Покушение на зеркало

Глава 4. Любовные романы

— Кто-кто, а вы, Феликс Михайлович, можете не беспокоиться. Вы не из тех, кем можно было б разбрасываться. Ваш признанный талант нам нужен, поверьте. Думаю, вас даже порадует новое амплуа. Хватит заниматься редактурой всяких там кулинарных справочников, это унизительно для такого пера, как ваше. Хотите работать над романами?

Прищурясь, он ласково, как на любимое чадо, смотрел на меня своими живыми темными глазками, которые тонули в складочках набрякших век и все же были необыкновенно выразительными, словно подсвеченными изнутри. Савелий Маркович Карпович, он же «главарь» издательства «Парфенон», он же мой благодетель-работодатель, обладал — и знал это хорошо — несомненным обаянием.

Даже увольнение с работы он мог обставить так, что после разговора с ним у сотрудника оставалось чувство чуть ли не признательности к этому мягкому, такому интеллигентному, искренне сострадающему вам человеку.

Однако, что же он имеет в виду? Неужели хотят заказать мне книгу? Но ведь уже написанную ни он, ни «полупахан» не захотели прочитать.

— Хочу ли? — Я усмехнулся, взял бороду в кулак. — Стоит ли спрашивать у голодающего его отношение к бифштексу? Я же профессиональный писатель, сочинять для меня — то же, что рыбе плавать.

Карпович с улыбкой покивал — еще бы ему меня не понимать… Правда, я знал, что сам-то он не написал в жизни ни строчки, даже газетной. Когда-то он ведал в облисполкоме отделом… то ли коммунальным, то ли еще каким в этом роде.

«Парфеноном» он овладел всего лишь год назад.

— Может, и не столько сочинять… — Он вздохнул и задумчиво потер глубокую залысинку. — Скорей, я бы сказал, преображать… Рукою мастера, которому стоит только коснуться кистью чьей-то неловкой работы, чтобы картина ожила.

— То есть?

Я начинал догадываться: не иначе, как литературная редактура.

— Вы знаете, Феликс Михайлович, что сейчас покупательский спрос на книги невелик. Слишком много книг, целый океан, и людям разобраться, какую стоит купить и прочитать, трудно. Покупают привычные серии — любовных романов, детективов с маркой «Черной кошки» или, скажем, «Бестселлер». Реклама дает себя знать да и чисто собирательская страсть — иметь непременно всю серию. На новое смотрят с опаской или просто не замечают.

Он поправил узел яркого галстука, словно тот ему мешал говорить, и снова печально вздохнул.

— Такова, как говорится, селяви… Есть спрос — есть и деньги у издателя. Наши дела, вы это знаете, неважнецкие, без реорганизации, без новых подходов не выживем. Так вот, мы приобрели у московской издательской фирмы «Эдос» право пользования логотипом и принципами оформления популярнейшей серии «Любовный треугольник». Не перепечатывания уже изданного, а выпуска оригинальной литературы. Вернее, переводной, но как бы… авторизованной, что ли. Джимы и Сюзанны российскому читателю порядком поднадоели. Все-таки чуждая нам жизнь, не те реалии, что в нашей многострадальной. Нашим людям хочется читать про свое, родное, про Сергеев и Катюш, но не тружеников производства, как раньше, а… — Карпович замялся, его узкое аскетическое лицо еще более вытянулось, став похожим на редьку. — Короче, это должны быть закрученные, насыщенные эротикой и любовными интригами романы, герои которых действовали бы в знакомых для наших читателей обстоятельствах… Вернее, для читательниц, на женский контингент серия в основном и рассчитана.

— И вы предлагаете мне перелопачивать переводную макулатуру? — спросил я в лоб. — Менять Майклов на Миш, Патрисий — на Пелагей, Лос-Анжелес на Сыктывкар?

Так, что ли? И ставить на обложке свою фамилию? Но это же воровство, плагиат!

«Главаря» ничуть не шокировала моя прямолинейность.

— Этим мог бы заниматься и ремесленник, — усмехнулся он и протянул мне открытую пачку «Данхилла». — Давайте закурим и очень-очень спокойно прикинем детали. Я потому и обращаюсь к вам, писателю с развитым воображением, с фантазией подлинного мастера неординарных сюжетов. Перелопачивать? А что, почему бы и нет? В конце концов, сюжеты в мировой литературе повторяются бесконечно. Важно не о чем, а кто пишет. «Евгений Онегин» — это же плагиат крыловской басни о журавле и цапле, которые поочередно предлагали друг другу пожениться. С вашим воображением и мастерством вы неузнаваемо перевоплотите на бумаге импортную дешевку в добротную книгу о страстях человеческих. И вам не надо будет ломать голову над перипетиями фабулы, не надо мучительно сочинять сюжеты — берите заготовку и — с Богом!

— И под своей фамилией? — Я затянулся и довольно нахально пустил струйку дыма в его сторону.

— Желательно. Вас знают. Но можно и под броским псевдонимом, который потом примелькается и станет популярным. Советую подумать, Феликс Михайлович. Ваша редакторская ставка сокращена, а по договору за каждый романчик вы могли бы иметь очень приличные деньги. Подстрочник — за счет издательства, у нас есть очень неплохой переводчик, работает, что важно, очень быстро. Хотите — трудитесь в Доме печати, место найдем. А если удобней дома, пожалуйста. Важно одно — вовремя сдать рукопись. Подумайте, я не тороплю…

— Хорошо, я подумаю, — сказал я и, загасив сигарету в бронзовой, с взбрыкнувшим Пегасиком пепельнице, поднялся с кожаного кресла.

