Полководец

Глава тринадцатая

Денис открыл глаза, потянулся спросонок, по обыкновению, по-детски сладко… и понял, что ничего у него не получается. Он попросту не может пошевелиться. Тонкие ремни надежно удерживали его щиколотки и запястья. Пока он спал, кто-то привязал его к… Денис скосил глаза и с ужасом увидел, что его растянули на колесе. Он попробовал крикнуть. Это у него получилось.

— Церангевин! Люди! Слуги! Ай! Помогите!

Никто не отозвался. Впрочем, миг спустя после того, как отзвучало эхо, Денис понял, что рад этому.

Ну, войдет сейчас Церангевин или кто-нибудь из его слуг. Что они увидят? Картинка, прямо скажем, препотешная… Если отвлечься от того, что самому Денису и больно, и стыдно, и ноги у него затекли, и пальцы, кажется, жутко распухли.

Он подумал о хорошенькой служанке, с которой иногда болтал, и ему прямо дурно сделалось при мысли о том, что она может услышать его вопли и войти. Сейчас он как никогда понимал смысл выражения «лучше уж умереть».

Предположим, его должны были бы сейчас казнить. Публично и ужасно. Ну и что? Тем, которых казнят, — им, ясное дело, страшно. Ничего хорошего ведь нет в том, чтобы тебя выставили на позор, а потом начали рубить руки-ноги-голову. Но вот дураками эти люди себя определенно не ощущали.

Денис принялся размышлять об этом более детально, однако результат оказался слишком сильным: он вдруг весь покрылся испариной. Ого! Денис попытался поскорее перестать об этом думать, да не тут-то было: загнать подобные мысли обратно в бутылку еще никому не удавалось. По крайней мере, быстро.

Наконец он немного успокоился и снова к нему вернулся «дурак». Но теперь Денис уже не протестовал против этого состояния.

Похоже, выражение «лучше уж умереть» все-таки лишено смысла. И лучше выглядеть полным идиотом, вроде сексуальной рабыни, чем… ага, об этом мы, кажется, договорились не думать.

Он попробовал освободиться, но только содрал кожу на запястье правой руки. Тогда он попробовал скатиться на пол вместе с колесом и сбежать каким-нибудь предельно идиотским способом, но обнаружил, что колесо намертво приковано к ложу. В общем, ничего не получилось. Денис на короткое время погрузился в сон — возможно, это был обморок, — а когда проснулся вторично, рядом находились люди.

Одного он узнал — это был Церангевин, хозяин усадьбы. Не плененный, не униженный, напротив — очень спокойный, уверенный в себе. Кажется, предположение о том, что на усадьбу напали враги и захватили всех в плен, было преждевременным.

Беда случилась только с одним Денисом.

— Церангевин, — позвал он снова.

Хозяин не ответил. Он как будто не услышал. Хотя, конечно, на самом деле все он прекраснейшим образом слышал, просто не счел нужным реагировать. А зачем? Кто к нему обращается? Гость, друг, собеседник?

Денис прикусил губу. Мысль о собственной глупости оказалась просто невыносимой. Он готов был рычать и скрежетать зубами. Вместо этого он вдруг всхлипнул.

— Установим его в лаборатории, — сказал Церангевин, обращаясь к кому-то из своих слуг. — Полагаю, сейчас это должно подействовать. Я улучшил формулу…

Слуга тихо откликнулся:

— Если вы добьетесь успеха, господин, можем ли мы рассчитывать…

— Вы будете следующими, — заверил Церангевин. — Я должен быть абсолютно уверен в успехе прежде, чем применю формулу к себе.

— Ваша жизнь слишком драгоценна, чтобы рисковать ею, — согласился слуга. — Я хотел сказать… Мы все верим. Любой из нас.

Слуга наклонился над Денисом. Полуоткрыв рот, Денис наблюдал за ним. Обычный человек, не злодей, даже не подручный палача. Довольно скучный с виду. У него волосы пахли чесноком.

Лязгнули замки. Колесо открепили от кровати и понесли, взявшись вчетвером, куда-то вниз, затем через сад, в оранжерею. Странно. Денис косил глазами, даже пытался острить, чтобы показать, что он находит свое положение в чем-то забавным. И уж во всяком случае ничего не стесняется.

— Привет! — крикнул он садовнику, которого, как ему показалось, узнал.

Садовник даже не повернул головы в его сторону. Тем не менее Денис не позволял себе скиснуть. «Хорошо, что Арилье меня сейчас не видит», — подумал он и тут же понял: наоборот, очень и очень плохо, что здесь нет Арилье! Не имеет значения, какими остротами разразится эльф. Никто, кроме старого друга, ему не поможет. А старый друг даже не знает, что Денис вернулся в Истинный мир и попал в неприятность. Хе-хе, назовем это неприятностью. В общем-то, забавно.

— Жестковат гамак, — произнес Денис, не обращаясь ни к кому в особенности. — Зато надежно. Не свалюсь.

Никто даже ухом не повел. Ну и не надо. Не больного хотелось.

Церангевин задумчиво говорил, обращаясь к кому-то невидимому:

— Этот парнишка — он из замка Гонэл, а у меня давние счеты с тамошней солдатней… Слушай. Был у меня некогда друг и ученик, некий Эахельван. Тролль, и притом из довольно высокой касты. Я многому сумел научить его… Правда, в какой-то момент наши пути разошлись, и он меня покинул. Решил продолжить исследования в другом месте. — Церангевин горько усмехнулся.

— Я никогда бы так не поступил, учитель, — послышался негромкий, благоговейный голос его собеседника.

Церангевин с полным равнодушием пропустил эту фразу мимо ушей.

— Возможно, мы расстались немного… резко, но это не отменяет и не зачеркивает нашей дружбы, — продолжал он.

— Однако этот Эахельван был троллем, учитель?

