Похождения Шипова, или Старинный водевиль

13

Когда поздний вечер наконец растворился, отцарствовал, отшуршал, а на смену неумолимо приблизилась полночь с прохладой и росой; когда птицы отшумели, укладываясь на покой, и теперь уже спали и только случайный стон какой-нибудь из них напоминал, что это вокруг все же живое царство; или внезапно последний обезумевший соловей начинал свои неуместные в июле трели, но тоже испуганно смолкал; когда даже волки, сытые и потому полные благородства, отсиживались неизвестно где, — вот тогда в невозможной тишине, в первозданном безмолвии, вдруг послышались далекие бубенцы, которые все приближались, приближались, сливаясь в чудный хор меди и серебра, и на слабо освещенной молодым месяцем дороге показалась почтовая тройка. Она вынырнула из-за поворота, вздымая то ли пыль, то ли клубы ночного тумана, призрачная, меняющая формы, плоская, словно детский рисунок, влекомая странным чудовищем со множеством ног, никем не понукаемым, не погоняемым. За нею следом появилась вторая, за второй — третья, и все они понеслись дальше, оставив за спиной уснувшую, разморенную июлем Тулу.

Кто находился в этом странном поезде и находился ли кто, различить было невозможно, пока наконец, верстах уже в двух от Ясной Поляны, первая тройка не остановилась. Остальные тотчас остановились тоже, и из первой кареты сошел на пыльный тракт маленький человечек и отер худенькую шею кружевным платком. Он был в белом мундире и так узок в плечах, что эполеты казались крыльями. Лицо жандармского полковника Дурново разглядеть было трудно, однако длинные усы и большие грустные глаза угадывались весьма.

— Разомните ножки, господа, — сказал он приятным густым баритоном и засмеялся.

И тотчас из всех карет полезли, запрыгали, начали выкарабкиваться какие-то неведомые фигуры; в призрачном полночном свете нельзя было установить их числа, ибо они удваивались, утраивались, учетверялись, их было множество, и становилось все больше, и уже перевалило за сотню.

Полковник приложил палец к губам, и все слетелись к нему, словно железные пылинки к магниту.

Высоченный, костлявый и франтоватый, становой пристав Кобеляцкий обычно в таких случаях пригибался к самой земле, чтобы не пропустить ни одного слова, сказанного полковником, затем распрямлялся, подобно колодезному журавлю, и отходил на негнущихся ногах, благоговейно кивая головой. И на этот раз он изогнулся в три погибели, с вниманием вглядываясь в лицо маленького полковника, почти касаясь его носом. Но способность запоминать услышанное была в нем, видимо, значительно слабее горячего желания быть полезным, ибо едва он распрямлялся и отходил прочь, как тотчас тайные страсти начинали бушевать в нем, и он застывал на месте, прислонившись к чему-либо, видя перед собой только столик, только под зеленым сукном, на котором, зловеще улыбаясь, замерла дама червей, и попутно мечтая о серебряной сабле, полученной из рук наследника-цесаревича.

Крапивенский исправник Карасев был толст, покладист и ленив, но сейчас находился в раздражении, потому что двое суток как был поднят с постели распоряжением губернатора и носился с маленьким полковником по Туле, а теперь трясся на почтовых и должен был поминутно выскакивать из кареты, бежать, выслушивать приказания, повторяя после каждого слова: «Так точно, вашескородие…»

И другие жандармы, и понятые, и прочив толклись вокруг Дурново, как мотыльки у огня, и перебирали ногами в вечном танце алчущих милостей.

И только один Михаил Иванович стоял чуть поодаль, с ужасом вглядываясь в сизый полночный мрак, где ему мерещились по обе стороны от дороги смутные очертания двух дубов, одного старого, а другого молодого, и особенно этот молодой терзал его душу, напоминая, как именно на нем, на его верхушке, тонкой, как рука ребенка, он прощался с жизнью в трескучую февральскую ночь. Тогда судьба была к нему, однако, милостива и не отдала его в волчьи лапы, так неужто теперь все рухнет, неужто отсрочка, которую он выбил в Петербурге и Москве, только отсрочка, а не вечный отныне праздник?

— Господа, — сказал маленький полковник, — дело предстоит нам нешуточное… — И по-суворовски поднял над головой руку в белой перчатке. Усердия не жалеть, живота не щадить! Враг хитер, да мы хитрее. Чтобы ни один колокольчик не звенел. Ворвемся внезапно. Шилову разведать подъезды. Подать сигнал. Все по местам!

Через несколько минут зловещий поезд двинулся в путь. Колокольчики молчали.

Михаил Иванович сидел во второй карете рядом со становым приставом Кобеляцким и крапивенским исправником Карасевым.

— Какой сигнал подать? — спросил Михаил Иванович.

— Петухом крикните, — шепотом сказал Кобеляцкий и спросил: — Как же вас угораздило впутаться в это предприятие? Вы что, действительно родственник их сиятельства?

— Ах, мон шер, — сказал Шипов тоже шепотом, — о каком сиятельстве вы рассуждаете? То есть вы, конечно, о князе, а ежели о графе Льве Николаевиче, то я тут и сказать вам ничего не могу, как меня все считают родственником, ровно у меня это на лице написано… Да рази ж я за него держусь? Вот он с крестьянскими ребятами нынче на кумысе прохлаждается. Я их сам, шерше ля фам, провожал, ручкой махал, а теперь, стало быть, вот… Мне это теперь пуще вострого ножа, но я их величеству присягал, а как же… Теперь я вроде бы их слуга… А вы, может, подумаете, что я ради себя пекусь?

