Погаснет жизнь, но я останусь: Собрание сочинений

Какие-то крыши, хоругви

Стоят в золотом сквозняке…

И пыльные зайчики пугвиц,

И пятна чернил на руке.

Ах, да… И суха мостовая.

И муха, что бьется в стекле.

И воздух с гуденьем трамвая.

И весь подоконник в тепле —

Толчется от солнца, от рани…

Ах, Нижний! Вот чудится мне:

Губернский подснежник в стакане

Забыт на раскрытом окне.

Сплошные снеговые тучи

Над спящей сгрудились Москвой.

Пурга по голой мостовой

Поземкой стелется колючей.

Арбатская немая глушь

Нависла памятью былого.

Здесь Гоголь в доме Хомякова

Читал страницы «Мертвых душ».

Безлюдный город строг и гулок,

Как предрассветный океан.

Уходит в сказочный туман

Кречетниковский переулок.

Достался от деда в наследство

Мне старый большой пистолет.

И вспомнилось милое детство,

Как часто говаривал дед:

«Ведь всякое в жизни бывает;

Запомни, мой внучек, на срок,

В шести саженях пробивает

Он десять дюймовых досок».

Ушло мое детство далёко,

В могиле покоится дед.

Сегодня мне так одиноко,

Я снял со стены пистолет.

В погоне за призраком славы

Устал я по миру бродить,

И вот пистолет этот ржавый

Пытаюсь сейчас зарядить.

Я смерть не придумаю легче,

Взвожу потемневший курок.

Наверно, мой череп не крепче

Десятка сосновых досок.

Задумчиво идти Тверской,

Когда дождливая погода,

И чувствовать, что вся природа

Объята мертвенной тоской.

Чужие праздники встречать

Мучительно и невозможно.

Почувствовать, как это ложно,

И ничего не отвечать,

Когда нахальные глаза

В тебя вперяются с вопросом.

И, закуривши папиросу,

Идти задумчиво назад.

Посторониться от авто,

Смотря на рваные калоши, —

А проезжающая лошадь

Тебе забрызгает пальто.

Вспыхнул в прозрачной аллее

Листьев костер золотой.

Воздух, от счастья пьянея,

Страстно дрожал над землей.

Соединила нас шалость.

Нежные губы, слова…

Нам незнакомой казалась

Наша родная Москва.

Но не поют больше птицы,

Парк все сокровища сжег,

И на густые ресницы

Падает снежный пушок.

Нежность осталась всё та же.

Так же целуемся мы.

Дружба становится даже

Крепче от лютой зимы.

Только боюсь я, настанет

Скоро весна — и тогда

Всё, что замерзло, растает

И утечет навсегда.

Ее немного детский страх,

Еще стыдливые движенья

И ласковое выраженье

В слегка испуганных глазах

Так страстно искривленный рот,

Худые маленькие руки

И несказанной нежной муки

Стремительный круговорот.

Огромных звезд разбитое стекло

Рассыпано на черный бархат нежный,

А нам так холодно и так светло

Средь каменных домов, в забвеньи снежном.

Свет мертвых электрических огней

Нам освещает улицы и души.

Нам время ветром незаметных дней

Сердца и слезы постепенно сушит.

И, может быть, мы даже не хотим

Другого жития, иных волнений.

Мы здешние, земные вещи чтим —

Всю тяжесть человеческих строений.

Ручей щебечет, словно птица,

А гомон птиц – как звон ручья.

Пусть нынче солнце мне приснится,

Чтоб ночью улыбался я.

И день прошел, приветлив, светел.

Был мартовский весенний свет.

Ко мне в тот незабвенный вечер

Пришло письмо — ее ответ.

Я вышел. Над крыльцом повисли

Раздетых веток кружева.

Перемешались чувства, мысли.

Слегка кружилась голова.

Прохладный ветер гладил строчки,

Читал со мной все «ах», и «но»,

И многоточия, и точки —

О том, чего не суждено.

Грустили тонкие березы.

В овраг лез снег, сырой как соль.

Я убеждал себя сквозь слезы,

Что это временная боль,

Что так, пожалуй, даже проще:

Пройдет любовь, растает снег…

Темнело, и к далекой роще

Летели галки на ночлег.

Я вспоминал ее ресницы,

Глаза и смех как звон ручья…

Мне ночью будет солнце сниться,

И буду улыбаться я.

В окне висят клочки вечерней ваты.

Жизнь теплая, как старый грязный мех.

И всюду сумрак страшный и лохматый

Едва ползет из мебельных прорех.

Тяжелый залах пьяного тумана,

На сердце скользкая лежит тоска,

А пальцы рук по бархату дивана

Шевелятся, как пальцы паука.

От городских своих страданий

Беги в поля: увидишь ты,

Как ветер там весною ранней

Качает голые кусты,

Как мертвый снег залег под кручей,

Как дышит первая трава,

Как развернулись сизой тучей

Лесов далеких острова,

Как над раздетым влажным телом

Земли, лежащей пред тобой,

В порыве дерзостном и смелом

Струится воздух голубой.

И там, один в безбрежном поле,

Овеян страстною весной,

В избытке радости и боли

Ты припадешь к груди земной.

Весна дышала ярким свежим ветром.

Хотелось жить, смеяться без конца,

Казался месяц маленьким и светлым

Кусочком обручального кольца.

В зеркале лужи широкой

Мокрый качается куст.

Дышит прохладою легкой

Ветра упругого хруст.

Лед на дороге с навозом.

Дегтем чернеет земля.

Голые ветви березы.

Дальше синеют поля.

А за болотом, где тучей

Сизый сгустился туман,

Силой весенней, дремучей

Леса шумит океан.

Ночь тихая, и всё молчит

В аллее сумрачного сада,

И только легкая прохлада

В темнеющих кустах сквозит.

Тоскует нищая душа,

Опустошенная стихами,

И меж опавшими кустами

Сердца бумажные шуршат.