…Такой вот интересный разговор произошел у меня с «главарем» в половине одиннадцатого. К тому времени я уже успел убедиться, что посетившей меня вчера вечером идее быстренько продать дачу можно убираться восвояси. Напечатать мое объявление газеты — а я позвонил с утра в пять или шесть редакций — могли лишь на следующей неделе. Но еще хуже, что подобных предложений на их страницах были если не сотни, то многие десятки. Клюнуть на мое сразу могли бы лишь в случае, если бы я написал «отдаю недостроенную дачу задаром».

Когда я вернулся к себе, Люся встретила меня взглядом, полным тревожного любопытства. Однако спросить о чем-либо не решилась и, подождав, неохотно уткнулась в компьютер. К счастью, Краснопольского на месте не оказалось, настырность Зямы была бы сейчас для меня невыносимой. Я сел за стол, отодвинул локтем сверку «Зеленого доктора», с редактурой которого, судя по всему, было покончено, и задумался.

Давно уже на душе у меня не было так скверно… Чувство отвращения к себе, с которым я утром открыл глаза, вызванное ночным набегом жены, логически было трудно объяснимо. В конце концов, ни у меня, ни у Нины и в мыслях не было разводиться, взаимное физическое охлаждение — штука банальная, особенно для супругов, живущих вместе два десятка лет. Ну, не спали мы с ней достаточно долго, ну не хотелось. А сегодня ночью, предположим, эмоции в ней пробудились.

Я же совершил то, что на канцелярите называется исполнением супружеских обязанностей. И, слава Богу, что оказался еще способным на это. За что, спрашивается, себя грызть?.. Задавая себе этот риторический вопрос, я прекрасно осознавал, что опять вру самому себе. Марьяна… Весь день, весь вечер и засыпая я думал о ней, почти физически чувствовал ее рядом, обонял, как мне казалось, чуть пряноватый аромат ее духов, слышал милый хрипловатый голосок… Стоило вспомнить, как мы ехали в трамвае, прижатые друг к другу словно тисками, и дрожь электрическим разрядом пробегала по телу, а мозг на мгновенье просто-напросто отключался. И вот такой тривиальный финал этого необыкновенного дня…

Сегодня моя любовная нервозность — а как еще назовешь это состояние? — спала, смикшировалась, но зато пришло самоуничижительное раскаяние, совсем как в горьком похмелье. Да, человек слаб, конечно, но не мерзко ли, думая и мечтая об одной женщине, предаваться плотским утехам с другой? Ей, Нине, эта близость была нужна как напоминание об узах, которые я не смею сбросить. Моя жена искренна в своей прагматичности, свое «надо» она осуществляет всегда. А я?..

Опять, как в театре марионеток, кто-то дергает за нитки, и ты делаешь то, что вовсе не нужно тебе, даже неприятно, мучительно и противно. Но делаешь, потому что чужое «надо» всегда бывает сильней твоего.

Теперь вот и это, Светланино «надо» — вынь да положь, и немедленно, тысячу, даже полторы тысячи долларов… А в глубине памяти, как ни гони, нет-нет да и ворохнется мысль о Джиге, его «ауди» и расплате, наверняка скорой и неминуемой. Такие не ждут и уж тем более — не прощают.

На этом мрачном фоне предложение Карповича — забыв о профессиональном достоинстве и элементарной порядочности, превратиться в литературную проститутку — уже не казалось мне столь издевательски мерзким. Напротив, оно давало хоть какой-то шанс если не разрубить, так ослабить стянувшую меня финансовую петлю. Если «главарь» согласится дать мне приличный аванс под будущую поделку, а еще лучше — сразу за два-три эротических романчика — я, может, и смогу выкарабкаться из ямы. Впрочем, еще неизвестно, сколько они готовы мне платить по договорам. Надо торговаться. «Парфенон», как я понял, заинтересован во мне не меньше, чем я сейчас в заработках. В конце концов, литературное имя — это мой интеллектуальный капитал, надо дать им понять, что цену себе я знаю. А уж коли найдем согласие, буду работать как одержимый, мне ведь стоит только настроиться, а там пойдет…

Выкурив подряд четыре-пять, а может и больше сигарет, я поднял трубку и набрал номер Карповича.

— Это Ходоров. Я готов продолжить разговор. Могу зайти прямо сейчас? Спасибо, иду…

…Больше часа продолжалась в кабинете директора «Парфенона» беседа, в которой, кроме меня и Карповича, участвовали главный редактор издательства — «полупахан» Иван Петрович Махнев и ведущий экономист Яков Яныч Готц, как оказалось, главный мой оппонент. Он прямо-таки обомлел, когда услышал от меня об авансе. А когда разговор зашел об оплате моего труда, заявил, что не может быть и речи о том, чтобы я получал за каждую книжонку больше пятисот долларов, поскольку большая сумма сделает ее издание нерентабельным.

