Поход в пионерию

Родительские разногласия

Когда приехали домой, Валентина Николаевна, узнав о том, что по утрам Костя бегал на речку в одних трусиках и что даже нырял с вышки, которая почему-то казалась ей ничуть не ниже парашютной, пришла в ужас:

— Бегать в одних трусиках? Да вы с ума сошли, мужчины? Простудиться же можно!.. Прыгать с вышки? Ужас! И как только голову не свернул!..

Перепало и Сергею Ивановичу:

— Еще отцом называется!.. Предоставить несмышленого ребенка самому себе и глядеть со стороны, как он там простужается, прыгает… А если бы воспаление легких прихватил или ногу сломал?

— Во-первых, Костя не ребенок: ему уже двенадцатый год пошел, — серьезно возражал отец. — А во-вторых… Почему тебе только одни ужасы мерещатся — воспаления, сломанные ноги и тому подобная ерундистика?.. Неужели мужчины такой уж легкомысленный народ?

Эта тема была любимой в родительских спорах: о женском благоразумии и мужском легкомыслии.

— Вот что, Валентина ты моя Николаевна, спорить мне надоело — каждый раз одна и та же песня, — хмуря брови, сказал отец. — Тут у меня записи для будущей книжки. Почитай-ка на досуге, кое-что может и пригодиться тебе…

Но какому мальчишке не интересно знать, что о нем думают взрослые?

И Костя прочитал эти отцовские раздумья.

И вот что он там вычитал.

«Рождение легенды»

1

«Очень хорошо, что мы с Костей очутились на заставе дней за десять до приезда Марии Васильевны Горностаевой. Из ныне здравствующих пограничников только двое знали ее: Ефросинья Никитична да ее сын Василий Николаевич, нынешний замполит заставы. Не только знали, но и вместе были все те первые трагические дни войны. Вместе воевали, вместе хоронили погибших друзей, вместе пробивались из смертельного кольца окружения.

Все дни, пока ждали Марию Васильевну, были наполнены не просто ожиданием и разговорами. Пограничники много работали, украшали свою заставу, усиленно занимались строевой подготовкой, тренировались на турниках и брусьях, репетировали разные номера художественной самодеятельности. И все это — в часы, свободные от пограничной службы.

И Костя был не просто свидетелем, а самым активным участником этой большой, нелегкой, но радостной работы. Только не ходил в пограничные наряды, а так делал все, что делали солдаты. И оказалось, что не такой он хрупкий: может в одних трусиках бежать по утреннему холодку на речку и при этом не только воспаления легких, но и пустякового насморка не прихватить. Оказывается, он создан не для того, чтобы тонуть в воде, а по-настоящему плавать и даже прыгать в речку с высоких мостков. Оказалась не страшной для него и физическая перегрузка. Тепличную синеватую бледноту на его коже сменил прочный коричневый загар.

Рано или поздно это, вероятно, произошло бы с ним. Но деятельная жизнь заставы накануне приезда Марии Васильевны ускорила его физическую перековку.

Как-то утром на спортивной площадке появились Костя и Саня, только что вернувшиеся с речки. Ребята вроде бы должны были переутомиться: все-таки от речки, все эти восемьсот метров, бежали бегом. Саня с ходу повесил полотенце на забор спортплощадки и стал легко и ловко лезть по канату. Костя, вскинув голову, с завистью наблюдал за ним.

Добрая зависть — хороший помощник.

Потому что потом и Костя стал пробовать свои силы. Только пробу эту никак не назовешь успешной: уцепившись за канат руками, Костя болтался вялой сосиской. Саня что-то говорил ему, по-командирски строго, потому что беспомощное болтание прекратилось, — Костя охватил ногами канат и с большими усилиями стал продвигаться вверх. Он и до половины каната не добрался, обессиленный, соскользнул на землю и, морщась от боли, стал разглядывать ладони. Саня и тут ему выговаривал что-то строгое. Костя слушал и согласно кивал головой… Что ж, сегодня не одолел канат, а завтра обязательно одолеет…

Так, наверно, учил его Саня бегать, плавать, прыгать в воду с высоких мостков — всему тому, без чего не может быть хорошего солдата.

