Погоня за ветром

Глава 4

Хоромы боярина Маркольта располагались на полуденном склоне Горы, над довольно крутым, обрывистым местом, густо поросшим дикой малиной. Осиновый забор, сильно накренившийся под тяжестью деревьев и кустарников, ограждал обширный двор от соседних строений – мазанок боярской челяди и крытых соломой утлых ремесленных избёнок. С другой стороны двор Маркольта примыкал к широкому шляху, за которым виден был собор Святого Иоанна Златоуста, выделявшийся на общем фоне своей праздничной бьющей в глаза красотой.

Боярский дом был сложен из серого камня, что отражало вкусы хозяина-немца. Ступени крыльца окаймляли мощные каменные ограждения, камень был здесь повсюду, и даже сам сад с вишнями, яблонями и толстоствольными дубами казался заключённым в тяжкие серокаменные доспехи.

Боярин Маркольт, низкорослый, вислоусый пожилой немчин с седыми волосами, остриженными в кружок, встретил Варлаама и Тихона посреди огромной каменной залы со сводчатым потолком. Сидя за столом, он медленно, жадными большими глотками поглощал из оловянной кружки светлый пшеничный ол[59].

– Кто фы такоффы? – спросил он, сверля непрошеных гостей колючим неодобрительным взглядом.

– Нас к тебе, боярин, послал князь Лев, – отвечал Варлаам. – Прямо от него и идём.

– О, принц Лео! – Маркольт удивился и насторожился. – Кнас Лео. – Повторил он, побарабанив перстами по столу. – И что он коффорил?

– Сказывал, можно будто у тя укрыться до поры до времени, – сказал Тихон.

Немец подозрительно сощурился, хмыкнул, ещё раз оглядел пристально нарядные кафтаны отроков, протянул:

– Та-ак, сначит. – И тут же спросил обеспокоенно: – Фы феть ненатолко? Ненатолко?

«Скуп. Даже сесть не предложил! Развелось вас тут таких, по доброте и милости князя Даниила!» – подумал с неодобрением Варлаам.

Сняв с пояса кошель, он вынул из него три серебряные монеты и протянул их Маркольту.

– Вели, боярин, накормить нас да покои какие определи. Мы у тебя, мыслю, надолго не задержимся. Но в накладе не останешься. Заплатим.

Варлаам со скрытым отвращением смотрел, как продолговатое лицо немчина просияло, он попробовал монеты на зуб, затем поднёс их к горящей свече и долго пристально рассматривал.

– Топро, – наконец изрёк он, хитро улыбнувшись. – Остафайтесь. Принц Лео – мой польшой трук!

…Вскоре уже недавние школяры, сытно отобедав горячими щами и начинённой овсяной кашей свининой, расположились наверху в светлой комнатёнке с забранным слюдой окном, выходящим на шлях. Это место боярского дома как бы выступало наружу и нависало над забором. Из окна было хорошо видно всё, что творилось на улице. А там, разгоняя кур и гусей, скакали взад-вперёд литовские ратники в кольчатых доспехах, у многих за спинами колыхалось что-то наподобие крыльев.

– Что их тут столько, право слово? – удивлённо спросил товарища Тихон.

– Не к добру это, друже. Помнишь, когда мы во дворец въезжали, литвин там, Войшелг, возле крыльца распоряжался.

– Дак и что? Войшелг сей – кум князя Льва. А сестра еговая – за князем Шварном.

– Неспроста, думаю, они тут отираются. – Варлаам задумчиво вздохнул. – Вот что, Тихон. На княжий двор нам покуда соваться не следует, а вот проведать, что да как, не мешало бы. Потому давай-ка переоденемся да на торг сходим. Всё там узнаем.

Переоблачившись в долгие серые свиты из валяного сукна, нахлобучив на головы грубые войлочные шапки, друзья оглядели один другого и, удовлетворённо заметив:

– И впрямь стойно крестьяне, – поспешили за ворота.

Торжище располагалось на подоле[60], у подножия горы, невдалеке от берега речушки. Широкую пыльную площадь окаймляли с одной стороны утлые мазанки и землянки городской бедноты, огороженные кое-где плетнём или просто густым кустарником, а с другой – крутой овраг, по склонам которого тянулись более богатые хаты гончаров и кожемяк. Пахло дымом, кожей, коровьим кизяком.

Друзья остановились возле прилавков торговцев щепетинным[61] товаром. По соседству молодая краснощёкая бабёнка в цветастом платке с оранжевыми жар-птицами бойко торговала розовыми шиферными пряслицами.

