Владелец ресторана, выпучив глаза, пялился то на Квачи, то на полицейского, то на своего официанта.
Между тем Квачи расположился в кресле, закинул ногу за ногу и с достоинством оборотился к полицейскому:
— Прошу сейчас же составить протокол, А вас,— он обернулся к хозяину ресторана,— за гнусную клевету я упеку в тюрьму.
Владелец ресторана схватился за волосы и простонал:
— Зарезал, негодяй! Зарезал!
— И это занесите в протокол! — сказал Квачи.
— О чем вы? Какой протокол! — воскликнул владелец ресторана и гаркнул на сгрудившихся в кабинете официантов.— Убирайтесь сейчас же, тупицы! — когда все вышли, он вырвал протокол из рук полицейского, изорвал его и вкрадчиво попросил: — Не надо изводить бумагу, скажите сразу — сколько?
Квачи отрезал так же коротко:
— Три тысячи.
И начался торг. Базар. Хозяин ресторана начал с пятисот и добравшись до тысячи, застрял надолго. В конце концов сошлись на полутора тысячах. Квачи взял деньги, отнес домой и бросил на стол перед изумленным Бесо.
— Вот! Эти деньги — из ничего. Одна самшитовая ложка и моя сообразительность принесли тысячу пятьсот рублей. Нужда заставила, не то и три тысячи отхватил бы...
Бесо в подробностях поведал друзьям историю самшитовой ложки. Поднялся шум, хохот. Некоторые вызывались повторить подвиг Квачи — разумеется, в другом ресторане. Затем стали выяснять финансовые отношения — сводить счеты. Хавлабрян потребовал свои с процентами и должок духанщику Арутюну; Чикинджиладзе взял сто рублей, Чипунтирадзе — двести. Бесо Шикия едва уберег пятьсот рублей. Да и те растаяли за две недели.
В этот раз на помощь пришел Седрак: принес толстую пачку новеньких купюр, но при этом так дрожал и испуганно шарил глазами, что Квачи невольно рассмеялся.
— Вот, книаз-джан, только осторожно, не то сам погибнешь и меня потянешь. В большом магазине и в хорошем ресторане не разменивай. Ходи среди мелкой сошки: где семечки купи, где папиросы, или на извозчике прокатись...
Квачи в два дня обменял полученные деньги, но при этом чуть не попался: в двух местах ему вернули купюры.
Седрак перепугался не на шутку.
— Говорил — не ходи в хорошее место. А ты в кофейне Фанкони стал расплачиваться. Все! Больше нету. Нету, говорю!
Квачи глянул было на него орлом, но тут же понурился:
— Выручай, Седрак!..
— Что? Выручить, говоришь? Так и быть, выручу, как брата. Но знаешь, что скажу, книаз-джан? Опасное дело плохо кончается. Давай, какое-нибудь чистое ремесло изучай. Ты человек башковитый. Я так думаю, что для тебя лучше маклерства занятия не найти, прямо по тебе выкроено. Есть одна мысля, только послушай.
Сказ о том, как Квачи был агентом
Через два дня Квачи уныло тащился от магазина к магазину, от дома к дому, переходил из квартиры в квартиру. И повсюду болтал, болтал без умолку, без роздыха, без пауз. На исходе мая он уговаривал купить печи "Гелиас" новой системы. Расхваливал свой товар, приукрашивая и преувеличивая его достоинства, и читал покупателям популярные лекции по термохимии.
— Минутку... Послушайте, пожалуйста... Я прошу только одну минутку вашего внимания... Вот сюда вы наливаете керосин... это приподнимаете, а это опускаете... Полтора литра керосина отогреют вам пять комнат...
— Спасибо, сударь! У меня во всех комнатах прекрасные камины... Да и какие печи в мае месяце!
— Минутку! Выслушайте, пожалуйста... Подарите мне еще пять минут... Посчитайте экономию...
За неделю он продал-таки пару печек.
И наконец постучался к некоему Хопштейну.
Они схлестнулись не на шутку — поистине, поединок достойных соперников. Хопштейн был категоричен; наотрез отказался покупать "Гелиос", даже взялся за шапку, всем видом изображая, что собирается уходить, и закричал:
— Не хочу, вам говорят! Я сказал — не хочу!
Однако и Квачи заартачился: не обращая внимания ни на шапку Хопштейна, ни на его возмущение стал нахваливать свой товар.
Хопштейн убежал в другую комнату, Квачи последовал за ним.
Хопштейн взялся за газету, Квачи терпеливо ждал.
Наконец Хопштейн устал, сломался, спросил:
— Сколько вам причитается?
— Семнадцать рублей и двадцать пять копеек.
— Получите, только оставьте меня в покое.
— Вот квитанция. Всего вам доброго!..
Хопштейн догнал его на лестнице.
— Минуту, молодой человек! Мне нужно сказать вам несколько слов... Пожалуйста, вернитесь на минуту... Вот так, присаживайтесь... Теперь вы послушайте меня. Этой кошке больше проку от этой книги, чем мне от вашей печки. Не присылайте мне ее, не надо. Поставьте у себя, продайте, выбросьте или подарите беднякам. Еще никому не удавалось всучить мне такое ни к чему не пригодное барахло. Честь и хвала вашему напору и решимости! У вас прирожденный дар агента. Вы что-нибудь смыслите в страховании? Нет?.. И не надо! Через час все узнаете. Слушайте меня внимательно: я — страховой инспектор, служу в "Саламандре". Это самое крупное страховое общество в России... Сто миллионов исходного капитала, десять миллионов ежегодной прибыли... Номинальная стоимость акций — сто рублей, биржевой курс на сегодня — триста сорок один рубль. Вот, взгляните в газету: "Саламандра" в состоянии скупить все — "Россию", "Якорь", "Северное общество", "Волгу" и "Москву"... Я назначу вас агентом по страхованию жизни и от несчастных случаев... Будете работать из комиссионных... Некоторые наши агенты заколачивают в месяц до двух тысяч рублей... Да, да! Сейчас объясню вам правила и технику страхования...
В тот день Квачи пообедал у Хопштейна, затем получил еще один урок и с тарифами, плакатами и таблицами вернулся домой.
Хозяин квартиры, моряк Кулидис, оказался дома.
— Как? Вы до сих пор не застрахованы?.. Моряк и не застрахован! Вас на каждом шагу поджидают опасности... Вот и прекрасно: если проживете, получите свои деньги с приростом. Страхование — единственный способ накопления капитала. Будете ли живы или умрете— в любом случае вы в выигрыше: умрете с легким сердцем, ибо вашей вдове и детям не придется побираться. Не слушайте других! Более того, вы должны подать пример всем прочим! В Америке застраховано 99,7 процента населения, в Англии 97,9 процента, в Германии— 94,8 процента, а в России — 0,01 процента. Это еще один пример нашей темноты и непросвещенности! Нет, сударь мой, судьба послала меня в вашу семью, как ангела-хранителя, и я не отстану, пока не застрахую вас... Торопитесь? Ничего, сейчас нет дела важнее... Нет денег? Тоже не беда. Для начала довольно и ста рублей...
Квачи за полчаса обработал Кулидиса. Того самого Кулидиса, за которым другие агенты гонялись годами.
Он впивался в жертву мертвой хваткой и не отпускал до тех пор, пока не вписывал в свой реестр.
С утра до вечера Квачи хлопотал и мельтешился. Одних запугивал возможной смертью, других завлекал возможной выгодой, писал заявления и выписывал квитанции, собирал деньги, вручал страховые полисы и попутно поносил конкурирующие фирмы и соперников-агентов.
— Общество "Россия"? Не сегодня-завтра прогорит. "Волга"? Уже обанкротилась... "Москва" не выплачивает страховки... Агент Карпов? Да это просто вор... Кацман? Мошенник и плут! Сихович? Растратчик!.. Не доверяйте этим шаромыжникам!
Всюду свой, со всеми накоротке.
— А-а-а, князю Наполеону Аполлоновичу наше почтение! Как живаете? Что нового? Милости просим, князь! Окажите честь...
И Квачи оказывал честь — то Петру, то Павлу, то обедал у Ивана, то ужинал у Сидора, то кутил с Кузьмой и месяца через два оправился, похорошел и заважничал по-прежнему.
Завел с десяток субагентов, нанял извозчика, вернул долг Седраку и запряг в работу своих дружков.
Но оставалась одна забота, одна неутихающая боль: глодала и мучила мысль о том, что у него так и не появилось лишних денег...
— Почему вы сами не застрахуетесь? — спросил его как-то Хопштейн.
Квачи призадумался, сосредоточился и сам спросил себя:
— Действительно, почему бы не застраховать Силибистро?!.
С того дня в голове у него забурлило, как в котле на сильном огне.
Сказ о страховании жизни и дома
Квачи по-прежнему рыщет по городу; рыщет и думает, прикидывает и мозгует.
Обмозговал, продумал, взвесил и написал:
"Дорогой отец!
Мой добрый Силибистро!
Заполни правильно печатный бланк, что посылаю вместе с письмом. Ты страхуешься на десять тысяч рублей. Причину не спрашивай. Скоро приеду и все объясню. В Кутаиси есть агент "Саламандры" Володя Шаридзе. Ступай прямо к нему, и все сделает он как надо. Скажи, что Квачи, то есть я, тоже агент "Саламандры", чтоб никаких комиссионных с тебя не брал. Посылаю триста рублей. Сто передай агенту, сто истрать на себя, а остальное отдашь ему, когда получишь полис из Петербурга. Как только полис придет, телеграфируй коротко: полис получил. Тогда я приеду и проверну все остальное. Смотри, не перепутай ничего и делай так, как я пишу. Кроме этого, срочно застрахуй в "Московском обществе" оба наших дома — на максимально большую сумму. Не мне тебя учить. Верю, справишься и спроворишь все в лучшем виде.
Обо мне не беспокойся, я живу хорошо.
Очень рад, что ты наконец выхлопотал себе прапорщика. Конечно, ты заслуживаешь большего, но ничего — все еще впереди. Я там малость задолжал Эремо, Лайтадзе и Даниэльке. Передай всем привет от меня и скажи, что Квачи скоро приедет и расплатится.
Ну, смотри, отец, не спутай чего-нибудь!
По ночам часто плачу оттого, что до сих пор не повидал тебя и моих дорогих и любимых Пупи, Хуху и Нотио. Целую всех крепко! Если судьба на моей стороне, возможно, перевезу вас из убогого Кутаиси в Тбилиси. Молитесь Богу, и он нам поможет!
Твой сын Квачи.
P. S. Сообщи, жива ли вдова Волкова, у которой ты приобрел дом.
Никому не говори о моем возможном приезде.
Твой Квачи".
Одновременно Квачи вручил Хопштейну заявление о том, что он — Квачи Квачантирадзе желает застраховаться от несчастного случая на сумму в двадцать тысяч рублей.
— А жизнь не думаете застраховать?
— Нет, я еще молод. А несчастный случай возможен в любом возрасте... Мне столько приходится ходить и ездить — мало ли чего...
Через две недели ему пришел полис из Петербурга.
А вслед за ним и телеграмма из Кутаиси;
"Полис получил. Силибистро".
Вскоре после этого Квачи объявил друзьям, что его отец Силибистро заболел и он завтра же уезжает в Кутаиси.
Квачи и Бесо поспешно поднялись на пароход и через пять дней были уже в Кутаиси, в том самом доме на Тбилисской, где Квачи провел свой последний гимназический год и который "очень дорого обошелся" его отцу и деду.
Что тут началось! Мать Квачи, чувствительная Пупи, от радости почти лишилась чувств; постаревшие Хуху и Нотио прослезились; один только Силибистро важничал и пыжился, поскольку его жирные плечи украшали прапорщицкие эполеты.
Утолив первую радость встречи, Квачи, Бесо и Силибистро удалились в кабинет и долго шушукались там.
Замысел обсуждали три дня. Квачи заучил наизусть оба отцовских полиса — на жизнь и на дом. Он был очень доволен, что дом ценой в четыре тысячи Силибистро умудрился застраховать на десять тысяч.
На четвертый день по приезде сына Силибистро не смог подняться с постели: он жаловался на боли в животе и в груди.
Прошло еще две недели.
Врачи находили у Силибистро то малярию, то желудочные колики, то диабет, то рак.
— Как можно доверяться местным коновалам! — стонал Силибистро.
А члены его семьи подхватывали:
— Слава Богу, приехал Квачи, он отвезет отца в Тбилиси...
Квачи с Бесо за это время тряхнули стариной — вспомнили и толстощекого Эремо, и добряка Лайтадзе, и жида Даниэльку; не забыли ни Буду Шолия, ни его благочестивую супругу Цвири. Впрочем, самого Шолия Квачи не застал, чему ничуть не огорчился; что же до Цвири, то она от радости буквально не устояла на ногах.
Вдова Волкова, узнав о приезде бывшего постояльца, заперлась в своем чулане и, пока тот куролесил по Кутаиси, молилась и постилась. Старушке было так неловко и стыдно, она так избегала Квачи, словно сама обманула, разорила и ограбила его, лишив на старости лет пристанища...
Спустя еще три недели ослабевшего, впадающего в забытье Силибистро тепло закутали и повезли в Тбилиси.
Там, в Дидубе, Квачи снял затерянный в овраге трехкомнатный домишко и на следующий же день приступил к делу.
Он шастал по городу, зыркал глазами, принюхивался, прислушивался, выведывал и уточнял. Наконец взял след.
В один прекрасный день заявился к восьмидесятилетнему старику русскому, из чиновников.
— Вы хозяин этого дома?
— Да, я.
— У вас живет Ованес Шабурянц?
— Это мой дворник. Он очень болен.
— Болен? Что с ним?
— Уже две недели как его расшиб удар. Отнялась левая сторона и язык.
— Боже мой, какая жалость! Почему я не узнал об этом раньше, может быть, мне удалось бы ему помочь. Не удивляйтесь, мы с ним давние друзья. Однажды, много лет назад, я тонул по неосторожности и Ованес спас меня... Потом мы надолго потеряли друг друга. А на днях я случайно узнал, что Ованес служит у вас.
— Вы сделаете божеское дело, если присмотрите за ним. Он одинок, как перст. На всей земле нет никого, кто приютил бы больного. Он ведь бежал из Турции...
— Знаю, знаю, он армянин из Вана... Его семью уничтожили турки... Боже мой, Боже мой, как жаль, что я опоздал! Ради Бога, покажите мне моего несчастного друга!
— Пойдемте. Я, сами изволите видеть, в таком возрасте, что кто бы за мной присмотрел... Все собираюсь сходить в больницу и уговорить их забрать несчастного Ованеса...
