Похищенный трон

Глава 1

Абивард стоял на зубчатой стене крепости, озирая обширные земли, которыми владел отец его, Годарс. За деревней, окружавшей крепость, простиралась бурая, выжженная летним солнцем земля. И лишь возле реки Век-Руд да в садах, питаемых подземными каналами – ганатами, – бросала вызов палящим солнечным лучам яркая зелень.

На востоке видессийцы, исконные недруги Макурана, поклонялись солнцу как символу своего бога. Абивард же считал солнце недостойным поклонения, нехорошо оно себя ведет – летом чуть не испепеляет макуранские плоскогорья, а в короткие холодные дни зимы вообще не показывается.

Он поднял левую руку – у его народа этот жест означал благословение и благодарение Богу. Видессийский бог – лжебог, каждому ясно. Сам Абивард сомневался в этом не больше, чем в собственном имени.

Истинный же Господь рек народу Макурана устами Четырех Пророков – Нарсе, Гимиллу, преподобной Шивини и Фраортиша Старейшего.

– Кого это ты там благословляешь, сынок? – раздался позади надтреснутый грубоватый голос. Абивард стремительно обернулся:

– Приветствую тебя, отец. Извини, я не слышал, как ты поднимаешься сюда.

– Не беда, не беда. – Годарс издал короткий смешок, словно у него в запасе осталось не так уж много смеха и он не хотел его тратить зараз.

Иногда Абивард казался себе оттиском, сделанным с отца, – только оттиском не очень четким, чуть смазанным. У обоих были одинаково вытянутые прямоугольные лица, одинаково гордые носы, одинаково темные глаза с тяжелыми веками под густыми бровями, одинаково смуглая кожа и черные волосы. Уже лет пять или около того и бороды их были одинаково густыми. Но время еще не избороздило лицо Абиварда морщинами, столь густо покрывавшими лицо отца и придававшими его чертам определенность и завершенность. Складки на его щеках свидетельствовали о пережитых радостях и печалях, морщины на челе говорили о мудрости. Рядом с отцом Абивард казался себе необжитым домом.

Но одну борозду на лице Годарса проложили не годы – шрам, пересекавший левую щеку, оставил шамшир разбойника-хамора. Сам шрам скрывала густая борода, но, подобно ганату, чье русло обозначалось на поверхности полоской зелени, он напоминал о себе полоской яркой седины. Абивард завидовал и этой отметине.

– Так кого ты благословлял? – спросил Годарс.

– Никого, отец, – ответил Абивард. – Просто подумал о Четырех, вот и осенил себя их знамением.

– Умница, умница. – У отца была привычка повторять слова. Барзоя, мать Абиварда, и другие жены дихгана постоянно подтрунивали над ним по этому поводу.

Насмешки эти он воспринимал добродушно, а раз даже пошутил: «Вряд ли всем вам жилось бы веселее, не будь у меня привычки повторяться».

– Если я попрошу Четырех благословить что-то на нашей земле, наверное, надо просить благословить стада, – сказал Абивард.

– Лучше и не придумаешь. – Годарс отечески хлопнул сына по плечу. – Без них мы были бы бедны; да что там бедны – чтоб ворам-степнякам такой бедностью подавиться! – мы были бы мертвы.

– Знаю.

Поодаль от реки и от ганатов земля пересыхала и лишь в редкие годы давала урожай. Так было почти на всем плоскогорье. Правда, после весенних дождей холмы и долины покрывались травой и невысоким кустарником. Самые стойкие растения доживали до следующей весны и служили пищей овцам, коровам, лошадям и верблюдам. А от тех, в свою очередь, зависело существование дихганов – низшей знати, а также их чад, домочадцев, подворий, крепостей и деревень.

Годарс почесал шрам – хотя шраму было уже много лет, он иногда напоминал о себе зудом – и сказал:

– Раз уж ты вздумал молиться, можешь сделать, как я, и попросить Четырех дать нам еще один мирный год на северной границе. Может быть, если мы оба помолимся, они услышат наши молитвы. – Лицо его посуровело. – А может, и не услышат. Абивард поцокал языком:

– Неужели дела так плохи?

– Воистину так, – отозвался Годарс. – Поутру я объезжал нового мерина, и повстречался мне всадник. Он возвращался в Машиз с реки Дегирд. Говорит, хаморы опять неспокойны.

– Посланец от Царя Царей? – спросил Абивард. – Что ж ты не пригласил его в крепость передохнуть? – «Тогда я тоже мог бы поговорить с ним, а не довольствоваться новостями из вторых рук», – подумал он.

– Я пригласил его, сын мой, пригласил, но он отказался, – ответил Годарс.

– Сказал, что очень дорожит временем и останавливается только на ночлег.

Слишком, говорит, важные у него сведения для Пероза, Царя Царей, и, когда он поделился ими со мной, мне оставалось лишь кивнуть в знак согласия и пожелать ему, чтобы Господь хранил его в пути.

– Ну и?.. – Абивард буквально подпрыгивал от нетерпения и радостного возбуждения. Но в голосе его слышалась и тревога: в немногих фарсангах на восток от владений Годарса речка Век-Руд заворачивала на север и впадала в Дегирд. Граница и степные кочевники, жившие на том берегу, были близко, слишком близко.

– Он узнал причину волнения племен, – зловеще произнес Годарс. Выдержав еще одну паузу, за время которой Абивард едва не сошел с ума, дихган продолжил:

– Племена волнуются, поскольку, клянусь Четырьмя, их подстрекает Видессия.

– Здесь?! – воскликнул Абивард. – Как это может быть?

Лицо Годарса сделалось злым. Шрам, обычно более темный, чем кожа, побелел от ярости. Но говорил дихган сдержанно, хотя это и стоило ему усилий:

– Пардрайянская степь тянется на восток почти до бесконечности, Видессия могла направить туда посольство. Дело это долгое, но вполне возможное. И, судя по всему, так оно и было. Господь по причинам, ведомым Ему одному, дал Видессии много золота.

Абивард кивнул. В сокровищнице его отца имелось немало полновесных видессийских золотых. Эти золотые охотно принимали во всех странах мира.

Мерзопакостность и коварство Видессийской империи были в Макуране притчей во языцех, но монету эти негодяи чеканили справно. И какой бы Автократор ни украшал своим ликом реверс монеты, она все равно оставалась тетрадрахмой чистого золота.

Макуран чеканил деньги в основном из серебра. Макуранские аркеты были доброй монетой, но, обменивая аркеты на видессийские золотые, менялы всегда накидывали небольшой процент сверх номинальной цены.

– Как я понимаю, нет надобности рисовать тебе картинку на песке, продолжал Годарс. – У этих трусов с востока кишка тонка пойти против нас, как подобает воинам, и они подкупают кочевников, чтобы те поработали за них.

– Значит, они не достойные воины, а паршивые убийцы, нападающие из-за угла, – горячо подхватил Абивард. – Да разверзнет Господь землю под их ногами, дабы поглотила их Бездна на веки вечные!

– Да будет так! – Годарс выгнул левую руку несколько иначе, чем прежде Абивард. Этот жест означал проклятие злодеям. – Неверные псы, не ведающие касты!

Абивард повторил жест отца. С точки зрения Годарса, проклятия страшнее того, которым он проклял видессийцев, быть не могло. Вся жизнь Макурана строилась на пяти кастах: Царь Царей и члены его фамилии, служители Господа и Семь Домов высокой знати, низшая знать, подобная Годарсу, – сами себя они называли хребтом Макурана, – купцы и, наконец, крестьяне и пастухи, составлявшие основную часть населения.

Семь Домов и дихганы воевали за Царя Царей – иногда под его знаменем, иногда под знаменем одного из Домов. Абивард и помыслить не мог нанять кого-то вместо себя и избежать исполнения этого священного долга. Да он скорее возьмет нож и оскопит себя! И в первом, и во втором случае он в равной степени перестал бы быть мужчиной.

Что ж, если видессийцы мошенничают даже в ратном деле, благородные жители плоскогорья покажут нанятым теми кочевникам, что такое истинная честь. Эту мысль Абивард высказал вслух.

