соседа лапкой в бок:

«Каким путем — понять я не могу —

Он оказался в избранном кругу?

Таких, как он, взашей мы гоним!

И как молчишь ты, убеленный сединой?»

«Молчу, ведь он — племянник мой родной.

«Достаточно, я понял».

      _____

Неужто даже в норках мелких

  Законны сделки?

Века ты простоял, град сильный, величавый!

Хоть разражался гром о белый камень твой,

Ты уцелел в борьбе и с Польшей и с Ордой.

Их следу нет! А ты, повитый древней славой,

Все тот же исполин над бездной роковой

Народов и времен. О, знает путь кровавый

Назад, кто дерзко в брань вступал с твоей державой,

Союзник божий, град Георгия святой!

Но вот из Франции победы гордый гений

Подвинул на тебя, как ангел разрушений,

Мир вражий двадцати племен, с мечом, с огнем.

И устоишь ли ты?… Пожар! Пожар! Но в нем

Родное пламя: то не блеск Москвы прощальный,

А тризна по врагам, их факел погребальный!

Ввек не забыть Кремля! Он рассказал мне быль

О жизни и судьбе Стефановой Елены[63].

Я видел красные ее светлицы стены,

Где в счастье дни вела, покуда царь любил

Ее, как дочь, за ум и нрав ее смиренный;

И мрачный терем тот, где Грозный заключил

Ее, невинную, по проискам измены[64],

Где север нежный цвет Молдавии сгубил!

Опальный гроб ее я оросил слезою,

И рассказал ему моей души мечтою,

Как Русь для счастия Молдавии льет кровь.

О, дорога для нас страдалицы могила:

Она нас первая с царем Руси сроднила

И завещала нам царей Руси любовь!

Приветствую тебя, первопрестольный град

Молдавии! Я на кладбище разрушений

Средь лавы отыскал твой древний славы клад:

След первой пристани, след первых поселений.

И первый хлебный злак, и первый виноград.

Но мне милей встречать среди полночных бдений,

За городом, как с лимана веет хлад,

То Святослава[66], то Назона[67] славны тени.

На Святослава зов приходит Вейсенштейн.

На зов Овидия — дух Пушкина слетает.

Герой герою быль гласит про вражий плен.

Певец певцу про свой здесь жребий напевает,

Герою пир — рассказ о новой русской славе,

Певцу печаль — что жил не в русской он державе.

Дойна[68], дойница!

Где ты, милая девица,

В золотых цветах косицы,

Губы — ярче заряницы?

Хорошо с такою милой,

С голубицей сизокрылой,

С сердцем, полным гордой силой!

С белокурой недотрогой,

Схожей с ланью быстроногой,

Нежной полною тревогой!

Соловей неутомимый,

Я в прохладе нелюдимой

Спел бы дойну о любимой!

Дойна, дойница!

Ружьецом бы мне разжиться

Да с топориком сродниться,

Не тужить — а веселиться!

Под седло б не вороного,

Что черней греха людского, —

Горделивого и злого!

Семерых бы мне с мечами,

Братьев с гневными очами,

На конях, чье имя — пламя!

Мне б орлиный лет и зренье,

Пел бы яростно весь день я

Дойну гнева и отмщенья!

Дойна, дойница!

Слышишь, милая моя ты,

Всем клянусь, что сердце свято,

Стать тебе роднее брата!

А коню наказ мой краток:

Ты лети быстрей касаток,

Бурей вдоль лесов косматых.

Братьям молвлю: — Вот что, братья,

Клятву дам пред вашей ратью

Басурманов убивать я!

Гей, пошло на битву братство,

Час настал освобождаться

От языческого рабства!

Под злобный грохот пушек, гремящих здесь и там,

Я прохожу печально по крымским берегам.

Могильного землею ступаю я повсюду:

Здесь каждый холмик прячет костей истлевших груду.

Взлетали с визгом бомбы в сырой осенней мгле

И рвались с тяжким громом, ударив по земле.

И почва вся разрыта — она перемешала

В себе обломки ружей с осколками металла.

Затопленные в бухте видны мне корабли.

Сожженный Севастополь в клубящейся пыли.

В дыму свои руины раскинул над холмами,

Окутан в белый саван тумана облаками.

Великая картина отсюда мне видна…

Теперь венками славы украшена она,

А сколько было крови, и ужаса, и страха,

И все это по воле тщеславного монарха[70]!

Прошло ль землетрясенье, разрушив все кругом,

Иль с неба пало пламя, небесной кары гром?

Нет, не землетрясенье, не пламень божьей кары —

Следы людской здесь злобы и ненависти ярой.

Повсюду здесь остался на грустных берегах

След свежих разрушений, руин остывших прах.

И тут и там венчает безвестные могилы

Качаемый ветрами на взгорье крест унылый.

Когда, когда ж, о боже, пора настанет та,

В которой воплотится святой завет Христа,

Когда в печальном мире не станет зла и тени,

А человек не будет орудьем разрушений?

И день навек прекрасный, прославленный взойдет,

Когда любой властитель, что был он слеп, поймет

И воцарится в мире великих чувств богатство:

Свобода, справедливость, и равенство, и братство.

В те думы погруженный, перехожу овраг

И у одной могилы я замедляю шаг.

Она разбита бомбой, что с высоты упала,

И на земле остались осколки пьедестала.

Ядро лежит здесь рядом, расколото оно

И, словно чаша смерти, теперь росой полно,

А сквозь разбитый мрамор упрямо прорастая,

Свой вытянула стебель ромашка полевая.

Ядро — посланник смерти — превращено в сосуд

(О тайна провиденья!), откуда птицы пьют.