— Нет, нет, не делайте этого! Я присмотрю за ним. Раз уж судьба предоставила мне воздать за спасение, я не отступлюсь...
В темном, сыром и смрадном подвале они подошли к прикрытому лохмотьями недвижному телу.
— Бари луст, Ованес! Узнаешь? Нашел я тебя... С трудом, но нашел. В тот раз ты меня спас от смерти, теперь мой черед. Долг платежом красен! Лучше бы тебе ко мне перебраться... Не бойся, недельки через две поставим тебя на ноги... Ну-ка, где его паспорт?
Привели носильщиков. Потрясенного, безъязыкого Ованеса вынесли, усадили в пролетку и повезли.
Все трое остались довольны — и Квачи Квачантирадзе, и старик русский, и Ованес Шабурянц.
В тот же день Квачи пригласил врача.
— Доктор! Ради всего святого, доктор! Помогите! Какое несчастье! За что, за что мне такое наказанье! — причитал Квачи со слезами на Глазах.
— Успокойтесь, сударь. Успокойтесь и расскажите все по порядку: как? когда? Кто этот больной?
— Это мой отец, Силибистро Квачантирадзе! Месяц назад мы переехали в Тбилиси. Он был вполне здоров, ни на что не жаловался, никаких признаков... Потом... Может быть, вы помните, десять дней назад на базаре взорвали бомбу...
— Как же, как же! Прекрасно помню.
— Так вот: мы с моим несчастным отцом, как нарочно, оказались на месте взрыва. Бомба взорвалась чуть ли не у наших ног. Один Господь ведает, как мы уцелели. Тут же взяли извозчика и уехали со злосчастного места. И вот с той минуты до сегодняшнего дня отца трясло и знобило. Я порывался пригласить врача, но отец не разрешал; за всю свою жизнь, говорит, не обращался к врачу и сейчас не стану. Особенно из-за каких-то террористов... А сегодня, вроде ни с того, ни с сего у него вдруг все отнялось — и рука, и нога, и язык. Господи! Почему я только жив!
— Успокойтесь. Не надо так волноваться. Может, его состояние и не так уж опасно,— и врач принялся осматривать больного.
Квачи был на грани обморока: ему казалось, что больной вот-вот очнется и заговорит.
Наконец врач сказал:
— Не стану скрывать, приготовьтесь к худшему. Возможно, ваш отец скоро умрет. Хотя может протянуть и долго...
Надежда, столь неопределенно высказанная врачом, привела Квачи в отчаяние. Он рухнул на стул:
— Боже мой!.. Боже мой!..
Врач выписал рецепт, дал рекомендации и ушел.
В ту же минуту в комнату вошел Силибистро.
— Ну! Как дела?
— Порядок! Сказал, что долго не протянет. Крепитесь, говорит, и мужайтесь...
Оба усмехнулись.
— Завтра отвезу тебя в больницу, отец. Прикинешься, будто язык отнялся, помычи там на них...
— Ладно, ладно!..
На следующий день в городской больнице приняли больного:
"Ованес Карапетович Шабурянц... 45 лет... город Ван... подданный Турции... Признаки апоплексического паралича..."
А еще через две недели в одной из грузинских газет было напечатано следующее объявление в траурной рамке:
"27 сентября сего года в г. Тбилиси после непродолжительной болезни скоропостижно скончался Силибистро Квачантирадзе, о чем с глубочайшим прискорбием извещает его вдова Пупи, осиротевший сын Квачи (Анаподист), дядя Хуху Чичия и тетя Нотио Чичия.
Похороны состоятся сегодня в 12 часов из дома усопшего. (Дидубе, ул. Сагурамская, № 84)"
Тут еще случилась досадная ошибка: траурное объявление по небрежности редакции напечатали в день похорон, а поскольку газета была вечерняя, то на панихиду не смогли прийти даже те несколько дальних родственников, которые при других обстоятельствах нашлись бы в Тбилиси у семейста Квачантирадзе.
Несчастного "Силибистро" на второй же день крепко заколотили в гроб, поскольку, как объяснял Квачи, он засмердел.
Священник и дьякон лениво и вполсилы служили панихиду.
Пупи и Нотио в трауре, заплаканные, обессилевшие от горя сидели с распущенными волосами. Ланиты их были исцарапаны, а очи — "яко озера неиссыхающие".
Хуху и Квачи стояли, понурив головы. Лица у них были скорбные, брови насупленные, глаза припухли и покраснели от слез, невыносимого горя и бессилия перед лицом смерти.
Едва дослушав панихиду, гроб с телом "Силибистро" поставили под балдахин и спорым шагом направились к Кукийскому кладбищу.
Вдова и родня усопшего с плачем и причитаниями следовали за балдахином, исподтишка озираясь по сторонам. Где людей было пожиже, они умолкали, где погуще — принимались голосить.
— Горе мне, несчастной! Горе, горемычной!—взывала Пупи.— Кто теперь пойдет на базар? Кто купит там зелень и вырезку на шашлыки, которые ты так любил, Сили-би-стро-о!.. Кто закроет мне глаза, которые тебе так нравились, Сили-би-стро-о!.. Здесь мы жили рядышком, душа в душу, чтобы нам рядышком уйти туды-ы-ы! Никогда тебе, родимому, не вернуться сюды-ы-ы!.. А ведь так мы друг дружке клялись-обещали, мой верный, мой преданный Сили-би-стро-о-о!..
— Горе мне, горе! — сокрушался Квачи, бия себя по голове. — Кто теперь даст мне мудрый совет?! Кто поддержит меня? Кто пришлет денег, чтобы кончить университет!..
Бесо Шикия, понурясь, следовал за скорбящим семейством и посмеивался в тоненькие усики.
На кладбище взбежали спорым шагом, сунули гроб в могилу, засыпали землей и, с облегчением вернулись назад.
В тот же вечер "Ованес Шабурянц" выписался из больницы и отправился прямиком на Навтлугский вокзал. Квачи проводил "Ованеса". В вокзальных сумерках они долго шушукались, потом крепко расцеловались и попрощались.
Еще через несколько дней переписчик в Кавкавском полицейском участке сделал в книге следующую запись:
"Ованес Шабурянц, 45 лет. Подданный Османской империи. Прибыл из Тбилиси. Поселился на Базарной улице, № 16..."
Сказ о пользе страхования
"Заказное
Губернскому инспектору страхового общества "Саламандра" Михаилу Джавахишвили.
г. Тбилиси. Верийский спуск, № 21, кв. № 2.
от Квачи (Анаподиста) Силибистровича Квачантирадзе
Заявление
Почтительнейше уведомляю Вас, что первого октября сего года в девять часов вечера ехал по улице на велосипеде. Возле церкви, в темноте меня сбила коляска. Был составлен соответствующий протокол, копию которого прилагаю. У меня повреждена левая рука и левая нога. Я застрахован в вашем обществе от несчастного случая, страховой полис № 124392 от 11 мая сего года.
Кроме того с прискорбием уведомляю Вас, что 25 сентября сего года в 4 часа 30 минут в Тбилиси в моем доме неожиданно скончался мой дорогой и горячо любимый отец Силибистро Квачантирадзе, жизнь которого была также застрахована в вашем страховом обществе на десять тысяч рублей; страховой полис № 175663 от 4 июня сего года.
Прилагаю три справки по поводу
1) лечения больного
2) смерти и
3) захоронения.
Прошу принять все необходимые по закону меры.
С уважением Квачи Квачантирадзе
2 октября 19... г.
г. Тбилиси. Сагурамская ул., № 84".
Согласно служебным правилам и существующим установлениям областной инспектор Закавказского отделения страхового общества "Саламандра" Михаил Джавахишвили на следующий же день отправился на Сагурамокую улицу и лично навестил осиротевшего и скорбящего Квачи Квачантирадзе.
— Господин Квачантирадзе? Я по поводу вашего заявления...
В доме засуетились и как бы испугались.
Квачи приподнялся на постели и простонал:
— Очень приятно, сударь... Присаживайтесь!.. Нет, нет, лучше сюда...
Хуху принес плетеное кресло, Пупи приставила к нему пуфик, а Нотио толкала мягкое кресло, но застряла в дверях.
— Не беспокойтесь, сударыня. Спасибо!
— Премного наслышан о вас, сударь! И только в самом лучшем смысле,— начал Квачи.
— Доброе имя — бесценный клад,— вздохнула Нотио.
— Если вы в такие молодые годы снискали столь славное имя, то, когда до преклонных лет доживете, вся Россия будет о вас говорить! — простонала безутешная вдова Пупи.
Так встретили инспектора в семье Квачантирадзе — воскурили фимиам и капнули в душу благовоний лести.
Когда поток любезностей подыссяк, инспектор сказал:
— Перейдем к делу? Что с вами стряслось?
Тут вся семья в один голос захлюпала и запричитала:
— Ох как же — что с нами стряслось, сударь! Куда уж хуже! Нашей беды врагу не пожелаю...
— Гибнем, сударь вы наш! Гибнем, батюшка! Такая крепкая семья враз гибнет на корню!..
Пупи расплакалась и вышла в другую комнату.
— У нас была крепкая, дружная семья,— взволнованно начал Квачи. — Здоровье, любовь и согласие, дом — полная чаша! Никто никогда не болел... И вдруг на той неделе в одночасье умирает отец, не успев вымолвить ни слова, не дав отеческого благословения, не напутствовав меня в жизнь!.. Через день в Кутаиси сгорел наш дом, а теперь вот еще это... моя беда...
— Ваш дом был застрахован?
— Ах, сударь, до страховок ли нам сейчас!.. В прошлом году за него давали сорок тысяч, но я не собирался продавать. Теперь придется довольствоваться десятью. Я скорблю о дорогом отце, что же до дома и моих конечностей, то, поверьте, готов лишиться их вовсе, только бы еще хоть разок увидеть его!
— Вы сильно пострадали? Травма серьезная?
— Смотрите сами...
Нотио с предосторожностями откинула одеяло с больного: рука к нога были в лубках; запястье и щиколотка опухли и посинели.
— Вот полис моего несчастного отца. Нам причитаются какие-то жалкие десять тысяч.
— Эх, оживи он сейчас, я бы приплатил вдесятеро вашей страховой компании,— пробормотал Хуху.
— А вот мой полис... На каких-то двадцать тысяч. Дело не стоило хлопот, я и не собирался страховаться, но уговорил одесский инспектор, Буквально уломал. Вы знаете Хопштейна?
Инспектор просматривал полисы и прочие документы.
— Да, знаком.
Документы оказались в полном порядке.
— У кого вы лечитесь? Кто ваш врач?
— Бедов. Знаете такого?
— У компании есть свои врачи. Я пришлю одного из них.
Квачи навострил уши, взгляд его оживился.
— Кого именно?
— Хотя бы Шабишвили. Это известный врач. А теперь мне пора.
— Ах, что вы! Куда вам спешить, сударь? Посидите, отдохните, попьем кофе. Чем мы вам не угодили?
— При чем тут — не угодили? Дела...
— Батоно Михаил! — попросил Квачи: — Не затягивайте дела, оформите поскорей. Иначе придется махнуть рукой на эти страховые и... За все потери и страдания причитаются какие-то гроши — не стоит из-за них изводить человека.
— Не волнуйтесь, батоно Квачи! Документы о смерти вашего отца сегодня же отправлю в Петербург и не далее, чем через месяц вручу вам десять тысяч рублей. Что же до вашей травмы, то придется потерпеть. А когда поправитесь, каждый день болезни будет оплачем вам из расчета двадцати рублей.
— А если не поправлюсь?
— Что за странные мысли? Непременно поправитесь.
— А вдруг нет? Ведь случается — вроде бы по совсем простой причине у человека руки-ноги отсыхают.
— Если у вас отсохнет рука и нога, разумеется, мы выплатим всю сумму страховки...
Когда инспектор вышел, семейка переглянулась, глазами спрашивая друг друга, удалось ли его провести.
Хуху удовлетворенно проговорил:
— Этот человек ничего не понял.
— Не заметил,— подтвердил Квачи.
Доктор Шабишвили говорил инспектору Джавахишвили:
— Не пойму, что происходит с конечностями Квачантирадзе. Я лечу, а кто-то словно бы нарочно членовредительствует. Я делаю блокаду из целебной мази, накладываю лубки, а рука и нога буквально сохнут на глазах...
— Заметьте, что бабушка Квачи — старуха Нотио, знахарка, в частности, мастерица увечить конечности с последующей реабилитацией. Спрос на ее умение высок, поскольку многие таким способом освобождаются от воинской обязанности. У нас есть право уложить Квачантирадзе в больницу и установить круглосуточное наблюдение. Но покамест воздержимся от крайних мер, они могут вызвать нежелательные пересуды: агенты других страховых компаний немедленно ухватятся, поднимут в прессе шум и наш престиж пострадает. Внимательно следите за ходом болезни. Посмотрим, как пойдут дела дальше. Дайте Квачи почувствовать, что мы догадываемся...
Через неделю к Квачантирадзе неожиданно нагрянули инспекторы Хопштейн с Джавахишвили и доктор Шабишвили.
Квачи смешался. В ту пору он особенно был плох — слаб и бледен.
— Наполеону Аполлоновичу наше почтение! — весело приветствовал его Хопштейн.
— Доброе утро... Присаживайтесь.
— Как поживаете? Как здоровье?..
Квачи как обычно застонал и запричитал, роняя слезу:
— Гибну!.. Отец умер! Дом сгорел!.. Вот и я совсем плох!
— Знаю, знаю. Я все знаю. Даже больше, чем вы думаете! — холодно и жестко прервал его Хопштейн. — Господин доктор, снимите повязки с травмированных конечностей.
Квачи опять застонал и заохал. Повязки сняли, больного осмотрели: рука и нога у него высохли до кости.
— Да, да, это оно! Никаких сомнений,— резко бросал Хопштейн,— Перевяжите!
Он отвернулся и, пока доктор перебинтовывал Квачи, стоял у окна, беспечно барабаня пальцами по стеклу и глядя на облачное небо. Затем обернулся и с металлом в голосе начал:
— Теперь к делу. Я буду краток, резок и прям. Хватит играть в прятки. Нам это не к лицу, мы давно не дети. Сразу же сообщу, что закрытие всех трех ваших дел поручено мне.
— И дело о доме тоже?