Его слова вернули улыбку на уста отца. Годарс хлопнул сына по спине:

– Когда из Машиза вернется алое знамя войны, я полагаю, что ты, кровь от крови моей, поскачешь бок о бок со мной против тех, кто посягнет на нас.

– Да, – кивнул Абивард и крикнул во все горло:

– Да! – К войне его начали готовить с малолетства, когда макушка его еле доставала до груди Годарса.

Он обучился верховой езде, овладел копьем, ятаганом, луком, привык носить тяжелую броню.

Но в последнее время в Макуране царил непривычный мир. Уроки, усвоенные Абивардом, так и остались уроками. Теперь же он наконец-то сможет применить их в схватке с настоящим врагом – таким, которому надо задать хорошую трепку!

Два-три раза в столетие орды кочевников вторгались на южный берег Дегирда, убивали, грабили и, что хуже всего, разрушали ганаты – людям приходилось голодать до тех пор, пока не удавалось ценой огромных трудов восстановить подземные каналы. Это не должно повториться!

Годарс вновь издал короткий смешок – так смеется отец, вполне довольный сыном.

– Вижу, тебе не терпится влезть в кольчугу и щелкнуть застежкой шлема. Но до Машиза и обратно путь долог, так что мы не выступим ни завтра, ни через неделю. И даже когда будет поднят алый стяг войны, пройдет немало времени, прежде чем армия дойдет до наших мест и мы сможем к ней присоединиться.

Абивард беспокойно переминался с ноги на ногу:

– А почему Царь Царей живет и царствует по ту сторону Дилбатских гор, вознесенный над Тысячей Городов, а не в самом Макуране?

– Тому есть три причины, – наставительно начал Годарс. – Во-первых, мы, макуранцы, более других храним верность нашему повелителю, будучи с ним одной крови, а следовательно, за нами нужен меньший присмотр. Во-вторых, земля между Тубтубом и Тибом, над которой возвышается Машиз, изобилует богатствами – там не только Тысяча Городов, но и прекрасные пахотные земли, более плодородные, чем где-либо на плоскогорье. И в-третьих, Машиз на сто фарсангов ближе к Видессии, чем наше плоскогорье, а Видессия обычно куда важнее для нас, нежели северо-западная граница.

– Обычно, но не сейчас, – возразил Абивард.

– Да, сейчас хаморские племена поднялись, как говорят, – согласился Годарс. – Да только кто их поднял? Не их же собственные вожди.

– Видессия, – сказал Абивард.

– Воистину Видессия. Мы – главный ее соперник, а она наш. Однажды, сдается мне, останется кто-то один, – сказал Годарс.

– И этот один будет править миром, – добавил Абивард. Перед его мысленным взором предстало львиное знамя Царя Царей, гордо реющее над дворцом видессийского Автократора, и служители Четырех Пророков, возносящие хвалу Господу в главном Храме лжебога Фоса.

Однако саму столицу Видессии Абивард представлял себе туманно. Он знал, что она с трех сторон окружена морем, но никогда его не видел, даже внутреннего Моря Миласа, в которое впадает Дегирд. Он представлял себе море чем-то вроде соленого озера, которых на Макуранском плато было множество, только больше. И все же у него не хватало воображения представить себе такое водное пространство, за которым нельзя рассмотреть другой берег.

Годарс улыбнулся:

– Ты думаешь, это будем мы? И я тоже. сынок, я тоже так думаю. Дай нам Господь.

– Да, – сказал Абивард. – И еще я подумал… если мы победим, отец, я увижу море. Я хотел сказать, море, окружающее Видесс.

– Я тебя понял, – отозвался Годарс. – Это будет прекрасное зрелище, правда? Я, знаешь ли, тоже его не видел. Однако не жди, что этот день наступит при твоей жизни. У нас с ними общая граница уже восемьсот лет, еще с тех времен, когда в Макуране правили фарпийские горцы. Пока что они не победили нас, но и мы их не одолели. Но когда-нибудь настанет день… – Дихган кивнул, словно ничуть не сомневался, что этот день настанет, и, напоследок улыбнувшись сыну, начал спускаться по пандусу. Полы его полосатого кафтана развевались и хлопали об ноги. Годарс часто нагибался, словно желая удостовериться, что каждое зернышко золотистого песчаника, из которого была сложена крепость, на месте.

Постояв наверху еще несколько минут, Абивард спустился по лестнице, ведущей во внутренний двор крепости. Ступеньки были всего в два шага шириной, а перила и вовсе отсутствовали; если бы под его ногой пошатнулся кирпич, Абивард размозжил бы голову о твердую, как камень, утоптанную землю двора. Но кирпичи не шатались. Годарс был старателен и последователен во всем, включая и присмотр за своим хозяйством.

Внизу, во дворе, солнце обрушилось на Абиварда с удвоенной силой; его лучи не только отвесно падали сверху, но и отражались от стен. Пыля подметками сандалий, он поспешил в тень жилой части крепости.

Крепость представляла собой в плане не правильный треугольник, повторяющий очертания скального выступа, на котором она была построена. Короткая стена была обращена на восток, от ее концов тянулись на северо-запад и юго-запад две стены подлиннее. Жилая часть была втиснута в угол между восточной стеной и той, что шла на северо-запад. Это было самое тенистое место в крепости.

Войдя через обитую железом деревянную дверь – жилая часть, естественно, являлась крепостью в крепости, – Абивард радостно вдохнул полной грудью. Из-за толстых каменных стен здесь было намного прохладнее, чем во дворе, подобном раскаленной печи. И намного темнее – окна, предназначенные не столько для освещения, сколько для обороны, представляли собой узкие щелки, оборудованные тяжелыми ставнями, которые можно было захлопнуть в один момент. Глаза Абиварда не сразу приспособились к полумраку.

В первые минуты он старался ступать как можно осторожнее. Жилые помещения были местом многолюдным и суетливым. Не говоря уже о сновавших туда-сюда слугах, надо было вовремя углядеть купцов или крестьян, которые, не найдя его отца, имели обыкновение лезть со своими бедами к нему. Выслушивать их жалобы было одной из его обязанностей, но сейчас ему вовсе не хотелось этим заниматься.

И еще следовало постоянно смотреть вниз, чтобы ненароком не потоптать кого-нибудь из детей. Его родные братья Вараз и Фрада были взрослыми мужчинами, а сестра Динак давно перекочевала на женскую половину. Но имелись и сводные братья – от Яхиза, который был старше Фрады, до парочки карапузов, еще сосавших титьку кормилицы. Сводные братья – и сестры, которым еще не исполнилось двенадцати, – очертя голову носились по всем коридорам вместе с детьми слуг, пастушатами и всеми прочими, кого только удавалось вовлечь в игры.

Когда они не гонялись за драконами, злыми кудесниками или хаморскими разбойниками, то играли в макуранцев и видессийцев. Если бы Видессия в жизни покорялась так же легко, как в их играх, то владения Царя Царей уже много веков простирались бы на восток. до самого легендарного Северного моря.

Один из сводных братьев, восьмилетний Парсваш, проворно спрятался за спину Абиварда, начисто расстроив планы другого мальчишки, бежавшего следом.

– Чурики, чурики! – вопил Парсваш, дразня водилу. – А я в крепости! Чур не пятна!

– Твоя крепость пошла на кухню, – сказал Абивард и отошел.

Родак, другой его сводный брат, воспользовался этой оказией и моментально запятнал Парсваша. Тот отчаянно заверещал.

На кухне прямо на противне лежала лепешка, только что вынутая из печи.

Абивард оторвал от нее кусочек и тут же сунул в рот обожженные пальцы. Он подошел к кипящему котлу, обмакнул кусок лепешки в варево и Незамедлительно отправил в рот.

– Бараньи фрикадельки с гранатовыми зернышками, – радостно сказал он, сглотнув. – По запаху узнал. Отец будет доволен, это одно из его любимых блюд.

– А что бы ты сделал, о сын дихгана, если бы это оказалось что-то другое?

– спросил один из поваров.

– Все равно бы съел, наверное, – ответил Абивард. Повар рассмеялся. – Но раз уж это то самое… – Абивард оторвал еще кусок лепешки и вновь атаковал котел. Повар засмеялся громче.