— Чей слуга? — не понял пристав.

— Да их же, — пояснил Шипов.

— Ну, поехали, — засмеялся Карасев. — Чего это вы все объясняете? Сейчас прибудем, велим ухи из ершей сварить. У них в пруду ершей несметное число…

— Ерши в пруду не живут, — сказал Кобеляцкий. — А хотел бы я поглядеть, как граф дом свой содержит. У него, наверное, уж ежели вистуют, так уж вистуют… А вы что же это, любезный, родственника своего выдаете? Срам какой…

— Я присягу давал, — сказал Михаил Иванович. — Я ведь вам и говорю, как мне это ровно нож вострый, но уж коли я присягал, так куды ж теперь?

— Ну вот, поехали, — рассердился Карасев, — все объясняет и объясняет… Граф известно какой человек: затаился, гостей не жалует. Что-то там такое сочиняет. Я к нему, бывало, заезжал, так чтобы в комнаты ихние зайти, этого не случалось, не приглашали… А ерши у них живут.

«Мне бы, дураку, от кареты тогда не отказываться, — подумал Михаил Иванович, вспоминая Московскую дорогу и свой безумный марш. — Может, пил бы сейчас с графом кумыс али еще чего…»

— Караси — да, — сказал Кобеляцкий, — а ерши там не водятся. Да почему он вас стал бы приглашать? Что вы за птица?

— Ну, поехали, — обиделся Карасев, — птица… Я исправник, а не птица.

— А он граф.

— Вот сейчас в усадьбе-то и поглядим, какой он, граф…

Мягкая, расслабляющая рука коснулась Шилова, и ему не захотелось больше ни разговаривать, ни печалиться. После арестантских хором ночь казалась раем, сиденье в карете радовало, горькие мысли почти не посещали, лишь едва ощутимая тревога прорастала где-то в глубине: как оно там сложится, первое свидание с Ясной?

Внезапно карета снова остановилась.

— Ну, пора, — сказал Кобеляцкий и подтолкнул Шипова: — Бери след, любезный. Шерш!

Михаил Иванович вывалился из кареты. Как и было решено, он занял место во главе поезда и затрусил по дороге. Кареты тронулись за ним. Бежать было легко, воздух был чист и прохладен, листья на деревьях не шевелились.

Куда бежит человек? Навстречу счастью или несчастью? Где же Ясная свет очей, вместилище радостей и печалей? А что там? Чего ему там? Ждут его там али так сам он бежит? Ах ты господи, да граф же там, Лев Николаевич, а как же!.. Ну ладно, граф… А чего граф? Чего ему от графа надо? Али должен он ему чего? Чистый требьен… Куды ж бежать?..

В темноте ничего не было видно. Как ни старался Михаил Иванович разглядеть хоть какой-нибудь намек на близкую усадьбу, кроме силуэтов деревьев да смутной ленты дороги, ничего не было видно.

А надо было съездить в Ясную! Надо было поглядеть, как там в ней, чего, кто там в ней… Ну, куды бежать?..

За его спиной послышалось частое дыхание, приближающиеся шаги, и длинноногий пристав Кобеляцкий, нагнав его в два прыжка, побежал с ним рядом.

Кобеляцкий. Ну, и долго вы думаете так бежать?

Шипов. А чего? Али я, лямур-тужур, плохо бегу?

Кобеляцкий. Вы куда бежите?

Шипов. Известно, в Ясную… Как их высокоблагородие велели…

Кобеляцкий. А где Ясная?

Шипов. А эвон она…

Кобеляцкий. Где? Где? Не вижу…

Шипов. Эвон…

Кобеляцкий. Вы же пробежали мимо поворота!

Шипов. Виноват… Что же это я?..

Кобеляцкий. Так я и должен с вами тут носиться!

Они развернулись и затрусили обратно. У поворота на усадьбу темнели кареты. Фыркали лошади. Белая перчатка полковника Дурново поманила из оконца.

— Вы мне всю диспозицию путаете! — прошипел полковник. — Я же сказал подать сигнал… (Кобеляцкому.) Распорядитесь, чтобы все приготовили оружие - Шипов уже трусил по аллее усадьбы. Столетние великаны тянули к нему свои ветви. Слева, видимо, на пруду, разорялась лягушка с тоской и безысходностью. Постепенно мрак слегка поредел, словно какой-то сказочный, неуловимый свет пал с неба. Дорога была пустынна.

