Покорение Крыма

Часть третья КРЫМСКИЙ ПОХОД (Декабрь 1770 г. — сентябрь 1771 г.)

Декабрь 1770 г. — январь 1771 г.

Для генерал-майора Евдокима Алексеевича Щербинина назначение главой комиссии по переговорам с татарами явилось приятной неожиданностью.

В то время, когда другие генералы стяжали лавры на полях сражений, получали ордена, чины, поместья, сорокадвухлетний Щербинин занимался рутинной, малозаметной работой, присущей всем губернаторам: выбивал налоги и недоимки, строил казённые дома и дороги, следил за торговлей и рекрутскими наборами, заботился об обеспечении армии провиантом и припасами, подписывал кипы рапортов, ведомостей и прочих, часто не стоящих внимания бумаг. У себя на Слобожанщине, которой правил шестой год, Евдоким Алексеевич был, конечно, царь и бог — деспотичный, громоголосый, он наводил страх на всех чиновников и обывателей. Но губерния — это не Россия! А Харьков — не Петербург!.. Хотелось большего: жить в столице, вращаться в высшем свете, бывать при дворе, — хотелось признания, славы, почёта. А их не удостоишься сидя в губернской канцелярии почти на окраине империи. Потому-то без робости принял он волю Екатерины. И подумал с благородным волнением: «Значит, ценит меня государыня, коль такую службу вручила...»

Из писем, полученных от Петра Панина, из присланных высочайших рескриптов и указов Иностранной коллегии он уяснил положение дел, сложившееся на начало зимы, и стал действовать энергично, без раскачки.

Прежде всего надо было спасать отторгнувшиеся ногайские орды от грозившего им голода. (В рескрипте Екатерины подчёркивалось, что он, как генерал-губернатор, должен внушить местным жителям «обходиться с ними дружески, производить потребную им теперь торговлю и привозить к ним всё к пропитанию и к житью нужное»).

Сделав необходимые указания по губернии, Евдоким Алексеевич и сам проявил усердие: в считанные недели раздобыл и отправил в приграничные крепости, откуда шла торговля с ордами, десять тысяч четвертей хлеба и тысячу четвертей просяных круп.

И, ободряя ордынцев, крепя их веру в покровительство России, написал Джан-Мамбет-бею:

«Все попечения и старания с непорочнейшей верностью и усердием обращать буду к тому, каким лучшим и надёжнейшим образом поспешествовать непоколебимому на все будущие времена утверждению всех тех оснований и предложений, в какие вы изволите вступить...»

К этому времени султан Мустафа, потрясённый сокрушительными летними поражениями своего пешего войска и падением Бендер, потерявший почти весь флот при Чесме, опозоренный предательским отторжением ногайских орд, перестал доверять Каплан-Гирею. Опасаясь, что хан вместе с крымцами может последовать ногайскому примеру, Мустафа сместил его. Знаки ханского достоинства снова получил Селим-Гирей[15]. Узнав о перемене ханов, Щербинин спешно отправил в Бахчисарай своего переводчика Христофора Кутлубицкого, прежде часто наезжавшего в Крым и знавшего многих татарских мурз. Через них, по мнению генерала, он мог разведать намерения нового хана.

В Бахчисарае Кутлубицкий отыскал обитавшего там едисанского Темир-мурзу, приласкал подарком и долго выпытывал о настроении крымцев, ханских чиновников, самого Селим-Гирея.

Темир-мурза, раздувая впалые щёки, поглаживая шелковистый лисий мех, успокоил переводчика:

— О чём вредном против России могут помышлять татары, если после ухода орд они ослабели вконец?.. В разномыслии нынче все, в смятении... Я затем здесь и живу, чтобы склонить их к принятию условий, на коих прочие орды в дружбу и союз с Россией вступили...

Вернувшись в Харьков, Кутлубицкий доложил о разговоре с мурзой Щербинину. У того гневно запрыгали мешки под глазами:

— Плевал я на твоего мурзу! И на его сказки плевал! Мне ханский умысел надобно знать... Пошёл вон, дурак!..

В Крым поехал другой посланец — переводчик Константин Мавроев. Он вёз приватное письмо для калги-султана Мегмет-Гирея, брата хана Селима.

— Братья мысли чаще одинаковые имеют, — благоразумно рассудил Евдоким Алексеевич. — Стало быть, что калга скажет — то и хан думает...

Январь 1771 г.

18 января необычно оживлённая для этого времени года Полтава встречала нового главнокомандующего Второй армией генерал-аншефа князя Василия Михайловича Долгорукова.

День выдался ясный, морозный, безветренный. Солнечные лучи игриво разбегались по серебристым снежным крышам приземистых разудалых хат, строгих каменных казённых домов. Церковные колокола торопливо перекликались праздничными переливчатыми звонами.

По обеим сторонам главной улицы, вдоль плетней и добротных заборов, растянулся в две шеренги 2-й гренадерский полк. Озябшие от долгого ожидания краснощёкие усатые гренадеры переминались с ноги на ногу, притопывали, пытаясь согреться, сыпали солёными шуточками; офицеры, собравшись кучками у своих рот, покуривали трубки, с показным равнодушием гадали: кто будет приглашён на бал, который, по слухам, обещал дать вечером командующий.

В начале улицы, прямой стрелой упиравшейся в центральную площадь Полтавы, и на самой площади, сдерживая пританцовывающих коней, стояли Борисоглебские драгуны и сумские гусары.

По протоптанным в снегу дорожкам со всех сторон проворно семенили городские чиновники с жёнами и дочерьми, бежали, скользя и падая, простолюдины.

За две версты от Полтавы Долгоруков, встреченный генералами и штаб-офицерами, пересел в открытые сани. Под звучные пушечные залпы, под густое и протяжное «Виват!» замерзших, а поэтому особенно страстно кричавших солдат он промчался по накатанной колее, принял на площади от местного начальства хлеб-соль и, испытывая душевный подъём от торжественной встречи, от ладно выстроенных, хорошо обмундированных воинов, пробасил многозначительно:

— С такими молодцами турков до самого Царьграда погоним! Да и крымцев заодно присмирим, ежели на то нужда будет!..

Сорокавосьмилетний Василий Михайлович Долгоруков принадлежал к одной из трёх ветвей древнего русского рода, уходящего своими корнями к черниговскому князю Михаилу Всеволодовичу, потомок которого в седьмом колене — князь Иван Андреевич Оболенский, прозванный Долгоруким, — стал родоначальником князей Долгоруковых.

Судьба уготовила княжичу Василию трудные испытания: когда ему исполнилось пять лет — умерла мать, княгиня Евдокия Юрьевна; через шесть лет его отца, сенатора Михаила Владимировича, проходившего по одному из нашумевших дел, которыми были так богаты насыщенные интригами и заговорами годы царствования императрицы Анны Иоанновны — «Делу Долгоруковых», — сослали в Нарву; ещё через три года — в армии генерал-фельдмаршала Миниха, двинутой против крымских татар, — он участвовал в штурме Перекопа, одним из первых взобрался на вал и получил за доблесть офицерский чин. Затем были Очаков, Хотин, война со Швецией.

Тучи над Долгоруковыми то рассеивались, то опять сгущались. Вернувшегося из Нарвы отца бросили в казематы Шлиссельбургской крепости. А указ Анны Иоанновны от 23 сентября 1740 года едва не разорил семью: всё движимое и недвижимое имение князя Михаила Владимировича было отписано на её императорское величество.

Опасаясь попасть в нужду, молодой поручик Санкт-Петербургского полка Василий Долгоруков вынужден был подать челобитную государыне и нижайше просить, чтобы недвижимость отца «оставили на пропитание» ему, брату Александру, подполковнику того же полка, и сёстрам Авдотье и Аграфене, жившим в усадьбе.

С кончиной Анны Иоанновны жизнь Долгоруковых переменилась к лучшему. Новая императрица Елизавета Петровна оказала семейству своё благоволение: вернула князя Михаила Владимировича из ссылки, пожаловала прежние чины действительного тайного советника и сенатора. Стал продвигаться по службе и князь Василий: генерал-майором он участвует в войне с Пруссией, был дважды ранен в сражениях при Цорндорфе и Кольберге и за военные заслуги произведён в генерал-поручики.

Не обошла его милостью и Екатерина. В газете «С ан Петербургские ведомости» за 24 сентября 1762 года длинного списка фамилий в «Реестре пожалованным в день высочайшего коронования Ея Императорского Величества» можно было прочитать строчку:

«Генерал-поручик князь Василий Михайлович Долгоруков, в генерал-аншефы...»

...К Долгорукову в армии относились по-разному: солдатам и многим офицерам, тянувшим лямку невзгод и лишений, неизбежных в походной армейской жизни, он нравился своим простым, грубоватым нравом; генералы и штаб-офицеры, из тех, кто был особенно щепетилен в вопросах чести и этикета, считали, что мужичьи повадки унижают достоинство князя и генерала. В Долгорукове удивительным образом смешались породистость старинного княжеского рода с разящим невежеством и малограмотностью.

Назначение командующим Второй армией Василий Михайлович воспринял как должное, с сознанием наконец-то свершившейся справедливости. В своё время замена Румянцева Петром Паниным больно ударила по самолюбию князя. Когда-то они вместе брали Перекоп, генерал-майорами состояли при Санкт-Петербургской дивизии; Долгорукова на два года раньше произвели в генерал-поручики, а в итоге Панин не только догнал его в чине, но и обошёл по службе. Этого Василий Михайлович вынести не мог — подал Екатерине прошение об увольнении из армии.

— Никишка, братец его, всё обставил, — жаловался он потом, уже будучи дома, княгине Анастасии Васильевне. — Петька-то ни доблестью никогда не отличался, ни умением... Интриган!

— Не беда, Василь Михалыч, — утешала его дородная супруга, поджимая губы. — Бог всё видит! Придёт и твой час — в ножки поклонются.

— От них дождёшься, — досадливо махал рукой князь...

Появившийся внезапно курьер из Военной коллегии взбудоражил всю семью. А когда Долгорукову прочитали содержание пакета о срочном вызове в Совет, он гордо посмотрел вокруг:

— Ну-у, а я что говорил?.. Не верили?.. Вот и пришёл мой час!

За ужином радостный князь выпил водки и, размахивая вилкой, на зубьях которой крепко сидел сморщенный в пупырышках солёный огурчик, роняя капли рассола на белоснежную голландскую скатерть, хвалил домочадцам государыню:

— Не забыла матушка-кормилица!.. Призвала!

Утром 22 декабря, затянутый в сверкающий золотым шитьём генеральский мундир, красный от волнения, Долгоруков был введён в зал заседаний Совета.

Захар Чернышёв — Екатерина отсутствовала на заседании — важно объявил высочайшую волю и коротко пересказал рескрипт.

— Есть довольные причины думать, — говорил Чернышёв, благосклонно поглядывая на князя, — что крымцы внутренно желают составить с кочующими ордами общее дело в пользу своей вольности и независимости. Но по сие время, будучи окружённые турецкими гарнизонами, не смели на то поступить. Можно полагать, что их опасение продолжится до того дня, покамест не увидят они в самом Крыму наших войск, которые бы им безопасность доставили и наперёд могли служить охранением и защитой. Во способствование сему вероятному предположению, выгодному и важному для истинного и непременного интереса России, и в устрашение и поучение крымцам, чтоб они турецкого подданства держаться не возжелали, её величество определяет вверенную вам армию к действиям на Крым... Татар, кои вам в походе препятствовать станут, — без жалости бить и к смерти определять. Прочих, что останутся в покое и приступят к покровительству России, по примеру ногайских орд публично отвергнув себя от турецкого ига, приласкать и обнадёжить... Что касаемо typo к, то вам надлежит доблестным оружием её величества отобрать занятые их гарнизонами крепости и получить через оные твёрдую ногу в Крымском полуострове. Сие особливо важно, ибо в постановленном плане освобождения татар от турецкого властительства полагается за основание достать империи гавань на Чёрном море и укреплённый город для всегдашней с Крымом коммуникации и охранения от возможного нашествия турок, кои беспременно захотят опять завладеть полуостровом.

Выдержав многозначительную паузу, Чернышёв закончил высокопарно:

— Её императорское величество питает надежду и уверенность, что под вашим предводительством армия умножит славу её оружия покорением Крыма!

Долгоруков на негнущихся ногах сделал несколько шагов вперёд, принял из рук графа высочайший рескрипт.

— Подробные инструкции, князь, получите позже. Сейчас же мы можем обсудить прочие вопросы, ежели таковые у вас имеются.

Долгоруков, дрогнув двойным подбородком, сглотнул слюну и сказал скованно, просяще:

— Смею тешить себя доверенностью Совета о препоручении мне не токмо армии, но и негоциации с крымцами.

— У предводителя будет много дел военных, — назидательно заметил Никита Иванович Панин. — Не стоит обременять себя ещё и делами политическими.

— Я полагал, что у сих диких народов может произойти сумнение: армию ведёт один, а негоциацию другой. И подумают они, что ни первый, ни второй не пользуются полным доверием её величества.

Чернышёв ответил уклончиво:

— Решать сей вопрос второпях не будем... Евдоким Алексеевич по велению государыни принял негоциацию на себя, и мешать ему в том сейчас, видимо, не следует...

Долгоруков, однако, не успокоился. Через несколько дней — перед отъездом в Полтаву — написал Екатерине, что поручение негоциации Щербинину повергло его в несносную печаль, и попросил передать ведение крымских дел в его руки.

«Мне славу покорителя татар делить с губернатором резона нет», — рассудил про себя Василий Михайлович.

Январь — февраль 1771 г.

Поздно ночью 27 января Константин Мавроев въехал в Бахчисарай. (Вместе с ним были Мелиса-мурза и Али-ага, выделенные для сопровождения Джан-Мамбет-беем при посещении переводчиком едисанских кочевий). А на следующий день он отправился во дворец к Мегмет-Гирею.

Калга-султан, которому утром доложили о прибытии русского гостя, не зная ни его чина, ни полномочий, принял переводчика за важную персону и устроил весьма торжественную встречу: Мавроева посадили на богато убранного коня и с почётным эскортом в сорок гвардейцев повезли по главной улице, запруженной любопытствующими бахчисарайцами.

Когда же, прибыв во дворец, переводчик на аудиенции назвал себя и цель приезда, калга понял свою оплошность и, приняв письмо, коротко расспросив о новом главнокомандующем Долгорук-паше, приказал проводить гостя на прежнюю квартиру.

Отобедав, отдохнув часок, Мавроев под вечер собрался погулять по городу, потолкаться у кофеен и лавок, послушать, о чём говорят татары. Но едва вышел из дома — был остановлен тремя стражниками.

— Вернись назад! — грубо крикнул один их них. — И не смей покидать дом!

Мавроев оторопело посмотрел на татарина:

— Я гость калги-султана!

— Ты не гость. Ты пленник калги... Вернись!

Не ожидавший такого поворота дела, Мавроев понуро шагнул к двери...

Пока русский посланец, томясь от неизвестности, коротал дни под арестом, Мегмет-Гирей отправил к Джан-Мамбет-бею и Хаджи-мурзе четырёх мурз, приказав им уговорить орды предпринять нападение на российские войска, стоявшие на винтер-квартирах на Украине. За это калга обещал ногайцам много денег от Порты и султанское помилование за предательское отторжение.

Мурзы вернулись в Бахчисарай мрачные: едисанцы и буджаки не только не дали согласия участвовать в набеге, но и посоветовали калге не дожидаться вторжения армии в Крым, бросить Порту и направить в Россию знатных послов для постановления договора о дружбе.

Взбешённый таким ответом, Мегмет-Гирей исступлённо кричал в диване, что людей, которых посылает Россия для возмущения крымского народа, следует брать под стражу и вешать.

— И этого Мавроя я велю повесить! А предателей едисанских, приехавших с ним, прикажу сжечь живьём!

Его неожиданно и дерзко перебил Шагин-Гирей-султан, один из многих наследников ханского престола.

— Глупые поступки не украшают калгу!

— Что-о? — опешив, протянул Мегмет.

— От гибели одного российского человека и двух едисанцев никакого ущерба ни России, ни орде не последует, — звонко сказал Шагин. — Но избавит ли это от великих бедствий Крым?

Калга, прищурив жёлтые глаза, недоумённо посмотрел на молодого султана. Он мог бы понять протест беев могущественных крымских родов — но что побудило дерзить этого мальчишку?

— Посмотри кругом, калга, — раздался тихий голос кадиаскера Фейсуллах-эфенди. — От сильных морозов пал почти весь скот. Хлеба мало, и он дорогой. Народ наш в страхе перед русским вторжением. А турок в крепостях едва ли до семи тысяч будет. И неизвестно, прибавятся ли их гарнизоны. Кто встанет на защиту Крыма?.. Если мы по-прежнему будем России неприятелями — милости от неё не жди!

Взгляд Мегмета стал колючим... «Кадиаскер заодно с султаном?.. Неужели заговор?» — мелькнула тревожная мысль... Но самообладание он не потерял, бросил коротко:

— Что вы хотите?

Шатин ответил однозначно, с вызовом:

— Мы желаем жить в союзе с Россией!.. И скоро пойдём из Крыма к Джан-Мамбет-бею.

Кадиаскер, подтверждая слова султана, часто закивал узколицей головой.

«Они сговорились, — решил Мегмет. — Но кто ещё?»

А Шагин, осмелев вконец, прикрикнул:

— Прикажи, калга, освободить Мавроя! А я доставлю его к русской границе...

Двадцатипятилетний Шагин-Гирей-султан рано лишился отца. Но это печальное событие, как ни странно, благотворно отразилось на судьбе юноши, избежавшего нудного однообразия жизни, свойственной почти всем ханским детям. Он уехал в Европу, где несколько лет жил и учился в Венеции, в Фессалониках и вернулся в Крым только по зову своего дяди — грозного Керим-Гирея, — назначившего племянника сераскиром Едисанской орды. Некоторое время Шагин находился на виду, но после скоропостижной смерти хана Керима, надолго ушёл в тень. А теперь, оказавшись в диване, резко выступил против калги, фактически — против Селим-Гирея.

Хорошая образованность Шагина, его знакомство с блестящей европейской культурой, светским образом жизни со всей очевидностью показали пытливому и просвещённому юноше дикую, архаичную структуру Крымского ханства. Он, конечно, скрывал неприятие сложившихся за века порядков, но когда среди татарских народов произошёл раскол, когда ногайцы подались к России, а у крымцев забродили умы, Шагин понял: надо выступить в диване ещё до похода Долгорукова, в успехе которого он не сомневался, заявить о себе как о стойком и верном стороннике России.

Молодой султан понимал то, что было недоступно закостеневшим мозгам старых беев и мурз — Крым обречён!.. Сдержать сильную русскую армию, вдохновлённую многочисленными победами, не смогут ни турецкие гарнизоны, ни тем более сами крымцы. Падение ханства неизбежно! И оно падёт — падёт при первом же ударе! И вот тогда Шагин получал шанс, о котором тайно и давно мечтал, — шанс стать ханом.

Расчёт его был прост: ярый приверженец Порты Селим-Гирей на поклон к России не пойдёт — будет стоять до конца! Поэтому возникнет необходимость избрать нового хана, способного заключить с Россией дружеский договор и тем избавить татар от русского рабства. А поскольку, по древним обычаям, ханом мог стать только султан из рода Гиреев, то именно он, Шагин, первым открыто заявивший о своей дружбе к России, мог претендовать на престол. И тогда... О, тогда он покажет себя! Он сломает, разрушит, уничтожит всё, что мешало до сих пор приблизить татар к европейской цивилизованности.

Шагин, несомненно, понимал, что открытое неповиновение — шаг не только решительный, но и смертельно опасный. Последствия его могли быть самыми плачевными. И, делая этот шаг, он предусмотрительно припас на окраине Бахчисарая несколько крепких коней, чтобы в случае угрозы скакать к едисанцам, которые власть хана уже не признавали. В какой-то миг ему даже захотелось, чтобы всё так получилось, чтобы он появился один среди ордынцев с ореолом мученика за народ, за мир и покой.

...Шагин ждал, что ответит калга. А тот, видя, что султана и кадиаскера никто не поддержал, хладнокровно, словно ничего не произошло, произнёс с укором:

— Скорый язык говорит скорые мысли. А скорые мысли как пух тополей: куда ветер подует — туда и летят.

Но казнить Мавроева, Мелиса-мурзу и Али-агу он раздумал.

И пока грустный Мавроев продолжал сидеть под арестом, гадая о своей дальнейшей судьбе, кадиаскер позвал к себе мурзу и агу.

— Калга велел мне написать в Россию письмо, — сказал он едисанцам. — Письмо двойного содержания: чтоб Россию не оскорбить и чтоб подозрений Порты не навлечь... Я написал, но вам хочу сказать, что придерживаться его не буду — весной, как и обещал Джан-Мамбет-бею, поеду в степь и соединюсь с ним... А Маврою скажите, что письмо повезёт он.

Едисанцы передали слова кадиаскера переводчику. Тот облегчённо вздохнул: значит, отпустят живым.

Прошло несколько дней.

17 февраля к Мавроеву пришёл бахчисарайский каймакам Ислям-ага.

— В твоей империи и в Порте много пашей обитает, — сказал каймакам. — А в Крыму всего пятнадцать беев. Если Россия желает пригласить в дружбу и союз всю Крымскую область, то письма от твоего двора должны быть присланы всем пятнадцати беям. А общество — с их согласия — решит, быть ли в этом союзе. Ибо коварство и хитрость ваши безграничны.

Удивлённый неожиданным визитом каймакама, продолжая находиться в положении пленника, Мавроев тем не менее возразил:

— Упрёки в коварстве мы слышим постоянно. Но привести достойные уважения и внимания случаи никто не может.

— В минувшем году Панин-паша прислал в Крым письмо с приглашением к союзу. Мы его даже рассмотреть не успели, как российская армия стала безжалостно разорять наши земли.

— Ну нет, — погрозил пальцем Мавроев. — Слова твои лживы!.. Те письма, кои генерал-аншеф отправил к вам, получены были зимой. А армия вышла в поле летом. Вот и выходит, что времени для ответа было много, да вы на них отвечать не хотели... Что же касаемо генералов, то я скажу так. В России каждый генерал, предводительствующий армией, гораздо больше доверенности и власти получает от её величества, нежели все пятнадцать крымских беев. И поэтому всё, что они сделают, — высочайший двор одобрит!

Ислям-ага спорить не стал, сказал занудно:

— Я передал тебе ответ калги... А теперь можешь ехать...

Просидев под арестом двадцать два дня, Мавроев покинул негостеприимный Бахчисарай и под усиленной охраной был доставлен в Ор-Капу.

Op-бей Сагиб-Гирей встретил его недоброжелательно, на просьбу о ночлеге ответил, не скрывая злорадства:

— Калга велел тебе ничего не давать: ни квартиры, ни хлеба, ни лошадей. Немедленно убирайся из крепости!

— Как?! — тоскливо воскликнул Мавроев. — На худых лошадях? Без пропитания? По такому лютому морозу?.. Я замёрзну в степи!

— Мне всё равно. Сдохнешь в пути — значит, так было угодно Аллаху!

— Дозволь хотя бы купить лошадей и припасы у здешних жителей!

— Попробуй, — ухмыльнувшись, небрежно бросил ор-бей, зная, что после сильного падежа, последовавшего от бескормицы, и небывалых для Крыма холодов лошади, как и прочий скот, были в цене.

Полдня переводчик, всё больше впадая в уныние, ходил из дома в дом, пока наконец не сторговал за сто два рубля — сумму беспримерную! огромную! — пять невзрачных, отощалых лошадёнок.

Утром 24 февраля, опасливо поглядывая на ровную, без единого деревца, занесённую льдистым снегом степь, Мавроев покинул Перекопскую крепость, в которой, как он позже напишет в рапорте, ему «великое поругание сделано».

Февраль 1771 г.

Евдоким Алексеевич Щербинин, одетый по-домашнему, без парика, попивая горячий кофе, чуть кося глазом в сторону на лежавший на столе лист бумаги, читал высочайший рескрипт, в котором императрица излагала «два размышления» по поводу предстоящей весной крымской кампании и действий самого генерал-губернатора в это время.

Из камина, звонко постреливавшего горящими поленцами, тянуло горьковатым дымком. За подернутыми серебряными разводами окнами испуганно металась вьюга.

«Если вся нынешняя зима пройдёт в крымской нерешимости, — писала Екатерина, — то востребует нужда обратить против сего полуострова оружие». С другой стороны, если крымцы, по примеру Едисанской и Буджакской орд, отвергнут власть Порты прежде, чем будущая кампания откроется, то «отобрание из турецких рук лежащих там крепостей без помощи нашей татарами не исполнится». Исходя из этих размышлений, она делала непреложное заключение: в обоих случаях русская армия должна силой покорить Крым и принудить татар к дружескому договору...

Представляя план кампании Совету, Захар Чернышёв добросовестно и подробно обрисовал все сложности изнурительного похода многотысячной армии, обременённой огромным числом лошадей и быков, через широкую маловодную степь.

— Для благополучного перехода к Перекопу через те места, где ныне зимуют ногайцы, — говорил Чернышёв, — остаётся заблаговременно сделать распоряжение о перемещении сих орд к весне таким образом, чтоб нужный для прохода нашей армии полевой корм не мог быть ими истреблён.

Екатерина понюхала табак, сказала раздумчиво:

— Надобно Евдоким Алексеичу обговорить сие с Долгоруковым. Пусть они решат, куда сподручнее переводить: назад, на правый берег Днепра, или же на восток, к реке Берде и Азовскому морю... Но поселить их надобно так, чтобы не стеснить тамошних казаков.

— Держать орды поблизости от Крыма опасливо, — заметил Чернышёв. — Мало ли что может приключиться.., Я бы убрал их за Дон, на Кубань.

Екатерина повела плечом:

— Не поспешайте, граф... Обдумайте ещё раз.

...Евдоким Алексеевич глотком, не чувствуя вкуса, допил кофе, с кислым лицом отложил рескрипт: ехать в Полтаву ему не хотелось.

Он уже знал, что 15 января Совет, уступая домогательствам Долгорукова, принял решение: с началом военных действий руководство негоциацией с татарами переходит к князю. Он считал такое решение неразумным и опасался, что Долгоруков не станет ждать положенного срока, а попытается сразу взять негоциацию в свои руки. А отдавать её Евдоким Алексеевич не хотел. Предстоял трудный разговор, и избежать его было невозможно...

Когда генерал-адъютант командующего подполковник Ганбоум доложил о прибытии Щербинина, Долгоруков, питавший к губернатору неприязнь, продержал его четверть часа у дверей кабинета и лишь потом — будто бы оторвавшись от неотложных дел — снисходительно принял.