— Да, я это уже упоминал… Не все тролли — кривоногие плоскорожие чудовища с тупой башкой и примитивными желаниями, как мы привыкли считать. Я не говорю о троллях из высшей касты, даже о Мастерах, вроде Морана… Нет, тролли приличного, хотя и не слишком аристократического происхождения тоже могут обладать довольно тонкими желаниями и сложной душевной организацией. Не говоря уж об интеллектуальных способностях. Вот таким и был мой бывший друг, Эахельван.

— Где он теперь, учитель? По-прежнему в замке Гонэл?

— Они убили его, — сухо произнес Церангевин. И долго, долго молчал. Потом вздохнул и прибавил: — Видишь ли, Гонэл установила над всеми входами в замок особые каменные фигуры. Это барельефы, изображающие разных зверей: дракон, птица, кошка, леопардовая собака — и так далее. Солнце озаряет их попеременно, так что они как будто бы служат для распознавания времени суток. Ну и для украшения — чтобы любоваться. Но имеется еще и третье, главное, их назначение. Как все наиболее важное, оно-то и оставалось скрытым для всех людей и всех эльфов. Знали об этом лишь немногие, и Эахельван — в их числе.

— Что же это за каменные звери? — спросил лаборант.

— Печати, — коротко ответил Церангевин. — Они запечатывают вход в замок любому, в чьих жилах имеется троллиная кровь. Когда Эахельван вошел в замок, зверей этих еще не было, а потом, в одну ночь, они были установлены… И он не покидал больше замка, чтобы не пересекать роковую черту, — до тех самых пор, пока защитница Гонэл не заставила его сделать это.

Денис похолодел. Он хорошо помнил Эахельвана, чудаковатого старика ученого, которого по приказанию защитницы Гонэл притащил в подземелье. Денис тогда чувствовал себя отвратительно. А Эахельван во всем признался и умер спустя два дня. Правда, умер он спокойно, и Гонэл была с ним до последнего вздоха, и даже похоронила его с честью… Но все равно, лучше бы Церангевину не знать всех подробностей этой смерти.

К счастью, хозяин усадьбы действительно не знал о том, что непосредственный исполнитель невольной расправы над Эахельваном — у него в руках. Ну, и на том спасибо.

Интересно все-таки, в чем же Денис успел провиниться? И что они намерены с ним делать?

— Гонэл убила моего ученика и друга, — повторил Церангевин. — Что ж, я отплачу защитнице замка по-своему. Я не буду мстить. Я не стану никого убивать, как это сделали бы эльфы или тролли. Я — человек и не намерен забывать своего происхождения! Я отвечу ей любовью.

— Учитель, вы… — Юноша задохнулся, не в силах выразить свое обожание.

— Я не намерен присылать ей ее же собственного солдата по кусочкам, как поступил бы Нитирэн. Нет, я верну его в замок целым и невредимым. И он будет… — Церангевин понизил голос и заключил: — Он будет бессмертным!

Почему-то у Дениса мороз пробежал по коже от этого обещания, хотя в оранжерее, куда они пришли, было душно. Роскошно цвели растения. Денису они вдруг показались пластмассовыми. На некоторых даже лежала пыль.

Мысль цеплялась к разным несущественным мелочам — очевидно, для того, чтобы не задерживаться на главном: какая-то ужасная ерунда творилась с ним самим, с Денисом. Еще вчера он был гостем, собеседником, ему строили глазки прислужницы, а садовники при виде него кланялись. А сегодня он превратился в неодушевленный предмет, на который вообще не обращают внимания.

«Может, я стал синтетическим? — подумал Денис и идиотски хихикнул. — Вроде Пиноккио. А Церангевин — голубая фея наоборот. Все как в мультике, если крутить в обратную сторону».

Ну так вот, думал Денис, что непонятно. На натуральных растениях редко вот так мертво лежит пыль. Растения ведь растут и видоизменяются, так что даже если они запылились, то потом все равно испачканный кусок уходит с прежнего места вместе с отросшим листом или отпавшим лепестком. А эти, если их не вымыть, так и будут стоять пыльные.

Живое — оно о себе само заботится. А мертвое нуждается в постоянном уходе. Поэтому и ходит повсюду горничная с тряпочкой за поясом.

Перед Денисом возник взволнованный юноша. Он был носат, с маленькими, скошенными к переносице темными глазами.

От переживаний его бледная кожа вся пошла пятнами, а волосы взмокли.

Он смотрел на Дениса алчно, но вместе с тем совершенно безразлично, не как на человека, а как на объект приложения усилий и талантов.

— Будь внимателен, — прозвучал голос Церангевина, и Денис, изо всех сил повернувшись в ту сторону, откуда он доносился, увидел хозяина усадьбы. Церангевин обращался не к Денису, а к юнцу с потными волосами. — Я доверяю тебе участие в опыте, потому что вижу в тебе помощника и… возможно, следующего кандидата.

— Я медитировал на темы о бессмертии, как вы и рекомендовали, учитель, — прозвучал срывающийся голос молодого человека. — О том, что это несправедливо… Однако бессмертие для всего живущего… Разве нельзя ограничиться бессмертием для отдельных особей… наиболее достойных и… необходимых в мире? — Он перевел дыхание, покраснев от собственной храбрости.

Церангевин снисходительно усмехнулся.

— В начале моего пути я размышлял приблизительно в том же направлении. Но!.. — Он выдержал выразительную паузу. — Что есть смертный, каким-либо способом сумевший добиться бессмертия лично для себя?

Лаборант икнул и закрыл рот ладонью. Церангевин, кажется, этого не заметил.

— Такой, с позволения сказать, «бессмертный», есть вор, — ровным тоном произнес Церангевин. — Ибо он взял то, что ему не принадлежит.

— Но ведь есть… ик! ой!.. история знает великих завоевателей… которые взяли то, что им не принадлежало… Но потом стали истинными владельцами, — возразил возбужденный свыше меры лаборант. Ему явно не терпелось приступить к работе.

— Эти случаи — исключения, — объяснил Церангевин. — И потом большинство завоеваний заканчивалось плачевно… Я говорю о бессмертии, мальчик! Об украденном бессмертии! Да, мы с тобой сейчас пока еще воруем.