Осколки радости и муки –

В ресницах крупная роса.

Безвольно брошенные руки

В снопы прохладного овса.

Игрушечная и смешная

Любовь – ребяческая шалость,

Иль только сон, мечта, не знаю:

Всё спуталось, перемешалось.

Темнеет поле. Лес в тумане.

Немного глупых, детских слез.

В смятенном сердце, как в кармане,

Застрял чешуйчатый овес.

Густые облака, как лужи крови,

Пролиты нынче в темных небесах,

И сумрак неводом тумана ловит

Снопы сырые мертвого овса.

Моя избушка крайняя в деревне.

Мне кажется, я здесь живу давно,

И мир неведомый, старинный, древний

Ко мне вползает в ветхое окно.

Медвежья шкура на кровати жесткой

И закоптелый образ на стене,

Здесь пахнет медом, яблоком и воском,

Всё тихо, точно в сказке иль во сне.

К избушке подступает бор сосновый,

Осенний воздух влажен и смолист.

И весь я тут, крепка моя основа

Из цельных бревен и простых молитв.

Так дико завывает осень,

И, накрененные слегка,

Стволы качающихся сосен

Гнетет нездешняя тоска.

И кажется, что в целом свете

Есть только потемневший лес

Да резкий и свистящий ветер

На застывающей земле.

А промерзающее сердце,

Позабывая жизни плен,

Мятется в ошалелом ветре

На умирающей земле.

Эти лесные громады,

Эти глухие края —

Здесь заплуталась когда-то

Робкая юность моя.

Корни раскинули жадно

Мохом поросшие пни.

Здесь и темно, и прохладно

В самые жаркие дни.

Здесь глухариные зори.

Клочья тумана седы.

Здесь на сыром косогоре

Стынут медвежьи следы.

Здесь над болотной трясиной,

Листьями окружена,

Сквозь поредевший осинник

Бледная смотрит луна.

Много заросших дорожек…

И обращен на закат

Подслеповатых окошек

Остановившийся взгляд.

В хижине тихо и бедно.

Мир постаревший, родной.

Время совсем незаметно

Где-то летит стороной.

Может быть, не было вовсе

Улиц, трамваев, огней…

Были медведи и лоси,

Были тока глухарей.

Годы трудов и стараний.

Счастья багаж невелик:

Ворох любимых писаний,

Горы прочитанных книг.

Запах полыни и сена

Страстно вдыхаю опять.

Знаю, вернусь непременно

В эти края умирать.

Я пережил всё это снова —

Сложил в овражке, где кусты,

Вязанку хвороста сухого,

Немного сена, бересты.

Поджег — и пламя заметалось.

Глаза колючий ест дымок.

И легкая в ногах усталость,

И запах дегтя от сапог.

Сухие листья сыплет осень.

Блестит спокойная река.

И солнце, и иголки сосен,

И перистые облака.

Всё тихо. Веет лесом старым.

Орешник ржавчиной покрыт.

Костер огромный пышет жаром

И чайник весело кипит.

Сухие опавшие листья

По склону оврага шуршат,

Как шкура огромная лисья —

Осеннего леса наряд.

Поникшие гроздья рябины

И ветра пронзительный свист.

Качнется верхушка осины,

Закружится сорванный лист.

Бродить здесь, дороги не зная,

И выйти к холодной реке,

Следы сапога оставляя

На влажном и мягком песке.

Поднимутся утки станицей —

И треснет удар над водой.

За мертвой распластанной птицей

Дым стелется лентой седой.

Неловко в растянутой сетке

Застрянет пуховый комок,

Закапает густо и редко

Остывшая кровь на сапог.

Далекие смутные звуки,

В ушах после выстрела звон.

И дрогнут намокшие руки,

Вставляя блестящий патрон.

Вода блестящая, как деготь,

Болота ржавого покой.

Стволы ружья приятно трогать

Нетерпеливою рукой.

Кофейный пойнтер средь осоки

Мелькает. Прихватил. Ведет

И стал у кочки близ дороги,

Я приготовился: вперед!

Из-за куста, как ветер быстрый,

Мелькнул серебряный бекас…

Ударил одинокий выстрел,

Вдаль раскатился и погас.

И тихо всё. Собака снова

Идет и ищет. Я смущен.

Вдали синеет бор сосновый.

В руке зажат пустой патрон.

Еще вспоминают о лете

Ряды заколоченных дач.

Как много бывает на свете

И радостей, и неудач.

Добраться бы к речке скорее,

Пройти только этот лесок.

Спадает, подкладкой белея,

Осиновый желтый листок.

Чирки пролетели высоко.

Тяжелая стынет вода.

Три кряквы видны у осоки, —

Ползу осторожно туда.

Прицелился, в землю врастая;

Беспомощно щелкнул курок…

Треск крыльев поднявшейся стаи

И дрожь подкосившихся ног.

Темнеет холодная речка,

Доносится филина стон.

Вся жизнь — как сплошная осечка,

Пустой, отсыревший пистон.

Снег первый, нежный легче пуха

Летит на голые поля.

Иду, и под ногами глухо

Стучит остывшая земля.

Я сам бежал сюда от страстных

Любимых рук, и вот один

Брожу с ружьем в просторах ясных

Средь вечереющих равнин.

Теперь мне не горька утрата.

Жизнь стала проще и ровней.

Я даже не хочу возврата

Так быстро промелькнувших дней.

Скорей туда, простясь с мечтами,

Где листьев шелест, сосен стон,

Где обнаженными ветвями

Качает почерневший клен.

Лес полон шорохов и хруста,

И резок ветер в октябре,

А в сердце холодно и пусто,

Как в лисьей брошенной норе.

Лесная глухая дорога

На много неведомых верст.

Веселая в сердце тревога.

Река и бревенчатый мост.

Что может быть лучше и слаще,

Чем неба осеннего звон

И шепот таинственной чащи –

Береза, и липа, и клен.