Евдоким Алексеевич, наслышанный об упрямстве и мужиковатости князя, всё-таки не ожидал столь нелюбезного к себе отношения — оскорбился и коротко, сухо доложил о рескрипте Екатерины.

— Знаю, знаю, — капризно забрюзжал Долгоруков, глядя мимо генерала, продолжавшего стоять перед ним, подобно проштрафившемуся офицеру, поскольку князь не счёл нужным предложить ему хотя бы стул. — С этими ногайцами столько хлопот. Бегают туда-сюда, как тараканы. А мне беспокойство и затруднительность создают.

Поворчав, он согласился на перевод орд к Берде и Азову:

— Пущай едут! Всё меньше забот... Токмо вы, милостивый государь, проследите, чтоб они в дороге не озорничали!

Щербинин, осерчав от такого приёма, задерживаться в Полтаве не стал — уехал через день, не прощаясь, повторяя негодующе:

— Мужик косолапый!.. Быдло!.. Никакого обхождения. Словно я не генерал, не губернатор, а прислуга какая-то.

К князю он решил больше не ездить, а о всех делах — от этого, увы, не уйти — уведомлять письменно...

Позднее, когда Евдоким Алексеевич раздражённо написал Панину, что Долгоруков по-прежнему стремится вести негоцианство самолично, Никита Иванович успокоил его, заметив, что, «оставляя наружную пышность знаменитым родам, довольствоваться будете прямым производством дел». Такой ответ порадовал Щербинина: он понял, что в Петербурге в делах негоциации первым считают его.

Февраль — март 1771 г.

Склонять ногайцев к оставлению мест зимовки и переходу на новые земли отправился Веселицкий. Он также должен был проведать настроение орд относительно возможности возведения на престол другого хана.

— Сие знать крайне важно, — предупредил Щербинин, строго поглядывая на канцелярии советника. — Вполне допустимо, что обстоятельства принудят нас приложить старание к отысканию особы более дружественной к России, чем Селим-Гирей. Вот вы и прознайте, кого хотели бы иметь они в ханском достоинстве... Да, предупредите подполковника Стремоухова, что он назначается приставом при ордах. Пусть немедля выезжает к ним...

Придавая большое значение отторжению едисанцев и буджаков как первому шагу к достижению далеко идущих целей, Екатерина пристально следила за благополучием и защищённостью орд, которым особенно досаждали запорожские казаки, продолжавшие, несмотря на все предупреждения, грабить ногайцев, из-за чего некоторые ордынцы стали уходить в Крым. Выведенная из себя самовольствами «бездельников и злодеев», она прислала кошевому атаману Петру Калнишевскому грамоту, «в самых крепких изражениях состоящую», в которой жёстко указала:

«Строгое и немедленное наказание запорожцев, обличаемых в непозволенных до татар касательствах, без упущения исполняемо быть долженствует».

В другом послании — Щербинину — Екатерина велела оборонить ногайцев от притеснений и «поспособствовать им в содержании и соблюдении себя в независимости, и коль долго в таких мыслях пребывать имеют — все возможные удобства им доставлять».

А для лучшего ласкательства Щербинину выделялись из казны двадцать тысяч рублей на вспомоществование ордам. Кроме того, тайному советнику Собакину поручалось накупить в Москве и отправить в Харьков на десять тысяч разных подарков, и уже были посланы галантерейные вещи на три тысячи рублей.

Веселицкий, узнав о подарках, осуждающе покачал головой:

— Не забаловала бы басурманов гостинцами...

...Сменяемые на каждой станции резвые, сытые лошади быстро домчали канцелярии советника в Александровскую крепость. Но здесь пришлось задержаться: по внезапному оттепельному времени Конские Воды и Московка разлились широким озером, нарушив прежние переправы.

Веселицкий несколько раз выходил на вязкий, размокший берег, смотрел, пошла ли вода на убыль, и, не вытерпев, потребовал у коменданта бригадира Фрезердорфа переправить его к едисанцам на лодке.

Фрезердорф, удивлённый торопливостью гостя, пробасил недоумённо:

— Господи, стоит ли так поспешать?.. Через неделю вода спадёт — переправим без задержки.

— Я рвение не от личных прихотей проявляю, — с лёгким раздражением заметил Веселицкий. И добавил — уже с показной важностью: — Дело, вручённое мне, не терпит отлагательства.

Лодку выделили большую, с гребцами, и утром 4 марта канцелярии советник перебрался на другой берег. Там его встретили Джан-Мамбет-бей, Абдул-Керим-эфенди, знатные мурзы и аги, а также майор Ангелов и переводчик Мавроев, с горем пополам добравшийся из Крыма к едисанцам два дня назад.

Тут же, на берегу, под громкие крики ордынцев, Веселицкий напыщенно объявил:

— По дружескому к вам расположению и в оплату убытков, понесённых от грабежа запорожских злодеев, её императорское величество пожаловала ордам пятнадцать мешков денег — четырнадцать тысяч рублей!

Колбай-мурза и Али-ага приняли золото, а Абдул Керим поделил его между пострадавшими от казачьего разбоя мурзами и агами.

Джан-Мамбет-бею Веселицкий вручил деньги отдельно. Тот пришёл в его шатёр глубокой ночью, принял 450 червонных, долго благодарил, слащаво и многословно, и, прощаясь, попросил сохранить визит в тайне от мурз.

— Люди они завистливые. Узнают — просить будут.

— Не беспокойся, — утешил бея Веселицкий. — Я тебя потому и позвал ночью, чтоб никто не ведал...

Начав с раздачи золота, Веселицкий хотел задобрить мурз, размягчить их сердца и души, сделать более податливыми к уговорам, что перевод орд на новые земли есть ещё одно благодеяние России, заботящейся о безопасности и спокойствии своих друзей. Сам Пётр Петрович не питал никаких иллюзий об их дальнейшей судьбе: он не сомневался, что если ногайцы согласятся перейти на Кубань (а именно таким было последнее решение из Петербурга), то там навсегда и останутся.

Состоявшийся на следующий день разговор оказался непростым: мурзы слушали неотразимые доводы Веселицкого, молчаливо, растревоженно переглядывались, но давать согласие на перевод не хотели.

— Мы благодарны за милость, оказанную твоей королевой нашим народам, — сказал едисанский Хаджи-Джаум-мурза. — Но истощённые стада не могут проделать столь долгий, тяжкий, со многими переправами путь.

— Из-за нашего многолюдства и уже живущих там народов земли те будут нам малы и непригодны, — поддержал его Колбай-мурза.

Буджакские мурзы также роптали:

— Что нам кубанская сторона? На прежние кочевья идти надо!

Холодное, пугающее упрямство ногайцев побудило Веселицкого изменить тактику — выставить на первый план не переход на Кубань, а движение к Дону, разумно полагая, что потом легче будет сдвинуть орды дальше.

— Армия скоро выступит на Крым, — терпеливо разъяснял он мурзам. — Вы сами люди не токмо кочевые, но и военные, — можете без посторонней помощи здраво рассудить, сколь обременительным окажется сей поход. Тысячам лошадей, быков и прочему скоту потребно много корма, который — если орды останутся здесь — уничтожат ваши стада. Тем самым движение армии сделается невозможным. А значит, отложится освобождение Крыма от турецкого ига!.. Заботясь о собственном благе, вы должны проявлять человеколюбие и к другим татарским народам, томящимся в неволе и страждущим покойной жизни. В противном случае сие деяние можно оценить только одномысленно: открытое вспомоществование нашему общему неприятелю в удержании крымцев в порабощении... Моя всемилостивейшая государыня, оказывая вам всевозможные благодеяния, давая покровительство и защищение, рассчитывает на ответную услугу от знаменитых орд.

Мурзы безмолвствовали, уныло потупив глаза.

Веселицкий, чувствуя, что его речь смутила многих, твёрдо произнёс:

— Необходимость требует, чтобы орды через неделю-другую пошли к Кальмиусу!

Он вынул из коричневого портфеля скрученную в трубку небольшую карту, развернул её и, указав пальцем назначенные ордам места их нового расположения, отмеченные красной краской, ободряюще сказал:

— Для показа мест между Молочными Водами и Кальмиусом, для охраны и защищения с вами будет подполковник Стремоухов с военной командой. К тому же вы отдалитесь от разбойных запорожцев, на которых часто жалуетесь... Всё! Я оставляю вас для совета и жду решительный ответ...

Под вечер в шатёр Веселицкого пришли Джан-Мамбет-бей и Абдул-Керим-эфенди.

— Мы держали, как ты просил, совет и всем народом постановили исполнить волю королевы, — сказал эфенди. — Но просим оставить нас здесь на некоторое время для поправления скота.

— Какое время?

— До двадцать пятого числа. А на следующий день мы выступим.

— Быть по сему, — согласился Веселицкий, опасаясь настаивать на другом, ближнем, сроке. — Но ни днём позже!

— Нет, нет, мы не задержимся, — пообещал эфенди. И добавил: — Для лучшего сведения о новых местах мы просим отдать нам карту, но перевести на наш язык названия всех урочищ и рек.

— За этим дело не станет... (Веселицкий посмотрел на Мавроева). Напиши им названия и вручи!

В шатре было сумрачно — Мавроев взял карту, письменные принадлежности, вышел наружу, присел на раскладной стульчик и, положив карту себе на колени, стал переводить.

Веселицкий выглянул из шатра, осмотрелся, затем задёрнул поплотнее шерстяной полог, подсел к ногайцам и зашептал еле слышно:

— Её величество с недоверием относится к нынешнему хану Селим-Гирею. Его упорство в желании сохранить над Крымом владычество Порты никак не может считаться за благо. Следует, видимо, подумать о другом хане — хане, который поставит службу татарским народам выше службы заморскому угнетателю.

— Селим и в прежнее своё правление показал себя нелюбезным к России, — ответил Абдул-Керим. — Консула Никифора он выслал — помнишь?.. А теперь не хочет понять, что враждовать с Россией — значит навлечь на Крым неисчислимые несчастья.

— Но есть ли у вас на примете особа, способная привести народ к покою и дружбе? — быстро спросил Веселицкий, обрадованный ответом эфенди.

— Есть! Всё наше общество желает избрать ханом Шагин-Гирей-султана, что был сераскиром над едисанцами. Он предан России, доказав это освобождением Мавроя, и будет верен ей всегда. Он разумен, хотя и молод, и многие крымские мурзы охотно пошли бы вместе с ним под покровительство России.

— Что же мешает им так сделать?

— Прельщённые подарками и обещаниями калги, они согласились с муллами и ширинским Джелал-беем.

— А те за что стоят?.. Что противное нашли они в нашем стремлении дать Крыму вольность?

— Они говорят, что в Коране есть особая статья.

— Это какая же статья?

— Если мусульманский народ, не видя никакой опасности от меча и огня, осмелится нарушить свою присягу отступлением от единоверного государя и преданием себя иноверной державе, то навеки проклят будет.

— А ежели предвидится гибель народа?

— В этом случае нужда закон переменяет: нарушить присягу дозволяется.

— Значит, крымцы не хотят отступить от Порты добровольно?

— Не могут, — поправил Веселицкого Абдул-Керим. — Не могут, пока не увидят опасность от России... Но мы своему слову верны! Когда недавно калга прислал своих мурз — бей их не принял, а велел передать, что мы России преданным союзником стали и с неприятелем российским отношений иметь не желаем.

Джан-Мамбет-бей, сидевший всё время молча, теперь подал голос — тряся козлиной бородой, поспешил заверить:

— Так всё и было! Я отправил их назад!

Веселицкий придал лицу благостное выражение и бархатно сказал:

— Я испытываю совершенную радость от этих слов, подтверждающих вашу нелицемерную дружбу... (И уже строже). Но мне говорили, что джамбуйлуки, желавшие одно время последовать вашему примеру, будто бы согласились на уговоры калги и предали.

— Такие слухи распускает сам калга, — снова вступил в разговор Абдул-Керим. — Джамбуйлуки верны своему слову! И едичкулы тоже. Нам об этом ещё раз письменно подтвердил Джан-Темир-бей... А едичкулы, несмотря на полученные от калги мешки с деньгами, должны скоро прислать нарочного.

— Ныне медлить нельзя, — предупредил Веселицкий. — Когда армия выступит в поход, то со всеми, кто в дружбу с Россией не войдёт, как с неприятелями поступать станет... Поторопите их!

— При нужде мы готовы силой принудить орды к союзу с Россией, — взмахнул рукой эфенди. — Сейчас у нас худые кони, но если вы дадите хороших и присоедините часть нашей конницы к своей армии — мы готовы идти на Крым.

При тех широких полномочиях, которыми обладал Веселицкий, он тем не менее не посмел ответить что-то определённое на просьбу едисанцев — сказал уклончиво:

— Ваше желание подсобить России похвально. Я доложу о нём его сиятельству.

Джан-Мамбет-бей снова напомнил о себе.

— Я хочу писать Шагин-Гирею, чтобы ехал ко мне из Крыма, — трескучим голосом произнёс он. — С его выездом между крымцами последует великая перемена. Из всех Гиреев — один этот султан всем народом любим. Многие пойдут за ним!

— Полагаю, что избранием нового хана вы не только приведёте крымцев к соединению, но и поимеете преимущество и славу миротворцев, — сказал Веселицкий. — Жаль, что прежде сии мысли не приходили: уже бы давно весь Крым соединился с вами без кровопролития.

— Как только Шагин прибудет — уведомим нарочным и... — Джан-Мамбет осёкся: кто-то зашуршал пологом шатра.

Вошёл Мавроев, молча отдал карту эфенди.

Тот осмотрел её, свернул в трубку, спрятал на груди.

— Ваше согласие на переход надобно представить на бумаге, — прощаясь, напомнил гостям Веселицкий.

Утром 9 марта, получив необходимые письма от предводителей орд, он вернулся в Александровскую крепость.

Март — апрель 1771 г.

Чем ближе подходило время наступления Второй армии на Крым, тем оживлённее становилась Полтава. Город походил на растревоженный улей — шумный, беспокойный: повсюду марширующие солдаты, озабоченные офицеры, десятки нарочных снуют, как челноки, верхом и в колясках в Голтву, Решетиловку, Переяславль, Кременчуг, Старые и Новые Санжары.

В штабе суета: Долгоруков требует еженедельных докладов о готовности полков и обозов, и офицеры усердно шелестят бумагами, подсчитывая количество лошадей и пушек, амуничных и съестных припасов, телег, палаток, шанцевого инструмента.

А Долгоруков покрикивает грозно:

— Репортиции писать правдиво! Ничего не утаивать!..

Малоспособный к принятию самостоятельных решений, но безропотно подчинявшийся предписаниям старших начальников, Василий Михайлович едва ли не каждый день гнал курьеров в Петербург, засыпая Военную коллегию, Совет, Екатерину многочисленными реляциями и письмами, испрашивая указаний по таким мелочам, что даже его благодетель Захар Чернышёв бубнил раздражённо на заседании Совета сидевшему радом генерал-фельдмаршалу Разумовскому:

— Ей-же-ей, Кирилл Григорьевич, скоро князь станет запрашивать, когда ему по нужде сходить и чем подтереть зад... В последней реляции просит Совет дозволить взять на каждый полк по бочке вина и сбитеня.

— Ну, для полка бочки маловато, — лениво растянул в улыбке губы Разумовский. — Мог бы попросить и поболее.

— Вам смех, а мне лишняя забота на его писульки отвечать...

В конце концов с подачи Чернышёва Совет предупредил командующего, чтобы он сам делал всё важное для успешного проведения похода.

...В начале апреля комендант Александровской крепости Фрезердорф прислал рапорт, что, по имеющимся у него сведениям, калга Мегмет-Гирей продолжает склонять ногайские орды к измене и будто бы многие люди побежали в Крым.

— Мне догадки бригадира без надобности! — оборвал Долгоруков адъютанта, зачитывавшего, по обыкновению, рапорты вслух. — Пусть Щербинин пошлёт в орды верного человека для разведывания!..

Евдоким Алексеевич послал Андрея Константинова.

Наученный прежним горьким опытом, Константинов проявил осторожность — не стал забираться в ногайские аулы, а отправился в Каменный Базар, где татары торговали с казаками, меняя скот, лошадей, шкуры на потребные им хлеб и крупы. Там он встретил давнего приятеля Тир-Мамбет-мурзу, который поведал, что op-бей Сагиб-Гирей вышел из Крыма с пятью или семью тысячами воинов, чтобы прикрыть бегство ногайцев.

— Джамбуйлукам не верь! — предупредил мурза. — Сагиб посылал к ним ласковые письма, одаривал султанскими деньгами. Многие их мурзы тайно покидают места кочевий и идут в Крым.

— А едисанцы?

— Кто зимой торговал у крымцев — назад в степь не пускают. Ворота Op-Капу на замке!

— Турок в гарнизонах не прибавилось?

— Нет, но говорят, что скоро из Порты корабли с янычарами отправят...

Уклонившись от поездки в орды, доверившись словам своего приятеля, Константинов не узнал главного: значительная часть едисанцев, нарушив обещание, отказалась следовать к Кальмиусу и, покинув Джан-Мамбет-бея, направилась к Перекопу.

Но об этом через конфидентов проведал Долгоруков. И когда получил из Харькова от Щербинина копию рапорта Константинова, изорвал её в клочья, обрушив на безвинную голову губернатора поток проклятий.

— Армия выступает в поход, а я до сих пор не ведаю, кого буду иметь перед собой — неприятелей иль союзников!..

Щербинин тоже дал волю гневу. Подавшись вперёд телом, уставив неподвижный взгляд в грудь провинившегося Константинова, он истово и долго осыпал проклятиями переводчика, испуганно вздрагивавшего от зычного генеральского голоса.

Его попытался успокоить Веселицкий, мягко заметив, что дела не так плохи, как видятся внешне. И, овладев вниманием губернатора, продолжил рассудительно:

— Джан-Мамбет-бей попал в неприятное положение. Его постоянные уверения о стремлении всех орд вступить под покровительство её величества нашли отклик в человеколюбивом сердце государыни, которая, как известно, милостиво приняла просительные грамоты от ногайских депутатов, привезённых в Петербург графом Паниным. После столь важного события уход многих едисанцев в Крым подрывает веру в искренность их намерений и клятв самого бея... Единственный благоприятный выход из такого положения — силой или уговорами бей должен воротить беглецов...

Спокойные, здравые доводы канцелярии советника вернули самообладание вспыльчивому губернатору.

Апрель 1771 г.

Отряд подполковника Борисоглебского драгунского полка Стремоухова встретил ногайские орды на подходе к Кальмиусу.

Джан-Мамбет-бей, страшась, что русский начальник прибыл покарать его за бегство едисанцев, робким, упавшим голосом долго расспрашивал о сущности назначенной офицеру должности пристава и, лишь убедившись, что подполковник, как и обещал Веселицкий, действительно прислан для сопровождения орд на новые места, расслабленно вздохнул.

В это время в кибитке бея послышался шум, из неё выскочил малец лет двенадцати, лицом славянин, в серых рваных обносках на исхудавшем теле, ошалело покрутил головой и стремглав бросился к казакам и драгунам, хлопотавшим саженях в пятидесяти у повозок.

Все замерли, притихли, глядя, как малец хлюпает босыми ногами по размокшей земле.

Бей звонко щёлкнул пальцами — два ногайца хлестнули плетьми лошадей, легко сорвались с места, в считанные секунды догнали беглеца, на ходу подхватили его и отвернули к кибиткам.

— Православные-е-е, — донёсся тонкий, дрожащий голосок. — Кто в Бога верует — спасите-е...

Стремоухов мрачно зыркнул на бея:

— Кто это?

— Так... человек мой, — ответил тот с наигранной беспечностью.

— Христьянин?

— Нет-нет, нашей веры.

Стоявший рядом с подполковником секунд-майор Ангелов тихо шепнул:

— Мальчишку этого два года назад во время набега Крым-Гирея пленили и продали бею.

Поручик Павлов, молодой, горячий, судорожно задёргал щекой:

— Дозвольте, господин подполковник! Я вмиг сыщу!

— Погоди, — остудил его пыл Стремоухов, — не последний день в орде — найдём!

Он колюче посмотрел на бея и процедил сквозь обвисшие усы:

— До нас дошли вести, что многие едисанцы вновь подались к крымскому хану. Почему не остановил их?

Джан-Мамбет-бей, померкнув взором, заискивающе заюлил:

— Сагиб-Гирей несколько раз выходил из Op-Капу с многочисленным войском и прикрыл бегство аулов Темир-султан-мурзы.

— А те едисанцы, что в Крыму были? Где они?

— Многие уже вернулись в орду.

— И теперь никто не убежит?

— Никто!

Майор Ангелов снова шепнул подполковнику:

— После переправы через Днепр в Крым бежали его братья Ор-Мамбет и Темир.

Стремоухов продолжал цедить:

— А братья твои?

Бей вздрогнул всем телом, в бегающих глазах промелькнул испуг.

— Братья предали меня... Но я уговорю их вернуться.

— Джамбуйлукская орда вышла из Крыма и сызнова возвращается туда, — шептал всезнающий Ангелов.

— И джамбуйлуков уговоришь? — наседал на бея Стремоухов.

— Я их верну, — прижал руки к груди Джан-Мамбет. — Верну!

Стремоухов подкрутил рыжеватый ус, сказал начальственно:

— Это хорошо, что вернёшь... Но я помогу тебе. Для верности!..

На следующий день объединённый отряд ногайцев и казаков отправился на юго-запад, чтобы, двигаясь в стороне от орд, перекрыть бегущим путь в Крым.

Апрель — май 1771 г.

Исполняя приказ Долгорукова, 15 апреля Вторая армия выступила с зимних квартир.

Первым начал марш наиболее удалённый от Полтавы Московский легион генерал-майора Баннера, проделавший до этого по заснеженным дорогам России тяжелейший восьмисотвёрстный путь от Симбирска до Харькова. (Указом Военной коллегии этот легион — 6 эскадронов кавалерии и 4 батальона пехоты при 12 пушках — был назначен под команду Долгорукова взамен переданных в феврале в Первую армию 6 полков).

Одновременно вышла дивизия генерал-поручика Берга, квартировавшая в крепостях Украинской линии и в районе Бахмута. После соединения батальонов и эскадронов на вершине Кальмиуса дивизия должна была следовать к Токмаку.

Ближние к Полтаве полки выступили на пять дней позже. Все командиры, кроме Берга, имели приказ двигаться к крепости Царичанке.

Штаб Долгорукова шёл вместе с дивизией генерала Эльмпта, которая сноровисто, без задержки, переправилась на левый берег Ворсклы.

Вобравшая в себя растаявшие льды и снега, полноводные от весенних дождей ручьи, мутная, водоворотная река вышла из берегов. Но Долгоруков заранее распорядился навести через неё мосты. Их сделали два: один — на крепких дубовых сваях, другой — на четырёх скреплённых толстыми канатами судах, специально пригнанных из Кременчуга и Переволочны. Для прохода пехоты соорудили по мелководью широкую гать из земли и фашин.

В Царичанку Долгоруков прибыл 29 апреля. Всё пространство вокруг крепости, словно при осаде, было заполнено войсками: из Кременчуга пришли Черниговский пехотный, Чёрный и Жёлтый гусарские полки[16], из Новых Санжар, Голтвы, Решетиловки, Переяславля — Владимирский, Воронежский, Белёвский и Брянский полки; разбивали лагеря 2-й гренадерский полк и егерский корпус; рядом с ним спешились Ямбургский карабинерный, Борисоглебский драгунский и Сумской гусарский полки; из Старых Санжар тягуче ползла по скверным просёлкам артиллерия генерал-майора Вульфа, за ней — большой обоз инженерного корпуса. Эка сила великая! — дивились, раскрыв рты, молодые солдаты — недавние рекруты, пополнившие зимой батальоны.

Поседевшие ветераны посмеивались в усы:

— Погодите, сопливые, настоящую силу в сраженье увидите...

Выслав вперёд авангард князя Прозоровского, 3 мая дивизии покинули крепость.

Май выдался сухим и по-летнему жарким. Долгоруков приказал поднимать пехоту и обозы в 3—4 часа ночи, чтобы по прохладе, пока солнце не накалило землю полуденным зноем, подойти к очередному лагерю, заранее поставленному шедшим впереди — в четырёх днях — авангардом.

Каждую ночь в указанное время барабанщики били пробудку; солдаты, зябко поёживаясь, затаптывали тлеющие костры, разбирали из пирамид ружья, кавалеристы седлали коней, мирно пасшихся на придорожных полях, фурлейты готовили обозы. Барабанщики били генерал-марш — батальоны и эскадроны выбирались на дорогу и начинали очередной переход.

Вслед за последней ротой каждого полка тянулся полковой обоз — около сотни скрипящих и дребезжащих повозок: канцелярских, забитых сундуками с бумагами, госпитальных — с коробками инструментов, полотняных бинтов, банками лекарств и снадобий, провиантских — благоухающих вкусными запахами, горбатившимися наваленными мешками с крупой, мукой, сухарями, бочками с вином и маслом, шанцевых и палаточных — с восседавшими на них слесарями, кузнецами, плотниками. Особое место занимала денежная палуба, на которой, под неусыпным приглядом караульных, стоял окованный железом денежный ящик.

Офицерский обоз выглядел красочнее: глаза разбегались от всевозможных кибиток, колясок, повозок, карет, переполненных разными вещами и утварью — от складной походной мебели, простой и дешёвой, до дорогих столовых сервизов. И везде заспанные, замотанные слуги, толстые повара, озорные денщики, щупавшие, скаля зубы, весёлых приблудных или купленных офицерами девок.

За пехотой лёгкой рысью скакала кавалерия, оживляя округу разноцветьем мундиров и гусарских ментиков, солёными шутками и взрывами басистого хохота, перекатывавшегося волнами во всей колонне.

Артиллерия ползла медленно, часто останавливалась из-за поломок. Артиллерийский обоз был самым большим: на возах громоздились запасные лафеты, картузные ящики, клинья, банники, забойники, пыжевики, пороховые мерки... Упряжки по шесть лошадей волокли тяжёлые, тридцатипудовые, осадные орудия; упряжки поменьше — пара, четвёрка лошадей — лёгкие пушки и единороги. Всё это звенело, лязгало, громыхало на тряской, ухабистой дороге, наполняя окрестности густым, однообразным, отупляющим гулом.

Составленное ещё в Полтаве расписание движения армии, строго выдерживаемое в первое время, вскоре нарушилось: буйное весеннее половодье и сильные ветры изрядно попортили мост через Самару — на его ремонт и переправу обозов пришлось затратить три полных дня.