Продолжая жевать, Абивард вышел из кухни и направился по коридору к своей комнате. Будучи старшим сыном главной жены Годарса, он получил в свое распоряжение целую комнату, на зависть родным и сводным братьям. Сам же Абивард относился к обретенному уединению со смешанным чувством. Ему нравилось иметь личное пристанище, но он так долго жил без оного, что временами испытывал щемящее одиночество и тосковал по теплой, тесной и шумной компанейской жизни, столь хорошо ему знакомой.

На полпути его левая сандалия начала хлопать по ступне. Абивард посмотрел вниз и обнаружил, что потерял бронзовую пряжку, крепившую лямку на лодыжке. Он огляделся, присел на корточки, но ничего не нашел.

– Должно быть, в Бездну провалилась, – пробормотал он; неуклюже ступая одной ногой и скользя другой, добрался до своей комнатушки и надел новую пару сандалий.

Потом снова вышел, держа в руках поврежденную сандалию. Одно из правил Годарса, которого, к его чести, сам он придерживался неуклонно, гласило: «Все, что сломалось, нужно починить немедленно».

«Одно упустишь – два потеряешь, а где два, там и четыре, а где четыре…

Нет уж, не надо нам такого, не надо», – говаривал он.

Если бы от сандалии отвалился кусочек кожи, Абивард достал бы на конюшне другой и занялся починкой сам. Но чтобы заменить пряжку, нужно выбраться к сапожнику – в деревню, окружавшую крепость.

Стало быть, опять на жару. Солнце огрело его словно дубинкой. На лице выступил пот, потек по спине под просторной рубахой. Абивард пожалел, что до деревни так близко. Он не боялся выглядеть глупо, начав седлать коня.. Но если при этом его заметит отец, то непременно съязвит – мол, в другой раз отправляйся, сынок, в паланкине, словно какой-нибудь знатный господин, а не сын простого дихгана… Абивард пошел пешком.

Стражи ворот трижды ударили древками копий о землю, когда он проходил мимо. Он наклонил голову в ответном приветствии. Потом покинул крепость и оказался в деревне – в совершенно ином мире.

Хижины и лавки, теснясь, сбегали к самой подошве холма, увенчанного крепостью, и даже чуть дальше, в долину. Некоторые дома были сложены из камня, другие из саманного кирпича; нависающие кровли защищали стены от зимних бурь.

На фоне крепости эти постройки казались игрушечными.

Холм круто поднимался вверх, извилистые улочки были усеяны камнями. Стоит споткнуться, и падение, скорей всего, закончится в самом низу, в лучшем случае отделаешься сломанной ногой. Абивард исходил деревню вдоль и поперек с тех пор, как научился ходить, и на ногах держался не хуже архара.

На рыночной площади голосили торговцы, нахваливая свои товары – нут, финики, обсиженную мухами баранину, амулеты из пергамента с начертанными на них изречениями Четырех Пророков. Говорят, от всех болезней помогает – и оберегает, и лечит. Абивард, обучение которого включало грамоту, но не включало логику, не задумывался, зачем нужно второе, если первое действенно само по себе. Призывные кличи торговцев неслись со всех сторон: ножи, медные и глиняные кувшины, украшения из стеклянного бисера и медной проволоки – те, у кого был товар получше, приходили с ним прямо в крепость – и еще множество всякой всячины.

Запахи были не слабее криков.

У одного из торговцев висел над кизячным костром котел с тушеной айвой.

Абивард сбил цену с пяти медяков до трех – Годарс был не из тех, кто поощряет в сыновьях транжирство. Айва была и вправду горячей. Абивард быстренько отыскал на земле палку, насадил на нее пряный плод и, жуя на ходу, с довольным видом направился в лавку сапожника.

Когда Абивард вошел в лавку, сапожник поклонился – он был слишком низок званием, чтобы сын дихгана подставил ему щеку для ритуального поцелуя. Абивард ответил отчетливым кивком и объяснил, что ему надо.

– Да-да, – сказал сапожник. – Прошу, дай мне взглянуть на целую сандалию, чтобы я мог подобрать такую же пряжку или похожую.

– Я, кажется, не взял ее с собой. – Абивард почувствовал себя глупо и рассердился на себя. Хотя Годарс остался в крепости, он ощущал на себе взгляд отца. – Придется вернуться за ней.

– Не беда, о сын дихгана. Иди сюда и выбери самую подходящую. Все равно совершенно такую же не подобрать. – Сапожник показал на плошку, полную медных пряжек.

Абивард принялся, позвякивая, перебирать их, пока не нашел ту, которая ему приглянулась.

Пальцы сапожника проворно прикрепили ее к сандалии. Но при всем проворстве они были покрыты шрамами от шила и ножа, иглы и гвоздей. «Нет простых ремесел, – говаривал Годарс, – хотя простакам кажется, что есть». Абивард подумал о том, сколько же боли пришлось перенести сапожнику, чтобы стать мастером своего дела.

С сапожником он не торговался, как с продавцом айвы. Семья сапожника жила здесь с незапамятных времен, обслуживая и жителей деревни, и дихганов. Он заслуживал поддержки вышестоящих.

Абивард уже мог возвращаться в крепость с починенной сандалией и пересидеть самую жару в жилых помещениях. Но он вернулся на базар и купил себе еще одну айву. Он стоял, откусывая по чуть-чуть и делая вид, будто засмотрелся на товары, выложенные на продажу. На самом же деле он смотрел на молодых женщин, которые расхаживали по рядам в поисках того, что им надо.

Женщины, принадлежащие к купеческой или крестьянской касте, пользовались большей свободой, чем благороднорожденные. Да, некоторые богатые купцы, подражая обычаям знати, держали своих жен и дочерей взаперти, но большинству женщин из низших каст приходилось выходить в мир – надо же семью кормить.

Абивард был помолвлен с Рошнани, дочерью Папака, дихгана, чья крепость располагалась в нескольких фарсангах на юго-запад от крепости Годарса. В свое время их отцы сочли такой брак взаимовыгодным, и союз был делом решенным, когда ни он, ни она еще не вступили в отроческий возраст. Абивард никогда не видел своей невесты. И не увидит до самого дня свадьбы.

Поэтому, когда выдавалась возможность, он пялился на девушек – служанок в крепости и здесь, на рыночной площади. Высмотрев среди них хорошенькую, он вооображал, что Рошнани похожа на нее. Если же он находил какую-то девушку малопривлекательной, то надеялся, что его нареченная совсем не такая.

Абивард дожевал айву и облизал пальцы. Подумал, не купить ли третью тогда у него будет резон еще немного пооколачиваться на площади. Но он не забывал о чувстве собственного достоинства, а если бы и забыл, Годарс не преминул бы ему быстренько напомнить.

И все же ему не очень хотелось возвращаться в крепость… И тут его осенило, он даже прищелкнул липкими пальцами. Годарс сегодня поведал ему много интересного. Почему бы не выяснить, какое будущее предречет ему старик Таншар, прорицатель?

Дополнительным доводом в пользу такого решения служило то, что дом Таншара выходил как раз на рыночную площадь. Абивард заметил, что ставни в доме старика открыты настежь. Можно зайти, попросить старика погадать ему и при этом продолжать разглядывать женщин, нисколько не роняя своего достоинства.

Дом Таншара находился на другой стороне площади. Подобно ставням, дверь была распахнута, чтобы показать, что лавочка открыта, и одновременно отловить малейший ветерок, который соблаговолит послать Господь.

Одно можно было сказать с полной определенностью – Таншар не воспользовался провидческим даром в целях личного обогащения. В доме у него царили безупречный порядок и чистота, но из мебели имелись лишь видавший виды низенький столик да пара плетеных стульев. Абивард подозревал, что, если бы не забота об удобстве посетителей, старик не обзавелся бы и этим.

Лишь отдельные волоски в бороде Таншара сохранили черноту, отчего она походила на снег в прожилках сажи. Левый глаз прорицателя был закрыт катарактой, но правый видел прекрасно. Таншар низко поклонился:

– Твой приход – большая честь для моего дома, о сын дихгана.

Он указал Абиварду на стул, имевший более приличный вид, и, не принимая отказа, подал чашу с вином и пирожки с финиками, щедро политые медом и присыпанные фисташками. Лишь когда Абивард выпил и закусил, Таншар спросил:

– Чем могу служить тебе?