Из смерти жизнь родилась, из тьмы взошло светило,

И венчик на могиле ромашка распустила.

О, если б реки крови, что пролиты в боях

На этих бастионах, на выжженных холмах,

Плод добрый принесли нам — права на возрожденье

Страны моей родимой в век горький угнетенья!

Вновь несутся узким клином журавли из светлой дали,

На крылах своих широких солнца свет они примчали.

Вот летят они над нами, вот за тучу скрылись вмиг…

Впереди — журавль бывалый, их небесный проводник.

Нынче к нам они вернулись, ради севера покинув

Дальней Индии пределы, край таинственный браминов[71];

Там не счесть свирепых тигров, джунгли змеями полны,

Ходят ночью к водопою с длинным хоботом слоны.

О счастливые скитальцы! Мчась в заоблачные дали,

Сверху, с неба, эти птицы тайны Африки видали:

Горы лунные, пустыню, землю, странную, как сон,

Где народом чернокожим Белый Нил обожествлен.

О скитальцы дорогие! Позади у них полмира:

Реки Азии, долины плодородного Кашмира;

И Цейлон оставлен ими, благодатный остров-рай,

И несут они на крыльях счастье в наш родимый край!

Шелковистыми лугами

Расстилается страна.

Серебриста родниками

И лесами зелена.

Путника дубрава эта

Обнимает, молода:

Приезжает он на лето, —

Остается навсегда.

Молдаванка молодая

Улыбнется, краше дня…

Сердце мечется, плутая,

Вспыхнув, словно от огня.

Возбуждающая веру,

Величава и стройна,

Внучкою самой Венеры

Называется она.

Пусть, Молдавия родная,

Твой простор и небольшой,

Чужестранцев принимая,

Ты их потчуешь с душой.

Здесь французы, итальянцы,

Немцы, край твой полюбя,

Не желают удаляться —

Отрываться от тебя.

Прославляешься трудами

(Мы не зря на том стоим):

Изобильными полями —

Землепашеством своим.

Подтвержденьем самым лучшим

Стал, взошедший над серпом,

Зубр[72], веками неразлучный

С государственным гербом…

Все раскрыть бы строчка рада,

Только это ни к чему:

Тут воочию бы надо

Все увидеть самому.

Радость, радость, что с тобою?

Где скрываешься, маня?

Или стала ты слепою —

Не заметила меня?

Приходи ты, ради бога!

Но за злобу не держись!

Посиди со мной немного,

Освети собою жизнь.

Где найти тебя, не знаю —

Покажись хотя б на миг!

Улыбнись ты мне, родная,

Чтоб душой к тебе приник.

Тут и там, везде и всюду,

Обыщу я все пути.

Сколько я искать ни буду,

Но тебя мне не найти.

Я собьюсь с пути под вечер,

Чуть оступится нога,

В лабиринте ночи встречу

Ненавистного врага.

Горе, горе вековое

Схватит за душу меня,

От тебя своей тоскою

Мне дорогу заслоня.

О, какой визит короткий!

Радость, стой! Плывешь куда?

Уплывает радость в лодке —

В лодке черной, как беда.

И плывет она со стоном

В волны мира, в безднах дня

К угнетенным, притесненным,

Что еще грустней меня.

Правда, слышишь стон упрека?

Почему ты так далеко?

Ненавидя и кляня,

Ты покинула меня.

Я ж тобою дорожу,

Но тебя не нахожу.

Потому ли встречи нет,

Что я, правда, твой сосед?

Я стучусь к тебе опять:

Не могу тебя застать.

Палит ли солнце в летний зной,

Иль ветер вьюжный веет, —

Ель над высокой крутизной

Все так же зеленеет.

Гигант в утес корнями врос,

Красуясь в мире горном;

Все глубже роет он утес

Своим могучим корнем!

С гранитной глыбой уж давно

Сроднились корни ели,

И сотрясают их равно

Бураны и метели.

Один зеленый монолит —

И дерево и камень:

Их стужа не оледенит,

Не обожжет их пламень.

Под вьюгой бешеной, стройна,

Упершись в тучи кроной,

Уж столько лет стоит она

В свой красе зеленой.

Попробуй ель пересадить,

Дай ей тепло долины, —

Ее погубишь, ей не жить

Без льдов и скал вершины.

Палит ли солнце в летний зной,

Иль ветер вьюжный веет, —

Ель над высокой крутизной

Все так же зеленеет.

О, до конца безумен тот,

Кто жита и жасмина ждет

На кряже гор, во льдах высот:

Они сильны, но на крутом

Челе гранитном, полном мощи,

Пробьется ядовитый, тощий

Один лишь мох и то — с трудом.

Зато долины под горой —

Как манят взор они листвой,

Речонкой, вьющейся змеей,

Ковром цветочным вдоль дорог;

Прозрачны гроздья винограда,

И пчелами гудит левада.

Повсюду чувствуется бог!

Не там, вверху, где богачам

Воскуривают фимиам, —

Добро рождается не там:

Внизу томящийся народ, —

Лишь он — та самая долина,

Где пахнут и цветы жасмина

И жито доброе встает!..

Осень щедрого Дуная уплыла по руслам рек.

Все бело и все студено — белый иней, белый снег,

Мир безжизненный и белый распростерся бездыханно,

А над ним ни туч, ни солнца — белый занавес тумана.

Подымается над крышей струйка белого дымка,

Хаты в ряд — как гроб у гроба, снег по самые бока.

Тщетно ищет темных пятен взор на мраморе безбрежном.

Даже тени на сугробах не черны, а белоснежны.

Но внезапно, как монахи, окружившие амвон,

Опускается на землю стая черная ворон.

Над пейзажем монотонным точки черные нависли.