Только 13 мая полки отошли от Самары и, сделав пятидневный переход, остановились у небольшой речки Московки. Здесь два дня они поджидали отставшие обозы, а инженерные команды заготавливали фашины, сбивали лестницы.

— У Перекопа лесов и кустарников нет, — наказывал офицерам Долгоруков. — А нам ров переходить, на стены лезть. Так что, господа, постарайтесь!.. Лестницы делать в четыре сажени. А для пущей крепости — оковать железом... И приглядывайте там, чтоб разные болваны под падающие стволы не лезли. Мне шальные покойники без надобности!..

Долгоруков имел в виду глупую смерть инженерного поручика графа Пушкина и артиллерийского поручика Нечаева, отправившихся после обильного возлияния купаться при луне и утопших по причине сильного опьянения на мелководье.

...В последние дни настроение командующего было скверное: его злила нерасторопность генерала Берга, приславшего рапорт, из которого стало ясно, что дивизия пошла левее намеченного маршрута, затянув тем самым соединение с главными силами артиллерии. Долгоруков обозвал Берга сукиным сыном и приказал приготовить лёгкую карету и охрану.

— К нему поеду!.. Вразумить надобно немца!..

Густав фон Берг, стоявший лагерем у Молочных Вод, не ожидал приезда командующего, но не растерялся — первым делом пригласил его к столу, а своим поварам прошипел свирепо:

— Шкуру спущу, ежели не угодите...

Повара «шкурами» дорожили — засуетились у котлов, загремели кастрюлями. Не прошло и часа, как взыскательный взор генерала обозрел превосходно сервированный, сверкающий хрусталём и серебром приборов стол, густо заставленный разнообразными блюдами и закусками, французскими винами, хорошим десертом.

Насупленное лицо Долгорукова разгладилось, оживилось. Испробовав все кушанья, Василий Михайлович размяк и подобрел. Расстегнув на животе мундир, потягивая из высокого бокала вино, он коротко и беззлобно пожурил Берга за опоздание, а затем приказал отделить от дивизии деташемент на Арабатскую косу и спросил, имеет ли Берг переписку с командующим Азовской флотилией Синявиным.

— О движении дивизии адмирал знает, — отозвался Берг.

— Составьте расписание деташемента и отправьте с нарочным! Крайне важно, чтобы адмирал поспел к Енишу в указанный срок...

Ночью Долгоруков вернулся к главным силам армии.

В лагере его ждал курьер с пакетом от Синявина. Тот уведомлял командующего, что 18 мая флотилия из десяти судов покинула таганрогскую гавань и держит курс на Ениш.

Май 1771 г.

Получив письмо от Щербинина о мартовской поездке Веселицкого в ногайские орды и желании тамошних начальников иметь ханом Шагин-Гирей-султана, Екатерина вызвала Никиту Панина... «Его послушать никогда не вредно», — рассудила она.

Никита Иванович пришёл в назначенный час, уселся в кресло, понюхал табаку и, сложив на животе пухлые руки, замер в ожидании слов государыни.

Екатерина говорила сдержанно:

— Как вам достоверно известно, производство дел с татарами хотя и началось при военных операциях, однако уже обратилось в дело политическое. До сей поры мы проявляли в нём похвальную мудрость и дальновидность. И теперь, когда князь Василий Михайлович марширует к Крыму, мне не хотелось бы ошибиться в последующих действиях... Евдоким Алексеевич отписал мне о ногайских настроениях... (Панин чуть заметно кивнул, давая понять, что ему известно содержание письма). Не скрою, я вижу соблазнительным предложение об избрании для отступивших от Порты орд отдельного хана, что позволит положить начало истинной независимости татарских народов.

— О, эти соблазны, — попытался пошутить Панин. — Чем чувствительнее они для сердца, тем сильнее туманят разум.

Шутка вышла какая-то двусмысленная, с оскорбительным намёком. Никита Иванович поспешил исправить промах — произнёс как можно мягче:

— Признаюсь чистосердечно, я не вижу покамест того времени, в какое полезно было бы приступить к избранию нового хана... Не будем кривить душой, ваше величество. Уже с начала войны против Порты отторжение татарских народов мы считали способом наискорейшего достижения приятных нам авантажей. С Божьей помощью и при умелых поступках графа Петра Ивановича мы сего добились. Теперь наш взгляд устремлён на Крым, на его побережье...

— К чему вы клоните? — перебила Екатерина. — Вещи, о которых вы повествуете, мне известны.

Никита Иванович не стал завершать рассуждения — сразу пояснил:

— Я клоню к тому, что избрание отдельного хана будет зависеть от первых операций князя Долгорукова. Они-то, операции, и разрешат настоящую ещё неопределённость крымского жребия. Вот тогда и с ханом ошибки избежим!.. Конечно, если бы крымцы нынче же всем полуостровом отторглись от Порты — это разрешило бы все трудности. Но сие вряд ли произойдёт: многие из них твёрдо стоят за теперешнего хана. А тот — за Порту.

— Из письма Евдокима Алексеевича явствует, что не меньшее число татар ханом недовольны, — сказала Екатерина. — Татары сейчас в разномыслии находятся. Грех не воспользоваться таким случаем!.. Орды могли бы приступить к избранию нового хана, разумеется, совокупно с некоторым в том участвовании крымских жителей, дабы по мере наших успехов на полуострове и там его право подкреплялось, получая свою полную действительность не токмо его гирейской породой, но и не менее — всей полнотой присущего обряда и признанием его законным ханом всеми крымцами без изъятия... Нашей целью следует считать установление над татарами и Крымом одного начальства, независимого от Порты, но такого, что собственными силами не в состоянии удержать навсегда эту независимость. И вот сие, — подчеркнула Екатерина, — даст нам способ утвердить свою ногу в приобретённых гаванях и крепостях! Как? Под видом охранения и обороны Крыма от могущего быть впредь турецкого поползновения вернуть всё к прежнему состоянию.

Панин, разглядывая золотой перстень, подумал с некоторым удовлетворением, что в основательности рассуждений Екатерине отказать нельзя. «Говорит крепко... Только вот поспешает...»

Он поднял голову, возразил предупредительно:

— Я согласен с вашим величеством, что для избрания нового хана следует приобщить крымцев к уже отторгнувшимся ногайским татарам. Но для этого потребно, чтобы князь Долгоруков преуспел военными предприятиями посеять в Крыму ещё большее разномыслие... И только ежели Крым, вопреки ожиданиям и под действием оружия, — ни весь, ни частью — не будет привлечён к одинаковым с ордами намерениям, тогда следует мыслить об утверждении особливого над ногайцами хана. Чтоб, по крайней мере, их отложение приобрело большую прочность.

— Но как же ногайские просьбы?

— Поручите господину Щербинину удостоверить орды, что для них самих полезнее будет приступить к избранию хана в удобное для того время... А когда оно наступит — мы укажем!

— Удовлетворятся ли они вразумлениями Евдокима Алексеевича? Ну как своеволие проявят?

— Думаю, что такого не произойдёт... Однако для сохранения между их начальниками единомыслия и для предвидения всякого возможного колебания разумно учинить с нашей стороны за ними такое надзирание, которое неприметным образом проникало бы во все мелочи и подробности ногайских дел. И чем дальше они будут находиться от Крыма, исключая себя от участвования в тамошних делах, тем больше следует приглядывать.

Панин говорил убеждённо, умно, и Екатерина, положившись на его прозорливость, согласилась подождать с выбором нового хана. Но добавила предостерегающе, что ордынских начальников надо всё же удостоверить в уважении к их желанию иметь ханом Шагин-Гирея.

— Ежели Селим-Гирей и его диван станут упорствовать в своей верности Порте, тогда пойдём с этого козыря...

Рескрипт, отправленный Щербинину, гласил:

«Мы даём своё согласие, чтоб он был избран и дал от себя обязательство быть ханом над всеми татарскими народами, отложившимися от Порты, обязывая сверх того навсегда остаться в независимости и союзе с империей, управляя татарами по древним их обыкновениям и законам...»

А далее Щербинину предписывалось — в ожидании результатов похода Долгорукова — осторожно, чтобы это не выглядело принуждением, затянуть на неопределённое время избрание Шатина ханом.

Важное указание содержалось и в рескрипте Долгорукову, который должен был отторгнуть полуостров от Порты не только силой оружия, «но и соглашением с начальниками».

Май — июнь 1771 г.

Покинув лагерь на Московке и совершив четырёхдневный переход, Вторая армия подошла к другому лагерю, разбитому у небольшой речушки Маячек. Здесь с ней соединилась дивизия Берга, поредевшая после ухода к Енишу деташемента генерал-майора Фёдора Щербатова.

Два дня полки отдыхали, приводя себя в порядок и поджидая отставшие обозы, а 27 мая барабаны снова ударили генерал-марш.

В последующие десять дней армия прошла 187 вёрст. Двигаясь шестью колоннами вдоль берега Конских Вод, перейдя на половине пути по насыпанным переправам болотистую лощину, дивизии миновали урочище Плетенецкий Рог, по понтонным мостам перешли речку Белозёрку, натужно поднялись на крутую гору и далее ровной и прямой дорогой дошли до реки Рогачик; здесь снова с помощью понтонов осуществили переправу, преодолев несколько глубоких, размокших от дождей балок, некоторое время стояли на берегу Днепра, пополняя запасы воды, затем в обход крутых лощин, удлиняя и без того нелёгкий путь по гористой местности, подошли к Кезикермену. Измученная, утомлённая армия ждала отдыха, и Долгоруков объявил, что у Кезикермена будет стоять три дня.

С утра инженерные команды взялись за кирки и лопаты, плотники застучали топорами — командующий приказал заложить ретраншемент, в котором надлежало оставить провиантский магазин с запасами на два месяца, почти все понтоны — в степном, маловодном Крыму они были не нужны, — прочие бесполезные теперь тяжести. Работая от зари до заката, команды за два дня успели сделать немного, но продолжить строительство должны были оставляемые для охраны магазина две роты солдат, три эскадрона карабинеров и 600 казаков.

— И чтоб в неделю управились! — пригрозил Долгоруков, тряхнув кулаком.

На рассвете 9 июня вновь загремели барабаны, зашумел просыпающийся лагерь. Начинался заключительный этап похода — от Днепра на Крым, к Перекопу.

Несмотря на успокаивающие рапорты, ежедневно присылаемые шедшим в авангарде Прозоровским, что татары ведут себя смирно, Василий Михайлович не стал искушать судьбу — поменял строй: теперь по ровной, открытой степи пехота шла батальонными каре, между которыми расположились обозы и артиллерия, а спереди и по флангам — для охранения — трусили кавалерийские полки.

Пройдя за два дня 64 версты, армия остановилась в Мокрой Лощине и сутки отдыхала, готовясь к последнему маршу. (До Перекопа оставалось всего 17 вёрст).

А вечером Долгоруков собрал генералов и пробасил:

— В два часа после полуночи вершить молебствие с коленопреклонением о даровании оружию её императорского величества достойной виктории... В три — выступаем!..

12—16 июня 1771 г.

Полдень... Белое южное солнце равнодушно калит иссохшую, потрескавшуюся землю. Со стороны Сиваша вялый ветер несёт солено-горькое зловоние затхлой воды и гниющих водорослей.

Степь безмолвна... Недвижима... Но турецкие янычары на башнях Op-Капу беспокойны. Дежурный булюк-баша в пропотевшей зелёной куртке раз за разом скользит зрительной трубой по дрожащему в мареве горизонту, внимательно разглядывает расположившийся в нескольких вёрстах от крепости отряд русских войск.

Отряд — это был авангард князя Прозоровского — подошёл к Перекопу вчера, и турки понимали, что вслед за ним должны появиться главные силы Долгорук-паши. Их ожидали дня через два. Тем не менее находившийся в крепости хан Селим-Гирей приказал усилить янычарские караулы и вести наблюдение непрерывно.

Хан задумал нанести мощный удар своей конницей по подходящим русским полкам, отбросить их от перешейка в безводную степь и постоянно — днём и ночью — атакуя небольшими отрядами, принудить отступить. Он был уверен, что измученная бескормицей и жаждой армия совершить второй поход не сможет.

Булюк-баша утомлённо смахнул с закопчённого загаром лба липкие капли пота, снова приложился к трубе, повёл ею по серой степи; руки его дрогнули, замерли, лицо вытянулось. Оставив трубу на тёплом камне, он бросился к лестнице и, прыгая по крутым ступеням, сбежал вниз.

Спустя несколько минут на башню торопливо поднялись каймакам Эмир-хан, янычарские аги Осман и Али, за ними — хан Селим-Гирей.

Порывисто схватив услужливо поданную Эмир-ханом трубу, Селим вдавил окуляр в правый глаз. Приблизившийся горизонт устрашил его: под развевающимися на ветру знамёнами, тремя стройными и грозными квадратами каре, повинуясь ритму беззвучных, но видимых барабанов, бодро маршировала русская пехота; на флангах, взбивая облака степной пыли, гарцевала многочисленная кавалерия.

Хан задёргал щекой, зло отшвырнул трубу — звякнул о камень металл — и глухо выдавил:

— Гяуры...

Совершив последний марш, Вторая армия подошла к Перекопу и остановилась в трёх вёрстах от линии...

Перекопская линия представляла собой семивёрстный — от Чёрного моря до Сиваша — вал высотой до семи сажен, с тремя бастионами и пятью башнями. В середине вал разрезали узкие сводчатые ворота. Перед ними пролегал мост, поднятый турками ещё минувшим днём. Вдоль всего вала с северной стороны тянулся широкий и глубокий ров; когда-то, по преданиям, он якобы мог заполняться черноморской водой, превращая Крым в неприступный остров. За сотни лет линия обветшала — у Сиваша вал походил на длинный пологий холм, а ров был почти засыпан, — но всё же при умелой обороне она оставалась достаточно сложным препятствием.

...Пока полки, ломая каре, перестраивались, готовясь разбивать лагерь, Долгоруков выбрался из кареты, мешковато взгромоздился на коня, шатнувшегося под тяжеловесным телом князя, и поехал к линии с намерением осмотреть укрепления.

Сопровождавшие его генералы беспокойно зашумели:

— Ваше сиятельство! Никак, турки затевают что-то...

На линии опустился мост, открылись ворота. Из них стали быстро выезжать сгорбленные всадники.

— Назад, господа! — скомандовал Долгоруков, разворачивая коня.

Генералы, отъехавшие уже от лагеря на версту, поскакали вслед за ним. Долгоруков на ходу приказал Каховскому отразить нападение, пообещав прислать сикурс.

Каховский отвернул лошадь вправо, поспешил к авангарду Прозоровского, стоявшему в стороне от главных сил.

У лагеря Долгоруков закрутил головой, крикнул зычно:

— Где князь Василий?

— Здесь, ваше сиятельство!

Придерживая рукой шпагу, к командующему подбежал его сын — восемнадцатилетний подполковник Василий Долгоруков, служивший в егерском корпусе.

— Бери своих егерей, пушки — и вперёд!..

Стремительно летевший по ровной степи трёхтысячный татарский отряд внезапно упёрся в багровые разрывы русских ядер, меткие егерские пули. Скакавшие впереди — рухнули наземь, остальные — замедлили бег лошадей, повернули назад к линии.

Каховский подождал, когда орудия прогремят ещё раз, затем послал вперёд луганских пикинёр и гусар Жёлтого полка. Те с лихими пересвистами помчались за татарами, но попали под залп турецких батарей с вала, остановились, подхватили убитых, пленили нескольких раненых татар и отступили к лагерю.

Каховский поспешил доложить командующему, что атака неприятеля отбита.

— Сам вижу! — недовольно отозвался Долгоруков, наблюдавший за боем. — Потери какие?

— Убитых — двенадцать, ранен — один. И ещё пять лошадей побили.

— А басурманы?

— Людей — столько же, лошадей — поболее нашего, а кто ранен — не ведаю... Но есть пленные!

— Это хорошо! — оживился Долгоруков. — Где они? Допросить хочу... Позвать Якуба!..

Минувшим годом под Бендерами бывший дубоссарский и балтский каймакам, бывший конфидент «Тайной экспедиции» Якуб-агасо всей семьёй сдался Петру Панину, был им помилован, некоторое время находился в Харькове при губернской канцелярии, а с началом похода на Крым Долгоруков вызвал его в армию для переводческих дел.

...Угодливо изогнувшись всем телом, Якуб вприпрыжку подбежал к командующему, разглядывавшему стоящих плотной кучкой пленных. Они, затравленно озираясь на хмурых казаков, рассказали, что линию и крепость защищает семитысячный турецкий гарнизон, а в лагере за Ор-Капу расположилась татарская конница в сорок тысяч сабель. И ещё сказали, что в крепости находится сам крымский хан Селим-Гирей.

— Хан поклялся, что ни один русский не войдёт в Крым, — предупредил стоявший впереди всех татарин.

— Ты, грязная собака, кого пугаешь?! — взъярился вдруг Долгоруков, бешено сверля глазами пленного, устало утиравшего ладонью текущую изо рта кровь. — Я уже гулял по этой земле и ещё погуляю!.. Эй! Всыпать ему за дерзкий язык!

Казаки мигом сбили татарина с ног, за шиворот, как мешок, поволокли к ближайшей пушке, уложили на лафет, взмахнули плетьми. Хлестали не долго, но умело татарин захрипел розовой пеной и обмяк.

Численность ханской конницы насторожила Долгорукова. Опасаясь внезапного ночного нападения, он приказал усилить караулы и пикеты на сивашском фланге, а на кургане, горбатившемся поблизости от лагеря, поставил батальон егерей и две пушки.

Ночь прошла спокойно.

Утром командующему доложили, что есаул Евстафий Кобеляк с казаками скрытно подполз к линии и промерил ров.

— В разных местах по-разному, — заметил Каховский, — но до семи сажен доходит.

— Не такие преграды брали, — небрежно махнул рукой Долгоруков. — И эту возьмём!

После завтрака он отправился осматривать линию. Она почти не изменилась с тех давних лет, когда юный князь штурмовал её с армией графа Миниха. Башни, бастионы, выщербленные плиты, полусаженная каменная сова над воротами — всё знакомое.

— А там я первый взошёл, — негромко бросил командующий сопровождавшим его генералам, указывая рукой на вал... (На глаза навернулись слёзы). — Пыльно здесь что-то... — буркнул он, прикладывая платок к лицу. — Глаз засорил...

На берегу дремлющего затхлого Сиваша генерал Прозоровский обратил внимание командующего на видневшийся вёрстах в двенадцати полуостров, острым клином вытянувшийся вдоль горизонта.

— Гусарский майор Фритч предлагает, ваше сиятельство, переправить отдельный деташемент на сей полуостров и ударить по крепости с тыла.

«Неплохая мысль...» — подумал Долгоруков, осматривая через зрительную трубу безжизненный полуостров, мышиную гладь Сиваша, пустынный противоположный берег.

А вслух сказал ворчливо:

— Не майорам указывать мне диспозицию...

Генералы не стали долго задерживаться у зловонного озера, повернули лошадей к лагерю.

Когда все разошлись по своим палаткам, Долгоруков вызвал Каховского и приказал послать казаков разведать проходы через Сиваш к полуострову.

— Задумка у меня одна есть... Только прежде пусть броды найдут.

Казаки вернулись к вечеру — мокрые, грязные. Есаул Кобеляк хриплым, прокуренным голосом заверил командующего:

— Воды там, стало быть, где до колен, где в рост... Но пройти, ваше сиятельство, можно!

Долгоруков щёлкнул пальцами адъютанту:

— Выдать молодцу десять рублей! А людям его — сороковник!

Казаки весело перемигнулись...

В шестом часу вечера Василий Михайлович собрал генералов в своей огромной палатке и сказал торжественным голосом:

— Укрепления неприятельские разведаны, силы известны. Ждать далее — нет резона... Я объявляю штурм нынешней ночью в третьем часу!.. Извольте приглядеть, господа генералы, за соблюдением плана штурма!..

Главный удар по линии наносился на правом фланге силами девяти гренадерских батальонов (2-й гренадерский полк и гренадерские роты всех пехотных полков) и двух батальонов егерей. Командирами колонн командующий назначил подполковников Филисова, Михельсона, Ганбоума и своего сына — князя Василия.

Общее предводительство флангом отдал в руки генерал-майора графа Валентина Платоновича Мусина-Пушкина, годом ранее бравшего Бендеры.

Диверсию на левом фланге проводил генерал-квартирмейстер Михаил Васильевич Каховский. Его деташемент был небольшой: два батальона подполковника Ступицына, батальон полковника Заборовского и батарея премьер-майора Зембулатова.

Кроме того, оценив предложение майора Фритча, командующий решил нанести ещё один удар — через Сиваш, — который сковал бы вражескую конницу, лишил бы её возможности участвовать в отражении атаки на линию. Василий Михайлович ни словом не обмолвился о майоре, и получилось, что этот прекрасный вспомогательный удар придумал он сам.

Сивашский деташемент включал в себя четыре батальона пехоты генерал-майора князя Алексея Голицына, тридцать эскадронов кавалерии генерал-майора князя Петра Голицына, три полка донских казаков и 14 орудий. Командовал этим деташементом генерал-майор князь Александр Александрович Прозоровский.

Согласно плану, Мусин-Пушкин и Каховский должны были за час до полуночи выступить из лагеря к линии и стать вне досягаемости турецких пушек. Прозоровский выходил раньше, чтобы успеть форсировать Сиваш — семь вёрст по воде и грязи — к началу штурма.

...Когда все разошлись, Василий Михайлович утомлённо прикрыл глаза, уложил руки на подлокотники массивного кресла и долго сидел недвижимо, размышляя о предстоящем сражении.

Сомнений в успехе у него не было. Беспокоило другое: какими потерями предстоит оплатить отворение крымских ворот? Бесславная судьба Петра Панина, загубившего блестящую победу под Бендерами обильной кровью, его не прельщала... Виктория нужна была быстрая и лёгкая! Именно такая могла принести ему желанный для каждого генерала фельдмаршальский чин. Быстрая и бескровная!.. Он умышленно назначил командовать главными силами Мусина-Пушкина — надеялся на его отменное умение и отвагу, прекрасно проявленные при штурме Бендер... А храбрость Прозоровского? Она известна всем!.. Именно эти решительные генералы[17] должны были не только взять линию, но и поспособствовать — сами того не зная — удовлетворению честолюбивых мыслей командующего... За час до полуночи штурмовые колонны гренадер, роты сопровождения, назначенные для диверсии батальоны стали подтягиваться к указанным местам. (Отряд Прозоровского покинул лагерь на 3 часа раньше). По-южному тёплая чёрная ночь скрывала передвижение войск — только неясный, приглушённый шум, сдавленное ржанье лошадей выдавали, что в русском лагере идут какие-то приготовления.

Турки, видимо, не подозревали, что через считанные часы начнётся штурм линии. Затихла в сонном оцепенении крепость Op-Капу, у кибиток и шатров залегла татарская конница, на бастионах и башнях вала янычары, как обычно, жгли факелы, гортанно перекликались, подбадривая друг друга. И турки и татары поверили словам Селим-Гирея, что полуостров неприступен.

— В этой войне гяуры уже дважды подступали к Крыму и, простояв несколько дней, отходили, — убеждал всех хан. — И эти побегут, когда в кормах и воде недостаток испытают!..

Долгоруков, сопровождавшие его генерал-поручики Эльмпт, Романиус и Берг, десяток офицеров, назначенных развозить в ходе баталии приказы командующего, верхом на лошадях поднялись на вершину пологого кургана. Здесь горел небольшой костерок, стоял пяток грубых деревянных скамей. У подошвы кургана, справа, прохаживались у двух пушек артиллеристы. Тут же был артиллерийский генерал-майор Николай Тургенев.

Генералы спешились. Романиус расслабленно присел на скамью, стал неторопливо раскуривать короткую трубку. Вспыльчивый Эльмпт, шумно втягивая носом дурманящие запахи Сиваша, поспешил достать табакерку. Берг, низко надвинув на лоб шляпу, старческой походкой проковылял к костру.

Долгоруков, загребая начищенными сапогами увядшую траву, отошёл в сторону, приложился к зрительной трубе... «Не ведают басурманы, какой презент я им готовлю», — беззлобно подумал он, пытаясь разглядеть штурмовые колонны. Окуляр был чёрен. «Это хорошо. Значит, с линии тоже ничего не обозревают...»

У кургана послышался глухой стук копыт. Соскочив на ходу с лошадей, к Долгорукову подбежали офицеры от Мусина-Пушкина и Каховского, доложили, что батальоны готовы начать приступ.

Долгоруков достал из кармана массивные золотые часы, открыл крышку, наклонил, чтобы свет костра падал на циферблат... «Два тридцать... Время!..» Он закрыл крышку, спрятал часы, перекрестился.

— Ну, господа, начнём с Божьей помощью.

Генералы подошли ближе к командующему, замерли в волнующем ожидании. Наступила минута, которая открывала новую страницу в истории России. Страница была пока чиста. И первую строчку на ней — радостную иль печальную — должны были нынешней ночью написать они.

— Николай Иванович! Что ж вы тянете? — нервно бросил Тургеневу Эльмпт.

Тургенев повернулся к артиллеристам, скомандовал чеканно:

— Поручик!.. Сигнал!

Затаённую тишину ночи гулко раскололи два пушечных выстрела, высветив на мгновение багровыми бликами сосредоточенные лица генералов. Генералы вздрогнули, в ушах противно зазвенело, густо пахнуло кислым запахом сгоревшего пороха.

Слева, в версте от кургана, замелькали красные проблески — спустя несколько секунд долетели частые глухие удары, словно кто-то бил в большой тугозвучный барабан. Это открыла огонь пятидесятипушечная батарея Зембулатова. Игольчатыми искорками рассыпались во мраке ружейные выстрелы батальонов Заборовского и Ступицына.

Долгоруков снова прижал глаз к окуляру, повёл трубой вдоль вала. То, что он увидел, — порадовало. Бывалый Зембулатов, заслуживший орден за штурм Бендер, бомбардировал вал с завидной точностью: ядра кучно рвались на турецких батареях, выбивая прислугу, мешая открыть ответный огонь.

Прошло не менее четверти часа, прежде чем турки пришли в себя. Тяжёлые орудия с тягучим грохотом извергли из своих жерл снопы пламени, бросив в ночь пудовые ядра.

— Артиллеристы у них изрядные болваны, — язвительно заметил Романиус, раскуривая лучиной погасшую трубку. — Палят наугад.