— Да, и дело о поджоге дома тоже. Начнем сначала. Первое: вы сбежали из Одессы, не взяв расчета, и увезли тысячу рублей казенных денег... Терпение, сударь, терпение!.. Мы не знаем ни Чикинджиладзе, ни Хавлабряна. Мы знаем только вас и имеем дело с вами. Второе: вы обманули десятки клиентов... Кого? Вот список — читайте. Вместо вас им вернули деньги мы, то есть страховая компания: всего две тысячи шестьсот семьдесят пять рублей. Третье: ваш дом был заложен в минувшем году в банке за тысячу четыреста рублей. Банк оценил его в две тысячи, вы же застраховали на десять тысяч. Кутаисский страховой агент, способствовавший этому, в наших руках. Ваш дядюшка или дедушка — вот этот старик Хуху Чичия тоже не уйдет от ответа... Я сказал, потерпите. Не спешите и не горячтесь. Теперь четвертое и главное: я по профессии врач, при этом давний, опытный инспектор, и обмануть меня невозможно. Со всяким сталкивался, видел тысячи увечий, но ваш случай редкий. Прямо скажем — из ряда вон!.. Будьте добры, объясните, как вы умудрились так упасть, что лодыжка у вас повреждена с внутренней стороны, а рука с внешней? Удивительно! Прямо-таки непонятно! Дальше: какая причина того, что ваши конечности так истаяли? Непосвященному может показаться, что они и впрямь сохнут... Причины столь необычной сухорукости надлежащим порядком будут установлены в больнице. Завтра же вам придется перебраться туда... Не волнуйтесь, при вас круглосуточно будут две сиделки... Ах, вам не нравится такая перспектива? Но вы же знаете, что мы облечены такими правами... Все равно не хотите?.. Поднимите скандал, привлечете внимание газет?.. Это ваше право! Если вам не жаль ни собственного имени, ни этого старика, ни кутаисского страхового агента... В таком случае наше пребывание здесь излишне и мы уходим, — Хопштейн встал со стула.
— Стойте!.. Не уходите!.. Может быть, мы договоримся...— Квачи тоже приподнялся на постели.
— Что ж, попробуем. Только коротко. Видите эти деньги? — и Хопштейн вытащил из кармана толстую пачку пятисотрублевых.— Эти деньги немедленно перейдут к вам, если... если будете благоразумны и проявите умеренность.
Глаза Квачи чуть не вылезли из орбит; во рту пересохло; он нервно задвигался под одеялом.
— Я... я человек покладистый... Споры и торги не по мне...
— Стало быть, подсчитаем. Десять тысяч вам причитается за отца. Это бесспорно.
Квачи облегченно перевел дух: Хопштейн словно снял с него многопудовый камень.
— Максимальная стоимость вашего дома четыре тысячи. Получите пять. Итого пятнадцать. Дальше: ваши драгоценные конечности застрахованы на двадцать тысяч. Эту сумму вы можете востребовать, если рука и нога у вас действительно отсохнут. Но я обещаю за месяц вылечить вас. Лечение обойдется рублей в четыреста — пятьсот. Мы даем в десять раз больше — еще пять тысяч.
— Выходит, вместо сорока тысяч вы выплачиваете всего двадцать?
— Да, двадцать тысяч. Или получаете эти деньги, или мы препровождаем вас в лечебницу... А могу и к прокурору.
— Не согласен. Мала.
— Раз так — прощайте!
— Погодите! Дайте хоть три дня подумать.
— Не могу! На случай, если вы не все продумали, даю час. Мы с инспектором выйдем, прогуляемся в Муштаиде...
Не успела за инспекторами закрыться дверь, как поднялся шум, споры, подсчеты и загибание пальцев.
Час пробежал быстро. Ушедшие вернулись.
— Надумали? — спросил Хопштейн.
— Мне причитается хотя бы тридцать пять, но я согласен на тридцать.
— Это ваше последнее слово?
— Да.
— Выходит, мы не сошлись. Не вините меня, если вам придется пожалеть об этом... Прощайте! — и они опять вышли.
Когда спускались по лестнице, их нагнала Пупи.
— Минуточку... Не сердитесь... Если можно, еще на два слова!
Вернулись.
— Двадцать восемь и ни рубля меньше,— хрипло выдавил Квачи.
— Значит, нам незачем было возвращаться.
— Терпение! Что за спешка? Двадцать пять!
— Двадцать. Да или нет?.. Не надо лишних слов. Да или нет?.. Раз так, прощайте!
Еще раз ушли.
На улице их настиг бегущий старческой трусцой Хуху.
— Господа, не обижайте нас... будьте милосердны... Если чем не угодил, простите! Квачи согласен.
Еще раз вернулись.
— Надеюсь, обойдемся без торга. Двадцать.
— Согласен. Но, может быть вы хотя бы не вычтете ту сумму, о которой говорили вначале.
— Идет! Это аннулируем. Перо и бумагу!
— Выходит — все...— опять уныло завел Квачи.— Эх, пропала моя головушка! Боже упаси связываться со страховыми агентами!.. Куда человеку податься? Как достучаться до правды? Угробь я три года на поиски истины, они бы у меня вдвое заплатили...
Хопштейн составил расписку.
— Подпишите все четверо.
Прочитали и подписали.
Потом вылупили глаза на деньги, что отсчитывал инспектор.
— Погубили... Провели... Обсчитали,— опять заныл Квачи.
— Всего наилучшего! Дай вам Бог использовать эти деньги на благие цели! Прощайте!
Их проводили до лестницы.
Хопштейн буркнул:
— Вот черт — переплатил! Можно было и на пятнадцать уломать.
А у Квачи тем временем все бросились обниматься и радостно хлопать в ладоши. Хуху и Пупи были очень довольны, и только Нотио кривила губы и морщила нос.
С Квачи сняли бинты и лубки, теплой водой смыли вредоносную мазь и намазали другую — целебную. Он перестал стонать, сел и написал телеграмму:
"Кавкави, ул. Базарная, 16 Шабурянцу.
Сошлись на двадцати. Пять высылаю. Купи дом. Скоро приедем.
Анаподист".
— Деньги и телеграмму отправь Силибистро, — велел он Хуху. — А завтра поезжай в Кутаиси и распродай все, что у нас осталось: землю, мебель, все... Что? Как быть со старухой Волковой? Вот уж не моя забота! Не могу же я до смерти на горбу ее таскать! Дай сто рублей и хватит с нее... Всем скажешь, что переезжаем в Варшаву... А для начала купи коньяк, мартель, шампанское, марсалу и херес. Еще сигареты "Виктория"... Не перепутай ничего, запиши! Да фруктов принеси, ананасов... Что? Человек жизнь прожил и не знает, что такое херес и ананас!.. Что ты сказала, Нотио? За десять дней поставишь меня на ноги? Будет и тебе магарыч!.. А теперь дайте немножко отдохнуть... Устал я сегодня... Посплю...
Через две недели инспектор Михаил Джавахишвили приметил на тбилисском вокзале стройного, элегантного молодого красавца.
— Здравствуйте, батоно Квачи!
— Здравствуйте, глубокоуважаемый батоно Михаил! Как поживаете? Как здоровье вашей досточтимой супруги?
И Квачи крепко пожал инспектору руку той самой рукой, которая две недели назад казалось высохшей и бессильной.
— Спасибо. А как вы?
— Не так хорошо, как хотелось бы мне, но и не так плохо, как желал бы Хопштейн... Ничего, я еще встречусь когда-нибудь с этим бестией!.. Мое почтение!
— Счастливого пути! — ответил инспектор и долго с улыбкой смотрел вслед Квачи, важно, с небрежным достоинством ступавшему по перрону тбилисского вокзала.
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
Сказ об освоении банковского дела
Пока Хуху Чичия продавал в Кутаиси земельный участок и оставшееся барахлишко, Квачи Квачантирадзе не бездельничал. Прихрамывая, с подвязанной рукой, он таскался по клубам и ресторанам. Завел разнообразные знакомства, по обыкновению принюхиваясь и прицениваясь, прикидывая возможности своих новых знакомых. При этом случилась однажды маленькая неприятность: старейшина клуба пригласил его к себе и хлестко отчитал. Однако Квачи не смутился и даже не покраснел. В те дни он уже наладился назад, в Россию, и его не волновало, что скажут о нем три десятка человек в городе, где его почти никто не знал.
За карточным столом Квачи познакомился с неким Назимовым — чиновником Азовского банка, игроком, мотом и пьяницей. Ко времени их знакомства карты разорили Назимова дотла. Несколько раз ему удалось сыграть в долг, но затем партнеры спросили наличные и не сдали ему карту.
Назимов огляделся, обратился к Квачи.
— Князь, одолжите до завтра десять рублей.
— Я не одалживаю денег незнакомым, — холодно отрезал Квачи.
— Если это единственная причина, то позвольте представиться: служащий Азовского банка Назимов, — он протянул Квачи руку и тот волей-неволей пожал ее. — Препятствие преодолено. Надеюсь, теперь я вправе рассчитывать на десять рублей?
Квачи так понравилась выходка Назимова, что он охотно дал деньги, сопроводив дружелюбной улыбкой. В то же мгновение некая идея молнией пробежала в его мозгу... За первой улыбкой последовала вторая, за десяткой — десятка: в ту ночь новая дружба была крещена вином и увенчана красотками. Два сердца, две родственные души нашли друг друга.
Квачи несколько раз пригласил Назимова, одолжил ему денег — словом, приручил совершенно. Они успели хорошенько пошушукаться, после чего Квачи заторопился с отъездом. Пупи глазами спросила о причине спешки; Квачи понял немой вопрос и ответил:
— Странный город этот Тбилиси! Здесь нет возможностей для настоящего дела. Кроме того, он нашенский город — слишком много своих. А я затеряюсь подальше, откуда злые языки не донесут сюда сплетен... Кто знает, что ждет меня впереди, может статься, это пристанище еще послужит мне...
Его поняли. Быстренько собрались и снялись с места.
Направились в сторону Ростова.
На станции Беслан их встретил одетый по-европейски, гладко выбритый Силибистро, преображенный в Ованеса Шабурянца. Едва успели обняться и порасспросить друг друга о прошедшем.
Силибистро с семейством свернул в сторону Кавказа, а Квачи и Бесо Шикия взяли курс на Петербург.
На следующее утро они встретились в Ростове с Назимовым, заблаговременно взявшим отпуск. Бегло посовещались, выпили кофе я пошли в банк.
В какой-то момент Квачи вдруг заробел, но тут же собрался с духом, придал лицу решительное выражение и без церемоний распахнул дверь директорского кабинета.
— Мое почтение! Князь Орбелиани, — с этими словами он положил на стол перед директором соответствующий паспорт и банковский билет.
В билете было написано:
"Азово-Донской банк... Ростовское отделение.
Просим выдать князю Николаю Павловичу Орбелиани 37 435 (тридцать семь тысяч четыреста тридцать пять) рублей в счет тбилисского отделения вашего банка.
Директор X
Бухгалтер У
Кассир Z".
Директор вызвал служащего, передал ему билет и приказал:
— Найдите авизо, — затем обернулся к Квачи. — Вы впервые в Ростове? Кого изволите знать из нашего общества?
— В ваших краях я не то в третий, не то в четвертый раз. И все проездом. Гостил дня по три у моих друзей — у сына сенатора Денисова, у графа Нордбека, барона Тизенгаузена. Мы близки с Пажеского корпуса. В этот раз я от Нордбека. Его именье называется Калиновка, если не путаю. Отсюда недалеко, верст двадцать... Не исключено, что недели через две стану зятем этого почтеннейшего семейства...
Служащий вернулся и положил бумаги на стол. Директор написал на них: "Выплатить", вернул Квачи паспорт и спросил о Пажеском корпусе. Квачи ловко перевел разговор на Одессу и проявил изрядную осведомленность. Беседа оживилась, затянулась чуть ли не на полчаса.
Наконец Квачи встал:
— Рад знакомству. Приглашаю на помолвку... Уведомлю вас письмом... непременно... До свидания!
Пока Квачи "проворачивал дельце" с директором, Назимова буквально начало трясти. Он сперва отошел подальше от Бесо Шикия, предварительно прошипев ему в ухо:
— Если что-нибудь случится, я вас не знаю...
Потом не выдержал и пошел к выходу:
— Жду на улице... Помните, мы не знакомы...
Квачи сложил деньги в бумажник, убрал в нагрудный карман и огляделся. Назимова нигде не было.
— Где эта пьянь? — спросил он Бесо.
— Сломался. Говорит: если сорвется — я вас не знаю...
Квачи, хмуря брови, пошел к дверям. Взявшись за бронзовую ручку, он вдруг остановился — его осенило. Живо обернулся к Бесо, дал ему какие-то указания.
Бесо выскочил на улицу. Назимов стоял у входа.
— Скорее! Спасайтесь! — зловещим шепотом бросил ему Бесо, а сам наклонил голову и скорым шагом пошел по тротуару.
Помертвевший Назимов трусцой припустил за ним.
— Что?.. В чем дело? Что случилось?! Узнали?!
Оба свернули в узкий проулок.
— Едва спаслись... Дело совсем плохо, — скороговоркой тараторил Бесо. — Авизо получено, но директор засомневался, денег не дает... Я, говорит, вас не знаю, в шифре какая-то путаница, придется послать депешу в Тбилиси... Они с бухгалтером о чем-то совещались в соседней комнате, говорили по телефону... "Князь" сказал, что мы зайдем завтра и ушел... По-моему, все пропало. Если мы на время не исчезнем — всем крышка. Но запомните, что и я вас не знаю!
Назимова затрясло, как в лихорадке, стуча зубами, он бормотал:
— Бедная моя семья... мои дети... Ведь у меня жена и дети... И нету даже денег на дорогу...
— Деньги на дорогу я дам. Но вы должны сейчас же исчезнуть. Вот сто рублей — придется обойтись...
Перепуганный Назимов, несолоно хлебавши, уехал в Ставрополь. А сияющие Квачи и Бесо в вагоне первого класса продолжили путь на север.
— Если Назимова поймают, станут искать меня в Киеве. Славно я запутал следы, ничего не скажешь,— похвалялся Квачи перед своим преданным другом.
Сказ о переселении в Петербург
Прошло больше года с тех пор, как Квачи и Бесо поселились в Петербурге.
Квачи вызвал из Одессы Джалила, вслед за которым постепенно перебрались Хавлабрян, Чхубишвили и остальные. Возродилась одесская семья. Молодые люди редко заглядывали в храмы науки, зато их частенько заносило туда, где были гулящие женщины и сомнительные развлечения.
Квачи рос на глазах, день ото дня созревал, расцветал, распускался, ибо здесь неизмеримо больше было поле деятельности — работы, наблюдений, подражаний. Он нашел поприще, где мог расправить крылья и развернуться!
Жили в одной квартире с Бесо и Джалилом; остальные расселились неподалеку. И работу поделили. Теперь Квачи не разменивал свой творческий дар на мелочи. Когда случалось затеять крупное дело, он привлекал друзей и, "провернув", делился добычей; в других же случаях, если дружина гнала мелкого зверя, участие Квачи ограничивалось советами.
