Полет ласточки

Знак

В двенадцать часов десять минут безветренного дня Гвидо вышел из дверей гигантского магазина электротоваров с большой картонной коробкой. Он выбирал ее два часа, и это были не самые приятные часы. Гвидо никогда не понимал, как люди могут проводить в таких местах целый день, бродя между полок, уставленных пластиком и нержавеющей сталью, залитых искусственным светом, замкнутых в четырех стенах без неба. Он не любил торговые центры, ему не нравились новые вещи. Вещи, которые не надо было чинить, чистить, возвращать к жизни после нескольких лет забвения. Новые вещи были просто предметами, им нечего было ему рассказать, у них не было истории. Только любовь к музыке могла заставить его войти в лес упорядоченных полок.

— Через эти колонки ты услышишь даже дыхание пианиста, — убеждал его Шагалыч.

Гвидо вспомнил старое радио. Оно передавало музыку по-своему. Басы опускались в мутный омут, приглушенные пылью и глубиной; высокие ноты взмывали ввысь и медленно испарялись в эфире ультразвуков. Дыхания пианиста не было вовсе. Как будто музыка звучала сама по себе, без музыкантов. Но этого радио больше нет. Его разбили неизвестные, те же, что разгромили мастерскую. Полиция не собиралась их искать, но Гвидо и так знал, кто это сделал, знал имена этих ребят, мог бы найти их на улицах Корвиале,[4] поговорить с ними — но это было бы неправильно. Эта зубчатая передача должна работать по-другому: большие колеса должны передавать движение маленьким, заставляя их крутиться.

Он, Гвидо, был большим колесом, хулиганы — маленькими колесами, справедливость была движением. Они были мелким хулиганьем, и их буйное движение могло разрушить весь механизм, если большая шестеренка ему поддается.

Гвидо же умел только строить, он построил это мирное место в неспокойном районе города. И зубчатая передача сработала. Его мастерская теперь была в Корвиале. А это что-то да значило. Достаточно было посмотреть на этих двоих, что ждали его у входа. Два счастливых человека, которым приятно было бывать в мастерской, которые ничего не хотели разрушать — наоборот, хотели чинить и строить. Им только нужно было время, правильный ритм между дыханием и движением, как на велосипеде, как в музыке. И чтобы снова слушать музыку, Гвидо развернул свою коробку.

— Новое радио! — обрадовался Шагалыч. — Ты купил именно то, что я советовал.

Он сказал это с гордостью, благодарностью и удивлением.

— Хочу слышать дыхание пианиста, — кивнул Гвидо.

— Как это? — спросила Лючия.

— Пока и сам не знаю, — улыбнулся Гвидо в свои черно-белые усы.

Он достал приемник из коробки и стоял, не зная, куда его пристроить. Шагалыч подхватил коробку и поставил ее рядом с вишневым диваном — единственным предметом обстановки в гостиной для усталых велосипедистов.

— Я сделаю тебе какую-нибудь подставку, — пообещал художник.

Гвидо кивнул и устало поставил радио на коробку. Потом он исчез в поисках удлинителя, а Лючия и Шагалыч совершили вокруг нового приемника круг почета.

— Я думал, ты больше никогда не придешь, — сказал Шагалыч, не сводя глаз с ручки громкости.

— Я… мне… у меня не было времени, — солгала Лючия, вспомнив наставления Эммы «надо, чтоб тебя добивались». Но у нее тоже не хватило смелости поднять глаза.

— Хочешь посмотреть на свой велосипед?

Да, лучше про велосипед.

— Я отчистил его от ржавчины, пока тебя не было.

Как мило. Для нее никто никогда ничего такого не делал. Разве что папа, но это не в счет.

— А-бал-деть! — вырвалось у Лючии.

Это слово будто придало ей смелости, и она подняла глаза.

— Осталось только решить, как его покрасить, — сказал Шагалыч, заглядывая в эти глаза. — У меня тут была пара идей, но если тебе ни одна из них не понравится, ты скажи, ладно? Я подумал — может, нарисовать шарики… я могу нарисовать кучу шариков… всяких разных цветов… но, может, ты предпочитаешь цветы… но тогда какие цветы… розы, ромашки, фиалки?..

— Мне нравится! — успела прервать его Лючия, прежде чем две идеи превратились в две тысячи идей.