Тихон уже готов был подскочить к ней, но Варлаам цепко ухватил его за широкий рукав свиты.

– Не время. После, – зло одёрнул Низинич товарища и повернулся к торговцу пуговицами и застёжками:

– Скажи, мил человек, что такое в Холме стряслось? Суета, шум какой-то, вершники[62] иноземные по улицам разъезжают.

Маленький длиннобородый купчик поманил Варлаама перстом и, когда тот склонился к нему, вполголоса оживлённо заговорил:

– Князь Данило при смерти лежит. Нынче, бают, завещанье еговое огласили. Даёт молодшему сынку свому, Шварну, Холм с Галичем и Дрогичин впридачу. В обчем, старшого сына, Льва, обидели крепко. И бают, то мать Шварнова, княгиня Юрата, постаралась. А чтоб князь Лев чего ненароком не выкинул, в помочь собе литвинов позвала. Вот сии литвины ноне град-то да терем княжой и стерегут, яко псы цепные. И вот шо скажу те, человече добрый. Коль ты не здешний, дак ступал бы отсель вборзе. Как бы лихо не створилось тута. Еже[63], не дай Господь, помрёт князь Данило, благодетель наш, дак передерутся сыны его промеж собою, яко волки. Одна у нас надёжа – на князя Василька. Уж он, мудрый, мыслим, от при племяшей своих удержит. Да токмо как знать…

Пока Варлаам выслушивал негромкую речь купца, Тихон протиснулся-таки к краснощёкой молодице и вопрошал её. Варлаам, хмуро обернувшись, увидел, что жёнка громко хохочет, запрокинув голову, а Тихон что-то говорит ей, оживлённо перебирая перстами.

«Вот беспутный парень!» – Варлаам усмехнулся и подошёл к ним.

– Се – товарищ мой, Варлаам, Низинич. Тож из Володимира.

Молодица, лукаво подбоченясь, спрашивала:

– Чегой-то одежонка у вас худая. Не может того бысть, что отроки вы княжьи.

«Уже всё выболтал, дурья башка!» – ругнулся в мыслях Варлаам, но через силу улыбнулся и ответил: – Поиздержались мы малость, девица. Издалече едем.

Молодица снова звонко расхохоталась.

– Вот что, добры молодцы, – сквозь смех выговорила она. – Живу я одна, на подоле, у речки, на самом на отшибе. Ввечеру приходите, ждать вас буду. Хоть и небогата, да спроворю угощенье кой-какое. А дом мой коль не сыщете, дак вопросите, где Матрёна, вдова купецкая, живёт. Всяк мя тут знает.

Варлаам сухо поблагодарил женщину и снова сердито рванул Тихона за рукав. Они быстро прошли через ряды, в которых торговали конями, и свернули на одну из идущих от торжища кривых улочек. Мимо потянулись полуземлянки бедноты, некоторые, более просторные, окружали заборы. В скором времени друзья оказались на окраине посада, возле обрывающейся над рекой Угор кручи.

– Вот, верно, и дом Матрёнин, – указал Тихон.

– Что ж делать будем, друг? Что думаешь? Воротимся к Маркольту, или как? – спрашивал, в задумчивости поглаживая бородку, Варлаам.

– Ты как хошь, а я к немчину ентому боле ни ногой! – Тихон замахал руками. – Здеся вот, у Матрёны, покуда и поселюсь. Бабонька хоть куда, сразу видать.

– Беату, выходит, позабыл?

– Да что ты, Варлаам! – досадливо обронил Тихон. – Что попрекаешь мя всё! Ну, была Беата, дак где она ноне?

– Я тебя не упрекаю, но совет даю: остепенись, друже. Сам видишь, что вокруг происходит. Осторожнее быть надо. А ты всё этой Матрёне про нас выболтал. А если она сейчас вот возьмёт да и расскажет о нас княгине Юрате или литвинам тем? Отираются, мол, на торгу какие-то людишки подозрительные. И как придём мы к ней в дом, так нас с тобою под белы ручки и в поруб отведут. А потом поминай как звали.

– А ты, стало быть, всякого подозреваешь?! – Тихон внезапно вспылил. – Да ты глядел хоть на её, на Матрёну сию?! Сразу ж видать, право слово: простая она жёнка, до хитростей больших далека.

– В том-то, может, и беда, что далека. Возьмёт да случайно сболтнёт о нас, а потом пойдёт-поедет. Нет, Тихон, ты гуляй, с кем хочешь, я тебе не судья, но головы не теряй. Нельзя нам.