Долгая совместная работа обучила и натренировала всех. Закон естественного отбора выявил в каждом его природный дар — оставалось только усовершенствовать.
Бесо Шикия по-прежнему или помалкивал, или говорил после всех, но иной раз несколько его негромких слов развязывали сложный узел; нити любого дела сходились к нему.
Чипи Чипунтирадзе все время шутил и острил, состязаясь по части баек с Седраком. В слежке ему не было равных; но точно так же никто не мог соперничать с ним в устройстве скандалов и нечистых историй. Отличала Чипи еще одна черта: при малейшей опасности, даже мнимой, он мог сорваться и завопить: "Пропали!.. Все погибло!.. Спасайся!.." Частенько преждевременной тревогой Чипи рвал отлично заготовленную сеть, частенько спугивал подобравшихся к крючку тучных сомов, частенько влетало ему от Квачи, но избавиться от страхов он так и не смог. Со временем, раскусив дружка, Квачи удалил его от рискованной работы, поручая разведку и слежку.
Седрак в начале очередной "операции" осторожничал, при разработке плана и дележе добычи всегда был на месте, во время же самой работы либо заболевал, либо отговаривался неотложным делом; в крайнем случае опаздывал и затем отшучивался:
— Вах! Нашли тоже молодца! Если там нужен боксер-вышибала, Габо не хуже меня бокс знает. Если б дошло до кинжалов, то и тут вы сто очков мне дадите. Я — казначей...
Лади Чикинджиладзе по-прежнему постоянно жевал что-нибудь и все-таки жаловался на голод. В "деле" никогда не забегал вперед, трусил в хвосте за событиями, однако, если обстоятельства выталкивали его вперед, не отступал, за другими не прятался и честно делал свою часть работы.
Габо Чхубишвили слегка пообтесался, но по-прежнему напоминал твердолобого упрямого буйвола; своей грубой прямотой и нахрапом он частенько вызывал в клане смуту; был ворчлив, занудлив, но преданно тащил ярмо общего дела и, как ребенок, подчинялся Квачи.
Джалил никогда ни о чем не просил, всегда был покорен судьбе, заглядывал Квачи в глаза и улыбался:
— Дай тебе Аллах удачи и мира, книаз-джан! Силино бедовый ты мужчина, силино умны!
Чем щедрей удача одаривала Квачи, тем больше он от нее требовал. В поисках прекраснейшей возлюбленной — удачи ни перед чем не отступал; если дверь оказывалась заперта, ломился в окно, если и окно не поддавалось, проникал через дымоход и вылезал из камина.
Однажды именно так проник он в почтеннейший дом и оказался лицом к лицу с приятельницей хозяйки дома — пожилой дамой.
Квачи Квачантирадзе — статный курчавый, черноглазый и речистый красавец, уже изучил и усвоил повадки людей из общества. Отважная решимость, смелость и опыт сделали свое... открыли ему врата эдема, те самые, возле которых он долго колупался, подбирая ключи и тычась вслепую.
Сказ о начале нового "дела"
В Петербурге, на Васильевском острове у Квачи семикомнатный бельэтаж, обставленный роскошно и со вкусом. Его столовую темного дуба украшают "натюрморты" старых голландцев и фламандцев, коллекция старинных декоративных тарелок, севрский фарфор и венецианский хрусталь.
Большой зал сверкает и лучится. Четыре зеркала достигают потолка. У стен выстроились в ряд стулья с золоченой резьбой. В углу концертный рояль. На окнах и дверях расшитые шелком атласные занавеси и портьеры. Атласам и шелком обиты и стены. На них развешены картины Серова, Левитана, Маковского, Шишкина, а также несколько "ню" из парижского "Салона".
Кабинет и малые гостиные отделаны частью на европейский лад, частью на персидский. Текинские и хорасанские ковры, французские гобелены, бургундский бархат, редчайшее индийское шитье золотом, коллекция старинного оружия и драгоценные безделушки без счета.
В дальних и тихих помещениях книгохранилище и бильярдная.
Иногда по комнатам пробегает лакей, черно-белый, как сорока. У входа замер швейцар, пестрый, словно попугай, со строгим, грозным лицом.
В кабинете сидит князь Наполеон Аполлонович Квачантирадзе в расшитом бухарском халате; покуривая гаванскую сигару, просматривает газеты. У его ног на тигровой шкуре грозный английский дог и огромный светло-каштановый сенбернар.
Пушистая ангорская кошка ловит муху, попавшую между оконными рамами и играет с солнечными зайчиками.
На письменном столе скрючилась наряженная во фрак и цилиндр обезьянка, она мажет себе мордочку чернилами и гримасничает.
В апартаментах царят тишина и покой.
Личный секретарь Квачи — преданный Бесо Шикия входит неслышно.
—A-а, Бесо, это ты? — лениво потянулся Квачи. Какие "новости? Письма? Опять попрошайничают...
— Княгиня Голицына устраивает благотворительный бал-маскарад в пользу своей богадельни и просит вас быть распорядителем танцев.
— Ладно, положи на стол... Если не пойду, поблагодаришь и пошлешь пятьсот рублей.
— Принц Кобург-Хоттель приглашает на ужин.
— Ах, надоел... Поблагодари и напиши, что занят.
— Князь Волконский продает арабского скакуна и...
— Достаточно... Таких арабских скакунов у меня уже десять.
— Завтра в яхт-клубе торжественный ужин в честь османского принца Мухтара Азиза.
— Хорошо. Напомни завтра.
— Билет в ложу императорского театра. Танцует Смирнова.
— Сходи сам... И отнеси букет.
— Еще одно письмо. Таня Прозорова пишет, что сегодня вечером в девять часов у нее будет "он".
— Дай сюда! — И он выхватил розовое письмо на шелковой бумаге из рук Бесо. Прочитал, улыбнулся радостно.
— Наконец-то! Наконец!.. Уже год жду этой минуты... Знаешь, Бесо, о ком речь в этом письме? Не знаешь? Тогда я скажу. Хотя погоди... Лучше потом...— Квачи взволнованно ходил по кабинету. Кровь бурно бежала по жилам, и сердце не умещалось в груди: — Прекрасно!.. Настают новые времена!.. Фортуна постучалась в твою дверь и, если ты мужчина, не упускай ее! — бормотал Квачи, распаленный огнем идей и надежд. Затем обернулся к Бесо: — Позвони, чтобы подали автомобиль Бенца... Погоди! Сегодняшней погоде больше подходит мерседес или "Берлье".
— Погода прекрасная. Лучше всего ландо.
— Будь по-твоему — ландо. Вороных не запрягать: они в прошлый раз чуть не понесли. И пришли мне камердинера!
Затем взялся за телефон:
— Алло! Елена, ты?.. Да, да, это я, Квачи... С утренним поцелуем припадаю к твоим божественным рукам... Прошлой ночью? Да, выиграл что-то тысяч двадцать... Ах нет, что ты, что ты! Это тебе наврали, хотят нас поссорить, не верь... Нет, ту особу проводил не я, а князь Витгенштейн... Я нигде больше не был, отправился прямехонько домой... Ну ладно, довольно об этом, Елена. У меня серьезное дело. Тебе приглянулось жемчужное колье, так вот — если будешь паинькой, завтра же получишь его... Что? Услышит кто-нибудь? Так и подсадят на телефонной станции в Петербурге грузинку, чтобы наш с тобой разговор подслушала! Ладно, ладно, все понял!.. Значит, жди меня дома, сейчас же выезжаю,— и он обратился к камердинеру: — Ну, мой дорогой Джалил, одень меня!
Пока Джалил одевал его, Квачи нетерпеливо переминался с ноги на ногу, как необъезженный жеребец, и говорил:
— Хороший день!.. Прекрасный день!.. Молись, Джалил, чтобы моя затея кончилась удачей... Повидаю старца... посмотрим, устоит ли он против меня!.. Против моей Елены... Не хочу этот галстук... И этот тоже... Дай вон тот!
Джалил воздел руки к небу:
— Аллах иль Аллах! Дай бог удача моего книазя!
Дворецкий доложил:
— Ландо подано!..
Пара белых рысаков английской породы, запряженных по-английски, легко катят изящное сверкающее ландо. Радом с кучером расправил плечи наряженный в черкеску Джалил.
Прокатившись по Морской, выехали на Невский.
Люди провожали взглядами сверкающее ландо, белых скакунов и молодого красавца, раскланивающегося направо и налево, посылающего во все стороны мужественную, открытую улыбку.
На тротуарах отовсюду слышится:
— Как! Вы не знаете? Князь Квачантирадзе, Наполеон Аполлонович! Прекрасное имя!.. Владелец несметных богатств: нефть, марганец, медь, имение в пятьдесят тысяч десятин...
В другой группе кто-то утверждает:
— У него такой замок в Колхиде, что из Америки едут полюбоваться!
Еще один знаток убеждает:
— Он царского рода. Чистейших кровей, как китайский богдыхан.
— Три дня назад состоялось собрание учредителей акционерного общества "Англорос". Вообразите, Квачантирадзе явился туда с контрольным пакетом и прибрал к рукам всю компанию. То же самое он проделал с "Саламандрой" и "Космосом"! Великий финансист!
— Я слышал, в Петербурге не осталось ни одной красавицы, чтобы он... Помните герцогиню Каталонскую? На всей земле не сыскать женщины краше и достойнее. Прошлой зимой она приехала в Петербург. И что же? Не продержалась и трех дней. Поверьте, мне известно доподлинно. Узнал муж... Что? Дуэль? Кто решится на дуэль с Квачантирадзе — он попадает в летящую муху...
На эти слухи и сплетни, на раздувание имени Квачи давно работают его друзья и наемные агенты.
Ландо остановилось на Суворовском проспекте и еще через пять минут Квачи целовал руки молодой вдове, красавице грузинке, подлинной царице лицом и статью.
— Ну будет, будет, сумасшедший!.. Лучше расскажи, куда ты делся минувшей ночью? Изменил мне, негодник, признайся...
— Клянусь тебе, Елена, что я...
— Не клянись, все равно не верю. Что за большое дело ты затеял?.. Что? Отныне я должна стать твоей кузиной? Ах, шалунишка, зачем придумывать родственную близость? Разве мы можем быть ближе? Вот оно что! Понятно: значит, я должна представляться твоей родственницей. А потом?.. Что? Что ты сказал?! Боже упаси! Этого я себе не позволю! Мне опуститься до такого грязного мужика!..
Квачи коротко растолковал Елене свой план и нарисовал картину блестящего будущего.
Елена смягчилась.
— Высшее общество — это прекрасно, но... разве мне не довольно тебя... Что? Лучше, чем ты? Чем же? Как, как?! Замолчи сейчас же, негодник! Ха-ха-ха!.. Неужели? Да, верно, это враки, не может быть! Ох, ха-ха!.. Не пристало мне водиться с этаким, но... коли ты затеял грандиозное дело, так и быть... Попробуем... Нынче же?! В случае удачи, купи мне тот маленький дом, что так мне нравится... А теперь я вся внимание...
Сказ о знакомстве со святым старцем и прочими господами
На набережной Невы стоял скромный неказистый дом. В этом доме жила немолодая вдова, весьма влиятельная придворная статс-дама и кавалер многих орденов Анастасия Прозорова.
Квачи был настолько свой в этом доме, что называл статс-даму Таней и обходился с ней по-родственному; что же до статс-дамы, то она звала Квачи "мой Аполлончик" и была ему подлинным ангелом- хранителем. Не сосчитать, сколько раз проводила она Квачико по хрупкому мосту над пропастью, сколько раз вытаскивала из темных и зловонных ям, сколько потратила на него сил и средств, сколько раз изгоняла и возвращала вновь!
Но не меньше яду изрыгали по поводу столь редкостной дружбы злые языки и недоброжелатели. Поговаривали, будто бы два раза в неделю Квачи прямо-таки обязан являться к своей "сестре"; будто бы вместе со сладостями и цветами он присылает ей десятки счетов, будто бы Тане надоело оплачивать эти счета, и она выделила на "родство душ" ежемесячную сумму...
Знавшие статс-даму, разумеется, не слушали злопыхателей и не верили сплетням. В их представлении Прозорова была женщина настолько кроткая и религиозная, настолько богобоязненная и скромная, что в ее немолодом, поджаром теле, равно как и в душе, озаренной благодатью божьей, не могло найтись места для порока, тем паче, для греха прелюбодеяния.
Этот дом, украшенный иконами и пропахший ладаном, посещали исключительно согбенные сенаторы, беззубые гофмейстеры и гофмаршалы, шестидесятилетние фрейлины и статс-дамы, а также епископы и архиепископы, столь престарелые и немощные, что без посторонней помощи им не удавалось даже одолеть невысоких лестниц. Среди этих старцев один только "Аполлончик" был молод, но... До каких пор нам идти на поводу у злобной сплетни? Ни благочестивая особа, ни галантный Квачико не нуждаются в нашем заступничестве. И все! И кончим на этом! Если в мире существует справедливость, ни одна крупица грязи не пристанет к этой обители.
Однако...
В тот день Квачи с кузиной Еленой в половине десятого подкатили в закрытом ландо к затемненному дому вдовы Прозоровой.
Хозяйка познакомила их с гостями:
— Его преосвященство духовник государя и ректор духовной академии... Его преподобие старец царицынского монастыря Илиодор... Епископ Саратовский Гермоген... Вдова генерала Лохтина... Обер-прокурор Святейшего Синода господин Лукьянов... Их помощник господин Саблер... Военный министр генерал Сухомлинов... Статс-дама госпожа Куракина... Баронесса Ноден... Министр внутренних дел господин Макаров...
Квачи и Елена благоговейно склонились перед духовными лицами и приложились к руке; остальным почтительно поклонились.
Среди гостей одни были министрами в прошлом, другие — в настоящем, третьи — стремились стать таковыми в будущем. В религиозном салоне вдовы епископ домогался архиепископства, архиепископ — митрополитства, генерал — чинов и званий, провинциал стремился в столицу, купец гнался за кредитами, банкир — за концессиями, дамы хлопотали за мужей и любовников; а все вместе рвались к престолу, тщась хоть на ступеньку приблизиться к нему. В сердцах этих людей шла невидимая и жестокая битва, лица же выражали улыбчивое благочестие, христианское долготерпение и ангельскую кротость.
"Богородица" — вдова Лохтина продолжила прерванную беседу.
Квачи с удивлением взирал и слушал странные речи: незадолго до того Танечка кое-что поведала ему об этой особе.