Разумеется, он нахально врал. Работая в «Парфеноне», я был достаточно осведомлен, какие дивиденды снимает издательство с популярной литдешевки, допечатку которой массовым тиражом заказывали ему московские фирмачи-книгоделы. Даже на таких договорах самарцы имели неплохой куш, а сейчас, выкупив право на самостоятельный выпуск книжек расхожей серии, они будут грести во много раз больше. Но доказательств у меня не было, я не мог ловко оперировать цифрами, как это виртуозно продемонстрировал лопоухий крючконосый семит, которого я возненавидел за этот час, как лютого врага. Я мог лишь тупо упираться, багровея, закусывать губу, чтоб не перейти на ненормативную лексику, и мысленно твердить и твердить себе: не поддавайся, не будь хлюпиком, не дай себя провести, как сельского дурачка…

Карпович практически не вмешивался в наше противоборство. Он благожелательно следил за нами — точь-в-точь как зарубежный министр, приглашенный на корриду, где опытный тореро элегантно расправляется с неуклюжим разъяренным бычком.

Полковничья, мясистая, в складках физиономия Махнева, напротив — выражала живейший интерес к содержанию нашей перепалки с экономистом, но и «полупахан» предпочел предоставить Готцу право нанести последний, смертельный укол…

Когда я вышел от Карповича, в руках у меня была толстенная папка с подстрочником романа «Из бездны — вдвоем», сочиненного некой Армандой Кройс, и экземпляр договора Заказчика с Исполнителем. Согласно ему, Исполнитель, то есть я, обязывался в течение двух месяцев подготовить к печати «оригинальное высокохудожественное произведение», за которое Заказчик отслюнит мне в рублях сумму, эквивалентную одной тысяче долларов аккордно, а главное — авансом. На этом я все же настоял, и они-таки поняли, что в основании моего упрямства есть что-то действительно серьезное.

Можно ли было считать эту тысячу моей победой? Казалось бы, да. Ведь я сумел удвоить предлагавшуюся мне сумму. Наверняка они уступили бы и еще, но я просто уже обессилел. И уговорил себя тем, что именно тысяча «зеленых» мне сейчас и нужна, а упорствуй я дальше, того и гляди «Парфенон» откажется вообще иметь со мной дело. Короче, я струсил. Презирая свое малодушие, я успокаивал себя тем, что завтра-послезавтра швырну поганые эти деньги на стол пред светлы очи своих милых женщин и… И что-то надо резко, кардинально менять в самом своем существовании в этом мире, становится уже просто невыносимо от этой насквозь фальшивой, словно навязанной мне жизни.

Чтобы не думать ни о Марьяне, ни о Джиге, ни о своих домашних, я решил не откладывая заняться делом — хотя бы просмотреть подсунутый мне Махневым любовный роман. Так сказать, перешагнуть пока что лишь порог публичного дома, под красным фонарем которого мне предстоит отныне усердно трудиться. Текст довольно-таки пухлой рукописи был отпечатан крупным шрифтом и достаточно чистенько, три-четыре помарки на страницу. Неведомый мне переводчик с английского работал на компьютере с хорошим принтером, интервалы между строчками были широкими, так что места для литературной правки было достаточно. Однако уже первый абзац заставил меня содрогнуться.

«Заложив свои нежирные руки за золотоволосую голову, Эстебан с удовольствием рассматривала свое обнаженное тело в зеркале, когда за ее спиной послышался дверной скрип и густой мужской голос издал восклицание восхищенности: „Ты хороша сегодня, как спелый персик, когда зубы вонзаются в его сочащуюся бархатную плоть!“» Я зажмурился и тряхнул головой… Неужели и дальше будет такое?

«— Ты пришел вовремя, дорогой Стив! — засмеялась молодая женщина, оборачиваясь к вошедшему в будуар высокому блондину с твердыми челюстями и голубыми глазами, которые жадно ощупывали подробности ее восхитительных прелестей. — Еще минута, и я позвонила бы Джорджу, и тогда тебе пришлось бы стать за мной в очередь, как безработному на бирже труда в Чикаго. Но ты пришел первый, а первому всегда полагается приз.

— Не упоминай это проклятое имя! — взревел Стив, прижимая к груди задрожавшее смуглое от атлантического загара тело. Его ладони медленно скользнули…» Я захлопнул папку и обеими руками вцепился в бороду. Тоскливый ужас надвигался неотвратимой мутной волной… Наверняка такими вот трескучими фразами пестрит вся эта кошмарная поделка. Но ужас-таки и в самом деле наваливался на меня — от одного лишь осознания самого факта, что в этой вонючей словесной бурде мне придется барахтаться многие месяцы… Но поздно, брат Ходоров, поздно, желтый билет проститутки тебе уже вручен… Отрабатывай и не суетись под клиентом…

— Что с вами, Феликс Михайлович? Вы не заболели?

Кажется, я даже застонал… Карие глазки обернувшейся на меня Люси смотрели так сочувственно…

И я вдруг увидел его, такого сейчас несчастненького Ходорова, глазами этой скромной, совсем неглупой, но бесконечно наивной девушки, с искренним обожанием взирающей на Писателя, человека совсем иной, ужасно благородной породы — совсем не той, к какой относятся ее родители, кажется инженеры, знакомые родителей, соседи по дому, даже институтские преподаватели и профессора… Им недоступны эмпиреи творческого духа, они будничны в своих интересах и заботах, а он, знаменитый Ходоров, книгами которого она упивалась девчонкой, терзается совсем другими страстями, неведомые дюжинным людям муки творчества обуревают этого лобастого пышноволосого человека с ухоженной русой бородкой… Как хочется сейчас помочь ему, облегчить ту нравственную ношу, которую добровольно взваливают на себя они, Писатели, Творцы…

Я увидел себя ее глазами, и мне стало нестерпимо стыдно, будто я молча наблюдаю, как опытный стареющий жуир соблазняет очередную бесхитростную девчонку дешевыми посулами сняться в кино, стать фотомоделью, и сам прекрасно осознает, как гадостна и пошла разыгрываемая им комедия, но не в силах преодолеть себя, циничного сластолюбца, привыкшего думать, что любые средства оправдывают любую, высокую или низменную цель. Если бы знала сейчас бедная Люся, что под этим высоким челом прыгают и суетливо сшибаются трусливенькие, весьма прагматические мыслишки, что окромя того, как оберечь свою потертую шкуру, этот только что продавшийся задешево, а сейчас скорбно застывший за столом Ходоров просто не способен думать ни о чем другом.