За это охотно надолго

Все блага земные отдашь.

Висит за плечами двустволка

И треплется старый ягдташ.

Звериные древние силы

Живут в нас с неведомых пор.

Нам песни охотничьи милы,

Нам дорог природы простор.

Как только позволит работа,

Уходим мы в глушь без дорог.

Нам влажные губы болота

Целуют подошвы сапог.

Ночами тревожными яро

Сражается ветер с костром.

С нас летнюю бронзу загара

Смывает осенним дождем.

Мы с гончими зиму встречаем.

В морозном, застывшем лесу

Собаки преследуют с лаем

По свежему следу лису.

Нам сосен понятно молчанье.

Холодная брезжит заря…

Весной, затаивши дыханье,

Мы слушаем песнь глухаря.

Нам лес открывает объятья.

Для нас зеленеют поля.

Огромное, дикое счастье

Дает своим детям земля.

Скрипнули доски крыльца.

Первый снежок и рассвет.

Узким копытом овца

Ровный печатает след.

Куры разрыли навоз.

Дятел стучится о жердь.

Тонкие ветви берез

В небе раскинули сеть.

За ночь утихла метель.

Не сдобровать русакам!

Гончий поджарый кобель

С лаем бросается к нам.

Ружья забравши, идем

Гумнами, через забор,

Мерзлым колючим жнивьем —

В запорошенный простор.

Дым горьковатый робкого костра.

Вокруг тревожно дышит ночь глухая,

Под локтем ветка хрустнула сухая.

Трещит в огне смолистая кора.

А утром солнце ржавое взошло,

И на стволах ружья блеснули слезы…

Олений мох и голые березы,

Весенний воздух — острый, как стекло.

Во мне дрожит звериная душа,

А в пальцах, слипшихся от свежей крови,

Мохнатые коралловые брови

И бархатные перья черныша…

Тени ложатся, как сети.

Письменный стол у стены.

В пасмурном, утреннем свете

Листья бумаги бледны.

А над бумагой ютится,

Телом колючим шурша,

Старое чучело птицы,

Тетерева – черныша.

Молью изъедены крылья,

Выцвели дуги бровей.

Перья, покрытые пылью,

Стали, как будто, светлей.

Очень давно это было.

В хвойной дремучей глуши

Пела весенняя сила

Тетеревиной души.

В лес уходил я с двустволкой.

Нежил лицо ветерок.

Раз на поляне за елкой

Я черныша подстерег.

Видел он после немного.

Трудное было житье:

Бедность, стихи и тревога.

Вскоре я продал ружье.

Нет ни обиды, ни злобы;

Груды бумаги, как снег.

Стали мы старыми оба –

Тетерев и человек.

Думаешь, жив я, – а если

Здесь в кабинетной тиши,

Чучело в кожаном кресле

Без человечьей души…

Дождик в окошко стучится,

В комнате сизый рассвет,

Мертвая, пыльная птица

И сумасшедший поэт.

Бросить всё, и стать лесным бродягой,

И разбойный выработать нрав.

Брать где хитростью, а где отвагой.

Знать, что сильный в этом мире прав.

Пережить тревогу, страх и голод,

И устать, и постареть слегка.

Пусть под шкуру заберется холод,

Осень и звериная тоска.

А когда совсем ослабнут ноги,

Встретить неожиданно врага:

На глухой неезженной дороге —

Страшного седого лесника.

И глаза зажгутся, словно свечи,

Волчье вздрогнет сердце, дыбом шерсть.

А потом ударит горсть картечи.

Скрипнут зубы. В горле кровь и смерть.

Морозное яркое утро.

Забрать бы ружье – и уйти,

И смело, уверенно, мудро

Шагать по земному пути.

На снежной бумаге по краю —

Не строчки, а заячий след,

Я заново мир открываю,

Охотник, бродяга, поэт.

Мечте среди снега отрадно,

Как белке, как юному псу,

И дышится остро и жадно

В холодном стеклянном лесу.

А мысль русаком из оврага

Мелькнет меж сугробов — и нет

И только исчертит бумагу

Неровно наброшенный след.

И тут удивишься до боли,

И жалость и счастье до слез.

Такой замечательный в поле,

Воистину русский мороз.

Не то, чтоб жить, а так — ошибкой

Не наяву и не во сне

Стоять с мечтательной улыбкой,

Прижавшись к каменной стене.

И, зимней упиваясь негой,

Вдыхая побелевший пар,

Смотреть, как серебристым снегом

Напудрен скользкий тротуар.

Большой поэт, как дерево, растет:

Пускает ветви, укрепляет корни.

Он вырос, наконец, совсем – и вот

Шумит, огромный, сильный, непокорный,

Но времени ему не одолеть.

Таков удел всего – людей и сосен.

Что ж, и поэт обязан умереть.

Последняя к нему приходит осень.

Земные обрываются мечты.

Он засыпает просто, без мучений.

И тихо осыпаются листы

Из полного собранья сочинений.

Мечталось в детстве сладко, робко

Перо царапало листки,

И в сердце – маленькой коробке

Стихов хранились лепестки.

А годы шли, и сердце стало

Расти всё больше, вскоре в нем

Любовью первой трепетала

Тетрадь, разбухшая цветком.

Жилось легко, жилось беспечно,

И новые пришли мечты,

Копились в ящике сердечном

Стихов бумажные цветы.

И незаметно как-то старость

Взглянула зеркалом. Потом

Пришла осенняя усталость,

Дрожали руки над листком.

И вот с седыми волосами

Я старый сгорбленный чудак,

А сердце — как большой, стихами

Набитый доверху чердак.

Военную, увы, свершить карьеру

Судьба меня нежданно обрекла,

Но, сникший, в счастье потерявший веру,

Я вам пишу из дальнего угла.

Покинутый и музой, и друзьями,

Заброшенный неведомо куда,

Остриженный, с ушами обезьяны,

Пока я просто рядовой солдат.