Берг засмеялся хрипло, с клёкотом:

— Никак, за турков заботу имеете, Авраам Иванович?

— Мусин подойдёт — сами озаботятся, — отозвался Романиус, бросая лучинку в костёр. — Токмо поздно будет...

На валу продолжали распускаться красно-белыми цветками сыпавшиеся с неба ядра и бомбы, кромсая горячими осколками мягкие тела турок. Убитых становилось всё больше; их топтали ногами, сбрасывали в ров, чтоб не мешали... Стараясь укрыться от разрывов, янычары оробело жались к холодным каменным бойницам, беспорядочно стреляли в темноту... Артиллеристы продолжали суетиться у пушек, стремясь усилить огонь... По приказу Селим-Гирея на сивашский фланг стали подтягиваться янычары с левого фланга.

Все вглядывались в ночь и ждали начала штурма.

Но русские, продолжая стрелять, стояли на месте.

В это же самое время колонны Мусина-Пушкина — без единого выстрела, молча, скорым шагом — двигались к линии. Впереди, похожие на огромных ежей, с толстыми, в обхват, связками фашин, семенили 400 тюнеров, за ними — пехотные роты, нёсшие штурмовые лестницы, далее — отважные, полные решимости гренадеры. За колоннами медленно катились лёгкие полевые пушки, заряженные, готовые в любой миг поддержать атаку.

Увлечённые боем на сивашском фланге, готовясь к отражению приступа, турки поздно заметили угрозу слева, где штурмовые колонны подошли почти вплотную к линии. Поспешный залп батарей не причинил русским никакого вреда: брошенные мощными пороховыми зарядами ядра упали далеко позади колонн.

Таиться далее не было смысла — подполковник Филисов, шедший с гренадерским полком, взмахнул рукой, закричал зычно:

— Барабанщики, бей атаку!.. Впе-ерёд!

Гороховой дробью затрещали полковые барабаны, пионеры с фашинами неуклюже побежали ко рву, гренадеры ускорили шаг. Звонко захлопали пушки, приданные штурмовым колоннам.

Генерал Эльмпт первым заметил искры орудийных выстрелов, вскрикнул неуверенно:

— Никак, начали?!

Все посмотрели направо, прислушались.

— Штурм, — сказал Долгоруков, уловив приглушённые раскаты.

— Штурм! — вскинул седую голову Берг.

— Штурм! — повторил, словно не слыша соседа, Романиус.

Первыми к линии подбежали пионеры. Сменяя друг друга, они сбросили вниз фашины и отхлынули назад, освобождая место приближающимся ротам сопровождения. Солдаты расторопно опустили лестницы в ров, разбежались в стороны, открыли ружейный огонь, прикрывая подошедших гренадер. Те непрерывным потоком скатывались вниз, быстро заполняя ров, по приставленным к валу лестницам карабкались на стену. Лестницы оказались короткими — их стали вязать кожаными ремнями по две, но всё равно до края они не доставали. Выручили седоусые ветераны.

— Не робей! — кричали они. — Штыками!.. Штыками давай!

Взобравшиеся на ступени гренадеры снимали с ружей штыки и, вгоняя их в расщелины между камней, обдирая в кровь пальцы, хрипло матерясь, упрямо лезли вверх. Снизу, отгоняя янычар от лестницы, на вал полетели дымящие фитилями гранаты.

Подполковник Филисов хотел задержаться у рва, проследить, как пойдут батальоны, но в сутолоке кто-то грубо толкнул его в спину, и Филисов, выронив ружьё, неловко прыгнул в ров.

Рядом свалились несколько гренадер, опрокинулся на спину майор Раевский.

С вала с ухающим шелестом стали падать горящие смоляные факелы. Затрещал, возгораясь, камыш.

Филисов, затаптывая сапогами пламя, оскалил зубы:

— Вперёд, майор! Отгоните янычар — иначе всех зажарят!

Раевский кинулся к лестнице, быстро полез вверх; едва встал на ноги — увидел перед собой высокого, полуголого, в одних штанах, турка.

Тот рубанул ятаганом прихрамывающего гренадера, тщетно пытавшегося отскочить в сторону. Гренадер судорожно присел, хрипнув, упал, заливаясь кровью. Турок прыгнул к майору, замахнулся.

Раевский не дрогнул, подставил под удар ружьё — ятаган с визгливым скрежетом скользнул по стволу, — а затем изо всех сил, как веслом, махнул прикладом — с расколотой головой турок опрокинулся навзничь.

Слева и справа на янычар набросились гренадеры капитана Масалова и поручика Хитрова. Турки не выдержали, стали отступать; некоторые, бросив оружие, побежали.

— Орлы мои! — залихватски вскричал разгорячённый боем Масалов. — Его сиятельству доложу о вашем подвиге!

Его никто не слушал: размашисто, по-крестьянски, орудуя штыками, как вилами, гренадеры кололи янычар...

В штурмовой колонне подполковника Михельсона отличились команды майора Селенгинского полка Глебова и капитана Белёвского полка Кавешникова. Их дружный штыковой удар был неотразим — турки, не слушая офицеров, оставили позицию и ринулись к Ор-Капу, светившейся вдали огнями факелов.

Капитан Воронежского полка Шипилов, захвативший две пушки, приказал развернуть их, знавшие артиллерийское дело солдаты стали в прислугу, и пушки выпалили вслед отступающему неприятелю...

У подполковника Ганбоума первыми взошли на вал гренадеры капитана Мерлина. Они рассекли янычар на мелкие группы и теперь вели рукопашную. Сам Ганбоум, растрёпанный, в разорванном на боку мундире, влез на лафет разбитого орудия и восклицал рассерженно:

— Да кто ж так колет?! В брюхо! В брюхо коли!

Когда карабкались по лестницам, он сорвался вниз, больно ударился; чей-то сапог саданул ему в ухо — оно сильно кровоточило, в голове звенело, но подполковник держался молодцом...

В колонне егерей Василия Долгорукова произошла заминка: нёсшая штурмовые лестницы рота капитана Рижского полка Бабина в темноте и суматохе наскочила на роты прикрытия майора Телегина и поручика Нелединского и смешалась с ними. Все остановились, пытаясь разобраться по командам. А с вала — турецкие пушки. Слава Богу, что стрельнули с перелётом!

— Вперёд! Вперёд! — чуть не плача, кричал фальцетом Долгоруков. — Бабин!.. Телегин!.. Что же вы, господа?.. Надо вперёд!

В грохоте выстрелов офицеры не слышали призывов молодого князя, но действовали решительно: страшно матерясь, раздавая направо-налево зуботычины, они кое-как сбили команды и добежали до рва.

Долгоруков, у которого это был первый ночной штурм, возбуждённо размахивал руками, кричал, подбадривая егерей. Хотелось скорей взойти на вал и на виду у всех совершить подвиг. Непременно подвиг!

Надрываясь, сопя, егеря на канатах затащили на вал два единорога. Поручик Нефедьев быстро изготовил их к стрельбе, и картечь со свистом унеслась в темноту, в которой скрылись бросившие оборонять вал янычары.

— Виват! — восторженно кричал после каждого залпа Долгоруков. — Виват, Россия!..

К кургану, где находился главнокомандующий, то и дело подлетали офицеры с докладами. Василий Михайлович уже знал, что батальоны ввязались в рукопашную, знал, что в умении орудовать штыками русским солдатам не было равных во всей Европе, но штурм, против ожидания, затягивался, и он решил подкрепить атаку — отправил на правый фланг Владимирский полк генерал-майора Петра Чарторижского.

Мусин-Пушкин, бросивший на штурм последние свои резервы — батальоны майоров Гонцова, Блихера и капитана Гагарина, — подходу владимирцев обрадовался и без промедления послал их на вал.

На линии шёл горячий бой, а в тылу, за Op-Капу, где должен был атаковать отряд Прозоровского, — ни звука, ни проблеска.

Долгоруков раз за разом прикладывался к зрительной трубе, пытаясь хоть что-то разглядеть в ночной мгле, и, не сдержавшись, взорвался:

— Да где же Прозоровский, чёрт его побери?!

А деташемент Прозоровского только заканчивал переход через Сиваш. В темноте — торопясь успеть к предписанному месту — князь сбился с пути, к озеру подошёл с опозданием и начал переправу, когда с запада гаснущим рокотом долетели выстрелы сигнальных пушек.

— Их сиятельство повёл армию на штурм, — встревоженно сказал кто-то из офицеров.

Прозоровский, бешено сверкая глазами, оглянулся, зарычал:

— Папрашу-у па-мал-чать!

Князь, храбрость которого всегда ставили в пример другим, злился на себя. Это неумышленное блуждание в ночи и опоздание к месту кое-кто — охотники всегда найдутся! — расценит как трусость. И чтобы ускорить дело — приказал форсировать Сиваш сразу несколькими колоннами.

Подгоняемые генеральской бранью, задыхаясь от зловония, висевшего над озером, отряд медленно, но упрямо двигался к невидимому полуострову. В фонтанах солёных брызг гарцевала конница; с трудом передвигая вязнувшие в липкой грязи ноги, шла пехота; ездовые отчаянно хлестали кнутами блестевшие крутыми боками артиллерийские упряжки... Хлюпанье воды, храп лошадей, сдавленные возгласы, ругательства... Кажется, нет конца этому проклятому болоту!.. Но спустя два часа донские казаки полковника Себрякова, шедшие в авангарде, достигли суши. Это придало силы остальным — зашагали бодрее, заспешили.

Вымокшие с ног до головы, грязные колонны устало выползли на берег. Из всей артиллерии лошади вытянули только четыре пушки, остальные десять — завязли вместе с зарядными ящиками.

Когда Прозоровскому доложили об этом, он зло обматерил командиров и приказал немедленно вытащить орудия.

— Ну как татары первыми ударят! Нам без пушек с конницей не совладать!

Две роты солдат Воронежского полка понуро полезли в воду.

Пока батальоны и эскадроны выстраивались на берегу, Прозоровский послал вперёд на разведывание казаков Себрякова. Они проскакали не более двух-трёх вёрст, натолкнулись на татарский отряд в триста сабель, но атаковать не стали — повернули назад, к месту переправы.

Татары устремились за ними. Увлечённые преследованием, они забыли об осторожности и поплатились за это. Мчавшиеся прямо казаки вдруг резко забрали влево, как бы вытягиваясь вдоль береговой линии, и вывели татар на пехотный батальон майора Штрандмана.

К батальону галопом подлетел князь Алексей Голицын.

— Что ж вы, майор, тянете? — задыхаясь, прохрипел он, сдерживая коня.

— Нельзя стрелять — в казаков попадём! — огрызнулся Штрандман.

— К чёрту казаков! Командуйте огонь!

Майор обречённо махнул рукой и, надрывая голос, закричал:

— Батальо-он!.. Слушай, залп буде-ет!.. Весь фронт изготовься-я!.. Прикладывайся-я!.. Пали-и!

Батальон выстрелил дружно, как на смотре. Штрандман скрипнул зубами: его опасения оправдались — вместе с десятком татар пули сбили двух казаков, скакавших последними.

— Прости, Господи, — перекрестился Алексей Голицын, по-прежнему гарцевавший околр батальона, глядя, как слетели с сёдел казаки.

Татары мигом развернули коней, поскакали к Ор-Капу.

Осмелевшие казаки лихо ринулись вслед за ними, но вскоре вернулись.

Полковник Себряков, пугливо округляя глаза, выдохнул Прозоровскому:

— Ваше сиятельство... конница... Видимо-невидимо!..

Когда генерал-квартирмейстер Каховский начал диверсию, Селим-Гирей взбежал на крепостную башню, чтобы оттуда следить за ходом штурма. Полководцем хан был бездарным, в делах оборонительных толку не ведал, а прислушаться к разумным советам опытных турецких начальников Осман-аги и Али-аги не пожелал.

Поддавшись на уловку Долгорукова, он решил, что русские пошли на штурм линии у Сиваша, где ров и вал были почти разрушены, и приказал Осман-аге бросить все резервы на правый фланг. Кроме того, хан велел татарской коннице быть готовой на рассвете раздавить тех, кто сможет пересечь линию. Когда же последовал внезапный удар штурмовых колонн Мусина-Пушкина, Селим-Гирей запаниковал, потерял прежнюю спесь и стал умолять Осман-агу остановить прорыв русских.

Осман угрюмо процедил, указывая рукой на линию, где продолжали рваться ядра и бомбы батареи Зембулатова:

— Мои янычары гибнут там...

Тут же хану доложили, что через Сиваш переправился большой отряд неприятеля. Ища совета, Селим метнул растерянный взгляд на агу.

Осман скривил рот, сказал обречённо:

— Они отрежут путь к отступлению и затянут петлю на нашем горле...

Угроза окружения и бесславного плена подхлестнула хана к решительным действиям. Он отправил к Сивашу двенадцать тысяч конницы, чтобы если не разбить, то хотя бы задержать продвижение русских к крепости. Сам же вскочил на приготовленного коня, намереваясь покинуть Ор-Капу.

Эмир-хан, хватая рукой золочёную узду, пытался задержать его, просил остаться в крепости, чтобы своим присутствием воодушевлять её защитников.

— Я крымский хан, а не каймакам! — одёрнул Эмира Селим-Гирей, толкнув ногой в грудь. — Я Крым заслонить от гяуров должен! А ты заслоняй Ор-Капу!

И с оставшейся конницей поскакал к Солёным озёрам.

...Нарастающий с каждой минутой гул плавно растекался над пробуждающейся от сна степью. Плотной, тёмной, зловещей тучей накатывалась татарская конница на отряд Прозоровского, стоявший двумя каре, прикрываемыми с флангов кавалерией. Артиллеристы торопливо готовили к стрельбе пушки, только-только вытащенные солдатами из Сиваша: чистили банниками стволы, вкладывали картузы с порохом, вбивали ядра, подсыпали затравку.

От вида такой массы татар, с визгом и присвистом несущейся прямо на каре, задрожали колени у молодых солдат-первогодок, да и ветераны настороженно переглянулись.

Прозоровский слабости не показал, выждал, когда неприятель приблизится на полверсты, и упругим, жёстким голосом приказал открыть огонь.

Пушки бахнули почти разом, пустив над землёй густые клубы дыма. Всхрапнули, дрогнув, кони; окаменела, плотнее сжав ряды, пехота.

Артиллеристы проявили завидную расторопность — делали до трёх выстрелов в минуту. Густо падавшие ядра рассекли конницу на две части: задняя стала трусливо сдерживать коней и вскоре остановилась в нерешительности, передняя — стремительно и храбро приближалась к каре.

— Картечи-и-и! — могуче взревел Прозоровский.

С дистанции в сто саженей свинцовая картечь хлестнула зло и беспощадно. Тысячи пуль вспенили пыльными столбиками сухую степь.

Закувыркались, ломая шеи, вскидывая жилистые ноги, сражённые лошади. На всём ходу, как камни из пращи, полетели из сёдел сгорбленные всадники и, не успев даже вскрикнуть, разбивались насмерть о затвердевшую землю. Уцелевшие натянули поводья, пытаясь остановить бег обезумевших лошадей, отвернуть от дымящих пушечных жерл, чёрными зрачками выискивавших новые жертвы. На них в бешеном галопе налетели скакавшие позади, смяли, смешались, сталкиваясь и падая, топча копытами живых и мёртвых.

И по этому стонущему, храпящему в предсмертной муке месиву людей и лошадей вновь жадно секанула картечь. Грянули залпы батальонов Алексея Голицына, тягучим раскатом прокатившись с фланга на фланг... Ещё раз... Ещё...

— А теперь, князь, ваш черёд! — вдохновенно прокричал Прозоровский Петру Голицыну.

Голицын, сдерживавший пританцовывавшего рослого жеребца, привстал на стременах, вскинул руку и величественным жестом послал вперёд все тридцать эскадронов своей кавалерии...

Разгром был полный!.. Сломленная, расстрелянная татарская конница отступала вместе с хлынувшими с линии и крепости янычарами. Бежавших к Солёным озёрам турок и татар эскадронцы рубили саблями, пронзали пиками, устилая степь убитыми и ранеными.

Неприятеля гнали 20 вёрст — гнали, пока не притомились кони...

Красное, словно налитое пролитой за ночь кровью, солнце медленно выползало из-за горизонта, задумчиво оглядывая пробуждающуюся после неспокойного сна выгоревшую степь. Ночная прохлада осела на землю серебряной росой, искрившейся в косых рассветных лучах.

Озябший Берг послал денщика в лагерь за водкой. Романиус продолжал попыхивать трубкой. Долгоруков и Эльмпт, сидя на скамье, молча наблюдали за всадником, во весь опор летевшим к кургану.

Это был офицер от Мусина-Пушкина. Он на ходу спрыгнул с коня, взбежал, задыхаясь, на курган, прохрипел сухим, срывающимся голосом:

— Ваше... сиятельство... линия взята...

Генералы порывисто встали, сняли шляпы, чинно и неторопливо перекрестились.

Долгоруков подошёл к офицеру, крепко притиснул к себе, расцеловал и, отступив на шаг, обернувшись к генералам, задрожал губами:

— Всё, господа... Всё... Ворота в Крым отворены.

Старик Берг расчувствовался, торопливо полез в карман за платком...

Генералы завтракали здесь же, на кургане. Стоя выпили за славу российского оружия, за государыню, за главнокомандующего, помянули павших солдат и офицеров.

А Долгоруков, указывая вилкой на крепость, где засели остатки турецкого гарнизона, прочавкал Мусину-Пушкину, приглашённому к столу вместе с Каховским и Прозоровским:

— Ты, Валентин Платоныч, сковырни сию болячку... Ежели до вечера оружия не сложат — силой отбери!..

В полдень Мусин-Пушкин стал демонстративно, не прячась, подтягивать осадную артиллерию к крепостным стенам. Турки прекратили огонь, затаились, наблюдая за приготовлениями русских. Когда же граф с той же демонстративностью построил батальоны, крепостные ворота, заскрипев ржавыми петлями, открылись, выпустив трёх всадников.

К ним тотчас подскакали гусары, окружили, привели к Долгорукову.

Василий Михайлович, сидя на барабане, спросил небрежно:

— Кто будут?

Депутаты назвали себя.

Услужливый Якуб скороговоркой перевёл:

— Янычарские командиры Али-ага, Осман-ага и каймакам Эмир-хан.

— С чем пожаловали?

Депутаты подали письменное прошение о пощаде и добровольной сдаче крепости со всей артиллерией, снарядами, провиантом.

Долгоруков подобрел:

— Давно бы так... Мы пленным зла не чиним... Завтра и начнём!..

Но весь следующий день турки просидели в крепости, словно забыв о прошении.

— Может, помощи от Селима ждут? — предположил Романиус. — Хотят время выиграть.

— Ушло их время! — бросил Долгоруков. — Теперь карты сдаю я!

Он приказал Мусину-Пушкину напомнить туркам об их обязательстве и — если станут волынить — взять крепость штурмом.

Турки, видимо, поняли, что Долгоруков шутить не будет, и утром 16 июня сложили оружие и знамёна. А Эмир-хан поднёс командующему ключи от Ор-Капу.

Трофеи оказались богатые: на линии и в крепости русские захватили 86 медных и 73 чугунные пушки, 3 гаубицы, 10 мортир, 25 тысяч ядер, 1300 бомб, 1000 пудов пороха и много прочего снаряжения. Был пленён гарнизон — 871 турок.

Потери Второй армии при штурме оказались совершенно незначительны: 25 убитых, 135 раненых и 6 казаков пропали без вести.

— А неприятель? — небрежно спросил Долгоруков, очень довольный тем, что утёр нос выскочке Петру Панину, едва не загубившему армию при взятии Бендер.

— Ещё подсчитываем, ваше сиятельство, — доложил Мусин-Пушкин, шелестя рапортами командиров. — Но уже видно, что только убитыми более тысячи двухсот человек.

Долгоруков благодушно покряхтел и в который раз кинул взгляд на крепостные башни с реющими на ветру русскими знамёнами.

Июнь 1771 г.

Отряд генерал-майора князя Фёдора Фёдоровича Щербатова, выделенный из дивизии Берга для занятия турецкой крепости Арабат, 12 июня подошёл к Енишу, небольшому, в три десятка покосившихся домиков, рыбацкому селению на берегу Азовского моря.

Фёдор Фёдорович, без парика, в расстёгнутой на груди нательной рубахе, грел в жёлтом песке босые ноги, наблюдая, как солдаты, сверкая сметанно-белыми телами, весело гогоча, плескались в тёплых водах узкого пролива, отделявшего берег от убегавшей за горизонт Арабатской косы.

Вытянувшись на 105 вёрст, действительно похожая на лезвие косы — узкая, выгнутая, — лишённая растительности песчаная отмель являла собой унылую, безжизненную картину. Отряд Щербатова должен был стремительно пройти эти пустынные вёрсты, взять стоявшую в основании косы крепость, быстрым ударом овладеть Керчью и Еникале и открыть проход в Чёрное море Азовской флотилии Синявина...

Ещё в 1768 году Екатерина поручила контр-адмиралу Алексею Наумовичу Синявину возобновить кораблестроение в Таврове, Ново-Павловске, завести новые верфи в Ново-Хоперске, чтобы построить флот, который мог бы выйти на просторы Чёрного моря и стать там надёжной преградой турецким проискам на Крымское побережье. Синявин с такой резвостью и усердием приступил к исполнению высочайшего рескрипта, что уже весной 1770 года привёл в Таганрог восемь 16-пушечных парусно-гребных кораблей, два 11-пушечных бомбардирских судна и тридцать семь канонерских лодок. Екатерина осталась очень довольна кипучей деятельностью Синявина и пожаловала его чином вице-адмирала.

Согласно плану завоевания Крыма, подготовленного Военной коллегией под руководством Захара Чернышёва, Азовской флотилии предписывалось организовать переправу отряда Щербатова на Арабатскую косу, а затем держать курс к проливу, соединявшему Азовское море с Чёрным.

...Щербатов приказал не спускать глаз с моря, пообещав рубль тому, кто первым заметит паруса кораблей Синявина. Ближе к вечеру ему пришлось достать кошелёк и наградить радостного гренадера.

Весь следующий день солдаты и матросы, пригнавшие к берегу корабельные лодки, возводили пятидесятисаженный наплавной мост, по которому на рассвете 14 июня авангард майора Бурнашева перешёл на косу и поскакал вперёд.

Вслед за авангардом на косу стали переправляться пехотные роты и гусарские эскадроны. Особенно долго пришлось повозиться с пушками, скользившими по мокрым качающимся настилам. Последними прошли казаки, пикинёры и обоз.

Майор Бурнашев, расчищая путь отряду, дважды отбил наскоки татарской конницы и 16 июня, после полудня, подошёл к Арабату.

Турки встретили казаков пушечными выстрелами, которые, однако, вреда не причинили, но позволили определить безопасную дистанцию. Бурнашев стал на берегу моря, в десяти саженях от воды, чтобы сузить фронт атаки, если неприятель попытается напасть. И угадал! Татары ринулись было на авангард, но, потеряв под плотным ружейным огнём до пяти человек, вернулись в крепость.

Ночью похолодало. С моря задул упругий порывистый ветер, погнал на берег высокую волну. Мутное серое небо прыснуло нудным моросящим дождём.

Казаки мокли весь день, ожидая подхода главных сил. Лишь к вечеру донёсся слабый стук полковых барабанов, и вскоре все увидели подходившие батальоны полковника Шумахера, эскадроны подполковника Прерадовича. Непогода помогла Щербатову: избавившись от изнуряющей жары, генерал совершил длиннейший — в сорок четыре версты — марш и соединился с авангардом.

Построенная в XIII веке на возвышенном берегу Азовского моря крепость Арабат представляла собой вытянутый четырёхугольный полигон, углы и куртины которого были усилены бастионами и реданом, а стены опоясывали широкий ров, выложенный известковыми плитами. От крепости к морю тянулась тридцатисаженная стена, а остальные двадцать прибрежных сажен, где проходила дорога, были забаррикадированы мешками с песком. Справа высился построенный на скорую руку земляной ретраншемент с палисадом, дальше фланг прикрывало обширное грязевое болото.

У Щербатова выбор был невелик: или дать отдохнуть измученному войску и брать крепость на следующий день, или сразу провести ночной штурм. После недолгих раздумий он решил ударить этой же ночью, ибо опасался, что турки начали рыть канал, чтобы пустить воды Азова в ров. (А для отвода глаз велел ставить палатки, показывая гарнизону, что отряд намерен отдыхать).

Турецкие янычары, высыпавшие на крепостные стены, долго наблюдали, как русские разбивают лагерь, а затем спустились в казармы, уверовав, видимо, в неготовность неприятеля штурмовать крепость.

В десятом часу вечера Щербатов созвал офицеров и объявил ордер-де-батали.

Объединённому батальону егерей и гренадер майора Раевского предписывалось овладеть баррикадой. Полк Шумахера наносил удар справа: 1-й батальон подполковника Траубе должен был взять ретраншемент и западный бастион, 2-й батальон, ведомый самим Шумахером, минуя очищенный от турок ретраншемент и обойдя болото, атакует с тыла крепостные ворота. Артиллерия делилась на две батареи: четыре пушки устанавливались напротив баррикады и поддерживали Раевского, десять единорогов справа — полк Шумахера. Кавалерию подполковника Прерадовича генерал оставил в резерве вместе с казаками Бурнашева.

— Как в резерве? — взвился Прерадович, топорща смоляные усы. — Ваше сиятельство! Гусар в резерве?!

— Не горячитесь, подполковник! — одёрнул его Щербатов. — И вы саблями помашете!

Прерадович замолчал, всем видом показывая, что недоволен приказом генерала.

— Я не ведаю, сколь силён неприятель, засевший в крепости, — продолжал говорить Щербатов, окидывая взглядом офицеров. — Но иного выхода, кроме взятия её, у нас нет!.. Поэтому, господа, как бы тяжело ни пришлось — приказа на ретираду я не дам!..

(Гарнизон Арабата насчитывал полтысячи человек. Столько же турок, прибывших на днях из Кафы, защищали ретраншемент и баррикаду. Кроме того, за крепостью стоял отряд татарской конницы в семьсот сабель. Гарнизон ждал подкрепления, обещанного сераскиром Абазы-пашой, командовавшим всеми турецкими войсками в Крыму, и надеялся на сильную артиллерию в пятьдесят пушек).

В полночь пехотные батальоны, построенные в штурмовые колонны, двинулись к крепости. Им удалось подойти совсем близко, прежде чем турки подняли тревогу.

— Ура! — крикнул Траубе и, держа наперевес ружьё, первым побежал к ретраншементу.