Это очень важно.

Но главное — в другом.

И об этом другом я хочу сказать подробнее.

2

Я видел, какими расширенными глазами смотрел Костя на то, как стреляла Ефросинья Никитична. Обыкновенную бабку, мастерицу печь беляши и пирожки, варить варенья и бесконечно ворчать на непоседливую внучку, увидеть совсем в другой роли, в роли снайпера, — это кого угодно ошарашит, не только мальчишку.

Все ожидали, что после стрельб, когда все отличившиеся соберутся к Ефросинье Никитичне на обещанное чаепитие, женщины разговорятся. И люди шли не за тем, чтобы побаловаться чайком, а послушать рассказы этих удивительных женщин.

Стол был накрыт перед домом замполита, и не один, а три вместе сдвинутых стола, заставленных пирогами, пирожками и прочими домашними печениями.

Мирно попыхивали на столе два пузатых самовара, и это никак не настраивало на фронтовые воспоминания. Даже про стрельбы вспомнили мимоходом.

Сквозь ветви сосен просвечивало неяркое вечернее солнце, устало склонявшееся к горизонту. Лежал у дороги лосенок, повернувшись головой в сторону стола, и терпеливо ждал своих благодетелей — Саню с Костей.

Вдруг лосенок резво вскочил на ноги.

К столу подбежал часовой с автоматом и выдохнул коротко:

— Тревога!

И, кажется, не успел замереть последний звук этого короткого слова, как уже опустело мирное застолье. Солдаты и офицеры, на ходу поправляя под ремнем гимнастерки, мчались к заставе. Костя было увязался за ними, но его остановил властный окрик Марии Васильевны:

— А ты куда? Назад!

Это уже был не просто возглас, это была команда, которой невозможно не подчиниться. И Мария Васильевна уже не походила на ту добродушную женщину, которая минуту назад весело разливала чай.

— Никитична, есть у тебя бинты, йод? — озабоченно спросила она.

— Зачем это?

— Так ведь тревога же! Мало ли что там… А вдруг раненые?

— Какие там раненые? — отмахнулась Ефросинья Никитична. — Обыкновенно — перебежал зверь, и приборы сработали. Теперь наши соседи спокойные стали: все-таки мы их научили кое-чему.

И она, конечно, оказалась права, эта Ефросинья Никитична. Действительно, границу пересек крупный лось — это видели часовые на вышке. Приборы сработали раньше, чем успели сообщить часовые. Сообщение с вышки поступило, когда уже тревожная группа мчалась к месту нарушения границы. В память о себе лось оставил на сухих ветках клочья бурой шерсти да четкие следы на контрольно-следовой полосе… Если бы часовые на вышке не видели лесного великана, то тревожная группа долго бы ходила по его следу, пока не убедилась бы окончательно, что след этот проложил действительно лось, а не злой чужой человек, воспользовавшийся для обмана пограничников копытами лося.

За время, пока мы жили на заставе, Костя раза три был свидетелем таких вот происшествий. Огорчался, конечно, что при нем не задержали ни одного нарушителя. Но зато вынес такое убеждение:

— Через границу и птица не перелетит, чтоб не заметили, — сказал он мне как-то.

3

В моем фотоальбоме есть такой кадр: в четком строю стоят пограничники — человек пятнадцать. На правом фланге — старший сержант Архипов со служебной собакой Гром, на левом — Саня с Костей.

По технике исполнения — снимок так себе. А взглянешь на него, и сразу вспомнишь многое. Первым делом вспомнишь тех, кого нет на снимке: Марию Васильевну и Ефросинью Никитичну с сыновьями и еще — лосенка. Потому что они были главными героями истории, связанной с этим снимком.

А сфотографированы тут пограничники, которые на инспекторских стрельбах получили пятерки. И вот за это им была оказана большая честь. Уже давно пионерский лагерь приглашал к себе в гости пограничников. Каждого не пошлешь — надо лучших из лучших. И начальник заставы решил послать отличившихся на стрельбах, вот этих пятнадцать молодцов.