При словах «мы с тобой» лаборант вздрогнул от счастья и устремил на Церангевина обожающий взгляд. Тот по-прежнему не желал замечать волнения своего помощника.

— Но я не желаю ничего ворованного, — заключил Церангевин. — Обессмерченный против природы есть урод. Урод! Ненужное, отвратительное существо. Ты понимаешь мою мысль?

— Не совсем…

— Лишенные возможности умирания существа, долженствующие умереть, выглядят отвратительно, — сказал Церангевин. Он сорвал цветок и сдул с него пыль. — Видишь? Вместе со смертностью из живой материи уходит то, что делало ее по-настоящему прекрасной. А прекрасна именно хрупкая преходящесть вещей. Цветок, цветущий постоянно, становится мерзким… Это как крик, который производит сильнейшее впечатление, если звучит коротко, и надоедает, если длится и длится, не снижая силы звука. То же самое, если не хуже, произойдет и со мной, если я, изначально смертный, «обычный человек», — эти слова Церангевин подчеркнул голосом, выделив их тоном величайшего презрения, — вдруг завладею великим даром бессмертия. Нет, я рассчитываю преобразить весь мир.

Он замолчал.

Юноша робко переспросил:

— Это и есть… ваша великая цель?

— Да. — Церангевин ответил спокойно и просто, с убежденностью человека, который давно уже все решил. — Именно так. В преображенном мире такие, как я, не будут выглядеть уродами… А теперь — пора. Приступай к работе. И будь аккуратен — этот экземпляр особенно ценен. Его мне доставили из Серой Границы. На нем отметины… В общем, у меня есть основания предполагать, что он — один из учеников Джурича Морана.

В одной руке у лаборанта мелькнул тонкий нож, в другой — чаша с какой-то жидкостью.

Денис завопил что есть силы…

Енифар плюнула в костер, и пламя вспыхнуло так ярко, что высветилась вся поляна и все имевшееся на ней: трава, плащи, припасы в дорожных сумках, седла, снятые с лошадей, кусты и деревья на границе поляны и чащи, и все ветки и прутья, и даже все крохотные листочки, — все-все предстало взору в победоносном сиянии огня.

И как по мановению вдруг стали видны фэйри. Только что их не было — или же они скрывались в крохотной ложбинке между двумя явленными пластами жизни, между «сейчас» и «вот-вот», — и вот они возникли как бы из пустоты, невысокие, хрупкие существа с тонкими, бледными лицами и прозрачными пальчиками: одна, вторая, третья… Арилье не пытался пересчитать их или хотя бы найти способ различать их между собой. Он просто воспринимал их присутствие — как ощущают близость воды или вдыхают запах разогретой на солнце и вянущей хвои. И вдруг ему сделалось ясно, что одна из них — Ратхис.

Енифар перебралась поближе к Арилье. Она была очень сердита. Ей совсем не нравилось присутствие фэйри.

Ратхис не стояла на земле, а висела над землей, поднявшись на высоту человеческого роста. На ней было рваное пестрое одеяние, сшитое из шелковых лоскутков. Оно едва закрывало ее коленки, а руки и вовсе оставались обнаженными. Ноги Ратхис были выкрашены красным.

Красными были и ее волосы, ниспадавшие до пяток. Она покачивалась в воздухе, шевелила головой, заставляя пряди волос извиваться, сжимала и разжимала кулачки. И все время пела — бессловесно тянула мелодию сквозь зубы: так балованные дети пьют ненавистную им жидкую, «очень полезную» кашу.

Еще две фэйри подошли к Енифар и сели рядом с ней на корточки, а одна остановилась прямо напротив Арилье и сказала:

— Позови ее!

Он вскинул голову:

— Что?

— Я попросила тебя позвать ее, — повторила фэйри.

— О ком ты говоришь?

— О той, которую ты любил.

Тогда Арилье подумал о двух сердцах фэйри. Та, что обращалась к нему, была, если доверять описанию Енифар, бессердечной: она была выше остальных, очень стройная, величавая, и лицо ее оставалось неподвижным во все время разговора.

— Я любил фэйри по имени Этгива, — тихо произнес Арилье. — Она была веселой, она любила танцы.

— Танцы! — встрепенулась Ратхис.

Она дернула плечами, подобрала под себя ноги и лягнула пяткой воздух. Со стороны казалось, будто некто подвесил ее на ниточках и теперь тянет как попало, заставляя совершать бессмысленные резкие движения.

— Он ушел, — нараспев заговорила Ратхис. — Я дала ему мой пестрый наряд, он ушел.

— О ком ты говоришь? — спросил Арилье, приближаясь к Ратхис.

Фэйри настороженно наблюдали за ним, опасаясь, не причинил бы он их сестре какого-либо вреда.

— Броэрек, — сказала Ратхис и посмотрела вниз, на Арилье. — Ты помнишь это имя?

— Брат Геранна, — сказал Арилье. — Разумеется, я помню его.

— Его больше нет в здешних краях, — проговорила Ратхис, болтая ногами. Она словно бы бежала на месте.

Арилье вскинул руку, крепко схватил ее за щиколотку.

— Ай, пусти! — крикнула Ратхис и затрепыхалась, сильно взмахивая локтями. — Что ты делаешь?

— Держу тебя. Перестань быть птицей.

— Я не птица, — обиделась Ратхис, но трепыхаться перестала. — Я фэйри.

— Я знаю, кто ты, — заверил ее Арилье. — Что с тобой случилось?

— Его нет, — сказала Ратхис. — Вот что случилось!

— Хочешь сказать, что Броэрек мертв? — переспросил Арилье.

Это было очень грубое слово.

Слишком прямое.

Все фэйри с укоризной посмотрели на Арилье, а Енифар показала им кулак, всем трем по очереди: пусть видят. Хотя они, кажется, даже не обратили на это внимания.

— Если Броэрек, предположим, танцует, — сказала Ратхис, — то это очень плохо. Ты понимаешь, что бывает, когда к человеку постучали в дверь?