Абивард пересказал то, что услышал от Годарса, и спросил:

– Как эти известия отразятся на моей жизни?

– Так. Сначала узнаем, удостоит ли нас Господь ответом. – Таншар придвинул свой стул поближе к стулу, на котором сидел Абивард. Он засучил правый рукав кафтана и снял серебряный наплечный браслет, стоивший, скорее всего, не меньше, чем его дом со всем содержимым. Прорицатель протянул браслет Абиварду:

– Держи за этот конец, я же возьмусь за другой. Посмотрим, дадут ли мне Четыре Пророка частичку своей силы.

Браслет украшали поясные изображения Четырех Пророков: юного Нарсе с едва пробивающейся бородкой; воина. Гимиллу, чье волевое лицо покрывали шрамы;

Шивини – воплощение материнской любви и доброты; и Фраортиша Старейшего, глаза которого сверкали черным янтарем. Хотя Таншар только что снял серебряную цепь со своего плеча, она была прохладной, почти холодной на ощупь.

Прорицатель встал и поднял глаза на соломенную кровлю своего домика.

Абивард тоже посмотрел наверх. Он увидел лишь солому, но у него возникло странное ощущение, будто взор Таншара проникает сквозь крышу до самого дома Господнего по ту сторону небес.

– О прозрении молю, – пробормотал Таншар. – Вашей волею о прозрении молю… – Глаза его широко раскрылись и застыли, тело напряженно замерло.

В левой руке Абиварда, которой он держал цепь, закололо, будто он отлежал ее. Он опустил глаза. По образам Пророков пробежала золотая искорка. Она остановилась на лице Фраортиша Старейшего, и его немигающие янтарные глаза словно ожили на мгновение и посмотрели в глаза Абиварду.

Сильным, повелительным голосом, ничуть не похожим на собственный, Таншар произнес:

– О сын дихгана, зрю я широкое поле, но оно не есть широкое поле, зрю башню на холме, где утратится и обретется честь, и щит серебряный, сияющий над узким морем.

Серебристый свет в глазах Фраортиша померк. Таншар, похоже, приходящий в себя, тяжело опустился на стул. Когда Абивард решил, что прорицатель окончательно вернулся в мир колченогих плетеных стульев и умопомрачительного разнообразия ароматов с базарной площади, он спросил:

– Что же все это значит… то, что ты сказал? Возможно, Таншар не совсем еще вернулся в реальный мир: его здоровый глаз смотрел так же бессмысленно, как и тот, что затуманила катаракта.

– Я изрек пророчество? – спросил он робким, срывающимся голосом.

– Да, да, – нетерпеливо сказал Абивард, повторяя слова, как отец. Он передал Таншару слова, которые тот произнес, стараясь воспроизвести их в точности и ничего не упустить.

Прорицатель откинулся было на спинку стула, но передумал – стул угрожающе затрещал под ним. Старик забрал браслет у Абиварда и намотал его на руку повыше локтя. Его кожа напоминала пергамент. Это, похоже, прибавило ему сил. Он медленно проговорил:

– О сын дихгана, я ничего не помню, и говорил с тобой не я. Кто-то – или что-то – воспользовалось мною как орудием. – Несмотря на жару и духоту, он вздрогнул. – Как ты видишь, я далеко не юноша. За все годы, что я занимаюсь разгадыванием того, что ждет впереди, такое случалось со мною лишь дважды.

По спине и рукам Абиварда пробежали мурашки. Он почувствовал себя лицом к лицу с чем-то огромным, непостижимым, превосходящим всякое понимание. Он осторожно спросил:

– А что произошло те два раза?

– Один раз ко мне пришел тощий караванщик, ты тогда только что родился, сказал Таншар. – Тощим он был от голода. Он сказал мне, что я напророчил ему груды серебра и драгоценных камней. Теперь он богат И живет в Машизе.

– А второй?

Абиварду на мгновение показалось, что Таншар не ответит. Лицо предсказателя сделалось отрешенным и очень, очень старым. Потом он проговорил:

– Знаешь, когда-то я и сам был молодым… И была у меня подруга, готовая вот-вот родить мне первенца. Она тоже попросила меня заглянуть в будущее.

Насколько Абивард знал, Таншар всегда жил один.

– Что же ты увидел? – шепотом спросил он.

– Ничего. Я не увидел ничего. – И вновь Абивард усомнился, что старик продолжит рассказ. Но через некоторое время прорицатель произнес:

– Четыре дня спустя она умерла в родах.

– Упокой ее Господь. – Слова эти показались Абиварду пустыми. Он положил ладонь на тощее колено предсказателя:

– Один раз к добру, второй – к худу. А теперь вот я. Что означает твое пророчество?

– О сын дихгана, я не знаю, – ответил Таншар. – Могу лишь сказать, что все это лежит в твоем будущем. Где, когда и что воспоследует, я угадывать не стану и не стану лгать, утверждая, будто могу угадать. Ты сам откроешь для себя смысл пророчеств, либо они откроются перед тобой – это уж как на то будет Господня, воля.

Абивард достал три серебряных аркета и вложил в ладонь прорицателя. Таншар подбросил монеты на ладони, послушал их звон, потом покачал головой и вернул деньги Абиварду:

– Ежели угодно, отдай их Господу, но только не мне. Не я говорил эти слова, пусть даже они и произнесены через меня. Я не могу принять за них твои деньги.

– Пожалуйста, оставь их себе, – сказал Абивард, оглядывая чистый, но пустой домик. – По-моему, тебе они нужнее, чем Господу.

Но Таншар вновь покачал головой, отказываясь принять деньги:

– Говорю тебе, они не для меня. Если бы я предсказал тебе будущее обычным путем, определяя грядущее по движениям браслета Пророков между твоей рукой и моей, я охотно взял бы плату, поскольку честно заработал бы ее. Но за это нет.

Среди прочего Годарс научил Абиварда распознавать, когда человек упорно стоит на своем и когда следует ему уступить.

– Да будет так, как ты сказал. – Абивард швырнул аркеты в окно. – Пусть Господь решит, куда лежит их путь и с кем.

Таншар кивнул:

– Ты правильно сделал. Пусть пророчество, услышанное тобою через меня, пойдет тебе только во благо.

– Да будет так, – повторил Абивард. Поднявшись со стула, он низко поклонился Таншару, словно перед ним был представитель высшей знати. Похоже, это огорчило предсказателя еще больше, чем полученное столь необычным путем пророчество. – Прими хотя бы поклон, во имя Господа, – сказал Абивард, на что старик неохотно согласился.

Абивард вышел из дома прорицателя. Прежде у него была мысль еще немного поторчать на базаре, купить какую-нибудь ненужную мелочь, чтобы поглазеть на молодых женщин, а может, и поболтать с ними. Но сейчас ему стало не до того.

Он всмотрелся вдаль – выжженная земля простиралась до реки Век-Руд. В это время года на ней почти ничего не росло. Означает ли эта земля то поле, которое не есть поле? Самое трудное в пророчествах – суметь их правильно истолковать.

Он повернулся и посмотрел на склон холма, на вершине которого примостилась крепость. Та ли это башня, где утратится и обретется честь? Абиварду крепость казалась не особенно похожей на башню, но кто может знать, как все выглядит в очах Господних?

А море? Означают ли слова Таншара, что в один прекрасный день он увидит море, как ему и мечталось? О каком именно море говорил прорицатель? И чей серебряный щит воссияет над морем?

Сплошные вопросы – и ни одного ответа. Абивард подумал, не лучше ли было получить обычное предсказание. И решил, что нет. Хотя пророчество и непонятно, оно во всяком случае означало, что ему суждено участвовать в великих событиях.

– Не хочу я видеть, как жизнь течет мимо, а я лишь считаю дни, – сказал он.

Несмотря на все отцовское воспитание, он был еще очень молод.

В последующие дни и недели Абивард завел обыкновение подолгу смотреть со стен на юг и на запад. Он знал, чего ждет. Знал и Годарс, время от времени подшучивавший над новым занятием сына. Но и сам дихган проводил немало времени на углу, где сходились восточная и южная стены.