Чернота их мне дороже белизны, лишенной жизни.

Идеал, навек погибший в бездне сгинувшего мира,

Мира, мыслившего песней, говорившего в стихах,

О, тебя я вижу, слышу, мысль твоя звучит, как лира,

И поет она о небе, рае, звездах и богах.

О Венера, мрамор теплый, очи, блещущие тайной,

Руки нежные — их создал юный царственный поэт.

Ты была обожествленьем красоты необычайной,

Красоты, что и сегодня излучает яркий свет.

Рафаэль, в мечтах паривший над луной и облаками,

Тот, кто сердцем возносился к нескончаемой весне,

На тебя взглянув, увидел светлый рай с его садами

И тебя средь херувимов в запредельной тишине.

На пустом холсте художник создал лик богини света,

В звездном венчике с улыбкой девственной и неземной,

Дивный лик, сиянья полный херувим и дева эта,

Дева — ангелов прообраз лучезарною красой;

Так и я, плененный ночью волшебства и вдохновенья,

Превратил твой лик бездушный, твой жестокий злобный лик

В образ ангелоподобный, в ласку светлого мгновенья,

Чтобы в жизни опустелой счастья нежный луч возник.

Опьяненью предаваясь, ты больной и бледной стала,

От укусов злых порока рот поблек и посинел,

Но набросил на блудницу я искусства покрывало,

И мгновенно тусклый образ, как безгрешный, заблестел.

Отдал я тебе богатство — луч, струящий свет волшебный

Вкруг чела непостижимой херувимской красоты,

Превратил в святую беса, пьяный хохот — в гимн хвалебный

И уже не взглядом наглым — звездным оком смотришь ты

Но теперь покров спадает, от мечтаний пробуждая,

Разбудил меня, о демон, губ твоих смертельный лед.

Я гляжу на облик страшный, и любовь моя простая

Учит мудро равнодушью и к презрению зовет.

Ты бесстыдная вакханка, ты коварно завладела

Миртом свежим и душистым осиянного венца

Девы, благостно прекрасной, чистой и душой и телом,

А сама ты — сладострастье, исступленье без конца.

Рафаэль когда-то создал лик Мадонны вдохновенной,

На венце которой вечно звезды яркие горят, —

Так и я обожествляю образ женщины презренной,

Сердце чье — мертвящий холод, а душа — палящий яд.

О дитя мое, ты плачешь с горькой нежностью во взоре —

Это сердце можешь снова ты заставить полюбить.

Я гляжу в глаза большие и бездонные, как море,

Руки я твои целую и молю меня простить.

Вытри слезы! Обвиненье тяжким и напрасным было.

Если даже ты и демон, обесславленный молвой,

То любовь тебя в святую, в ангела преобразила.

Я люблю тебя, мой демон с белокурой головой.

Ночами, когда в моем сердце томленье,

Мой ангел-хранитель — святое виденье —

Являлся в одежде из света и тени

И крылья свои надо мной простирал.

Но только увидел твое одеянье,

Дитя, в ком слилися тоска и желанье,

Тобой побежденный он робко бежал.

Быть может, ты демон сама, если взглядом

Чарующих глаз, их пленительным ядом

Заставила скрыться в испуге пред адом

Того, кто был стражем моей чистоты?

Но может… Скорей опусти же ресницы,

Чтоб мог я сравнить ваши бледные лица,

Ведь он… — это ты!

Болтовне ответ — молчанье.

Ни похвал, ни порицанья.

Ты пляши себе как хочешь

И не жди рукоплесканья.

Только я плясать не стану

Под фальшивое бренчанье.

Правду я ищу лишь в сердце —

Вот оно, мое призванье.

Я иду за милой следом

В темной чаще, в глухомани,

Чуть приближусь к ненаглядной —

Прерывается дыханье.

Еле выговорил слово,

Что огнем души согрето, —

Смотрит мимо дорогая,

Не давая мне ответа.

Подхожу к ней блинке, ближе,

Уговариваю нежно —

Озирается пугливо,

Отстраняется поспешно.

Изогнулась, вырываясь,

Чуть я обнял стан прелестный;

Жарких рук не размыкаю,

К сердцу привлекаю тесно.

То ль не рада, то ли рада

Мне на грудь она склониться.

Без конца целую губы

И смеженные ресницы.

Крепче к сердцу прижимаю

Даже дух перехватило.

Отчего грустит, спросил я,

Неужели разлюбила?

И она мне отвечает,

Озарив сияньем глаз:

— Ты мне дорог бесконечно,

Только дерзок ты подчас.

Нередко слышу я, как, выпятив живот,

Румяный жирный поп с амвона речь ведет

О том, что род людской идет путем страданья,

Что наслаждение — преддверье покаянья…

Но разве может знать откормленный такой,

Какой бывает жизнь и быть должна какой?

Над тесной уличкой ночь блещет и сверкает,

Лучи ста тысяч звезд мне под ноги бросает.

До слуха моего доносятся едва

И жалобы, и смех, и смутные слова

Из мира старых стен, из-за окон разбитых,

С забытых пустырей, из-за дверей раскрытых.

Вот скромной спаленки я вижу полумглу.

У лампы девушка вдевает нить в иглу.

Та девушка бледна, глаза у ней потухли,

Над покрасневшими белками веки вспухли —

Ночной упорный труд погибелен для глаз,

В них не осталось слез… Зачем ты родилась?

Зачем живешь? Ведь жизнь тебя несет,

Как веточку по лону пенных вод,

Ты — тень в толпе. Куда тебя забросит

Житейский пыльный вихрь? Но кто об этом спросит?

