Похищение Данаи

11. МНЕ ХОЧЕТСЯ БЕЖАТЬ ОТ МОЕГО ПОРОГА, НО КУДА?

На следующее утро узнал о первом аресте по «нашему» делу. Через несколько часов после того, как мы с Борисом Павловичем ушли от Саши, их с Галей разбудил звонок в дверь.

Как ни странно, арестован был Саша, а не Галя. От нее я и узнал обо всем: позвонила мне сразу после его ареста, вся в мандраже. Какое именно предъявлено обвинение, она не знала.

С тем же вопросом обратился к Борису Павловичу, хоть и понимал, что засвечиваюсь. Первый раз я ему звонил сам, а не он мне.

— Пока никакого. А вы что волнуетесь? Уж кто-кто, а вы должны бы точно знать, почему мы его арестовали… Одно могу сказать со всей определенностью не по обвинению в краже «Данаи». (Смех в трубке.) Задержан для допроса. У нас есть право на сорокавосьмичасовое задержание без предъявления обвинения. Но я так полагаю, что оно будет предъявлено значительно раньше.

Вот именно! Времени в моем распоряжении было всего ничего, шанс ничтожный, но я просто обязан использовать его до конца. Ладно там очки или разведенные мосты, но попасться на великодушном жесте — никогда себе не прощу! Каким надо быть идиотом, чтоб самолично вручить им против себя улику! Перед глазами стоял Саша, засовывающий письмо Лены себе в карман. Боюсь, «Даная» от меня теперь дальше, чем когда бы то ни было. Проклятие!

Единственное, на что у меня оставалось время, так это на звонок, хотя я и не знал точно куда — в Тбилиси, в Стамбул или в Грецию. Только не из гостиницы — телефон наверняка прослушивается. Решил наскоро позавтракать и пойти на Почтамт.

Не тут-то было!

Буфет на пятом этаже открывался только через час, а на третьем, как назло, — закрылся перед моим носом, хотя должен был работать еще двадцать минут. Взлетел на седьмой — переучет. Спустился в ресторан — наглая девка объявляет, что индивидуумов они временно не обслуживают, вот-вот нагрянет важная делегация. Ничего не оставалось, как подняться к себе и упросить коридорную наскоро мне что-нибудь сварганить. Что делать! Так уж устроен, что без стакана сока с чашкой кофе и последующей дефекации я не человек. Во время последней — стук в дверь. Терпеть не могу, когда прерывают мой утренний моцион, да еще на самом интересном месте. Не говоря уж о том, что именно там мне приходят в голову самые значительные мысли.

— К вам пришли!

«Ко мне или за мной?» — крикнул я из гальюна, но не вслух, а вслух просил подождать, пока приведу себя в порядок. Помню, в прежней жизни пошел однажды на свиданку к Борису Павловичу, а ширинку застегнуть забыл дополнительное унижение. А сейчас вот прерывают важнейший физиологический акт. Ничего, потерпят, а нет — пусть взламывают дверь.

Нет, в это утро мне решительно не удается следовать завету Горация и ничему не удивляться. Пять минут спустя впустил в номер Галю. Ее только не хватало.

Вид потерянный, лицо опухшее. Что-то она зачастила с этим делом, хоть слезы ей явно не к лицу. Нет, никто из живых не дождется больше от меня сочувствия, коли я не поддаюсь жалости даже к самому себе. Только мертвым! Мне б самому отметелиться, остальные — по х… Напомнил ей о женах декабристов и поинтересовался, собирается ли последовать за Сашей в Сибирь или дождется собственного приговора. У меня на языке вертелось еще много шуток на эту тему от «скованных одной цепью» до «с милым рай и в шалаше», но решил не расходовать попусту ни серое вещество, ни адреналин.

— Сашу взяли с письмом? — спросил без никакой надежды.

— Отдельно. Письмо лежало на столе. Если бы не Борис Павлович, никто бы не заметил. Трое ввалились, но шмона не было. Да и он не сразу обратил внимание.