Вокруг меня всё новое, чужое:

Другие люди, зданья, города.

На мне шинель ужасного покроя,

А вместо сердца — красная звезда.

Бумаг столетних ворох

Я разбирал вчера,

В них слышен скрип и шорох

Гусиного пера.

В них трепет крыльев звонких,

Станицы снежных птиц…

Ложится почерк тонкий

На белизну страниц.

Там нежный робкий шепот,

Лукавый женский взор,

И вдохновенный опыт,

И холодок озер.

Беспечное безделье.

Век блеска и рабов…

У нас — стальные перья

И новая любовь.

Забыты праздность, нега

И темный рабий страх.

Печать другого века

На наших письменах.

Без розоватой дымки

Развернут, четко дан

На пишущей машинке

Наш пятилетний план.

Еще с полей не свеян

Передрассветный мрак,

Но с точностью размерен

Индустриальный шаг.

Кружат стальные птицы

Над миром трудовым

И жертвенно клубится

Заводов черный дым.

Кост ел неравномерно,

То досыта, то мало,

Его жена неверно

С ним поступала.

Она его любила

Изменчивой любовью.

Ей двадцать восемь было,

Он харкал кровью.

Они расстались в осень

На берегу Гудала

Он дал ей двадцать восемь,

Она рыдала.

На эту тему ухни,

Мой сказочный талант, –

Повисла тьма на кухне,

Как тощий аксельбант.

В помойный край влекомый,

Покинув отчий чан,

Выходит насекомый,

Точнее — таракан.

Вдогонку таракану,

Моча кремнистый путь,

Течет вода из крану,

Забытого заткнуть.

Да, я сказал тебе открыто,

Что мне любовь твоя нужна.

Ты опрокинула корыто —

Подруга, пленница, жена.

Стою. Сгораю. Счет мгновений

Ведут часы. Фортуна зла.

Ты от моих поползновений

Под шкаф тихонько поползла.

Там пыль, там остро пахнет мышью

Стою, потерян и забыт,

А из-под шкафа веет тишью

И туфля нищая торчит.

Не вернусь я на прежние тропы.

То, что было, – тому не бывать.

Не одну лишь Россию – Европу

Начинаю уже забывать.

Жизнь растрачена вся иль почти вся.

Говорю я себе самому:

Как в Америке я очутился,

Для чего и зачем? – Не пойму.

Навязали мне эту затею;

Знал, конечно, она не к добру.

Ни кола, ни двора не имею,

Да и сам я тут не ко двору.

Звучанье чисто, как свирель,

Молчанье грустно, как метель.

Свет веры – как волхвов звезда.

С тобою я всюду, навсегда.

Герои западной печати,

Которым русскость ни к чему,

Которым Родина некстати,

Не по душе, не по уму,

У вас одна была идейка,

Желанье жадное одно –

Чтоб, страха ради иудейска,

Стереть родимое пятно.

Подобны пуганой вороне

Иль стреляному воробью,

Вы, очевидно, не в уроне

В корыстном западном раю.

Бежали вы от диктатуры,

От ненавистной и крутой,

Чтоб праздновать спасенье шкуры,

Глумясь над отчей наготой.

Вдыхайте ж пошлость заграницы,

Чужой отрыжки торжество,

Отдавши ради чечевицы

Честь первородства своего.

Зовет на пышный брачный пир

Демократическая сводня.

На кой нам шут сдался сегодня

Весь этот микоянный мир!

Нас не прельстишь советским раем,

Как ни старайся, ни потей.

Публицистических статей

Мы даже в «Таймсе» не читаем.

Живем средь иностранных див,

Страдая от перееданья,

Глубокой старины преданья

В склерозных душах сохранив.

Бумага нежная шуршит,

И — говоря всерьез, не в шутку —

Свободы не дает желудку

Освобождение души.

Текут без резких изменений

За часом час, за годом год.

Мы, наконец, устали от

Освободительных движений.

Не станем мы учить вождей —

Руководителей свободы,

В такие сумрачные годы

Оставшись вовсе без идей.

Хотя в ушах у многих вата,

Всё ж осознать бы им пора,

Что нуклеарная игра

Последствиями хрущевата.

Что ни год, то моложе,

На десятке восьмом,

Без мундира — он всё же

Статным был молодцом.

Не умом жил, а чувством —

Без руля и ветрил,

С прирожденным беспутством

Княжий титул носил.

Был любителем истым

Трехэтажных словес.

Крайним слыл монархистом

Без царя в голове.

Есть и хуже, и лучше…

Всяк на разный покрой

В разобщении сущий

Эмигрантский герой.

Потрясен своей судьбою,

В вестибюль входя иль в зал,

Встретясь в зеркалах с собою,

Я себя не узнавал.

Что мне делать с этим снобом?..

Явь ведь это, а не сны.

Ни до гроба, ни за гробом

Мне такие не нужны.

Навязал себе обузу.

Без него хватало бед.

Он ласкает мою музу

И съедает мой обед.

Разобраться трудно в этом:

Началось давным-давно.

Он ли сделался поэтом

Или я?.. Не всё ль равно.

Спаяно и неделимо,

Всё с ним вместе, всё вдвойне.

В самом деле, а не мнимо, –

В нем мое, его во мне.

За короля за голого

Готов отдать я голову:

Его отвага мне милей

Лукавой выдумки ткачей.

С наивностью парнишкиной,

С улыбкой князя Мышкина,

Совсем он, как Амур, раздет

И беззащитен, как поэт.

Нелепость положения —

Через воображение.

Он мой лирический герой,

Но сам я все же не такой.

Во дворце или в избе,

Всюду мне не по себе.

О тебе везде тоскую,

Проклиная долю злую.

Не подруга ты моя,

Это «ты» — второе «я»,

Подлинное, основное;

Потерял его давно я.

Лишь в стихах мелькнет порой

Настоящий облик мой.