— Ура-а! — дружно откликнулся батальон, ринувшись за командиром.

— А-а-а... — донеслось с левого фланга, где в атаку на баррикаду пошёл батальон Раевского.

Гулко бухнули русские батареи. Единороги, не меняя зарядов и прицелов, с четырёх залпов разметали бомбами бревенчатый палисад. Янычары упорства в обороне не проявили — в панике побежали, бросив оружие, убитых и раненых. Бежали и с баррикады. Татарская конница в бой не вступила — первой помчалась подальше от крепости. В погоню за отступавшими поскакали эскадроны Прерадовича и казаки Бурнашева...

18—21 июня 1771 г.

Долгоруков проснулся рано, в пятом часу. Ливший всю ночь дождь прекратился, пропитав воздух сыростью и холодом. Пытаясь согреться, Василий Михайлович долго ворочался на скрипучей раскладной кровати, затем откинул стылое одеяло, встал, сунул босые ноги в ночные туфли, надел поверх длинной рубашки красный атласный шлафрок и вышел из палатки.

У входа, привалившись к полотняной стенке, натянув на себя попону, спал один из двенадцати его денщиков.

Долгоруков пнул попону ногой:

— Спишь, скотина!

Денщик вскочил, оторопело закрутил головой, растирая грязными кулаками слипшиеся глаза.

— Экий ты мерзавец! — сплюнул князь, глядя на помятое, заспанное лицо солдата. — Под арест захотел?.. Буди поваров!

Денщик, подхватив попону, побежал к обозу командующего.

Затянутое серой пеленой небо нависло низко и мрачно. Лёгкий ветерок доносил с Сиваша осточертевшую солёную вонь. Из палаток лениво выползали солдаты в мятых-перемятых мундирах, потягиваясь, подсаживались к едко дымившим кострам.

«Денёк-то дрянь будет, — подумал Василий Михайлович, поплотнее запахивая шлафрок. Он обхватил руками бока, крепко потёр их, разогревая тело, снова глянул на измокшую степь. — Дороги, поди, и к вечеру не просохнут...»

Отправив вчера из Op-Капу деташемент генерал-майора Петра Броуна на завоевание Кезлева, Долгоруков с главными силами покинул крепость, двинув армию на Кафу — главный оплот турок на полуострове. Но едва колонны успели пройти каких-нибудь десять вёрст, как хлынувший ливень заставил их остановиться.

...Василий Михайлович ещё раз обозрел небосвод, шумно вздохнул, вернулся в палатку.

После завтрака адъютант доложил, что в лагерь прибыл Эмир-хан и просит аудиенцию.

— Мне до побитых татар дела нет, — отрезал недовольно командующий. — Отправь его к Веселицкому!..

Пётр Петрович Веселицкий к началу похода был отозван из комиссии Щербинина в Главный штаб, догнал армию за Александровской крепостью и весь путь проскучал в обозе. Сведущий в крымских делах, приложивший руку к отторжению ногайцев, он был нужен Долгорукову в предстоящих — после изгнания турок — переговорах с татарами.

...Эмир-хан долго кланялся канцелярии советнику, затем сказал, что самовольно покинул Op-Капу и приехал к русскому паше с предложением.

— Ну самовольство твоё простительно — крепости-то уже нет, — усмехнулся Веселицкий. — Там теперь наш комендант!

— Для хана и крымского правительства я ещё каймакам, — несмело возразил Эмир. И после паузы добавил: — Я в Крыму человек известный. Мог бы посодействовать вам.

— В чём посодействовать?

— До меня дошли слухи, что ваша королева думает сделать Крым независимым.

— Слухи?.. Это не слухи, милейший! Неужто тебе не ведомо, что ногайцы уже стали таковыми, отдавшись в протекцию?

— Я знаю о ногайцах... Я неточно сказал.

— А как надо?

— Если вам угодно, я готов поехать в Карасувбазар и уговорить знатных мурз последовать примеру орд, — с поклоном ответил Эмир-хан.

«Сбежать хочет, — быстро решил Веселицкий. — А меня за дурака принимает».

— Русский начальник беспокоится, что я не вернусь, — прочитал его мысли Эмир. — Напрасно... Я сделал свой выбор и назад не отступлю!

Веселицкий повернул голову к Якуб-аге, переводившему беседу, спросил по-русски:

— Ему можно верить?

— Раньше я знавал каймакама как человека осторожного, но верного слову, — ответил ага.

Веселицкий, конечно, не поверил Якубу, но, подумав, достал из портфеля папку, вынул из неё несколько больших листов, густо исписанных ровными строчками, протянул эмиру.

— Сделаем так... Это копии манифеста его сиятельства к крымскому народу. В них объявляется, что вступление доблестной российской армии в Крым предпринимается противу обоюдного вероломного неприятеля — Порты Оттоманской, сей полуостров и народ, в нём живущий, силой и коварством поработившей. Армия исторгнет из турецких рук находящиеся здесь крепости и избавит жителей от несвойственного ига. Его сиятельство предлагает крымскому народу последовать примеру ногайских орд и возвратиться к природной своей вольности!.. О турках же он сам позаботится, — усмехнулся Веселицкий. — Раздашь копии знатным мурзам! Но тем, мнение которых уважаемо. Пусть они понудят хана и правительство подписать просьбу о протекции.

Эмир-хан взял протянутые листы, скрутил в трубку, сказал повинным голосом:

— Весь народ и многие знатные мурзы готовы были отторгнуться от ненавистной Порты. Но опасались это сделать ранее, потому что хан смертью грозил за предательство.

— Это не предательство! — сверкнул глазами Веселицкий. — Всё, что делается на благо собственного единокровного народа, не может быть предательством.

Эмир торопливо закивал:

— Да, да, теперь, когда русское войско разбило хана и тот сбежал, мне будет легче уговорить мурз к отторжению.

Веселицкий, набивавший трубку табаком, замер.

— Куда сбежал?

— Когда войско пошло на штурм, — словоохотливо объявил Эмир, — хан сказал мне, что поедет в Балаклаву.

— Готовить нападение?

— Оттуда, из Балаклавы, один путь — в Порту... Или в Румелию... И коль он уедет, народ быстро от него отречётся в пользу России.

— Сам народ ничего не может, — возразил Веселицкий, раскуривая, причмокивая, трубку. — Стаду нужен пастух, народу — хан... Но твоя откровенность и усердие похвальны! Иди, уговаривай!.. А потом пришлёшь нарочного с письмом, ежели сам не возвернёшься. Справишь дело — получишь награду!

Эмир-хан благодарно затряс головой и заискивающе попросил представить его Долгорукову, чтобы рассказать о своей миротворческой миссии.

— Его сиятельство весьма занят, — холодно изрёк Веселицкий, дохнув на каймакама сизым дымом. — Представлю, когда весть добрую принесёшь.

Эмир пообещал вернуться с ответом через пять-шесть дней.

Ожидая, пока подсохнет дорога, ведущая от Перекопа в центр Крыма, армия простояла почти весь день и лишь в четыре часа после полудня несколькими колоннами, спрятав между ними обозы, двинулась в сторону Солёных Озёр. Пройдя за пять часов двадцать пять вёрст, полки остановились на ночлег у деревни Ахтам, все жители которой сбежали ещё несколько дней назад вместе с отступавшими из Op-Капу турками и татарами.

С утра опять зарядил дождь, мелкий, нудный. Долгоруков надеялся, что он не будет затяжным, но время шло, дождь продолжал поливать степь, и в два часа дня, потеряв терпение, Василий Михайлович приказал бить генерал-марш.

Покинув Ахтам, колонны снова двинулись на юг.

Вскоре дождь усилился. По небу, раздирая тучи огненными разводами, судорожно метались молнии, воздух дрожал от могучих раскатов грома, потоки воды обрушились на покорно притихшую степь.

Тяжёлые обозы мигом увязли в грязи, отстали от пеших и конных колонн. Ближе к полночи, пройдя тридцать одну версту, совершенно выбившаяся из сил армия вошла в лагерь у деревни Шокрак.

Долгоруков, закутавшись в плащ, вылез из кареты, хлюпая сапогами по лужам, прошёл в приготовленный для него дом. Выпив водки, переодевшись в сухое платье, он, хмурясь, выслушал доклады командиров колонн.

Доклады были неутешительные: вся артиллерия и обозы, растянувшись на несколько вёрст на разбухшей дороге, намертво застряли в непролазной грязи.

Василий Михайлович обматерил офицеров и приказал объявить растаг.

Весь следующий день армия отдыхала, участливо наблюдая, как в деревню вползали измученные упряжки, натужно тащившие орудия, понтоны, возы с инженерным и прочим имуществом.

Посланные на разведывание казачьи разъезды привели в лагерь жителей окрестных селений. Веселицкий отобрал несколько человек — армян и греков, — знавших по-русски, допросил.

Люди говорили разное: одни утверждали, что двадцатитысячное турецкое войско во главе с двухбунчужным Абазы-пашой шло из Кафы к Op-Капу, но, встретив бегущих с линии турок, повернуло назад; другие — что всем татарам Селим-Гирей велел отправить жён и детей в горы, а самим собираться к Салгиру, чтобы остановить продвижение русских к прибрежным крепостям; третьи клялись, что Абазы-паша ведёт к Салгиру сорок тысяч янычар, а все татары собрались в Карасувбазаре и хотят отдаться в протекцию России.

Веселицкий обо всём доложил Долгорукову.

Тот посопел толстым носом, буркнул коротко:

— С них взятки гладки... Эмир вернулся?

— Срок не подошёл, ваше сиятельство, — развёл руки Веселицкий. — Но джамбуйлукский хан Хаджи-мурза прислал человека с письмом.

— Зачем?

— Просит ваше сиятельство остановить армию под Перекопом, пока не придёт ответ на манифест.

— Ишь чего захотел, — насмешливо фыркнул Долгоруков. — Раньше следовало о том думать да крымцев уговаривать!.. Отпустите басурмана без ответа...

20 июня 1771 г.

Расстояние от Перекопа до Кезлева генерал Броун прошёл за три дня. Полагая, что турки окажут сопротивление, он за три версты от города остановил деташемент, изготовился к сражению: Брянский и Воронежский полки построил в полковые каре, между ними и на флангах разместил артиллерию; здесь же, на флангах, поставил два полка донских казаков. Пять эскадронов гусар Молдавского полка полковника Шевича и четыре роты гренадер генерал оставил в резерве.

Но Кезлев словно вымер — ни движения, ни звука.

Броун жестом подозвал казачьего полковника Себрякова.

— Не нравится мне сие безмолвие, полковник... Пошлите-ка казачков проведать!..

Полусотня донцов рысью направилась к городу, покружила у форштата и быстро вернулась назад.

Поджарый сотник доложил генералу, что Кезлев, по всей вероятности, пуст, хотя на рейде видны мачты двух кораблей.

— С чего ты взял, что пуст?

— Так не стреляли же по нам, ваше превосходительство!.. А ить мы в окраину въехали.

— В окраину, — гнусаво передразнил генерал. — Что ж дальше-то не сунулись? Забоялись?.. А может, турки хитрят! Может, заманивают?.. Воротись, погляди ещё раз!

— Ваше превосходительство, — несмело заныл сотник, — да нету там никого.

Броун презрительно покривил губы, перевёл взгляд на Себрякова.

— Полковник, пошлите других казаков!

Себряков, краснея за трусость сотника, тряся чубом, глухо проронил:

— Дозвольте самому разведать?

— Не полковничье дело в разведывание ходить! — отрезал Броун. — Пошлите казаков!

Себряков кликнул есаула Денисова, отчаянного рубаку, отличившегося при разгроме татарской конницы у Сиваша. Есаул с полусотней стремительно помчался к Кезлеву.

Казаков ждали долго — офицеры стали проявлять нетерпение.

— Ваше превосходительство, надо бы помаленьку входить, — посоветовал полковник Кохиус. — Скоро темнеть начнёт.

Броун был молод, храбр, но осмотрителен — покачал головой:

— Подождём ещё чуток, господа.

Но спустя четверть часа осторожно двинул каре к городу, прошёл две версты, снова остановился.

Здесь к нему подскакал Денисов.

— Город пуст и разграблен! Головой ручаюсь!

— Тогда не будем медлить, — оживился Броун. — Пехотные полки занимают центр, казаки — форштат, гусары — на пристань... Вперёд, господа полковники!

Перестроившись в батальонные колонны, солдаты стали втягиваться в кривые и узкие улицы Кезлева; осматривали дворы, рылись в домах, надеясь прихватить в ранцы забытые хозяевами вещички.

Но поживиться было нечем: город в самом деле оказался в невероятном разграблении — в домах побитая посуда, разломанная мебель, скудные съестные припасы рассыпаны по земле, затоптаны.

Оставшиеся немногочисленные обыватели из армян и греков рассказали, что погром учинили бежавшие из Ор-Капу янычары. Часть награбленного они погрузили на корабли, часть повезли сухим путём в Бахчисарай, остальное — побросали в море.

Тишину опустошённого, оцепеневшего города прорезали пушечные выстрелы. Стоявшие в гавани турецкие корабли открыли огонь по выскочившим на пристань гусарам, — огонь, впрочем, безвредный — ядра плюхнулись в прибрежные воды.

Броун велел артиллерии бомбардировать неприятельские суда.

Заметив пушечные упряжки, ходко выкатившиеся на песок, турки стрельбу прекратили, торопливо подняли якоря, распустили паруса и, удачно поймав ветер, стали быстро удаляться от берега. Для острастки батарея пальнула разок вслед кораблям, но тоже с недолётом.

Вечером Броун отправил в штаб Долгорукова рапорт о взятии Кезлева и пленении двадцати турок.

21—26 июня 1771 г.

Покинув Шокрак, по вязкой, непросохшей дороге Вторая армия двинулась к Салгиру, на берегах которого её поджидал авангард князя Прозоровского. Марш был длинный — тридцать девять вёрст, — тяжёлый, и в новый лагерь колонны вступили в седьмом часу вечера совершенно измотанные, растерявшие, как уже повелось, все обозы.

Долгоруков походил по лагерю, поставленному на скорую руку, но содержавшемуся в весьма достаточном порядке, осмотрел в зрительную трубу окрестные холмы, спросил о татарах.

— Покамест не балуют, ваше сиятельство, — успокоил его Прозоровский. — Казачьи разъезды многократно видели их в округе. Но держатся они на приличной дистанции и в стычки не вступают.

— А к переправе место выбрал?

— Тут выберешь... — неопределённо протянул князь, жестом приглашая командующего осмотреть берега реки, сплошь заросшие густыми зарослями камыша и сильно заболоченные после проливных дождей.

Сопровождавший командующего генерал-майор инженерного корпуса Сент-Марк сокрушённо покачал головой:

— Осадные орудия повязнут. Непременно повязнут... Надобно дожидаться подхода тяжёлых обозов с понтонами... Да... Без понтонов — повязнут, как в Сиваше.

— Это ваши заботы, генерал, — досадливо отмахнулся Долгоруков. — Только к утру переправу навести! Мы и так изрядно времени потеряли...

К девяти часам вечера пришли отставшие на марше лёгкие обозы. Тяжёлые — с понтонами, артиллерийские — задерживались.

Сент-Марк отчаянно ругался, но был бессилен что-либо сделать. И докладывать Долгорукову боялся. Его выручила переменчивая крымская погода: вялый ветер быстро окреп, тугие порывы пригнули камыши, задули костры, в небе всполохнули молнии, хлёсткие раскаты грома покатились над холмами, и, набирая с каждой секундой силу, на лагерь обрушился очередной затяжной ливень.

Долгоруков, уже отходивший ко сну, встал с постели, высунул покрытую ночным колпаком голову из палатки, в сердцах плюнул, вызвал дежурного генерала и, когда тот, промокший до нитки, вытянулся перед ним, приказал объявить ещё один растаг.

Утром 22 июня в армию вернулся Эмир-хан. Вместе с ним приехали Азамет-ага и ширинский Исмаил-мурза, настороженные, неразговорчивые.

— Я сдержал слово, русский начальник, — сказал Эмир, — протягивая Веселицкому скрученную в трубку бумагу с большой круглой печатью, болтавшейся на красном шёлковом шнурке. — И сам вернулся, и ответ привёз.

Веселицкий сделал знак Якуб-аге.

Тот взял бумагу, развернул, пробежал глазами по строчкам и с показным облегчением произнёс:

— Мурзы согласны с манифестом его сиятельства... Просят принять под покровительство.

Против ожидания, лицо Веселицкого осталось бесстрастным: он не верил в столь быстрый перелом настроений крымцев и не спешил ликовать. Спросил Якуба:

— Кто подписал?

— Пять ширинских мурз, четырнадцать мурз других знатных родов, три духовные особы.

— Ширинский бей подписал?

— Нет.

— Хан? Калга-султан?

— Нет.

— Кто-нибудь из правительства?

— Тоже нет.

— Тогда это письмо цены не имеет, — равнодушно сказал Веселицкий. И, спохватившись, строго глянул на Якуба: — Это не переводи!

Тот осёкся на полуслове.

Веселицкий обратил взор на Эмир-хана.

— Я рад, что мудрые крымские мурзы послушали твой добрый совет и откликнулись на манифест его сиятельства подобающим образом. Под всемогущим и милостивым защищением её императорского величества твой народ ожидают долгие годы благоденствия.

— Мурзы подписали письмо не сразу, — доверительно сообщил Эмир. — У многих до сих пор в душе осталось сомнение.

— Сомнение? Разве слово её величества не есть лучшее поручительство? Разве пример ногайских орд не есть лучшее доказательство нашего миролюбия?

— Мурзы боятся, что будут приведены под российское подданство и станут подвержены платежу податей, набору солдат, принуждениям принять христианскую веру.

— В манифесте чётко сказано, что татарские народы будут вольны и независимы и станут управляться по древним обычаям, — деловито произнёс Веселицкий. И подчеркнул: — По своим обычаям!..

Спустя час татарских депутатов принял Долгоруков.

Веселицкий предварительно рассказал ему содержание полученного письма, поделился своими сомнениям, и Василий Михайлович повёл разговор весьма сухо, с жёсткими, угрожающими нотками:

— Ваше согласие отторгнуться от Порты своевременно и похвально. Однако в Крыму есть верховный государь — хан, есть кал га и правительство, которые по закону уполномочены решать подобные вопросы. Я не нашёл в письме их подписей. Стало быть, и хан, и кал га, и правительство против отторжения!

— Хан бежал к побережью, — пояснил Эмир. — Как же можно получить его подпись?

Долгоруков брезгливо скривил рот:

— Если хан бежит от своего народа — он достоин презрения... Но это ваши заботы!.. Мне же нужно прошение, подписанное предводителями крымского народа, а не мурзами.

Эмир-хан замялся, не зная, что ответить, оглянулся на Исмаил-мурзу.

Тот раздвинул тонкие губы, спросил вкрадчиво, что будет делать далее русская армия.

Долгоруков надменно выпятил жирный подбородок:

— У меня план один — иду на Кафу!

— Зачем же на Кафу? — забеспокоился Эмир-хан. — Мы не хотим воевать! Разве письмо мурз не говорит о нашем доброжелательстве?

— Письмо говорит о доброжелательстве этих мурз, но не всех крымцев. А поэтому я буду наступать!

Эмир-хан коротко перебросился словами со своими спутниками и попросил робко:

— Дайте нам пять дней... Пусть русская армия стоит у Салгира, а через пять дней мы привезём другое письмо. С требуемыми подписями.

Долгоруков прикинул что-то в уме и после паузы сказал холодно:

— Вы получите пять дней. Но если к сроку прошения не будет — я двину армию.

— Будет, будет, — поспешил заверить Эмир-хан. — Вы только здешние крепости не трогайте. Мы турок сами вышлем.

Эти слова оскорбили Василия Михайловича — он прикрикнул:

— Я выполняю волю её величества, а не вашу!.. И я её выполню!

Пока Якуб-ага переводил сказанное, Веселицкий, стоявший за спиной командующего, тихо шепнул ему в ухо:

— Ваше сиятельство, уж больно резко... Мы же не завоеватели. Мы — освободители.

Долгоруков не любил выслушивать советы младших по чину — строго зыркнул на канцелярии советника. Но всё же, смягчив голос, добавил, обращаясь к депутатам:

— Мы не завоеватели Крыма, а его Освободители. И крепости нам нужны, чтобы защитить татарский народ от посягательств коварной Порты.

Веселицкий сделал знак офицеру.

Тот шагнул к командующему, держа в руках раскрытую коробку, в которой тускло светились золотые часы.

Долгоруков достал сперва одни, затем другие, поглядел на них и вручил Исмаил-мурзе и Азамет-аге.

Депутаты принялись щёлкать крышками, прислушиваясь к мелодичному тающему перезвону. (Веселицкий поморщился: «Этикет соблюсти не могут, мерзавцы!»)

Эмир-хан — лицо поникшее, в глазах обида, губы подрагивают, — надеясь, видимо, на подарок, ломким голосом пообещал вернуться ранее назначенного срока.

Долгоруков одобрительно кивнул, но подарок не дал.

Эмир растерянно посмотрел на Веселицкого.

Тот, не обращая внимания на переживания каймакама, жестом предложил татарам покинуть палатку командующего...

Ждать обещанные пять дней Долгоруков, разумеется, не собирался. И для этого у него были весомые причины. Командуя победоносной армией, он даже в мыслях не мог позволить, чтобы крымцы диктовали свои условия. Сохраняя внешнее миролюбие, Василий Михайлович ни на секунду не сомневался, что эти улыбчиво-заискивающие татарские начальники — неприятели. Причём неприятели, которых только силой можно заставить отторгнуться от Порты. И он был преисполнен решимости сделать это!

Ещё его тревожила судьба отряда генерала Щербатова, сообщившего два дня назад о взятии Арабата. Получив пятидневную передышку, Абазы-паша бросит все силы, стоящие под Кафой, против князя и — имея двадцатикратный перевес! — разобьёт его. В таком случае покорение Крыма могло затянуться. Несложные размышления показывали, что если Щербатов не выполнит приказ о занятии крепостей Керчь и Еникале, то мощные береговые батареи турок закроют огнём проход в Чёрное море флотилии Синявина. Турецкие корабли, не встретив противодействия, будут свободно крейсировать у южного побережья Крыма, доставляя под Кафу — конечную цель похода Долгорукова — подкрепления и припасы из Порты и других турецких земель. Тогда взять Кафу скорым штурмом, как было с Ор-Капу, вряд ли удастся. Но длительная осада при постоянном пополнении гарнизона крепости резервами может стать гибельной для русской армии: все припасы будут подвозить из Перекопа, а многочисленная татарская конница, безусловно, постарается прервать коммуникацию, что вынудит армию отряжать для охраны обозов значительные силы, ослабляя тем самым войско под Кафой...

Длительная осада Бендер Петром Паниным явилась хорошим уроком для многих генералов. И для Долгорукова тоже!.. Обещая татарам пять дней, он знал, что простоит только день-два (пока подойдут обозы), а затем снова поднимет армию в поход.

...После полудня в лагерь пришёл тяжёлый обоз. Генерал Сент-Марк сразу подтянул упряжки с понтонами к берегу Салгира, стал налаживать переправу. Инженерные команды с топорами, канатами, крючьями работали сноровисто, и через три часа мосты были сооружены.

Первым по ним прошёл авангард князя Прозоровского, усиленный двумя гренадерскими батальонами и егерским корпусом. Когда он скрылся за холмами, Долгоруков приказал начать переправу главных сил.

Сначала на правый берег перешли батальоны князя Алексея Голицына. Они выдвинулись на полверсты, растянулись в большую дугу, прикрыв место переправы. После этого по понтонам перетащили осадную артиллерию, часть полевой и весь тяжёлый обоз.

Вечером Якуб-ага привёл к Веселицкому встревоженного Эмир-хана.

— Твой паша пообещал нам пять дней перемирия. Почему же он переходит Салгир?

Веселицкий длинно зевнул, хлопнул комара, сказал буднично:

— У нас, сам видишь, много скота и лошадей, а кормов не хватает. Вот и решено перевести армию чуть в сторону.

— А куда ушёл первый отряд?

— Приискать хорошие пастбища.

— В таком великом числе? И с пушками?

— Пушки нужны, чтобы отбиваться от турок, ежели те посмеют напасть.

— Турки сидят в крепостях! — не унимался Эмир. — Здесь их нет.

— Кто знает? — уклончиво возразил Веселицкий, продолжая позёвывать. — Может, Селим подготовил их к внезапному нападению. Ты же сам говорил, что хан остался верным Порте... — И, обернувшись к слуге, крикнул: — Кофе Эмир-хану!

Опустошив с гостем медный кофейничек, Пётр Петрович закурил, порассуждал о переменчивой крымской погоде, а затем — верный своей привычке везде искать конфидентов — попытался склонить каймакама к сотрудничеству.

— Трезвость ума, верность слову и доброе отношение к нам, проявленное в эти дни, — сказал он Эмиру, — свидетельствуют о твоём нелицемерном желании помочь российской армии поскорее разделаться с ненавистными турками и дать крымскому народу волю и независимость. Но среди почтенного крымского общества есть, к сожалению, отдельные вредные мурзы, кои не желают поступать так же... Не скрою, любезный друг, мы хотели бы и впредь пользоваться твоим расположением и вспомоществованием в решении непростых задач, возникающих перед нами. И особо хотели бы уведомлений о происках злодеев, могущих нарушить спокойствие здешних мест и препятствовать его сиятельству в освобождении Крыма от позорного турецкого рабства.

Памятуя недавнюю обиду каймакама, Пётр Петрович поднялся со стула, отошёл в угол палатки, порылся в походном сундучке.

— Это тебе за дружбу, — сказал он, протягивая Эмир-хану увесистый кожаный кошелёк. — Здесь сто золотых!.. А за будущие заслуги — и награждение в будущем.

Эмир опасливо покосился на Якуб-агу, но деньги взял.

Веселицкий перехватил его взгляд, сказал с иронией:

— Бери, не бойся. Якуб в своё время тоже немалые деньги получал от нас. И не боялся. Хотя состоял переводчиком при самом Керим-Гирее.

В глазах Якуба вспыхнули и погасли злые огоньки, тонкие сухие губы скривились в жалкой полуулыбке. Но сказанное канцелярии советником он перевёл слово в слово.

Эмир-хан, однако, не удивился: очевидно, давно подозревал агу в неверности.

Когда Якуб увёл гостя, Веселицкий, ожидая, пока слуга приготовит постель, вышел из пропахшей табаком палатки подышать свежим воздухом.