— Ушлый, однако. Это улика против Саши.

— Против Саши?

— Сама посуди. Откуда у него письмо Лены, адресованное Никите?

— Но ты ж ему и дал!

— Не думаю, что он меня заложит. Разве что проговорится. Сексотом никогда не был. — И добавил: — Не в пример другим.

— Тогда я сама скажу.

— Вряд ли тебе поверят. Решат, ты выгораживаешь дружка. Ты и так дала ему фальшивое алиби. На самом деле он отправился в ту ночь в мастерскую, прикончил из ревности Никиту, а письмо забрал.

— А кто забрал «Данаю»?

— «Данаю» забрал я. Как мы с Никитой и договорились. Он обещал. Вот я и вернулся за ней в мастерскую, пока он не передумал. Дверь открыта, на пороге труп, а моя «Даная» висит как ни в чем не бывало. Настоящая, не фальшак! Свернул в рулон, засунул в футляр — и был таков. Доказательств никаких, но тебе, как бывшему другу сердечному, доверительно сообщаю. Можешь настучать на меня Борису Павловичу — скажу, что ты это все загнула. Даже если здесь спрятан микрофон — навесил тебе лапшу на уши, и все тут. Могу добавить, что готовлю и другие диверсии — взрыв Дворцового моста, убийство Патриарха всея Руси и изнасилование вашей Первой леди. Что еще? А Никиту мне незачем было убивать, коли он и так обещал любую. Кроме одной: Лены-Данаи. А ты не нужна была никому — ни мне, ни Никите. Ни во плоти, ни в образе Данаи. И Саше не нужна, зря домогаешься. Два убийства, а тебе все равно ни х… не обломилось. А я получил мою «Данаю», которую взял под мышку, перешагнул через труп — и был таков. Зачем убивать убитого? Это вы здесь специалисты по убийствам: друг с дружкой решили покончить и начали еще до моего приезда. Сначала Лену: интриговала, ненавидела…

— Ненавидеть — еще не значит убить.

— У тебя — значит.

— Всерьез считаешь меня убийцей?

— Сама признала, что ненавидела ее! Сводня! Думаешь, не догадываюсь? Это ты свела се с Никитой, а потом Саше наговаривала на обоих! Вот и подзавела его. На месте Бориса Павловича я б уже давно понял, что ключ к убийству Никиты — в убийстве Лены, Нет, не прямое тождество — что обоих задушил один и тот же. Здесь связь посложнее: убивает один, но убеждает другого, что убил третий, который мстит таким образом второму, — вот концы и в воду. Сашу убедить можно в чем угодно — так капитально ошизел с тех пор. А что ты делала в тот день у них дома? Лясы точила с покойницей? Хватит мозги вкручивать. Кому это выгодно, черт побери! Саша Никиту прикончил из мести и ревности, что тоже понятно. У каждого из вас своя причина. Насквозь вижу все ваши фигли-мигли. А может, и Борис Павлович замешан каким-то образом — ты с ним в паре! Вам теперь не остановиться — вошли во вкус. Где два убийства, жди третьего. Пора сматываться, а то и мне, боюсь, несдобровать.

— Тебе есть куда, — тихо сказала Галя. Меня поразило, что она даже не попыталась опровергнуть мои обвинения.

— Взял бы тебя с собой, да нельзя: кто ему передачи будет носить?

Тут она и влепила мне оплеуху, которая больше напоминала боксерский удар. Сила в ней не женская, еле устоял. Понятно, тут же дал ей сдачи. Только вместо того чтоб смазать по физии, повалил на кровать и сдавил шею — у каждого своя метода. Она что-то пыталась сказать, но слов было уже не разобрать, шип вместо голоса, задыхалась, хрипела, — а каково Лене?! Отмщение, и аз воздам! Слишком ты что-то сегодня раскудахталась, Курва Матвеевна! Сучка течная! Фифа! Змея подколодная!