Как хорошо, что она пустынна и тиха и нету ни охраны, ни засады! Как славно спит усадьба в июльскую ночь, не внимая осторожным шагам секретного агента. Да полноте, секретный ли агент? А может, это мышка серенькая трусит рысцой по столетней аллее, трюх-трюх-трюх, вытягивая шейку, втягивая ноздрями влажный аромат затаившегося недалекого пруда? А ведь воистину это мышка серенькая здесь, на земле графа Толстого, почти родственника и благодетеля. А ведь вполне можно было раньше бывать у него неоднократно, кофей пить, беседовать о том о сем, мало ли о чем… Вон Гирос, итальянец чертов, грек, прощелыга, Амадеюшка, он-то ведь ездил… Али вздор это все? Консоме? Трюх-трюх-трюх… А могло быть и так, что граф и впрямь расщедрился бы я так запросто: «Пожили бы у меня, Михаил Иванович. Пяточки-то небось болят бегамши…» — «Что вы, ваше сиятельство, господь с вами, как я могу вас стеснять?» — «Помилуйте, то ли стеснение? Да я буду рад видеть вас ежедневно. Кто вы, я вас не спрашиваю. Живите, да и все тут». — «Премного вам благодарны. Мне ведь лямур-тужур, немного надо, а пяточки и впрямь болят, набегался я». — «Вот и славно, вот и хорошо… Я вам и процент с доходов выделю. Живите себе. Мне не жалко…» Тут можно будет сразу тот прежний костюм из коричневого альпага откупить, панталоны цвета беж… трюх-трюх-трюх… Вечером можно по аллейке этой самой плечо к плечу…

Михаил Иванович и сам не заметил, как перешел с рысцы на медленный шаг. Медленно так, прогуливаясь, двигался, окруженный столетними великанами, чуть склонившись в правую сторону, где будто бы вышагивал рядом с ним граф, и так они шли, покуда не показался из-за деревьев приземистый дом, пока кто-то не прикоснулся к его плечу…

Михаил Иванович обернулся — становой пристав Кобеляцкий тяжело дышал за его спиной.

— Ну что? — спросил он. — Что?

— Хорошо, — сказал Шипов, возвращаясь с небес.

— Чего же вы сигнал-то не подаете? Кричите же!

— Эй! — робко крикнул Михаил Иванович.

— Петухом, петухом! — потребовал Кобеляцкий. «Батюшки, а ведь и впрямь петухом надо», — подумал

Шипов, и набрал воздуху в грудь, и дунул… Получился странный, хриплый вскрик, а больше ничего.

— Да что это вы, будто боров! Петухом надо… Кобеляцкий вытянул шею, приподнялся на носки, и резкий крик молодого драчливого петуха прорезал ночную тишину, и при этом становой пристав поддал локтями себе под бока, подобно утреннему кочету, не знающему возражений в своем курятнике. И тут же не таясь из тьмы с грохотом вырвались почтовые тройки и покатили на барский двор.

Сердце Шилова пронзила острая боль, едва они, развернувшись и вздымая прохладную пыль, остановились у крыльца дома. Тонкая игла впилась в самое сердце, но отчего — было не понять. Она кольнула лишь один раз, и тотчас боль прошла.

Пышное воинство посыпалось из карет, уже не пытаясь соблюдать осторожность. Сначала темный двухэтажный дом был безмолвен и глух, затем заколебался свет в одном из окон, за дверью послышались торопливые шаги.

Полковник Дурново в призрачном свете возможного утра простер ручку в белой перчатке. Речь его была кратка.

— Господа, пусть каждый исполнит свой долг. Действовать без промедления.

Часть жандармов немедленно устремилась во тьму, к флигелю, остальные во главе с полковником подступили к дверям.

Со странным чувством глядел Михаил Иванович на дверь графского дома. Так вот он какой, этот дом, не раз помянутый и описанный. А Амадеюшка-то врал, будто четырехэтажный! Врал, каналья длинноносая… Ну-ка, ну-ка, каков он взаправду-то? Ему почудилось, что он здесь уже бывал, у этой самой двери, и граф сам выходил к нему навстречу, и сейчас он откроет дверь и выйдет, хотя ведь он на кумыс уехал… А эта нестройная толпа случайных людей, жаждущих ворваться в чужие покои, да чего это они все? Али других забот мало? Спали бы… Так нет же, им надобно службу исполнять, в дверь эту врываться, памятуя о донесениях. А чего он, Шипов, там писал? Чего, чего? Чего он там, аншанте, выдумывал? Зачем, зачем? Куды ж вы в чужой дом-то, люди. Этот вот, лопоухий, кусточек сапогом сломал и стоит на нем.

— Сойди с куста! — зашипел Михаил Иванович на жандарма.

— Виноват, — сказал жандарм, но не пошевелился.

В этот момент распахнулась дверь, и снова игла кольнула в самое сердце.

Молодая девушка в чем-то белом до пят стояла на пороге со свечой. Брови ее были высоко вскинуты, глаза широко раскрыты, с губ готов был сорваться крик ужаса при виде несметного полчища во главе с маленьким, худощавым, решительным полковником.

Дурново, отстранив девушку, первым направился в дом. Остальные с грохотом повалили следом.

Михаил Иванович за ними не торопился и стоял перед девушкой с чувством вины. Он снял котелок и изысканно поклонился:

— Здравствуй, Маруся.

Грустный его тон и учтивые манеры привели девушку в чувство, хотя ужас продолжал блуждать в ее глазах, и рот оставался полуоткрытым, и во всем ее облике сквозило недоумение ребенка, разбуженного среди ночи чужими людьми.

— Ты не бойся, — сказал он. — Эвон ты как дрожишь-то вся… Граф-то не вернулся?

— Нет, — сказала она с трудом.