— Что? — спросил Арилье.

— К нему стучат, — продолжала Ратхис (Арилье удерживал ее, как мальчишка, запускающий воздушного змея). — Дверь отвечает. Двери всегда отвечают, даже если хозяина нет дома. К нему стучат, стучат. Наконец он берет свои штаны и натягивает их. А дверь говорит: «Стучите-стучите, он уже натягивает штаны». А они все ждут и топчутся на пороге, потому что будут танцы. И вот он выходит и закрывает за собой дверь. Ну вот и все. Потом уже ничего. Никто не открывает эту дверь. Больше никто. Можно стучать, и она ответит: «Никого больше не осталось, уже некому натягивать штаны».

— И это все? — спросил Арилье.

— Да, — ответила Ратхис. — Что же еще больше? Он был, но он ушел на танцы.

Тут она наклонилась, изогнувшись в воздухе, так что со стороны казалось, будто Арилье и Ратхис вместе составили какую-то таинственную буквицу из старинной книги, будто они вообще перестали быть живыми существами из плоти и крови, из костей и жил, из волос и кожи, а сделались плоскими, нарисованными на листе из кожи с помощью кисточки из волос, с помощью кисточки — да, которую обмакивают в краску, а краску эту делают из крови, из желчи, из слюны и слез… Вот такой буквицей они сделались, но только на мгновение, пока Ратхис висела на руке Арилье и сгибалась всем телом, чтобы дотронуться губами до его уха.

Ратхис сказала:

— Он унес на танцы мое сердце.

— У тебя было два сердца, Ратхис? — спросил Арилье.

Он подхватил ее за талию и осторожно поставил на землю. Ратхис уставилась себе под ноги. Можно подумать, ее страшило прикосновение ночной травы.

Медленная улыбка растянула ее губы, и она подняла ладонь правой руки, а левой стала раздвигать себе пальцы:

— Одно сердце. Два сердца. Всего два. Но одно сердце ушло на танцы.

Она сжала кулак и приложила его к губам.

И вдруг в единый миг все изменилось. Пламя костра встрепенулось, коснулось неба и снова опустилось назад, в свой дом, в средоточие угольного жара. Темный силуэт Ратхис обрел тень, и тень эта была ярко-оранжевой. Маленькая хрупкая фэйри не могла отбрасывать подобную тень. Помедлив чуть-чуть, тень двинулась вперед и объяла Ратхис. Теперь фэйри была заключена внутри нее, как в коконе.

Фигурка Ратхис как будто проступала сквозь очертания рослой светловолосой женщины с фиалковыми глазами и пухлыми крупными губами.

— Этгива! — вскрикнул Арилье.

Видение сразу же пропало, а Ратхис упала на землю, вцепилась пальцами себе в волосы и принялась громко, отчаянно рыдать.

Арилье смотрел на нее сверху вниз, сперва с острым состраданием, затем с досадой. Неожиданно ему начало казаться, что все это — насмешка, пустое представление, лишенное даже цели. Некая случайность, в которую он оказался замешан по ошибке. Он, Арилье, — он, единственный по обе стороны границы с именем Арилье, наследник троллей, солдат защитницы Гонэл, друг знатной девочки Енифар, — он просто подвернулся им под ногу, как камень на дороге, о который споткнулись.

Ратхис засмеялась. Прочитала его мысли, что ли?

— Он бросил меня, этот Броэрек, — молвила она, усаживаясь. Ее руки бессильно упали вдоль тела, вывернутые ладони коснулись земли. Растопыренные пальцы фэйри непроизвольно подергивались. — Ты знаешь, что он бросил меня?

Арилье сказал:

— Уйди.

Ратхис покачала головой:

— Не могу. Знаешь, что не могу? Знаешь? — Она громко закричала, глядя не на Арилье, а на луну, как раз появившуюся над поляной: — Знаешь ты, что не могу?

Неожиданно Арилье понял, что другие фэйри пропали. Он знал: они где-то поблизости. Им важно узнать, что он скажет, как поступит.

— Ратхис, ты должна уйти. Если Броэрек действительно умер…

«Что я делаю? — подумал Арилье. — Она ведь безумна».

— Я безумна, — прошептала Ратхис. — Так все считают. Посмотри на луну. Старая толстуха из троллиного мира. Вторая ползает за ней, как будто хочет молока. Но никогда не получит. И я не безумна. Опасно надолго уходить из дома. У него были зеленые волосы.

— У кого?

— Броэрек. Он носил золотой доспех, и золотой шлем, и у него был золотой меч, а волосы — ярко-зеленые. Такой сильный человек.

— Где Этгива? — спросил Арилье.

— Кто это? — удивилась Ратхис.

Арилье взял ее за плечи.

— Ответь мне, Ратхис: где Этгива?

— Такой не бывает.

— Она тоже безумна?

— Она ушла танцевать. Они постучали в дверь, очень громко, чтобы разбудить ее, она надела рубашку, потому что обычно спала голая… А знаешь, почему? Потому что я приходила к ней и щекотала ее грудь. Ну да, но ей пришлось надеть рубашку, иначе они сами захотели бы пощекотать ее грудь, а это было бы уже нехорошо. И потом она взялась за свои юбки. А те — они все стучали и стучали. Дверь-предательница все им рассказала. Сейчас, сказала дверь-предательница, сейчас Этгива берет белую юбку с кружевом. А теперь настал черед зеленой юбки с лентой. И вот уже третья юбка, красная, самая любимая, и на ней нет никаких украшений, ведь красный цвет сам по себе, в отличие от любого другого цвета.

— Это умно, — сказал Арилье.

— Тебе тоже нравится? — Ратхис засмеялась. — И вот когда она ушла, дверь закрылась.

— И что, больше никто в эту дверь не входил?

— Отчего же, — возразила Ратхис. Она беззвучно хохотала, ее крошечное тельце так и тряслось. — Очень даже входил. Они все вошли обратно и принесли Этгиву. Они уложили ее на кровать. Они сняли с нее красную юбку, и зеленую, и белую с кружевами. Они сняли с нее рубашку и начали щекотать ее грудь. А Этгива умерла.