Над холмами быстро догорал размытый по горизонту фиолетовый закат, небо наливалось чернотой, заблестели первые неяркие звёзды. Из палаток слышался густой солдатский храп. Потрескивали остатки костров, на которых час назад варили кашу. У привязей фыркали кони, шлёпая по бокам длинными хвостами. Переливчато и звонко журчал по камням Салгир, унося к Сивашу студёные воды крымских гор. Всё дышало покоем и умиротворением.

Ночь прошла спокойно. Только однажды несколько выстрелов, прогремевших со стороны дальних холмов, вызвали лёгкую тревогу в батальонах охранения князя Голицына, которая, впрочем, сразу улеглась.

Утром через Салгир переправились остатки полевой артиллерии, лёгкий обоз, пехотные и кавалерийские полки, а после полудня армия начала марш.

Дорога — белая, кочковатая — змеёй вилась между холмов, взбиралась на невысокие поросшие редкими кустарниками горы. За четыре часа колонны прошли семнадцать вёрст и остановились на ночлег.

На следующий день марш был продолжен.

Теперь на горах всё чаще появлялись конные татары. Нападать они не решались, держались в отдалении, но за движением армии следили внимательно. Оставляя справа Карасувбазар (его русские называли по-своему — Карасев), армия без особых хлопот преодолела узкие и маловодные речушки Биюк-Карасу и Кючук-Карасу, и вечером, завершив двадцатипятивёрстный марш, подступила к лагерю, поставленному авангардом Прозоровского на левом берегу Индола.

Когда полки и обозы переправлялись через Биюк-Карасу, Долгоруков вызвал Веселицкого, спросил о татарских депутатах.

— Где-то в обозе, ваше сиятельство, — ответил тот, оглядываясь по сторонам.

— Какого чёрта?! — возмутился генерал. Он ткнул пальцем вдаль: — Там, вверх по течению, Карасев. Отправьте их за ответом!

Веселицкий нашёл депутатов, объявил им волю командующего. Они мешкать не стали — уехали тотчас.

На Индоле, где полки простояли два дня, Долгоруков получил очередной рапорт князя Щербатова. Он писал, что после взятия Арабата повёл деташемент на Керчь, но едва прошёл десять вёрст — столкнулся с татарами. Чтобы расчистить путь, бросил в атаку кавалерию Прерадовича и казаков Бурнашева. В короткой схватке было побито сорок татар, а деташемент потерял полковника Думитрашка Ранчу.

Долгоруков мысленно похвалил себя за прозорливое решение не стоять у Салгира, как просили депутаты, а идти вперёд. Теперь сомнений во взятии Щербатовым Керчи и Еникале не было!

Однако успокоения и благодушия Василий Михайлович не испытывал: опасался за коммуникацию с Перекопом, от которого армия всё более отдалялась. Подумав, он отправил ордер генералу Броуну, в котором приказал оставить в Козлове (так русские называли Кезлев) гарнизон в две роты, а с остальным деташементом продвигаться к Салгиру и стать недалеко от Карасева, чтобы прикрыть тыл армии.

Вскоре сюда же, к Индолу, приехал из Карасувбазара Азамет-ага. Веселицкий привёл его к командующему.

— В переданном нам от вашей чести письме, — сказал ага, — мурзы не нашли ответы на волнующие их вопросы. Я послан узнать эти ответы.

— Чего они хотят? — забурчал Долгоруков, сдвигая к переносице брови.

— Просят дозволения выслать турок из Кафы без всякого вреда им от русских войск... Чтоб настоящий хан Селим-Гирей остался в своём достоинстве и далее... чтоб после подписания диваном акта о вступлении в дружбу с Россией русские ушли из Крыма.

— Лихо придумали! — крякнул Долгоруков, опешив от наглости аги. — Сдаётся мне, что мурзы собираются водить нас за нос... Выпустить турок!.. Уйти из Крыма!.. Да если бы мурзы хотели бы ускорить дело, то прислали бы акт, а не свои просьбы!.. Прошлый раз ты дал слово, что привезёшь его с положенными подписями. Слово-то нарушил.

— Вы тоже нарушили! — дерзко ответил ага. — Обещали стоять пять дней на месте, а сами вот уже где.

Опухшие щёки Долгорукова вспыхнули гневом, лоб собрался тяжёлыми складками, глаза враждебно округлились. Он топнул ногой и, забыв, что перед ним татарский начальник, а не какой-нибудь провинившийся российский офицер, заорал, брызгая слюной и задыхаясь:

— Ты с кем говоришь, сволочь!.. Попрекать меня нарушенным словом?! Ах ты свинячья рожа! Да я прикажу выпороть тебя, как щенка!

Якуб вздрогнул всем телом, испуганно уставился на Веселицкого с немым вопросом: «Переводить?»

Пётр Петрович, косясь на командующего, шепнул скороговоркой:

— Скажешь, что его сиятельство выражает своё неудовольствие затягиванием подписания акта.

Накричавшись, Долгоруков подошёл к Азамет-аге вплотную и, тряся перед его носом толстым пальцем, сказал жёстко:

— Я даю тебе один день... Один!.. Если завтра правительственные чины не приедут с подписанным актом — я изничтожу турок в Кафе. А потом возьмусь за вас!.. Расправляться буду без пощады, как с неприятелями!

Ага, вытянув жилистую шею, напряжённо выслушал переводчика и упавшим, растерянным голосом пообещал:

— Завтра, после полудня, я привезу акт.

— Посмотрим, — небрежно шевельнул губой Долгоруков.

На следующий день Азамет в лагерь не вернулся. Вместо него приехал Кара-Мегмет-эфенди.

— Мы готовы вступить под покровительство России, — сказал эфенди, подавая письмо от ширинских мурз и духовенства.

— Почему не приехали чиновники? — грозно спросил Долгоруков.

— Они опасаются преследований хана, который с отрядом преданных ему татар стоит у Кючук-Карасу.

— Эмир-хан, помнится, сказывал, что Селим-Гирей в Балаклаве, — вмешался в разговор Веселицкий.

— Нет, хан у Карасу.

— Какую же надежду питают мурзы на него, отвергающего союз с Россией? — снова заговорил Долгоруков. — От такого хана польза невелика, но вред он может причинить изрядный. Неужто в роду Гиреев перевелись особы, достойные сего высокого титула?

Эфенди был степенен и невозмутим — ответил сдержанно, но уверенно:

— У нас и прежде по году и более — до утверждения Портой нового хана — Крым управлялся Ширинами и прочими чинами дивана. Если русский паша не желает иметь дело с Селим-Гиреем, то можно обойтись и без него... На первый случай.

— А на второй?

— Аллах не оставит нас без своего совета, — воздел к небу руки эфенди.

— Ну коли так. — Долгоруков поскрёб пальцем колючий подбородок, — даю вам ещё четыре дня для приезда депутатов с подписанным актом. А чтобы вернее было — пусть захватят с собой аманатов из знатных фамилий. Всё!..

Эфенди ничем угощать не стали, подарков не дали, сразу выпроводили из лагеря.

Долгоруков оглядел генералов, присутствовавших при разговоре.

— Слышали?.. Думается мне, что не получим мы акта, доколе Абазы-паша сидит в Кафе.

— Я тоже полагаю, что татары надеются на турецкий сикурс, — отозвался Берг. — Казачки, что в разведывание ходили, говорят, будто в Кафу морем прибывают корабли с янычарами.

— Казачки казачкам рознь, — заметил Романиус. — Я с ними воевал — разных повидал. Иным соврать — что плюнуть.

— А мне ясно одно, — подал голос Эльмпт. — Коль силы неприятеля умножаются, то не о мире он думает, но о войне! А ежели это так, то ждать акта резона нет... Атакуйте, ваше сиятельство!

Долгоруков посмотрел на Берга.

Седовласый генерал плавно качнул головой:

— Атакуйте.

— Тогда на рассвете выступаем! — заключил Долгоруков, смяв в кулаке татарское письмо.

22 июня — 1 июля 1771 г.

Оставив в Кезлеве гарнизон из двух рот под командой капитана Карабина, генерал Броун покинул город, направившись к Карасувбазару. За три перехода отряд без особых приключений одолел семьдесят пять вёрст, но у деревни Арынь, где Броун собирался остановиться на ночлег, подвергся неожиданному нападению татар. (Они сопровождали отряд все дни марша, но держались на почтительном расстоянии и злых намерений не проявляли. Отряд привык к ним, перестал обращать внимание и едва не поплатился за беспечность).

Татары выскочили из-за холмов, стремительно атаковали обоз с кезлевскими трофеями и припасами, отставший от отряда почти на версту. Торопливые, неприцельные выстрелы обозников не причинили им вреда. Зато татарские пули и стрелы ткнулись в тела солдат и казаков, враз сразив семь человек. Беспорядочная ружейная стрельба, открытая батальоном Воронежского полка, за дальней дистанцией была бесполезна, а молдавские гусары к стычке не поспели — татары с прежней стремительностью скрылись за холмами.

Ночёвка в Арыни прошла неспокойно: всех держала в напряжении непрерывная стрельба невидимых в ночи неприятелей. Пришлось даже загасить костры, на которых солдаты готовили нехитрый ужин — татары стреляли на огонь и ранили нескольких человек. Выдвинутые в охранение усиленные караулы и пикеты тоже стреляли, но редко, больше для острастки.

На рассвете отряд покинул Арынь и стал готовиться к переправе через протекавшую поблизости от деревни речку.

На холмах опять показались конные татары. Большими и малыми группами они выскакивали вперёд, стреляли, кричали. Несколько смельчаков подскакали совсем близко, замахали руками:

— Гяур, гяур… Бросай ружьё... Иди плен...

Поручик Красовский длинно выругался, дёрнул у солдата ружьё, приложился, долго выцеливал и метким выстрелом свалил с лошади одного татарина.

— Так-то лучше будет, — процедил он сквозь зубы под одобрительные возгласы солдат. И тут же охнул: — Господи, а это кто?

На холмах, словно из-под земли, вырастали тысячи всадников. Ехали они медленно, уверенно, внушая ужас своей многочисленностью. Это нурраддин-султан вывел свою конницу — 60 тысяч сабель!

Все поворотили голову к Броуну, ожидая генеральского слова. А у того выбор был невелик: покажет слабость — татары сомнут, раздавят отряд, будет твёрд и смел — как Бог решит.

Броун цепким взглядом окинул места, которые занимала татарская конница, сказал хладнокровно окружившим его офицерам:

— Сдаётся мне, господа, что нас устрашают... Здесь такому числу неприятеля не развернуться. А потому атаковать он станет малыми силами. В этом спасение... И в нашей решительности... Подпоручик Слюдин!

Юный, розовощёкий инженерный офицер, налаживавший переправу, мигом подскочил к генералу.

— Сколь долго будем переправляться?

— Люди пройдут быстро. А вот обоз задержит, — звонко выкрикнул подпоручик. — Но за час управимся!

— Обоз подождёт, — махнул рукой Броун. — Майор Колтенборн!.. Берите свой батальон, пушки и выдвигайтесь вперёд. Прикроете переправу.

Высокий, худой Колтенборн, придерживая рукой путавшуюся в ногах шпагу, побежал к солдатам.

— Полковник Себряков!.. И вы, полковник Шевич! — продолжал отдавать команды Броун. — Переведите казаков и гусар вброд... Поддержите майора.

В это время в тылу, чуть в стороне от Арыни, показались два полутысячных отряда татар. Слева, из ближнего лесочка, по переправе ударили ружейные выстрелы.

Чтобы отразить нападение с тыла, Броун послал в арьергард полк донцов и Брянский пехотный. Батальоны Воронежского полка взяли под охрану обоз. А поручик этого полка Чекмарёв вызвался выбить татар из лесочка.

— Действуйте, поручик! — одобрил Броун.

Полсотни охотников перебежками приблизились к опушке, сделали по команде дружный залп и смело, с ружьями наперевес, двинулись вперёд. Татар в лесочке, по всей видимости, было не больше десятка — убоявшись приближающихся воронежцев, они отступили. Чекмарёв преследовать их не стал, расставил солдат за кустами, буйно разросшимися на опушке, и ждал окончания боя.

Тем временем Колтенборн перевёл батальон через речку, построил солдат в шеренги, фронтом к холмам. На дальнем от берега фланге изготовились к бою гусары и казаки. В тылу артиллеристы установили пушки и по команде майора открыли огонь.

Над головами солдат с шипеньем прошуршали ядра. На холмах взметнулись дымы разрывов.

— По знамени бейте! — хрипло закричал Колтенборн, указывая шпагой на развевающееся вдали красно-зелёное полотнище. — Там султан!

Артиллеристы заложили новые заряды, изменили прицел. Ядра упали рядом со знаменем, опрокинув наземь кучу всадников.

Видя, что русские ни сдаваться, ни отступать не собираются, нурраддин-султан отвёл свою конницу за холмы.

Рассудочный Броун жестом остановил восторги офицеров, оживлённо обсуждавших удачный бой:

— Рано, господа, рано. День только начинается... (Он, щурясь, посмотрел на солнце, повисшее жёлтым диском над горизонтом). Ягодки ещё впереди...

Закончив переправу, отряд выстроился в две параллельные колонны (между ними спрятался обоз), а кавалерия стала впереди, сзади и на флангах. Броун как в воду смотрел: весь дальнейший тридцативёрстный марш отряд шёл, отбивая наскоки татарской конницы.

Первая атака случилась при переправе через Зую. Татары напали дружно, со всех сторон, но плотным ружейным и орудийным огнём были отбиты... Через три часа последовала новая атака — скоротечная и не очень напористая. Её отразили легко... А спустя ещё час, когда отряд вышел на равнинное место, разгорелось настоящее сражение.

Разозлённые постоянными неудачами, татары отчаянно бросились на фланги. Теперь пришлось не только отстреливаться — дело дошло до сечи: гусары и казаки выскочили навстречу крымцам, смело врубились в их ряды... Большая группа татар обогнула фланг, попыталась прорвать фронт. Её подпустили на пятьдесят сажен, и пушки, выдвинутые прямо в пехотные шеренги, дали в упор картечный залп. Зрелище разом павших на жёсткую землю десятков коней и людей оказалось столь ужасным и впечатляющим, что татары тотчас отхлынули назад и больше в этот день нападать не решались.

Броун дошёл до деревни Чуюти, совершенно пустой — ни человека, ни собаки, — и стал на ночлег.

В последующие два дня марши проходили спокойнее: татары по-прежнему сопровождали отряд, но держались в отдалении.

1 июля, после полудня, Броун достиг Салгира. Это был верный признак, что отряд почти у цели. Пройдя вниз по течению ещё несколько вёрст, отряд вышел к месту, где переправлялась армия Долгорукова. Здесь всё так же стоял понтонный мост, по которому шла коммуникация между Перекопом и Кафой, но само место преобразилось: инженерные команды возвели крепкий редут, надёжно защищавший переправу.

«Теперь нам сам чёрт не страшен, — устало подумал Броун, горячечным взглядом окидывая редут, торчащие во все стороны пушки. — Здесь ни сабля татарская, ни пуля не достанет...»

Спустя десять дней двадцатидевятилетний генерал-майор Броун умрёт от «моровой язвы».

27 — 29 июня 1771 г.

Оставив лагерь у Индола, пройдя за два дня двадцать две версты, армия Долгорукова остановилась в десяти вёрстах от Кафы.

Рано утром 29 июня полки построились в две колонны. Одной командовал Эльмпт, другой — Берг. На долю Романиуса выпало принять под команду два кавалерийских полка и прикрывать марш колонн. Спустя три часа армия подошла к Кафе.

Древняя крепость Кафа занимала удобное к обороне местоположение: справа её закрывали лесистые горы, затруднявшие обход с тыла, слева — Чёрное море, в водах которого, держа под прицелом корабельных пушек побережье, стоял большой — до 80 судов — турецкий флот. Штурмовать Кафу можно было только по центру, но здесь, на открытой равнинной местности, турки выстроили из земли и камней длинный ретраншемент, укрепили его мешками с песком и поставили около трёх десятков орудий, открывших огонь, как только показались первые всадники авангарда.

Долгоруков расположил армию в боевой порядок: пять батальонов Мусина-Пушкина и егерский корпус подполковника Долгорукова образовали одно огромное каре, наносившее главный удар; левый фланг прикрывал отряд лёгкой кавалерии Прозоровского, правый — Изюмский гусарский полк генерал-майора Максима Зорича и Псковский карабинерный генерал-майора Ивана Багратиона; за Мусиным-Пушкиным командующий поставил ещё одно каре — пять батальонов князя Алексея Голицына — и две артиллерийские бригады: справа — генерал-майора Николая Тургенева, слева — генерал-майора Карла фон Вульфа.

Войска ещё занимали исходные для атаки позиции, как на правом фланге показалась татарская конница, стоявшая в засаде за крепостью. Татары быстро преодолели турецкий ретраншемент и с визгливыми криками помчались на полк Зорича.

Максим Фёдорович покрепче ухватил поводья, взмахнул рукой:

— Вот и дело приспело, гусары!.. Не осрамись!

Кто-то за его спиной протяжно, по-разбойничьи засвистел, серебристыми бликами сверкнули взметнувшиеся над головами сабли, и шедший лёгкой рысью полк изюмцев в несколько мгновений перешёл на карьер.

Почти одновременно загремели залпы артиллерийских бригад. Ядра и бомбы посыпались на ретраншемент, дробя тяжёлые камни, вспарывая холщовые мешки и человеческие тела. Сидевшие за укрытиями янычары прижались к земле, стреляли редко, беспорядочно; зато турецкие батареи, затянутые крутобокими клубами дыма, огонь усилили.

«Пушки, пушки подавить надобно, — озабоченно подумал Долгоруков, опуская зрительную трубу. — Иначе побьют пехоту. И к ретраншементу не пустят...»

В этот миг артиллерийскую канонаду перекрыл могучий, густой грохот. Над ретраншементом тягуче полыхнул багровый столб пламени, в небо, перекатываясь волнами, поднялся огромный белый гриб дыма.

Долгоруков сунул трубу в глаз, посмотрел, вскричал громко:

— Найти мне того молодца, что сие сотворил!..

Молодцом оказался поручик Семёнов. Пока турки обстреливали пехотные каре, пока татары рубились с гусарами Зорича, поручик со своими артиллеристами скрытно втащил на вершину ближней к Кафе горы картаульный единорог, высмотрел, куда турки бегают за пороховыми зарядами, сам навёл его на нужное место. Дважды пудовые бомбы падали в стороне. Поручик ругался, опять наводил... Третий выстрел был точен!

...Взрыв потряс турок и послужил сигналом для русских. Первым кинулся в атаку Сумской гусарский полк из отряда Прозоровского; справа, отбив атаку татар, поскакали вперёд гусары Зорича, поддерживаемые карабинерами Багратиона. Увидев рвущуюся к крепости кавалерию, Мусин-Пушкин повёл своё каре на ретраншемент. Ощетинившись длинными штыками, стараясь не ломать ряды, каре подошло на тридцать шагов, остановилось, фронт сделал ружейный залп, а затем мушкетёры и егеря ударили в штыки.

Турки не выдержали натиска — побежали: одни — под защиту крепостных стен, другие — к берегу, надеясь вплавь добраться к кораблям.

Прозоровский попытался преградить путь бежавшим к морю, но корабельные пушки, густо осыпавшие ядрами золотистый песок, остановили его кавалерию.

Долгоруков всё видел — обернулся, кликнул майора Гринева, бывшего при нём для посылок:

— Скачи к Вульфу! Пусть поставит пушки на берегу и отгонит корабли!

Гринев всадил шпоры в конские бока, метнулся к батарее.

Поглощённые боем турецкие моряки не сразу заметили появление русских пушек и, когда они открыли огонь, неожиданный и чрезвычайно точный, бросились в панике рубить якорные канаты, поднимать паруса.

Кораблей — больших и малых, военных и транспортных — было так много, стояли они так густо, что русские пушкари стреляли почти не целясь. Ядра и бомбы рвались на палубах, ломали мачты, разбивали борта... Один корабль, получив до десятка пробоин, быстро кренился на борт, вбирая в трюм солёную воду, и вскоре камнем ушёл на дно. На другом рухнула фок-мачта, давя обезумевших от страха матросов. Несколько судов горели, чадя пепельными дымами... Флот торопливо покидал гавань, уходя в сторону Еникале. Над водой неслись отчаянные крики сотен янычар: стараясь достичь кораблей, они заплыли далеко в море и теперь, выбившись из сил, тонули в прозрачных покатых волнах.

Прозоровский снова пошёл вперёд, прорвался к Кафе, но у крепости уже хозяйничали егеря подполковника Долгорукова, готовясь штурмовать главные ворота. Сюда же подтягивал пушки Вульф, намереваясь проломить ядрами толстые, окованные железом створки.

К Долгорукову-сыну подъехал генерал Сент-Марк, предложил приискать другое место для штурма.

— Зачем лезть на рожон, князь? Там, слева, — вытянул руку генерал, — стена сильно обвалилась. Там сподручнее будет.

Пролом в стене, рухнувшей от ветхости, был не слишком велик, но достаточно удобен для прохода. К тому же его никто не охранял.

Сент-Марк подскакал поближе и, повернув голову к догонявшему его Долгорукову, крикнул:

— Советую, князь, не ждать! Отличное место!

В это время из-за развалин поднялись, словно призраки, янычары, целившие из ружей. Грянули выстрелы. У Долгорукова пулей сбило шляпу. Сент-Марк дёрнулся всем телом, зарылся лицом в лошадиную гриву, стал сползать с седла.

Долгоруков рванул поводья, вздыбил коня, пустил галопом к егерям. Взяв десять человек, он вернулся к пролому. Меткими выстрелами из винтовальных ружей егеря перебили янычар и вынесли трижды раненного генерала в безопасное место.

— Ну зачем он полез к стене?! — вскричал горестно Долгоруков-старший, узнав о смертельных ранах Сент-Марка. — Я же приказал штурмовать ворота... Лекарей к нему!

(Но лекари помочь не смогли — спустя три часа генерал-майор Сент-Марк умер).

Тем временем бреш-батарея Вульфа крошила ворота в щепу. Турки притихли, стрелять перестали, готовясь, видимо, к рукопашной схватке. После второго или третьего залпа запоры не выдержали, полуразбитые ворота протяжно взвыли скрипучими петлями — отворились.

Готовая сделать решительный бросок вперёд колонна егерей напряглась, сжалась, ожидая сигнала. Молодой Долгоруков, привстав на стременах, смотрел на артиллеристов: ещё один залп — и он даст команду на штурм.

Но тут в створе ворот мелькнул и исчез белый лоскут. Затем ещё раз.

За спиной Долгорукова кто-то неуверенно прохрипел:

— Ваше сиятельство, кажись, сдаются...

Из ворот вышел человек, без оружия, по одежде турок, помахал рукой, обращая на себя внимание, и боязливо зашагал к Долгорукову. Остановившись шагах в десяти от него, турок крикнул, коверкая слова:

— Мой паша... твой паша... письмо дать.

Князь Василий приказал взять турка под стражу и отвести к отцу.

Через переводчика Якуба турок сообщил командующему, что послан к предводителю русской армии с письмом от сераскира Ибрагим-паши, который сдаёт город на милость победителя, но просит свободу себе и своей свите.

— Кто таков Ибрагим-паша?

— Он прибыл в Кафу с войском неделю назад.

— А где Абазы-паша?

— Нет его.

— Как нет? Куда ж подевался?

— Когда предводитель начал сражение, паша на корабле ушёл в Еникале.

Василий Михайлович засмеялся:

— Хорош полководец! Войско бросил, а сам сбежал!.. Султан, поди, за это не пожалует...

Мустафа не простил паше разгрома и трусости: через два месяца, жарким августовским днём, отрубленная голова Абазы была выставлена в Константинополе на всеобщее обозрение и поругание.

...Долгоруков отёр ладонью красное, потное лицо, присел на пушечный лафет и продиктовал короткий ответ сераскиру. Письмо вручили Якубу, и тот, на подкашивающихся от страха ногах, понуро поплёлся вслед за турком в крепость.

Пряча глаза от настороженного взгляда Ибрагим-паши, Якуб пересохшим голосом прочитал с листа, что сераскир «высочайшею её императорского величества милостью обнадёживается и даруется ему жизнь. А по бесприкладному её величества ко всем припадающим к стопам её оказываемому милосердию объявляется ему и всё его имение. Но чтоб он и все, кто при нём есть, отдались военнопленными и тотчас из города вышли к главнокомандующему в предместье».

Седобородый Ибрагим-паша, удовлетворённый миролюбивым посланием, сказал устало:

— Передай Дол гору к-паше... мы выходим...

Из крепости Якуб возвращался бегом, боясь случайного выстрела в спину, и, задыхаясь, повторил слова паши Долгорукову.

Осмотрительный Эльмпт сказал беспокойно:

— Предосторожность надобно взять, ваше сиятельство. Турчин — он всегда турчин. Как бы на грех не нарваться.

— Против такой силы не грешат, Иван Карпович, — величаво отозвался Долгоруков.

Но советом не пренебрёг — послал к воротам изюмских гусар, а пехоту построил в две шеренги, подобно огромному циркулю, широко расставленные ножки которого тянулись к крепости и сужались у места, где стоял русский генералитет.

Ибрагим-паша выехал верхом на рыжей лошади, держа в руке обнажённую саблю. Рядом ехал янычарский ага Сеид-Омер, десяток офицеров.

Под строгую дробь русских барабанов паша, склонив голову, отдал свою саблю Долгорукову.

Тот взял её, вскинул вверх.

Пехота торжествующе гаркнула тысячеголосое: «Ура-а!»

Василий Михайлович оглянулся, жестом подозвал Якуба:

— Переведи ему... Слава и доблесть русского оружия внушают мне твёрдо держаться данного обещания. Именем моей всемилостивейшей государыни, уважая знатность чина и почтенные лета паши, я возвращаю саблю и даю свободу ему самому и его свите... Прочих, согласно военным правилам, объявляю своими пленными.

И, уже не в силах сдержать нахлынувшее ликование, вскричал протяжно и звучно:

— Виват Росси-и-и!

— Вива-ат!.. Ура-а-а! — густым эхом отозвалась армия.

В воздух полетели солдатские треуголки, захлопали ружейные выстрелы, тягуче ударили холостыми зарядами пушки бригады Тургенева. Всех — от главнокомандующего до последнего обозника — обуяло волнующее, необъятное, расширяющее грудь, гордое чувство долгожданной победы. Долгоруков прослезился. Генералы, блестя влажными глазами, полезли в карманы за платками. Офицеры и солдаты слёз не скрывали.

— Вива-ат Россия-я!.. Вива-ат великая-я!.. Вива-ат!..