— Что именно: шары или цветы?

— И то и другое.

— Шары и цветы… — задумался художник.

Он посмотрел на локоны своей музы, и в ее черных кудрях распустились легкие, как пух, лепестки, венком обвив всю голову. Тонкие ветки с лепестками спускались вниз, едва касаясь круглого лица, и ложились на белую шею набухшими почками. Он уже где-то видел эту картину. Кто-то написал это видение раньше, чем его глаза прочертили его на лице Лючии.

— Альфонс Муха,[5] — вспомнил Шагалыч.

— Что?

Он не отвечал и все смотрел на нее, восхищенный капризом своей фантазии.

— Увидишь!

— Что увижу?

— Я сделаю тебе велосипед либерти![6]

У музы на месте бровей появились вопросительные знаки.

— Ну, либерти… понимаешь?

Она не понимала.

— Там везде цветы, цветы. Шаров, правда, нет. Все больше цветы.

На лбу — вопросительные знаки вместо бровей, в голове — волна подозрения. Не нравилось ей это либерти.

— И еще девушки вроде тебя.

— То есть?

Шагалыч сложил ладони чашей и изобразил большой шар.

Понятно. Изогнутые брови распрямились. Волна подозрения вылилась в возмущенное выражение на лице. Уголки рта задрожали.

— Я хотел сказать… — забормотал смущенный художник. Потом сделал глубокий вдох и выпалил: — Совершенный овал, маленький рот, прозрачная кожа, сахарные глаза.

На совершенном прозрачном овале нарисовалась широкая улыбка:

— Мне нравится это либерти.

— Мне тоже, — облегченно вздохнул Шагалыч. — Очень.

Он все не сводил глаз с маленького рта и с глаз, в которых и в самом деле заплескалось сахарное море. Сейчас бы следовало ее поцеловать.

Да. Прямо сейчас. Надо ее поцеловать.

Поцеловать, а не идти ко дну моря.

Откуда-то издалека, как голос ангела, зазвучало сопрано. Шагалыч решил, что сопрано — тоже часть либерти, как цветы и сахарноглазые девушки. Но это была Мария Каллас.[7]

— «Сельская честь»! — ликовал Гвидо, заглядывая в глаза художнику-велосипедисту.

Он нашел удлинитель и включил свое новое радио. Первым через колонки прорвался голос его богини. Звуки рассыпались как роса, которая ложится на траву, предвещая чудесный приход голубого утра. Гвидо застыл, вслушиваясь в чистейшие ноты. Он знал оперу Масканьи почти наизусть, мог как дирижер задавать ритм любому инструменту, но сегодня различил обертоны, которых никогда прежде не улавливал, услышал кристальное звучание голосов, которое терялось в мешанине призвуков его старого радио. Гвидо заново узнавал свою любимую оперу.

Лючии казалось, что и она узнала эту мелодию, хотя никогда раньше ее не слышала. Девочку переполняли чувства, и она не могла их сдержать.

— Это знак! — воскликнула Лючия, глядя на Гвидо счастливыми глазами.

— Какой знак? Знак чего? — спросил Шагалыч.

— Ангелы!

Гвидо бросил на них суровый взгляд, призывающий замолчать, причем немедленно. Лючия поняла, что сейчас лучше слушать, чем говорить. Но ее друг был менее догадливым:

— Хочешь, чтобы я нарисовал ангелов на твоем велосипеде?

— Да, хочу…

— Вместе с цветами и шарами?

— Да! Да!

— А это не будет перебор?

— Это будет шедевр…

Польщенный Шагалыч широко улыбнулся и стал по стойке «смирно», как послушный новобранец. Потом браво зашагал к своему войску из кисточек и красок и тут же принялся за работу.

Лючия мгновенно оказалась рядом.

Мария Каллас сделала быстрый глубокий вдох перед тем, как в последний раз призвать своего ангела, самого красивого из тысячи небесных ангелов. И Гвидо услышал, как ее прозрачное дыхание растаяло в воздухе.

— Эмма, ты должна мне помочь.

Голос Греты звучал приглушенно и мягко, как голос маленькой робкой девочки.