Вот так и день и ночь все трудится она,

И можно разглядеть сквозь занавес окна,

Как ловки пальчики, как эти очи зорки!

Почувствовать легко, как эти слезы горьки.

Ведь на день брось иглу — и будешь голодать,

Вот, кажется, и все, что в силах ты понять!

Работа сделана… Пойдет она куда?

Творенья твоего священного труда

Перед клиентами торговец расстилает.

Огромный солитер лучится и сверкает

На пальце у купца… И куплен камень тот

На прибыль от ночных девических работ.

Твой труд, о девушка, стал ценностью отныне:

Купец его теперь предложит герцогине;

Получит деньги он, отвесит ей поклон…

Та ткань, в которую вплелись — жизнь, слезы, сон, —

Ткань, белая как снег, на ком теперь надета?

Когда тебе, дитя, на ум приходит это,

Ты смотришь в зеркальце и плачешь, плачешь ты

От жалости к себе. И кроткие черты

Лица ты своего запечатлеть стремишься…

Так вот какая ты! Страдаешь и томишься,

Живешь, послушна всем, боишься ты всего,

Лишенное поддержки существо.

И только смерти ждешь с готовностью покорной,

Как утешительницы в жизни этой скорбной.

Но все же у тебя одна подруга есть —

Откуда ни возьмись явившаяся здесь

Пчела! Она нашла пути в твою светелку.

И, отворив окно, ты приглашаешь пчелку

Хотя бы до весны с тобой вдвоем пожить!

Две пролетарки вы, пристало вам дружить —

Букашке-девушке с букашкою крылатой.

Когда, подавлена нуяедой своей проклятой,

Вдруг девушка взгрустнет в обиде на судьбу,

К ней пчелка резвая садится на губу.

И словно говорит любезно и учтиво:

«Подруженька, мила ты и красива!

Ты знаешь, как цветок, прелестен ротик твой!

Ты очень хороша! Прекраснее святой!

А глазки у тебя! Ну, как их не похвалишь!»

…И смерть настигла девушку. Она лишь

Сказала: «Отдохни! Пришли покоя сроки».

Вот девушка в гробу. Еще бледнее щеки,

Но мертвого лица столь хороши черты,

Что те, кто жив, дарят покойнице цветы.

Как благороден, строг и величав он,

Труп девушки, в льняной одетый саван!

К открытому окну, любуясь, подошла

Цветущая весна… Но бедная пчела

Забыла о полях и с грустью беспокойной

Все время кружится над девушкой покойной,

Как будто говорит, что хочет быть она

С подругою своей в земле погребена.

И потому когда, перетянув живот,

Румяный жирный поп с амвона речь ведет

О том, что род людской идет путем страданья,

Что наслаждение — преддверье покаянья,

То разве может знать откормленный такой,

Какой бывает жизнь и быть должна какой?

Угасла жизнь Венеции счастливой,

Замолкли песни, отблистали балы,

Лишь от луны на мраморе портала,

Как в старину, сверкают переливы.

И бог морской грустит во тьме канала:

Он юн — и верит, что былое живо,

Звеня волнами, просит он тоскливо,

Чтобы невеста из гробницы встала.

Но спит она, над нею — тишь могилы,

Один Сан-Марко[73] — страж ее бесстрастный, —

Как прежде, полночь отбивает с силой,

Провозглашая медленно и властно

Зловещим, низким голосом Сивиллы[74]:

— Не воскресишь умерших, все — напрасно

Из тьмы забвения, куда

Стекают, как ключи,

И боль, и радость, и беда,

И сумерек лучи,

Оттуда, кто уже угас

И не вернется вспять —

Хотел бы я, чтоб ты хоть раз

Пришла ко мне опять.

И если глаз твоих огни

Уже не вспыхнут вновь,

Спокойно на меня взгляни,

Потухшая любовь.

И если даже нежных слов

Ты не произнесешь,

Пойму я замогильный зов —

То ты меня зовешь.

Звезды новорожденной свет,

Стремясь к земле, проводит

В пространстве сотни тысяч лет,

Пока до нас доходит.

Быть может, он уже угас

В просторах мирозданья

В тот самый миг, когда до нас

Дошло его сиянье.

Звезда потухла, умерла,

Но свет струится ясный:

Пока не видели — была,

А видим — уж погасла.

Была любовь, ее уж нет,

Затмилась мраком ночи,

Но все любви угасшей свет

Мне ослепляет очи.

Разрывая цепи рабства,

Поднимайтесь, о народы!

Справедливости сиянье

Ваши озарит деянья,

И взойдет заря свободы.

Просыпайтесь, о народы!

Судьбы мира, судьбы жизни

Вы в свои возьмите руки.

Вековые ваши муки,

Слезы горя и печали

Предки помнить завещали,

Так несите же сквозь годы

Знамя предков, о народы!

Прошлое сегодня гибнет.

Тьму веков, былые беды —

Все сметет заря победы.

Новое наступит время,

Чтобы свет царил над всеми.

Пусть рабы о злом уделе

Песни пасмурные пели,

Песни те мы переправим,

Мы печаль их переплавим

В светлые, как солнце, оды.

Пойте гимн весны, народы!

О свобода золотая!

Землю темною порою

Обвенчай навек с зарею!

Чтобы и зимой и летом

Озарялись вешним светом

Горы, небо, земли, воды,

Чтобы пробуждать народы!

Лучезарная свобода,

Средь мечей на поле боя

Ты цветы несешь с собою.

И возводишь ты упрямо

Из руин угрюмых — храмы

Прямо к сини небосвода,

Чтоб восславить гнев народа!

Свобода, ты зовешь на путь свершений,

И над сердцами власть тебе дана.

Как свежий воздух, людям ты нужна

В долине жизни, полной искушений.