— Слава богу, пущай он там гуляет. Ты не бойся. Я тебя в обиду не дам. Иди спи, Маруся…

— Меня Дуняшей зовут, — сказала она, совсем успокаиваясь. — А чего вам надобно? Чего вас столько понаехало?

— Иди спать, иди, Дуняша, касаточка, мы не злодеи какие-нибудь, мы власть, — сказал он нетвердо, жалея Дуняшу, себя, эту мирную усадьбу. — Иди, иди, я тебя в обиду не дам.

Из дому женский голос кликнул Дуняшу, и она исчезла. Шипов вошел тоже.

В доме уже во множестве горели свечи, слышались голоса, хлопали двери, скрипели половицы под сапогами, двигалась мебель, словно дом готовился к большому переезду.

Михаил Иванович подумал, что усадьба хороша, просторна, хотя и поменьше, чем у князя. В прихожей на грубой вешалке висел белый картуз и рядом суковатая палка с загнутым концом. Тянуло свежим дымком (види мо, растапливали печь), палеными перьями и еще чем-то. По деревянной лестнице, придерживая саблю, сбежал длинноногий пристав Кобеляцкий, бледный, с горящим взором.

— Где вы там? — крикнул Шипову. — Вас ищут!

Михаил Иванович, не шибко спеша, поднялся по лестнице и пошел на голоса. В проходной комнатке лопоухий жандарм вывалил из сундука пухлые альбомы и позеленевшие подсвечники; книги с распахнутыми страницами лежали там и сям в беспорядке, подобно убитым птицам. Жандарм уронил подсвечник, и глухой бронзовый звон разнесся по дому, и опять игла на мгновение впилась Шипову в сердце.

— Ты чего это, прощелыга, раскидался! — крикнул он жандарму. — Вот я тебе…

— Виноват, — сказал жандарм, но подсвечника не поднял.

В большой комнате за овальным столом сидел полковник Дурново, торопливо листая множество книг и тетрадей, сваленных на столе в большую кучу. Маленькая рука в белой перчатке порхала перед его носом, дирижируя какому-то невидимому оркестру, глаза вспыхивали из-под густых ресниц, две маленькие ножки в новых сапогах, не достигая пола, болтались в воздухе и терлись одна о другую. Бледная старушка в ночном чепце, прижимая к глазам платок, полулежала на диване. Возле нее сидела плачущая Дуняша. Вокруг сновали жандармы. Сонные понятые сидели кто где. Становой пристав Кобеляцкий шарил в шкафу, стоя на коленях.

Дуняша. Дозвольте выйти, дяденька…

Кобеляцкий. Я ведь тебя учил: их высокоблагородие господин полковник, а не дяденька.

Дуняша. Пустите к их сиятельству, у них же дети…

Дурново. Мне очень неприятно, но графиня должна явиться тоже. (Кобеляцкому.) Пригласите ее сиятельство… Сожалею.

Шипов. Вот он я.

Дурново (Карасеву). Что это мне подсовывают какие-то романы и письма! Где типография?

Кобеляцкий (возвращается). Графиня сейчас выйдут.

Дурновр. Где этот Шипов? Где типография?

Шипов. Вот он я.

Дурново. Где это вас носит? Где же типография? Не вижу.

Шипов (безразлично). Тама…

Дурново. Где это тама?

Шипов. Эвон…

Дурново. Что за эвон? Вы не кивайте на все стороны, а ведите меня…

Михаил Иванович усмехнулся в душе и медленно пошел вокруг стола. Полковник и становой двинулись следом. Они спустились по лестнице, обошли прихожую, раздражаясь от запахов, идущих из кухни, снова взошли по лестнице, прошли через залу, мимо плачущей Дуняши и старушки в ночном чепце, зашли в темную комнату, крикнули принести свечи. Наконец их принесли, и все озарилось: кровать, комод, два кресла, столик на кривых ножках.

Дурново. Здесь?

Шипов. Кажись, здесь.

Кобеляцкий. Ваше высокоблагородие, я вот о чем думаю: а не злая ли шутка всё это? Ну где здесь?.. Конечно, граф человек вреднющий, от него можно всего ждать, но уж типография…

Дурново (с досадой). Что вы мне со своими сомнениями… (Шипову.) Ну где же? Где?..

Шипов. Была вроде бы здесь.

Кобеляцкий. Странно.

Шипов. Может, перенесли?

Дурново. Позвольте! Вы же доносили, что в подвале…

Шипов. И верно…

Дурново. Какой вздор! (Жандарму.) Отправляйтесь и переверните все подвалы. Чтобы у меня была типография вот здесь! — и полковник показал свою маленькую ладонь.

— А после этого можно и вистик устроить, — сказал пристав Кобеляцкий.

Жандарм как угорелый бросился исполнять приказание. Михаил Иванович увидел, как его, Шилова, в наручниках увозят из Ясной Поляны.

В это время в залу вошла графиня Мария Николаевна, еще молодая, невысокая, несколько располневшая, с крупным ртом и пронзительными глазами.

— Господин полковник, — сказала она решительно, — поверьте, что брат найдет способ наказать вас. Вы ворвались в чужой мирный дом и ведете себя здесь как завоеватель. Я напишу письмо государю.

— Ваше сиятельство, — нахмурился полковник, — прошу вас посидеть на диване, покуда мы не закончим обыск. — Он жестом пригласил к столу Кобеляцкого, Карасева и Шилова. — Я не виноват, что здесь занимались недозволенной деятельностью. Я выполняю свой долг.