Это была интересная процессия: впереди старший сержант Астахов со своим грозным псом, следом четким строем шли солдаты, за ними Саня с Костей в белых рубашках, с красными пионерскими галстуками; а рядом с этой небольшой солдатской колонной шли Мария Васильевна и Ефросинья Никитична. Сыновья этих женщин — капитан и лейтенант — вместе со мной составляли отдельную группу, которая двигалась, чуть отстав от колонны.

Вышли мы во второй половине дня — солнечного, жаркого и безветренного.

Сзади колонны шел лосенок. Он то и дело подходил к Сане или Косте и тыкался им в шею мордой: просил сахару. И жители городка больше смотрели не на строй пограничников, а на длинного и нескладного лосенка. За строем увязалась ватага восторженных ребятишек. Они сопровождали нас до самого пионерского лагеря, расположенного километрах в двух от городка в сосновом лесу на берегу небольшого озерка. Надо думать, как завидовал этот босоногий народ Сане и Косте, с которыми так по-приятельски обращался лесной житель!

Дорога причудливо извивалась, повторяя изгибы озерного берега.

Вдруг впереди на повороте из придорожного куста появился загоревший до черноты мальчишка в одних трусиках и, отчаянно размахивая руками, закричал:

— Идут! Идут!

Впереди, метрах в двухстах, тоже из кустов выскочил второй мальчишка, такой же чернокожий, и тоже стал размахивать руками и кричать. Такие закопченные солнцем сигнальщики были расставлены до самого пионерского лагеря. Выполнив свое дело, они пристраивались в хвост колонны, которая на подходе к лагерю выросла вдвое.

Чернокожие сигнальщики сделали свое дело: пограничников ждала уже торжественная пионерская линейка с горнистами и барабанщиками на правом фланге. И только миновали солдаты арку, как заливисто запели медные трубы, рассыпали веселую четкую дробь барабаны. И чуткое лесное эхо, приумножая эти торжественные звуки, понесло их вдаль на легких быстрых крыльях.

Мальчишки, пристроившиеся в хвост колонны пограничников, разбежались и встали в свой пионерский строй. Подняв в пионерском салюте руку над головой, высокая загорелая девушка отдала рапорт старшему по званию — капитану, сыну Ефросиньи Никитичны. Вслед за ней подошел к капитану высокий толстый гражданин в коричневой шляпе — тот самый Яненко, с которым мы ехали в автобусе и у которого был неприятный разговор с сержантом Ваничевым насчет просроченного паспорта.

— Честь имею представиться: заместитель начальника лагеря по хозяйственной части Яненко.

Я взглянул на Костю: лицо у него стало пасмурное, брови нахмурились. Он что-то сказал Сане, тот пренебрежительно отмахнулся, как бы говоря: зачем расстраиваться из-за пустяков?..

Общительный лосенок быстро освоился с новой обстановкой. Окруженный ребятишками, он безотказно угощался сахаром и одобрительно кивал головой. Он был добрым зверем и позволял ребятишкам гладить себя. Не протестовал против этого и Гром, суровый пограничный пес. Только в глазах его не было ни восторга, ни легкомысленной радости — они смотрели твердо, как бы говоря: давайте, ребята, займемся чем-нибудь серьезным, зачем тратить время на пустяки?

Словно уловив это, смуглая девушка, начальник пионерского лагеря, попросила старшего сержанта Архипова показать работу служебной собаки.

— Надо проложить след, — сказал старший сержант и попросил одного из солдат: — Ефрейтор Богданов, проложите след и спрячьтесь понадежнее.

— Зачем же Богданову прокладывать? Пусть с пионерами потолкует, — сказал Яненко. — Будьте уверены: такой след проложу — и не сразу распутаете.

— Хорошо. Спрятаться прошу понадежнее. Сумеете забраться на сосну или на чердак? — спросил Архипов.

— Еще как!