Натешились хирурги власть

Над беззащитным грешным телом,

Над пациентом омертвелым.

И пересадка удалась.

Мне сердце вставили чужое.

Всё это было как во сне.

Чье сердце? Не сказали мне.

С тех пор не ведаю покоя.

Где бывшие мои друзья?..

Ведь в прошлом два теперь истока.

Боль двусердечная жестока.

Что будет с этим новым «я»?

Как стану дальше жить – не знаю.

И стану ли писать стихи?

Чужие чувства и грехи

Мое сознание терзают.

Лжет медицина, врет печать…

Коль дело до конца рассудим,

Поймем мы, что не надо людям

Сердец подержанных вставлять.

Тут ни к чему прелюдия,

Совсем понятно ведь,

Что в тишине безлюдия

О дружбе трудно петь.

В безумии раздумия,

Во тьме и в свете дня

Воспоминаний мумия

Не радует меня.

И потому без ропота,

Смиряя чувств прибой,

Я приглушенным шепотом

Беседую с собой…

Без имени и отчества,

А просто некий я

Вдруг понял: одиночество –

Основа бытия.

Ни в тьме ночей, ни в свете дня,

Презрев насмешки и суровость,

Уйти не хочет от меня

Моя измученная совесть.

Был с ней я с детских лет знаком,

Уже тогда случались ссоры.

И за столом, и за углом —

Бесцеремонные укоры.

Живем недружно. Как ни злись,

Годами терпим эту муку.

Характерами не сошлись

И не способны на разлуку.

Но совесть все-таки — моя,

Хоть ни к чему ее старанья.

С ней до сих пор пытаюсь я

Наладить сосуществованье.

Рожденья плач и смерти стоны —

В них биологии права,

Неумолимые законы

Физического естества.

И тут же, дикие вне меры,

Растут, ничем не смущены,

Ума дерзанья, крылья веры,

Души пророческие сны.

А потому узоры тленья

Основой жизни не зови:

Не победить им вдохновенья,

Не потушить земной любви.

У смерти и любви

Один и тот же нрав.

Они, как ни живи,

Придут вне норм и прав.

Душа тревогу бьет,

Бунтуя и горя,

Почуя их полет —

Зигзаг нетопыря.

Висит над жизнью сеть

Предчувствия беды.

Любовь — прыжок в бассейн,

В котором нет воды.

В жадных лапах жизни грубой

Глух мой стих, беззвучны губы.

Но внезапно изнемог

Время быстрого поток.

Брошен в воздух камень острый,

Он стремится к точке мертвой.

Мне на миг один даны

Крылья светлой тишины.

Озаряет всё земное

Солнце вечного покоя…

Камень пал, и вновь растет

Скрежет временных забот.

Люди жмутся, как птицы, —

Не уйти от беды,

И повсюду на лицах

Беспокойства следы.

Очевидно, недаром,

Несуразный на вид,

Беспросветным кошмаром

Страх над миром висит.

От тревоги всегдашней

Отзвук жути во мне,

И не то чтобы страшно,

Только всё как во сне.

Напряженнее, строже

Повторяю: «Не трусь,

Нет причины», — а всё же

Испугаться боюсь.

«Но» — какая польза в нем

В жизни иль в стихотворенье?..

Осторожность и сомненье,

Неуверенность во всем.

С трезвой горечью, с улыбкой

Ясно каждому одно:

Нет дыхания без «но»

На планете нашей зыбкой.

Вотще злорадство наше,

Бессмысленна работа.

Смех невеселый страшен,

Как смертника икота.

В кошмарах сновидений

Реальная основа:

Мир искажен в сплетеньи

Сетей сарказма злого.

Гротеск ощерен щебнем,

В нем судорог арена,

Как в зеркале волшебном

Из сказки Андерсена.

Внезапный сумасшедший смех

Бил очередью пулемета

Среди бессмысленных утех,

Среди житейского болота.

От хохота вразброд, навзрыд

Дрожали и мотались плечи,

И домостроя жалкий быт

Был судорогой искалечен.

Смех сокрушил, перетолок

Надежды все и все сомненья,

Прорвал разбухший потолок,

Сознания разрушил звенья.

В изнеможении тупом,

В гримасах — вместо дара речи

Надвинулись кошмарным сном

Мук адских явные предтечи.

Хихиканье, захлеб и гром:

Сплошная дикая потеха…

Ни в этом мире, ни в другом

Нет ничего страшнее смеха.

Безароматным ароматом,

Во избежание любви,

Соборности расщеплен атом:

Один попробуй поживи.

И в одиночестве голодном

Без вдохновения потей

В совокуплении бесплодном

Формалистических затей.

Пусть полыхнет по темной туче

Сарказма дьявольского блеск,

Чтоб встал из недр змеей гремучей

Эсхатологии гротеск.

Труп дельфина средь камней,

Деформированы линии.

Крабы уползли в унынии;

Час от часу смрад сильней.

Как же это получается?..

Надо б штраф на первый раз

И в печати дать указ:

«Разлагаться воспрещается».

Бойко плавает средь ила

Головастик в луже стылой.

Как личинка, он безличен,

Но до неприличья взвинчен.

Извивается весь, дабы

Обрести осанку жабы.

Дуги гнутся и гнутся шеи,

Коль ты лошадь – лезь в хомут,

Если глуп, то поумнеешь,

Если слаб – поможет кнут.

Если ты из класса гадов,

Полагается ползти,

Коль овца – вливайся в стадо,

Если птица, то лети.

Будь доволен нравом птичьим:

Крыл размах, перната грудь…

Стань хоть воробьем обычным,

Только курицей не будь.

Смеется солнце, океану радо.

Купанье, яхта, ласковый песок

И шепот волн у обнаженных ног.

Такой восторг, что умирать не надо.

Отливом смыт неумолимый рок.

Воды соленой грозная громада

Встает в сияньи счастья, как награда;

Мир городской совсем увял, поблек.