Кобеляцкий. Ваше сиятельство, Мария Николаевна, да будет вам, ей-богу… Все обойдется.

Полковник. Вы, господин пристав, большой добряк. Вы не должны быть снисходительным к заговорщикам!

Мария Николаевна. Это я заговорщица?! Вы просто безумны, вот и все. Вы оскорбляете меня, весь дом и вообще все вокруг…

При этих словах графиня Мария Николаевна с гневом отворотилась. Дуняша исчезла. Михаил Иванович глядел исподтишка на Марию Николаевну с восхищением и тревогой (Куды Матрене-то!..), знакомая игла прошила сердце.

Тетушка (Марии Николаевне). Я все-таки в толк не возьму, чего им надобно, Маша. Вы узнайте, чего им надобно. Чего им надобно от Леона и ото всех нас…

Полковник (Кобеляцкому). Попросите их не переговариваться.

Кобеляцкий. Татьяна Александровна, Мария Николаевна, их высокоблагородие не считает возможным…

Мария Николаевна. О чем вы спрашиваете? Вы разве не видите, что это переодетые разбойники?

Те туш к а. Когда я услыхала, что кареты въезжают, я решила, что это Леон… А оказывается…

Мария Николаевна. Это грабеж, и они за это ответят.

Шипов (Карасеву). Когда я жил на доходы с этого имения…

Карасев. Ну, поехали… Граф что, делился с вами?

Шипов. А как же.

Карасев. Это на него не похоже…

В это время ввалились жандармы и доложили, что типографии нигде нет.

Тетушка. Господа, может, вы позволите нам с Машенькой удалиться?

«Эх Марья Николаевна, Машенька, — подумал Шипов, — казните меня, голубушка! Да кабы я знал!., весь дом переворотили, разбойники! А какой дом был…» — и он туманным взором оглядел залу, подвергшуюся нападению.

Полковник несколько поостыл или взял себя в руки.

— Ну, — сказал он Шилову тихо, — где же ваша типография?

— Лямур… — сказал Михаил Иванович.

— В каком смысле?

— Аншанте совсем… Может, в пруду утопили…

— Это может быть, ваше высокоблагородие, — сказал Карасев. — У них пруд большой-с. Вполне.

— А подвалы? — спросил полковник. — Как же с подвалами будем?

— Дозвольте, я гляну, — предложил Шипов. — Я мигом.

— Ну ладно, — согласился Дурново. — Гляньте, гляньте…

— А после можно и повистовать, — сказал Кобеляцкий.

Михаил Иванович увидел, как его в наручниках увозят из Ясной Поляны, ринулся прочь из залы, скатился с лестницы и оказался на дворе. Не теряя времени, он забежал за ближайшие кусты и упал в прохладную траву. Утро занялось вовсю. Пели птицы. Солнце готово было выкатиться из-за деревьев, чувствовалось, что оно краснеет, набухает, наливается; слышно было, как приходят в себя травинки после глухой ночи, как берутся за дело кузнечики, мухи, жуки, шурша, гудя, звеня и потрескивая в чистом воздухе, наслаждаясь своей свободой, не завидуя людям, копошащимся в чужом доме, в духоте, при свечах, с бесовскими ужимками и ухищрениями, переполненными коварными замыслами и любовью подавлять других.

Он лежал в траве. Над ним медленно проплывали розовые утренние облака. Граф Лев Николаевич Толстой в серой дорожной рубахе сидел на траве рядом. Грубая палка с загнутым концом лежала у него на коленях.

— А я, ваше сиятельство, к вам бечь собрался, — сказал Шипов. — Дай, думаю, добегу, где граф кумыс пьет, расскажу, что да как… Я все рассуждаю, в ножки бы упасть, прощения у вас просить, да ведь вы не простите…

— Отчего же нет? — засмеялся граф и погладил Михаила Ивановича по голове. — Чудно мне, ей-богу. Разве ты виноват?

— Не, не виноват, — откликнулся Михаил Иванович с благодарностью. Рази ж это вина? Вы меня, ваше сиятельство, хоть на вилы подденьте, а по-другому я не мог, пущай хоть совсем мезальянс полный, а по-другому не мог.

— Конечно, конечно, — согласился граф.

— Ежели б я господину полковнику Шеншину не докладывал, что у вас тут типография, они бы мне денег не слали. А куды ж без них? За квартиру вдове этой дай, Гиросу, прощелыге, дай, Матрене послать надо? Надо. Опять же сюртук из альпага, выпить-закусить, того-сего-десятого…

Граф тяжело вздохнул и провел по соломенному хохолку Шилова.

— А они там небось все ищут, — сказал он.

— Ищут, канальи… Все переворотили. Нынче на пруд пойдут, там искать будут.

— А чего ищут-то?

— Типографию, ваше сиятельство, чего же еще.

— А, — опять вздохнул граф, — карасей распугают.

— А ведь не я бы, ваше сиятельство, а другой кто, так еще похуже было бы, такое аншанте написал бы, не приведи господь! Как они там желают, так мы и стараимси…

— Что-нибудь нашли? — спросил граф шепотом и вдруг запел:

…Зачем тебе алмазы и клятвы все мои? В полку небесном ждут меня. Господь с тобой, не спи…

Шипов раскрыл глаза. Перед ним сидела торговка пирожками с обрюзгшим лицом и розовыми губами.