Я вздрогнул и очнулся… Я понял, что немедленно, не откладывая ни на секунду, должен найти Марьяну.

— Вы будете кофе? Или чай? — робко спросила Люся. И покраснела до корней волос: мой остановившийся на глубоком вырезе блузки взгляд смутил ее, бедняжку. А у меня и в мыслях не было оглядывать ее прелести, я лихорадочно напрягал память, пытаясь восстановить в ней адрес Марианны Вадимовны Азариной, записанный в протокол шепелявого следователя… Магистральная… Нет, Магнитогорская!.. Дом один, это точно. А квартира… квартира… Необязательно ее знать, телефон справочная даст… Если дома он у нее есть… А если нет?..

Буду ждать у подъезда хоть до ночи, хоть до утра…

— Аза-ри-на Эм Вэ? — громким, абсолютно бесцветным голосом переспросила телефонистка. — Минутку… Сорок восемь, двадцать пять, шесть, четыре…

Сердце стучало так, что, казалось, занявшаяся чайными делами Люся услышит, оглянется. Говорить с Марьяной при ней?.. Да не все ли равно, хватит же наконец поджимать хвост!

Длинные гудки… Два, три, четыре…

— Алло! Слушаю вас. Алло!..

Я молчал. Я отчетливо сознавал, что должен хоть что-то промямлить, иначе Марьяна положит трубку, а потом, кто знает, уже больше не поднимет ее с рычага. Я же знаю, она чего-то боится, поэтому мне нельзя, нельзя молчать!..

— Не хотите говорить?

Ее легкая хрипотца проявилась так отчетливо, так памятно, что меня полоснул дикий испуг: еще миг — и все будет потеряно…

— Это я!.. Ходоров… Вы помните меня?.. Вчера…

Я опять умолк, но теперь это было уже не страшно. Она не бросит трубку, нет…

— Феликс!

Я готов был положить голову на плаху, что в ее голосе прозвучала радость.

Или… Или мне просто хочется это расслышать?

— Я думала о вас… И вы позвонили, будто подслушали. Спасибо…

— Марьяна, мне нужно увидеть вас. Сейчас… Когда скажете… Но лучше бы сейчас, Марьяна, как можно скорее…

Ффу! Вот и все. Сказал.

— Сейчас?.. — В голосе ее прозвучала озабоченность. — Не получится, Феликс…

В два я должна быть в больнице, а в три у меня урок… Может, завтра?… Нет, послезавтра, да, послезавтра!.. Мне будет удобно, если утром. Вы можете послезавтра?..

Мне почудилось, что Марьяна чуть не плачет, говоря об отсрочке. Неужели только почудилось?

— Хорошо, — сказал я. — Послезавтра… До свиданья.

— До свиданья, Феликс… Не обижайтесь, прошу вас!..

Опустив трубку на рычаг, я взглянул на часы. Без четверти час. Если выйти в половине второго, у больницы Пирогова я буду как раз к двум.

— Ну, как у нас с чаем? — бодро спросил я у Люси.

— Заваривается, Феликс Михайлович. Пусть еще чуть, вы ведь покрепче любите, я знаю.

Чудная девушка!.. Какой у нее всегда замечательный чай!.. И что за великолепная нынче погода, не то, что вчерашнее пекло!

Я закурил и, подойдя к открытому настежь окну, рассеянно взглянул вниз. Как всегда, у подъезда Дома печати было многомашинно — легковушки, микроавтобусы, большой автобус… Парни тащат на плечах запечатанные белые коробки с книгами, а может и не книгами, а какими-нибудь отпечатанными здесь бланками, грузят их в багажник серого «мерседеса»… Вот подъехал еще один «мерс», только черный и поновее. Из него выходят и неторопливо идут к подъезду двое мускулистых парней в цветастых рубашонках и сандалиях на босу ногу… Я прищуриваюсь и убеждаюсь: это они!.. Толян и Максимка, «торпеды» ласкового уголовника Джиги!.. Они идут, безусловно, чтобы увидеть меня, но я не намерен встречаться с ними — ни выяснять, ни уточнять, ни обещать сейчас я не в состоянии. Я знаю, что разборка с ними неизбежна, что оттягивать ее значило бы гневить эту уголовную свору, усугубляя ситуацию. Но сейчас мне нужна Марьяна, и только она. Я должен вырваться из тухлого болота, которое все сильнее затягивает меня. Хоть до вечера…

— Люсенька, сейчас сюда придут… Будут спрашивать меня… Задержи их хотя бы на две минуты, объясни поподробнее, по каким делам ушел и скоро ли вернусь…

Скажи, что через час… Меня сегодня уже не будет, спасибо тебе, милая, до завтра! После объясню все!