Заметив приближающегося к крепости всадника, Абивард почувствовал, что не зря подолгу стоял здесь. В правой руке всадник держал нечто необычное. Сначала Абивард разглядел лишь зыбкое движение и только позже понял, что это колышется знамя. А потом увидел, что знамя это – алое.

Он издал торжествующий вопль – все находившиеся в крепости посмотрели в его сторону.

– Боевое знамя! – крикнул он. – Знамя, войны пришло к нам из Машиза!

Абивард не знал, где в этот момент был Годарс, но не прошло и минуты, как отец стоял на стене рядом с ним. Дихган тоже устремил взгляд на юг.

– Воистину это знамя войны, несомненно, – сказал он. – Давай спустимся вниз и встретим гонца как подобает. Пошли.

Всадник, принесший знамя войны, устал до изнеможения и изрядно запылился.

Годарс приветствовал гонца со всеми полагающимися почестями: сначала заставил его выпить вина и поесть медовых пирожных и лишь затем осведомился, какие вести он принес. Этот вопрос был чисто ритуальным – алое знамя, поникшее теперь, когда гонец уже не мчался быстрой рысью, говорило само за себя.

Однако Макуран держался на ритуалах, и царский гонец обязан был ответить на вопрос, точно так же как Годарс обязан был его задать. Гонец поднял знамя, и алый шелк на мгновение вновь взметнулся на древке:

– Пероз, Царь Царей, провозгласивший долгом каждого мужчины Макурана, наделенного правом носить оружие, объединиться и покарать хаморских дикарей-степняков за опустошительные набеги, коим они подвергли его царство, и за попустительство Видессии, величайшему недругу державы, ныне повелевает каждому высокородному человеку собрать надлежащие боевые дружины и воссоединиться с собственной армией Пероза, Царя Царей, каковая двинется к реке Дегирд и далее, дабы осуществить вышеназванное покарание.

Проговорить все это единым духом было не просто, и у гонца пересохло в горле. Закончив длинную фразу, гонец надолго припал к кубку, потом, издав глубокий, довольный вздох, приложился еще раз.

Годарс, не изменявший вежливости ни при каких обстоятельствах, подождал, пока гонец напьется вволю, и лишь затем задал вопрос:

– И когда же, о гонец, армия Царя Царей – да продлятся его дни и прирастет его царство – достигнет реки Дегирд?

На самом деле его интересовало, когда царские отряды дойдут до его крепости, расположенной всего в двух днях пути от северной границы. И в то же время он с безупречным так-том осведомлялся, насколько серьезны намерения Царя Царей относительно этой кампании. Чем медленнее передвижение его армии, тем меньше вероятность значительного успеха.

Гонец ответил:

– Пероз, Царь Царей, объявил большой сбор в тот самый день, когда сведения о наглости степняков дошли до его слуха. И в тот же день алое знамя отправилось в путь по стране. Армия должна прибыть в эти края в течение месяца.

Абивард, услышав это, растерянно моргнул. Годарс от этого удержался.

– Это серьезно, – пробормотал дихган. – Серьезно.

Весть разнеслась по подворью. Мужчины принимали ее, важно кивая, смуглые, длиннолицые, бородатые, они были вылеплены из той же глины, что и Годарс с Абивардом. Царь Царей Макурана, располагая огромной властью, как правило, пользовался ею весьма основательно.

– Пероз, Царь Царей, воистину желает покарать степных кочевников, – сказал Абивард.

Слушатели, включая и его отца, кивнули еще раз. Он сгорал от радостного возбуждения. Когда в последний раз Царь Царей – тогда им был Валаш, отец Пероза, – ходил походом на хаморов, он был еще мальчишкой, но не мог забыть блистательный вид войск, движущихся на север под яркой сенью знамен. Годарс ушел с армией и вернулся с кровавым поносом. Воспоминания об этом несколько приглушали сохранившийся в памяти блеск величественного зрелища.

Но все же… «На этот раз, – подумал он, – я пойду с ними».

Годарс спросил гонца:

– Не согласишься ли остановиться у нас на ночлег? Мы угостим тебя на славу – мы рады и тебе, и привезенному тобой известию. Живя близ границы, мы знаем, как опасны степняки, очень хорошо знаем. – Рука Годарса потянулась к шраму, указательный палец провел по белой полоске в бороде.

– Дихган очень любезен, – ответил гонец, но покачал головой:

– Боюсь, что не смогу воспользоваться твоей щедростью. Сегодня мне еще предстоит далекий путь. Воззвание Царя Царей должны услышать во всех владениях, а времени, как ты сам понимаешь, совсем немного.

– Воистину так, – сказал Годарс, – воистину так. – Он повернулся к одному из поваров, стоявшему во дворе среди толпы:

– Возвращайся на кухню, Саккиз.

Принеси лепешку, только заверни в нее копченой баранины и лука, да, и не забудь мех с добрым вином. Пусть никто не посмеет сказать, что уста Царя Царей покинули дом наш голодными.

– Дихган очень любезен, – повторил гонец, на сей раз искренне, а не ради соблюдения этикета. Он не кривил душой, говоря, что очень спешит: как только Саккиз вынес ему еду и вино, он тут же отправился в путь, сразу пустив коня резвой рысью. Знамя он держал высоко, и оно развевалось от быстрой скачки.

Абивард не сводил глаз с алого знамени, пока оно не скрылось за поворотом дороги. Потом, словно пробудившись ото сна, он глянул на отца.

Годарс тоже смотрел на него с непонятным Абиварду выражением. Дихган жестом подозвал сына:

– Отойдем немного. Нам с тобой есть о чем поговорить.

Абивард отошел с отцом в сторонку. Обитатели крепости расступились, предоставив им место для приватной беседы. Макуранцы были народом вежливым.

Если бы на их месте оказались видессийцы, они, скорее всего, сгрудились бы поближе, чтобы лучше слышать. Во всяком случае, так гласили рассказы, принесенные с востока. Абивард в жизни не видел ни одного видессийца.

– Я полагаю, ты рассчитываешь отправиться в поход вместе со мной, – сказал Годарс. – Я так полагаю.

– Да, отец. Ты же обещал. – Абивард с ужасом посмотрел на Годарса. Неужели отец вознамерился оставить его здесь? Как он сможет смотреть людям в глаза здесь, в крепости, да и в деревне, если отец решит, что ему недостает мужества достойно защищать свою землю?

– Ты нужен мне здесь, сын мой, – мрачно произнес Годарс. – Один Господь ведает, что случится с нашим домом, если хоть кто-то из нас не приглядит за ним.

Услышав это, Абивард почувствовал, что сердце у него опустилось к самым ногам. Если отец не разрешит ему ехать, то он… Он не знал, что сделает в таком случае. Нужно было как-то выразить величайшее отчаяние, но Абивард не мог придумать подходящего жеста. Больше всего ему хотелось разрыдаться, но он знал, что это еще больше унизит его.

Глядя на сына, Годарс усмехнулся:

– Ну-ну, не кручинься. Не бойся, я беру тебя с собой – раз обещал, значит, так тому и быть. Ты должен вкусить войны, пока еще молод.

– Благодарю тебя, отец! – Теперь Абивард готов был скакать, как жеребенок.

Сердце вернулось на место и громко забилось в груди, напоминая о себе. Рука Абигарда невольно рассекла воздух, будто разрубая надвое конного степняка.

– Дай-то Бог, чтобы ты поблагодарил меня, когда мы вернемся домой, сказал Годарс. – Воистину, дай-то Бог. Помимо прочего, я хочу, чтобы ты, мальчик, отправился на войну и увидел, что не все там величие, блеск и доблесть, как о том поют пандуристы. Иногда это нужное дело, согласен, нужное, но нельзя с легким сердцем взирать на смерть и увечья, какой бы они ни были вызваны необходимостью. Я хочу, чтобы ты понял: нет ничего величественного в том, что человек лежит с вывалившимися кишками и пытается перерезать себе глотку, больше не желая жить из-за непереносимой боли.

Этот образ был настолько ярок, что Абивард на миг призадумался. Он знал, что в бою можно погибнуть. Но, думая об этом, он представлял себе стрелу в груди, краткое мгновение боли, а затем вечность рядом с любящим Господом. Мысль о долгом и мучительном конце не приходила ему в голову. Он и сейчас в глубине души не мог заставить себя поверить в возможность такого исхода.