— Тсссс! — зашипела она. — Нашли чего?

— Нет, — сказал Шипов, не удивляясь. — А граф-то где?

— На кумысе… Слава богу, что не нашли… А вы-то, батюшка, чего спите? Искать надо…

Михаил Иванович глянул сквозь кусты. Двор перед крыльцом весь был уставлен каретами, подводами. Фыркали лошади. Толпились мужики, бабы, переговаривались вполголоса. Гул стоял вокруг, и уже не стало слышно ни птиц, ни кузнечиков.

— Неужто найдут? — спросила торговка пытливо.

— Не, — ответил Михаил Иванович равнодушно, — нечего находить.

— Слава богу, — обрадовалась торговка и погрозила секретному агенту пальцем. — Уууу, плутище, погоди у меня!

Михаил Иванович поднялся и юркнул в дом. Дуняша, в голубом платьице, в мочках ушей красные ниточки, встретилась ему.

— Здравствуй, Дуняша, — сказал он, — барыни-то все мучаются?

— Мария Николаевна спят, — сказала Дуняша, — а тетенька ихние рядом сидят.

— А эти-то?

— А эти на пруд собрались искать там чего-то, а после захмелели и спать легли.

— Так ничего и не нашли? — спросил Шипов.

— Не, не нашли… А чего они ищут? Чего вы ищете? Барыню обидели, тетеньку ихнюю.

— А ты не пужайся, я тебя в обиду не дам, — сказал Михаил Иванович. Пущай они ищут, а ты не пужайся… Вон ты какая вся ладная…

— А я и не боюсь, — засмеялась Дуняша, польщенная его словами. — Чего мне бояться?

Мелькнули красные ниточки в мочках ушей. Голубой мотылек улетел. Полный благоговения и тихой радости, Шипов бесшумно поднялся по деревянной лестнице в залу.

Восемь хмурых молодых людей сидели на диване и в креслах. Лопоухий жандарм стоял в дверях на карауле.

«Студенты, — догадался Михаил Иванович, — учителя…»

— Отчего же мало? — спросил он жандарма.

— Все, какие были, ваше благородие, — ответствовал лопоухий.

«А ведь действительно, — подумал Шипов, — откуда им больше-то взяться?»

Учителя оглядели секретного агента без интереса, лишь у одного глаза загорелись, и Шипов тотчас его узнал. Тогда, в трактире Евдокимова, в полночном представлении, которое он устраивал в честь будущих своих удач, было не до разглядывания, студент как студент, а теперь он сидел в кресле как на ладони, весь был на виду. Сухощавое, загорелое его лицо с насмешливыми глазами Шипову понравилось, и он улыбнулся собственным воспоминаниям с гордостью за самого себя, за прежнего, а студент сказал:

— И я вас узнал тоже… Вот видите, как люди могут повстречаться.

А там Потап этот, сукин сын, грозил табуретом, лез в драку, пока тяжелая рука Михаила Ивановича не успокоила его.

— Вы, можно сказать, наш заступник. Помните? — сказал студент и подмигнул товарищам. — Это тот, из трактира…

А что ж, когда хозяйский пес, дрожа от невежества, от хозяйской близости, готов разодрать глотку смирному человеку, можно пса и поучить.

— Завсегда готов людям помочь, — сказал Шипов любезно. — Этот пес Потапка, половой этот… да как же, помню, — и засмеялся, — у меня рука тяжелая, не дай бог.

— Ну ладно, — сказал другой студент, — чего же нас здесь держат?

Ах ты господи, значит, представление продолжается? И Михаил Иванович, устроив себе отсрочку, может даже чью-то судьбу решать, покуда полковник и становой спят? А как же… Значит, серый сюртук и грязная манишка — это пока еще маячит перед благородными молодыми учителями как знак правосудия и власти? Ваше сиятельство, Мария Николаевна, в душу загляните мою!

Давешняя иголочка легонько так уколола в сердце. Все теперь глядели на него не отрываясь. За спиной слабо шевельнулись крылья. Он поднял над головой руку, зеленые глаза его, совсем было потухшие, вдруг вспыхнули.

— Ах, господа, — сказал он, — может, бог меня послал вам в утешение. Лямур?.. Что скажете?

Они сидели все так же угрюмо, и выходка Михаила Ивановича не тронула их. Тогда он крикнул жандарму:

— А ты чего встал? Иди поспи на травке, Без тебя обойдемся…

Жандарм не удивился, не воспротивился. Качнулся в дверях и исчез.

— Ну, — обратился секретный агент к учителям, — и вы косточки разомните… Чего вам здесь сидеть-то? Никакого резону…

Через минуту в зале никого не было. Шипов примостился на диване и тут же сладко зевнул.

Его разбудил пристав Кобеляцкий. Радостно улыбаясь, он сообщил, что все пошли на пруд, ждут его.

— Последняя надежда, — сказал Кобеляцкий. — Ни в доме, ни во флигеле, ни в сараях ничего нет… Прекрасный пикник. Теперь последняя надежда.