Как я ее ненавидел! Мой слух уже улавливал хруст шейных позвонков, который вот-вот раздастся. И я бы задушил ее, если б не почувствовал вдруг сильнейшее желание. Расслабил железную хватку, слизнул слюну, что текла у нее по подбородку, и стал целовать, ласкать-раздевать, а потом всадил ей свой двадцатидвухсантиметровый. И почти сразу же кончил. Никогда не испытывал такого острого наслаждения.

Она лежала подо мной как труп, недвижно, лицо побагровело, остановившийся взгляд, глаза как при базедовой болезни. И ни звука, как в немом кино, хотя из всех девок, каких знал, самая озвученная в сексе: орет благим матом. Внутри у меня похолодело — этого еще не хватало! Выходит, я даже не садист, а труполюб? Вспомнил вдруг, как боялась она щекотки, но то было еще в ее девичий период, а щекотливость, говорят, после дефлорации проходит. Попробовал все-таки — слава Богу, открыла глаза, но смотрела на меня не узнавая. Похлопал ее по щеке, возвращая пощечину. Тут она окончательно пришла в себя и быстро задвигала бедрами, освобождаясь от меня.

— Зверюга, — сказала, оправляясь.

Кажется, она не совсем понимала, что чуть было не последовала за Леной и Никитой, принимая то, что произошло, за дикий секс.

— А помнишь, как мы первый раз, в Дубровнике… — сказал я, когда она вышла из ванной.

— Ты был тогда другим.

— Ты тоже.

Она заплакала, но я снова не допустил себя до жалости, вспомнив, как именно по этой причине дал Саше улику против себя.

— Не дури — глаза даны нам не для слез, — нравоучительно сказал я. Ну, мне пора. — Что действительно было так. — Зачем ты пришла?

— Я видела Бориса Павловича той ночью.

— Той ночью?

— Ну да. Когда убили Никиту. Встретила около мастерской.

— Это когда ты прибежала за нами?

— Нет, после. Когда вы с Никитой ушли.

— Ты была у него в мастерской? Зачем?

— Испугалась. Потому что у него ключ от нашей квартиры. — И тут же поправилась: — От Сашиной. Вот я и пришла забрать. Как бы чего не вышло.

— А как там оказался Борис Павлович?

— Откуда мне знать? Он садился в машину. Там были еще трое. Я успела заметить.

— А они тебя?

— Не знаю.

— Ты видела Никиту?

— В том-то и дело, что нет. Никак не ожидала застать там Бориса Павловича. Вот и потопала назад. Решила, что с ключом — это мои страхи. Тем более можно закрыться на крюк. Что мы и сделали той ночью. И все последующие.

— И сразу же домой?

— Не сразу. Побродила с полчаса по Гавани, подышала морским воздухом, юность вспомнила, всплакнула. Вернулась — было около пяти. Саша уже спал.

— В таком случае ни у тебя, ни у Саши нет алиби на эти три часа.

— Ни у Бориса Павловича.

— Ты хочешь сказать?..

— Ничего я не хочу сказать! Но ты же понимаешь — они там в гэбухе не только поездками за рубеж занимались. Мокрые дела — тоже в их ведомстве.

— Тебе виднее, — не удержался я. — Только зачем им было Никиту мочить?

— Чтоб забрать картину.

— Они могли это сделать и легальным способом, — сказал я и на какое-то мгновение задумался. — Но не сделали. Не успели.

— Или для того, чтоб приписать потом убийство кому-нибудь из нас. Тебе или Саше. Или мне.

— Слишком сложно для них.

— Ты недооцениваешь Бориса Павловича. Он неинтеллигентный, но умный.

— Тебе виднее, — повторил я, но Галя никак не отреагировала.

— Это к тому, что ни у кого из нас нет алиби на эту ночь. Выходит, нельзя шить это убийство кому-нибудь одному, если и у других рыльце в пуху.

— Об этом я как-то не подумал. Ты готова подтвердить это при свидетелях?

— Да.

— Спасибо.

— Не ради тебя — ради Саши. Мне кажется, они меня ночью засекли. Выходит, у Саши нет алиби. Но и у них тоже нет! Что им стоило вчетвером одного? Никиту мне совсем не жалко. Нисколько! Кто б его ни убил.