Под командой генерал-квартирмейстера Михаила Каховского первым в покорённую Кафу вошёл 2-й гренадерский полк. На крепостных башнях и стенах взвились овеянные славой побед русские флаги.

Крым пал!.. Турецкие янычары не пожелали умирать за чужую им крымскую землю. Татары же, понимая свою беспомощность перед регулярной вымуштрованной армией, на последний — смертный! — бой так и не решились.

30 июня — 13 июля 1771 г.

Несмотря на многочисленные обещания, татары не спешили объявлять о своём отторжении от Порты, депутатов с подписанным актом не присылали, и Долгоруков, желая показать им свою твёрдость, приказал занять все важные крымские города. К Акмесджиту и Балаклаве направился отряд генерал-майора Чарторижского, к Бахчисараю — лёгкая кавалерия князя Прозоровского.

Расчёт оказался правильным: уже 2 июля в лагере под Кафой появился буджакский Джан-Темир-мурза. В числе прочих ногайцев, не захотевших переселяться на кубанские земли, он отстал от орд и ушёл в Крым под знамёна Селим-Гирея.

Веселицкий, к которому привели мурзу, оценил его приезд как очередную уловку татар и не стал тревожить докладом командующего. Но сам допросил подробно. По словам мурзы, в Карасувбазаре собрались все крымские беи и мурзы и выговаривали хану Селим-Гирею за обман народа.

— Да ну? — издевательски хмыкнул Веселицкий. — И как же?

— Попрекали тем, что хан своими обнадеживаниями в храбрости турецкого войска привёл всех жителей в бедственное состояние. А из него выход ныне один — отторжение от Порты и подписание прошения к России о вступлении в союз и дружбу. Как это уже сделали ногайцы.

— И что ответил хан?

— Опасается мести Порты, которая предаст его проклятию. Кричал, что не хочет ходить по Крыму с сумой.

— А Ширины?

— Сказали, что ради него одного всё общество жертвовать собой не должно, и посоветовали уехать прочь... Меня прислали предупредить, что через несколько часов прибудут депутаты для ведения переговоров с Долгорук-пашой.

Действительно, спустя четыре часа в лагерь въехали знакомые уже Исмаил-мурза, Азамет-ага и Эмир-хан. Веселицкий отвёл их к Долгорукову.

Василий Михайлович, раздражённый татарскими проволочками, на их приветствие пробурчал что-то непонятное, потом заговорил медленно и сумрачно:

— Я пришёл в Крым, дабы освободить татарский народ от постыдного рабства Порты и дать ему волю и свободу. И что же я вижу?.. Вместо скорейшего вступления в дружбу — непохвальные поступки!.. Мне вот генералы пишут, — он ткнул пальцем в стопку рапортов, — о вашем коварстве... Нападения на деташемент генерала Броуна! Нападения на форпосты под Козловом!.. Я оставил в Перекопе двух офицеров. Но стоило им выехать ко мне, как злодеи напали на экипажи, убили капитана Хотяинцева и пять казаков охраны... Здесь всё написано! — постучал он пальцем по бумагам.

Исмаил-мурза ответил спокойно, даже чуть небрежно:

— Про офицеров мы знать не знаем. А что до нурраддин-султана, то к нему уже послали нарочного с запрещением атаковать впредь... Предводитель русского воинства может не волноваться.

— Вы, крымцы, к обещаниям охочи! Только исполнять их не поспешаете... Акт привезли?

Исмаил оставил вопрос без ответа, сам спросил:

— Крымское общество интересуется: будет ли избираемый хан подвержен переменам или останется в своём достоинстве на всю жизнь?

— Хан, коего вы изберёте, как принято в просвещённых державах, будет бессменный, — властно сказал Долгоруков.

Исмаил кивнул, снова спросил:

— Когда все крепости и пристани будут заняты русскими гарнизонами, останется ли в Крыму остальная армия?

— Как прикажет её величество... Вы поскорее посылайте в Петербург своих послов с присяжным листом. Они и спросят государыню о том.

Ответ Долгорукова не удовлетворил мурзу. Он облизнул серые губы, сказал озабоченно:

— Мы против гарнизонов ничего не имеем. Пехота нам не помеха. Но конницу свою и скот обозный уберите. Ибо за малым здешним кормом весь наш скот пропасть может.

Долгоруков смекнул, что мурза хитрит... «Эк куда хватил! Оставить армию без кавалерии, а гарнизоны без обозного сообщения с перекопским магазином...» Вслух же сказал:

— Беспокойство ваше мне понятно. Но вы всегда, даже в годы нынешней войны, выводили скот кормиться за Перекоп... Подпишите акт, и я позволю вам — как союзникам! — перегнать скот туда.

— А ваш?

— Весь в Крыму не останется.

— Значит ли это, что армия уйдёт?

— Это значит, что скот, который состоял при обозе во время похода, теперь будет не нужен!.. Где акт?!

Мурза помолчал, ответил неохотно:

— Акт подписан... Дня через два пришлём с нарочным.

— С нарочным? А почему не с полномочными депутатами? И где требуемые мной аманаты?

— Они приедут позднее.

— Это почему же так?

— Мы должны знать, как долго послы и аманаты будут при армии и при дворе?

— Каждому понятно — до утверждения договора! Исмаил-мурза погладил чёрную с проседью бородку и, глядя в глаза командующему, спросил выжидательно и тревожно:

— Можем ли мы быть уверены, что Порта, при её замирении с Россией, согласится оставить нас в таком виде, какой твоя королева обещает доставить?

Долгорукова всё больше злила недоверчивость мурзы, но он сдерживал чувства — сказал начальственно:

— Свобода и вольность Крыма будет обеспечена на вечные времена!.. И покамест Порта не признает сего — мы с ней мир не заключим!

Татарские депутаты пошептались, затем Исмаил-мурза поблагодарил командующего за приятные слова и пожелал здоровья государыне.

Долгоруков приказал проводить гостей, а проходившему мимо Веселицкому шепнул в ухо:

— Подарков не давать! Пусть часы вручённые оправдают.

К вечеру татары уехали в Карасувбазар. Провожавший их Веселицкий, подойдя к Эмир-хану, еле слышно шевельнул губами:

— По дружбе нашей скажи: акт подписан?

— Нет.

— А послы приедут?

— Да.

— Так с чем же они приедут?

— Говорить будут... О хане.

— Он ещё в Крыму?

— Где-то под Бахчисараем прячется... А вот едичкулы акт привезут!

Веселицкий незаметно сунул в худую руку Эмир-хана кошелёк с червонцами.

Едва депутаты уехали, в лагерь прискакал едичкульский Каплан-ага, который подтвердил, что через день приедут послы и аманаты от орды и привезут свой акт.

— Давно бы так, — ответил Долгоруков. И добавил тише: — Но ныне мне более вашего крымский акт нужен.

Тем не менее ага был принят дружелюбно: ему подарили золотые часы, пятьдесят золотых и отпустили в орду.

Каплан не соврал: 4 июля аманаты и послы к высочайшему двору действительно привезли подписанный предводителями и знатными мурзами и пропечатанный печатями акт об отторжении Едичкульской орды от Порты и вхождении её в российскую протекцию.

Довольный содеянным, Долгоруков милостиво удовлетворил просьбу ордынцев — разрешил идти к другим ордам на Кубань, переправившись частью через Чонгар, частью через Ениш.

— Так быстрее и сподручнее будет, — пояснил Василий Михайлович послам. — Я прикажу навести переправы. А в пути в наших тамошних крепостях припасы достать сможете...

8 июля в лагерь приехал Мустафа-ага, который привёз письмо, подписанное его отцом Багадыр-агой и ширинским Джелал-беем. Татарские начальники уведомляли Долгорукова, что поскольку Селим-Гирей не склоняется к благому их намерению отторгнуться от Порты и вступить под покровительство России, то крымское общество по общему рассуждению и согласию избрало их двоих главными во всём крымском направлении. Править же они будут до избрания нового хана.

Веселицкий поднял усталые глаза на агу:

— Где акт?

— Он ещё не подписан, — сказал Мустафа. И тут же поправился: — Не все мурзы ещё подписали. Как подпишут — сразу привезу!

— Мне надоели ваши обещания и их неисполнение, — сдвинул брови Веселицкий. — Ты, ага, останешься аманатом до тех пор, пока мы не получим акт! Отправь слугу к отцу — пусть расскажет ему...

Решительность Веселицкого возымела действие: через пять дней в лагерь пожаловали мурзы, доставившие два новых письма.

Первое — к удивлению канцелярии советника — было от хана Селим-Гирея, в котором он давал согласие на вступление в дружбу с Россией. Второе — от крымского общества. Мурзы, аги и духовенство сообщали, что Селим-Гирей возжелал иметь союз с Россией, и просили оставить его в прежнем ханском достоинстве.

Разъярённый переменчивостью татар, Долгоруков долго и грубо ругался, выкрикивая самые злые и грязные слова.

Веселицкий подождал, когда командующий выдохнется, и рассудительно заметил:

— Для России, ваше сиятельство, не столь важно, кто станет править в Крыму. Селим, конечно, порядочная сволочь, к Порте привержен и таковым, разумеется, остался. Но коли общество желает иметь ханом его — надо соглашаться.

— Так ведь дурачат же нас! — опять прокричал Долгоруков. — Голову на отсечение даю — дурачат!

Веселицкий не уступал:

— Дурачат, ваше сиятельство, вы правы. Хан только по необходимости объявил себя отставшим от Порты, а потому едва ли может быть благонамеренным... Но поскольку за него ручаются здешние начальники, то надо... — Пётр Петрович мягко, но настойчиво повторил: — Надо признать его в ханском достоинстве... Делая это, мы покажем татарам, что не собираемся вмешиваться в их внутренние дела, соглашаемся на все их желания, и тем уверим в нашей решимости доставить Крыму совершенную во всём независимость.

Доводы Веселицкого были основательны, но в глазах Долгорукова продолжал гореть огонёк недоверия.

— Осмелюсь напомнить вашему сиятельству, — сдержанно добавил Пётр Петрович, — о необходимости сделать хану и всему начальству пристойные отзывы и дозволить вступить в правление Крымским полуостровом со всеми прежними правами и привилегиями. Но только после того, как они подпишут акт отречения от Порты!.. И пусть хан отправит к вам одного-двух своих сыновей и чиновников с формальным возвещением о его отложении и испрашиванием нашего покровительства.

Долгоруков так и поступил. Самому же хану он предписал проживать в Бахчисарае и не вмешиваться в крымские дела до получения ответа из Петербурга.

Июнь — июль 1771 г.

Когда известие о взятии Перекопа дошло до Харькова, Евдоким Алексеевич Щербинин стал собираться в дорогу. Несмотря на весьма натянутые отношения с Долгоруковым, он намеревался в точности исполнить указание Совета, определившего, что в мирное время негоциацию с татарами проводит он — Щербинин. И поскольку теперь изгнание турок из прочих крымских крепостей было делом времени — следовало поторапливаться с отъездом.

Евдоким Алексеевич понимал, что Долгоруков постарается самолично принудить крымцев к подаче просительного акта, дабы к славе победоносного полководца прибавить славу удачливого политика. Однако сталкивавшийся ранее с татарами по должности слободского губернатора, он хорошо знал их изворотливость и несговорчивость в политических делах и был уверен, что князь не сможет быстро добиться упомянутого акта. И тогда по нужде отдаст негоциацию в его руки.

20 июня с большой свитой секретарей, канцеляристов, писарей, слуг и офицеров Евдоким Алексеевич выехал из Харькова в Александровскую крепость. Там, в крепости, он отдохнул несколько дней, а затем продолжил путь вдоль Днепра к Кезикермену и дальше — к Перекопу.

Комендант Перекопской крепости подполковник Бунаков с услужливой суетливостью предложил генералу лучшие комнаты в доме, где раньше проживал Селим-Гирей, и красочно пересказал все здешние новости: о занятии Керчи, Кафы, Еникале, о нападениях татар на деташемент Броуна, на экипажи и пикеты.

Последнее замечание коменданта насторожило Щербинина:

— И сильно лютуют басурманы?

— Лютуют, ох лютуют, ваше превосходительство, — отозвался Бунаков с бравадой, как бы подчёркивая своё превосходство над тыловыми храбрецами. И тут же ругнул себя за излишнюю говорливость: Щербинин потребовал сильную охрану.

Подполковник попытался отказать, ссылаясь на малочисленность гарнизона, посоветовал ехать с очередным обозом, выходившим к Салгиру через три-четыре дня, но Евдоким Алексеевич так свирепо глянул на него, что смущённый Бунаков, виновато согнувшись, выскочил за дверь — побежал набирать охрану.

Сопровождаемый полусотней казаков, обоз Щербинина помчался по степи. Ехали быстро, с редкими, недолгими остановками, отмерив за день сто вёрст. Растревоженный рассказами коменданта, генерал опасливо поглядывал в оконца кареты, ища зорким взглядом коварных татар, но к концу пути устал и задремал. Очнулся он от криков казаков, приветствовавших солдатский пикет, — обоз подъехал к редуту у Салгира.

Поздней ночью 14 июля, помаявшись по тряским виляющим между холмов и гор дорогам, Щербинин наконец-то добрался к лагерю под Кафой.

Истомившийся за день Долгоруков почивал, поэтому его будить не стали — отложили доклад до утра. Дежурные солдаты поставили для Щербинина новую палатку; свитские же люди губернатора легли где попало: на песке под кустами, в телегах и колясках.

С непривычки Евдоким Алексеевич спал скверно, неспокойно. В лесу пугающе кричали ночные птицы, с гор тянуло бодрящим холодом, шипели, накатываясь на песок, лёгкие волны, у привязей шумно фыркали кони.

С первыми лучами солнца озябший под тонким одеялом Евдоким Алексеевич был на ногах, сам растолкал замертво спящих слуг, приказал готовить завтрак.

Приглашённый к столу Веселицкий, охотно отведывая генеральские угощения, обстоятельно рассказал Щербинину о ходе переговоров с татарами, о последних письмах крымских начальников и хана.

— Однако, — заметил он, допивая кофе, — думается мне, что сие не есть их последнее слово. До формальных писем и прошений дело покамест не дошло. И приезд вашего превосходительства как нельзя ко времени.

Закончив завтрак, выкурив по трубке крымского табака. реквизированного Веселицким у одного кафинского армянина, собеседники направились к палатке командующего.

Против ожидания, Долгоруков встретил Щербинина без прежнего гонора и высокомерия — пространно, с нотками хвастовства, описал штурм Кафы.

Щербинин сказал в ответ несколько хвалебных слов и перешёл к делам татарским.

— А что татары? — округлил глаза Долгоруков. — С ними вопрос решится в ближайшие дни! Намедни я получил уведомительные письма от хана и правительства... Можете почитать.

Он посмотрел на Веселицкого.

Тот щёлкнул замком портфеля, вынул письма и сделанные с них переводы, передал Щербинину.

Евдоким Алексеевич, знавший содержание писем из утреннего рассказа Веселицкого, быстро просмотрел переводы, сказал предостерегающе:

— Полагаю, ваше сиятельство, что Селим-Гирей, показавший на протяжении всей войны себя упорным нашим неприятелем, не сдержит данного слова.

— А мне на его слово наплевать, — отмахнулся Долгоруков. — У меня одна забота: чтоб крымские начальники твёрдо стояли за нашу протекцию. Тогда не этот, так другой хан подпишет акт.

— Оно, конечно, так. Но сколь много времени для сего понадобится?.. Татары — народ упрямый, несговорчивый. Могут затянуть подписание акта.

Долгорукову нравоучение не понравилось.

— Я, милостивый государь, акт получу самолично, — произнёс он заносчиво, однозначно давая понять, что сам добьётся от крымцев необходимого документа, а окончание всех формальностей оставит губернатору.

Щербинин обидчиво поджал губы, помолчал, потом заговорил об отношении крымцев к ногайцам:

— Насколько мне ведомо, они считают их предателями и особого рвения к прежнему воссоединению не проявляют.

— Я бы даже сказал, что испытывают некоторое облегчение, избавившись от сих неспокойных и хищных людей, — брезгливо отозвался Долгоруков. — Все здешние жители ни о чём другом мыслить не желают, как только о своей безопасности и сбережении собственных выгодностей.

— Но теперь, когда сами крымцы будут просить о протекции, дело смотрится инако.

— Это как же?

— Когда ногайцы отторглись, крымцы всем внешним видом показывали, что не желают иметь с ними дел, дабы не раздражать Порту, на вспомоществование которой надеялись. Ныне надежда такая сгинула. И вопрос встал по-другому: согласится ли Селим-Гирей, сколь бы усердно ни желал он быть в союзе с империей, потерять навсегда от своего подчинения помянутые орды, кои главнейшую силу его войска составляли?.. И согласятся ли ногайцы признать Селима своим ханом? Они ведь просили о Шагин-Гирее... Тут нам оплошать нельзя!.. Ибо разделение татар на две независимые области способно предоставить способы ввести между ногайцами такое правление, какое сходно с российскими интересами. Правда, с таким разделением двор решил повременить до поры... А дружбу крымцев с империей подкрепят наши здешние гарнизоны...

— Татары словесно изъявили желание иметь оные на своей земле, — осторожно вмешался в разговор Веселицкий.

— ...Пока длится война с Портой, — продолжал говорить Щербинин, недовольно скосив взгляд на канцелярии советника, — всякому из крымцев понятно, что чем больше укреплённых мест — особенно по берегам! — занято нашими войсками, тем безопаснее они от турецких покушений. Но содержание оных по заключении мира было бы для российской казны излишне тягостно и убыточно. Поэтому проектируется оставить в наших руках крепость Еникале — для защиты прохода из Азовского в Чёрное море и Кафу — для содержания там флотилии, что позволит противостоять проискам Порты и навсегда утвердить нашу ногу в Крыму... Важно разумными обращениями расположить татарские мысли так, чтобы они — как бы сами собой! — достигли познания в необходимости такой уступки для собственного их спокойствия и сами о том нас попросили.

Пространное рассуждение Щербинина опять напомнило нравоучение, и Долгоруков с прежней хмуростью проронил:

— Сами они не попросят... Только сила моего оружия и моя настойчивость способны побудить их к этому.

— Нет, нет, — предостерегающе воскликнул Щербинин, — требовать уступки сию минуту никак нельзя! Можно отпугнуть татар... Пусть они думают, что наши гарнизоны располагаются на полуострове только по причине войны с Портой, и тешат себя надеждой, что по её окончании гарнизоны будут выведены. А вот когда станем подписывать с ними формальные договоры — тогда особливым пунктом и выговорим сии уступки.

Беседу генералов прервал адъютант командующего, принёсший печальную весть: ночью в полевом госпитале скончался генерал-майор Броун.

Василий Михайлович невидящим взглядом посмотрел на адъютанта и враз утомлённым голосом сказал тихо:

— Схоронить славного генерала со всеми почестями...

Помолчал, устало потёр пальцами седеющие виски и — уже с тревогой — добавил, обращаясь к Щербинину:

— Уходить надобно отсель, покамест зараза всю армию не сгубила...

«Заразой» была чума — «моровая язва», завезённая в Крым бежавшими из Молдавии и Валахии турками и татарами. Сколь усердно она косила крымцев, судить было трудно, но в русских полках заболевших становилось всё больше. Каждый день санитарные команды копали в лесу глубокие ямы и хоронили до десятка умерших.

...Видя, что командующий не настроен продолжать беседу, Щербинин откланялся.

Солнце всё сильнее накаляло вязкий воздух. Разморённые жарой офицеры в одних нательных рубахах забирались в палатки, шли в лес, под кусты и деревья, и, попивая из узкогорлых татарских кувшинов душистое крымское вино, лениво перебрасывались в карты. Голые, загорелые солдаты барахтались у берега, стирали в солёной воде исподнее бельишко. На краю лагеря выстраивался рядком очередной обоз к Салгиру.

Вернувшись в свою палатку, Евдоким Алексеевич сбросил шляпу, парик, снял мундир, денщик стащил сапоги. Утирая платком вспотевшее лицо, шею, он некоторое время сидел на раскладном стульчике — размышлял.

После объявления Долгоруковым намерения довести дело с татарами до конца, дальнейшее своё пребывание здесь Евдоким Алексеевич посчитал не только бесполезным, но и в какой-то мере унизительным: Долгоруков, верный своему замыслу одному покорить Крым, мог не допустить его к беседам с татарскими депутатами. А этого Щербинин боялся сильнее всего, ибо и армия, и татарские начальники знали о сути его должности, описанной им самим же в разосланных повсюду письмах.

«Князь, конечно, прямо об этом не скажет, — рассуждал Евдоким Алексеевич. — Просто запамятует позвать, когда депутаты приедут...»

Наутро он объявил, что занемог от здешнего климата, приказал слугам готовить экипаж и вскоре покинул лагерь, чтобы вернуться в Харьков.

Июнь — июль 1771 г.

Начало лета Екатерина провела в Царском Селе. Отдыхая от столичной суеты, она тем не менее поддерживала постоянную переписку с Никитой Ивановичем Паниным, уведомлявшим её о всех важных делах. Позднее Екатерина переехала в Петергоф, намереваясь побыть там некоторое время, но затянувшаяся болезнь сына — шестнадцатилетнего великого князя Павла Петровича, за которым присматривал его давний воспитатель Панин, — принудила её в первые дни июля вернуться в Петербург.

Цесаревич, с детства слабый здоровьем, выглядел плохо, капризничал. Екатерина, несколько раз навещая сына, старалась вдохнуть в него силы и уверенность в скором выздоровлении.

Тем временем в столицу стали прибывать нарочные офицеры от Долгорукова.

Особенно радостным выдался день 17 июля.

На рассвете, когда Екатерина только-только проснулась и, свесив босые ноги, сидела на краю кровати, дежурный камердинер доложил о прибытии из Крыма со срочным донесением Конной гвардии секунд-ротмистра князя Ивана Одоевского, Екатерина встала, накинула на плечи шёлковый шлафрок, мельком глянула в зеркало и, длинно зевнув, велела впустить нарочного.

Замерев в пяти шагах от государыни, выкатив по-петушиному грудь, Одоевский зычно и торжественно прогремел басом, нарушая сонный покой обитателей дворца:

— Честь имею донести! Доблестным оружием вашего императорского величества неприятель под Кафой разбит и обращён в бегство. Крепость и гавань в наших руках!

— Трудная ли выдалась баталия? — протяжно спросила Екатерина, расправляя заспанное, припухшее лицо долгой мягкой улыбкой.

— Единым ударом смяли басурман! И тотчас их сиятельство отправили меня с реляцией!

Одоевский выхватил из-за обшлага мундира пакет, протянул Екатерине.

Она взяла его, посмотрела надпись, кинула на столик.

— Потом прочитаю... А вас, князь, за долгожданную весть жалую полковником.

Одоевский метнулся к государыне, припал к руке, уколов жёсткими усами холёную кожу...

В течение всей войны Екатерина следовала старому доброму воинскому обычаю: награждала гонцов, приносивших победные реляции. В этот день ей пришлось ещё дважды проявить свою милость. В полдень был пожалован поручиком гвардии подпоручик Щербинин, прибывший с известием о взятии Керчи и Еникале. Вечером поручик Семёнов, отличившийся метким выстрелом под Кафой, привёз ключи от всех занятых крепостей и стал капитаном.

Покорение Крыма Екатерина отметила торжественным богослужением в Петропавловском соборе. Под величавый перезвон колоколов, уханье пушечного салюта она принесла Всевышнему коленопреклонённое благодарение и, вернувшись во дворец, устроила роскошный обед. Столы, заставленные серебром, хрусталём, живыми цветами, ломились от вин и закусок. Гости много пили, шумно воздавая хмельными голосами хвалу храброму русскому воинству.

Вечером, перед тем как пойти в Эрмитаж, Екатерина присела на полчаса к столу, чтобы отписать Долгорукову свою благодарность.

«Усердие и искусство ваши увенчаны, — писала она, быстро скользя пером по шершавой бумаге, — вы достигли своего предмета: отечеству сделали пользу приобретением почти целого Крымского полуострова в весьма короткое время, а себе приобрели славу. Вы знаете, что по статутам ордена Святого победоносца Георгия оный вам принадлежит. И для того посылаю вам крест и звезду первого класса, которые имеете на себя возложить и носить по установлению. На починки же вашего экипажа приказала я в дом ваш отпустить шестьдесят тысяч рублей. Сына вашего князя Василия поздравьте от меня полковником...»

«Это порадует генерала, — подумала Екатерина. — Да и по чести будет! Сынок-то и под Кафой отличился...» (За штурм Перекопа юный Долгоруков был награждён орденом Георгия IV класса).

Екатерина понюхала табак, задержала взгляд на табакерке с написанным на крышке её портретом, на секунду задумалась, снова взяло перо.

«Приметна мне стала из писем ваших ваша персональная ко мне любовь и привязанность, и для того стала размышлять: чем бы я при нынешнем случае могла вам сделать с моей стороны приязнь? Портрета моего в Крыму нет, но вы его найдёте в табакерке, кою при сём к вам посылаю. Прошу её носить, ибо я её к вам посылаю на память от доброго сердца. Всем, при вас находящимся, скажите моё удовольствие. Я не оставляю от вас рекомендованных наградить, о чём уже от меня повеление дано. Впрочем, будьте уверены, что всё вами сделанное служит к отменному моему удовольствию, и я остаюсь, как всегда, к вам доброжелательная...»

В душе императрица, несомненно, понимала, что полководческие способности князя уступают Божьему дару Румянцева. Но она всегда заботилась о преданных ей людях! По тем наградам, которыми она одаривала подданных, можно было судить не только о степени её расположения, но и определить круг лиц, которым она особенно благоволила. Долгоруков был в этом кругу!

В Эрмитаже, шумном и многолюдном, говорили о разном, но почти во всех разговорах упоминался Крым, ибо успехи Долгорукова несколько скрасили неудачные действия Первой армии...

После весенних побед генералов Олица, Репнина, Вейсмана, разгромивших на правобережье Дуная сильные турецкие корпуса и взявших тамошние крепости, в мае последовали чувствительные удары: сначала комендант Журжи майор Гензель сдал крепость «на капитуляцию» туркам, а затем был разбит отряд генерал-поручика Эссена, пытавшийся вернуть Журжу под Российский флаг.

...Генерал-прокурор Вяземский предложил Екатерине сыграть в карты.

— Как обычно... По десяти рублёв вист.

К нему присоединились братья Чернышёвы — Захар Григорьевич и Иван Григорьевич, вице-президент Адмиралтейской коллегии.

Екатерина любила играть, но играла посредственно — партия закончилась быстро.