Михаил Иванович усмехнулся и теперь уже явственно увидел, как его в наручниках увозят из Ясной Поляны. Ваше сиятельство, Мария Николаевна, простите дурака…

У пруда собрались уже все. Был полдень. Солнце пекло невыносимо. Мужики и бабы из окрестных деревень собрались, как на ярмарку. Полковник Дурново сидел на взгорке в плетеном кресле под тенью молодой липы. Фуражку он держал в руке, маленькое его лицо пылало, тонкая шея тянулась из воротника, готовая выскочить из него и мчаться туда, где два жандарма, закатав панталоны, готовились с бреднем зайти в воду. Здесь же, неподалеку от полковника, расположилась прямо на траве знакомая торговка с розовыми губами. Становой пристав Кобеляцкий стоял у самой воды, вглядываясь из-под ладони в самую середину пруда, словно там, на мутном его дне, надеялся различить очертания злополучного типографского станка. Учителя стояли группой, о чем-то беседуя.

Гомон вокруг стоял отчаянный, так что все птицы улетели поближе к лесу. Все ждали сигнала.

— Господин исправник, — сказал Дурново Карасеву, — если они найдут станок, сразу берите учителей… Почему вы решили заводить именно в этом месте?

— Вы велели, вашескородие. Берег удобный.

— Ах, да… Ну, так вот, — полковник улыбался, но в глазах гуляло сомнение, — сейчас и начнем. Начнем?

— Пожалуй, — согласился исправник.

— Эй, понятые, — закричал Дурново, — ступайте к воде, к воде…

Группа понятых подступила к самой воде.

— Вода холодная? — спросил полковник.

— Теплая, — хором откликнулись жандармы.

Полковник. Итак, начнем… Где господин Шипов?

Шипов. Вот он я.

Полковник. Глядите хорошенько. Вы, надеюсь, донимаете, что от успеха предприятия зависит и ваша собственная судьба?

Шипов. А как же…

Полковник. Сейчас начнем… Не может быть, чтобы нам не повезло.

Кобеляцкий. Ваше высокоблагородие, пора заводить.

Полковник (Шипову). Кстати, вы настаиваете, что станки в пруду?

Шипов. А как же.

Полковник. Прекрасно. Итак… (Кобеляцкому.) Господин пристав, что это вы там разглядываете? Вы думаете, сквозь воду видно? (Карасеву.) Где остальные жандармы?

Карасев. На чердаке заканчивают, вашескородие… Пора заводить, вашескородие.

Полковник. Не может быть, чтобы мы не нашли. Не может быть, чтобы мы не нашли… Все на местах? Слушай команду!

Тут лица у всех напряглись. Стало тихо.

Полковник, бледнея, крикнул: — Заводи!

Жандармы с бреднем вошли в воду.

Полковник (Шипов у). А вы уверены, что в пруду? Уверены?.. Вы что, голову мне морочите? Отвечайте…

Шипов. Тама, тама, где ж им еще-то быть?

Полковник. Стой! (Карасеву.) Погодите… Почему все-таки мы ищем именно в этом месте? Почему?

Карасев. Да вы же сами изволили распорядиться.

Полковник. Да, я сам. Потому что здесь топить всего удобнее. Ну ладно, с богом! Заводи!

Жандармы двинулись в глубину.

Михаил Иванович усмехнулся невесело, покачал головой и увидел, как он, еще молодой и красивый, в розовой рубахе и новых сапогах, легко летит к берегу озера, где в синей воде топчутся два толстоногих рыбака, выбирая из бредня скользкую пятнистую форель. Рыбу запекает на углях в тесте княжеский повар, укладывает ее на блюдо, украшает луком, укропом, лимонными дольками, устанавливает блюдо на поднос, и Мишка Шипов летит обратно к поляне, где раскинулся княжеский пикник. Затем господа уходят в лес беседовать и аукаться, а Мишка сливает остатки вина, и пьет, и ест запеченную остывшую рыбу…

И вот теперь, подобно тем прекрасным рыбакам, два жандарма вошли в зеленую воду пруда по шейку и остановились, налаживая бредень.

— Давай веди! — крикнул полковник. — Да скорее же… Пошел!

Жандармы двинулись к берегу. Они шли сначала легко, но внезапно приостановились, а затем потянули что-то тяжелое. Толпа на берегу загудела сперва тихо, потом все громче и громче, пока наконец не взорвалась ревом, и под этот рев два жандарма с испуганными лицами выволокли из воды половину прогнившего, покрытого темной слизью тележного колеса.

И снова наступила тишина, и в этой тишине одиноко тоненько и взахлёб засмеялась торговка и крикнула:

— А ну, кому пирожки горячие?

Все глядели на Дурново. Он утирал пот со лба.

Полковник. Господин исправник, велите этой бабе уйти! Прогоните ее… (Кобеляцкому.) А вы не хнычьте… Снова заведем. С одного раза ничего не бывает. (Шипову.) Ну, где же ваш чертов станок?

Шипов (равнодушно): Где ж ему быть? Воды-то много…

Полковник. Вот именно, много… Проклятая баба! Как противно смеялась! Как противно, как подло…

Кобеляцкий. Ваше высокоблагородие, поведем еще раз?

Полковник. Еще раз? Еще не один раз, любезный. До тех пор, пока не увидим облик удачи!..

Кобеляцкий. Сущая правда… А после можно и повистовать. Я пойду переговорю с графиней.