— Только если ты мне расскажешь, что вы натворили с Ансельмо в тот вечер, — ответила Эмма, делая громче звук в телефоне, чтобы не пропустить ни малейшей подробности. — Ты так внезапно исчезла. Так нельзя. Это не очень вежливо. Это бестактно, чтобы не сказать хуже…

Тактичность не относилась к числу достоинств, которые Грета Бианки ставила на первое место. Что же до вежливости…

— Я ничего тебе не расскажу, — отрезала она по обыкновению резко и четко. Но потом ее голос снова изменился: — Может, как-нибудь потом… не сейчас.

— Грета, у тебя все хорошо?

Вздох. Короткое молчание.

— Да. То есть нет. Не знаю.

— Что-то случилось?

— Нет, ничего. Пока ничего.

В ее словах слышалось что-то странное. Хрупкое и нежное.

— Давай встретимся? Хочешь?

— Да. Я приеду к тебе.

— На велосипеде?

— Нет, на ковре-самолете.

Похоже, все не так плохо, если Грета способна на свои обычные штучки.

— Я буду у тебя через полчаса.

— Хорошо. Моих нет, никто не нарушит наше privacy.

Грета подумала, что в огромной квартире ее подруги намного труднее увидеть кого-то, чем избежать встречи.

— До скорого, darling.

Darling нажала на красную кнопку, не сказав больше ни слова, и с тяжелым сердцем начала быстро крутить педали. Эмма была ее последней надеждой. Именно Эмма, сыпавшая словами вроде «privacy», «shopping» и с недавнего времени еще этот «darling». Они предательски врывались в ее речь, как чих посреди фразы. Эмма произносила их постоянно, как будто это и в самом деле был какой-то вирус. Только-только Лючия начала забывать свое «абалдеть», так теперь к Эмме привязался «darling». Грету это раздражало. Все эти словечки вызывали неожиданную и необъяснимую досаду. Она бы не смогла объяснить, почему так злилась. Просто злилась, и все. В таком состоянии она знала только один способ не сорваться: сесть на Мерлина и перемалывать словесные наваждения подруг молчаливыми мышечными усилиями. Сегодня не помогало и это. Сколько она ни крутила педали, дыхание обрывалось в груди и мысли все проворачивались на одном и том же месте, как велосипедная цепь. Ей надо было с кем-то поговорить. Ей надо было помочь что-то сделать? Но что именно? Она понятия не имела. Ей нужен был план. Ей нужна была Эмма.

— Ну, что у тебя стряслось? — с порога спросила подруга, встретив Грету в просторном коридоре.

Грета опустила обычный при встрече обмен любезностями и перешла сразу к делу:

— Ансельмо заключил договор с Эмилиано, и я боюсь, что с ним что-нибудь случится.

— Это надо обсудить, — сказала Эмма с полуулыбкой.

Грета кивнула и последовала за ней на кухню, продолжая тараторить:

— Если Ансельмо хочет получить свой дневник, он должен сказать Эмилиано, где он нашел пакет, который вручил ему у Колизея.

— Хочешь йогурт? — спросила Эмма, открыв холодильник и осматривая запасы био- и экопровизии.

— Нет.

Эмма закрыла холодильник и открыла морозилку:

— Мороженое?

— Нет. Проблема в том, что Ансельмо ничего об этом пакете не знает. Он даже не знал, что в нем было. Я уверена. Когда Эмилиано ему это сказал, у Ансельмо было такое лицо…

— А что было в этом пакете? — спросила Эмма, на секунду отвлекшись от баночек с мороженым без холестерина.

— Булавка.

— Красивая?

— Не знаю.

— М-да, — разочарованно потянула Эмма, возвращаясь к сложному выбору мороженого. — Проблема в том, что у ванили тот же вкус, что у полистирола, а шоколад сильно отдает картоном. А, постой, на этот раз мама и фисташковое взяла. Отличный выбор — все равно что ложками глотать моющее средство… Ты точно не хочешь фисташковое?

Грета ударила ладонью по дверце морозилки и захлопнула ее.

— Ну ты что? — от неожиданности подпрыгнула Эмма.

— Ты меня не слушаешь.

— Да слушаю я тебя, только не могу понять, чего ты от меня хочешь. Я помогла тебе заполучить Ансельмо, не могу же я сделать и все остальное.

— Эмма, что с тобой?

— Ничего.

— Неправда.

— Слушай, мы знакомы два месяца. Не думай, что ты лучше меня знаешь, что со мной.

— Это были не совсем обычные два месяца.

