Политика и совесть

III

Время от времени у меня появляется возможность побеседовать с западными интеллектуалами, посещающими нашу страну и решающими включить в программу поездки визит к диссиденту, — кто-то из подлинного интереса или желания понять и выразить солидарность, другие из простого любопытства. Диссиденты, наряду с памятниками готической и барочной архитектуры, — очевидно единственное, что может заинтересовать туриста в нашей однообразно тоскливой атмосфере. Эти беседы как правило поучительны: я многое узнаю и начинаю понимать. Чаще всего мне задают такие вопросы: Неужели вы считаете, что действительно способны что-то изменить — ведь вас так мало и никакого влияния у вас нет? Вы против социализма или просто хотите его усовершенствовать? Вы осуждаете или поддерживаете размещение в Западной Европе «Першингов-2» и крылатых ракет? Что мы можем для вас сделать? Что побуждает вас поступать так, как вы поступаете, ведь все это приносит вам лишь преследование, тюрьму и никаких заметных результатов? Хотите ли вы, чтобы в вашей стране снова утвердился капитализм?

Эти вопросы порождены добрыми побуждениями, желанием понять нас и показывают, что те, кто их задает, не равнодушны к тому, каким стал и каким будет наш мир.

Тем не менее именно такие и подобные им вопросы вновь и вновь доказывают мне насколько сильно многие западные интеллектуалы не понимают — и в какой-то степени неспособны понять — что у нас происходит, к чему мы, так называемые диссиденты, стремимся, и, главное, в чем состоит общий смысл всего этого. Взять к примеру вопрос: «Что мы можем для вас сделать?» Очень многое, конечно. Чем большей поддержкой, интересом и солидарностью со стороны свободомыслящих людей всего мира мы пользуемся, тем меньше для нас опасность ареста и тем сильнее надежда, что наш голос не останется гласом вопиющего в пустыне. И тем не менее в глубине этого вопроса кроется непонимание. В конечном итоге главное не в том, чтобы помочь нам, горстке «диссидентов», еще какое-то время избегать тюрьмы, и даже не в том, чтобы помочь нашим двум народам — чехам и словакам — обрести чуть более благополучную и чуть более свободную жизнь. Эти народы в первую очередь должны помочь себе сами. Они слишком часто ждали помощи от других, слишком сильно от нее зависели и слишком часто их постигало разочарование: либо в обещанной помощи им в последний момент отказывали, либо она приводила к результату, прямо противоположному их ожиданиям. В самом глубинном смысле на кон поставлено нечто другое: как спастись нам всем — и мне, и моему собеседнику. Разве речь не идет о том, что касается нас всех в равной мере? Разве мое неясное будущее или мои надежды — это не его неясное будущее и надежды? Разве мой арест — не покушение на него, а обман, жертвой которого становится он, — не покушение на меня? Разве подавление человеческих стремлений в Праге не равносильно подавлению стремлений всех людей на планете? Разве равнодушие к происходящему у нас и даже иллюзии на сей счет не готовят такую же печальную участь другим народам? Разве их беды — не наши беды? Дело не в том, что некий чешский диссидент, оказавшийся в трудном положении, нуждается в помощи. Помочь себе выйти из трудного положения я лучше всего мог бы сам — просто перестав быть «диссидентом». Дело в том, что говорит нам и что означает судьба диссидента и бесплодность его усилий, как она свидетельствует о состоянии, судьбе, возможностях и проблемах нашего мира, об аспектах всего этого, которые могут дать другим пищу для размышления, для понимания своей, а значит, и нашей, общей судьбы, послужить предупреждением, вызовом, опасностью или уроком для тех, кто нас посещает.

Или вопрос о социализме и капитализме! Должен признать: он вызывает у меня ощущение, будто я перенесся в прошлый век. Мне кажется, что эти полностью идеологизированные и зачастую запутанные в семантическом плане категории давно уже утратили актуальность. Здесь уместен иной, более глубокий вопрос, в равной мере касающийся нас всех: сможем ли мы любым способом возродить естественный мир как подлинную арену политики, вновь сделать личный опыт людей изначальной мерой вещей, поставить нравственность выше политики и ответственность выше наших желаний, придать человеческому обществу осмысленность, вернуть человеческой речи содержательность, восстановить в качестве средоточия любой социальной деятельности самостоятельное, органичное и полное достоинства человеческое «я», ответственность за нас, поскольку мы созданы для чего-то более высокого, и способность пожертвовать какой-то частью, а в крайнем случае и всей нашей банальной, благополучной частной жизнью — этим «правилом повседневности», как говаривал Ян Паточка, — ради того, что придает нашему существованию смысл? На самом деле не так уж важно, с кем по случайности или месту жительства мы имеем дело — с западным менеджером или восточным чиновником — в этой весьма скромной, но имеющей мировое значение борьбе против безличной власти. Если мы сможем защитить свою человечность, возможно появится какая-то надежда — хотя второе отнюдь не следует из первого автоматически — на то, что мы найдем какие-то более осмысленные способы сочетания наших естественных стремлений к совместному принятию экономических решений и достойному социальному статусу с проверенной временем подлинной движущей силой любого труда — предприимчивостью, реализуемой в условиях подлинных рыночных отношений. Однако пока наша человечность остается беззащитной, нас не спасут никакие технические или организационные ухищрения, призванные усовершенствовать функционирование экономики, — подобно тому, как установка фильтра на заводской трубе не предотвратит всеобщую дегуманизацию. В конечном итоге цель существования системы важнее, чем характер ее функционирования. В конце концов, разве она не может бесперебойно действовать ради тотального разрушения?