Ратхис помолчала, ожидая, пока стихнет дрожь.

— Она до сих пор там лежит, — сказала наконец маленькая фэйри грустным тоном. — Она лежит мертвая на кровати, а они щекочут ее грудь. И две луны таращатся на это. Ты когда-нибудь замечал, какие у них рыхлые, сонные морды? Им бы все жрать да грезить о жратве. Я ненавижу здешние луны.

— Ты права, Ратхис, — медленно проговорил Арилье, — они все ушли на танцы.

Он взял ее за руки и помог ей встать, а потом медленно закружился с ней на поляне. Музыки не было, и луна ушла, а костер почти совершенно погас. Троллиха сидела, скорчившись, под теплыми плащами, и ее горящие глаза неотступно следили за двумя силуэтами. Арилье удерживал Ратхис за кончики пальцев и следил за ней, точно мать за ребенком, делающим первые шаги. Ратхис, поднявшись на цыпочки, то вертелась на месте, то касалась коленом партнера, то отбегала, но не дальше, чем на длину вытянутой руки, а потом взлетела и изогнулась, как носовая фигура корабля.

Арилье обхватил ее ладонями за талию и поставил на землю.

Она улыбалась рассеянно и счастливо; она не знала, кто подарил ей счастье, и обожала весь мир.

— Ступай, Ратхис, — сказал Арилье, осторожно подтолкнув ее вперед. — Ступай, тебя ждут.

Она шагнула вперед, обернулась, снова сделала пару шагов и снова глянула на Арилье. Он кивнул ей, и тогда она, засмеявшись, быстро побежала прочь. Миг спустя Арилье был уже твердо уверен в том, что ни одной фэйри больше не осталось на поляне.

Весь следующий день Енифар дулась и не хотела разговаривать. Арилье не настаивал. Закутал лицо вуалью, сдвинул шляпу на лоб, помалкивал себе, ждал, пока девочке надоест обижаться.

Они пробирались по лесу целый день, большую часть пути прошли пешком. В середине дня стало душно, но снимать с лица вуаль Арилье не решался: он слишком хорошо помнил, чем это заканчивается. На лесную тень слишком уж полагаться не следовало. Листва хоть и рассеивала слишком яркий свет, все же не в состоянии была изменить спектр, и убийственные лучи все равно оставляли на коже эльфа болезненные ожоги. Поэтому Арилье задыхался под вуалью и терпел, когда влажная ткань прилипала ко лбу и носу.

Енифар, кажется, злорадствовала по этому поводу. Во всяком случае, пару раз Арилье ловил ее усмешку, которая — стоило их глазам встретиться, — тотчас превращалась в ледяную неприязненную улыбку.

Ближе к вечеру, с облегчением избавившись от шляпы, Арилье повернулся к своей спутнице и спросил:

— Не надоело еще дурочку из себя строить?

— Разве? — удивилась Енифар.

— Что «разве»?

— Мне казалось, тебе такие нравятся, — пояснила она.

— Какие — «такие»?

— С вот такими лицами. — Енифар провела рукой перед своей смуглой раскосой мордашкой и полуоткрыла рот, свесив подбородок. Получилось жутковато. — С вот такими, — прибавила она, оттягивая уголки глаз книзу.

Арилье засмеялся с облегчением.

— Ну вот и поговорили, — молвил он. — Теперь у меня просто камень с души упал. А то я решил было, что у тебя живот болит. Не отравилась ли моя Енифар, думаю. Что я сиятельной маменьке скажу, если Енифар, путешествуя со мной, вдруг отравится!

Не обращая внимания на возмущенный вид девочки, Арилье занялся лагерем: разложил костер, принес ветки для постели, расседлал свою лошадь. Енифар продолжала сидеть в седле и только когда Арилье отправился за водой к речке, протекавшей поблизости, спешилась и изволила снять седло со своей лошадки.

— Иди, поохоться как следует, — прошептала девочка на ухо своему скакуну. — А если захочешь сожрать эльфа и сумеешь убить его, позови меня. Я охотно разделю с тобой трапезу.

Она знала, что у Арилье хороший слух и что он, несомненно, слышит каждое слово. Но, к ее разочарованию, он никак не отреагировал. Просто повесил котелок с водой над костром и непринужденно развалился на ветках, накрытых плащом. Енифар походила-походила вокруг, потом махнула рукой и решительно плюхнулась рядом. Он беззлобно хмыкнул и прижал ее к себе.

— Устала?

— Возможно. — Енифар высвободилась, поерзала, устраиваясь удобнее, и снова подлезла под его обнимающую руку. — Но это не имеет никакого отношения к делу. Когда все устали, еще один уставший остается незамеченным… Что у нас на ужин? Только не коренья. Я ненавижу коренья. И ароматные травы я тоже ненавижу, учти.

— У нас есть мясо, — успокоил ее Арилье. — Не очень много, но на похлебку хватит. Правда, я решил сварить его с кореньями, но это так, для густоты и сытости.

— А откуда ты взял мясо? — спросила она.

— Для чего тебе это знать, Енифар? Довольно и того, что оно у нас имеется. Хватит на жирную, на очень жирную похлебку. Так что коренья будут там почти незаметны. Я их мелко-мелко накрошу, ты и не почувствуешь, — уверял Арилье.

Но девочка оставалась непреклонной.

— Каким способом ты добыл это мясо, Арилье? — повторила вопрос Енифар.

— Это важно?

— Зависит от того, где ты его взял.

— Не с собственных костей срезал, если ты подозреваешь меня в подобной самоотверженности.

— Мясо эльфа! Фи!

— Не большее «фи», чем троллиная бабушка, — парировал Арилье. — Нет, Енифар, на сей счет можешь быть спокойна. Этот бесформенный красный кусок я отобрал у моей лошади. Понятия не имею, кого она поймала и загрызла, но отдавать не хотела — стало быть, добыча вкусная.