— А мне жалко. Кто б ни убил. Даже если я. Все равно жалко. Какой ни был, хоть мешок с дерьмом, но теперь он — жертва.

Жалко или не жалко? Жалость — самое противоестественное из человеческих чувств: жалея других, предаешь себя. Вот почему я придавил в себе сочувствие: нельзя встать на сторону всех сразу, а кто встанет на мою? Если я не за себя, то кто же за меня?

С трудом открутился от Гали — вышли из гостиницы вместе, но тут же разошлись. Успел заметить растерянное лицо сидевшего у нас на хвосте следопыта, который выбрал, понятно, меня. Мог бы, конечно, потерять его в одном из проходных дворов, которые помнил здесь во множестве, но остановился на некрополях Александро-Невской лавры, по которым студентом водил экскурсии, выслушивая идиотские вопросы провинциалов. Двухсотлетняя русская история взывала ко мне с могильных эпитафий, но я остался глух и слеп. Забыв о «хвосте», предался меж мраморных надгробий воспоминаниям о невозвратной юности, похороненной где-то здесь, почему и показалось мне кладбище живым по сравнению с городом мертвых, Санкт-Петербургом. Живые и мертвые поменялись местами, и не было меня ни среди тех, ни среди других. Остро вдруг ощутил свою непричастность ко всему. Выпал из времени, как птенец из гнезда.

Похоже, мой «хвост» тоже увлекся мрамором, тем более был здесь скорее всего впервые. Пока он обалдело разглядывал многофигурную композицию на могиле Турчанинова, я перебрался тайным лазом с одного некрополя на другой, с Лазаревского кладбища на Тихвинское, а оттуда уже прямым ходом обратно на площадь — и был таков. Оглянулся по сторонам, пытаясь в случайном прохожем угадать филера. А то, что под колпаком, — теперь уж никаких сомнений. Не мота-путь ли прямиком в американское консульство и попросить там политическое убежище, пока не поздно? Или двинуть сперва на Почтамт? Там и начались мои телефонные муки. Час я ждал Тбилиси и полтора — Стамбула. Из столицы Грузии мой друг уже отбыл, в столицу Турции еще не прибыл. В конце концов вышли через Афины на Остров, и когда я услышал голос Наджи, у моих ног заиграли эгейские волны, немые лягушки с античных монет нарушили многовековое молчание и устроили концерт в мою честь, я спустился на скоростном лифте в заброшенную шахту, в мои будущие владения и, ликуя, полетел на крыльях любви к моей красавице, а потому не сразу усек некоторую напряженность в телефонной трубке, но отнес ее на счет несоответствия между моим восторгом и его деловитостью. Плюс мнительность как результат моих питерских злоключений, которые подходят к концу. А то, что Наджи отдал картину на экспертизу, — было б странно, если б он того не сделал.

Короче, ничто не могло испортить мне приподнятого настроения, даже Борис Павлович собственной персоной, с которым я столкнулся, выйдя из телефонной будки. Как только он догадался о Почтамте, отрезав мне путь к отступлению в американское консульство? Или, избавившись, как ящерица, от одного «хвоста» — этот процесс в зверином мире самокалечения называется автотомией, — я не заметил, как у меня отрос другой? Чтобы они к моей скромной персоне приставили нескольких филеров? Или это опять она настучала? Никак было не вспомнить, говорил ей или нет, куда наладился.

— Куда сейчас? — спросил я, когда Борис Павлович распахнул передо мной дверь поджидавшего нас у Почтамта «мерседеса», к которому я уже успел привыкнуть.

— Если не возражаете, опять в мастерскую.

— Версия номер какая?

— Последняя, — усмехнулся Борис Павлович.

— Вот именно: смеется тот, кто смеется последним.

— Кто спорит?

И мы помчались, сиреня и крутя мигалкой. Какой русский не любит быстрой езды! А тем более в свой последний день на воле.