Лохтина была пожилая дама, чрезвычайно гордая, образованная и хорошей фамилии. Несколько лет назад она стала первым апостолом "святого Григория", его верной и послушной рабой, отреклась от всего — от дома, от имущества, самолюбия, женской чести — и бескорыстно последовала за новым мессией. Эта больная женщина стала ближайшей сподвижницей святого Григория, его прислужницей и пропагандисткой. В конце концов вдова проложила старцу дорогу в несчастную семью невезучего государя.
Впоследствии она уступила свое место при дворе более молодой и привлекательной Вырубовой, но все-таки не отреклась ни от двора, ни от сподвижничества, ни от сладостного рабства. Она по-прежнему таскалась по всей России за "святым старцем" и записывала в дневник каждый его шаг, каждое слово.
Вот и в эту минуту все взирали на нее.
"Богородица" была босиком, в странном желтовато-белом балахоне, расшитом пестрыми лоскутами; голову ее украшал необычный убор с лентой и надписью золотыми буквами: "Во мне всякая сила. Аллилуйя".
— Позавчера я в третий раз лицезрела нашего Спасителя,— голос ее взволнованно дрожал, а глаза возбужденно сверкали.— Вам ведомо, братья и сестрии, что позавчера ночью он еще был на пути из Москвы, но дух его опередил его и явился мне. Наш святой был с ног до головы в белом, над головой сиял нимб, в одной руке он держал крест, в другой же — огненный меч...
— Господи, помилуй! — прошептал Саблер и перекрестился.
Остальные последовали его примеру.
— Явился он мне и рек: "Покайтесь в грехах, православные! Близится день Страшного Суда. Дрожите и трепещите, неверующие, евреи и мутящие душу народа русского!" Я пала ниц у его святейших ног. Он же возложил руку на главу мою и отпустил мне прегрешения мои. Когда же я очнулась, наш Спаситель возносился в небо... На следующий день святой старец приехал из Москвы, я рассказала ему все. "Сестра моя,— ответил он.— Истинно в то время душою своей я был с тобой".
Опять все перекрестились и зашевелили увядшими губами:
— Непостижимы, Господи, дела Твои!
— Боже, прости нам прегрешения наши!
Лохтина встала, возвела очи горе и стала вещать:
— Истинно говорю вам: он есть святой избавитель наш, присланный свыше для спасения земли нашей, святой Руси, погрязшей во грехах и в мерзости, для очищения и отпущения грехов, для наказания грешников и покарания неверующих и утверждения жизни блаженной и благодати на веки вечные.— Она обернулась к царицынскому монаху — старцу Илиодору и возопила: — Он есть сын Его, безгрешный и претерпевший! Я же недостойная посланница его, апостол и богородица Мария. Дрожите и трепещите, и покайтесь в грехах ваших, православные!
Старец Илиодор вздрогнул и насупился, остальные же опять зашептали и склонили головы пред "богородицей".
— Поистине сбылось предсказание Достоевского,— обратился к ней Саблер со слезами на глазах, — который говорил, что Россию спасет от великой смуты и вернет на путь веры не монарх и не герой, а какой-нибудь блаженный юродивый мужичок, выбранный Всевышним из простого люда и явленный в годину испытаний.
— Страна, очищенная таким мужичком, каленым железом выжжет неверие во всем мире, излечит его от бесовства и сатанинских идей,— добавил генерал Сухомлин.
— Два Рима пали, третий, Русь, стоит, а четвертому не быти! — припомнил средневековое витийство Лукьянов.
— Третий Рим вечен! Разрушить его невозможно! Много раз пытались, но тщетно. Не бойтесь, православные, с нами Бог! — возгласил хитрый старый лис Саблер.
Квачи воспользовался минутой.
— Его сиятельство изволили высказать совершенно справедливые слова. Не верьте в падение третьего Рима и не бойтесь. Он бессмертен! На Кавказе тоже подняли голову неверные, но...
— Вы кавказец? — спросил Макаров.
— Да, я оттуда родом. Там тоже осквернено и поругано святое имя нашей святой Руси. То, что Россия строила сто лет, глупый и немощный Воронцов-Дашков разрушил за какие-нибудь два года. Пора избавиться от этого тайного масона. Верно у нас говорят: на Кавказе два Воронцовых — один всегда на ногах, другой всегда в постели. Но тот, второй, изо дня в день мешает русским делам на Кавказе — лучше бы уж просто болел...
Господа заулыбались. А Квачи продолжал:
— Слава Богу, кроме этого немощного тайного масона, у нашего обожаемого государя есть еще на Кавказе немало преданных слуг: Алиханов, Толмачев, Мартынов, Грязнов и тысячи других. Общими усилиями мы снесли голову гидре революции...
Таня что-то шепнула на ухо своим соседям. Оба на минуту оживились и изумленно воскликнули:
— Не может быть! — затем повернулись к Квачи и попросили: — Молодой человек, расскажите, как вы были ранены...
— Ах, право, это не заслуживает вашего внимания... Ничего особенного... Но если вашему превосходительству интересно... Поскольку я не давал роздыха жидам и революционерам и буквально держал их мертвой хваткой, они решили разделаться со мной — оценили мою голову в десять тысяч. Однажды им удалось-таки бросить бомбу. Промахнулись. Бог миловал! Погнался — троих убил, двоих ранил и еще двоих поймал. Другая группа обстреляла меня из ружей, но на их беду я оказался гораздо метче. Тогда решили отравить и подкупили слугу. И тут не вышло... Не буду долго занимать ваше внимание, скажу одно — мы без пощады разделались с неверными. Правда, в результате я тоже ранен в ногу, но, о-о, как они поплатились за мою рану!..
Танечка чуть было не подтвердила наличие шрама на бедре у Квачи, который на самом деле был следом зубов самтредской дворняги, но вовремя спохватилась и прикусила язык.
Квачи говорил еще долго, щекоча нервы своим слушателям и радуя старческие сердца. Вдова Лохтина записала фамилию Квачи в книжечку, остальные же просто запомнили ее.
С улицы послышался шум подъехавшего автомобиля.
— Пожаловал! Пожаловал святой и Спаситель! — с благоговением возопила "богородица" и вскочила на нрги.
Встали и остальные.
Хозяйка дома и вдова Лохтина бегом ринулись вниз по лестнице.
Минуты через две в комнату стремительно вошел Григорий Распутин.
Квачи взглянул на влиятельнейшего человека своего времени и вспомнил его характеристики, прочитанные в тот день в двух разных газетах.
"Темный, грубый, бесцеремонный и наглый. Грязный душой и телом, порочный и блудливый сибирский мужик..."
"Святой и безгрешный старец... Ниспосланный с небес ясновидящий пророк. Истинный патриарх, самовластный и проницательный".
Все встали, покорно склонив головы, спрятав лица под масками кротости и благочестия, точно дети пред строгим отцом.
Распутин на минуту остановился в дверях.
Среднего роста, плотный, налитой; черные волосы, длинные и жесткие, были намаслены и небрежно расчесаны надвое. Губы полные, жадные и лиловато-темные. Лоб высокий, нос плоский; поредевшая борода веником и усы казались приклеенными. Под губами — гладко выбрито. Кожа — смуглая, несвежая и сальная. Руки длинные. Пальцы корявые, ногти грязные, с черными ободками. Глаза странные и необычные: глубокие, беспокойные, исполненные какой-то таинственной силы, бесхитростно-наивные и в то же время, холодные, впивающиеся намертво.
На нем была красная атласная рубаха, сшитая "его мамочкой" императрицей и расшитая синим шелком. Рубаху перехватывал сплетенный из шелковых нитей пояс с кистями. Широкие бархатные штаны заправлены в лаковые сапоги гармошкой.
Святой словно бы усмехнулся:
— Мир вам и благословение Божие! — и вприпрыжку, выламываясь и гримасничая, обошел всех, ощеряясь и, как Петрушка, размахивая руками. Он говорил на странном и непонятном русском, то и дело к месту и не к месту вставляя церковные слова. Никого не пропустил: всех прижал к груди и расцеловал, громко, со смаком. Кого поцеловал один раз, кого — два, а Елену сграбастал, как медведь, так, что та выгнулась, чуть не задушил в объятиях, зацеловал чуть не до крови и еле выпустил из рук.
К его руке приложились почтительно и благоговейно.
Гришка благословил всех и каждого одарил несколькими словами.
Сухомлинову сказал:
— Навострен у тебя меч Господень?
Архиепископу Гермогену бросил:
— С нами Бог!
Царицынскому старику Илиодору заметил:
— Не одолеть нас жидам, сами сгинут!
Макарову холодно кинул:
— Пора кончать.
Елену обнадежил:
— Ищи исцеления во мне, сестра моя, и в тебе будет благоволение мое!
Квачи хмыкнул, довольный.
Наконец пришел и его черед.
— Ищи и обрящешь! — ободрил его святой.
От обер-прокурора Синода он отвернулся.
Помощник обер-прокурора Саблер рухнул ему в ноги, плача и лепеча:
— Благословения, святой отец! Благословения и благоволения жажду!
Босая пророчица, апостол и "богородица" Лохтина вместе с Саблером пала ниц, обняла святого за колено и поцеловала носки его сапог. Распутин поднял обоих, обоим отер поцелуями слезы, обоих обнадежил, всплакнул вместе с ними и прослезил других.
При виде этого по гостиной пополз шепоток:
— Лукьянова отстранят, обер-прокурором Синода назначат Саблера...
Затем все расселись и завели душеспасительную беседу.
По одну сторону от себя святой усадил своего апостола, а по другую — сияющую царственной красотой Елену; ей он сперва положил на колени, затем постепенно добрался до бедра.
Квачи обратил внимание на эту руку, усмехнулся в усы и подумал: "Клюнул! Началось!"
Лохтина обняла учителя за талию и прислонилась затуманенной головой к его плечу. Елена поначалу смущалась: сидела, потупясь, время от времени вскидывала черные миндалины своих глаз, каждый раз видела голубые фасолинки глаз святого и опять кокетливо отводила взор в сторону, пряча его за сетью ресниц.
Под конец и она склонила свою божественную голову на грудь учителя, закрыла глаза и затихла.
Все благоговейно взирали на эту живую картину и целомудренно улыбались, вспоминая сцену из "Священного писания" — Спаситель, Мария и Марфа.
"Вообще-то Елена больше похожа на Марию Магдалину..." — хмыкнул Квачи.
Вдруг святой старец ткнул в него палец и:
— Ты кто? — спросил.
— Князь Квачантирадзе, святой отец!
— Выходит, кавказец... Не люблю... Дикий народ... Чуть что — за кинжалы хватаются... Басурманы.
Квачи мягко пояснил:
— Я, святой отец, грузин. А грузины — православные.
Гришка удивился.
— Нешто христяне? Как тебя звать?
— Наполеон Аполлонович.
— Наполеон? Аполон? — опять удивился Гришка.
Его апостол, вдова Лохтина, объяснила оба имени.
— Значит, оба язычники, бесы! С нами крестная сила! — воскликнул Гришка и перекрестил всех.
Хозяйка дома шепнула ему на ухо:
— Молодой человек кузен этой дамы — Елены. Если помнишь, мы несколько раз говорили о нем.
Гришка сразу оттаял, подобрел.
— А-а-а-а, Аполончик? Так это ты дрался на Капказе за госусударя-батюшку, и святую Русь? Я тебя знаю, хорошо знаю! Ты был еще ранен, верно? Мне ндравится твое имя. Подь ко мне! Хатишь вина? — он еще раз расцеловал Квачи и его кузину.
Квачи от вина воздержался, сказал, что не пьет.
Разговор зашел о судьбах России, евреях, революции, третьем Риме и его всемирном господстве. Квачи воспользовался темой разговора и продемонстрировал живость своего ума, преданность церкви и престолу.
— Столыпин и Щегловитов — вот две могучие опоры святой Руси... Крамола еще не изжита до конца, ее корни не выкорчеваны... Гидра смуты и революции жива, у нее бьется сердце! Долг каждого сына отечества — очистить от скверны нашу прекрасную родину и святую церковь!
Квачи долго говорил об этом предмете; он плеснул масла в затухавшее пламя и перепугал успокоившихся было господ.
Вдова Лохтина подхватила его речи, снова вспыхнула, воспламенилась и с воплем рухнула в ноги святому:
— Гибнем, святой отец! Спаси и помоги, святой отец! Спаси!!!
Что-то забормотал и залепетал Саблер. И все прочие вслед за ним заволновались, повскакали с мест. И пошли опять чмоканье, жаркие объятия, слезы и поцелуи...
В тот вечер решилась судьба нескольких министров, сенаторов, и архиепископов. Одни опустились вниз по житейской лестнице, другие вползли на ступеньку выше.
Гости постепенно разъехались.
Святой отец увел Елену в комнату направо, хозяйка потащила Квачи в комнату налево.
Через час опять собрались вместе — на этот раз все были довольны друг другом.
Раскрасневшаяся Елена так и пылала; волосы ее растрепались, глаза маслянисто поблескивали.
Хозяйка дома и святой пошептались.
— Подь сюда! — позвал Гришка Квачи. — Ты мне ндравишься. Хатишь дружбу? Акромя таго, будиш мине охранять, патаму как жиды и люцинеры больно зло супротив мине имеют. Хатишь? Мотри мене харашо! Таня, подай икону, клятву будим давать.
Хочет Квачи дружить с Распутиным? Что за вопрос! Целый год он только об этом и мечтал, целый год прокладывал дорогу к старцу, искал путей-подступов к нему, ибо прекрасно сознавал, что именно он был подлинным царем и патриархом России и держал в своих руках всю власть над этой необъятной страной.
Принесли икону и Евангелие, поклялись друг другу в вечной дружбе и братстве.
Затем Гришка вспомнил:
— Жиды и люцинеры внесли в Государственную думу запрос обо мне. Я им покажу запрос! — он вскочил, взорвался, взъярился. Глаза его метали искры, горели огнем. Он то пищал бабьим голосом, то топал ногами и орал с пеной у рта:— А, стервы! А, окаянные! А, подлые!
Потребовал перо и бумагу, сел и с полчаса потел, кряхтел и стонал — писал телеграмму в Крым, государю и государыне. Наконец дописал.
"Ливадия, царям.
Миленький папа и мама! Вот бес-то силу берет окаянный. А Дума ему служит: там много люционеров и жидов. А им что? Скорей бы Божьего помазанника долой. А Гучков гаспадин их прихвостень, клевещет, смуту делает... Запросы, Папа! Дума твоя, што хошь, то и делай. Какой там запрос о Григории. Это шалость бесовская, прикажи. Да! Не каких запросов не надо. Да! Григорий! Да!"