— Не идёт карта, — вздохнула она, разочарованная проигрышем.

— Зато воинскими победами вы не обделены, ваше величество, — пошутил без улыбки Захар Чернышёв. (В отличие от многих карточных партнёров Екатерины он никогда не поддавался ей — играл зло, азартно).

Екатерина натянуто улыбнулась:

— Победы, конечно, приятны. Только стоят гораздо дороже, чем вист... Александр Алексеевич подсчитал, что война уже обошлась казне до тридцати миллионов рублей.

— Это приблизительно, — заметил Вяземский.

— Но туркам она тоже недёшево стоит, — сказал Иван Чернышёв, ловко разбрасывая карты партнёрам.

— Ах, граф, нам-то от этого не легче, — поморщилась Екатерина. — Заканчивать её надобно... Вы бы, Захар Григорьевич, подумали, куда сподручнее применить Вторую армию, да на Совете рассказали бы.

— Хоть завтра, ваше величество, — отозвался Чернышёв, рассматривая разложенные в руке карты...

Спустя несколько дней, на очередном заседании Совета, Захар Чернышёв доложил следующий план. Вторая армия делилась на четыре корпуса: первый — 16 тысяч человек — оставлялся в Крыму в крепостных гарнизонах и обеспечивал коммуникации на полуострове; второй — 10 тысяч — размещался по Днепровской линии[18] до Таганрога и Азова и в случае турецкой угрозы должен был подкрепить первый корпус; третий — 14 тысяч — располагался по Украинской линии и в Елизаветинской провинции; четвёртый — 5 тысяч — отправлялся к польской границе. Михаил Никитич Волконский, бывший послом в Польше, предложил передать часть полков в состав Первой армии, но Чернышёв возразил:

— Войско, измотанное длиннейшими маршами, имеющее потрёпанные обозы, к наступательным действиям способности иметь не будет... Армия нуждается в отдыхе и пополнении... Крепкие полки мы оставим в Крыму и направим в Польшу, слабые — на винтер-квартиры... Граф Румянцев наступать нынешней зимой как будто бы не собирается. И для оборонения ему вполне достаточно тех сил, что имеет. К весне же мы определим план новой кампании и сколько войска для неё понадобится. Если, разумеется, Порта к тому времени не запросит мира...

В последние недели разговоры о мире возникали всё чаще: война тяжёлым бременем легла на Россию, требуя всё новых и новых средств и сил. Великая держава начинала задыхаться под этим бременем. Но завершить войну без получения общей виктории над Портой, без выгодного мира с контрибуцией было невозможно.

— В будущей негоциации и совершении мира, — вступила в разговор Екатерина, — со стороны России не может быть иного правила, как возложить сильнейшую узду на честолюбие Порты и тем доставить нам лучшую безопасность от грядущих нашествий... С другой стороны, объявив единожды, что я не желаю увеличивать победами свои области и полагая непременным правилом основывать твёрдую свою славу на благоденствии моих подданных, не могу я переменить сих бескорыстных мыслей. Примеряясь к существу дела, я вижу кондиции, на коих можно заключить мир... Первое. Надобно беспременно уменьшить Порте способности к атакованию Российской империи в будущие годы... Второе. Россия должна получить справедливое удовлетворение за убытки войны, воспринятой турками без всякой законной причины. А убытки сии по самому точному исчислению простираются до двадцати пяти миллионов рублей... Третье. Следует освободить от порабощения торговлю и беспосредственную связь между подданными обеих империй для вящей их выгоды и взаимного благополучия...

Екатерина говорила ровно, с короткими паузами, как говорят люди, хорошо знающие суть предмета рассуждения. По всему было видно, что она давно продумала будущие мирные переговоры, желаемые выгоды для России и потери в состоянии Порты.

— ...Если исчислять силу тех земель, кои Порта должна потерять при замирении, или то, чем сии земли способствуют её могуществу — прибытком ли, от них получаемым, или числом солдат, там вооружаемых, — то усматривается, что её спасение не соединено с их сохранением. А потеря оных станет малочувствительной для истинных источников её силы и могущества. Судя таким образом, я вижу, что Порта может вести войну ещё многие годы, несмотря на удары, разрушившие её силы. Но коль я в этой истине себе и вам призналась, то признаюсь и о виде, в котором представляю будущую Порту... Я вижу её, укрепившуюся долговременным миром, приведшей моря свои в конечную безопасность, исправя внутренние пороки своего воинства, начинающей новую войну с Россией и быстро преодолевающей пространство, оба наших государства разделяющее... В этом пункте я себе мечты не делаю!.. Вот почему — и после замирения — я всегда буду почитать в Порте страшного неприятеля, а не такую державу, которой бы по своей воле я могла бы давать опровержение... Мои мирные кондиции, принятые в их истинной цене, ограничиваются в умалении способностей неприятеля к новым нападениям. Отдаляя его, я даю время прийти в себя в случае начала новой войны, но не доставляю Порте никаких новых средств к нападению. Несколько большее спокойствие и безопасность — вот то, к чему ведёт всё мнимое уничтожение её могущества, — закончила монолог Екатерина.

Первым после всеобщего напряжённого молчания подал голос граф Иван Чернышёв, ставший минувшей зимой ещё одним членом Совета.

— В таком случае, ваше величество, — предложил он, — будет полезно при подписании акта с татарами выговорить особливым артикулом возможное их участие в оборонении наших границ на юге. Ведь они всё-таки наши союзники!

— Татары акт с таким артикулом подписать откажутся, — возразил Никита Иванович Панин. — Коль мы пообещали дать им независимость и свободу, они будут тверды в своём упорстве, отсылая нас к данному нами же обещанию.

— В прежних своих суждениях татары не раз высказывали озабоченность, чтобы их не использовали как военную силу, — поддержал Панина вице-канцлер Голицын. — И ссылаются при этом на калмыков, коих мы всю нынешнюю войну привлекаем при надобности.

Екатерина нетерпеливым жестом остановила Голицына и, глядя на Чернышёва, сказала уверенно:

— Что касаемо Крыма, то здесь я остаюсь чистосердечна: сию область я признаю свободной и независимой! Как относительно меня, так и Порты. И мир с турками мы подпишем лишь тогда, когда султан Мустафа признается в таком положении татар!.. Следует ознакомить князя Долгорукова с нашими рассуждениями, дабы он хорошо понимал, каким образом следует себя вести с крымцами и какую предосторожность соблюдать противу турок...

Июль 1771 г.

Обстановка в Крыму, прояснившаяся после согласия Селим-Гирея вступить в союз с Россией, во второй половине июля вновь стала неопределённой. Письмо Долгорукова хану вручено не было: Селим сбежал.

Отсиживаясь в деревне Альма, он узнал о движении отряда Прозоровского к Бахчисараю, решил, что русские хотят пленить его, и, не долго думая, усадил всё своё семейство на коней, лесными дорогами через горы перевёз в Ялту, где его ждали несколько кораблей. Приняв на борт хана, его жён, детей, слуг, корабли вышли в море, держа курс на Румелию.

Крымское ханство осталось без хана!

Это вызвало замешательство среди татар, помнивших угрозу Долгорукова покорить оружием всех, кто останется верным Порте. Теперь угроза становилась вполне реальной, ибо без подписи хана просительный акт не имел должной силы. Все понимали, что брошенный турками Крым не устоит перед мощью российской армии, готовой по первому приказу предать огню города и селения, истребить всех непокорных.

По призыву хан-агасы Багадыр-аги 25 июля в Карасувбазар съехались беи и мурзы знатных крымских родов, члены дивана, духовенство, чтобы обсудить сложившееся положение.

Разговор был острый. Некоторые мурзы предлагали продолжать уговаривать русских принять акт без подписи хана, что при необходимости давало возможность объявить его недействительным и вернуться под протекцию Порты. Но большинство выступило против этого. Особенно резок был Шагин-Гирей.

— Упрямство не есть добродетель, когда речь идёт о судьбе ханства, — восклицал он с юношеской горячностью. — На ваши пустые уговоры у русских есть хороший ответ — пушки! Они заговорят ранее, чем вы дождётесь помощи от Порты...

Узнав, что русская королева дала согласие ногайским ордам на избрание его ханом, Шагин-Гирей, чувствуя такую весомую поддержку, сильнее прежнего осмелел в речах и поступках. Он уже видел себя не только ханом ногайцев, но и властелином Крыма и не считал нужным скрывать свою приверженность к России, на негласную помощь которой надеялся.

— Против кого вы собираетесь выступать?! — кричал Шагин. — Против державы, что не только дружбу свою предложила, но и защиту от турецких происков обещает?!

Его неожиданно поддержал ширинский Джелал-бей, слово которого по неписаной традиции было решающим. Он ненавидел русских, был предан Порте, но понимал, что теперь иного выхода нет.

— Вспомните нашу пословицу, — сказал бей бесцветным, расслабленным голосом. — «Нельзя играть со львом...» Лев под боком, а клетки для него нет. Так не станем дразнить зверя... Не время... Надо избрать нового хана! Он подпишет бумагу.

Несколько мурз, близких к Шагин-Гирею, выкрикнули его имя. Остальные сдержанно зашумели, поглядывая на Джелал-бея, словно испрашивая его совет...

Шагин-Гирей был не худшим претендентом на ханство, но многих мурз, даже из числа его сторонников, настораживали неуёмные прорусские настроения султана, рьяное отстаивание тесного союза с Россией. И хотя в манифесте Долгорукова, разосланном по крымским селениям, содержались клятвенные обещания обеспечить независимость ханства, сохранить жизнь и управление по древним татарским законам и обычаям, мурзы боялись, что, сменив покровителя, они попадут в другое рабство — русское.

Знатных крымцев не устраивала также излишняя, по их мнению, самостоятельность Шагина, его чрезмерное честолюбие. Все ханы, за исключением некоторых сильных личностей — вроде Керим-Гирея, — всегда прислушивались к советам беев и дивана. Было очевидно, что, став ханом, самолюбивый Шагин не допустит, чтобы кто-то им управлял.

Было и другое опасение: получив своим ласкательством к России поддержку императорского двора, Шагин отдаст Крым русской армии. А затем, подавляя с помощью пушек и штыков сопротивление недругов, продержится у власти бесконечно долго.

...Убелённый сединами Джелал-бей тонко намекнул на молодость претендента, его неопытность в государственных делах.

Все дружно поддержали бея, и ханом избрали Сагиб-Гирея, более умеренного и покладистого, чем его младший брат Шагин.

Когда приступили к выбору калги-султана, снова раздались голоса:

— Шагина хотим! Шагина!

И опять все обратили свои взоры на Джелал-бея.

Бей был мудр. Он раньше других понял опасность нового состояния ногайцев и угрозу, исходившую от их близкого соседства. Он всегда презирал ордынцев за продажность, готовность к предательству, за пренебрежение к порядку и нежелание подчиняться законам. Но после их измены и перехода под покровительство России к презрению добавился ещё и страх.

Бей понимал, что если Шагин-Гирей останется сейчас без реальной власти, то, обидевшись, уйдёт к ногайцам, которые сразу изберут его своим ханом. И тогда Шагин может отомстить, ввергнув Крым в жестокую междоусобную бойню, которая вконец ослабит ханство, сделает его игрушкой в руках России, а со временем, возможно, ещё одной губернией. Этого бей страшился больше всего! Шагина следовало удержать в Крыму, бросив сладкую кость, а ордам на будущее запретить вступать в крымские границы.

— Лучшего катги, чем Шагин, нам не найти, — сказал бей.

Все, как по команде, закричат:

— Шагин! Шагин!..

Дальше дело пошло быстрее: нурраддин-султаном избрали Батыр-агу, племянника Сагиба и Шагина, выбрали депутатов к российскому двору, составили письмо об отторжении от Порты — и под зорким оком Шагин-Гирея все присутствовавшие подписали бумагу.

Через три дня Мегмет-мурза и Али-ara привезли Долгорукову присяжный лист, подписанный ста десятью мурзами.

— Этим актом весь крымский татарский народ объявляет, что он отстаёт от Порты Оттоманской, принимает предлагаемую Россией независимость и вольность и поручает себя покровительству российской королевы, — провозгласил Мегмет-мурза, передавая грамоту Долгорукову. — Этим актом мы клятвенно обещаем никогда более не переходить на сторону Порты, многие годы угнетавшей нас.

— Подписи по всей форме? — спросил Долгоруков.

— Да, ваше сиятельство, — ответил Якуб-ага, просмотрев акт. — Подписи, печати — всё как положено.

— Кто избран послами ко двору её величества?

— Калга-султан Шагин-Гирей, Исмаил-ага, Азамет-ага, Мустафа-ага, — перечислил Мегмет-мурза. — Им поручено на упомянутых основаниях иметь переговоры о заключении формального трактата.

— А где аманаты?

— На днях прибудут и останутся при вас до самого постановления трактата.

Все, кто был в палатке командующего, стали шумно поздравлять друг друга...

А через несколько дней подоспела новая радость: из Петербурга прибыл специальный курьер, в портфеле которого лежали рескрипты и письма Екатерины, указы Совета и Военной коллегии, а в небольшом сундучке, обтянутом внутри синим бархатом, — ордена, медали и деньги, предназначенные для награждения отличившихся в сражениях воинов, указы о пожаловании очередных званий.

Долгоруков нацепил на мундир Георгиевскую звезду, на шею — крест, натянул через плечо черно-оранжевую ленту, а затем, весь сверкающий и торжественный, именем её величества стал награждать генералов и офицеров.

Князь Прозоровский и граф Мусин-Пушкин получили ордена Святой Анны (третий орден пришлось спрятать назад — он предназначался покойному Броуну); орден Святого Георгия 3-го класса — Максим Зорич, подполковники Михельсон и Филисов, 4-го класса — полковники Бринк, Хорват, подполковники Василий Долгоруков, Ганбоум, Бедряга, майор Дрейпс, поручик Чекмарёв; медали достались донским казачьим полковникам Себрякову, Кутникову, Краснощёкову, братьям Грековым, запорожскому полковнику Колпаку, донскому есаулу Денисову. Генерал-квартирмейстер Каховский получил 3000 рублей, майор Плотников — 1000...

Вечером в лагере было гулянье: генералы, офицеры, нижние чины пили за здоровье матушки государыни, кричали здравицы его сиятельству, слюняво целовали друг друга.

Сам Долгоруков, опьяневший, в мокрой нательной рубахе, сидел за столом, сплошь заставленным бутылками и кувшинами, и делал страшные усилия, чтобы не заснуть тут же, упав головой в грязную тарелку, как это уже демонстрировал генерал-майор Бурман. Слабым жестом Василий Михайлович подозвал денщиков.

Те подхватили командующего под руки, с трудом довели до постели.

Не открывая глаз, обращаясь к раздевавшим его денщикам, он промычал невнятно:

— А вы-ы... сволочи... передайте га-аспадам... чтоб не напивали-ись... Вот я и-их...

И упал бесчувственно на кровать.

В лагере, у офицерских палаток, раздалась нестройная стрельба, послышались пьяные возгласы: господа офицеры на спор гасили пистолетными выстрелами свечи, били пустые бутылки... Гуляли до рассвета...

Июль — август 1771 г.

Огромное расстояние, отделявшее Петербург от Крыма, сдерживало оживлённость переписки между Советом и Долгоруковым, ибо только в одну сторону самые резвые нарочные скакали по две недели. Собравшийся на очередное заседание Совет ещё не знал о переменах, произошедших в далёкой южной земле: ни о подписании акта, ни об избрании нового хана Сагиб-Гирея. Совет обсуждал рапорт Долгорукова о желании крымцев иметь своим ханом Селим-Гирея и о согласии того отторгнуться от Порты. Отторжение, естественно, одобрили, а вот о хане Вяземский высказал озабоченность:

— Он был и останется нам враг!.. Хану, возведённому Портой и преданному ей, доверять никак нельзя!

Панин, проводивший в отсутствие Екатерины заседание, заметил с досадой:

— Увы, господа Совет, мы не можем выбирать ханов за самих татар. Я тоже сильно сомневаюсь в искренности побуждений Селима. Но, принимая во внимание просьбу крымцев, надо одобрить сие его достоинство, показав татарам, что они доподлинно независимы.

Вице-канцлер Голицын предложил отметить хана каким-либо подарком, который засвидетельствует полное благорасположение к нему российского двора. Совет постановил послать Селиму саблю, шубу и прочие достойные презенты.

— В новом нашем состоянии с Крымом, — продолжал говорить Панин, — я нахожу за нужное аккредитовать при хане доверенную особу, что могла бы не только представлять российские интересы, но и приглядывать за сим подлым ханом... Такой особой я вижу канцелярии советника Веселицкого, пребывающего ныне при князе Долгорукове.

— Консулом? — спросил Иван Чернышёв.

— Особа должна иметь более высокий ранг. Скажем, министра.

— Но он всего-то канцелярии советник, — заметил Вяземский. — Чин для министра недостойный.

— Чин можно повысить, — сказал Панин. — Но сейчас лучшего человека, хорошо знающего татарские особенности, нам не сыскать... К тому же он с ногайцами имеет давнее знакомство, а с некоторыми — дружбу. Последнее имеет важное значение, ибо сии коварные орды нуждаются В постоянном присмотре и успокоении, дабы сдержать их от вероломных поступков.

— Вы сомневаетесь в их верности? — насторожился Вяземский.

Панин достал из папки плотный лист.

— Я позволю себе огласить отрывок из письма князя Долгорукова... «О Едисанской и Буджакской ордах осмеливаюсь доложить: они в таком положении, а особливо знатные мурзы, что с крымцами почти никакой разницы я не почитаю. И чтоб они прежде данную присягу, пока Всевышний не увенчает армию её императорского величества победою над Крымом, вспомнили, — я от них не ожидаю. И когда крымское войско против меня будет сопротивляться, то не сомневаюсь я, чтоб и они в том им не участвовали...»

— Письмо-то давнее, — заметил Иван Чернышёв. — Нынче и Крым завоёван, и войско не сопротивляется... К тому же, как мне ведомо, сами крымцы не жалуют орды и хотят их отделить от себя.

— Это всё, пока армия князя в Крыму стоит, — пояснил Панин, откладывая бумагу. — А как далее будет?

— Так, может, не искушать судьбу? — развёл руки Чернышёв. — Пусть ногайцы изберут себе другого хана или остаются под властью Джан-Мамбет-бея.

— С двумя такими соседями будет хлопотно иметь дело, — предостерёг Вяземский.

— Однако всё же спокойнее, вследствие их слабости, происходящей от разделения, — возразил Чернышёв. — Недурно бы тонкими, неприметными действиями противопоставить их друг другу и, может быть, разжечь вражду.

— Здесь поспешать нельзя, — предостерёг Панин. — Следует сообразовываться с обстоятельствами, что будут, видимо, весьма переменчивы.

— А по-моему, господа, все они порядочные сволочи, — ругнулся Разумовский. — Что крымцы, что ногайцы — один чёрт!

Панин иронично улыбнулся:

— До окончания войны и подписания выгодного мира, граф, придётся сих сволочей почитать за лучших приятелей.

— Ну а ногайцы чем недовольны? — снова вступил в разговор Вяземский. — Им-то что надо?

— Мы лишаем их христианских рабов. Не возвращаем тех, кто сбежал из орд и пристал к армии князя Долгорукова... Вот и Евдоким Алексеевич писал, что Джан-Мамбет-бей требует их возвращения.

— Христиан магометанам? — искренне возмутился Чернышёв. — Ну знаете...

— Большинство пленников — купленные люди, — уточнил вице-канцлер Голицын. — Вот бей и не хочет убыток терпеть.

— Так заплатите им деньги! — горячо воскликнул Чернышёв. — Александр Алексеевич!.. — Он повернулся к Вяземскому. — Неужто несколько тысяч причинят казне ущерб?

— Коль Совет решит — станем платить, — торопливо ответил Вяземский.

— Прочих беглых христиан надобно, конечно, выкупать. Но русских подданных — никогда! — жёстко сказал Григорий Орлов, молчаливо сидевший всё заседание. (После затянувшейся вечерней пирушки он с утра был не в настроении, чувствовал себя усталым и разбитым). — Нам российскими людьми торговать зазорно!

Совет так и постановил...

Позднее, когда в Петербург пришло сообщение об избрании ханом Сагиб-Гирея, Совет снова вернулся к обсуждению вопроса о ногайских ордах. Решили придерживаться прежней линии: осторожно лавировать, отделываясь расплывчатыми обещаниями, но не торопиться их выполнять.

В рескрипте, подписанном Екатериной 27 августа, Щербинину повелевалось приложить старание, чтобы ордынские начальники «согласились на избрание нового хана Сагиб-Гирея и признали его власть над собой».

«Может быть, ногайцы будут в сём случае в затруднении, — говорилось в рескрипте, — в рассуждении пределов дозволяемой ему власти, потому что ханам крымским только время от времени в большее подчинение приводить их удавалось. Но сие обстоятельство, однако, не препятствует в соглашении на его избрание, ибо при том им вся удобность остаётся точные положения учинить с сим ханом при здешнем посредстве, поскольку и в чём они от него зависимы быть имеют...»

Подполковнику Стремоухову и другим офицерам, находившимся в ордах, Щербинин от своего имени должен был дать предписание: «Несмотря на дружбу ногайских татар, по свойственной им к продерзостям поползновенности, в ведомстве каждого предосторожность наблюдать должно».

Не остались без внимания Екатерины и крымские дела. В рескрипте Долгорукову указывалось, что избрание ханом Сагиб-Гирея следует «за благо принять, в показание татарам, что, соглашаясь во всём на их желания, тем самым подаём им опыты бессумнительные, сколь мы склонны находимся доставить им совокупную во всём независимость».

Долгорукову вменялось в обязанность от имени её величества сделать пристойные отзывы хану и дозволить ему вступить в правление Крымским полуостровом со всеми прежними правами и преимуществами. Однако это следовало сделать только после того, как «он подпишет акт своего отрицания пред народом от Порты, с обязательством никогда и ни при каких обстоятельствах не подчиняться, но всегда пребывать в дружбе и союзе с нашей империей».

Кроме акта хан должен был прислать в Петербург «особливую грамоту», в которую вносились как содержание акта, так и прошение о российском покровительстве. Эта грамота будет оставлена в столице навсегда «залогом его обязательства», а акт депутаты привезут назад для «хранения в крымском архиве».

На заседании Совета особо подчёркивалось, что российскую ногу необходимо оставить в Крыму навечно, для чего следовало начать убеждать татар об уступке крепости и порта на побережье Чёрного моря.

— По свойственному татарским народам небрежению размышлять о будущих приключениях, — говорила Екатерина, — а также по излишнему уважению только дел текущих будет трудно уговорить их на сию уступку... Но самое большое неудобство причиняет дарованная им независимость! Ибо теперь хан может потребовать собственного соглашения с Портой об отторжении. А этого допустить совершенно нельзя!.. При настоящем положении наших с татарами дел я менее всего собираюсь позволить крымцам непосредственно трактовать с Портой о признании приобретённой нами им независимости. Оное трактование я присваиваю себе!.. И делаю это потому, что турки могут обговорить отторжение татар такими кондициями, что и свои гарнизоны повсюду в Крыму разместят. А гарнизоны должны быть только наши!.. И чем скорее князь Василий Михайлович достанет крепость и порт — тем лучше.

— Мне думается, ваше величество, — доверительно сказал Вяземский, — что для пущего приласкательства татар и облегчения предстоящих уговоров надобно не лишать хана тех доходов, что раньше поступали в крымскую казну. И даже добавить их!.. Как известно, в Кафе, где лучший на полуострове торг отправлялся, все пошлины и разные сборы поступали в казну турецкого султана. И лишь небольшая часть из них — хану и тамошним знатным мурзам... Ныне же, до признания Портой крымской независимости, мы могли бы по военному праву принадлежащие ей доходы — как неприятельские! — употребить на защищение самого Крыма. А когда ханские депутаты заключат с Россией договор, то оставить все доходы в полном владении хана и общества.

Екатерина согласилась, что это предложение разумно и весьма дальновидно...

Вместе с высочайшими рескриптами Долгорукову было послано указание о «преклонении татар к признанию нужды в занятии в Крыму одной крепости и порта. И чтоб просить о том стали по внутреннему удостоверению, что такая ограда от турецких покушений и нападений всегда продолжаема быть долженствует...».

Август — сентябрь 1771 г.

Август в Крыму выдался жарким... С выгоревшего неба — ни тучки, ни облачка — немилосердно палило солнце. Горячий тугой воздух дурманил голову. Солдаты, родом из северных губерний, непривычные к здешнему климату, тяжело переносили одуряющий зной; а те, кто послабее, падали от тепловых ударов... Полевые госпитали были переполнены больными моровой язвой... В лагере под Кафой — безжизненное уныние.

Но сама Кафа оживлённо бурлит: к провиантским складам отовсюду тянутся местные жители.

Полученный в середине месяца Долгоруковым рескрипт предписывал все захваченные товары отдать прежним хозяевам без всякой контрибуции, а оставшиеся от убитых или сбежавших турок — взять для довольствия армии или распродать обывателям. (Товаров было много: 4500 пудов ржаной муки, 4 тысячи четвертей муки пшеничной, 8500 кулей сухарей, 50 кулей ячменя, много прочих припасов. Генерал-майор Якобий, назначенный комендантом крепости, самолично отобрал лучшие товары для армии, а остальные разрешил продавать).

21 августа пришёл долгожданный рескрипт о выводе армии из Крыма.

Долгоруков собрал генералов, объявил расписание: генерал-поручик Авраам Романиус отправлялся с корпусом в Польшу, генерал-поручик Берг — к Украинский линии, генерал-майор Прозоровский — на Днепровскую линию.

В Крыму оставался князь Фёдор Фёдорович Щербатов, произведённый за недавние подвиги в генерал-поручики. Согласно рескрипту, в его команду Долгоруков определил шесть пехотных и три кавалерийских полка, батальон егерей и артиллерию генерал-майора Тургенева.

— Всё, господа, — глухо произнёс Долгоруков, оглядывая загорелые лица генералов. — Волю государыни и наш долг мы исполнили — Крым покорили и от Порты отторгли!.. Пусть земля будет пухом тому, кто в ней остался. А остальным — честь и слава!.. Готовьте, господа, полки к маршу...

3 сентября первые батальоны покинули пределы Крыма.

Долгоруков со своим штабом задержался на три дня: подождал татарских депутатов во главе с Шагин-Гиреем, лично проследил за их отправкой в Харьков, а затем — под охраной пикинёрного полка, в сопровождении почётного эскорта, выделенного ханом Сагиб-Гиреем, — проследовал к Перекопу...