Существованье наше скоротечно,

Но, зная это, дышим мы беспечно,

Не слушая докучного сознанья.

Нам дорог гордости самообман.

У наших ног — ровесник мирозданья,

Бесчеловечно вечный океан.

Холодное бесчувствие наук

Давно пора поставить под сомненье.

Трактат научный — не стихотворенье,

И всё же творческих в нем много мук.

Не губит мысли сочность изложенья.

Не рабский труд — беспечность и досуг

Помогут вскрыть дедукции недуг

И силу мудрого непредрешенья.

Пора рассеять косности дурман:

Заимствовав Карамзина затею,

Сентиментальный написать роман,

В нем показать, что в пику суховею,

Изнемогая от жестоких ран,

Науки тоже чувствовать умеют.

В поместьях нежная хандра

Обломова, Манилова…

Ушла блаженная пора

Всего для сердца милого.

Теперь какие-то они

Неведомого племени:

Как стадо, гонят трудодни

Перед закатом времени.

Всё безымянно и темно,

Кругом местоимения.

В колодец каменный окно

У нас вместо имения.

Лукав наш нрав, безбожен быт,

Соборный путь грехом закрыт.

Как в одиночестве глухом,

Мы в самости своей живем.

Соба у каждого своя,

И если даже ты моя,

Как ни старайся — всё равно

Двух не объединить в одно.

Ни страсть, ни дружба, ни семья

Немыслимы без разных «я».

И только смерть нежданно, вдруг

Порочный разрушает круг.

Неожиданный пробел

Посреди беседы – это

Немоты глухой удел,

Беспокойство без ответа,

Бессловесности предел.

Но спасает нас примета:

«Тихий ангел пролетел

Иль дурак родился где-то».

Еще один.

1.Счастье — впереди…

Подложив под зад суму,

Сядь у моря, жди.

2.Коль попал в тюрьму,

Из себя не выходи:

Это ни к чему.

В эскизе дышит

Знак мужества японца —

Цветенье вишен.

И, словно диск червонца,

Встает над миром солнце.

Радость разума и воли

И победы торжество,

А вокруг пустое поле,

Никого и ничего.

Под знаком Эриса родился я,

И Эрос и Эрот – мои друзья.

Нам предлагает он упрощенно

Программу жизни доморощенной:

Власть для порядка и морали,

Чтоб мы о Боге вспоминали.

В стране свобода расчленения

И нет цензуры сочинения.

Единоличные заборы,

Славянофильство без собора.

Все одиночки одинаковы.

Он рак-отшельник, корпус раковый.

Он сам в себе и полон злости.

К такому не поедешь в гости.

Кащей бессмертен средь вещей,

В вещах его защита.

Возьми пожиже тех же щей

И влей в свое корыто.

Возрадуется волчья сыть,

Смелей расправит плечи.

В клещах вещей вольготней жить,

Но умирать не легче.

Как араб, считаю звезды:

Нет числа им, нет конца.

Размышляю у подъезда,

У парадного крыльца.

Наша сущность не едина,

В Ноев всунута ковчег:

В одном смысле ты скотина,

В другом смысле — человек.

Психопат и неврастеник –

В этом смысле я поэт.

А без смысла, как без денег,

Никакой услады нет.

Эмигранты нынче скисли,

Словно сливки под грозой.

И понятно, в этом смысле

Я неистовый и злой.

Коль иду за девкой следом,

Все же шагом, не бегом;

Разумею в смысле этом,

Не в каком-нибудь другом.

Семь пятниц на неделе

Для неги и стихов.

Сорви, на самом деле,

С безумия покров.

Живи не еле-еле —

Вовсю, без лишних слов,

Как Розанов в постели,

Как козлик без штанов.

Характер наш – непостоянный,

В полах единства тоже нет:

Мужской и женский, деревянный

Иль каменный, и есть паркет.

Паркет, конечно, натирают

До блеска, не жалея сил:

С цветной мозаикой по краю

Он элегантен, свеж и мил.

Но от всеобщего раскола,

И чтобы не погиб народ,

Мы связаны инстинктом пола

Живого, в остальном — разброд.

Разнообразные затеи

В совокупленьях — не позор.

И каждый действует, потея,

Как настоящий полотер.

Растешь цветком упрямым ты

Средь быта черствой арктики:

Мечты мятежные чисты,

Душа полна романтики.

Глаза от радости синей,

В губах улыбок ниточки,

Но всё же мне всего милей

Твои девичьи сисечки.

Лукавой верю я судьбе,

Не ставя многоточие,

Вручаю, милая, тебе

Мой ум, талант и прочее.

Научная семантика

Не вскроет смысл мечты.

Душе нужна романтика,

Любви нужны цветы.

Дать ротику эротику,

В удел для тел – кровать,

Чтоб животом к животику

Прильнуть и колдовать.

Не в меру удивительно,

Как явь из дебрей сна,

Когда мечта в действительность

Почти воплощена.

Цвети как одуванчик, дева,

Люби порядочных мужчин:

Они без страсти и без гнева

Тебе предложат апельсин.

Но бойся, бойся, одуванчик,

Превыше смерти бойся тех,

Кто ложит девку на диванчик,

Чтобы разделать под орех.

Понятно и не ново,

Всё ж повторяю вновь:

Любовь — святое слово,

Не эрос, а любовь.

Что может быть светлее

И может ли так быть:

Любить людей в сабвее,

В rush hour 1 любить?..

Любить чужих, немилых

Нам трудновато ведь,

Но коль любить не в силах,

Попробуем жалеть

Уродов и пригожих,

Маститых и не в масть;

Тогда мы сами сможем

Свободнее дышать.

Среди деталей и основ

На свете много дряни.

Воображения покров

Любой дороже ткани.

Раздень весь мир и посмотри;

Как черви, скользки девы,

Под платьем голы короли

И даже королевы.