Друзья помолчали. Поршни их месили грязный песок, они спустились к реке, затем поднялись обратно на взлобок и оказались возле ворот купецкого дома. По описаниям Матрёны, это как раз и было её жилище.

– А неплохо, видно, твоя подружка устроилась, – присвистнул Варлаам, озирая крепкие дубовые врата, высокое крыльцо и большие окна с искусной резьбой на украшенных киноварью[64] наличниках. Края кровли и столпы крыльца тоже были богато изузорены и подведены краской.

Варлаам и Тихон остановились возле ворот, не зная, что делать дальше.

– Ну и как теперь, ждать здесь её будем, что ли? – насмешливо вопросил товарища Низинич. – До сумерек ещё часа два, – добавил он, глянув ввысь, на обложенное густыми кучевыми облаками небо.

С реки задул сильный ветер, неся с собой прохладу осеннего ненастья и навевая в душу грусть. Друзья, запомнив место, пошли дальше по кривой улочке посада, снова оказались возле реки, залюбовались розовым закатом. Было легко и свободно дышать, а налёт грусти тоже был не тягостным, а каким-то приятным. И не верилось, что где-то в эти часы идут войны, полыхают пожары, что кто-то страдает, умирает, печалуется. Жёлтые листья падали с шелестом на землю, и в их шуршании тоже была какая-то наводящая грусть прелесть, такая, которую трудно передать словами. Но вот позади остался поросший лесом пригорок, и взорам друзей открылось необъятное поле, ветер стал сильней, отрывистей, он засвистел в ушах, как выпущенная из татарского лука стрела, и место приятной печали заняла тревога, некое ожидание неизвестности, неясность грядущего, друзья обеспокоенно переглянулись и, не сговариваясь, молча повернули обратно к посаду.

Варлааму совсем не хотелось идти к Матрёне, но Тихон настоял и едва не силой потащил его к знакомому уже крутому крыльцу. Весёлая молодица, лукаво подбоченясь, встречала их в просторных сенях.

– А, знакомцы давешние! Что ж, входите. Гостям завсегда рада. Палашка! – окликнула она горничную. – Пирог готовь да кашу, да щи. Извиняйте, отроки княжьи, уж чем богаты, тем и рады. В теремах не сиживали, яства изысканные не едали. Мы ужо по-простому, по-домашнему. Без хытростей заморских.

Есть совсем не хотелось, но, чтоб не огорчать радушную хозяйку, Варлаам с поклоном и словами благодарности сел за стол рядом с Тихоном.

– Говоришь, одна живёшь тут, женщина добрая. Но, гляжу, дом у тебя добротный, и одета ты справно. Верно, пряслицами торгуешь, от этого и доход хороший имеешь? – спросил он, отведав вкусных щей.

– Дом сей от мужика достался. Сам-то он с товаром ушёл в Угры да тамо и сгинул. Огневица скрутила в пуште ихней. – Матрёна вмиг погрустнела и тяжело вздохнула. – Вот и живу вдовицей. Три года уж. Сперва белугою выла, нареветься не могла, ну а потом, що ж деять, мало-помалу стала мужние дела проворить. Да токмо пряслица – что, от их навар невелик. Частью на мужнино наследство живу. Ну, еще брат помогает. Всякую рухлядишку[65] с им вместях продаём на торгу, лавка у нас на двоих тамо. Ну, промысел кой-какой давеча наладили, скору[66] из Берестья[67] возим, ткани многоценные из немцев, сим такожде торгуем. Да ты ешь, ешь, добр молодец.

На некоторое время в горнице воцарилось молчание, а затем Тихон неожиданно спросил:

– А ты, Матрёна, о князе Даниле чегой-то нибудь слыхала? Бают, хвор он.

– Слыхивала, как же. Да токмо, мыслю, вам, отрокам княжим, поболе мово о сём ведомо. Аль не так? Аль и не отроки вы вовсе? – Она хитровато уставилась на гостей.

– Тут вот какое вышло дело, хозяюшка, – начал степенно, не торопясь, Варлаам. – Три года назад отправил нас с Тихоном князь Даниил в Падую, в университет, наукам разноличным обучаться. А воротились мы только что вот. Приходим в княжеский терем, а там нам и говорят: князь Даниил на смертном одре. Велели нам укрыться пока у боярина Маркольта, немца. Вот мы там поселились и ждём, не знаем, что дальше. Как нам быть?

Он передёрнул плечами.