Эмма замолчала, подыскивая слова, чтобы закончить разговор.

Слова не находились.

Грета села рядом:

— Они были труднее других, да?

Молчание.

— Слушай, я не прошу тебя возвращаться в мастерскую, я знаю, что ты не хочешь.

Эмма с удивлением посмотрела на Грету: она не ожидала, что подруга так вот с ходу угадает ее мысли.

— Я только прошу тебя помочь мне раскопать историю этой булавки. Это единственный способ вернуть дневник, а я не знаю, с чего начать.

И снова полуулыбка. Но уже другая. Замедленная.

— С автобуса, ясное дело, — процедила Эмма почти с презрением. Грета решила не обращать внимания на мелочи:

— В смысле?

— В автобусах, насколько я знаю, установлены камеры, так?

— Так.

— Если ты найдешь запись, сделанную в тот день, узнаешь, кто потерял пакет.

В голове Эммы события того дня обратились вороньем, слетевшимся клевать черными клювами ее солнце. Рука сама по себе потянулась к шее, на которой когда-то висела сорванная цепочка.

— Хорошо, но как я запись-то найду?

— Не знаю, Грета. Представь себе, я тоже не все знаю, — сорвалась Эмма.

Она встала со стула и нервными шагами заспешила подальше от подруги и от воспоминаний.

— Эмма?

Молчание.

— Эмма?!

Эмма остановилась на пороге кухни и посмотрела на Грету с вежливой улыбкой:

— Мне надо собрать сумку для пилатеса.

— Да, но…

— Извини, уже поздно, мне скоро выходить.

Грета грустно улыбнулась в ответ, растянув губы в горизонтальную линию.

— Не буду тебе мешать, — процедила она и пошла к выходу.

— Ты куда?

— Не твое дело, — гулко отозвался голос Греты из коридора.

Эмма подумала, что, наверное, стоит остановить ее, попросить прощения и променять первое занятие пилатесом на порцию мороженого с полистиролом и картоном в компании этой вредины.

Но она не стала этого делать.

Шагалыч снял с себя футболку, перепачканную красками, и надел чистую.

— Что скажешь, Ханс? — спросил он, опустив голову к своему новому творению. — Скажи, красиво!

Ансельмо отложил английский ключ и посмотрел на футболку, не зная, что сказать. Сюжет был все тот же, на велосипедную тему, художник тоже не изменился, но всякий раз, когда Ансельмо думал, что он уже видел самый ужасный опус Шагалыча, его другу удавалось нарисовать нечто еще более невообразимое в еще более отвратительных тонах.

Новое произведение было в желто-коричневую полоску. На этом фоне красовалась морковка с двумя колесами: она занимала всю грудь творца и чуть деформировалась на его круглом животе.

На велосипеде-морковке восседал мужчина, переодетый розовым кроликом с двумя выступающими передними зубами. Мужчина-кролик размахивал флагом с надписью «NO OIL».

— Нравится?

— Я не уверен, что понял суть…

— Ты и не можешь понять — у тебя нет представления о целостной картине. Это целая серия.

— Серия?

— Ну да, овощей-то много: артишоки, баклажаны, грибы… главное, чтобы все было родное, не заморское.

Заметив, что его собеседник по-прежнему не улавливает сути, специалист по овощам-велосипедистам продолжил лекцию:

— Ешь выращенное на соседней грядке, не вези за тыщу километров, не трать бензин, не засоряй воздух. No oil, чистая планета, здоровый образ жизни, овощи, велосипеды. Дошло?

Ансельмо неуверенно кивнул.

— Понятно, не дошло. Это потому, что ты не видел артишок в виде велосипеда. На нем едет коза. Гриб тоже вышел неплохо. Он красный в шариках. У меня, видишь ли, шариковый период.

Друг улыбнулся.

— Что тут смешного? Творчество всех художников делится на периоды…

— Шариковый, говоришь? — спросил Ансельмо, переводя взгляд на велосипед Лючии.

— Я его почти закончил… Надеюсь, ей понравится…

— Еще бы… он весь в шариках!

— Завтра доведу его до ума и доставлю Лючии.

— Куда?

— Да хоть на край света!

Улыбка сошла с лица Ансельмо.

У Шагалыча все просто, даже любовь. Он же вечно путался в массе ненужных вопросов.