Пускай цветет, врагам на страх,

Незнания истома.

В любви, в изменах и в стихах

Не обнажай приема.

Не признавая ремесла поэта,

Нельзя надеяться на колдовство

И созидать ничто из ничего,

У вдохновенья требуя ответа.

Необходим талант и мастерство,

И те, в ком есть соединенье это,

Не ждут потустороннего привета,

Но в творчестве их дышит волшебство.

Плоды безграмотного вдохновенья

Не слаще бесталанного уменья.

Победа мастерства искусству впрок.

Поэзия не только птичьи трели –

Гармонии и синтеза залог:

Двуликий Янус – Моцарт и Сальери.

Был злобным, но рыхлым

Тьмы переполох.

Бесшумно свет вспыхнул,

Как молнии вздох.

Бред бился без жалоб,

К бессмертью стремясь.

В испуге дрожала

Поэтики вязь.

Казалось, потухнет

Сиянье огня

И, словно на кухне,

Начнется стряпня.

Но в плавном размахе,

Сквозь хаос и страх,

Звенел амфибрахий

В коротких стихах.

Шпаны словесной голытьба

Живет вне норм и статики:

Сама собой встает соба

Наперекор грамматике.

Строптивая соба потна

Возвратным самомнением,

Хоть называется она

Для всех — местоимением.

Тут именительный падеж

Дает случайный выигрыш,

Но на победу нет надежд,

Сам из себя не выпрыгнешь.

С собой покончить нету сил –

Живуча, окаянная,

Ведь столько лет ее носил

Под сердцем постоянно я.

Две металлических совы

Подвешены на ветке,

И чувствую — они, увы,

Мои родные детки.

Не голуби, не соловьи,

А совы неживые

Похожи на стихи мои

Надменные и злые:

Условность примитивных форм,

Колючесть в опереньи,

Добра и зла, вне всяких норм,

Холодное кипенье.

Причем тут творческая боль?..

Совиных тел победа:

В них перец и земная соль

Для моего обеда.

В сознании и в чувствах

В нем много моего,

И всё в моем искусстве

Понятно для него.

Родная, не чужая,

Душа близка с душой, –

Он довоображает

Придуманное мной.

Так в строй моих созданий

Вползает, как змея,

Боль творческих дерзаний

Читательского «Я».

Но где такой читатель,

Соратник, верный друг?

С какой бы это стати

Он появился вдруг?

Не смех, не горький юмор —

Отчаяния стон…

Возможно, уже умер

Иль не родился он.

Идут в искусство массы

Любой страны и расы.

Идет за ратью рать,

Чтоб жизнь отображать.

Для живописной блажи

Повсюду есть пейзажи,

А скульпторам в удел

Даны извивы тел.

И только у поэтов

Конкретных нет предметов,

Их творческая прыть

Должна в созвучьях жить.

Не нужен здесь анализ,

Чтоб люди не пугались,

Но всё ж напомним им:

Талант необходим.

О звукосмысле размышляя,

Вникая в глубину и суть

Чириканья, мычанья, лая,

Воссоздаю свой стихопуть.

Но тут же совесть грубо, смело

Напоминает мне опять:

«Брось заниматься грязным делом,

Давай углями торговать.

Оставь сей труд научным силам,

Они тебе ни сват, ни брат…

Куда уж нам с конкретным рылом

Лезть в отвлеченный звукоряд».

Стихам, что у забора

Родились среди сора

Через союз раздора,

Через словечко «но»

Судьбою суждено,

Грамматикой дано

Незыблемое право,

Словесности во славу,

Быть многим не по нраву.

Навозну кучу разрывая,

Бодлер нашел жемчужное зерно,

В нем злобы прелесть неземная.

В поэзию оно вошло давно,

Гордыней разум отравляя.

Под тусклым блеском дьявольских сетей

Жемчужный мир красив и страшен.

В беспомощном безумии затей

Заражены искусства наши

Чесоткой вожделений и страстей.

Изношенность словесных тканей

И плесень песенных затей

Не украшают наших дней

Тщетой беспомощных дерзаний.

Где ж воплощенная мечта,

Что в вечность проросла из тлена,

Косноязычье Демосфена,

Бетховенская глухота?..

В болоте или на мели

Искусство чахло час от часу.

Заветные пути к Парнасу

Чертополохом поросли.

Но вот нежданно, безобразно,

Раскачиваясь вкривь и вкось,

Всё сдвинулось и понеслось,

Безмерности справляя праздник.

Провозглашая на ходу

Стихов бесформенных кипенье,

Традиций разбивают звенья,

На крест эстетику ведут.

От нас отторгнуты отныне

Поэзии живой сосцы,

Стихосложения жрецы

Священнодействуют в пустыне.

Чтобы преодолеть изъян

И цены удержать на рынке,

Цыплят ссыпают в океан

В корзинах или без корзинки.

И слышим мы со всех сторон,

Что шар земной, должно быть, вскоре

Сплошь будет перенаселен

На разоренье всем и горе.

Трещит двуспальная кровать,

Но дело вовсе не в кровати.

Всё можно, только не рожать:

Топить детей с какой же стати?

В искусстве лишь талант ценя,

Ищу я некоего сходства

В вопросах, близких для меня,

Иного перепроизводства.

Талант — один среди толпы,

Кругом — бездарные творенья,

Плодящиеся как клопы.

Где ж тут контроль деторожденья?

На перекрестке, у забора

Стоит потерянный поэт.

Он наблюдает, как из сора

Растет классический сонет.

Мир творчества устроен тонко,

Темны поэзии пути.

Стихи, как малого ребенка,

В капусте можно обрести.

Иль весь узор стихотворенья,

Чтоб мук не длилась канитель,

Чудесный аист вдохновенья

Приносит автору в постель.

Невозможно обобщить

Смысла разобщенного.

И не надо, не ищи

Ночью солнца черного.