– Ты думаешь, что такого не может случиться, – сказал Годарс, словно читая его мысли. – Потому-то я и хочу взять тебя на войну – чтобы ты увидел, что такое случается. Это многое даст тебе.

– Даст что? – спросил Абивард. Что может дать ему близкое знакомство с войной и ее беспощадностью из того, чего у него еще нет?

– То, что ты не будешь относиться к войне беспечно. Те, кто не познал этого, склонны слишком легко ввязываться в драку, не подумав хорошенько, так ли уж это необходимо. Конечно, тем самым они губят самих себя, но при этом погибает и множество прекрасных вассалов, связанных с ними родством и клятвой верности. Когда придет твой день, сынок, я не хотел бы, чтобы ты стал дихганом такого рода.

– Понимаю, – сдержанно ответил Абивард. Серьезность отца произвела на него впечатление. Он уже вышел из того возраста, когда все сказанное отцом считают не правильным только потому, что это сказал отец. Его брат Фрада и несколько сводных братьев все еще пребывали в этом глупом заблуждении. Пройдя этот период, Абивард пришел к выводу, что обычно отец знает, о чем говорит, пусть даже при этом и повторяется.

Родарс сказал:

– Я не забыл к тому же, что для тебя это первая война. Я просто хочу, чтобы ты пошел на нее, не теряя головы. Помнишь свою первую девушку – сколько лет назад это было? После нее ты изменился. И с войны ты придешь другим человеком, хотя это не так приятно, как первая женщина, если только в тебе нет жажды крови. Я в тебе этого не наблюдаю, нет, не наблюдаю.

Абивард тоже не замечал за собой особой кровожадности, правда, и не особенно об этом задумывался. Он вспомнил, каким окрыленным чувствовал себя, оставив серебряную монету в доме некоей вдовушки там, в деревне. Если и после боя он испытает нечто подобное… Последние слова Годарса свели на нет все то, что он пытался внушить сыну.

Годарс торжественно вставил длинный бронзовый ключ в замок, накрепко закрывавший двери на женскую половину крепости, и повернул ключ. Ничего, Он нахмурился, вытащил ключ, гневно посмотрел на него и вставил снова. На сей раз, когда дихган повернул ключ в замке, Абивард услышал долгожданный щелчок. Он поднял щеколду и толкнул дверь.

По группе мужчин, стоявших в широком коридоре на почтительном расстоянии, пронесся вздох. Абивард попытался вспомнить, когда в последний раз его родственницы и младшие жены дихгана покидали женскую половину. И вспомнил только, что это было очень давно.

Во главе, как и положено, шла Барзоя. Мать Абигарда не могла быть намного младше Годарса, но возраст никак не сказался на ее внешности. Ее волнистые волосы остались черными, без того подозрительного блеска, который оставляет краска. Лицо у нее было несколько шире, чем свойственно макуранкам, и не такое смуглое. Правда, жившие взаперти и крайне редко имевшие возможность выйти на солнышко благородные женщины Макурана всегда были бледнее своих трудящихся соотечественниц.

Барзоя вышла во двор горделивой походкой королевы. Позади нее шла сестра Абиварда, Динак, в чьих чертах отчетливо запечатлелось фамильное сходство. Она усмехнулась при виде брата и показала ему язык. Они появились на свет с разницей чуть больше года И были близки друг другу, как близнецы, пока Динак не повзрослела и ей пришлось удалиться от мира.

После Динак показался парадный строй младших жен Годарса и тех его дочерей, которые уже доросли до женской половины. Если бы не строгая очередность, в которой они выходили, Абивард затруднился бы сказать, где жены, а где дочери Годарса.

Барзоя подняла руку, показывая, что намерена говорить. Солнце ослепительно заблистало на ее золотых браслетах и кольцах, заиграло на рубинах и топазах. Во дворе мгновенно наступила полная тишина. Главная жена дихгана редко появлялась на людях – как-никак она была добропорядочной макуранской матроной. Но еще она была крайне важной персоной в крепости. Хотя она редко покидала пределы женской половины, влияние ее через Годарса проникало во все уголки владений мужа.

– Мой муж, мои сыновья и их братья ныне идут на войну, – сказала она. Армия Царя Царей уже недалеко, и они вольют свои ряды в его дружину, дабы он вошел в страну степняков и покарал их за то зло, которое они причинили нам, и за то много большее зло, которое только намереваются причинить.

«И кроме того, – подумал Абивард, – чем скорее мы присоединимся к армии, тем скорее войска прекратят объедать наши владения». Судя по лукавой искорке в глазах матери, она подумала о том же, только, конечно же, не могла произнести это вслух.

Барзоя продолжила:

– Бессчетное число раз наш род покрывал себя славой на поле брани. Знаю, что и грядущий поход не будет исключением. Я молю Господь, чтобы Она дала всем сынам дома сего возвратиться домой целыми и невредимыми.

– Дай Господь! – напевным хором проговорили женщины. Для них Господь был женщиной; для Абиварда же, как и для всех мужчин Макурана, – мужчиной.

– Возвращайтесь, невредимыми с широкого поля за рекой, – сказала Барзоя.

– Невредимыми, – вторили женщины. Мать продолжала свои речи, Абивард еще мгновение слушал ее, потом резко взметнул голову и изумленно посмотрел на Барзою. Почему она именно этими словами назвала степь на северном берегу Дегирда? Совпадение. Таншар тоже увидел в будущем Абиварда широкое поле, хотя и не знал, где оно находится.

– Идите смело и возвращайтесь с победой! – сказала Барзоя, повышая голос до крика. Все находящиеся во дворе, и мужчины и женщины, разразились приветственным кличем.

Годарс подошел к своей старшей жене, обнял ее и поцеловал в губы. Потом он привлек к себе Динак, поцеловал ее и двинулся вдоль шеренги женщин, обнимая и целуя жен, гладя по щечкам дочерей.

Абивард и его младший брат Вараз, который тоже отправлялся с отцом в стан Царя Царей, обнялись с Барзоей и Динак. Их примеру последовал Фрада, до смерти завидовавший братьям – ведь Годарс наотрез отказался взять его с собой.

Двое сводных братьев Абиварда тоже уходили на войну. Они обнимали матерей и сестер, а вслед за ними – и те из братьев, которые оставались в крепости.

Когда женщины дихгана выходили на люди, такое проявление чувств допускалось.

– Как жена вашего отца дихгана, я повелеваю вам обоим сражаться смело, чтобы каждый воин в дружине восхищался вашей отвагой, – сказала Барзоя Абиварду и Варазу. Потом ее лицо утратило строгость. – А как ваша мать, я говорю вам обоим, что каждый миг будет мне годом, пока вы не возвратитесь ко мне.

– Мы вернемся с победой, как ты нам наказала, – ответил Абивард.

Вараз энергично закивал. Младший брат Абиварда сильно походил на Барзою, хотя его пробивающаяся бородка несколько скрывала сходство. В плечах он был шире Абиварда и славился как отменный борец и лучник.

Динак сказала:

– Я никакому дихгану не жена, и мне не нужно говорить высокие слова и делать гордые жесты. Значит, я могу просто сказать вам, чтобы вы обязательно вернулись, и обязательно вместе с отцом.

Она обращалась к обоим братьям, но смотрела только на Абиварда. Он кивнул с серьезным видом. Хотя она не выходила из дверей женской половины с тех пор, как у нее начались месячные, близость, установившаяся между ними в детстве, еще сохранялась. Он знал, что, надеясь на исполнение своих слов, она полагается преимущественно на него, и мысленно поклялся не подвести сестру.

Вараз сказал:

– Там, в степях, умеют работать по золоту. Мы привезем вам обеим хороших обновок.

– У меня есть золото, – проговорила Барзоя. – Если бы я хотела больше, я могла бы получить его без труда. А вот сыновья – большое и редкое сокровище. Я не променяю ни одного из них на все золото не только степей, но и всего мира.

Абивард вновь обнял мать, да так крепко, что она легонько пискнула.