— Значит, в тот вечер на «КМ»… вы неплохо провели время…

— Просто замечательно! У меня, правда, все еще болят икры… но я два часа практически не выпускал ее из рук… Представляешь, она пахнет капучино!

Все просто и ясно, без терзаний и мук. Ансельмо почувствовал легкий укол зависти.

— А у тебя как? Что Грета?

— Все замечательно. В этом-то и проблема.

Другой проблемой был Гвидо, молча работавший за спиной Ансельмо.

— Что не так? — не понял Шагалыч, когда друг попытался напомнить ему о присутствии отца кивками головы.

Гвидо видел его маневры, но сделал вид, что ничего не заметил.

— Вы поцеловались? — спросил Шагалыч, и выражение лица у него было точь-в-точь как у кролика, нарисованного на его футболке.

— Говорю тебе, у нас все замечательно, — отрезал Ансельмо.

Руки Гвидо замерли, лоб прорезала вертикальная морщина, он даже подался вперед, чтобы лучше слышать продолжение разговора.

— Здорово! Давайте куда-нибудь съездим вчетвером! Может, в Остию? Я дам тебе футболку с артишоком. Давай, будет весело!

Шагалыч разошелся не на шутку. Ансельмо еще раз попытался урезонить его красноречивыми взглядами.

— А что? Нет, если тебе не нравится артишок, можешь надеть ту, что с грибами. Но, по-моему, рядом с Гретой артишок будет смотреться лучше.

— А по-моему, ты спешил домой. Я провожу тебя, — резко перебил его Ансельмо.

Шагалыч с радостью согласился, по-прежнему не понимая, что он сделал не так и что творится с его другом.

— Что с тобой? — спросил он, едва они попрощались с Гвидо и завернули за угол.

— Сам не знаю. Все так изменилось…

— Не понял.

— С тех пор как появилась Грета, все изменилось.

— И ты не рад?

— Нет… не в этом дело…

— Но она тебе нравится?

— Очень.

— А ты ей?

— Мне кажется, да. Да.

— Тогда в чем проблема? Не понимаю.

Как он мог понять? Он очень многого не знал. У Ансельмо было столько секретов, которые он не мог ему раскрыть… Он и себе-то порой не мог объяснить, что происходит.

— Ты и не можешь понять, у тебя нет представления о целостной картине, — процитировал Ансельмо.

— В таких вещах целостная картина не имеет значения, друг мой, — ответил Шагалыч, похлопывая Ансельмо по плечу.

— Неужели?

— Именно так.

— А что же тогда имеет значение?

— Она.

Лежа на коврике рядом с мамой, Эмма смотрела, как между ступнями мелькают неоновые лампочки, утопленные в потолке спортивного зала. Она сжимала коленями мягкий пластиковый шар и слушала голос инструктора, объяснявшего, что с ним делать.

— Сожмите мяч коленями, поднимите корпус, упритесь ступнями в пол и поверните туловище вправо. Теперь влево. Вправо…

При каждом повороте в одну сторону — улыбка матери, при каждом повороте в другую — собственное отражение в большом зеркале.

— Вытяните руки в стороны и продолжайте повороты: вправо, влево. Вправо…

Мама — зеркало. Марта Килдэр — Эмма Килдэр. На обоих лицах гладкий лоб, сжатые губы, отсутствующее выражение, застывший взгляд.

— Возьмите гантели и вытяните руки вперед. И пошли: вправо, влево…

— Улыбайся, darling, — прошептала Килдэр-старшая, не размыкая растянутых в улыбке губ, — это помогает дыханию.

— Не забывайте дышать, — подтвердил голос инструктора.

— Слышала? — натянутая улыбка и подмигивание.

— Вправо, влево…

Зеркало — мама. Зеркало — мама. И пылающие огнем мышцы живота.

— Вы чувствуете, как тепло разливается по мышцам…

Довольный вздох мамы — искаженное улыбкой лицо в зеркале.

— Тепло нарастает и наполняет мышцы кислородом…

Мышцы сводит от боли. Боль распространяется по телу, неизвестные мускулы начинают подавать первые сигналы своего присутствия.

— Истинное наслаждение для нашей сердечно-сосудистой системы.

Невыносимая мука. Мышцы начинают стенать и молить о пощаде.

— Думайте о вашем животе, в конце курса он будет точеный, как у мраморной статуи.