Свои каракули, похожие на куриные лапки, передал Квачи:
— Телеграмму отправишь нынче же! А теперь айда по домам! Хозяюшка! Красно солнышко! Пасибо тибе! Дай Бог по-хорошему,— он расцеловал хозяйку и обернулся к Елене: — Леночка, сестрица! Подь ко мне домой. Я тебе совет добрый дам...
Он чуть ли не на руках снес по лестнице доставшийся от Квачи подарок: Елена крепко обняла святого за шею и спрятала утомленное, полуобморочное лицо в его длинной бороде.
Все трое сели в автомобиль.
— Так не гоже, сестрица! Подь сюда! Садись сюды! — и он усадил Елену на колени, поскольку в машине было "тесновато".
Когда подъехали к дому старца, святой обернулся к Квачи:
— Аполончик, обожди здесь. А ты, Леночка, проводи меня, коли хочешь совета от старца! Завтра приходите оба, поговорим...
Пока святой наверху давал Елене советы, Квачи ждал на улице. Ждал не меньше часа. Наконец она вышла.
Квачи обиженно дулся. Елена улыбалась.
— Что за старец такой этот Гришка — ни одного седого волоса в бороде, — проворчал Квачи.
Елена промолчала.
Так, не проронив больше ни слова, доехали до дома.
Квачи провел Елену в комнату, сел.
— Нет, это уж слишком! — буркнул.
Елена по-прежнему улыбалась.
— И хорошо он тебя проверил?.. Ну и что? Обнаружил болезнь? — с ревнивой злостью процедил сквозь зубы.
— Сказал: не замочив ног, рыбу не поймаешь, — отрезала Елена, снимая платье, потягиваясь и по-прежнему лукаво улыбаясь.
— Все-таки как же он так быстро и осмотрел, и совет дал?
— Во всяком случае он лучше других докторов... — едко куснула Елена.
— Лучше меня?
— Тебя?.. Ха-ха-ха! Ты, Квачико, еще мальчик!
Квачи разволновался:
— Вот это уже неправда.
— Муж в поход ходил, а жена ему про битву сказывала — слыхал такую поговорку? Аа-ха-ха-ха! Не нравится? Как я погляжу, ты через меня хочешь и дело сделать, и для себя сберечь. Но тот, кто гонится за двумя зайцами, упускает обоих... Ах, не переживаешь? Так-то лучше... Ты человек умный...
— Смотри, без моего ведома ничего не затевай.
— Не бойся, без тебя я не сделаю ни шагу... Вместе начали, и продолжим вместе; ты умом, а я... а я глазами и улыбками... Приходи завтра, все обсудим. Не забудь про обещанные жемчуга...
Сказ о секретаре и охране святого
На следующий день Квачи призвал своих дружков и дал им новое задание. Габо Чхубишвили, Бесо Шикия и Джалилу приказано было явиться в полдень к дому святого по указанному адресу и ждать Квачи у входа. Сам он сделал кое-какие покупки и заехал к Елене, прихватив обещанное колье.
Елена показалась ему похорошевшей и расцветшей. Она тут же примерила дорогой подарок и радостная, счастливая, то кокетливо красовалась перед зеркалом, то висла у Квачи на шее, целовала его и, смеясь, шаловливо лепетала:
— Так ты вчера обиделся? Негодник... Но ведь сам же наставлял меня... Больше не обижаешься? Так-то лучше, мой милый. Забудь все... Я нарочно сказала, чтобы позлить тебя. Разве может этот старикан-сладкоежка сравниться с тобой — куда ему! Фу, грязный, неумытый!.. Фу, фу, пахнет воском и лампадным маслом... Уже едем? Что ж, я готова...
Через десять минут "мерседес" Квачантирадзе остановился на Гороховой улице у дома святого.
Бесо с помощниками был уже на месте.
На лестнице толпилось множество народу. Многие ждали своей очереди на улице.
Старец бранил какого-то генерала. Увидев Елену и Квачи, вскочил и крепко обнял обоих.
— Сиди и мотри, я чичас! — бросил он Квачи, Елену же увел в другую комнату и, когда распаленный и всклокоченный вернулся оттуда, сказал ему:— Сиклытарем будишь у мене. Зави хто поважней да почище будит...
Квачи стал исполнять обязанности секретаря. Бесо Шикия он назначил при себе помощником, Джалила поставил у входа, а Чхубишвили и остальным поручил разведку и надзор, поскольку у старца было множество врагов и опасность постоянно витала над ним.
В тот день через кабинет Гришки прошло не меньше ста человек. Откуда только и по какому поводу не приходили люди к чудотворцу! Из Владивостока и Варшавы, из Афона и Ташкента, из Соловков и бог весть из какой дыры — генералы и губернаторы, монахи и купцы, банкиры и адвокаты, крестьяне и монашки, священники и чиновники...
Святой сперва принял "чистых" просителей и красивых женщин.
Потом сбежал по лестнице, суя в руки кому рубль, кому трешник и покрикивая при этом:
— Молись за царей и меня!.. Некогда, некогда! Вот сиклытарь, скажи яму, ежели чаво надоти...— затем обессиленный упал в кресло и выдохнул: — Уф! Черти полосатые! Замучили совсем/
Новоиспеченному секретарю было чему удивляться. Грубоватый мужлан проявлял удивительную проницательность и гибкость. Он с одного взгляда определял сильного и слабого, выгодного и ни к чему не пригодного, умелого и бестолкового, и принимал соответственно: одних радостно, с объятиями и поцелуями; перед другими ломал шапку, лебезил и склабился; для третьих едва находил два-три грубых слова. Красивых женщин не отпускал, не обнадежив: обнимал крепко и прижимал утешительно. Если женщина жаловалась на хворь, Гришка уводил ее в другую комнату для осмотра и лечения или поручал Квачи записать адрес. Изредка садился с пером к столу, полчаса кряхтел и потел, в итоге выводил что-то настолько несуразное, словно по бумаге, обмакнув лапы в чернила, бегали куры и записывали свое кудахтанье.
Бесо отлично понял поручение Квачи и за неделю справился с ним: уже через неделю квартиру Квачи осаждало море народу. Все это "море" нуждалось в старце.
Квачи поступил толково и разумно: перекрыл воду, орошающую огород Гришки, и отвел ее в свой сад.
Клиенты поняли, что дорога к старцу проходит через квартиру князя Квачантирадзе, поэтому сперва являлись к нему, оставляли там большую часть жертвенных, требных и благотворительных подношений и уже от его сиятельства, получив письмо Бесо Шикия, отправлялись за благословением на квартиру Распутина.
Охрану святого дружки Квачи вели поочередно, соперничая в этом с правительственными агентами.
Отныне мнительный и напуганный старец спал спокойно и искал повод отблагодарить заботливого сподвижника, каковой тот представил не далее, как через две недели.
Сказ о том, как Квачи "провернул" новые большие дела
Слух о дружбе Распутина с Квачантирадзе в несколько дней разнесся по городу. Раньше других об этом узнали власти и деловые люди. Бельэтаж на Васильевском со двора все также был осажден; избранные же и благородные поднимались по мраморной лестнице и дожидались очереди на позолоченных стульях.
Первым на квартире Квачи появился банкир Ганус. Сначала пошептался с Бесо, затем вошел в кабинет Квачи.
— Я человек дела и время ценю дорого. Знаю, что и вы не бездельник, поэтому буду краток. У меня с десяток крупных дел. Вы можете помочь успешно закончить их... Разумеется, такая помощь будет оценена по достоинству.
Приступили и часа два говорили: обсуждали, взвешивали и примерялись. Затем подписали соглашение, пожали друг другу руки, улыбнулись и пожелали успеха.
За Ганусом Бесо завел в кабинет второго делового человека — некоего Гинца, найденного им самим старого еврея.
Этот вышел от Квачи через три часа.
Через несколько дней, улучив минуту, Квачи завел с Гришкой разговор о туркестанских каналах.
— Сколько мне? — прямо, в лоб, влепил Гришка. — Три тыщи будит?
Квачи радостно удивился таким скромным аппетитам.
Гришка схватил телефон, вызвал одного министра, потом другого и обоим наказал:
— Мама и папа очень жилают ефто святое дело, Аполончик будит у тебя, все скажет, а ты сделай, как он прикажет. Да! Это хочу я! Да!.. Чаго? На Капказ? Чичас об эфтом деле телиграм напишу папеньке и маменьке...
Сел и опять полчаса кряхтел, обливался потом.
Телеграмма первая:
"Ливадия, Царям.
Папа мой миленький и мама. Кого послать на Капказ, покою вам нетути. А вот дорогой еписком Тобольский Алексий хоть куда Ему и место на Капказ. Пошлите его. Это я очинь жилаю. Он мине ласкает. Понимает подвиг. Честь ему нужно оказать. Верный везде верный. И на Капказе он будит нашим другом. Да, я! Григорий! Да!"
Телеграмма вторая:
"Миленька! Бесы напали на отца Ивана, Икону на него. А вы не слушайте. Хоша она и базарская, а все ровно святая Как принять и еще боле. А Восторгову награду на Капказ и Сибирь".
Обе телеграммы вручил Квачи для отправки и прибавил:
— Вишь, как капкасских ласкаю. Только Воронцов пакостник все люционерам, жидам да армяшкам тянит. Да, добирусь до него. А ты тилиграм не показывай никому, да ни болтай зря, а то мотри у мине.
Гришка погрозил Квачи пальцем. Тот еще раз поклялся в верности, похвалил Восторгова и Алексия, превознес обоих до небес и отправился к Сухомлинову и Кривошеину.
Елену Гришка не отпустил, сказал, что ее надо полечить.
На следующее утро Квачи первым делом заявился к Ганусу.
— У меня все готово. Вот письмо. Ваши условия?
Поторговались. Уговорились. Составили и подписали договор.
Квачи тут же взялся за телефон.
— Алло? Кто говорит?.. Его превосходительство? С вами говорит князь Квачантирадзе... Что вы сказали?.. Не знаете такого? Как же не знаете, если с вами вчера говорил обо мне по телефону наш святой отец! Вспомнили? У меня к вам письмо от святого отца... Да, да... Хорошо, сейчас же буду...
Через полчаса Квачи стоял в кабинете министра финансов возле карты империи и увлеченно говорил:
— Древняя империя Тамерлана, нынешний Туркестан, некогда процветала и кормила стомиллионный народ. Взгляните на эту бескрайнюю пустыню. В ней уместятся пять Франций. Ее надо оросить, возделать, вспахать, превратить в цветущий сад и заселить нашими людьми. Что только здесь не растет! Превратим эти земли в цветущий край, освоим, обрусим и просветим. С их помощью за два-три года выправится наш торговый баланс. А что они принесут лет через десять — двадцать, это сейчас даже невозможно подсчитать!.. Но прежде всего пустыню надо оросить. Для этого необходимо четыреста миллионов. У казны таких денег нету. А у нас есть, и мы хоть завтра готовы приступить к работе. Да, все уже готово, и доклад, и план, и проект договора...
Долго говорил Квачи и своим красноречием, подкрепленным Гришкиными каракулями, вроде бы убедил неглупого министра.
Выслушав Квачи, министр сказал:
— Мне ваше предложение по душе. Сегодня же изучу материалы и на послезавтра назначу заседание. В этом деле могут иметь влияние министр земледелия, а также военный министр. Если они не станут противиться...
— Не беспокойтесь, не станут! — прервал Квачи, уже держащий в руках все концы этого дела.
— И если будет на то воля государя... — осторожно добавил министр.
— Будет. Непременно будет! — бодро заверил Квачи.
— В таком случае вопрос можно считать почти решенным. Всего наилучшего! Кланяйтесь нашему святому отцу, приложитесь за меня к руке и передайте, что его желание для нас закон.
— Сегодня же повидаю его и все передам. Да... — вскользь заметил Квачи. — Вчера мы были в одном доме с нашим духовным отцом. Там оказался Витте. Он очень ластился к святому, но... можете не беспокоиться — я и Анастасия Прозорова приняли необходимые меры и укрепили ваши позиции.
— Весьма признателен, князь, весьма! Не забывайте, князь, милости прошу в любое время в мой дом, всегда буду рад...
Он обеими руками пожал руку сыночку Силибистро и с улыбками, извинениями и благодарностями проводил до лестницы.
Сказ о запугивании святого и поношении врагов
С первого же дня знакомства с Распутиным Квачи стал прибегать к одному и тому же приему: время от времени показывал кого-нибудь на улице и, зловеще понизив голос, говорил:
— Этот человек следит за вами, святой отец, будьте осторожны.
Святой отец путался, еще крепче прижимался к Квачи, прямо-таки лип к нему, а Квачи успокаивал его, обнадеживал:
— Не беспокойтесь, отче святый, от моих натасканных ищеек ничто не ускользнет. Только нижайше прошу вас, никуда без моего ведома не ходить и с незнакомыми на улицах не общаться.
Если Григорию случалось проявить строптивость, за дело брался Чипи Чипунтирадзе. Он прохаживался мимо распутинского дома, поглядывал на окна, словно выслеживал кого-то; Квачи же подводил старца к окну, показывал ему Чипунтирадзе и говорил:
— Вот этот человек выслеживает вас. Не извольте сегодня никуда отлучаться, иначе я не гарантирую вашу безопасность...
И святой, как дитя, слушался Квачи и жил по его указке.
Однажды Квачи нашептал Распутину в ухо:
— Дражайший учитель! Я поклялся тебе в верности и потому обязан предупредить: Илиодор, Гермоген и еще кое-кто из церковников задумали недоброе, хотят погубить тебя!.. — смел в кучу собранные по сусекам сплетни и россказни, правду и кривду, и поднес.
Григорий взорвался:
— А, стервы! А, подлые! А, окаянные! А, гадина Илиодоришка! Я те дам! А ведь сам пригрел этих гадин, сам вывел в люди и ко двору привел. Сколько им подарков было дарено по моей милости. Дважды хотели сослать каналий в дальнюю пустынь, и оба раза я отговорил. Ох, неблагодарные! Из-за них даже со Столыпиным повздорил, в народе недовольство вызвал!
Затем сел и, изошед потом, накарябал:
"Царское село. Царю и царице.
Миленький папа и мама! Вот миленькие владыки как беса-то поразили. Бунтовчиков помазанека Божьего покарали. Оно и правильно — теперича нужна их паласкать. Награду им. Только не сразу всем, а так одному, а опосля другому, а то собаки Гермоген и Илиодорка лаять будут. Да, нужно! Это пишу я, Григорий. Да! За подвиг надо ласкать! Да!"
Квачи понял: Гришка решил наградить послушных членов Синода и наказать непокорных.