– Не бойся, матушка. Когда хаморы увидят блеск нашего оружия, они разбегутся в страхе. Убежден, что наша победа будет бескровной.

– Дай Господь, сынок, дай Господь, – сказала Барзоя.

– Теперь и ты завела привычку повторять слова? – спросил ее Абивард.

Она улыбнулась и стала почти столь же юной, как стоящая рядом с ней Динак.

Потом лицо ее опять посерьезнело, и на него вновь легла печать лет.

– Война редко бывает бескровной. Вы, мужчины, меньше бы ценили ее трофеи, если бы они доставались легко, я так думаю. И потому снова говорю нам берегите себя. – Она повысила голос, обращаясь ко всем, не только к сыновьям: Берегите себя!

Это словно послужило сигналом – а возможно, так оно и было. Самая молодая и самая последняя жена Годарса повернулась и медленно удалилась в жилую часть крепости, направляясь на женскую половину; За ней двинулась вторая жена от конца, потом следующая имеете со своей старшей дочерью.

Динак сжала руки Абиварда:

– Сейчас наступит моя очередь, моя и матушки. Возвращайся скорее, целым и невредимым. Я люблю тебя.

– А я тебя, старшая из сестер. Все будет хорошо, вот увидишь. – Все так суетились, желая их благополучного возвращения, что ему хотелось предотвратить возможные дурные предзнаменования.

Как и сказала Динак, вскоре настал и ее черед уходить. Вместе с Барзоей они с величайшим достоинством прошествовали ко входу в жилую часть. Там их ожидал Годарс, держа в руке ключ от женской половины.

Барзоя что-то сказала ему, а потом, смеясь, приподнялась на цыпочки и коснулась губами его губ. Дихган тоже рассмеялся и сделал движение, будто намереваясь похлопать ее пониже спины. Впрочем, он остановился, не завершив движения: сделай он это, и вся крепость еще долго гудела бы от пересудов.

Здесь, рядом с границей, нравы не отличались такой утонченностью, как в Машизе.

Динак вошла в жилую часть. Спустя мгновение за ней с улыбкой проследовала Барзоя. Годарс прошел в дом следом за ними. Через несколько секунд они словно растворились в тени. Темный дверной проем зиял пустотой.

Абиварду казалось, будто он влез не в доспехи, а в горячую кухонную печь.

По лицу его, прикрытому кольчужной сеткой, оставлявшей открытыми лишь глаза, стекал пот. Такая же сетка, приделанная сзади его высокого конического шлема, защищала шею и плечи.

И все же по сравнению с другими частями тела голова была сравнительно открыта доступу воздуха: ветерок продувал кольчугу и давал Абиварду чуточку прохлады. Под кожаной изнанкой его доспехов была поддета хлопковая прокладка, чтобы удар мечом, отраженный доспехами, не переломал ему кости.

Грудную клетку тоже прикрывала кольчуга, а ниже дна вертикальных ряда металлических пластин защищали живот и нижнюю часть спины. С нижнего края пластин свисала короткая кольчужная юбка, на кожаных рукавах и штанах имелись горизонтально расположенные кольца из слоистой железной брони. И на сапогах тоже. Полукруглые сетки из железа прикрывали руки от края кожаных рукавов до тыльной стороны ладоней. Свободными от брони оставались только пальцы и внутренняя сторона ладоней.

Конь Абиварда был тоже закрыт доспехами – длинным чешуйчатым вальтрапом, открытым спереди и сзади, чтобы конь мог свободно передвигать ноги. Морду коня закрывал кованый шамфрон. В кольцо наверху шамфрона было продето несколько ярко-алых ленточек. В похожем кольце на маковке шлема Абиварда развевались ленты того же цвета.

В гнезде справа от седла лежало толстое копье, с пояса свисал длинный прямой меч. Сила макуранской армии заключалась в ее тяжелой кавалерии, способной держать удары на расстоянии, а сблизившись с противником, нанести ответный удар. Видессийцы тоже сражались в конном строю, но чаще пользовались луками, нежели копьями. Что же до диких кочевников…

– Половина воинского искусства степняков – это умение удирать с поля боя, – сказал Абивард.

– Это так, но не столько из страха, сколько по необходимости, – ответил Годарс. Дихган был облачен почти так же, как его сын, только поверх кольчуги у Годарса была надета железная кираса, прикрепленная к груди перекрестными кожаными ремнями. – На той стороне Дегирда ездят на степных лошадках: для крупных животных вроде наших там не хватит корма. – Он ласково потрепал своего мерина по холке, позади последнего ремешка из тех, которыми крепился шамфрон.

– Значит, когда схлестнемся с ними, мы раздавим их в лепешку, – сказал Абивард.

– Да, если удастся вынудить их сражаться на месте. Вот почему им обычно здорово достается, когда они начинают разбойничать по эту сторону Дегирда: мы окружаем их и заставляем принять бой на наших условиях. А в их степях, это не так просто – наша армия будет там не больше крохотной капли чернил на огромном куске пергамента.

Всадники, бряцая доспехами, выехали из крепости. Во главе ехал Годарс, за ним – Абивард с Варазом, потом их старший сводный брат Яхиз, а следом за ним двое других сводных братьев от разных матерей, Аршак и Узав. Владения Годарса были не слишком богаты и могли обеспечить лишь полдюжины полностью снаряженных латников. Для Макурана это был средней величины отряд.

На полпути между крепостью и рекой Век-Руд перед ними неожиданно возник стан Царя Царей. Абивард показал рукой на выросший как из-под земли необъятный город из холщовых и шелковых шатров:

– И это, по-твоему, крохотная капля, отец? Не могу поверить.

Среди шатров кишели люди – как муравьи на просыпанной крупе. Некоторые, возможно большинство, явно были воинами. В местах их скопления солнце отсвечивало от доспехов, хотя многие воины, подобно Абиварду и его родне, носили поверх кольчуг просторные кафтаны, чтобы было прохладней. Но рядом с воинами непременно должны были оказаться возницы, повара, купцы, слуги и, скорее всего, женщины, дабы ночами услаждать Пероза, Царя Царей, и наиболее выдающихся военачальников. Абиварду казалось, что но лагерю сновало больше людей, чем наберется во всем Машизе.

Но Годарс усмехнулся:

– На той стороне Дегирда все будет совсем не так, как здесь. Скоро ты сам в этом убедишься.

Абивард недоверчиво покачал головой. Годарс вновь усмехнулся. Вараз сказал:

– Согласен с тобой, брат. Это не армия. Это целая страна, поднявшаяся в поход.

– А где же селяне? – спросил Яхиз. – Я-то думал, они высыпят на улицы и будут провожать нас приветственными кличами.

Того же ожидал и Абивард, но узкие улочки были почти пусты. Беззубая старуха с кувшином воды на голове помахала им свободной рукой, но это было совсем не то, чего ожидал Абивард.

– У них есть дела поважнее, чем махать нам руками, – сказал Годарс. – Все, кого нет здесь, несомненно в лагере, пытаются выжать из воинов аркеты, как выжимают зернышки граната. Другой возможности так обогатиться у них не будет очень долго, и они это знают.

Говорил он весело и, похоже, был рад, что его подданные вовсю пользуются этой отпущенной им возможностью. Некоторые дихганы и сами не преминули бы значительно пополнить доходы, отобрав у своего народа большую часть неожиданно свалившихся богатств. Но Годарс настолько часто повторял свой девиз, что Абивард больше не мог его слышать: «Забирай у отары руно, но не шкуры».

Годарс с пятью сыновьями спустился с крепостного холма в долину. Сердце Абиварда тревожно колотилось в груди. Всю жизнь он был на особом положении, как старший сын владетельного дихгана. Чем ближе он подъезжал к лагерю, тем более незначительным казался самому себе.

Знаменами были отмечены шатры марзбанов из Семи Домов, служащих у Пероза, Царя Царей, командирами полков. Абивард вертел головой по сторонам, выискивая вайдово-синие штандарты Чишпиша, к полку которого были приписаны он и его сородичи.

– Вот! – воскликнул он, разглядев флаги.

– Прекрасно, мой мальчик, – сказал Годарс. – Ты заметил их раньше всех.

Что ж, пожалуй, надо пойти поклониться его высокоблагомордию, а? – Он чуть пришпорил коня.