Енифар сразу успокоилась.

— Так бы и сказал. А там не осталось часом никакого ушка или куска ноги, чтобы можно было хотя бы приблизительно определить, что за животное?

— Нет, — сказал Арилье. — Извини. Я просто бросил это в котелок.

— Ладно. — Енифар вздохнула, потерлась о его бок головой. — Я посплю пока. Когда сварится — разбудишь, ладно? Я очень есть хочу.

И она действительно мгновенно заснула.

Арилье сидел у костра, смотрел то на спящую девочку, то на котелок, булькающий над огнем, то на темную реку внизу и на угрожающие громады кустов и деревьев. Очень далеко, в несуществующем мире фэйри, плясала Ратхис, не в силах остановиться после танца с Арилье. И некто стучал в дверь, и некто сидел в комнате возле мертвой Этгивы, и некто стоял на пороге в ожидании, пока ему откроют, но так никто и не открывал. Круг за кругом, глядя в лицо партнеру, рука в руке, колено касается колена. Почти непристойная близость, допустимая в танце публично и разрываемая сразу же после того, как закончится музыка. Ратхис никогда не танцевала с Арилье. С ним танцевала Этгива, но это было очень давно. Два сердца, и оба мертвы.

Умерло одно, умерло и второе.

Арилье смотрел на огонь, согревающий воду, на круг света, отвоеванный у ночи, не менее надежный, чем каменные стены. Ребенок мирно посапывал, приткнувшись макушкой к боку эльфа. Енифар выглядела младше своих лет, как будто во сне пыталась наверстать то, что упустила бодрствуя.

Сейчас Арилье был рад одиночеству. Он был рад тому, что сидит здесь, в лесу, рядом с Енифар, с тролленком, с подменышем, с царственным ребенком, с дочерью Джурича Морана. Он развел для нее огонь, он варит для нее похлебку. Мгновение честно завоеванного, совершенного, непререкаемого счастья.

Затем огонь шевельнулся.

Странно шевельнулся — не в том направлении, откуда приходил к нему ветер. Огонь разговаривал — молча, уверенно, точно подбирая жесты и знаки.

Арилье медленно потянулся к мечу, лежавшему поблизости, возле девочки, под плащом. На самом деле он почти не сдвинулся с места. Так, чуть-чуть шевельнул рукой, чтобы пальцы легли на рукоять.

Надежность световых стен оказалась полным обманом. Все рухнуло в единый миг: и дом, и стены, и покой. Они даже в дверь не постучали.

Арилье успел лишь закрыть собой Енифар и ощутить ее влажное дыхание на щеке и особенный ласковый запах сонного ребенка. Затем стрела вонзилась ему в спину, левее позвоночника.

Отвратительный тычок — вот что это было.

Енифар забарахталась под тяжелым, удушающим телом, которое вдруг навалилось на нее. Арилье пугал тролленка — остановившимися глазами, надутыми губами и особенно — блестящим от слюны зубом, внезапно обнажившимся в ухмылке.

Какие-то существа затопали поблизости. Они нагло вломились в световой круг, они приблизились к священному костру, к священному котелку, в котором булькало священная мясная похлебка, они опрокинули котелок, они выбросили мясо, они вели себя по-хозяйски тем, где им и вовсе-то не следовало быть.

Один из них повернулся к Енифар и засмеялся.

Она выбралась из-под тяжелого тела Арилье и посмотрела на врага исподлобья.

Этот, наглый, был широкоплеч и рыжебород, а глаза у него были медовые. И Енифар знала, что медовыми они стали потому лишь, что ему весело и хорошо, потому лишь, что он сейчас ничего не боится — ну еще бы, с целой оравой головорезов против одной маленькой девочки! — а в обычное время, когда рыжебородый знает и страх, и болезнь, и недостаток, глаза у него делаются грязно-зелеными, и никакого меда в них не налито.

«Липкие, должно быть, у него глаза, — подумала Енифар, — но некоторым женщинам наверняка нравится».

Так она думала, чтобы не думать об Арилье и о том, что он лежит со страшным, неприятным лицом и стрелой в спине.

Она тряхнула рукавом, роняя кинжал в ладонь. Все троллихи носят кинжалы в рукавах, когда приходит такая надобность. Один она потеряла, но еще три оставались в неприкосновенности.

И когда рыжебородый повернулся от костра, все еще ослепленный ярким светом пламени, Енифар, не раздумывая, метнула в него нож.

Она попала ему в основание шеи, и он упал на колени, подломившись, но все еще улыбаясь. А какие-то сильные и незримые вышли из темноты, они напали на Енифар и схватили ее за руки. Один бросил девочку лицом вниз, на траву, и встал коленом ей на спину, второй начал лихорадочно, точно воруя, связывать ее дергающиеся запястья.

Огонек костра дрожал и метался на земле, словно пытался убежать, но не мог — ведь у костра к земле приросли ножки…

И тут Арилье поднялся, стоя на коленях, и бросил нож в того, что удерживал Енифар. Девочка помедлила лишь миг, а после, как змейка, метнулась вперед и уронила того, что вязал ей руки: куда более нерасторопный, он потерял равновесие, и Арилье прикончил его вторым ножом.

Потом эльф упал и больше не двигался, а Енифар встала. Она тихо обошла свои владения, строго соблюдая тесные границы светового круга, очень маленького и дрожащего.

Ей было жаль похлебки. Впрочем, бульон почти потушил пламя, так что кусок мяса нашелся среди сырых головешек. Девочка снова сходила к реке и опять набрала воды, а полуобгоревший кусок бросила в котелок и повесила на огонь.

Мертвые тела она оттащила за грань светового круга. Ей было безразлично, что они могут привлечь каких-нибудь диких животных. Ее не тронуло даже то обстоятельство, что рыжебородый оказался жив и, когда она схватила его за ноги, вдруг забормотал и начал, кажется, умолять. Его она тоже отволокла прочь и бросила в кустах.

Затем вернулась к Арилье.

— Ты умеешь вытаскивать стрелы? — спросила девочка у своего друга.