Полковник. Уж эти дамы… Опять начнутся разговоры… Вы им объясните, что, не будь приказа свыше, разве я бы их беспокоил? Объясните… Впрочем, им не объяснишь. (Жандармам.) Эй вы, ежели снова потянете колесо или оглоблю, пеняйте на себя! Отойдите правее, вот так.

Дуняша. У нас тут и нет ничего такого.

Полковник. Ах, нет? А ну-ка, погляди мне в глаза… Гляди, гляди…

Дуняша. Да я и так гляжу…

Жандармы зашли в глубину и остановились.

— Внимание, — скомандовал полковник, — пошел!

Жандармы повели бредень.

Полковник. Стой!.. Попалось что-нибудь? Зацепили? А ну-ка, пощупайте… Да не ногой, руками, руками… Есть?.. Нет?..

Шипов. Надо бы две лодки и сеть. Может, они на самой середине лежат. Может, их с лодки скидывали.

Полковник. Вы говорите, их с лодки скидывали?

Шипов. А кто ж их знает, могли и с лодки.

Полковник. Нет, вы мне точно говорите: скинули или нет?

Шипов. Скинули, а как же…

Полковник (Карасеву). Исправник, давайте две лодки и сеть, живо… (Жандармам). Ну, чего стали?.. Давай!..

Жандармы вынесли бредень. Он был пуст.

Толпа гудела. Торговка взвизгивала. Полковник Дурново прикрыл лицо фуражкой. Михаил Иванович ходил по берегу, не зная, плакать ему или смеяться.

Через полчаса две лодки скользили по пруду, таща за собой сеть, ныряли в пруд мальчишки; жандармы, посинев от холода, тянули бредень, выгребая из него коряги, гнилые листья да сонных карасей.

Вода в пруду потемнела, волновалась, выплескивалась. Шилову казалось, что это в нем бушуют бури, какая-то неясная печаль вперемежку с тревогой давила грудь, стояла комом в горле. Сквозь листву деревьев белели стены барского дома, вывернутого наизнанку, выпотрошенного, как рождественский гусь, и графиня Мария Николаевна пребывала в одной из разгромленных комнат, ломая, должно быть, руки от обиды.

Михаил Иванович уселся на траву недалеко от полковника, сжимая ладонями горячую голову. Солнце пошло на убыль, тени начали удлиняться. Мужики и бабы тоненькой цепочкой потянулись от пруда, исчезли учителя… Торговка поднялась с примятой травы, подошла к полковнику Дурново и остановилась у него за спиной.

— Господин полковник, — сказала она. — вы просчитались.

— Да, да, — сказал полковник грустно, не поворачивая головы, — я чувствую… Не я это придумал, однако…

— А ведь вы могли использовать опыт местных жандармов, — сказала торговка. — А вы не использовали… Уезжайте, полковник, от позора…

— Мне не велели ни с кем советоваться, — сказал полковник и обернулся. Лицо его исказилось. — Ты это чего?! Это ты несешь тут всякий вздор?

— Господь с вами, батюшка, — засмеялась старуха, растягивая розовые губы. — Я стою себе и стою… — и пошла прочь от пруда.

Шилову старуха показалась знакомой, и он вздрогнул.

— Пошла прочь! — крикнул Дурново, но розовогубая торговка была уже далеко. Она мелькала за кустами, за деревьями, высоко поднимая лоток с пирожками, а Михаил Иванович закрыл глаза и увидел, как его в наручниках увозят из Ясной Поляны.

На пруду теперь уже почти никого не осталось, только полковник Дурново, да Шипов, да два жандарма в неподвижных лодках, да два с бреднем в руках, посиневшие от холода.

Наступила пора прощания. Разбойников никто не провожал. Только Дуняша стояла на пороге в голубом платьице, с красными нитками в мочках ушей.

Экипажи были уже готовы.

— Любезная, — сказал Дурново Дуняше, — покличь-ка графиню.

— Они не придут, — сказала Дуняша, глядя мимо полковника, — они заняты…

— Так надо, так надо, — сказал полковник. — Ну, позови…

Дуняша исчезла. Все молча ждали. Наконец появилась Мария Николаевна.

— Ваше сиятельство, — Дурново приблизился к ней и снял фуражку, — я глубоко сожалею о случившемся…

— Вы пригласили меня только для этого? — перебила его Мария Николаевна.

— Нет, нет и нет, — заторопился полковник, — я должен обрадовать вас, графиня: вы и ваш дом вне подозрений. Мы не нашли ничего предосудительного… Позвольте…

Мария Николаевна пожала плечами и ушла в дом.

Все молчали.

Полковник мрачно шагнул к Шилову. — Ну, прошу, — и указал на карету.

— Мерси, — сказал Михаил Иванович и взобрался на сиденье… Два жандарма уселись по бокам.

Через минуту поезд тронулся, и Ясная Поляна исчезла из виду.

Последнее, что увидел Михаил Иванович, когда они проезжали уже через Тулу, была дорогая коляска, влекомая караковым жеребцом. В коляске сидела Дарья Сергеевна, Дася, в темно-вишневом дорогом платье, в такого же цвета шляпе, прижавшись к громадному жандармскому полковнику со знакомыми чертами лица.

На полковнике был белый летний мундир. Розовые губы блаженно улыбались.