Я выпалил это на одном дыхании, торопливо заталкивая в кейс рукопись мерзопакостной «Из бездны — вдвоем» и другую, еще более увесистую — своего романа, который никто здесь так и не удосужился прочитать. Времени у меня было считанные секунду, но я знал, что успею. Им-то подниматься на третий этаж, а дверь мужского туалета с нашей соседняя…

Оттуда, через оставленную в дверях щелку я наблюдал, как через пару минут в коридоре появились мои недобрые знакомцы, как они направились прямо к нашему кабинету, как вежливо постучали и вошли.

Двух минут, которые мне пообещала Люся, было более чем достаточно, чтобы спуститься по лестнице в вестибюль и, выйдя из здания, завернуть за угол.

Теперь — сто шагов до трамвая, а машины сюда уже с неделю не заворачивают — очередной ремонт дороги… Так-то, мой Джига!

Глава 5. Павлиний хвост

В два часа Марьяна у больницы не появилась… Я был у въезда на территорию Пироговки уже в двадцать семь минут второго и не отходил от распахнутой решетки ни на шаг, чтоб ненароком не прозевать ее. В сравнении со вчерашним сегодня было вполне терпимо, даже на солнцепеке. Тротуар, зажатый с обеих сторон киосками и прилавками-раскладушками, кишел пестрым людом, что-то покупающим, приценивающимся и просто разглядывающим заморские фрукты, ранние помидоры, сосиски, зацеллофаненные ломти грудинок, соки, шампуни, массажные щетки и прочую дребедень. От покупки каких-нибудь апельсинов старушке сам я решил пока что воздержаться: успеется, неизвестно, придет ли еще Марьяна.

В два десять я прошел в больничный двор и сел на лавочке наискосок от входа в корпус с табличкой «Приемный покой», рассудив, что Веру Семеновну — вроде бы так ее называла Марьяна? — навряд ли перевели отсюда. О какой-либо операции речи не было, с ушибами больные просто лежат. Млеющий на солнышке старикан в жеваной полосатенькой пижаме подсел ко мне, пытался заговорить и отстал.

Марьяна не появилась. Я взглянул на часы: два двадцать… Тоскливое раздражение — то ли на нее, то ли на себя, не поймешь — подбиралось из глубины груди к горлу, словно позыв тошноты…

Белоснежный, по-лягушачьи приплюснутый «сааб» медленно проплыл мимо моей лавки и притормозил прямо напротив входа. Плечистый молодой человек в затемненных очках и черной трикотажной рубашке вышел из машины, быстро обошел ее и открыл заднюю дверцу. Я равнодушно следил, как он принимает от кого-то сидящего в салоне цветной пластмассовый пакет с ручкой, как помогает выйти из машины изящной женщине в мини-юбке. Когда она, выйдя, распрямилась и подняла голову, мое безразличие испарилось вмиг: это была Марьяна!..

Я судорожно вцепился пальцами в сидение, но не вскочил, не окликнул ее. В темноте салона смутно белела рубашка еще кого-то, кому она кивнула и прощально махнула рукой. Взяв из рук водителя тяжелый пакет, она направилась к ступенькам, ведущим в приемный покой. Сверкающий, как Эльбрус на солнце, «сааб» чуть проехал вперед, развернулся и бесшумно покатил к воротам.

Я не пошел следом за Марьяной в больницу. Я был слишком ошеломлен. Лимузин суперкласса — и это, казалось бы, обиженное жизнью существо, которое я, кретин, уже успел столько раз мысленно пожалеть… Никак они не вязались друг с другом. Вряд ли это был случайный «левак», которым она, опаздывая, воспользовалась. Галантность парня в черной рубашке совсем не походила на оплаченный сервис. Тот, невидимка, что остался в салоне, не иначе хозяин машины. А может, и ее, Марьяны?.. «Жизнь наша гроша ломаного не стоит», — вспомнилось вдруг мне. Неужели и она, моя Марьяна, чем-то повязана с обладателями грязных капиталов, с какой-то криминальной средой?

Впрочем, с какой стати — «моя»? И почему — непременно с криминалом? Такой вот «сааб» может себе купить вполне благонамеренный банкир. И разве не мог подвезти ее попутно сосед по подъезду? Живет как-никак не в «хрущебе», в доме относительно престижном…

Как ни убедительны были эти аргументы, с каждой минутой на душе становилось все пакостней. Я с трудом уговорил себя подождать. Нет ничего мучительнее неопределенности, пусть уж будет даже наихудшая из правд. Иначе никогда не выбраться тебе из паутины иллюзий, которой ты всякий раз оплетаешь себя, как полоумный паук.

Марьяна появилась из подъезда примерно через четверть часа и сразу же увидела меня. Ожидая, я пытался предугадать ее реакцию — изумится, испугается, гневно нахмурится, пройдет мимо, сделав вид, что не заметила… Все, что угодно, но только не это: неподдельная радость. Ее матовые щеки вспыхнули, стали розовыми. А главное — какой по-детски искренней радостью засветились эти темно-карие, чуть скошенные к вискам глазища! Давно уже не смотрели на меня так молодые красивые женщины, давненько… И ведь это была не просто молодая и красивая, это была она, Марьяна…

Мы одновременно двинулись навстречу друг другу и, наверное, обнялись бы, если б не визг тормозов подкатившего к подъезду фургончика «скорой». Автомобиль с красным крестом всего на несколько секунд заслонил ее от меня, но их нам хватило, чтобы прийти в себя. К выходу из двора Пироговки мы шли уже почти спокойно, о чем-то — разве вспомнишь, о чем? — переговариваясь. Наверняка это была полная бессмыслица, междометия, ничего не значащая чушь. Дар связной речи я обрел, лишь когда мы окунулись в гомонящую, торгующуюся толпу.