Эмма повернулась к маме в надежде поймать ободряющий взгляд и увидела, как та сосредоточенно изучает свой пупок. Осоловелые глаза, застывшие на чреве, уже мысленно преображенном в плоский мраморный живот прекрасной статуи. Все женщины в зале смотрели на свой пупок и словно видели один и тот же сон.

Эмма смерила их всех долгим суровым взглядом.

У всех аккуратно уложенные волосы, строго не ниже плеч и в меру пышные. На всех облегающие штаны до колен в цвет однотонным майкам, в меру ярким. У всех холеные голые ступни и ногти, покрытые светло-розовым лаком, будто вышедшие из-под рук одной и той же педикюрши. Натянутые улыбки, которые помогают дыханию. Они общаются на «ты», даже не зная имен друг друга. Всем остальным людям они говорят «вы», даже если знакомы с ними много лет, даже если эти люди вырастили их детей или помогают их родителям пройти через старческие недуги. Они уже статуи. Все одинаковые.

— Теперь возьмите мяч и подложите его под таз.

Статуи с улыбкой подчинились.

— Вытяните ноги вверх, ступни молотком, и пошли ножницы.

Ноги дружно принялись резать воздух как ножницы. Военный марш, пусть и вверх ногами. Решительным, уверенным шагом навстречу яростной битве с адипозными подушками и жировыми складками, до полной и окончательной победы над целлюлитом.

— Это полезно для ягодиц, darling, — шепот, подмигивание, улыбка, помогающая дыханию.

Эмма почувствовала, что задыхается.

— А теперь — велосипед!

Ноги начали быстро сгибаться и разгибаться, мелькая меж неоновых лампочек.

— Правая, левая, правая, левая.

Инструктор увеличивала темп, и на этот раз упражнение не предусматривало поворотов в разные стороны. Так лучше. Не нужно смотреть ни на мать, ни на собственное отражение в зеркале. Намного лучше. Никаких контактов, никаких мыслей.

Килдэр-старшая, как выяснилось, была иного мнения.

— Чувствуешь, как работают ягодицы? — шептала она в эйфории.

Эмма сделала вид, что ничего не слышит.

Килдэр-старшая заметила настроение дочери и решила, что на этот раз она это так не оставит. Она пригласила Эмму на занятия, чтобы помочь ей пережить трудный момент в жизни. Дочь не хотела ей ничего рассказывать, но мама чувствовала, что в новом городе девочка попала в нехорошую компанию. В ее возрасте такое бывает, подростковый период — трудная пора, но именно в таких случаях и должна заявлять о себе семья. Запреты и нотации тут бесполезны. Нужно предложить детям альтернативу, найти для них более конструктивные и безопасные занятия. Она прочла это в каком-то журнале. Нет, ей рассказала об этом подруга. Не важно. В любом случае эти слова показались ей очень разумными. Они побудили ее вторгнуться в жизнь Эммы с конструктивным предложением. И начать прислушиваться к ее пожеланиям.

— Ты чувствуешь их?

— Кого? — спросил подросток, крутя ногами по неоновым лампочкам.

— Ягодицы! Если ты их не чувствуешь, значит, ты неправильно делаешь упражнение.

Улыбка на лице Марты превратилась в некое подобие недовольства, в неподвижном взгляде появился блеск стеклянных глаз соломенного чучела.

Эмма перестала крутить ногами, встала и направилась к выходу.

— Ты куда? — спросила мама, не прерывая упражнения.

Дочь улыбнулась ей в зеркало. На веснушчатом лице — незнакомое выражение, в глазах — зеленая тень леса:

— Не твое дело.

Эмма выбежала из фитнес-клуба, даже не переодевшись: куртка наброшена на плечи, туфли наполовину выглядывают из сумки. Она подняла глаза к небу и втянула в себя живой воздух весны. Рядом залился велосипедный звонок. Настойчивая трель и громкий голос:

— Эй, осторожней!

Вылетев из зала, она не заметила, что загородила дорогу велосипедисту.

— Простите.

Велосипедист буркнул «чего уж там» и отправился своей дорогой. Эмма с минуту смотрела ему в след. Это был знак.

Она сунула руку в карман куртки, взяла телефон и набрала номер:

— Грета?

— Чего тебе?

— Я хочу настоящий велосипед.