— Эту "тилиграму" пошли сейчас же! Это первая, а будет еще тыща. Я их всех сгною в пустыни! Они у меня будут так голодать, что о собачине возмечтают и взмолятся! А ты, Аполончик, мотри в оба! Ходи к ним, разговоры заводи, разузнай все... Что ты сказал? Хочешь храм построить? А пять тыщщи будит? Ладно, завтра же и это дело покончим... Приготовься, завтра покажу тебе государя с государыней... Аполончик, мечтал ли ты когда о таком счастье? Нет, конечно!.. Запомни и оцени, не окажись и ты неблагодарным, навроде того Илиодоркй, не то... Мотри у мене!
Квачи благоговейно приложился к его руке, а затем впустил посетителей.
И пошли объятия, лобзания, целование рук и преклонение колен, хвала и величание, мольбы и слезы, вопли и пророчества, исцеление душевнобольных красавиц и изгнание из оных блудных бесов...
Затем Квачи вернулся домой.
— Бесо, как дела?
— Все в порядке. Сегодня двести человек пришли за билетами. Гинц говорил по телефону, сказал, чтобы ты позвонил, когда вернешься.
— Какие еще новости?
— Из Грузии просят на обновление Гелати.
— Пошли тысячу...
— В "Диле" поместили твой портрет и написали много хвалебных слов.
Эту статью Квачи прочитал. Сердце его забилось и лицо расплылось в горделивой улыбке, хотя за последнее время он привык к восхвалениям в прессе своего имени — "величальные" печатались чуть ли не каждую неделю: в этих статьях щедро были рассыпаны такие щекочущие самолюбие слова, как "восходящая звезда", "гениальный финансист", "просвещенный меценат".
— Пошли в "Дилу" какое-нибудь объявление и тысячу рублей. Автору?.. Что он пишет?.. Хочет поехать учиться в Париж и нуждается в деньгах на дорогу? Дешево же он оценил свое itepo... Триста. Что еще у тебя, Бесо?
— Твой отец Силибистро пишет, что надоело ему там жить — постоянно в страхе, на люди показаться не смеет...
Квачи вскочил, нахмурился, высокий лоб избороздили морщины.
— Что мне делать, Бесо? Что делать?! Если бы я знал... Если бы мог предвидеть... Я готов вдвойне вернуть "Саламандре" те деньги. Но как предъявить теперь людям живого Силибистро?!
— Людишки что-то пронюхали, поговаривают...
— Знаю, что поговаривают. Но как показать им воскресшего покойника? Весь мир станет потешаться надо мной. — И задумался, задумался глубоко; наконец отрезал: — Нет, это невозможно! Возвращение в Кутаиси невозможно. Напиши: если хотят — пусть приезжают сюда. Но Силибистро все равно останется в покойниках, жить он может только по паспорту Шабурянца... Завтра же, Бесо, подыщи им квартиру, где-нибудь в глухом квартале. И еще заведи в "Саламандре" шустрого человека, чтобы своевременно сообщил, если там что-нибудь прознают. Надо дело в зародыше удушить... А теперь оставь меня ненадолго...
Он прилег на обитое штофом канапе. Собрался с мыслями: вытянул из спутанного клубка одну нить, за ней другую, третью,— и вскоре перед ним раскинулась целая сеть новых комбинаций.
— Послезавтра получу от Гануса миллион... Выброшу на биржу акции "Англоросса" и сам же их тайно скуплю — пополню контрольный пакет... Надо придумать что-нибудь против "Космоса" — вызвать шум в прессе: акции сразу подскочат, тут-то я их и продам... Гришка посодействует, напророчит... и Тане сбагрю тысяч на сто... Заодно попользуюсь Гинцем, Ганусом и Мендельсоном. Они мне счета, а я их акциями — нате вам!..
Комбинации продуманы, пора действовать.
— Алло! Кто говорит? Гинц? Приветствую Абрама Моисеевича! Слушаю вас... Что? Нет, невозможно!.. В таком случае, оставьте мне хотя бы сто акций, взамен устрою вам выгодное дело... Договорились... Что? Не может быть! Ха-ха-ха-ха! Выгнал?.. Спустил по лестнице?.. Аха-ха-ха!.. Что? Вылил ему на голову? Аха-ха-ха! Вот это да-а!.. Завтра в "Аркадии"? Хорошо, буду... Вместе с Еленой? Когда вы состаритесь, когда угомонитесь?! Хорошо, хорошо, приведу, но взамен вы уступите мне Клаву, договорились? Отлично... Абрам Моисеевич, вы не строите церквей?.. Что?! Уже выстроили двадцать... Еврей, и строите церкви? Аа-ха-ха-ха! Что-о-о? Фабрику по производству икон? Будете торговать иконами?! Тогда уж и мирро начните изготовлять, и духовную академию откройте... Да, нужно построить огромный храм... Кроме того, для армии необходимо два миллиона пар белья, миллион штук одеял и множество всякого другого добра... Всего больше, чем на двадцать миллионов... Ладно, завтра поговорим. Кланяйтесь дражайшей Сусанне Марковне, поцелуйте руку вместо меня. Спокойной ночи, дорогой друг!..
В последнее время Квачи все чаше жалел, что в сутках не сто часов. Отпрыск Силибистро из Самтредии взялся за столько дел, так разрывался на части, что однажды Елена шутя заметила ему:
— Да ты совсем выпотрошен, мой милый, раз в неделю не вспомнишь обо мне, да и то... Если б не святой Григорий, я бы тебя бросила.
— Ладно, давай без глупостей! — цыкнул Квачи.
Однако в словах Елены было зерно истины. От многих хлопот, напряженных трудов и бессонных ночей Квачико и впрямь вымотался. Глаза его не горели прежним огнем, и молодая кровь не так шумела по жилам. Он сознавал это, но не мог ослабить натянутых нитей.
Несколько часов ежедневно он расходовал на святого учителя; затем принимал у себя "клиентов" покрупнее, потом — на биржу, повидать Гануса и Гинца; иногда возникала необходимость навестить их дома и утешить их жен; хотя бы дважды в неделю — выполнить братский долг перед Таней; и Eлену не следовало забывать...
Но Квачи не сдавался и, как упрямый конь, галопом несся за путеводной звездой, издали сверкавшей своему избраннику и заманивавшей все дальше и дальше.
Сказ о спасении святого
В этой погоне за звездой своего счастья Квачи неожиданно наткнулся на невидимую стену: Туркестанская концессия плюхнулась в бюрократическое болото, дело о храме святого Григория заплесневело в архиве, снабжение армии кто-то перехватил, да и все прочие начинания заморозились и заржавели.
Газеты перестали печатать портреты Квачи и восхвалять его.
Ганус выразил Квачи резкое недовольство, а его красавица жена прикинулась больной и вдруг сделалась настолько неприступной, что даже не впустила Квачи в опочивальню.
Гинц рычал и показывал зубы — биржа уплывала у него из рук.
Таню потянуло куда-то в сторону.
И Елена дулась и хмурилась.
Квачи призадумался. Очень призадумался: похоже на то, что сынок Силибистро идет ко дну.
Но его не так-то легко было потопить.
Однажды он собрался с силами, поднатужился и произвел на свет маленькую комбинацию.
— Ладно, теперь я знаю что делать! Бесо, поди сюда!
Усадил возле себя верного Бесо и шепнул ему на ухо всего слов двадцать, не больше.
— Ясно... Понял...— кивнул смышленый Бесо.— Сейчас же иду — есть такой человек...
Пошел к одному бездомному, из бывших студентов, и спросил:
— Хочешь поесть и хорошо выпить?
Бывший студент уже был под мухой, стал божиться:
— Ей-богу, три дня ни капли в рот не брал! Вот те крест!
Завалились в трактир и выпили. Когда бродяжка-"студент" хорошенько набрался и устал нести околесную, Бесо спросил:
— Хочешь заработать сотню?
— Господи! Да ради сотенной я хоть сейчас в Неву брошусь!
— Дело будет проще. Ты мог бы два раза пальнуть из револьвера в воздух?
— Да хоть из пушки!..
— Отлично. Вот двадцать рублей. Остальные получишь потом. А теперь следуй за мной!
Отвел бродяжку на квартиру к Квачи и сказал:
— Вот тебе белье и одежда. Вот ванная. Перво-наперво — вымойся, смени белье и хорошенько выспись... Остальное — после... — Потом зашел к Квачи и доложил: — У меня все готово.
Квачи тут же взялся за телефон:
— Святой отец, вдова Лохтина целый месяц слезно умоляет... Смилуйтесь, съездите к ней... Да, нынче же вечером... Что? Уверяю вас, никакой опасности. Сейчас же вышлю свою разведку... Добро буду у вас через час...
Поздно ночью Григорий и Квачи вышли от Лохтиной и сели в коляску. Зацокали копыта, коляска покатилась и свернула в глухую безлюдную улицу. В темноте возникли два силуэта, и в это же мгновение грянули два выстрела.
Квачи стремглав выскочил из кареты:
— Стой! Стой, говорю, не то буду стрелять!
Одна из теней остановилась. Квачи три раза кряду выстрелил в нее, и когда та упала, наклонился и выстрелил еще раз.
Затем вернулся, впрыгнул в коляску и расправил плечи:
— Пошел!..
Через час множество вельмож поздравляли Распутина со спасением и выражали Квачи глубочайшую благодарность.
Явился начальник полиции, предъявил паспорт убитого, рявкнул:
— Мы знаем этого мерзавца. Известный террорист. Наконец-то от него избавились!
Когда потерявшийся с перепугу Григорий окончательно пришел в себя, он, как медведь, сграбастал Квачи и забормотал, всхлипывая:
— Аполончик, ты подарил мне жизнь... Как тебя, друже, отблагодарить. Проси, чего пожалаешь!..
Квачи сполна воспользовался мгновеньем.
— Хорошо... Хорошо... Всенепременно! — бубнил святой, хлюпая носом. — Послезавтра же пойдем к папеньке и маменьке... Поздравим с возвращением из Крыма и заодно дело обговорим. Дай еще разок прижму тебя к сердцу...
К вечеру телефон Квачи устал и охрип. Казалось, весь Петербург узнал, что ждет его через день.
Сказ о прыжке на высочайшую ступень
Сверкающий поезд, пыхтя и отдуваясь, подошел к Царскосельскому вокзалу. Перрон и площадь запестрели мундирами.
Гришка и Квачи едва успевали отвечать на поклоны.
Вооруженный до зубов Джалил сверкал глазами и ворчал:
— Вах-вах-вах! Есили весь этот чалавек к падишах пойдет, лошадь не хватит!
В ландо и автомобилях с золочеными гербами расселись министры, сенаторы и придворные.
Гришка плюнул на автомобиль:
— Фу, бесовская штука! Чертов кусов! В жисть не сяду туда! Эй ты, попугайчик, давай сюда хфайтон!
Сели, откинулись на подушки, и под топот копыт, покатили ко дворцу.
На широкой мраморной лестнице у входа толпятся придворные: кавалергарды, камер-юнкеры, камер-пажи, камергеры, шталмейстеры.
Комендант дворца генерал Воейков выслушивает тихие указания министра двора и отдает соответствующие распоряжения.
Гришка и Квачи вошли во дворец.
Квачи окинул взглядом огромный зал, и в глазах у него запестрело: хрусталь, бронза, мрамор, золото, серебро, шелка, гобелены, картины и скульптуры — все влекло взор и восхищало.
Вельможи в расшитых золотом мундирах стояли, как изваяния. Эти живые статуи с лентами через плечо сверкали крестами и звездами из драгоценных камней.
При виде Гришки головы их низко склонялись, на лицах отпечатывались улыбки, после чего они опять каменели и оледеневали.
Тут каждому отведено его место, и все-таки каждый стремится высунуться хоть на пядь, чтобы себя показать, да и на других глянуть свысока.
— Што, Аполончик, небось ндравится? Глаза лупаешь? Ничаво, держись за мине, вывезу! — подбодрил Гришка смущенного Квачи.
Открылась одна из дверей.
— Их величества государь-император и государыня-императрица!
Гвардейская стража обнажила шпаги, военные, отдавая честь, вскинули руку к виску, остальные склонились в низком поклоне.
В дверях показались царь с царицей и наследник: посередине шел царь, слева от него шествовала царица, справа вели малолетнего царевича Алексея, за которым следовал воспитатель—дядька матрос Деревенько. Царская чета была одета скромно, что чрезвычайно поразило Квачи. Все трое, улыбаясь, раскланивались.
Вдруг случилось нечто непонятное: откуда-то повыскакивали юродивые и убогие калеки в лохмотьях — горбатые, кривые, колченогие и, кривляясь, визжа, неся бред и околесицу, бросились за государем и государыней.
Гришка шепнул:
— А, юродивые, блаженные черти! Опережать хотят? Нет, шаг лишь! Аполончик, при за мной! Да не зевай! Чего рот-то разинул?
И в ту же минуту сорвался с места и потащил за собой Квачи.
Царь с царицею остановились и, согласно старинному обычаю, низко поклонились всем этим божьим людям — немым, юродивым, шутам и блаженным. Затем улыбнулись им и обласкали.
Окаменевшие живые статуи умильно улыбались, хотя многие из них ненавидели и этот древний обряд и этих убогих, отнимавших у них минуты общения с их величествами.
Церемонемейстер знал свое дело: как только государь с государыней удалились, он, с улыбкой раскинув руки, остановил юродивых и оттеснил к выходу. Гришке же и Квачи почтительно поклонился и открыл перед ними золоченую дверь.
Гришка схватил Квачи за руку и втащил в ту самую комнату, где скрылась царская семья.
— Святой отец!
— Мои миленькаи! Мама! Папа! Алеша!
Обнялись крепко-крепко и долго лобзали друг друга.
— Вот миленькаи-то возрадовали мине и Боха! Как ездили-то? А мама здорова, Алеша тоже. А ты, Николаша, маленько того!.. Дай Бох! Дай-то Бох!.. А я вот маво хранителя и спасителя князя Аполончика привез показать. Ха-арош, о-о, как хорош! А как молится- то круто, как молится-то прытко! Его надоти ласкать, миленькаи, так хочу я! Да, я! Да! — потом обернулся к наследнику:— Алеша, подь до миня! — посадил царевича на колено, обнял и пощекотал, посмеялся и рассмешил.
Государь и государыня подали Квачи руку и горячо поблагодарили за спасение святого Григория.
Квачи почтительнейше поцеловал обоим руку.
Николай улыбался так, словно испытывал неловкость.
— Ваша фамилия, князь?
Квачи собрался с духом:
— Квачантирадзе, государь!
— Что происходит на Кавказе?
— Была большая смута, государь. И среди нас появились посланцы нечистой силы. Но мы, твои верноподданные, не устрашились, сразились с ними и одолели...