Нет реальности иной,

Кроме обывательской,

Потому поэт порой

Терпит издевательства.

Хоть корову через «ять»

Напиши в усердии —

Необъятного объять

Не дано в поэзии.

Дерзаний творческих удача –

Победа мастерства и воли.

Блестяще решена задача,

Без вдохновения и боли.

На месте всё, но, как ни странно,

Сам сознаешь в бессильной дрожи:

Созданье это бездыханно,

Чего-то не хватает всё же.

И тут приходит сокровенно

Еще строфа, под стать и кстати,

Рожденна, а не сотворенна,

Единосущна благодати.

От ласкового дуновенья

Все строки радуют друг друга.

И ожило стихотворенье,

Но в этом не моя заслуга.

Всё дальше детства яркий праздник,

Сгущаются сплошные будни,

Ничто не радует, не дразнит,

Груз возраста уныл и труден.

Ребенка первый шаг на свете,

Шаг шаткий старика больного,

А между ними жизни сети

От будущего до былого.

Лишь изредка и на мгновенье

Прорежет духоту тумана

Луч творческого вдохновенья,

Последнего самообмана.

Был он автор,

Был поэт.

Завтра завтрак,

Нынче нет.

Весь в заботах,

Свет немил,

Но работал

И творил.

Неврастеник

С юных лет.

Мало денег,

Много бед.

Боль до дрожи:

Нету крыл…

Умер всё же,

Значит – жил.

Счастия на свете

Я не ждал, не требовал.

Где же тут ответить,

Было ль оно, не было.

Был любим, не скрою,

Сам влюблен без памяти.

Ну, и всё такое,

Вы, конечно, знаете.

Как закалка стали,

В цвете побежалости

Души расцветали

От любви и жалости.

Мужем и женою

Стали с нею значиться,

Разного покроя

Завели чудачества…

Старость нас накрыла

Без предупреждения.

Счастье ли то было

Или наваждение?

Есть воспоминания близкие к стону —

О том, что случается редко и вдруг,

О страсти и нежности по телефону,

О боли обид, о безумье разлук;

О том, как дрожали испуганно руки

И не поддавался замок как назло,

Об узкой кровати, о неге и муке,

О счастье нелепом, о том, что ушло.

В любви постоянной всё просто и ясно.

Сомнений туманы теперь далеко,

И ключ от квартиры привычно, бесстрастно

В замочную скважину входит легко.

Вспоминаю домишко тот благостный

И колечко мое на тебе.

На истоках пути много радостей

Было в нашей суровой судьбе.

Мы блуждали тропами неровными,

Малодушествуя и греша,

Но любовью, нам Богом дарованной,

Омывалась и крепла душа.

Может быть, как теперь, полузрячими

Добредем до земного конца,

Чтоб мольбами своими горячими

Умолить друг о друге Творца.

Мне прошептала смерть: «живи»

И отпустила на поруки.

С тех пор из всех богатств любви

Предпочитаю я разлуки.

В них судорога губ и рук

И опьяненье вольной волей.

Земное счастье, без разлук –

Как день без ночи, хлеб без соли.

Боль расставаний – пустяки,

Романтика наивной муки,

Тут нет следа слепой тоски,

Последней и сплошной разлуки.

В любви дано не «Я»

Нам милостью Господней, —

Чтоб ячества змея

Иссохла в преисподней!

Душой, не головой,

Не в самости, а в духе,

В себе познай Его

Среди мирской разрухи.

Прочувствуй, виждь и ведь,

И братьям заповедай:

Попрать любовью смерть

Не поздно в жизни этой.

Не боль и не испуг,

Само собой понятно:

Замкнулся жизни круг.

Часы идут обратно.

Заводят хоровод

Дней пролетевших стаи,

Прошедшее растет,

А будущее тает.

Лицом к лицу с своей судьбой,

Без панциря и без забрала,

Был смелым я, когда со мной,

Как кошка с мышкой, смерть играла.

Давно закончена война:

А я, седой и бородатый,

Теперь кричу в тенетах сна,

Мышиным ужасом объятый.

В газете, в «Комсомольской правде»,

Была заметка обо мне,

Что будто я Отчизны ради

Пал смертью храбрых на войне

Прошли года в тоске унылой.

Сомненья мучают меня.

Не убежден, что это было, —

Всё ж нету дыма без огня.

Хотите верьте иль не верьте,

Но, задыхаясь и смеясь,

На фронте я вступил со смертью

В непозволительную связь.

И с той поры в заботах быта,

В земной любви и в царстве сна

Ее объятья не забыты —

Я знаю, ждет меня она…

Прислушайся… Ты слышишь треск в туманах?..

Смертельный холод чувствуешь ли ты?..

Из всех открытых нами океанов

На человека двигаются льды.

А мы еще грустим, и негодуем,

И ссоримся по мелочам…

Никто не даст нам молодость другую,

И не придет. И не поможет нам.

В убогость каменных палат

Сурово, без привета

Приходит старость невпопад

На смену пустоцвету.

Дрожат тенями по углам

Надежды и потери.

Что значит здесь? Что будет там,

За тьмой последней двери?..

Вокруг, как частокол, торчат

Вопросы без ответов:

Не сад цветущий — сущий ад

Для мыслящих поэтов.

И всё же с болью пополам

Живу, не лицемерю.

Совсем не верю зеркалам,

Календарю не верю.

Лава славы и удачи.

Юмор висельника?.. Что ж,

Боль смешна — от счастья плачут

Листья в благодатный дождь;

Юность этим не вернешь.

Так что нечего судачить,

Ерепениться, как ерш:

Бесполезная задача,

Явь иль сон – не разберешь…

Навечно, а не на столетья,

Нам дан искус свободной воли.

Есть в каждом «я» залог бессмертья,

Иной реальности юдоли.

И как бы ни противоречил

Мне разума двуликий Янус,

Пусть путь недолог человечий –

Погаснет жизнь, но я останусь.