— Прошу поторопиться: через сорок минут будем брать след, — предупредил Архипов.

Тучный завхоз переоценил свои способности. Хоть след его и петлял по-заячьи между сосен, но Гром брал этот след легко. Он летел вперед, струной натягивая поводок. Так же стремительно бежал за ним старший сержант Архипов. Бежал так, что даже признанные чемпионы лагеря по бегу выдержали его темп метрах на двухстах, не больше, и стали безнадежно отставать. Только Саня с Костей да лосенок, увязавшийся за ними, почти не отставали от Архипова. Как все-таки окреп Костя за эти дни на границе. Будь он прежним — давно уже положил бы язык на плечо. А тут бежал и бежал.

По рассказам Кости и Сани преследование тучного завхоза складывалось так. Бегуном Яненко оказался неважным. Уже минут через десять преследователи увидели его массивную фигуру, петлявшую между сосен. Архипов натянул поводок и с трудом остановил рвущегося вперед Грома — дал время, чтобы Яненко успел понадежнее спрятаться. Тем временем передовую группу догнали и отставшие чемпионы пионерского лагеря. Гром нетерпеливо повизгивал и рвался вперед.

Хотя Яненко и дали дополнительное время, но он был слишком медлительным.



Группа преследования пробежала минуты две, и все увидели Яненко, уцепившегося за толстый сук сосны. Он беспорядочно болтал ногами — старался уцепиться за ствол; наконец ему удалось сделать это, теперь он был в полной безопасности — собаки все-таки не кошки и не умеют лазать по деревьям…


4

Сами молодые — давно ли вышли из ребячьего возраста? — пограничники как будто повзрослели. Они с достоинством смотрели, как ребята пляшут, ноют, строят живые пирамиды, декламируют стихи, и всех награждали громкими аплодисментами. И казалось, они готовы вот так сидеть и слушать хоть целые сутки подряд. Но у них была служба — требовательная и обязательная. Многим пришлось уйти, не дождавшись самого главного.

А самое главное произошло вечером, когда ребята развели веселый пионерский костер на берегу озера. Вечер стоял тихий, безветренный.

Длинные оранжевые языки облизывали неплотную летнюю темень. На мелкой волнишке озера вспыхивали и таяли отблески костра. Летели в вышину искры, гасли, а им на смену летели новые.

Возле костра бесшумно суетились дежурные — подкладывали хворост, поправляли костер. А вокруг расселись ребята. В самом центре, недалеко от костра, сидели гости — несколько пограничников, которым не надо было идти в наряд, Мария Васильевна с сыном-лейтенантом и Ефросинья Никитична.

Разговор начался с просьбы беленькой шустрой девчушки:

— Тетенька, расскажите про ваши ордена. У солдат нет орденов, а у вас есть. Почему?

— Ордена у нас за войну, а нынешние солдаты тогда были еще грудными младенцами, — отозвалась Мария Васильевна. — Но сейчас они настоящие герои — всю нашу страну оберегают. А про наши ордена… Вот Ефросинья Никитична. Она без счету врагов на тот свет отправила. Самая знаменитая она у нас была мастерица стрелять из винтовки, настоящий снайпер. Бесстрашная была. Она и сейчас промаху не дает.

— Стрелять-то многие хорошо умели, были покрепче меня стрелки, — возразила Ефросинья Никитична. — А вот она двадцать человек спасла. Когда убило ее мужа, начальника нашего, когда не стало других командиров, так вот она, Мария Васильевна, взяла на себя команду и вывела всех уцелевших из окружения. Нелегкое это было дело, ребятушки. Но я поначалу не о ней, а о ее муже, Павле Степановиче Горностаеве, расскажу. Если вам хочется знать, какой он был из себя, так вот поглядите на Сереженьку, сына его. Только росточком Павел Степанович был чуточку ниже его, да вроде поплотнее и в плечах пошире. А так у Сережи и обличье и характер — все отцовское. Тот был тоже не любитель поговорить, все больше к другим прислушивался. А глаза веселые, улыбчивые, в них все время этакая смешинка жила. И душа была добрая, отзывчивая.