Он молчал.

— Арилье! — сказала Енифар и сильно ударила его по щеке. — Эй, Арилье! Ты один из живущих с именем Арилье, единственный по обе стороны Серой Границы. Ты помнишь об этом?

— Да, — он шевельнул губами. Но это можно было истолковать и как «нет». Просто слабое движение, и все.

— А я достала все ножи из трупов, — похвалилась Енифар. — У нас есть три хороших ножа. Один труп был еще живой, но и из него я вытащила нож.

Ее пальцы были липкими и красными. Арилье поморщился. Ему было тяжело смотреть на эти пальцы, как будто они уже сомкнулись на его горле и пытались задушить.

— Что будем делать? — прошептал Арилье. Или это он просто подумал?

— Ничего, — ответила Этгива.

Фэйри вышла из пустоты, из средоточия костра, оттуда, где пламя становится синим, и уселась рядом с Арилье.

— Мои руки мертвы, — сказала она. — Мое сердце мертво. Я остановлю твою кровь, она не будет течь из раны.

Енифар вскочила и набросилась на Этгиву с кулаками.

— Нет! — кричала девочка. — Уходи, ты мертвая! Уходи, откуда пришла! Уходи, не будь, не будь здесь! Не трогай его, ты!..

Этгива повернулась к Енифар и долго рассматривала девочку: косички, золотые украшения в волосах и на висках, смуглый лоб, синие ресницы, черные раскосые глаза… всю, всю Енифар, наследницу и аристократку, чужачку, подменыша, красавицу — не женщину еще, но обещание женщины.

А потом сильно постучала по ее крутому лбу согнутым пальцем.

Как будто в дверь стучалась.

— Выходи, выходи, мы ведь знаем, что ты дома.

— Да, да, я дома, но я не хочу выходить, я отдыхаю, я сплю.

— Выходи, сегодня танцы, выходи, сегодня две луны встречаются над поляной, мы знаем, что ты скоро выйдешь.

— Да, — скрипит и стучит предательница-дверь, — скоро она выйдет, наша Енифар, она скоро выйдет из дома, чтобы танцевать с вами.

— Я скоро, я скоро, — бормотала Енифар, — я лишь надену все мои накрахмаленные юбки…

— Вот и хорошо, — сказала Этгива спокойно. — Не торопись, одевайся как следует. — Она еще раз ударила девочку в лоб, трижды, сильным, свернутым в баранку пальцем. — Одевайся, как следует, Енифар, чтобы не пришлось краснеть за тебя.

— Арилье, — позвала Енифар. — Арилье!..

Он не отвечал, хотя находился где-то поблизости.

Этгива вдруг прошла мимо Енифар, наклонилась и силой заставила Арилье подняться на ноги. «Что ты делаешь! — подумала, а может быть, закричала Енифар. — Он ведь ранен, он умирает, и вообще — оставь его в покое, потому что он мой. Он не твой больше. У тебя мертвое сердце, а у меня живое. У тебя лживое сердце фэйри, а у меня — кровавое сердце троллихи. И которую, по-твоему, из нас он захочет выбрать?»

Но Этгива, разумеется, не слышала, а если и слышала, то не захотела понять. Она вцепилась пальцами в затылок Арилье, а его руку утвердила на своей талии — и заставила эльфа сделать шаг. Арилье качался, нелепо улыбаясь и падая головой на плечо. Этгива не обращала на это никакого внимания. Она повела его по кругу. Ноги у него заплетались, а глаза мертво блестели.

— Что же ты, Арилье! — сказала Этгива. — Сейчас ты должен отойти от меня на два шага, взять за кончики пальцев и повернуться, вот так и так… — Она сама отступила немного и закружилась на месте.

И тут она зацепилась за стрелу, торчавшую у Арилье в спине.

Этгива остановилась, нахмурилась. Затем морщинки на ее лбу разошлись, а губы исказились в улыбке.

— Что же ты раньше не сказал! — вскричала Этгива.

Она ухватила Арилье, точно бычка или какое-то другое животное, и выдернула стрелу. Кровь хлынула на волю, как беглец из внезапно рухнувшей тюрьмы, отчаянно и самоубийственно, навстречу мечам бдительной стражи. Этгива только засмеялась, видя это. Она сложила свою мертвую ладонь домиком и закрыла рану. Арилье задрожал в ее объятиях, сник, стал белым, стал пресным, стал как ткань, стал как пролитое молоко, а потом вообще перестал быть.

Этгива положила его на землю, перешагнула через него и ушла, напевая и пританцовывая.

Енифар переползла на то место, откуда исчез Арилье, обхватила руками землю, на которой он лежал, и снова заснула.

Отец стоял на ветке большого дерева.

Ветка простиралась почти на всю ширь поляны. Дерево было одинокое, избитое молниями, почти совершенно мертвое, с множеством черных дупел, где обитала всякая живность. Но эта ветка упорно зеленела и властвовала над немалым пространством.

И Джурич Моран стоял на ней — босой, в убогих лохмотьях, но ужасно гордый, с развевающимися волосами, и, кажется, веселый.

— Эй, дочка! — заорал он, едва завидев Енифар.

Енифар подбежала к дереву и задрала голову вверх.

— Джурич Моран, — позвала она и заплакала.

Моран нахмурился, наклонился, крепко вцепившись в древесную кору пальцами ног.

— Ты это чего, ревешь, что ли? — возмутился он. — Дочь Джурича Морана плачет?

— Дочь Аргвайр плачет, — сказала девочка. — Этого тебе довольно?

— Ни в коем случае! — отрезал Моран. — Недовольно мне ничего. Я вообще жутко недоволен! С кем ты связалась? Кто он?

— Арилье.

— Эльфийское имя. Ты сошла с ума?

— Он тролль.

— Он мститель? Я думал, этот обычай давно отошел в прошлое.