— Вы не опаздываете? Уже без двадцати три, так что, может, машину?..

До чего же хотелось мне, чтобы Марьяна сказала «нет»!.. Но она и в самом деле опаздывала: до проезда Масленникова — ах, вот о чем она успела сказать мне в больничном дворе! — на автобусе уже не успеть.

Мы спустились по Полевой до проспекта, куда заворачивал поток автомашин, я поднял руку и почти сразу же остановил импортную тачку, белую, но далеко не такую шикарную, как подвезший ее к Пироговке «сааб». Вспомнив о нем, я почувствовал, как в сердце опять неприятно кольнуло… Ладно, все выяснения отложим на потом.

В машине мы не разговаривали. А когда вышли у Дома культуры подшипникового завода, времени на это уже не оставалось совсем.

— Я подожду вас в вестибюле. Или подойду… Примерно через сколько закончите?

Дубина, я даже не удосужился спросить, что это за урок у нее такой.

— Зачем? Пойдемте вместе, — просто сказала она. — Может, никто и не пришел. В такую жару молодежь выбирает пляж, а не репетиции.

Репетиции? Тем любопытнее.

К сожалению, на репетицию — чего? — эта самая молодежь все-таки явилась. В прохладном вестибюле Марьяну уже поджидали трое — две белобрысенькие девицы лет пятнадцати-шестнадцати, обе загорелые и коротконогие, инкубаторски похожие даже выражением круглых мордашек, и уже вполне взрослая, безусловно за двадцать, длинноносая шатенка в широких серых шортах, никак уж не гармонирующих с торчащими из них до голубизны бледными худыми ногами. Мы поднялись по лестнице на второй этаж, пожилая уборщица, что-то бурча себе под нос, открыла ключом зал. Марьяна включила над сценой свет, я устроился в полутьме на последнем ряду.

— Начнем с повторения! — произнесла с милой своей хрипотцой Марьяна. — Девочки, кто самая храбрая?

Самой храброй оказалась длинноносая шатенка. Через пять минут мне стало ясно, что долго я здесь не высижу. От кружковых занятий «по художественному чтению», к которым в детстве меня принуждали родители, видевшие во мне будущего дипломата, я на всю жизнь получил стойкое отвращение к декламации и сколько-нибудь выразительной сценической речи. Потому, наверное, я и не написал ни одной пьесы. Читать их я могу спокойно, но само театральное действо неизбежно рождает во мне ощущение неловкости и даже стыда за актеров. Сейчас же на меня так сразу и так остро пахнуло бабушкиным нафталином, что стало тоскливо и обидно за Марьяну, вынужденную заниматься с тремя дурами черт знает чем. Впрочем, уже выходя с незажженной сигаретой из зала, я понял из ее реплики, что девицы готовятся к какому-то конкурсу. Видимо, радио или теледикторов, а может… Не все ли равно?

Минут сорок я гулял по чадному проспекту Масленникова, заглядывал в магазины, потом курил, сидя на скамейке возле Дома культуры, рассматривал проходящих мимо девиц. Мыслей в голове не было, так, какие-то хвостики, свои утренние тревоги я загнал глубоко внутрь и не позволял им высунуться даже на мгновенье.

Я просто ждал Марьяну, и минуты плыли мимо, словно и не задевая меня. Потом я наконец вспомнил, что в кейсе у меня подстрочник переводной бодяги. Самое подходящее время, чтоб его полистать. Противно, конечно, но в ожидании электрички читаешь на вокзале любую муру. А эту — надо.

Она освободилась только через полтора часа.

— Знаете, я полагаю, что нам с вами необходимо поговорить, — сказал я, вставая, когда Марьяна приблизилась ко мне. — И лучше всего, если мы это сделаем не на ходу, а где-нибудь в кафе. Как у вас со временем?

— У меня есть еще свободный час, — без обиняков ответила она и улыбнулась, по-моему, с искренней признательностью. — Ванечку я беру обычно в половине шестого, полчаса на дорогу. Пойдемте. А куда?

— Тут неподалеку есть уютное заведеньице. С завлекательным названием «Золотой теленок».

— Знаю, бывала… — Марьяна засмеялась. — Будете завлекать? А не слишком ли накладно? Что ж, попробуйте, Остап Ибрагимович Бендер-бей, желаю успеха.

— Он будет, — пообещал я. — Меня, как известно, любила даже одна женщина — зубной техник. Какие уж тут могут быть сомнения?

Идти было около трех кварталов. В ресторане было пустовато, однако столик возле дальнего от входа окна, который я как-то присмотрел, оказался занят совсем еще юной парочкой, допивавшей бутылку шампанского. Пришлось устроиться в другом конце зала, где по соседству не было никого. На мой вопрос насчет вина Марьяна ответила просто: «Лучше коньяк. И, бросив на меня испытующий взгляд, быстро добавила: — Но совсем немножечко. И к нему чего-нибудь такого… Цитрусового…».

Открыв карточку, я похолодел… Я слышал, что это заведение — одно из самых дорогих в Самаре, был я в нем лишь однажды, да и то у барной стойки, и платил за выпивку, кажись, не я. Цены здесь были просто-напросто бессовестные, дикие, оскорбительные… Но, черт побери, не отступать же!.. Шальной перевод, откуда бы он ни свалился, позволял мне сегодня… ну, не то, чтоб шикануть, но все-таки.