Вокруг костра собрался весь пионерский лагерь — не менее двухсот мальчишек и девочек; но они сидели так тихо, что когда Ефросинья Никитична замолкала, чтобы передохнуть, то было слышно, как потрескивает костер и всплескивает в озере рыба.

— Как будто чуяло сердечко Павла Степановича эту большую беду — войну, — продолжала Ефросинья Никитична свой рассказ. — Он еще с весны, как только растаял снег и подсохла земля, всех поднял на рытье окопов. Ох, и нелегкая и скучная это работа — рыть землю с утра до вечера. Все набили на руках кровяные мозоли, гимнастерки на бойцах так и сгорали от соленого пота. Находились, понятно, люди, которые поругивали Павла Степановича: дескать, через наш пот выслуживается перед начальством… А он знал помалкивал да делал свое дело…

— Бабушка, вы бы про подвиги рассказали, — перебил Ефросинью Никитичну мальчишеский голос.

— Скучно слушать про черную работу? — строго спросила Ефросинья Никитична. — А вот она-то, сынок ты мой, была самым главным геройским делом Павла Степановича. Не понимаешь? А вот сейчас поймешь… В первый день войны у нас только двое было раненых. А ведь ад был такой, что земля дрожала и воздух горел. Только из-под земли смерть не летела, а так она отовсюду наскакивала: в небе кружатся вражеские самолеты — в иной день столько комарья не жужжало; пушки ухают, пулеметы шьют, автоматы стрекочут. Дома наши и застава в первый же день свечками сгорели, и пепел ветром разметало… Вот и прикинь, сынок: если бы Павел Степанович в заблаговременье не заставил нас окопов понарыть, то что бы с нами было? Да все бы до единого полегли в то страшное утро! Некому было бы и подвиги совершать — мертвые-то в атаку не ходят…

Я отыскал глазами Костю. Он и Саня со своей сестренкой Леной сидели среди ребят и широко раскрытыми глазами смотрели на рассказчицу. Интересно бы знать, о чем думал сейчас мой сын-фантазер? Но я уверен, что слова Ефросиньи Никитичны насчет черной работы не прошли мимо его ушей.

Задумчиво слушал и тот паренек, который просил рассказать про подвиги.

— Так вот и стали окопы нашим домом. Рядом с бойцами очутились и мы, жены и матери военных, и наши малые ребятишки тут же. Вот этому Сереженьке тогда и двух годков не было, только-только ходить научился и начал первые слова лепетать. Вроде бы несмышленышем должен быть, а только и поплакал, когда первая бомба разорвалась около дома, а в окопах и голоса не подал и маму не звал. Такое, наверно, понятие появилось: маме некогда, мама раненого обихаживает, голову ему бинтует… В первый-то день тяжеленько нам было: семь атак отбили. Бьем врагов этих, а они лезут и лезут, и нет им ни числа, ни счета. А к вечеру утихомирились: наверно, синяки да шишки принялись считать, силы подтягивают, чтобы нас сковырнуть, потому что наша застава стояла на холмике и тут крест-накрест перекрещивались дороги, а справа и слева болотца были — по ним-то не так хорошо наступать. Танкам в болотах плюхаться совсем неспособно, да и артиллерия-то не больно разбежится. Нет, очень это было нужно фашистам — сковырнуть нас. И ничего они не жалели: ни снарядов, ни бомб, ни живых людей… А на второе утро двинулись на нас вражеские танки.

Ефросинья Никитична отпила глоток воды, глубоко вздохнула и продолжала:

— Павел-то Степанович догадывался об этом и подготовил людей, чтоб встретить эти танки как следует быть: в нужных местах расставил бойцов с гранатами, горючими бутылками и противотанковыми ружьями… Господи, что только было в этот день! Скажи бы раньше — я бы не поверила, что человек может вынести такое… Вот слушайте-ка: был у нас такой паренек — боец Ваня Кручинин — веселый, голубоглазый, плясать был мастер. Стоял он в окопчике возле самой дороги, которая шла с вражеской стороны.