И Квачи описал государю и государыне свои деяния: и про бомбу, и про обстрел, и про отравление, но — благодаренье Всевышнему! — провидение сохранило ему жизнь, дабы еще раз испытать на преданность престолу и России.
— Вот и вчера провидение послало вам новое испытание!..
— Да, государь. Я готов каждый день доказывать мою преданность.
— Спасибо, князь, спасибо! Не забуду вашей службы. А теперь, скажите: как вы полагаете, Кавказ уже успокоился?
— Не совсем, но... Не извольте беспокоиться, государь! Нас много на святой Руси, преданных вам и единому Господу. Крепко обопритесь на наши плечи, они сильны и выносливы. Мы пойдем все вперед и вперед, легко и радостно неся престол на своих плечах!
Осунувшийся, хмурый и печальный царь обнял Квачи, уронил слезу ему на грудь, и не одну, и, чтобы укрепить свое робкое сердце, проникновенно повторял:
— Спасибо, князь, спасибо!.. Хорошенько оберегайте нашего святого отца! И будьте осторожны, князь, у нас много врагов...
— Я же сказал, Николаша, что его надоть обласкать,— вмешался Гришка.— Верни Аполончику княжеское звание, Николаша. Сам только что Аполончика князем назвал. А слово царя — закон.
Николай покраснел.
Квачи поспешил успокоить его:
— Государь! Княжеский титул Квачантирадзе получили еще в седьмом веке. В восьмом веке мой предок был главнокомандующим грузинского воинства. С тех пор у грузинских царей четырнадцать Квачантирадзе были советниками и католикосами. В восемнадцатом веке турки разрушили нашу крепость и замок. Сравняли с землей и сожгли. Тогда же пропали фамильные архивы со старинными царскими грамотами и регалиями. Весь Кавказ знает, что мы родовитые князья, потому мы и не стали хлопотать о гербах и бумагах. Дворянское звание оставалось при нас, а большего и не надо, чтобы с честью служить Вашему Величеству...
— Хорошо...— пробормотал государь,— Пусть так! — и что-то записал в книжечку.
"Ашордия, теперь тебе цена копейка! Обесценил я тебя!" — воскликнул в душе Квачи.
Заговорили о делах государственных. Царь и царица — оба смотрели на святого старца, как некогда евреи на Моисея, вещавшего с Синая Божьи заповеди.
Чего ни пожелал Гришка, что ни предложил, было принято — все пробил и провел, на всем настоял.
Только раз по какому-то поводу государь робко заметил;
— Сердце говорит мне одно, а разум другое...
Тут Гришка вскинул кулачище и изо всех сил грохнул по столу. Все в комнате задрожало.
Побледневшая государыня привстала, наследник заплакал, а царь вздрогнул и оторопел.
Гришка впился в него своим неистовым взором, долго смотрел, не отрываясь, и наконец желчно процедил:
— Ну што? Где екнуло, здеся али тут? — он приложил палец сперва к груди, а затем ко лбу.
— Здесь... Здесь екнуло... Сердце затрепетало! — дрожащим голосом ответил Николай и приложил палец к сердцу.
— То-то же! Когда думаешь о деле, не верь разуму. Сердце свое спроси. Сердце лучше ума.
Царица схватила Гришку за руку и припала к ней.
— Спасибо... Спасибо, святой отец!
— Хорошо... Я и впредь так буду делать,— согласился царь.
Деревенько с трудом унял плачущего царевича.
Еще долго обсуждали, обговаривали и взвешивали важнейшие и сложнейшие государственные дела.
Наконец Гришка прервал аудиенцию, которую давал царю:
— Ну, теперича гайда отселева, Аполончик! Папа, а ты не плошай! Чаво пригорюнился-то? Дай Бох! Сиди крепко, а жидам и бесам волю не давай. Да дави окаянных покрепче! Аж штоб чертям тошно было! То-то! Ну, здорово! А тебе, мамаша, апосля ищо скажу два слова. Я туточко буду, у царевен наших...
Государь и государыня милостиво попрощались с Квачи, вручили ему бесценную Гришкину жизнь и пригласили:
— Попросту, на стакан чаю и для божественных бесед.
Гришка и Квачи вышли.
В ту же минуту в комнату к царям с визгом, хохотом и воплями ворвались юродивые и убогие.
— Туточко подожди, я чичас! — бросил Гришка Квачи и галопом припустил через весь зал.
Квачи обступили знакомые и незнакомые министры, сенаторы и придворные вельможи. Поздравили, расспросили.
Квачи понимал, как высоко вознесся в этот день. Поэтому соответственно изменил свой тон и облик: выпрямился, откинул голову, собрал на лбу глубокомысленные складки и небрежным тоном дал такое интервью:
— Я счастлив отметить, что наши дражайшие государь, государыня и наследник престола за время пребывания в Крыму заметно окрепли. Настроение у всех прекрасное... Ожидаемые изменения в политике? Ничего существенного... Видимо, усилятся преследования жидов и прочих ненадежных элементов в обществе, в последнее время заметно приподнявших головы. Война?.. Война с Турцией сейчас нежелательна, поскольку наша мощь вскоре понадобится для более значительных дел. Каких? На этот вопрос покамест я не могу ответить... В свое время узнаете... Мы должны слегка поправить Государственную думу, поставить ее на место... С министрами и вельможами так же надо бы разобраться и избавиться от некоторых...
От этих слов у многих в зале дрогнули сердца — у одних от страха, у других с надеждой.
В круг высших сановников вошел министр двора — высокий красивый старик Фредерикс и медовым голосом сообщил Квачи:
— Князь! Их императорские величества государь и государыня изъявили желание видеть вас нынче на обеде.
Квачи низко поклонился.
— Моя нижайшая благодарность и счастье безграничны!
Высочайшего расположения из всех знатных, родовитых и славных в тот день удостоились только Квачи и Гришка.
Это и впрямь была самая высокая ступень, которую Квачи лелеял в своих мечтах и коей он достиг.
Сказ о спасении престола и России от смуты и распада
История обычно врет, но и на старушку бывает прорушка.
Именно так случилось на этот раз — история по ошибке сболтнула правду и золотыми буквами вписала в свои анналы имя Квачи Квачантирадзе, отвела ему достойное место в величайшем событии, совершившемся в тот незабываемый день в царскосельском дворце усилиями Гришки и Квачи.
Сей великий всенародный подвиг, событие века, повернувшее вспять колесо истории, изменившее судьбы страны, золотом занесено в скрижали и достойным образом отмечено в личном послужном списке; однако всюду Квачи фигурирует под псевдонимом, обозначен единственной буквой — буквой "К"; собственно говоря, для нас в этом нет ничего удивительного, поскольку, как мы неоднократно убеждались, он был чрезвычайно скромный и застенчивый молодой человек и как мог избегал рекламы и афиширования. Впрочем, и сейчас еще можно найти двух-трех завистников продолжающих утверждать, будто бы этим "К" был не Квачантирадзе, а Великий князь Константин; но — благодарение Всевышнему! — известный историк и архивариус Чоришвили окончательно опроверг эту версию и отвел Квачантирадзе в эпохальном для страны событие подобающее ему место.
На историческом обеде, кроме царской семьи, присутствовали только Гришка, Квачи, фрейлина императрицы Вырубова и министр двора барон Фредерикс.
После обеда, когда царевич и царевны покинули зал, когда душеспасительная беседа и возвышенные речи иссякли, государыня взволнованно и с дрожью в голосе проговорила:
— Святой отец! Вы всегда были нашим верным другом и надежным советником... Все предсказанное вами сбылось: поражение в войне с Японией, победа над революцией, рождение наследника и многое другое. Поэтому без вас, вы это хорошо знаете, мы не смеем ничего решать.
— И правильно делаете! — буркнул Гришка.
— Откладывать дальше совсем невозможно. Когда вы были у нас в Крыму, святой отец, Ники уже тогда хотел поделиться с вами нашими заботами, но я уговорила его отложить. Теперь же настало время открыть величайшую тайну. Только вы должны помнить, что эта тайна должна быть похоронена между нами шестью: если о ней узнают, страну ждут величайшие бедствия.
Квачи в знак клятвы поднял палец.
— Не утруждайте себя, князь! — обернулась к нему императрица.— Не надо клятв. Совершенно исключено, чтобы избранный друг нашего святого оказался болтуном... Вы, наверное, помните, что пять лет назад, когда началась смута и для России наступили трудные времена, мы решили отречься от престола и покинуть страну. Тогда и нас, и Россию спас святой учитель — сумел переубедить Ники и чуть ли не силой оставил на престоле.
— Так разве же не оправдалось в тот раз все, что я предсказал? — спросил Гришка.
— Оправдалось, святой отец, полностью оправдалось! Потому и молимся на тебя и решили при жизни воздвигнуть храм святого Григория. Но дело в том, что Ники так и не избавился от мысли отречься от престола.
— Что?! Как?! — в один голос вскричали Гришка и Квачи.
— Он и сейчас все время думает об этом. Твердит одно и то же: в России мы не будем счастливы, мы все здесь погибнем... Одна я бессильна, мне не удается переубедить его. Помогите, святой отец! И вы, князь! Посоветуйте, укажите нам волю Божию!.. Отче! Спаситель наш, наш святой, помогите! — и царица разрыдалась.
Николай сидел, обхватив голову руками.
Гришка тоже глубоко задумался.
Все долго молчали, ждали, что скажет святой.
Наконец скорбно насупленный Григорий встал и возгласил с волнением и надеждой:
— Помолимся Богу!
Все опустились на колени пред иконой. Молились долго, истово. Потом поднялись и опять уставились на Григория.
Гришка шагнул к Николаю и въедливо спросил:
— Ну! Что внушил тебе Господь во время молитвы? Какой дал ответ?
Царь молчал, безвольно понурясь. Затем покачал головой и прошептал:
— Господь не удостоил меня ответа...
— Потому не удостоил, что ты есть грешник и недостоин его! Покайся в грехах, очисть свое сердце от нечистых помыслов и тогда Всевышний Господь отверзнет пред тобой врата мудрости!
Долго наставляли и вразумляли поникшего и отчаявшегося государя. Внушали, пугали, предостерегали, что в случае отречения страну ждут смута, анархия, распад империи, война, глад и мор; что за все это Господь спросит только с него.
Квачи тоже напряг все свои умственные способности и красноречие. Но хмурый царь по-прежнему сидел понурясь, только в знак несогласия не переставал устало мотать головой.
Тогда вдруг Гришка преобразился: странная дрожь пробежала по его телу, руки и губы затряслись, нос заострился, а неистовая синь глаз вспыхнула глубоким пугающим пламенем. Он вплотную подскочил к царю и стал кричать на него, топать ногами и размахивать руками перед его лицом.
— Что?! Ни народу, значит, больше не веришь, ни Боху?! Видать, забыл ты, что не слушающий голоса Божьего будет изгнан из церкви и проклят! Анафема! Анафема! Анафема тому царю, который забыл и Господа, и вверенный ему народ, и церковь, и свой царский долг!!
При слове "анафема" царь привстал, затрепетал, заробел.
Гришка же продолжал метать громы и молнии:
— Кто дал тебе право разрушать царство? Как смеешь ты губить свой народ?! Понимаешь ли ты, что уступаешь престол бесам и жидам?! Значит, и в твоей душе, угнездились бесы! Значит, ты и сам посланник ада! Ты не Царь, а антихрист! Антихрист!
— Господи, помилуй! — простонал царь и широко перекрестился дрожащей рукой.
— Я тибе говорю, цыть! Я, Григорий, тебе говорю, цыть! — вопил в неистовстве Григорий.— На колени! На колени! И моли у Господа отпущения грехов! Молись Господу! Молись, дабы изгнал из души твоей, бесов и нечистую силу!
И опять они долго стояли коленопреклоненные пред иконою и молились громко, страстно, со слезами и стенаниями.
Наконец Гришка поднялся и сказал:
— Встань, государь! Встань и скажи, что внушил, что посоветовал тебе Всевышний?
Обессиленный царь вдруг бросился в ноги Распутину. Рядом с ним рухнула на колени царица и ее фрейлина госпожа Вырубова; все трое истово припали к ногам и рукам святого старца, щедро орошали слезами и, воздев руки, кричали срывающимися голосами:
— Святой отец!.. Ты наш Господь-избавитель!.. Ты наш Спаситель!., Спаси и помилуй, святой отец!
Побледневший Распутин стоял над ними, словно окаменев. Голова у него закинулась. Сверкающие ледяным холодом глаза вперились в икону. Он положил левую руку на голову царю, правой же широко крестился и прыгающими губами шептал:
— Благодарю тя, Господи, что спас святую Русь, и царя ее, и семью его, и церковь православную от ада и порушения... Помилуй нас, Господи!.. Аллилуйя! Аллилуйя! Аллилуйя! Аминь!
Потрясенная государыня на иконе поклялась Гришке:
— Клянусь Всевышним Господом нашим Иисусом Христом, святым Серафимом Саровским, моими детьми и мужем, что никогда тебя не оставлю! Никогда, даже если весь мир восстанет на тебя! До смерти и даже на том свете я буду с тобой!
Наконец Гришка поднял с колен полуобморочного царя:
— Встань, государь! Встань и царствуй во славу России, на радость православной церкви! Даруй народу своему надежду и сокрушай наших врагов.., Изыди, враг человеческий! Изыди, сатана!
И прижал к груди прослезившегося Николая.
Награждение Квачи, извинения одной дамы и еще несколько историй
— Видал? Убедился? — спрашивал Гришка в царском вагоне изумленного Квачи.
— Неисповедимы дела твои, учитель и чудотворец! Видел, слышал и убедился.
— Еще раз сподобил Бох избавить от агрома-адной опасности Расею, церковь и царя-батюшку.
— Учитель, вы заслуживаете величайшею памятника как спаситель отечества! Немедля, завтра же приступим к возведению храма святого Григория.
— Устроил же я тебе и это дело. В благодарность за сегодняшнее царица-матушка к четырем миллионам еще миллиончик подбросила. Теперь дело за тобой. Поглядим, что за храмину возведешь... За пять-то миллионов можно изрядный возвести, верно?
— Я построю такой храм, что и Айя-Софию за пояс заткнет и собор Святого Петра, что в Риме. С божьей помощью управлюсь.
— А с княжеством-то я тебе уладил, титул-то твой!.. И "концицию" на каналы в этом "Туркатане"! И заказ на исподнее да на портянки для солдат получил, Аполончик! И мундир флигель-адъютанта отхватил!..
— Бессмертны дела твои, святой отец!
— За тобой десять тысяч.
— Завтра же вручу, святой отец.
— А Елену в придворные дамы! Фрейлина, статс-дама и кавалер царских орденов... А ты думал!.. Пусть только не важничает и добра не забывает, не то я...