Я заказал триста граммов коньяка, лимон, апельсины. От мороженого она отказалась, и, по-моему, зря. Впрочем, может, у нее что-то с горлом?

Со стороны бара доносилась негромкая музыка, нечто итальянское, леденцовое…

У меня к Марьяне было много вопросов, связанных и с загадочным «фордом», и с ее неснижающимся внутренним напряжением, которое я ощутил еще вчера. Чего же она все-таки опасается? Что нас увидят вместе? Кто увидит? Что не муж, это ясно. Любовник? Тот, что подвез ее к больнице? Или еще кто-то, от кого эта женщина зависит и кого боится? Но спрашивать о чем-либо таком было, разумеется, рано. Для этого надо иметь хоть какой-то задел доверия.

— Спасибо вам, Феликс, что выбили меня из моей колеи. — Марьяна улыбнулась мне глазами, тоненькие морщинки в уголках век проступили и исчезли. — Не в том смысле, — спохватилась она, — что нарушили покой, нет, я имею в виду другое совсем… Ну, в том смысле, что моя жизнь на маятник похожа своим однообразием. И вдруг вы, ресторан…

— Вот и первый тост. За сбой ритма!

Мы выпили, я — по-пролетарски, одним махом, Марьяна пригубила, зажмурилась, но допила рюмку довольно уверенным длинным глотком. И не поморщилась, надо же…

— Наверное, не надо уточнять, почему я так приклеился к вам, — сказал я, принимаясь счищать свернутой салфеткой сахар с дольки лимона. Она иронически покосилась на мои руки, и я тотчас оставил цитрус в покое. Потому что это естественно, вы привлекательная женщина, равнодушным не будешь… Но, пожалуй, главное все же другое — сейчас мне это необходимо…

— Что — это? — Брови Марьяны вопросительно изогнулись, их надлом стал еще резче. Прямо-таки крылья буревестника.

— Это — значит влюбиться… Увлечься, так сказать, воспарить над собой.

Единственный выход… Вернее, хоть и банально звучит, увидеть просвет в конце туннеля. Оттого я так навязчив, хотя ловеласом, уж вы мне поверьте, никогда не был.

— Ну, предположим, это я вас зацепила. — Марьяна покачала головой и взглянула на меня с такой грустной лаской, что мне стало не по себе. — Я отконвоировала вас, Феликс, в милицию, а не вы меня. Попробовали бы вы от меня убежать!..

Мы рассмеялись. Действительно, и не придумаешь пикантней повода для начала романа. И — сразу спала напряженность, словно по чьей-то команде «вольно!».

— Забавно, конечно… — Марьяна разрезала апельсин и вопросительно взглянула на меня, я покачал головой. — Выходит, я оказалась той первой смазливой, которая в нужный момент попалась вам под руку? Не скажу, чтобы это мне льстило. Но, что ж, как видите, я не против. Только бы вы потом не пожалели.

На рынке нельзя покупать что-то сразу, что с краю, лишь бы скорей.

— Не упрощайте, Марьяна. Я не знаю, но я чувствую, чем вы можете стать для меня. Я писатель, у нашей породы особое чутье.

— А если я дрянь? Разочаруетесь, только и всего, правда? А ведь во мне, Феликс, столько гадостного… Порой себя ненавижу, убила бы. А себя не переделаешь, поздно…

— Это с какой меркой подходить. Хоть к себе, хоть к другим. — Я наполнил рюмки коньяком, взял свою. — Постарайтесь жить в мире хороших людей. Но сначала вы его должны создать, этот мир.

— Создать? — Марьяна машинально поднесла рюмку ко рту, но лишь макнула губы, поставила. — Не совсем вас поняла.

— Считается, что у каждого явления есть, как у рубашки, изнанка и лицо. Но все относительно. Прямодушного человека можно называть бесцеремонным, неделикатным, примитивом. Подружку, которая искренне переживает за вас и поэтому интересуется вашими отношениями с людьми, вашей личной жизнью, легко обозвать настырной сплетницей или любительницей копаться в чужом белье. Все зависит от вас самой: что вы хотите видеть в них, по какой шкале оценок судить. Я стараюсь выбирать ту, по которой человек хорош.

— Понятно. — Марьяна опустила глаза, уголки полных губ иронически дрогнули. — Действительно, очень удобно… Кривоногая? Зато как удобно тебе ездить в седле!.. Набитая дура? С ней так приятно: никогда не заподозрит, что ты не Сократ. Так ведь?

— Мир хороших людей, милая Марьяна, это всего лишь иллюзия, я сам все прекрасно осознаю. Но жить в нем все-таки можно, даже когда разочаровываешься то и дело. А вот в изнаночном мире «плохих людей»… Не дай Бог! Сразу вешаться надо.

— «Тьмы горьких истин нам дороже нас возвышающий обман…» Все это было, было, Феликс Михайлович. Помните: «Я сам обманываться рад…»? Если огрубить вашу теорию, то она звучит так: постоянно себе вру, вру и вру. Видимо, и другим тоже? А, Феликс Михайлович? Для пущей приятности отношений?

Марьяна достала из сумочки пачку сигарет и протянула мне. По-моему, это самые дорогие из тех, что видишь в киосках, купить для пробы я так ни разу и не рискнул. Я выудил одну, чиркнул зажигалкой, поднес Марьяне огоньку, прикурил сам. Мне показалось, что она занервничала. Неужели что-то в моих речах задело ее за живое?