О, если бы в какой-то миг кровавый

Вдруг воедино слились наконец

И вздохи тяжкие людских сердец,

И слезы из-за попранного права, —

То разразились бы над миром бури,

Потоп залил бы землю, ураган

Взметнул бы в небо черный океан,

Туда, где вечный бог в венце лазури.

Когда бы ты не стала, о свобода,

Святым путеводителем моим —

Как я развеял бы сомнений дым,

О чем бы пел в преддверии восхода?

В дыму боев, где рушатся твердыни,

Тоскуют о тебе сердца во мгле.

Ты как роса на утренней земле,

Ты нам дороже, чем вода в пустыне.

Народы истомились в ожиданье.

Когда ж погибнет рабство, сгинет зло?!

Где ни взмахнуло бы твое крыло —

Все расцветает в радостном сиянье.

Все отступает пред твоею властью.

Ты цепи рвешь. Тираны пред тобой

Трепещут. И трубит им голос твой

О боге, справедливости и счастье.

Свобода, ты зовешь на путь свершений,

И над сердцами власть тебе дана.

Как свежий воздух, людям ты нужна

В долине жизни, полной искушений.

Ох и жизнь! Не жизнь, а горе:

Он в полях встречает зори.

Больше зерен капли пота —

Капли тяжкие без счета.

Нагибается над лугом,

Надрывается за плугом.

И за это вместо платы

Прибавляются заплаты.

Он беспомощен, бесправен,

Он теперь скотине равен.

Разве жизнь? Одно названье:

Жалкое существованье.

Чужаки над ним лютуют,

И барышники плутуют,

И, один другого хуже,

Плугарю скрутили душу.

Неразрывными кругами —

Неизбывными долгами

Так беднягу окрутили,

Что и пикнуть он не в силе.

Чужаки к нему — в запале

Насмерть оводом припали,

И высасывают силы,

И доводят до могилы.

Что им жалобы и стоны?

День и ночь сосут бессонно:

Пусть подохнет он, потея,

Были б сыты богатеи!

Зачем пою, строкой звеня?

Безумец — так зовут меня!

Зачем, не знаю, как в бреду,

Я к стайке девушек бреду,

Их останавливаю вдруг,

Цветы беру у них из рук,

И к шляпе старой, как мечты,

Прикалываю я цветы.

Я сам пойму себя едва ль:

Меня ругают — мне не жаль.

И, сам не знаю почему,

Вдруг стан девичий обниму,

Шепну словечко на ушко,

И на душе моей легко.

Меня одернут: «Как, пострел,

Позволить ты себе посмел?!»

Я сам не знаю: прав — не прав,

Хорош иль плох мой странный нрав,

Но тропка снова из села

Глаза девичьи принесла.

Ко мне с цветами на груди

Они подходят: «Погоди!

Я умираю без цветов,

Я за любовь на смерть готов!»

Наш язык — что клад заветный,

Скрытый под землей глубоко,

Блеск каменьев неприметный

В зелени травы высокой.

Наш язык — огонь горящий

В сердце горестном народа,

Что провел, как витязь спящий,

В долгом сне глухие годы.

Наш язык — свирель пастушья,

Жизни полная певучей;

Он — весенних гроз радушье,

Молний всплеск в разрывах тучи.

Наш язык — колосьям внемлю,

Тихо шепчущим в печали.

Ради них родную землю

Потом деды орошали.

Наш язык — листок зеленый,

Древних кодров[75] шум нестройный,

Свет созвездий, отраженный

В синеве Днестра спокойной.

Наш язык — скрижаль святая,

Свиток грамот пожелтелый,

И, в былое проникая,

Ты трепещешь, онемелый.

Наш язык хранит веками

Нашу правду, наше право,

Он и дома и во храме —

Благовест молдавской славы.

Наш язык — веков страницы,

Дойны пламя грозовое,

Он певуч, и он струится

Материнскою слезою.

Пусть у очага родного,

В ваших хатах, молдаване,

Вновь отцов сверкает слово, —

Древних сказок и преданий.

С них сотрите пыль забвенья,

И тогда пред вашим взором

Слов бесценные каменья

Вспыхнут радужным узором.

Россыпь слов лежит пред вами,

Где одно другого краше,

Лишь работайте упрямей, —

Ведь земля богата наша, —

И найдете клад заветный,

Спящий под землей глубоко,

Блеск каменьев самоцветный

В зелени травы высокой.

Пою о тех, над кем простерлась тьма,

Кто не ослаб от барского ярма,

Кто в горе и мученьях не зачах,

Кто землю держит на своих плечах.

Пою о тех, кто крепок и силен,

Кто солнцем и ветрами опален,

Кто прорезает жизни борозду,

Встречая в поле первую звезду.

Они плугами кормят всех, и пот

По ним ручьями целый день течет.

Но пахарей к себе земля влечет,

И руки их не слабнут от работ.

Я воспеваю тех, кто прям и строг,

Кто, выйдя в ночь, без тропок и дорог,

Еще не зная, как вперед идти,

Не растерял своих надежд в пути.

Я ими горд, пою я славу им,

Тем, кто, печалясь, был неколебим,

Тем, кто, вздыхая горькою порой,

За плугом шел, не покидая строй.

В железной их груди хватило сил,

Мрак жизни свет огней не погасил,

Слеза лилась тайком. Иные дни —

Я их пою — предвидели они.

О них пою!

Я славлю час и срок

Прихода этих дней на наш порог.

И вижу, как от света и тепла

Над нами тает вековая мгла.

Я вижу травы в росном серебре

И пахарей, поющих на заре,

Не дойну нашей горькой стороны,

А дойну возрождения страны.