– У Маркольта? – переспросила молодица и отчаянно всплеснула руками. – Да кто ж вам такое насоветовал?! Скряга, каких свет не видывал, Маркольт сей! Да и окромя того… Помните, верно, как на Чудском озере покойный князь Александр лыцарей ливонских посёк. Дак вот, слыхала я, Маркольт-то средь тех немцев ливонских был. И не лыцарем даже, а пешцем простым. Кажись, кнехтами[68] они у их прозываются. Еле спасся он тогды, выплыл на брег из-подо льда, а после сюда вот, в Холм-то, и подался. И бабьим своим худым умом смекаю, зря князь Данило таким, как он, потакает. Обжился тута немчин, разбогател, оженился на одной вдовушке боярской. Обольстил её словесами красными да вежеством своим бесстыжим. А потом боярыня та померла внезапу. Люди сказывали, яд он ей в яства подкладывал, такой, что медленно человека убивает. Тако вот сохла, сохла вдовушка сия и чрез год-то и почила. Ещё баили[69], уж не ведаю, правда аль нет, будто б Маркольт сей – полюбовник княгини Львовой, Констанции.

– Дак ить князь Лев нас к ему и послал, – недоумённо пробормотал Тихон.

Варлаам ожёг его неодобрительным взглядом (нечего, мол, болтать лишнего!) и поспешил перевести разговор на другое:

– За те три года, что мы на Руси не были, вижу, многое здесь переменилось. Бурундай похозяйничал на Волыни и в Галичине, городки разметал, данью города и сёла обложил. Не удалось князю Даниилу с мунгалами совладать.

– Да уж, отроче. – Матрёна, сев напротив Тихона, подпёрла кулачком румяную щёку. – Седьмицу цельную стоял Бурундай возле Холма. Ужо как свистели и кричали они под стенами – жуть! Дом ентот разорили, пожгли, пришлось его чинить, подновлять!

Говорила молодица с Варлаамом, а смотрела на Тихона, ясные, лучистые глаза её светились лукавинкой, улыбалась она и, казалось Низиничу, ждёт не дождётся, как бы поскорей остаться с Тихоном вдвоём.

Варлаам, усмехнувшись в усы, сказал:

– Что же, добрая женщина. Благодарю тебя за хлеб-соль, но пора мне. Смеркается за окном.

– Да куда ж ты?! – встрепенулась Матрёна. – На нощь-то глядя!

– Как куда?! – удивился Варлаам. – К Маркольту. Там мне быть велено.

– Да ну его ко всем чертям, Маркольта сего! Право слово, друже! Оставайся тут, у Матрёны. Она тебе в сенях постелит, – стал упрашивать товарища Тихон.

– Нет, Тихон, нет. – Низинич отрицательно замотал головой. – Ты оставайся, а я пойду.

Он поклонился хозяйке и поспешил на двор.

В небе сияла яркая луна. В её свете Варлаам, сжимая в деснице крыж висевшей на поясе сабли, быстро пересёк торговую площадь и поспешил по увозу на гору. Беспрерывно тревожно озираясь по сторонам, он вскоре достиг хором Маркольта. Во дворе за забором стоял шум, сверкали огни факелов. Варлаам остановился у ворот, прижался спиной к тыну и прислушался.

– Коффорили, принц Лео им так фелел, – узнал он знакомый голос скупердяя-немца.

– И где ж они, люди сии?! А ну, отвечай, не ври! – раздался другой голос, недовольный и грубый.

– Не снаю, Крикорий Фасильич!

– Так, может, те пятки погреть огнём, чтоб вспомнил враз?

– Нет, нет, фоефота! Я – не снаю! Ушли они. Наферное, что-то сапотосрили!

– А как их звать?

– Отин – Фарлаам, а трукой… – Немчин замялся. – Тьихон, кажется. Ну та, Тьихон.

– Вот что, немчура поганая! Оставлю я у тя шестерых воев. Еже те двое вернутся, тотчас их похватают – и в поруб. А ты воев моих покуда схорони. И помни: княгиня Юрата твоих заслуг не забудет. Но еже… Еже ко Льву передашься, гляди у мя! Я тя из-под земли вытащу, змий!

Тяжёлые сапоги с боднями[70] прогромыхали по ступеням крыльца. Варлаам, ни жив ни мёртв, застыл, прислонившись к тыну, и смотрел, как большой отряд оружных ратников выехал из ворот и медленно, шагом засеменил вдоль увоза в сторону княжеского дворца. Подождав ещё некоторое время, он опрометью бросился вниз к подолу. Возле торжища перевёл дух, огляделся, размашисто положил крест.

«Придётся у Матрёны схорониться. Чай, не выдаст баба. А как дальше, видно будет», – стучала у него в голове единственная верная мысль.

При виде знакомого дома на взлобке он снова прибавил шагу.