— Был Арилье-эльф, который убил всех в роду, кроме младшего. Младшего назвали Арилье-тролль, чтобы он стал мстителем. И Арилье встретил Арилье, и только один Арилье остался на свете, и теперь этот единственный Арилье — тролль. По-моему, такое можно считать победой троллей.

— Ты права, — пробурчал Джурич Моран. — Ладно, разрешаю. Водись со своим Арилье.

— Я и без твоего разрешения с ним вожусь, — надулась Енифар.

— Эй, Енифар! — крикнул Моран, выпрямляясь.

Он выпрямился вовремя, чтобы подставить лицо порыву холодного ветра, и с удовольствием ощутил длинные ледяные воздушные пальцы у себя в волосах. Но потом эти пальцы забрались к нему под лохмотья, и Моран недовольно поежился.

— Спустись ко мне, отец, — попросила девочка. — У меня шея болит — на тебя смотреть.

Он никак не показал, что слышит ее просьбу. Вместо этого он спросил:

— Куда ты направляешься вместе со своим Арилье?

— В Калимегдан, разве ты не знаешь?

— Кто послал тебя в Калимегдан?

— Моя мать.

— Зачем она это сделала?

— Она говорит, что только в Калимегдане мне расскажут, как тебя найти.

— Ты уже нашла меня, Енифар. Для чего ты идешь в Калимегдан?

— Это обитель Мастеров, отец. Они изгнали тебя из Истинного мира, они же и знают, как тебя вернуть.

— Они ответят тебе, что я оставил слишком много злых вещей и что не будет мне прощения, пока все эти вещи не исчезнут.

Девочка доверчиво смотрела на отца. Джурич Моран спрыгнул с ветки, легко приземлившись рядом с Енифар. Она засмеялась, когда они оба повалились на траву под деревом. Моран пощекотал ее нос и, пока она чихала, произнес:

— Они не позволят мне вернуться, пока не уничтожат все, что я успел создать.

Енифар плохо расслышала эти слова, потому что все чихала и чихала, а когда она наконец перестала чихать, Джурич Моран уже исчез.

— Ты идти сможешь? — спросила Енифар, когда Арилье открыл глаза и уставился на нее.

Он молчал и смотрел на девочку. Это продолжалось так долго, что Енифар наконец смутилась.

— Что? — спросила она. — Не узнаешь меня? Или не помнишь себя? Ты вообще-то что помнишь?

Арилье не ответил.

Енифар уронила руки на колени и закричала:

— Ой, беда мне с тобой! Почему ты не согласился взять телегу? Я закопала бы тебя в опилки! Ты бы ехал там, с нашими припасами, и горя бы мы не знали, и ты бы ел наши припасы, и опилки сыпались бы из твоих волос, когда я вытаскивала бы тебя, чтобы ты мог подышать воздухом… А теперь ничего этого не сбылось. Ты вообще-то жив?

Арилье сказал:

— Да.

Она живо наклонилась над ним:

— Ты меня-то помнишь?

— Енифар.

— Отлично! Все лучше и лучше! А сам ты кто?

— Арилье… Ты меня задушишь, пусти.

Девочка нехотя отодвинулась.

— У тебя спина болит?

— Да.

— Тут была фэйри, верно?

— Похоже на то… Ты спасла похлебку, Енифар?

— Как ты можешь думать о похлебке! — возмутилась Енифар. — И вообще, о чем ты думаешь?

Она подняла палец к небу, как бы призывая в свидетели облака и ядовитое солнце троллиного мира.

— Я знаю все твои мысли, Арилье-тролль! Ты вот как думаешь: фэйри спасает жизнь, а Енифар спасает похлебку. Да? Ну так вот, — не дав ему ответить, продолжала девочка, — все это клевета. Кто спасает похлебку, тот спасает и жизнь. К примеру. О чем ты подумал в первую очередь, как очнулся? О фэйри? Нет. О стреле, которая больше не торчит из твоей спины? Вовсе не о стреле! О крови, которая вся должна была вытечь из твоего тела? — Она затрясла головой. — Ты подумал о еде. И — вот она, еда! Кто спас для тебя еду? Енифар.

— Ты моя великая госпожа, — сказал Арилье. — Ты наследница мира. Ты — дочь Морана, лучшее из его творений.

Девочка странно посмотрела на Арилье:

— Знаю.

А потом подошла к погасшему костру и принялась размешивать содержимое котелка коротенькой палочкой.

Арилье с трудом сел. Боль в спине почти прошла, осталась лишь слабость. Вчера здесь была фэйри. Не Ратхис — Ратхис явилась бы к Броэреку, который погиб неведомо где, неведомо как, — нет, сюда приходила Этгива. Вторая половинка погасшего существа. Она что-то сделала с Арилье, а потом исчезла. Енифар была при этом, но спрашивать у нее бесполезно, и на то есть две причины. Арилье посмотрел на две ветки, лежавшие возле кострища. Первая: Енифар не станет отвечать, если спросить ее о фэйри, потому что ревнует. Подумав так, Арилье мысленно убрал одну из веток и сосредоточился на другой. Вторая причина: в любом случае Енифар видела не то, что представлялось Арилье, и оба они почти наверняка видели не то, что происходило на самом деле. Вторую ветку Арилье тоже убрал из своих мыслей. Вот две причины воздержаться от вопросов касательно фэйри.

Ступив на дорогу до Калимегдана, Арилье невольно оказался в области сновидений, лживых и пророческих; но это были сновидения троллиного мира, и ложь их была троллиной, и пророчества здесь изрекались так, чтобы их понимали тролли. Арилье просто терялся среди них. Он никогда прежде не задумывался над тем, как мучительно очутиться в чужом сне и быть его второстепенным персонажем.

Они задержались на поляне лишь для того, чтобы подкрепиться остывшим варевом, собрать вещи и высвистать из леса лошадей. Арилье не захотел думать о том, куда подевались трупы; лошади, очевидно, были весьма сыты, их шкуры лоснились, и они облизывали губы длинными толстыми языками с видом полного довольства.

Енифар сама оседлала обеих лошадок и помогла Арилье забраться в седло. Затем они тронулись в путь.