То голос жизни.

И в родном краю

Ему внимаю я,

О нем пою.

Улыбаются луга.

То томленье, то тревогу

Будят шорохи ночей.

И зовет, зовет в дорогу

Расколовшийся ручей.

Небеса мне даль открыли,

Вешним пламенем горя.

— Что ты куешь, кузнец? — «Оковы, видишь сам!»

— Тебя же самого скуют цепями!

— Ты сеешь, пахарь? — «Да, чтоб хлеб встал над полями…»

— Тебе — мякина, хлеб — чужим коням!

— А ты, с ружьем? — «По серне выстрел дам!»

— Как серну, и тебя затравят псами!

— Рыбак, зачем пугаешь рыб сетями?

Уж смерть готовит сети рыбакам…

— Ты, мать! Кого ты кормишь? — «Мальчуганов».

— Растишь рабов, чтобы своим добром

Они потом кормили бы тиранов!

— Поэт, что пишешь? — «Огненным пером

Пишу в укор себе, в укор народу,

Что не встаем бороться за свободу!»

Солнце шлет еще земле отраду,

Луг и поле дарит позолотой,

Пчелы в спешке мед сбирают в соты,

Пастухи к деревне гонят стадо.

Все живое сном забыться радо,

Лишь у соловья свои заботы,

И в ветвях зеленых все поет он

Песнь о том, что грусть оставить надо.

Ночью горе от себя отрину,

Радость понапрасну не растрачу

И огню в груди не дам остынуть.

Если б мог я жизнь прожить иначе,

Внемля сердцем песней соловьиной,

Был бы я на свете всех богаче.

Не кладите камня надо мной,

Памятник и так построен мой:

Из латышских дайн[76] бессмертных слит,

Золото народа в нем блестит.

Посадите в головах дубок,

Пусть растет раскидист и высок:

Друг ли, недруг ли ко мне придет —

Всяк приют тенистый там найдет.

Люди судят так и сяк,

Судят-рядят мало ль как!

Как чужие судят-рядят,

Не суди и не ряди.

Не забудь: пора придет —

Каждый думать сам начнет.

Говорят и так и сяк,

Рассуждают мало ль как!

Что твердят чужие люди,

Ты того же не тверди:

Кто страдает, должен сметь

Голос собственный иметь.

Поступают так и сяк,

Поступают мало ль как!

Как чужие поступают,

Ты, смотри, не поступай.

Ждет добра от нас народ, —

Пусть окрепнет, расцветет!

Песни тянут так и сяк,

Распевают мало ль как!

Что другие напевают,

Ты тому не подпевай.

Не забудь: народ цветет,

Коли песнь отцов поет!

Иманта[77] заколдован,

Не умер — спит герой,

Бездействием окован,

Под Синею горой[78].

Спит во дворце из злата,

И не ржавеет меч,

Умевший брони-латы,

Как молниями, сечь.

Век минет — на поляну

Из недр выходит гном.

Глядит: когда ж туманы

Рассеются кругом?

Доколе склоны эти

Невидимы во мгле —

Хотя б тысячелетье, —

Иманте быть в земле.

Но Перконовы[79] дети

Разрушат зла оплот.

Волшбы порвутся сети,

Иманта меч возьмет.

И Солнечные девы

О жизни запоют.

И светлые напевы

Героя позовут!

«Ты, родимый, справь мне лодку,

Матушка, ветрило сладь —

Я пущусь по синю морю

Дочку Севера искать.

День в дороге, ночь в дороге —

Ни души в студеной мгле.

Вижу, снег сыпучий мелют

Великаны на скале.

Не видали ль, снегомолы,

Дочки Севера окрест?

«Путь держите, мореходы,

К Северу от наших мест!»

День в дороге, ночь в дороге —

Ни души в студеной мгле.

Вижу: лед колючий колют

Великаны на скале.

Не видали ль, ледоломы,

Дочки Севера окрест?

«Путь держите, мореходы,

К Северу от наших мест!»

«Рига, сколько нашей крови

Ты бездумно пролила!

Рига, Рига, сколько стонов

К поднебесью подняла!

Рига, сколько ты стравила

Наших пажитей и пив!

Рига, сколько ты спалила

Наших клетей и дворов!

Рига, сколько ты сжевала

Наших подовых хлебов!

Сколько выкатила бочек

Из питейных погребов!

Рига, Рига, сколько скарба

На подводах увезла!

Рига, скольких, вольных духом,

Плетью рабства обожгла!

Рига, что ж ты смотришь хмуро —

Иль не все отобрала?»

Когда ликует твой народ

И с ним толпа друзей идет,

От них и ты не отставай,

Но сам любовь свою скрывай!

Когда ж народ бедой томим

И верных мало вместе с ним,

Тогда явись, — пусть слаб, — один,

Скажи открыто: «Я твой сын!»

Доколе буду счастлив я

На небеса смотреть?

Тепло меня участливо

Доколе будет греть?

И сколько раз меня еще

Порадует рассвет,

И сумерки манящие

В душе оставят след?

Дождусь ли я, что вновь придет

Весны цветенье к нам?

Кто скажет мне: спешить вперед

Иль ввериться волнам?

Могу ли быть уверен я

С утра в исходе дня,

И много ли отмерено

Мгновений для меня?

И пусть стремглав несутся дни,

Влача меня на дно,

Мне утешением одним

Отныне быть должно:

Не тронет душу смертный страх

В те дни, что суждены,

Коль буду знать, что жив в веках

Язык моей страны.

Льет Стабураг[80] слезы, бушует Двина,

И ветер свистит по оврагу.

Как стонут дубы! То не деды ль со сна

Бормочут загробную сагу?