— Видите ли, — сказал я примирительно, — придумывать лишнее, конечно, приходится. Я имею в виду чьи-то достоинства, главным образом той женщины, которая нравится. Так и должно быть: мужчина должен приподымать образ любимой, смотреть на нее снизу вверх… А поскольку я по профессии своей выдумщик да плюс к тому — натура самовозгорающаяся, то, как правило, получается перебор…

— Например? Если можно…

— Например, когда писал последнюю свою книгу — ту, которая сейчас у меня в этом вот кейсе, — взял прообразом героини очень милую женщину, познакомились на какой-то тусовке. Ничего такого особенного, в меру привлекательна, в меру умна… Мой герой, однако, влюбился в нее — ну, по сюжету надо мне было — и, естественно, видел в придуманной мной Алисе качества необыкновенные, переживал, мучился, потому что по началу чувство было безответным… В финале, как полагается в романах, она-таки оценила его… И что-то вроде хэппи-энда, хотя и не в классически сусальном варианте… Но до того… — Я рассмеялся и отхлебнул коньяку. Марьяна слушала, не поднимая глаз от стола, длинный столбик пепла на кончике сигареты изогнулся, вот-вот упадет на скатерть, но она не замечала. — А до того я сам извелся, истерзался… Почему она, то есть реальная, прототип, не звонит, хотя и обещала? Почему я не видел ее в Доме актера, куда она обещала прийти? Я чуть ли не в измене ковар-р-ной ее обвинял, депрессия была такая, что не приведи Господь!.. Места себе не находил, исстрадался, бородатый Ромео… А она ведь даже не подозревала о моих любовных муках, мы и не встречались с нею ни разу тет-а-тет… Кажется, я ей все же нравился, ей было приятно в моем обществе, тем паче — внимание писателя не могло не льстить… Но она жила себе и жила тем, чем всегда — работой, мужем, ребенком… Безо всяких обязательств передо мной, выдумщиком, который перетащил сначала жизнь в книгу, а потом — наоборот.

Марьяна загасила сигарету в пепельнице, взяла рюмку за ножку, покрутила, поставила.

— Уж и не знаю, хорошо ли это или плохо… — Глаза ее сузились, она о чем-то напряженно думала. — Но я ей завидую, — после долгой паузы произнесла она тихо и опять замолчала.

— Давайте-ка выпьем, — предложил я. — Кажется, я вогнал вас в меланхолию. Для соблазнителя это непростительный промах.

Мы опорожнили рюмки одновременно и одинаково — одним глотком до дна. И так же дружно протянули мельхиоровые вилочки к блюдцу с желтыми пластинками лимона.

— И часто вы… как бы сказать… выплескиваетесь?

Я готов был поклясться, что в ее милой хрипотце прозвучала нотка ревности.

Жестковато спросила, с сарказмом.

— Что значит — часто, редко?.. Как нахлынет. Я многим женщинам посвящал стихи, всех и не упомнишь. Кому-то даже песни, верней что-то вроде современных романсов… Это мое хобби…Фу, терпеть не могу, пластмассовое какое-то словечко, но шут с ним… А чтобы роман, так сказать, возник из самого романа, чтобы благодаря книге — такое со мной было впервые… К сожалению, вряд ли мое творение кто-то прочитает в обозримом будущем, печатать его некому. Вот и рукопись поэтому взял, издателям она без надобности.

О чем же таком она сейчас напряженно думает? Невидящий взгляд Марьяны был устремлен куда-то мимо меня, губы сжались в бутон… Как же все-таки она хороша, эта странноватая маленькая женщина…

— Значит, так… Роман ваш печатать не хотят… — пробормотала она негромко, словно обращаясь к самой себе. — Это вы его листали, когда меня ждали на лавочке?

— Нет, поденщину… Дешевенькую поделку, рукопись подстрочника, из которого мне предстоит сделать хоть какое-то подобие литературы.

Не знаю, что меня дернуло за язык, выпитый коньяк, видно, но я неожиданно для себя откровенно рассказал Марьяне об утреннем предложении хозяев «Парфенона» и почти откровенно объяснил, почему я его вынужден был принять. Меня покоробило, что мою горестную исповедь она восприняла почти равнодушно, без тени сочувствия.

— Деньги-то хоть приличные? — спросила она, будто речь шла о продаже подержанного холодильника, а не писательского пера. Спросила с живым интересом, деловито. Похоже, именно размер гонорара, а не сам факт моего падения был в ее глазах единственно важным предметом, достойным обсуждения.

— Относительно… — Я пожал плечами. — Главное, что противно соучаствовать в возведении той мусорной пирамиды, которая сегодня на книжных прилавках.

— Феликс… — Марьяна тронула тонкими, неярко наманикюренными пальчиками мой кулак, сжимавший пустую рюмку. — Не хватало еще страдать от такой чепухи.

Гиены… Еще кто?.. Грифы… Они питаются падалью, для них тухлятина — лакомство. Эту макулатуру покупают, значит, кому-то она по вкусу. Вам-то что?

Пусть себе читают. Лучше уж вы их угостите, чем наглая бездарь. Смотрите на это проще: вам сейчас нужны деньги, чтобы выкрутиться. И чтобы потом опять спокойно заниматься любимым делом… Не думайте о всем человечестве, Феликс, ну его!.. Отделяйте четко, как я: это — им, это — мне. Швырните им, чтобы получить свое. получить свое.