— Тогда вроде и ты была там, — вставила Мария Васильевна.

— Ты, Машенька, тоже не в прохладном местечке отсиживалась, — возразила Ефросинья Никитична. — С той стороны к нашей границе лесок подходил этаким клином. Так вот рано утром из этого клина выползают черные чудища с белыми крестами — дюжина вражеских танков, да прямехонько по той дороге, возле которой был окопчик Вани Кручинина. Дорога узенькая, по бокам — глубокие канавы… Ваня приготовил горючие бутылки, гранаты. Глаза стали колючие, ледяные — не жди от человека милости, когда у него глаза делаются такими. Ну и вспыхнул первый танк. Стали выскакивать из него перепуганные люди. Успокаивать их — это уж была моя забота… Задние танки замешкались на минуту. Ванюшка тем временем вторую машину подпалил. Тогда остальные стали расползаться с дороги, иные пятиться начали. А вокруг Ваниного окопчика так и кипит, так и стонет матушка земля — танки палят из своих пушек… Одолели канавы, рассыпались по полю да в обход нам. Кто-то из наших еще одну машину угостил как следует — вроде юлы закрутилась на месте на одной гусенице.

— Алеша Волков из противотанкового ружья, — уточнила Мария Васильевна.

— Это рыженький такой? Ну как же — хорошо его помню, последний год дослуживал, в субботу в увольнение ходил костюм гражданский покупать… Как же, как же, хорошо помню Алешу Волкова! А в воскресенье его новенький шевиотовый костюм вместе с нашей каптеркой сгорел… На Ванюшу Кручинина сразу два танка пошло. Замахнулся он гранатой — и надо быть такой беде, руку ему осколком снаряда перешибло. Тут ведь на малое время счет идет: запал горит всего четыре секунды, а потом взрыв. Навалился танк на Ванюшку, а в это время и грянула граната… — Ефросинья Никитична долго качала головой в печальном раздумье.

— Тетя Фрося, а говорят, что ваш сын тоже воевал тогда, хоть и был пионерского возраста? — спросил паренек, интересовавшийся подвигами.

— Так ведь ты на его месте тоже бы не стоял в сторонке. Патроны подносил бойцам, гранаты, набивал магазины ручных пулеметов, случалось, и стрелял.

— Счастливый! — завистливо проговорил паренек. — Не то что мы: кашу едим, в экскурсии ходим, рыбешку в озере удим, в прятки играем.

— На то, соколик ты мой, оно и дано детство, чтобы в прятки играть! — сурово возразила Ефросинья Никитична. — Твоей жизни надо завидовать, а не Васиной. Через ту войну у него и детства не было…»


На этом отцовские записи кончились, — наверно, не успел написать больше…

Граница, застава, пионерский костер… Уже про все это надо говорить «было», говорить в прошедшем времени. Раньше Костя отчаянно завидовал взрослым: им есть что вспоминать. Теперь этой зависти поубавилось: у него тоже появились воспоминания. И уже Косте завидовали его сверстники, — счастливый, он побывал на границе, научился плавать, прыгать с вышки, видел настоящих героев, у него появился хороший друг Санька Чистов, сын начальника заставы. Даже родные сестры завидовали, что родились не мальчишками…

Нет, Костя ни перед кем не задирал носа, потому что знал: если не отец, он никогда бы не увидел границы, не узнал бы, что это такое — пограничная служба. Еще не мало надо пожить, многому научиться у взрослых, чтобы делать самостоятельно такое, чему бы по-доброму завидовали живущие рядом с ним…

Но что приятно, — теперь из пограничной заставы шли письма не только отцу, но и Косте. В одном из первых писем Санька Чистов сообщил Косте: лосенок ушел в лес. Позднее ребята видели, как он подходил к лагерю и издали наблюдал за веселой и беспокойной пионерской жизнью. Понаблюдав, нехотя удалялся в лес. Что поделаешь, такая уж у него судьба — лесная…


Загрузка...