На то ли нам, Перкой, ты вырыл Двину,

Чтоб воинам в дар за отвагу,

Богам за подспорье в лихую войну

Лить пригоршней трезвую влагу?

Умели же деды богов ублажать —

Им пиво варили да брагу!

Чья в Латвии поступь бывала под стать

В день праздничный буднему шагу?

Хор девичий, к брегу с венками спеши

Встречать за ватагой ватагу

Веселую кравчих, несущих ковши, —

Пред каждой по пестрому стягу!

Пусть в русле Двина высыхает до дна

И море убудет ко благу, —

Коль чаша хмельная, как древле, полна,

Коль Тримпусу[81] держим присягу.

Отшедший обычай святите, сыны:

Пиры, благочестье, отвагу!

Пьют пращуры с вами у старой Двины

Любезную Тримпусу влагу.

Герман — в Рим, с ним толпы уходили —

Знания и золото копили…

  Что для них отчизна старая?

  Ubi bene, ibi patria.

Так и латыши у нас порою

С чуждою братаются землею.

  Заросла тропа обратная —

  Ubi bene, ibi patria.

Этих беглых больше год от года —

Где им разделить судьбу народа!

  Разве край свой помнит пария?

  Ubi bene, ibi patria.

Наша поросль где-то на чужбине,

Словно рак в камнях, укрылась ныне.

  К иноземцам в школы взятая…

  Ubi bene, ibi patria.

Про народный стон поют поэты,

Ретроград считает, знай, монеты,

  Он тебя не славит, Латвия:

  Ubi bene, ibi patria.

В Латвии солнечно, в Латвии зелено,

Духу свободно и сердцу легко,

Дева здесь липе подобна в цветении,

Муж словно дуб, повелитель веков.

Даугава-матушка, добрая, милая,

Ласку дарует латышской земле,

Путь ее труден, но силой и бодростью

Рада всегда поделиться она.

Слышу, как древние песни сказителей

Льются под сенью деревьев святых,

И вдохновением грудь наполняется,

Словно коснулась души благодать.

С песнями Лига[83] выходит навстречу мне,

Гостем почетным сажает за стол,

Узыньш[84] мне меду предложит душистого,

Пенного пива мне Тримпус нальет.

Здесь даже сны мои тянутся к давнему,

Дедово счастье мерещится мне,

Вновь моя Аушриня[85] сердце мне радует,

Рамове[86] светлые мысли дарит.

В Латвии солнечно, в Латвии зелено,

Духу свободно и сердцу легко,

Дева здесь липе подобна в цветении,

Муж словно дуб, повелитель веков!

Вы мне креста не ставьте,

Не надо мне плиты, —

Взрастите над могилой

Лишь легкие цветы.

Неся свой крест тяжелый,

Прошел я жизни путь, —

Хотя бы после смерти

Мне дайте отдохнуть.

Ночною росой умыта,

Чаща стоит густая,

Дымкою сна укрыты

Пестрые птичьи стаи,

Ночь еще ровно дышит,

Песнь не звенит ничья,

И даже траве не слышен

Шепот ручья.

Стрекозы в тени осоки

Купаются в сладкой неге,

Волны пруда невысоки,

Ветер уснул на бреге,

Девушки черпают воду

Там, где всю ночь подряд

Русалочьи хороводы

Взор веселят.

Только чуть-чуть с востока

Край неба светится нежно,

И тучи ушли далеко,

Узорны и белоснежны;

Туда, где тьма еще бродит,

Солнце спешит, и вот

Ночь тихонько уходит,

День настает!

Сердцевина у деревьев —

Словно сердце у людей.

Не поэтому ли дубом

Прозван важный богатей?

Дуб почти без сердцевины,

Затвердеть успел он сплошь.

У дубин же, власть имущих,

Тоже сердца не найдешь.

Еще розы рвешь,

Не краснея, ты

И вплетаешь их

В узел темных кос.

И всему вокруг

Ты улыбку шлешь —

Безотчетный дар

Красоты своей.

И придет твой срок —

Разрумянишься,

Будешь рвать цветы

На опушке рощ.

Будешь плесть венки

Одному ему

И улыбку слать

Одному ему.

Будет он хвалить

Красоту твою.

А я буду хмур,

Как осенний день.

На твоей одежде белой

Тоже грязь и пыль я вижу,

Но в глаза глядишь ты смело,

Не покорен, не унижен.

Кто тебя осудит строго,

Что в пути ты оступился,

Что пыльна была дорога

И что грязный дождь струился?!

Стойко снес ты неудачу,

Снес падение в дороге…

Я же, отвернувшись, плачу:

«Ты теперь похож на многих».

Не было сада и лунного света,

Не пел соловей о любовной муке,

Земля тонула в грязи осенней,

Холодом жгло и щипало руки.

Не у ручья, что щебечет в роще,

Где к нежному эльфу спешит подруга, —

Стыл на столе недопитый кофе,

Когда увидели мы друг друга.

Не преклонял пред тобой колени,

Клятв никаких не давал навеки,

Не ты моею быть обещала,

Слеза не твои омыла веки.

Не мы томились, не мы страдали,

Любовь не с нами играла в прятки,

Была еда вкусна и обильна,

И поцелуи легки и сладки.

Бал зверей был чудным балом:

Речи, пляски, пенье, визг!

И шампанское в бокалах,

Перед тем как разойтись.

Сам козел длиннобородый

Возглавлял звериный клуб,

Ибо есть закон природы:

Почитаем тот, кто глуп.

Ловких два кота — лакеи,

Утка — повар, смех и грех!

Недовольных гнали в шею,

Благо шея есть у всех.

Волк с лисою — гордость бала.