Я говорю об этом потому, что, глядя на мир с той «колокольни», что предоставила мне судьба, я не могу избежать ощущения: очень многие на Западе все еще плохо понимают, что в наше время поставлено на карту.

Если, к примеру, мы внимательно вглядимся в две основные политические альтернативы, между которыми сегодня колеблются западные интеллектуалы, станет очевидно, что это лишь два разных способа вести одну и ту же игру, порожденную анонимностью власти. Как таковые, они представляют собой лишь разные пути к одному и тому же месту назначения — тоталитаризму в мировом масштабе. Один из методов вести игру анонимного разума — продолжать играть с загадками материи, «брать на себя роль Бога», изобретая и разворачивая все новые виды оружия массового уничтожения, предназначенные, естественно, для «защиты демократии», но на деле лишь все больше низводящие демократию до уровня «непригодной для жизни фикции», в которую давно уже превратился социализм в нашей половине Европы. Другая форма этой игры — соблазнительный на вид омут, затягивающий так много добрых и искренних людей: так называемая борьба за мир. Конечно, это не всегда бывает так. Но очень часто у меня возникает впечатление, что этот омут — дело рук все той же коварной, всепроникающей обезличенной власти, играющий роль более поэтичного инструмента порабощения человеческого сознания. Пожалуйста, отметьте себе, что я говорю о безличности власти как принципе, в мировом масштабе, во всех ее проявлениях, а не только о Москве — которой, по правде говоря, просто не по силам организовать нечто столь мощное, как современное движение сторонников мира. Тем не менее, можно ли в мире рационализма и идеологии придумать более удачный способ нейтрализовать честного, свободомыслящего человека (представляющего самую серьезную угрозу для любой анонимной власти), чем предложить ему простейший тезис из всех возможных, и к тому же со всеми очевидными характеристиками благородной цели? Можно ли представить себе нечто, способное эффективнее возбудить ум, — занять его, затем овладеть им, а затем сделать его безвредным в интеллектуальном плане — чем возможность «бороться против войны»? Есть ли более хитроумный метод обмана людей, чем иллюзия, будто они способны предотвратить войну, пытаясь помешать размещению вооружений, — которые в любом случае будут развернуты? Трудно вообразить более легкий путь к тоталитаризму человеческого духа. Чем очевиднее становится, что вооружения будут в любом случае развернуты, как запланировано, тем быстрее ум человека, полностью посвятившего себя тому, чтобы помешать этому развертыванию, будет радикализироваться, поддаваться фанатизму, и, наконец, отчуждаться от себя самого. В результате человек, отправившийся в путь из самых благородных побуждений, в конце путешествия оказывается именно там, где его хочет видеть анонимная власть: в колее тоталитарного мышления, где он не принадлежит сам себе и отказывается от собственного разума и совести ради еще одной «непригодной для жизни фикции»! И пока эта фикция служит подобной цели, неважно как мы ее называем — «благосостояние людей», «социализм» или «мир».

Конечно, когда кто-то говорит: «Лучше быть красным, чем мертвым», с точки зрения защиты Запада и его интересов в этом нет ничего хорошего. Но с точки зрения глобальной обезличенной власти, преодолевающей рамки политических блоков и, в своей вездесущности, представляющей собой поистине дьявольское искушение, ничего лучше быть не может. Этот лозунг — безошибочный признак, что тот, кто его произносит, отказывается от своей человеческой сути. Ведь он отказывается от способности лично гарантировать нечто большее, чем он сам, и тем самым пожертвовать, в случае крайней необходимости, самой жизнью ради того, что придает жизни смысл. Паточка как-то заметил: жизнь, не желающая жертвовать собой ради того, что составляет ее смысл, не стоит того, чтобы ею жить. Именно в мире таких жизней и такого «мира», то есть там, где царит «правило повседневности», легче всего начинаются войны. В таком мире на их пути не стоят нравственные барьеры, гарантированные мужеством величайшего самопожертвования, там настежь открыта дверь иррациональному «обеспечению наших интересов». Отсутствие героев, знающих, за что они умирают, — первый шаг на пути к грудам трупов тех, кого истребляют, как скот на бойне. Лозунг «лучше быть красным, чем мертвым» не раздражает меня как проявление капитулянтства перед СССР, но ужасает как проявление отказа жителей Запада от любых притязаний на осмысленную жизнь и принятия ими безличной власти как таковой. Ведь подлинный смысл этого лозунга — на свете не существует ничего такого, за что стоило бы отдать жизнь. Однако без горизонта величайшего самопожертвования любые жертвы теряют смысл. И тогда ничто ничего не стоит. Ничто ничего не значит. Результатом становится философия, суть которой — простой отказ от нашей человеческой сущности. В случае с советским тоталитаризмом подобная философия — лишь третьестепенный инструмент, помогающий власти. Но в случае с западным тоталитаризмом именно она и составляет его — напрямую и изначально.

Одним словом, я не могу отделаться от ощущения, что западной культуре куда больше угрожает она сама, чем ракеты СС-20. Когда один французский студент-левак со всей искренностью сказал мне, что ГУЛАГ был платой за идеалы социализма, а Солженицын — просто человек, озлобленный собственной участью, я глубоко опечалился. Неужели Европа неспособна извлекать уроки из собственной истории? Неужели этот милый юноша никогда не поймет, что даже самый многообещающий проект «всеобщего блага» приговаривает сам себя к бесчеловечности, как только он требует чьей-то недобровольной смерти — смерти, не являющейся осознанным самопожертвованием ради смысла жизни? Неужели он осознает это, только оказавшись в какой-нибудь копии советского лагеря под родной Тулузой? Неужели новояз нашего мира настолько проник в естественную человеческую речь, что один человек уже неспособен передать другому даже столь очевидную истину?