За спиной Абиварда смущенно кашлянул Яхиз. Абивард и сам был в легком шоке, хотя ему и раньше случалось слышать от отца пренебрежительные высказывания в адрес высшей знати. Годарс придерживался мнения, что самой важной кастой для Макурана являются дихганы.

Лагерь расположился на огромном пространстве, и никакого порядка в его расположении Абивард не разглядел. То, что он издалека заметил знамя Чишпиша, еще не означало, что он и его сородичи смогут легко до него добраться.

Приходилось пробираться между беспорядочно разбитыми шатрами и группами воинов и их прихлебателей, движущимися в самых разных направлениях.

И все же они наконец оказались возле входа в громадный шелковый шатер.

Двое стражей в доспехах много богаче доспехов Годарса преградили им путь.

– Кто идет? – спросил один из них, когда Годарс спешился и привязал коня к вбитому в твердую, как камень, землю шесту. Хотя стражник и говорил с жеманным южным акцентом, Абиварду не хотелось бы сойтись с ним один на один. Выглядел он куда более внушительно, чем говорил.

Годарс ответил церемонно и витиевато:

– Годарс мне имя, сын Абиварда, дихган надела Век-Руд. – Он указал назад, на крепость. – Привел я пятерых сынов своих, дабы лобызать ноги марзбана Чишпиша, ибо выпала нам несказанная честь сражаться под его знаменем.

– Если ты сражаешься столь же славно, как говоришь, марзбан будет рад такому воину, – ответил стражник.

Абивард гордо выпрямился в седле. Годарс повел рукой, принимая комплимент, и обернулся к сыновьям. По его кивку они тоже спешились и привязали коней.

Стражник откинул полу шатра, просунул внутрь голову и объявил:

– Годарс, дихган надела Век-Руд, и пятеро его сыновей.

– Пусть войдут, – раздался голос из шатра.

– Входите. – Стражник и его товарищ развели в стороны полы шатра, чтобы Годарс, Абивард и остальные могли без труда зайти внутрь.

Ошеломленному Абиварду бросилось в глаза, что Чишпиш и здесь, в походных условиях, живет в большей роскоши, чем Годарс в собственной крепости. Легкие складные столы из благоуханного сандалового дерева, инкрустированные слоновой костью, серебряные чаши, украшенные барельефами и доверху наполненные сластями, расшитый парчой ковер, слишком, по мнению Абиварда, роскошный, чтобы класть его на голую землю, небольшая видессийская икона на эмали, изображающая какого-то тамошнего святого, молящегося Фосу… Казалось, высокородный Чишпиш просто упаковал свой дом и привез его с собой на войну.

«Слона бы ему – и не только из-за кости, – непочтительно подумал Абивард при виде своего полководца. – Например, для верховой езды». Чишпиш, был слишком тяжел даже для самого крепкого коня – в этом сомневаться не приходилось.

Складки жира выпирали из кафтана, сверкающего серебряными нитями. Его пилос, макуранский головной убор, формой напоминающий ведро, был расшит яркими разноцветными кольцами. Военачальник благоухал пачулями. От сильного аромата Абивард чуть не чихнул.

Несмотря на свои габариты, Чишпиш обладал хорошими манерами. Раскачавшись, он поднял себя на ноги и подставил Годарсу и сыновьям щеку для поцелуя. Далеко не каждый из высшей знати готов был признать, что дихган и его отпрыски лишь немногим ниже их собственных высокородных персон; Абивард ожидал, что и вправду придется лобызать марзбану ноги.

– Не сомневаюсь, что ты будешь отважно сражаться за Царя Царей, Годарс из Век-Руда, – сказал Чишпиш. – А сыновей твоих зовут?..

– Абивард, Вараз, Яхиз, Аршак и Узав, – ответил Годарс.

Марзбан без запинки повторил имена, и это произвело на Абиварда сильное впечатление. Видом толстяк не походил на воина – скорее уж на двух воинов, – но речами не походил и на дурака. Как истинный сын своего отца, Абивард больше всего на свете боялся дураков.

Снаружи резко затрубил рожок. Глашатай прокричал:

– Все на землю пред божественным, достославным, милосердным и древнейшим Перозом, Царем Царей, счастливым, благочестивым, благотворным, которому Господь даровал великие богатства и великую империю, величайшим из величайших, созданным по образу и подобию Господа. Падайте ниц, ибо грядет Пероз!

Вновь затрубил рожок, громче, чем в первый раз. Стражники Чишпиша до предела оттянули полы шатра.

Абивард распростерся на богатом ковре Чишпиша, прижавшись лбом к ворсу, гремя доспехами. Вокруг него отец и братья тоже попадали ниц перед помазанником Господним. То же сделал и Чишпиш, хотя лицо его и покраснело от натуги.

– Встаньте, – сказал Пероз.

Сердце Абиварда бешено колотилось, когда он поднимался на ноги, – не столько из-за тяжести железа и кожи доспехов, столько из-за того, что он никогда не надеялся воочию увидеть Царя Царей.

Вопреки торжественному возвещению глашатая, Пероз отнюдь не был древнейшим, более того, он оказался немногим старше Годарса. Борода его была преимущественно черной, круто навощенные усы торчали, как рога у быка. Длинные волосы сзади перехватывала ленточка. Щеки выглядели неестественно красными; чуть позже Абивард понял, что они нарумянены.

– Чишпиш из Семи Домов, представь мне воинов, коих я вижу в твоем шатре, сказал Царь Царей.

– Да будет так, как прикажет величайший, – отвечал Чишпиш. – Перед нами дихган Годарс из надела Век-Руд, где мы ныне и пребываем. Он привел нашему войску своих сыновей… – И вновь высокородный Чишпиш без запинки произнес имена Абиварда и остальных. Память его поглощала не меньше, чем рот, – а учитывая его тучность, это было немало.

– Ты хорошо снаряжен, и сыновья твои тоже, – сказал Пероз Годарсу. – Это твои кони там, за шатром? – Годарс ответил кивком, и Пероз продолжил:

– Славные животные. Макуран был бы сильнее, если бы все наделы помогали нам так, как твой.

– Великодушие величайшего многократно превышает мои заслуги, – пробормотал Годарс. Абивард поразился тому, что отец вообще способен говорить; если бы Царь Царей обратился к нему, он не сомневался, что у него язык присох бы к небу.

Пероз покачал головой:

– Это ты проявил великодушие, отдав самого себя и пятерых крепких сыновей во имя процветания царства. Который из них твой наследник?

– Вот этот, Абивард. – Годарс положил руку на убранное доспехами плечо сына.

– Абивард, сын Годарса, учись у своего отца истинной преданности отечеству, – сказал Пероз.

– Воистину, величайший, учусь, – ответил Абивард. Надо же, он все-таки может говорить.

– Прекрасно, – похвалил Пероз. – Дай Господь, чтобы тебе никогда не пришлось приносить подобную жертву. Если кампания пойдет по моему плану, так оно и будет. Я намерен сразу двинуться на кочевников, вынудить их принять бой и раздавить – вот так. – Царь Царей сложил руку в кулак и вжал его в ладонь второй руки.

– Дай Господь, величайший, – откликнулся Абивард. Ого, он и во второй раз не потерял дар речи! Но при этом он вспомнил слова отца о том, как трудно воевать с кочевниками на их земле. Мудрость Царя Царей в Макуране принималась на веру, в мудрости же Годарса Абивард не раз имел возможность убедиться воочию.

Пероз вновь обратился к Чишпишу, к которому, собственно, и пришел:

– Чишпиш из Семи Домов, тебе отводится решающая роль в нашей победе над хаморами. Все ли у тебя готово?

– Так точно, величайший. Мы подожжем степь и заставим кочевников либо принять бой, либо потерять все пастбища. В фургонах ждут своего часа тысячи факелов.

И тут яркий факел вспыхнул в голове Абиварда. К северу от Дегирда хаморы жили исключительно скотоводством. Если их стада лишатся пастбищ, степняки умрут от голода. Чтобы избежать этого, им придется драться. Он бросил взгляд на Годарса. Отец медленно наклонил голову. Абивард тоже кивнул. Его вера в мудрость Царя Царей была восстановлена.