Волк улыбчив, хоть и зол.

Их речам внимая жадно,

Налакался наш козел.

Волк завыл: «Хозяин щедрый,

За твое здоровье пьем!

Мы тебя, ликуя, славим

И шампанское твое!»

Но лиса тайком смеялась:

«Сколько лишних, лживых слов…

Волк, шампанское ты славишь,

Сам же думаешь про кровь!»

О, как меля всегда края влекут,

Где тихой ночью соловьи поют,

Где можно и с красавицей побыть,

И о невзгодах жизни позабыть.

Но песни пуль сильней меня влекут

Туда, где в бой за жизнь рабы идут.

Туда, где гимны мощные звенят

И где тиранов отправляют в ад.

Встань, воспрянь же, свободы дух!

Встань и разбей злую цепь угнетенья,

Стонущим в муках дай избавленье!

Встань, благородный свободы дух!

Свергни деспотов и святош,

Свору попов, лицемерно лгущих

Нищим страдальцам о райских кущах!

Мрак суеверия уничтожь!

Свергни гордых и злых господ,

Что расточают пот миллионов!

Всех прислужников царских тронов,

Всех, терзающих свой народ!

Как белый лебедь, облако плывет,

Уплыть и мне б за облаком вперед,

В далекий край, где зимы не гнетут,

Где вечно розы алые цветут.

Зачем, сердце рвешься ты в край вечных роз?

Нет, смертных там солнца лучи не согреют,

И жить им в трясине печали и слез,

В краю, где надежды в могиле истлеют,

Где скрежет немолчный и звон кандалов,

Где слышатся стоны голодных рабов,

Где слабого сильный жестоко гнетет,

Где потом и кровью исходит народ.

Словно голый средь крапивы,

Бьюсь в заботах день и ночь,

Только ветер торопливый

Жизни цвет уносит прочь.

Холодно, ни искры света,

Мглою все заволокло.

Нет таких людей на свете,

Чье бы счастье расцвело!

Друг, на всей земле свободы —

Как ни бейся — не найти.

Всюду будь слугою моды,

Всюду хитрецы в чести.

Брось мечтанья и гонись за хлебом,

Если хочешь жить под этим небом.

То я знаю, то смогу я:

Пива выпить — и запеть.

На заре войдя в пивную,

До зари в пивной сидеть.

Кто ж мне помешает, право,

Если это мне по нраву?

То я знаю, то смогу я:

Девушку поцеловать.

С радостью к такой пойду я,

Кто умеет приласкать.

Окунусь я нынче в омут,

Завтра уступлю другому.

То я знаю, то смогу я.

Не сердись, ханжа святой,

Скажешь, прожил я впустую, —

Что ж! Зато познал покой.

Что другим за дело, право,

Если это мне по нраву.

Богатство свое ты усердно копил,

Все тебя чтут за усердие это.

Не каждое дельце ты честно творил,

Но это пустяк, если в бархат одет ты.

В тебе благодетеля каждый поет,

Хоть сердце твое словно камень и лед.

Но так повелось уж, обычай таков,

И так оно будет во веки веков.

Кто по лугам среди цветов гуляет,

Прикидывая, сколько сена в них,

Тот лучше пусть меня и не читает —

Одну досаду принесет мой стих.

Люди несчастные

Рабством измучены,

Стонут и слезы льют,

Тянутся к лучшему.

Люди несчастные —

Головы глупые:

Сами же рабские

Цепи куют себе,

Слушают в церкви,

Что брешут обманщики,

Преданно служат

Жестоким насильникам,

Чтут их. Боятся

И ада и бога —

Всего, чем наполнены

Сказки дикарские.

Бьют их, они же

Скулят лишь, покорные.

Глупые головы,

Долго ж страдать вам!

Я не хочу метаний

Между добром и злом.

Я совершенства жажду,

Цель жизни вижу в нем.

И наслаждений чашу

Испить я не хочу,

С безумным отвращеньем

Прочь от нее лечу.

Лечу к высотам чистым,

И там, в святом краю,

Я в белом одеянье

Застывшая стою.

Ну, где они пределы

Для страсти и мечты,

Что в небо нас возносят

И в бездну — с высоты?

Твое где постоянство,

О, дух мятежный мой?

Вчерашние святыни

Уж попраны тобой.

Мрак ночной опутал землю,

Беспредельна его власть.

Взор устал, рассудок дремлет.

Я без сил — боюсь упасть.

Но мечта моя не гаснет,

Пламенеет в темноте.

О, единственное счастье

В неизбывной немоте!

Подойди, своим дыханьем

Оживи меня скорей,

Крыльев огненным касаньем

Грудь застывшую согрей.

Когда, сраженная бессильем,

Ищу спасенья в зыбких снах,

Твоей руки прикосновенье

Вдруг ощущаю на щеках.

Душа ликует и трепещет

От ласки тихой и немой,

И слезы льются, льются, льются,

Как благодатный дождь весной.

Я говорю, не умолкая,

Тебе о горестях своих…

В те дни без солнца, на чужбине,

Средь равнодушных и чужих,

Я в одиночестве печальном,

Как птица робкая, жила,

Как на скале росток унылый,

Как сиротинка без угла.

Но ты живительным дыханьем

Мне руки бедные согрел,

В своих объятьях теплых сильных,

Бессильную, меня призрел.

Мое лицо пылает жаром,

В глазах сияет жизни свет…

Вдруг дуновенье ледяное —

И золотого сна уж нет.

И голова клонится долу,

И сердце полнится тоской,

И серых будней привиденья

Зловеще реют надо мной.

Лунный свет струится

Над пучиной вод,

Чудится мне голос,

Он меня зовет: