Полное собрание сочинений. Том первый. Бедные люди. Повести и рассказы (1846-1847)

В первом томе академического Полного собрания сочинений Ф. М. Достоевского печатаются художественные произведения 1846–1847 гг.: роман «Бедные люди», петербургская поэма «Двойник», рассказы «Роман в девяти письмах», «Господин Прохарчин» и повесть «Хозяйка». В отделе «Другие редакции» публикуются первая (журнальная) редакция «Двойника», а также наброски, связанные с замыслом начатой Достоевским в начале 1860-х годов, но неосуществленной переработки этой повести. В приложении печатается написанный совместно Достоевским, Некрасовым и Григоровичем юмористический рассказ «Как опасно предаваться честолюбивым снам» (1846); две главы этого рассказа (III и VI), которые мы можем на основании стилистического анализа приписать Достоевскому, выдержаны в манере, близкой «Двойнику» и «Господину Прохарчину»; представление читателя о стиле молодого Достоевского без знакомства с ними осталось бы неполным.

Статьи Достоевского 1845–1847 гг. (объявление об издании альманаха «Зубоскал», «Петербургская летопись», вступление к альманаху «Первое апреля», написанное Григоровичем с участием Достоевского и др.) в том не входят. Они будут напечатаны в составе публицистики Достоевского в томе XVIII настоящего издания.

Рукописные тексты произведений, вошедших в данный том (кроме набросков начала 1860-х годов к «Двойнику»), до нас не дошли: они были, вероятно, частично уничтожены самим Достоевским перед его арестом по делу петрашевцев (в ночь с 22 на 23 апреля 1849 г.), частично — в соответствии с предписанием об аресте — отобраны у него вместе с другими находившимися в его комнате бумагами, переданы в опечатанном виде в III Отделение и там уничтожены после просмотра и окончания следствия по делу петрашевцев (см. об этом: В. С. Нечаева. Рукописное наследие Ф. М. Достоевского. Описание, стр. 3). Поэтому все произведения, вошедшие в состав тома, воспроизводятся по печатным источникам на основе общих правил публикации, принятых в данном издании; характеристику и оценку этих источников см. во вступительной статье «От редакции» и в комментариях к каждому произведению. В список источников текста не включены выпускавшиеся Ф. Т. Стелловским издания отдельных произведений Достоевского, входивших в собрание сочинений 1865, так как они печатались с того же набора и поэтому не могут рассматриваться как самостоятельные источники текста.

Литературные дебюты Достоевского сразу же привлекли к молодому писателю внимание публики и вызвали острую борьбу вокруг его имени в русской критике. Но художественные произведения, завершенные и напечатанные Достоевским в 1846–1847 гг., составляют лишь часть его творческих замыслов названного периода. По свидетельствам мемуаристов, его выступлению в печати в качестве автора романа «Бедные люди» предшествовала интенсивная работа над другими — неосуществленными — замыслами и произведениями.

По признанию Достоевского, «сочинять» он начал еще в родительском доме, в Москве. По дороге из Москвы в Петербург, куда братья Достоевские ехали в мае 1837 г. вместе с отцом для поступления в Главное инженерное училище, оба они мечтали «только о поэзии и о поэтах»; М. М. Достоевский «писал стихи, каждый день стихотворения по три, и даже дорогой», а его младший брат, которому в это время было «всего лишь около пятнадцати лет отроду», под влиянием Жорж Санд «беспрерывно в уме сочинял роман из венецианской жизни» (ДП, 1876, январь, гл. III, § 1).

Несмотря на неблагоприятные условия, Достоевский продолжал писать и в Инженерном училище, где нередко просиживал ночи над своими тетрадками (см.: Биография, стр. 43). По свидетельству А. Е. Ризенкампфа, в 1840–1842 гг. он работал над двумя драматическими опытами — «Марией Стюарт» и «Борисом Годуновым» (там же, стр. 41). Возможно, что в училище была начата и последняя известная нам по названию юношеская драма Достоевского «Жид Янкель», которую в письме к брату от января 1844 г. он называет «оконченной» (об этом и о других ранних драматических замыслах Достоевского см.: Алексеев, стр. 21–22; Творчество Достоевского, стр. 45–54; Гозенпуд, стр. 22–24).

Таким образом, первые известные нам по названию литературные опыты Достоевского были драматическими, а сюжеты их имели исторический характер. Обращение будущего великого романиста в юношеские годы к драматической форме трудно признать случайным: с ранних лет Достоевскому был свойствен обостренный интерес к драматическим сторонам человеческой жизни и психологии, он воспринимал жизнь как столкновение и борьбу противоположных сил, характеров и идей. Не случайно поэтому и в его юношеских письмах к брату особенно большое место уделено Шекспиру, Корнелю, Шиллеру и вообще трагедии. И всё же истинным призванием Достоевского, как показало его последующее писательское развитие, было поприще не драматурга, а романиста. И притом его всегда занимало не столько отдаленное прошлое, сколько собственная его трагическая и противоречивая эпоха, воспринятая во всей ее внутренней драматической сложности.

Писем Достоевского за последние три года его пребывания в училище до нас дошло очень мало. К тому же свои литературные занятия этих лет, он, по единодушному свидетельству мемуаристов, тщательно скрывал почти ото всех окружающих. Этим объясняется относительная скудость дошедших до нас сведений о первых литературных опытах Достоевского. Лишь с конца 1843 г., — после того как Достоевский (12 августа 1843 г.) окончил «полный курс наук» в верхнем офицерском классе училища и был зачислен в чертежную Инженерного департамента, — положение несколько меняется. По письмам его к брату М. М. Достоевскому мы получаем теперь возможность проследить движение главных, быстро сменяющихся литературных замыслов будущего писателя.

В конце 1844 г., во время рождественских праздников, Достоевский переводит «Евгению Гранде» Бальзака; перевод этот, напечатанный в журнале «Репертуар и Пантеон» (1844, № 6, стр. 386–457; № 7, стр. 44–125), явился для Достоевского не только средством заработка, но и серьезной литературной школой (анализ перевода см. в работах: Г. Поспелов. «Eugénie Grandet» Бальзака в переводе Ф. М. Достоевского. «Ученые записки Института языка и литературы», 1928, т. II, стр. 103–136 (РАНИИОН); Л. П. Гроссман. Бальзак в переводе Достоевского. В кн.: О. Бальзак. Евгения Гранде. Изд. «Academia», М.—Л., 1935, стр. LIX–LXXXVII; об отношении Достоевского к Бальзаку см.: Библиотека, стр. 27–63; Д, Письма, т. I, стр. 465–466, в примечаниях А. С. Долинина).

Отказ от завершения его юношеских драматических опытов и обращение к переводу «Евгении Гранде» были симптоматичны для Достоевского. Драматическая история любви и страданий молодой девушки, дочери провинциального скряги, обнаружившей в борьбе за чувство к недостойному кузену незаурядную стойкость и силу сопротивления, — история, разыгрывающаяся в обстановке прозаической современности, на глазах жителей ничтожного провинциального городка, стала во многом прообразом искомой Достоевским формы современного «романа-трагедии», к которой начинающего писателя вел путь его длительных художественных исканий. Перевод «Евгении Гранде» подготовил Достоевского к созданию своего оригинального опыта социально-философского и психологического романа-трагедии, построенного на материале уже не французской, а русской жизни. Подобным опытом явился первый роман Достоевского «Бедные люди».

Вслед за «Евгенией Гранде» (возможно, еще не кончив перевода этого романа) Достоевский в конце декабря 1843 — январе 1844 г. замышляет втроем — вместе со старшим братом и бывшим товарищем по училищу О. П. Паттоном — перевести роман Э. Сю «Матильда». После выяснившегося в феврале крушения этого замысла (по вине Паттона) он один в апреле — мае 1844 г. переводит роман Ж. Санд «Последняя Альдини», но, по собственному признанию, почти закончив этот перевод, бросает его, так как узнает, что названный роман Санд был уже переведен на русский язык в 1837 г.

Неудача с проектами переводов Э. Сю и Ж. Санд отрезвляет молодого Достоевского и побуждает его отказаться от дальнейшей переводческой работы. Это дает ему возможность всецело отдаться писанию романа «Бедные люди», интенсивная работа над которым продолжается в течение всего 1844 и первых месяцев 1845 г. В ходе этой работы Достоевский окончательно самоопределился как писатель, и с этого времени начинается новая глава его литературной биографии.

Завершение «Бедных людей», знакомство с Григоровичем, Некрасовым, Белинским, ставшее широко известным уже в течение первых недель после окончания романа признание Белинским и его кругом общественного значения «Бедных людей» и большого таланта начинающего писателя (см. об этом далее в комментариях к роману) определили будущее Достоевского.

«У меня бездна идей; и нельзя мне рассказать что-нибудь из них хоть Тургеневу например, чтобы <…> во всех углах Петербурга не знали, что Достоевский пишет вот то-то и то-то», — писал Достоевский старшему брату 16 ноября 1845 г. И в письме от 1 апреля 1846 г. снова: «Идей бездна и пишу беспрерывно». Из этих разнообразных «идей» лишь немногие успели получить в 1846–1847 гг. литературное воплощение; некоторые другие, неосуществленные, известны нам по письмам Достоевского. Вот главные из них.

8 октября 1845 г. молодой писатель с увлечением сообщал брату о задуманном Некрасовым юмористическом альманахе «Зубоскал», который должен был выходить под редакцией Григоровича, Достоевского и Некрасова, но был запрещен цензурой. Отзвуками увлечения Достоевского этим проектом Некрасова явились написанное им тогда же объявление об издании «Зубоскала» (ОЗ, 1845, № 11) и участие в создании коллективного рассказа-фельетона «Как опасно предаваться честолюбивым снам», который, вероятно, предназначался первоначально для этого же альманаха. Достоевский собирался написать для «Зубоскала» и другой рассказ, оставшийся неосуществленным, — «Записки лакея о своем барине» (см. письмо к М. М. Достоевскому от 8 октября 1845 г.).

Позднее, весной 1846 г., в связи с решением В. Г. Белинского оставить «Отечественные записки» и выпустить альманах «Левиафан», Достоевский приступает к работе над двумя повестями, предназначавшимися для названного альманаха. О них он пишет брату 1 апреля 1846 г.: «Я пишу ему (Белинскому) две повести: 1-е) „Сбритые бакенбарды“, 2-я) „Повесть об уничтоженных канцеляриях“, обе с потрясающим трагическим интересом и — уже отвечаю — сжатые донельзя. Публика ждет моего с нетерпением. Обе повести небольшие <…>. „Сбритые бакенбарды“ я кончаю».

Судьба обеих указанных повестей сложилась по-разному. О «Повести об уничтоженных канцеляриях» Достоевский в дальнейших письмах к брату не упоминает. Отзвуки этого замысла, им оставленного, есть в рассказе «Господин Прохарчин» (см. об этом ниже, в комментариях к названному рассказу). Над «Сбритыми бакенбардами» же Достоевский, как видно из писем к брату, продолжал работать до конца октября 1846 г., когда отказался от завершения повести, по-видимому под влиянием определившегося к этому времени неуспеха «Господина Прохарчина», заставившего писателя искать в творчестве новых путей (см. об этом в комментариях к «Хозяйке»).

Восстановить сюжет «Сбритых бакенбард» помогает один из эпизодов повести Достоевского «Село Степанчиково и его обитатели» (1859; наст. изд., т. III). «Мне положительно известно, — заявляет здесь рассказчик, — что дядя, по приказанию Фомы, принужден был сбрить свои прекрасные, темно-русые бакенбарды. Тому показалось, что с бакенбардами дядя похож на француза и что поэтому в нем мало любви к отечеству» (ч. I, гл. 1). Приведенный отрывок делает вероятным предположение В. Я. Кирпотина, что фабула «Сбритых бакенбард» была связана с имевшими место при Николае I гонениями на бороды, усы и бакенбарды, ношение которых считалось проявлением дворянского и чиновничьего «вольномыслия» (см.: Кирпотин, стр. 545; Н. И. Лорер. Записки. Соцэкгиз, М., 1931, стр. 218; ср. также наст. том, стр. 512) и было запрещено гражданским чиновникам специальным указом от 2 апреля 1837 г. (см.: Полное собрание законов Российской империи. Собрание второе. Т. XII. Спб., 1838, стр. 206). За ношение, вопреки указу, длинных волос и бороды одно время преследовался во время службы переводчиком в министерстве иностранных дел и Петрашевский, вынужденный в конце концов сбрить их (см.: П. П. Семенов-Тян-Шанский. Мемуары, т. I. Пгр., 1917, стр. 196; К. С. Веселовский. Воспоминания о некоторых лицейских товарищах. PC, 1900, № 9, стр. 450–451; Бельчиков, стр. 207). Это позволило М. С. Альтману высказать догадку, что сюжет повести «Сбритые бакенбарды» мог быть прямо или косвенно связан с соответствующим эпизодом из биографии Петрашевского. Достоевский познакомился с ним как раз весной 1846 г. (см.: Бельчиков, стр. 124).

Чтобы исчерпать те неполные сведения о творческих замыслах Достоевского 1846–1847 гг., какими мы располагаем, следует упомянуть еще о повести, обещанной Достоевским в августе—сентябре 1847 г. Некрасову (вместо этой повести для Некрасова был написан рассказ «Ползунков» — наст. изд., т. II), и о задуманной им осенью 1846 г. переработке «Двойника» (см. наст. том, стр. 484).

Наконец, нужно отметить и одну особенность ранних произведений Достоевского: в различных его повестях 1840-х годов нередко фигурируют одни и те же персонажи, переходящие из одного произведения в другое. Так, спившийся чиновник Емельян Ильич, скатившийся на «дно» (который впервые появляется в романе «Бедные люди»), снова всплывает в рассказе «Честный вор» (1848); жандармский офицер Ярослав Ильич фигурирует в «Господине Прохарчине» и «Хозяйке», а несколько позднее чиновник-карьерист Юлиан Мастакович — в повести «Слабое сердце» и рассказе «Елка и свадьба» (1848) и т. д. Это дает основание полагать, что у молодого Достоевского возникала идея (возможно, подсказанная опытом Бальзака) объединить свои ранние произведения в один повествовательный цикл, связав их образами персонажей, которые, переходя из одного произведения в другое, освещались бы в них с разных сторон, в разные моменты своей биографии. Однако замысел этот не был доведен до конца.

Текст и варианты «Бедных людей» и «Хозяйки» подготовлены Т. И. Орнатской. Остальные произведения подготовлены Г. М. Фридлендером, которому принадлежит также настоящая вводная статья, комментарий и общая редакция тома. Т. И. Орнатская занималась и подготовкой тома к печати.

В работе над томом участвовали также Н. В. Измайлов, являющийся консультантом по текстологическим вопросам в данном издании, и редактор французских текстов Н. Н. Тетеревникова.

БЕДНЫЕ ЛЮДИ

(Стр. 13)

Пс — Петербургский сборник, изданный Н. Некрасовым. СПб., 1846, стр. 1–166.

БЛ — Бедные люди. Роман Ф. Достоевского. СПб., 1847.

1860, том I, стр. 3–152.

1865, том I, стр. 195–245.

Автограф неизвестен.

Впервые напечатано в «Петербургском сборнике», 1846, с подписью: Ф. Достоевский (ценз. разр. — 12 января 1846 г.; дата выхода в свет — 21 января 1846 г.).

Печатается по тексту 1865 со следующими исправлениями по Пс, БЛ и 1860:

Стр. 13, строки 31–32: «слезы текут так, что даже совестно» вместо «слезы текут, что даже совестно» (по Пс, БЛ, 1860).

Стр. 19, строка 42: «единственно чистая» вместо «единственная чистая» (по Пс, БЛ, 1860).

Стр. 20, строка 10: «я не брюзглив» вместо «я не брезглив» (по Пс, БЛ, 1860).

Стр. 21, строка 38: «вы ошибетесь» вместо «вы ошибаетесь» (по Пс, БЛ, 1860).

Стр. 24, строка 38: «Сегодня я двоюродную сестру» вместо «Сегодня двоюродную сестру» (по Пс, БЛ, 1860).

Стр. 27, строка 32: «Как тяжело было мне привыкать» вместо «Как тяжело мне привыкать» (по Пс, БЛ, 1860).

Стр. 30, строка 40: «матушка не решалась» вместо «матушка не решилась» (по Пс, БЛ, 1860).

Стр. 35, строка 13: «Покровский попросил его» вместо «Покровский просил его» (по Пс, БЛ, 1860).

Стр. 35, строка 48: «странная мысль» вместо «страшная мысль» (по Пс, БЛ, 1860).

Стр. 37, строки 9–10: «Мысли самые странные» вместо «Мысли самые страшные» (по Пс, БЛ).

Стр. 47, строка 1: «А вот прислушайте меня» вместо «А вот прослушайте меня» (по Пс, БЛ, 1860).

Стр. 47, строка 47: «Он, дескать, переписывает!» «Эта, дескать, крыса чиновник переписывает!» вместо «Он, дескать, переписывает!» (по Пс).

Стр. 49, строка 23: «с чего и начать» вместо «с чего начать» (по Пс, БЛ, 1860).

Стр. 51, строка 10: «часов по пяти» вместо «часов до пяти» (по Пс, БЛ, 1860).

Стр. 57, строка 38: «но потом что будет, потом» вместо «но потом» (по Пс, БЛ, 1860).

Стр. 61, строки 17–18: «Так как бы вы думали» вместо «Так как вы думали» (по Пс, БЛ, 1860).

Стр. 68, строка 20: «Рады вы, маточка» вместо «Рады вы, матушка» (по Пс, БЛ,1860).

Стр. 68, строки 29–30: «чувствовал, а теперь еще больше почувствовал» вместо «чувствовал» (по Пс, БЛ, 1860).

Стр. 73, строка 44: «заклевать собрались» вместо «заклевать собирались» (по Пс, БЛ).

Стр. 76, строка 46: «всё было сегодня, чего я натерпелся сегодня» вместо «всё было сегодня» (по Пс, БЛ).

Стр. 78, строка 10: «вышла и дочка» вместо «вошла и дочка» (по Пс, БЛ, 1860).

Стр. 79, строка 39: «сказал ему дурака» вместо «сказал ему дурак» (по Пс, БЛ, 1860).

Стр. 81, строки 38–39: «прежде проступка моего» вместо «прежде поступка моего» (по Пс).

Стр. 82, строка 18: «Тут уж всё пришлось» вместо «Тут уж всё пришло» (по Пс, БЛ, 1860).

Стр. 82, строка 19: «и погода холодная» вместо «а погода холодная» (по Пс, БЛ, 1860).

Стр. 82, строка 40: «Ну, а теперь, почувствовав, что я» вместо «Ну, а теперь почувствовал, что я» (по Пс, БЛ).

Стр. 82, строка 42: «и упал духом» вместо «я упал духом» (по Пс, БЛ).

Стр. 83, строка 41: «чудно хорошо было мне» вместо «чудно мне» (по Пс, БЛ).

Стр. 83, строка 41: «А я еще была ребенок, дитя» вместо «А я еще была ребенком, дитя» (по Пс, БЛ, 1860).

Стр. 84–85, строки 48–1: «такое большое письмо» вместо «такое письмо» (по Пс, БЛ, 1860).

Стр. 88, строка 11: «да таким отрывистым, грубым голосом» вместо «да таким грубым голосом» (по Пс, БЛ, 1860).

Стр. 89, строка 26: «Вдруг, смотрю, входит ко мне» вместо «Вдруг смотрит ко мне» (по Пс, БЛ, 1860).

Стр. 90, строки 42–43: «а между тем жить было нужно; а между тем ни с того ни с сего» вместо «а между тем ни с того ни с сего» (по Пс, БЛ, 1860).

Стр. 93, строка 45: «И я сам как-то весь как будто ослаб» вместо «И я сам так-то весь как будто ослаб» (по Пс, БЛ, 1860).

Стр. 95, строки 33–34: «и про хозяйку мою» вместо «а про хозяйку мою» (по Пс).

Стр. 99, строки 2–3: «умер Горшков, внезапно умер, словно его громом убило! А отчего умер — бог его знает» вместо «умер Горшков, внезапно умер, бог его знает» (по Пс).

Стр. 100, строка 12: «повелевали ему не умалчивать» вместо «повелевали ему умалчивать» (по Пс, БЛ).

Стр. 100, строка 21: «что это главная причина» вместо «что эта главная причина» (по Пс, БЛ).

Стр. 100, строка 24: «хоть месяц еще так останусь» вместо «хоть месяц так останусь» (по Пс, БЛ).

Стр. 100, строка 41: «поразмыслила хорошенько» вместо «поразмыслила» (по Пс, БЛ).

Стр. 102, строка 10: «да и я-то теперь» вместо «да я-то теперь» (по Пс, БЛ, 1860).

Стр. 103, строка 34: «что я всё вас мучаю» вместо «что всё вас мучаю» (по Пс, БЛ, 1860).

О времени замысла и начале работы Достоевского над «Бедными людьми» высказывались разноречивые мнения.

Некоторые мемуаристы, К. А. Трутовский например, предполагали, что замысел «Бедных людей» возник у Достоевского еще в Инженерном училище (РО, 1893, № 1, стр. 215), а А. И. Савельев, служивший в училище ротным офицером, ссылаясь на позднейшее (устное) признание самого писателя, утверждал, что Достоевский «начал писать <…> роман еще до поступления своего в училище» и продолжал работать над ним там по ночам (см.: Биография, стр. 43).

Однако в январе и ноябре 1877 г. Достоевский дважды заявил в «Дневнике писателя», что «Бедные люди» были начаты в 1844 г. «вдруг», «в начале зимы», и эти свидетельства нужно признать более достоверными, так как ни в письмах к старшему брату М. М. Достоевскому, которому писатель в юности привык поверять свои литературные замыслы, ни в мемуарах людей, наиболее близко знавших его в начале 1840-х годов (А. Е. Ризенкампфа, Д. В. Григоровича), мы не находим никаких фактов, которые позволили бы нам датировать начало работы Достоевского над «Бедными людьми» временем до 1844 г. Как видно из письма Достоевского к брату от 30 сентября 1844 г., последний до этого был знаком лишь с его драматическими замыслами, и сообщение о работе младшего брата над романом должно было явиться для М. М. Достоевского неожиданным.

Предпочесть указанную самим Достоевским дату (т. е. начало зимы 1844 г.) как исходную для работы над «Бедными людьми», в противовес гипотезам мемуаристов, заставляет не только отсутствие документальных свидетельств, которые устанавливали бы существование более раннего замысла «Бедных людей», но и самый характер этого замысла. До 1843–1844 гг. Достоевский, испытавший в юные годы, как свидетельствуют его ранние письма, сильное влияние романтической эстетики со свойственным ей тяготением к «возвышенным» образам и сюжетам и лирически приподнятому, эмоциональному стилю, вряд ли мог взяться за разработку реалистического по своему духу социального романа из жизни «бедных людей» столицы, несущего на себе заметный отпечаток гоголевских традиций и воздействия идей «натуральной школы» 1840-х годов. Недаром Достоевский в январском номере «Дневника писателя» 1877 г. подчеркнул, что он начал свой роман «вдруг», т. е. круто изменив свои прежние планы.

Скорее всего (даже если отнести возникновение первых мыслей о романе к более раннему времени) Достоевский приступил вплотную к работе над «Бедными людьми» в январе 1844 г., вскоре после окончания перевода «Евгении Гранде» Бальзака. Именно весной 1844 г. (а не 1843 г., как утверждает К. А. Трутовский) он мог говорить последнему об уже начатом романе, о котором, по свидетельству мемуариста, в это время еще «никто не знал» (РО, 1893, № 1, стр. 215). Проработав над романом весну и лето 1844 г. и считая в этот момент свою работу близкой к окончанию, Достоевский 30 сентября решился наконец раскрыть свою тайну брату, которому писал: «У меня есть надежда. Я кончаю роман в объеме „Eugénie Grandet“. Роман довольно оригинальный. Я его уже переписываю, к 14-му я наверно уже и ответ получу на него. Отдам в „О<течественные> з<аписки>“ <…>. Я бы тебе более распространился о моем романе, да некогда…»

Однако надежда окончить и даже отдать в редакцию роман к 14 октября не осуществилась, и интенсивная творческая работа над ним продолжалась до начала мая 1845 г. Д. В. Григорович, поселившийся с Достоевским осенью (в конце сентября) 1844 г. на одной квартире, так вспоминает о происходившей у него на глазах работе Достоевского над «Бедными людьми»: «Достоевский <…> просиживал целые дни и часть ночи за письменным столом. Он слова не говорил о том, что пишет; на мои вопросы он отвечал неохотно и лаконически; зная его замкнутость, я перестал спрашивать. Я мог только видеть множество листов, исписанных тем почерком, который отличал Достоевского: буквы сыпались у него из-под пера точно бисер, точно нарисованные <…>. Усиленная работа и упорное сиденье дома крайне вредно действовали на его здоровье…» (см.: Григорович, стр. 88).

24 марта 1845 г. Достоевский писал о романе брату: «Кончил я его совершенно чуть ли еще не в ноябре месяце, но в декабре вздумал его весь переделать: переделал и переписал, но в феврале начал опять снова обчищать, обглаживать, вставлять и выпускать. Около половины марта я был готов и доволен. Но тут другая история: ценсора не берут менее чем на месяц. Раньше отцензировать нельзя. Они-де работой завалены. Я взял назад рукопись, не зная, на что решиться <…>. Моим романом я серьезно доволен. Это вещь строгая и стройная. Есть, впрочем, ужасные недостатки».

Как видно из цитированного письма, роман имел не менее двух черновых редакций, первая из которых, законченная в ноябре 1844 г., была в декабре коренным образом переработана. Вторая редакция подверглась в феврале — марте 1845 г. и позднее, после ее переписки набело, в период с середины марта по начало мая, новым исправлениям. Отсутствие рукописей не позволяет судить о характере этих редакций, и наши суждения об общем направлении творческой работы Достоевского над романом могут быть лишь гипотетическими. К. К. Истоминым было высказано предположение, что первоначально роман был написан в форме дневника Вареньки и что эпистолярная форма его возникла лишь во второй редакции (см.: Истомин, стр. 13–15). Но предположение это, возникшее в результате попытки механически отделить друг от друга различные стилистические пласты романа и отнести их к разным стадиям авторской работы, было подвергнуто справедливой критике В. Л. Комаровичем (см.: В. Комарович. Достоевский. Современные проблемы историко-литературного изучения. Л., 1925, стр. 24–29) и не может быть признано убедительным (ср.: Чулков, стр. 22–23).

Лишь к 4 мая 1845 г. роман был наконец закончен. В этот день Достоевский сообщал брату: «Этот мой роман, от которого я никак не могу отвязаться, задал мне такой работы, что если бы знал, так не начинал бы его совсем. Я вздумал его еще раз переправлять, и, ей-богу, к лучшему; он чуть ли не вдвое выиграл. Но уж теперь он кончен, и эта переправка была последняя. Я слово дал до него не дотрогиваться». Здесь же Достоевский писал, что намерен отдать роман в «Отечественные записки», а затем перепечатать его на свой счет отдельным изданием.

О дальнейшей судьбе романа Достоевский позднее рассказал в уже упомянутом январском выпуске «Дневника писателя» за 1877 г., причем его рассказ дополняют (а отчасти и корректируют) известные мемуарные свидетельства Д. В. Григоровича, П. В. Анненкова и И. И. Панаева (см.: Григорович, стр. 88–92; Анненков, стр. 282–284; Панаев, стр. 308–309).

Окончив в конце мая 1845 г. переписку романа набело, Достоевский прочитал его Григоровичу «в один присест и почти что не останавливаясь» (см.: Грирорович, стр. 89; сам Достоевский излагает этот эпизод иначе, утверждая, что он отдал Григоровичу рукопись романа). «Восхищенный донельзя» и понявший, насколько роман Достоевского был выше того, что «сочинял до сих пор» он сам, Григорович, который незадолго до этого напечатал свой первый очерк «Петербургские шарманщики» в альманахе Н. А. Некрасова «Физиология Петербурга» (1844), передал рукопись «Бедных людей» Некрасову, рекомендовав ее для задуманного последним нового альманаха. Не отрываясь, они ночью вместе прочли «Бедных людей», закончив чтение под утро, и вдвоем прибежали в четыре часа утра к Достоевскому, чтобы, под свежим впечатлением прочитанного, сообщить ему о своем восторге и о принятии романа Некрасовым для альманаха. На следующий день Некрасов передал рукопись Белинскому со словами: «Новый Гоголь явился!», вызвавшими в первый момент естественное недоверие критика. Однако после чтения «Бедных людей» недоверие это рассеялось, и Белинский, встретив вечером Некрасова, «в волнении, просил сразу же привести к нему автора „Бедных людей“», которого при первом свидании, состоявшемся на следующий день (около 1 июня — см.: Белинский, Летопись, стр. 407), горячо приветствовал. Еще до личного знакомства с Достоевским, утром того же дня, Белинский заявил Анненкову, рекомендуя ему «Бедных людей» как произведение «начинающего таланта»: «…роман открывает такие тайны жизни и характеров на Руси, которые до него и не снились никому <…>. Это первая попытка у нас социального романа, и сделанная притом так, как делают обыкновенно художники, то есть не подозревая и сами, что у них выходит» (см.: Анненков, стр. 282). Художническую «бессознательность», непосредственную силу таланта молодого Достоевского Белинский отметил, по воспоминаниям писателя, и при первом свидании с ним: «Он заговорил пламенно, с горящими глазами: „Да вы понимаете ль сами-то <…> что это вы такое написали! <…> Вы только непосредственным чутьем, как художник, это могли написать, но осмыслили ли вы сами-то всю эту страшную правду, на которую вы нам указали? <…> А эта оторвавшаяся пуговица, а эта минута целования генеральской ручки, — да ведь тут уж не сожаление к этому несчастному, а ужас, ужас! В этой благодарности-то его ужас! Это трагедия! Вы до самой сути дела дотронулись, самое главное разом указали. Мы, публицисты и критики, только рассуждаем, мы словами стараемся разъяснить это, а вы, художник, одною чертой, разом в образе выставляете самую суть, чтоб ощупать можно было рукой, чтоб самому нерассуждающему читателю стало вдруг всё понятно! Вот тайна художественности, вот правда в искусстве! Вот служение художника истине! Вам правда открыта и возвещена как художнику, досталась как дар, цените же ваш дар и оставайтесь верным и будете великим писателем!..“» (ДП, 1877, январь, гл. II, § IV).

К впечатлениям, произведенным «Бедными людьми» на Белинского и других первых читателей романа, Достоевский впоследствии, уже после каторги, вернулся и художественно воспроизвел их в гл. V–VI первой части романа «Униженные и оскорбленные» (1861; наст. изд., т. III). Пародийное изображение отношения Белинского и его кружка к «Бедным людям» дал в 1855–1856 гг. Н. А. Некрасов в неоконченной повести-памфлете «Как я велик!» (см.: Некрасов, т. VI, стр. 454–483).

Высоко оцененный Белинским и Некрасовым роман Достоевского уже 7 июня 1845 г. был передан Некрасовым цензору А. В. Никитенко (которого он просил взять на себя цензуру «Петербургского сборника») с просьбой просмотреть рукопись «хоть к сентябрю месяцу». В письме к цензору Некрасов попутно рекомендовал ему роман как «чрезвычайно замечательный» (см.: Некрасов, т. X, стр. 43). Однако, как видно из письма Достоевского к брату от 8 октября 1845 г., к этому времени роман еще не был отцензурован. Сообщая здесь, что Некрасов после широкого успеха «Бедных людей» в литературном кругу еще до напечатания романа обещал повысить плату за него со 150 (как было условлено первоначально) до 250 руб. серебром, Достоевский тут же прибавляет, «что еще ровнешенько ничего не слыхать из цензуры насчет „Бедных людей“». «Такой невинный роман, — пишет он, — таскают, таскают, и я не знаю, чем они кончат». Дальнейшая цензурная история романа неизвестна.

После выхода «Петербургского сборника» Достоевский трижды возвращался к работе над текстом романа — в 1847, 1860 и 1865 гг. Как установил Б. В. Томашевский (см.: 1928, стр. 517), наиболее значительной правке текст романа подвергся при подготовке первого отдельного издания (БЛ). Достоевский в этом издании заменил полными часть уменьшительных форм, употребляемых героями («горшок» вместо «горшочек», «бальзамин» вместо «бальзаминчик» и др.); число их в «Петербургском сборнике» было значительно больше, что вызывало упреки критики в однообразии. Кроме того, он внес в текст ряд исправлений, рассчитанных на то, чтобы ослабить впечатление стилизации и сделать язык героев психологически более достоверным, устранил повторения отдельных слов и сделал несколько более крупных сокращений (наиболее значительные из них — лирически окрашенные воспоминания Вареньки в дневнике о любимых местах ее деревенских прогулок, в письме от 3 сентября слова о довольстве «мужичков» после сбора урожая и размышления Макара Алексеевича в письме от 11 сентября о «его превосходительстве»). Как справедливо отметил Г. И. Чулков, последние два места в 1847 г., вероятно, казались Достоевскому не только замедляющими действие, но и «фальшивыми», слащавыми по тону (см.: Чулков, стр. 23–24). В последующих изданиях 1860 и 1865 Достоевский внес в текст еще кое-какие стилистические исправления.

Достоевский был подготовлен к созданию «Бедных людей» своим жизненным опытом. Уже в детские годы в Москве, живя вместе с родителями на Божедомке (ныне ул. Достоевского), на одной из тогдашних городских окраин, во флигеле Мариинской больницы для бедных, где его отец служил врачом, он мог наблюдать жизнь бедноты и столичного мелкого люда, знакомился с различными городскими типами (см.: Достоевский, А. М., стр. 22–23; PC, 1918, № 1/2, стр. 16). Эти наблюдения Достоевский расширил и дополнил позднее в Петербурге, в особенности в первые годы после окончания Инженерного училища (1843), в период службы в чертежной Инженерного департамента, и затем после выхода в отставку (1844), когда он вел жизнь начинающего, необеспеченного литератора. Поселившись в сентябре 1843 г. на одной квартире с врачом А. Е. Ризенкампфом, Достоевский, по воспоминаниям последнего, горячо интересовался жизнью его пациентов, принадлежавших к «пролетариату столицы», «терпеливо выслушивал» и записывал рассказы одного из них — фортепьянного мастера Келера «о столичных пролетариях» (см.: Биография, стр. 51–52). Живя на Владимирском проспекте, поблизости от Фонтанки, Достоевский любил бродить по ней, наблюдая, как и его герой, различные городские сцены (см. письмо Девушкина от 5 сентября).

Личными впечатлениями Достоевского подсказаны не только «городские» эпизоды «Бедных людей». Не случайно героиня романа, как отметила В. С. Нечаева, носит имя сестры Достоевского Варвары Михайловны (1822–1893) и в ее воспоминаниях всплывает образ няни Достоевских Алены Фроловны (письмо Вареньки к Девушкину от 3 сентября). Отражение личных воспоминаний писателя присутствует и в описании характера отца Вареньки (напоминающего характер М. А. Достоевского). Деревенский пейзаж в дневнике Вареньки соответствует окрестностям села Дарового (Каширского уезда Тульской губернии), где в детстве писатель проводил летние месяцы в имении отца. Исследователями отмечалась также близость стиля и языка героев «Бедных людей» к стилю и языку писем родителей Достоевского, насыщенных уменьшительными формами и проявлениями сентиментальной чувствительности.[30] По предположению исследователя быта семьи родителей Достоевского и их московского окружения Г. А. Федорова, антагонизм между отцом Вареньки и Анной Федоровной воспроизводит реальные отношения между гордым и независимым М. А. Достоевским и сестрой его жены Александрой Федоровной Куманиной (1796–1871), в богатом купеческом доме которой воспитывались сестры Достоевского Варвара, Вера и Александра, выданные ею замуж. Прототипом Быкова является, по-видимому, муж сестры писателя Варвары Михайловны и опекун молодых Достоевских после смерти отца П. А. Карепин (1796–1850) (см.: Чулков, стр. 27; Д, Письма, т. IV, стр. 448).

Таким образом, первый роман Достоевского пронизан реальными впечатлениями жизни. Но автор смог взяться за него лишь после того, как его юношеские романтические художественные идеалы испытали ломку под воздействием движения русской литературы 1830–1840-х годов от романтизма к реализму. Замысел «Бедных людей» не был бы возможен без усвоения художественного опыта прозы Пушкина и Лермонтова, петербургских повестей Гоголя (и других «повестей о бедном чиновнике», прямо или косвенно связанных с гоголевской традицией), физиологического очерка о Петербурге 1840-х годов. В романе ощущаются также живое воздействие эстетических идей Белинского (статьи которого Достоевский «читал уже несколько лет с увлечением» — см.: ДП, 1877, январь, гл. II. § IV), углубленный интерес к социальной мысли 1840-х годов, к творчеству Бальзака, Ж. Санд и вообще к европейскому социальному роману.

Уже критика 1840-х годов проводила параллель между Макаром Алексеевичем, с одной стороны, и гоголевскими образами Поприщина и Акакия Акакиевича — с другой, отмечая историко-генетическую связь «Бедных людей» с гоголевской «Шинелью». Она же указала и на более широкое воздействие гоголевской поэтики, стиля и языка на Достоевского — автора «Бедных людей» (см.: Григорович, стр. 92). Связь с гоголевской традицией, подчеркнутая самим Достоевским в «Бедных людях» и позднейших автобиографических признаниях, получила широкое и разностороннее освещение в литературе о романе (см.: Виноградов, стр. 389–390; Бем, стр. 127–138, а также замечания в общих монографиях о Достоевском: Ермилов, стр. 37–58; Кирпотин, стр. 227–261; Фридлендер, стр. 54–60). Обращение Достоевского к разработке в романе образа бедного чиновника и его социальной трагедии, наряду с «Записками сумасшедшего» и «Шинелью», было подготовлено развитием массовой повествовательной и очерковой литературы на эту тему, занявшей к 1840-м годам значительное место в русских журналах. В дальнейшем же молодой Достоевский, в свою очередь, оказал заметное воздействие на развитие темы бедного чиновника у писателей «натуральной школы» второй половины 1840-х годов.[31]

Под прямым воздействием повестей Гоголя, статей Белинского, идей русской и западноевропейской демократической и социалистической мысли 1840-х годов Достоевский ставит в центр «Бедных людей» двух «париев общества» (если пользоваться позднейшим его определением из редакционного предисловия к переводу во «Времени» «Собора Парижской богоматери» В. Гюго — наст. изд., т. XIX) — полунищего чиновника и девушку, ставшую жертвой социального неблагополучия. Но, в отличие от Гоголя с его обобщенными характеристиками лиц и обстановки действия, Достоевский, опираясь на традицию физиологического очерка, насыщает свою повесть многочисленными пространными описаниями различных районов Петербурга, отмеченными печатью своеобразной строгой «документальности», проводит перед взором читателя целую вереницу сменяющихся социальных типов — от уличного нищего до ростовщика и от департаментского сторожа до «его превосходительства». Это позволяет писателю обрисовать взаимоотношения и судьбу главных героев на широком, тщательно выписанном фоне повседневной жизни столицы и, в особенности, ее демократических кварталов, густо заселенных различным мелким людом. Достоевский окружает также фигуры главных героев романа рядом их социально-психологических «двойников», история каждого из которых дает как бы еще один типический, возможный «поворот» судьбы центральных персонажей, подчеркивая тем самым общественную закономерность и всеобщность их трагической социальной судьбы (отец и сын Покровские, Горшков, Емельян Иванович, двоюродная сестра Вареньки Саша и др.). «Аналитический» характер построения «Бедных людей» (в отличие от «синтетического» метода повестей Гоголя) был, как свидетельствует письмо Достоевского к брату от 1 февраля 1846 г., замечен уже Белинским («Во мне находят новую, оригинальную струю (Белинский и прочие), — писал здесь Достоевский, — состоящую в том, что я действую анализом, а не синтезисом, то есть иду в глубину, а разбирая по атомам, отыскиваю целое, Гоголь же берет прямо целое…»).

Авторы «физиологических» очерков изображали каждый раз лишь один из многочисленных «типов» населения столицы. Молодой Достоевский же, пользуясь материалом столичной «физиологии», строит на этой основе роман с единой, развивающейся фабулой. И при этом он хочет не только обрисовать в нем социальную судьбу «бедных людей», окружающую их обстановку и среду, но и предельно полно выразить их внутренний мир. Это побудило Достоевского избрать для своего первого произведения форму романа в письмах, которая давала автору возможность объединить в нем описательный, «физиологический» материал с эмоциональным, лирическим тоном изложения, глубоким психологическим раскрытием души «бедных людей». Обращение к эпистолярной форме позволило Достоевскому воспользоваться для анализа психологии обоих главных героев теми разнообразными приемами тонкого «микроанализа» человеческой души, которые были разработаны создателями сентиментального («Новая Элоиза» Руссо, «Страдания юного Вертера» Гете; в России — «Письма Эрнеста и Доравры» Ф. Эмина) и романтического («Жак» Ж. Санд; русский перевод — 1844) романа в письмах, а также психологического романа-исповеди 1830–1840-х годов (см. о традиции «романа в письмах» в «Бедных людях»: Виноградов, стр. 338–339; Шкловский, стр. 19–49; Фридлендер, стр. 62–64). Эпистолярная форма позволяла передать в романе слово самим персонажам и при этом, по примеру Гоголя, сделать их язык и стиль своеобразным масштабом, отражающим уровень их духовной жизни, выявляющим их силу и слабость, их ограниченность и нравственные потенции.

О том, что выбрать форму романа в письмах его побудило желание, нигде не выказывая «рожи сочинителя», передать слово самим героям, предоставив им полную свободу выявления своего отношения к окружающему миру и своего «слога», Достоевский писал в цитированном письме к брату от 1 февраля 1846 г., возражая критикам «Иллюстрации» и «Северной пчелы»: «Во всем они привыкли видеть рожу сочинителя; я же моей не показывал. А им и невдогад, что говорит Девушкин, а не я, и что Девушкин иначе и говорить не может». Здесь же, отвергая упрек в растянутости романа, Достоевский мотивировал ее также особенностями избранной им формы, рассчитанной на изображение не столько внешних событий, сколько их отражения в сознании героев, взятом в движении и смене душевных состояний («Роман находят растянутым, а в нем слова лишнего нет»). Как показал М. М. Бахтин, особенностью речи Девушкина является его постоянная, скрытая оглядка на «чужую речь» (см.: Бахтин, стр. 274–282), а В. В. Виноградов тонко уловил в его языке отзвуки «голоса» автора-рассказчика (см.: Виноградов, О языке, стр. 477–492).

Но и очеловечивая гоголевского «смешного» героя, Достоевский опирается на традицию Гоголя. Последний в «Записках сумасшедшего» и «Ревизоре» показал, что пошлый чиновничий мир Поприщиных и Хлестаковых имеет свое псевдоидеальное дополнение в статьях булгаринской «Северной пчелы» и сочинениях Брамбеуса-Сенковского, представляющих как бы его литературную атмосферу. Это позволило Гоголю объединить в своих повестях и «Ревизоре» критику бюрократической системы Николая I с полемическими выпадами против реакционной литературы и журналистики 1830-х годов. Опираясь на пример Гоголя, Достоевский знакомит читателя с теми литературными произведениями, которые сформировали душевный мир его героев, дает им возможность установить и высказать свои литературные симпатии и антипатии. При этом литературная среда, в которую погружены герои Достоевского, оказывается значительно более сложной, чем у Гоголя: благородный студент Покровский изображен в романе в качестве горячего поклонника Пушкина; поэтический мир последнего оказал воздействие и на нравственное формирование Вареньки. В отличие от Вареньки Макар Алексеевич, так же как гоголевские чиновники, — читатель «Северной пчелы», повестей Брамбеуса, сентиментальных («сказочных», по терминологии Белинского) романов со счастливым концом (вроде упоминаемого им романа Дюкре-Дюмениля: см. ниже, примеч. к стр. 59). Описание его впечатлений от литературных чтений у его соседа Ратазяева дает автору возможность пародировать в романе излюбленные литературные жанры и произведения тех писателей 1840-x годов, которые противостояли пушкинской и гоголевской реалистической традиции. Из этих пародий одна («Ермак и Зюлейка») направлена против псевдоисторических повестей и романов, в том числе романов Ф. В. Булгарина и Н. В. Кукольника, две остальные («Итальянские страсти» и «Знаете ли вы Ивана Прокофьевича Желтопуза?») — против подражателей А. А. Бестужева-Марлинского и Гоголя, разменивающих их образы и приемы на мелкую, ходячую монету. Наконец, эпизод чтения Макаром Алексеевичем «Повестей Белкина» и гоголевской «Шинели» позволяет Достоевскому показать живое воздействие на душу простого человека настоящей, большой литературы, правдиво и проникновенно изображающей его трагическую судьбу и душевные переживания. При этом между Пушкиным и Гоголем проведено различие: гуманизм Пушкина и его глубокое участие к Самсону Вырину находят в душе Девушкина благодарный отзвук, а суровая и безжалостная по отношению ко всяческим спасительным иллюзиям правда Гоголя вызывает у Макара Алексеевича протест и вместе с тем способствует уяснению им безнадежности своего положения.

Одна из черт писательского своеобразия Достоевского, многократно отмечавшаяся исследователями, состоит в том, что, решая в своих произведениях проблемы, поставленные перед ним текущей общественной жизнью, писатель остро ощущал преемственную связь этих проблем с проблемами, поставленными предшествующей русской и мировой литературой. Отсюда частые у Достоевского сопоставления своих героев с героями предшествующей литературы, вскрывающие психологическое сходство и различие между ними. Эта особенность стилистики Достоевского проявилась уже в «Бедных людях». С помощью ряда историко-литературных ассоциаций, отраженных в тексте романа (имена героев, прозвища слуг — Тереза и Фальдони и т. д.), он сложным образом соотносит героев и жанр своего первого романа с традиционными героями и жанром сентиментального «романа в письмах» конца XVIII — начала XIX в. (см. об этом выше, стр. 469). Точно так же сопоставление Девушкина с пушкинским Выриным и гоголевским Акакием Акакиевичем не только служит средством обрисовки различных граней духовного мира главного героя, но и выявляет сложное отношение автора к творчеству и традициям его предшественников (об отношении молодого Достоевского к Пушкину и Гоголю, кроме названных выше работ Виноградова и Бема, см. замечание Страхова: Биография, стр. 61–62 третьей пагинации, а также: Истомин, стр. 19–20; Гроссман, Биография, стр. 54).

Толки о «Бедных людях» и о появлении в литературе «нового Гоголя» начались почти сразу же после знакомства Белинского с романом — под влиянием устных отзывов о нем самого критика, Григоровича, Некрасова и других лиц, которым роман стал известен в рукописи или авторском чтении. В письме к брату от 8 октября 1845 г. Достоевский писал: «… о „Бедных людях“ говорит уже пол-Петербурга», а в следующем письме от 16 ноября, сообщая о знакомстве с В. Ф. Одоевским, В. А. Соллогубом и И. С. Тургеневым, замечал: «… никогда, я думаю, слава моя не дойдет до такой апогеи, как теперь. Всюду почтение неимоверное, любопытство насчет меня страшное». Приведенные слова автора «Бедных людей» подтверждает и позднейшее свидетельство В. Н. Майкова: «Еще в ноябре и декабре 1845 года все литературные дилетанты ловили и перебрасывали отрадную новость о появлении нового огромного таланта» (ОЗ, 1847, № 1, отд. V, стр. 2).

По предположению Е. И. Кийко, впечатления Белинского от чтения «Бедных людей» получили отражение (без упоминания имени Достоевского) в рецензии на стихотворения П. Штавера (Г. Г. Перетца), предвосхищающей многие положения последующих отзывов критика о романе и напечатанной в июльской книжке «Отечественных записок» 1845 г. (см.: Белинский, т. IX, стр. 170–178; ср.: Е. И. Кийко. Белинский о «Бедных людях». В кн.: Проблемы реализма русской литературы, М.—Л., 1961, стр. 356–358). Но оповестить читателей печатно о появлении в литературе нового выдающегося дарования Белинский получил возможность лишь непосредственно перед выходом романа в свет. «…Наступающий год, — мы знаем это наверное, — писал он в январе 1846 г., — должен сильно возбудить внимание публики одним новым литературным именем, которому, кажется, суждено играть в нашей литературе одну из таких ролей, какие даются слишком немногим. Что это за имя, чье оно, чем занимательно, — обо всем этом мы пока умолчим, тем более что всё это сама публика узнает на днях» (см.: Белинский, т. IX, стр. 407–408). Через месяц, в феврале 1846 г., приветствуя выход «Петербургского сборника», Белинский писал в рецензии на него: «…в „Петербургском сборнике“ напечатан роман „Бедные люди“ г. Достоевского — имя совершенно неизвестное и новое, но которому, как кажется, суждено играть значительную роль в нашей литературе». И далее, выделяя талант Достоевского из разряда «обыкновенных» (ибо «такими произведениями», как «Бедные люди» и «Двойник», «обыкновенные таланты не начинают своего поприща»), Белинский продолжал: «Разбирать подобное произведение искусства — значит выказать его сущность, значение, причем легко можно обойтись и без похвал, ибо дело слишком ясно и громко говорит за себя; но сущность и значение подобного художественного создания так глубоки и многозначительны, что в рецензии нельзя только намекнуть на них. Это заставляет нас отложить подробный критический разбор <…> до следующей книжки „Отечественных записок“…» (см.: Белинский, т. IX, стр. 475–476).

Реакционная критика встретила роман крайне враждебно. Как установил Н. И. Мордовченко, именно в извещении о выходе «Петербургского сборника» (СП, 1846, 26 января, № 22) Булгарин «в целях унижения новой литературной школы впервые презрительно назвал ее „натуральной“» (см.: Мордовченко, стр. 225; ср.: Белинский, т. IX, стр. 544). «Бедные люди», занимавшие в «Петербургском сборнике» по своему художественному и общественному значению центральное место, были восприняты Булгариным и его единомышленниками как произведение, программное для «натуральной школы», воплотившее в жизнь важнейшие принципы руководимого Белинским демократического направления в литературе 1840-х годов, развивающего гоголевские реалистические и социально-критические традиции. Поэтому в развернувшейся сразу же после выхода «Петербургского сборника» полемике вокруг «Бедных людей» дело шло не только об оценке романа Достоевского, но и об отношении к «натуральной школе». Этим объясняется крайняя ожесточенность борьбы вокруг романа в 1846–1847 гг.

В один день с извещением Булгарина издевательская рецензия на «Петербургский сборник» появилась в кукольниковской «Иллюстрации». Анонимный рецензент писал о «Бедных людях»: «Роман <…> не имеет никакой формы и весь основан на подробностях утомительно однообразных, наводит такую скуку, какой нам еще испытывать не удавалось. Подробности да подробности в романе похожи на обед, в котором вместо супа сахарный горошек, вместо говядины, соуса, жаркого и десерта сахарный горошек. Оно, может быть, и сладко, может быть, и полезно, но в таком смысле, в каком подчивают сластями кондитерских учеников: чтобы поселить отвращение к сахарным произведениям». Относя «Бедных людей» к «сатирическому роду» и выражая свое недовольство его успехами в литературе 1840-х годов, рецензент отдавал предпочтение перед «Бедными людьми» вышедшим незадолго до этого «Петербургским вершинам» Я. П. Буткова (И, 1846, 26 января, № 4, стр. 59).

Через четыре дня после «Иллюстрации» появилась рецензия на «Петербургский сборник» Я. Я. Я. (Л. В. Бранта) в «Северной пчеле», где о романе говорилось: «…уверяли, что в этом альманахе явится произведение нового, необыкновенного таланта, произведение высокое, едва ли не выше творений Гоголя и Лермонтова. Стоустая молва мигом разнесла приятную весть по „стогнам Петрограда“: любопытство, ожидание, нетерпение были ловко задеты. Душевно радуясь появлению нового дарования среди бесцветности современной литературы русской, мы с жадностию принялись за чтение романа г. Достоевского и, вместе со всеми читателями, жестоко разочаровались <…>. Содержание романа нового автора чрезвычайно замысловато и обширно: из ничего он вздумал построить поэму, драму, и вышло ничего, несмотря на все притязания создать нечто глубокое, нечто высокопатетическое, под видом наружной, искусственной (а не искусной) простоты». Рецензент возлагал вину за неудачу романа на Белинского и его влияние: «…не скажем, — писал он, — чтоб новый автор был совершенно бездарен, но он увлекся пустыми теориями „принципиальных“ критиков, сбивающих у нас с толку молодое, возникающее поколение» (СП, 1846, 30 января, № 25, стр. 99).

Сразу же после Л. В. Бранта его суждения повторил и сам Булгарин, который писал: «…по городу разнесли вести о новом гении, г. Достоевском (не знаем наверное, псевдоним или подлинная фамилия), и стали превозносить до небес роман „Бедные люди“. Мы прочли этот роман и сказали: бедные русские читатели!» И далее: «Г-н Достоевский — человек не без дарования, и если попадет на истинный путь в литературе, то может написать что-нибудь порядочное. Пусть он не слушает похвал натуральной партии и верит, что его хвалят только для того, чтоб унижать других. Захвалить — то же, что завалить дорогу к дальнейшим успехам» (СП, 1846, 1 февраля, № 27, стр. 107).

Свои нападки на автора «Бедных людей» «Северная пчела» продолжила и в следующих номерах, где Достоевский характеризовался как «рассказчик не без таланта, но безнадежно увлеченный пустыми и жалкими теориями» (Л. В. Брант; СП, 1846, 1 марта, № 48, стр. 191), а «Бедные люди» и появившийся вслед за ними «Двойник» как «весьма слабые повести», «мелочные рассказцы», «какие появляются сотнями в Германии и Франции, не находя читателей» (Ф. Булгарин; СП, 1846, 9 марта, № 55, стр. 218).

Под свежим впечатлением от этих выступлений против «Бедных людей» Достоевский 1 февраля писал брату: «„Бедные люди“ вышли еще 15-го <…>. Ну, брат! Какою ожесточенною бранью встретили их везде! В „Иллюстрации“ я читал не критику, а ругательство. В „Северной пчеле“ было черт знает что такое. Но я помню, как встречали Гоголя, и все мы знаем, как встречали Пушкина». В то же время, рисуя реакцию читателей, писатель сообщал М. М. Достоевскому, что «публика в остервенении», читатели «ругают, ругают, ругают» роман, «а все-таки читают», и «альманах расходится неестественно, ужасно». «Зато какие похвалы слышу я, брат! — продолжал он. — Представь себе, что наши все, и даже Белинский, нашли, что я даже далеко ушел от Гоголя. В „Библиотеке для чтения“, где критику пишет Никитенко, будет огромнейший разбор „Бедных людей“ в мою пользу. Белинский подымает в марте месяце трезвон. Одоевский пишет отдельную статью о „Бедных людях“. Соллогуб, мой приятель, тоже».

Статьи В. Ф. Одоевского и В. А. Соллогуба, о которых пишет в этом письме Достоевский, не появились (если не считать одного из них автором анонимной заметки о романе в газете «Русский инвалид» — см. о ней ниже). Зато Белинский, еще до того как он поднял «трезвон» о романе в статье о «Петербургском сборнике», во второй книжке журнала не только рекомендовал читателям его автора в цитированной выше рецензии, но и в особой заметке «Новый критикан» дал отпор Л. В. Бранту, в связи с его оценкой «Бедных людей» заявив, что оба первые произведения Достоевского — «произведения, которыми для многих было бы славно и блистательно даже и закончить свое литературное поприще», — свидетельствуют о «явлении нового необыкновенного таланта» (см.: Белинский, т. IX, стр. 493). Вскоре после этого за роман вступился и рецензент «Русского инвалида». Характеризуя Достоевского как «молодого писателя, еще впервые выступающего на литературное поприще, но уже обнаружившего огромное дарование», он сочувственно писал о романе: «В страшной, сжимающей сердце картине представляет он несчастия, претерпеваемые бедным классом нашего общества <…>. Читаешь эти полузабавные, полупечальные страницы: иногда улыбка навернется на уста; но чаще защемит и заноет сердце и глаза оросятся слезами. Вы кончите роман, и в душе вашей остается тяжкое, невыразимо скорбное ощущение, — такое, какое наводит на вас предсмертная песня Дездемоны» (РИ, 1846, 10 февраля, № 34, стр. 133–134). Заявляя, что «у г. Достоевского много наблюдательности и сердце, исполненное теплою любовью к добру и благородным негодованием ко всему, что мы зовем малодушным и порочным», а также «слог весьма оригинальный, ему одному только свойственный», газета замечала, что уже самое наличие у него «восторженных поклонников» и «запальчивых порицателей» — «лучшее доказательство его талантливости» (РИ, 1846, 12 февраля, № 35, стр. 137–138).

Иначе, чем рецензент «Русского инвалида»,[32] с консервативных литературных позиций, подошел к роману П. А. Плетнев, писавший Я. К. Гроту 30 января 1846 г.: «Я купил „Петербургский сборник“, чтобы сказать о нем слова два в № 2 „Современника“. Это альманах, изданный Некрасовым, где вся шайка Соллогуба, Краевского и Белинского. Там и хваленый роман Достоевского „Бедные люди“. Он мне почти не понравился, кроме одного места. Всё на тон Гоголя и Квитки. Так утомительно…» (см.: Переписка Я. К. Грота с И. А. Плетневым, т. 2. СПб., 1896, стр. 663–664). Этот свой отзыв Плетнев развил в рецензии на «Петербургский сборник»: «В этом романе два элемента поэзии: серьезный и комический. Первый гораздо более второго носит на себе той художнической истины, которая так высоко ценится в произведениях таланта. Комическое же здесь как-то изысканно и составляет заметное подражание тону, краскам и даже языку Гоголя и Квитки. Места, где автор говорит серьезно, восхитительны, например „Описание осеннего вечера и озера“ на стран. 121–124. Нам особенно понравились, как чисто романическое, „Записки бедной девушки“, рассказывающей сперва о своем детстве и после о первой любви своей <…>. Другие части этого же романа не произвели на нас столь приятного действия. Нам даже показалось, когда мы проходили длинный ряд этих шуточных сцен, картин и прочих украшений, этих карикатур не без претензии на характер трогательного, нам показалось, что г-н Достоевский всё это вызвал к жизни усиленно, теоретически, без сердечного разделения описанных ощущений» (С, 1846, № 2, стр. 273–274; ценз. разр. — 31 декабря 1845 г.).

О широком читательском интересе, возбужденном «Бедными людьми» к тому времени, когда появилась статья Белинского о «Петербургском сборнике» (ОЗ, 1846, № 3; ценз. разр. — 28 февраля 1846 г.; дата выхода в свет — 2 марта 1846 г.), свидетельствуют следующие негодующие строки «Северной пчелы»: «На Невском проспекте, в многолюдной кондитерской Излера, всенародно вывешено великолепно-картинное объявление о „Петербургском сборнике“. На вершине сего отлично расписанного яркими цветами объявления, по сторонам какого-то бюста, красуются, спиною друг к другу, большие фигуры Макара Алексеевича Девушкина и Варвары Алексеевны Доброселовой, героя и героини романа г. Достоевского „Бедные люди“. Один пишет на коленах, другая читает письма, услаждавшие их горести. Нет сомнения, что подвигнутый этим картинным объявлением „Петербургский сборник“ воспользуется успехом, отнятым у него покамест завистию и несправедливостию» (СП, 1846, 1 марта, № 48, стр. 191).

В этой обстановке всеобщего внимания публики к роману и ожесточенных споров вокруг него появилась статья Белинского о «Петербургском сборнике», где критик отвел нападки на роман реакции и литературных староверов, дав развернутую оценку его общественного и литературного значения.

Белинский охарактеризовал талант Достоевского как «в высокой степени творческий», «необыкновенный и самобытный, который сразу, еще первым произведением своим, резко отделился от всей толпы наших писателей, более или менее обязанных Гоголю направлением и характером, а потому и успехом своего таланта». Указав, что Достоевский многим «обязан Гоголю» и что в «Бедных людях» и «Двойнике» «видно сильное влияние Гоголя, даже в обороте фразы», критик в то же время отверг мнение о том, что он всего лишь «подражатель Гоголя». «…Гоголь, — писал Белинский, — только первый навел всех (и в этом его заслуга, которой подобной уже никому более не оказать) на эти забитые существования в нашей действительности, но <…> г. Достоевский сам собою взял их в той же самой действительности».

Назвав «Бедных людей» и «Двойника» «произведениями необыкновенного размера», Белинский дал подробный разбор «Бедных людей». Он указал на горячее сочувствие автора его бедным героям, глубокое понимание им «трагического элемента» изображаемой жизни, внутренней красоты и благородства души бедняков, на «простоту» и «обыкновенность» построения романа без каких бы то ни было «мелодраматических пружин» и «театральных эффектов». Подчеркнув, что в лице Макара Алексеевича изображен не человек, «у которого ум и способности придавлены, приплюснуты жизнью», но натура, в которой заключено «много прекрасного, благородного и святого», Белинский, приветствуя эту «гуманную мысль» «Бедных людей», писал: «Честь и слава молодому поэту, муза которого любит людей на чердаках и в подвалах и говорит о них обитателям раззолоченных палат: „Ведь это тоже люди, ваши братья!“» Сочувственно выделив в своем изложении образы старика Покровского, эпизоды с нищим, с шарманщиком, сцену в кабинете «его превосходительства», последнее письмо Девушкина, раскрывающие всю меру униженности и социальных страдании бедных людей, Белинский тонко охарактеризовал самую манеру Достоевского (он писал, что в «Бедных людях» трагический элемент «передается читателю не только словами, но и понятиями Макара Алексеевича») и смело предрек молодому автору великое будущее. Отметив, что лицо Вареньки, в противоположность Девушкину, «как-то не совсем определенно и окончено», Белинский даже и этот недостаток стремился извинить тем, что, кроме Пушкина, никто из русских писателей еще не сумел справиться с задачей изображения русской женщины. «Растянутость» же романа, на которую жаловались читатели, он объяснил «чрезмерной плодовитостью» молодого автора (см.: Белинский, т. IX, стр. 530–564).

Совершенно иную позицию, чем Белинский, занял по отношению к роману С. П. Шевырев, который отвел «Бедным людям» и «Двойнику» центральное место в своей статье о «Петербургском сборнике» во второй книжке «Москвитянина» (ценз. разр. — 3 марта 1846 г.). Признавая, что «„Бедные люди“ есть явление, конечно, замечательное» и что автор их «первостепенный повествователь», Шевырев писал, что задачей Достоевского в его первой повести было «изобразить в бедном чиновнике человека с благороднейшими сочувствиями ко всему бедному». Но при этом главный недостаток романа Шевырев увидел именно в его «филантропическом», т. е. социальном, направлении. «Повесть эта, — писал он, — сочинена с явными видами филантропическими», и «филантропическая сторона» в ней заметнее, чем «художественная». Тем не менее Шевырев признал, что «многое в Макаре Алексеевиче подмечено очень верно». «Все эпизоды о бедных людях проникнуты чувством; особенно рассказ о студенте Покровском и об отце его — едва ли не лучше всей повести. Письмо Девушкина о смерти сына у Горшковых заставит больше чем задуматься», — говорил он (М, 1846, № 2, Критика, стр. 164–169). Шевырев отказался на основании «Бедных людей» высказать суждение о будущем Достоевского, так как на романе, по его мнению, лежала «неотразимая печать влияния Гоголя».

С оценкой Шевырева (а не Белинского) была во многом созвучна, по существу, и оценка романа в статье А. В. Никитенко в «Библиотеке для чтения». Правда, в отличие от Шевырева, Никитенко сочувственно отзывался об основном, социально-аналитическом, по его определению, направлении романа: «Направление романа господина Достоевского, — писал он, — именно отличается духом этого умного, неодностороннего анализа, — анализа, который в людях на всех ступенях общества и во всех изменениях жизни видит предмет, достойный изучения, и который изучает его не в отдельных бросающихся в глаза случаях и качествах, а в стихиях его и отношениях многосторонних <…>. Но этот маленький чиновник, этот бедняк, которому общество и не может уделить более благ, как сколько следует существу переписывающему, он вне своей общественной сферы, посреди отношений человеческих, является уже с полным правом на наше уважение и сочувствие». И в то же время Никитенко повторил жалобы противников «Бедных людей» на «злоупотребление анализа», растянутость, «пошлые мелочи», «излишества», «скучные повторения» в романе и в качестве вывода признал, что его достоинства заключены скорее в «прекрасных замыслах», чем в «исполнении» (БдЧт, 1846, № 3, отд. V. стр. 18–36; ценз. разр. — 28 февраля 1846 г.). К тому же впечатление читателя от статьи Никитенко должно было по замыслу О. И. Сенковского умеряться его собственным ироническим отзывом о «Бедных людях» в той же книжке журнала, где похвалы автору романа были смешаны с откровенным глумлением над ним («премиленький талантик»), с нападками на «рассчитанные восторги» Белинского по его адресу и опасениями, что автор в будущем «утонет в длиннотах — в наводнении подробностей, мелочности и многословия» (там же, отд. VI, стр. 2–3).

Вслед за Шевыревым и Никитенко с оценкой «Бедных людей» выступил в «Финском вестнике» А. А. Григорьев, развивший здесь более подробно суждения, зерно которых было сформулировано им уже раньше — вскоре после выхода «Бедных людей» — в «Ведомостях С.-Петербургской городской полиции» (1846, 9 февраля, № 33).[33]

Возражая Булгарину и признавая «громадное художественное дарование» автора, создавшего два «в высокой степени интересные» лица, «которым нельзя не сочувствовать», и сумевшего, несмотря на «всё однообразие их ощущений», основать на этом «целую внутреннюю драму», Григорьев в то же время в своих статьях о «Бедных людях» дал общую оценку романа, противоположную по своему духу оценке Белинского. В основу этой оценки Григорьев положил характерную для него в это время идею нравственно-религиозного назначения искусства, в свете которой он рассматривал творчество Гоголя. Гоголь, по мнению Григорьева, руководствуясь идеалом христианской любви, обрисовал в лице Акакия Акакиевича и других своих героев «степени падения человечности» «во всем их страшном безобразии», но лишь «для того, чтобы сильнее, божественнее, благодатнее отпечатлелось на них христианское озарение». Достоевский же в «Бедных людях», хотя и «анализирует явления больше, пожалуй, Гоголя» (и притом, в отличие от последнего, «более плачет, нежели смеется»), не только остался чужд религиозному идеалу, но «поклонился» изображаемым им «мелочным личностям», отчего самая его любовь к ним приобрела ложный, «эгоистический» характер. Результатом этого явились опасный уклон к «ложной сентиментальности» и «апотеоза мещанских добродетелей» (ФВ, 1846, № 9. отд. V, стр. 23–30; ценз. разр. — 30 апреля 1846 г.). Эту идею о полярной противоположности творчества Гоголя и «сентиментального натурализма» его продолжателей, прежде всего молодого Достоевского, Григорьев продолжал последовательно развивать в своих статьях 1840 — начала 1850-х годов (см. ниже, стр. 478, 491–492).

Несмотря на свое общее отрицательное отношение к «сентиментальному натурализму», Григорьев высоко оценил ряд образов и эпизодов романа — в частности образ Покровского-отца (восходящий, по его мнению, к бальзаковскому отцу Горио), «эпизод Горшковых» и последнее письмо Макара Алексеевича. По поводу этого письма он писал, сопоставляя его с финалом «Записок сумасшедшего»: «…всё, что у Гоголя возводится в едино-слитный, сияющий перл создания, у Достоевского дробится на искры».

В своей статье Григорьев намекал на охлаждение Белинского к Достоевскому ко времени появления его статьи о «Петербургском сборнике», в которой, по словам Григорьева, «проглядывает <…> более умеренности, нежели сколько можно было ожидать, судя по предшествовавшим фактам».

После появления статьи Григорьева печатная полемика вокруг «Бедных людей» на время прекратилась (если не считать продолжавшихся и далее выпадов «Северной пчелы»: СП, 1846, 8 октября, № 226, стр. 903). Но роман продолжал читаться и оживленно обсуждаться. В мае 1846 г. его прочел Гоголь, писавший А. М. Вьельгорской из Генуи 14 мая 1846 г.: «В авторе „Бедных людей“ виден талант, выбор предметов говорит в пользу его качеств душевных, но видно также, что он еще молод. Много еще говорливости и мало сосредоточенности в себе: всё бы оказалось гораздо живей и сильней, если бы было более сжато» (см.: Гоголь, т. XIII, стр. 66). Сам Достоевский 17 сентября писал брату об успехе романа у провинциальных читателей: «Я слышал от двух господ, именно от <…> Бекетова и Григоровича, что „Петербур<гский> сборник“ в провинции не иначе называется как „Бедными людьми“. Остального и знать не хотят, хотя нарасхват берут его там…» 26 ноября он же сообщал М. М. Достоевскому: «„Бедные люди“ иллюстрируются здесь в двух местах — кто сделает лучше. Бернардский говорит, что не прочь начать со мной переговоры…» Были ли начаты эти иллюстрации и какова их судьба — неизвестно (см. об этом: В. С. Нечаева. Достоевский в иллюстрациях. В кн.: Творчество Достоевского, стр. 475).

Новая вспышка полемики вокруг «Бедных людей» относится к началу 1847 г., когда — почти одновременно — появляются годичные обзоры русской литературы за 1846 г. В. Г. Белинского, В. Н. Майкова и Э. И. Губера.

Белинский в статье «Взгляд на русскую литературу 1846 года» (С, 1847, № 1) ограничился кратким отзывом о романе. Назвав «Бедных людей» на первом месте среди «замечательных явлений беллетристической прозы», появившихся в сборниках и журналах, и повторив свое прежнее суждение о «силе, глубине и оригинальности таланта» Достоевского, он сослался на уже появившиеся многочисленные статьи о нем. Тем не менее, после неуспеха «Двойника», появления разочаровавших его «Романа в девяти письмах» и «Господина Прохарчина» и (см. ниже, стр. 501, 504–505) углубившихся идейно-художественных расхождений с Достоевским, Белинский отнесся к роману заметно строже, чем прежде. Указав, что почти все читатели нашли «Бедных людей» утомительными, критик писал, что роман был бы «безукоризненно художественным», если бы автор «имел <…> предусмотрительность поочистить» его «от излишних повторений одних и тех же фраз и слов», хотя и характеризовал это как «извинительные для первого опыта недостатки» (см.: Белинский, т. X, стр. 39–40).

В отличие от Белинского В. Н. Майков в своей статье «Нечто о русской литературе в 1846 году» отвел «Бедным людям» и «Двойнику» центральное место. «Главным достоинством» «Бедных людей» он считал «оригинальный прием в изображении действительности», непривычный для публики и поэтому не понятый ею. Достоевский, по мнению Майкова, «упрочивает господство эстетических начал, внесенных в наше искусство Гоголем», но вместе с тем его индивидуальная манера «противоположна» манере Гоголя. «…Гоголь, — писал Майков, — поэт по преимуществу социальный, а г. Достоевский по преимуществу психологический. Для одного индивидуум важен как представитель известного общества или известного круга; для другого самое общество интересно по влиянию его на личность индивидуума <…>. Собрание сочинений Гоголя можно решительно назвать художественной статистикой России. У г. Достоевского также встречаются поразительно художественные изображения общества; но они составляют у него фон картины и обозначаются большею частию такими тонкими штрихами, что совершенно поглощаются огромностью психологического интереса». С «поразительно глубоким психологическим анализом» Достоевского Майков связывал то, что после прочтения романа читатель продолжает открывать в нем новые, не замеченные прежде тонкие психологические штрихи; так, он считал, что в глубине души Варвара Алексеевна «томилась преданностью» Девушкина; этим объясняется «холодный деспотизм», сквозящий в ее последних письмах, где она не могла «не вступиться за поруганную самостоятельность своей симпатии» (ОЗ, 1847, № 1, отд. V, стр. 2–4; ценз. разр. — 31 декабря 1846 г.). Выдвижение в романе на первое место интереса к человеческой личности и анализа влияния на нее общества верно определяло существенные стороны творческого метода Достоевского, получившие развитие позднее, и могло быть в какой-то мере подсказано Майкову самим автором, с которым критик был близок и, вероятно, часто беседовал в это время.

Автор третьего обзора литературы за 1846 г. Э. И. Губер также высоко оценил «Бедных людей». Но неуспех следующих произведений Достоевского он использовал для нападок на Белинского, заявляя, что его «восторженные похвалы» вскружили автору голову и что в этом — причина дальнейших «неудач» «молодого, сильного, но еще шаткого, незрелого дарования». «Это была, — писал Губер о „Бедных людях“, — прекрасная книга, в которой рассказывалась трогательная история бедного труженика, с чистым и любящим сердцем, осужденного на унижение, голод и нужды. Это была простая повесть из действительной жизни, которая повторяется, может быть, каждый день в одном из темных закоулков нашего шумного, холодного, равнодушного города (этим определением Губера Достоевский позднее воспользовался почти дословно в „Униженных и оскорбленных“ — ч. II, гл. 11), — повесть, переданная с глубоким чувством и с верным знанием дела; но в то же время со всеми ошибками первого опыта, с длиннотами и повторениями, с вычурными уменьшительными именами и с утомительным однообразием в рассказе. Новая критика жадно ухватилась за эту книгу, рассыпалась в восторженных похвалах, пожаловала молодого литератора в гении первой степени и вознесла его на такую высоту, на которой поневоле голова закружится, что и случилось на самом деле: промахи, простительные в первом произведении, сделались грубыми ошибками во втором; недостатки выросли; что было сперва однообразно, потом сделалось скучным до утомления…» (СПбВ, 1847, 3 января, № 4, стр. 14).

В статье «Современные заметки» (С, 1847, № 2) Белинский категорически отвел обвинения Губера по адресу «новой критики». При этом он назвал Достоевского «человеком с решительным талантом» (см.: Белинский, т. X, стр. 98). Эту оценку он повторил три месяца спустя (С, 1847, № 5) в ответ на выпад Булгарина, обращенный против него и Достоевского (СП, 1847, 12 апреля, № 81, стр. 322), охарактеризовав попутно «Бедных людей» как «первую (и лучшую)» повесть последнего (см.: Белинский, т. X, стр. 180).

Последний шумный эпизод борьбы вокруг «Бедных людей» был связан с появлением статьи о «Петербургском сборнике» Имярека (К. С. Аксакова), опубликованной в славянофильском «Московском литературном и ученом сборнике на 1847 год» (ценз. разр. — 21 февраля 1847 г.). Автор ее хотя и признал «талант» Достоевского, но нашел, что в романе его есть лишь «отдельные места, истинно прекрасные» (характер Вареньки, история студента Покровского). В целом же Аксаков, исходя из романтической теории непосредственного, «бесцельного» творчества, давал роману отрицательную оценку: «… Достоевский, — писал он, — не явил в своей повести, как в целом, художественного таланта. Это, конечно, первая его повесть, но в первых попытках истинного художника почти всегда уже виден его талант и свойство этого таланта, — эта искренность творчества, которая так неотъемлемо принадлежит ему. Но этого мы не видим в повести вообще у г. Достоевского; в ней нет этого бесцельного творчества <…>. Картины бедности являются во всей своей случайности, не очищенные, не перенесенные в общую сферу. Впечатление повести тяжелое и частное, потому проходящее и не остающееся навсегда в вашей душе» (МСб, 1847, Критика, стр. 27–29).

Отрицательная оценка «Бедных людей» в статье К. С. Аксакова вызвала новый отпор Белинского, который, отвечая ему, назвал «Бедных людей» «превосходной повестью» (см.: Белинский, т. X, стр. 200). С возражениями Аксакову выступил также анонимный рецензент, который писал, что «Бедные люди» — «произведение, замечательное неотъемлемым, самобытным дарованием и многообещающее в будущем» (ФВ, 1846, № 12, отд. V, стр. 77; ценз. разр. — 30 ноября 1846 г.). Наконец, А. А. Григорьев, продолжавший в своих статьях 1847 г. развивать ту общую концепцию «Бедных людей» и «сентиментального натурализма» Достоевского в его соотношении с Гоголем, которую он наметил в цитированной выше статье 1846 г., также отказался согласиться с Аксаковым в том, что главный недостаток «Бедных людей» — производимое ими «тяжелое впечатление», находя, что такое же впечатление «оставляют и все почти создания Гоголя» (МГЛ, 1847, 17 июня, № 131, стр. 524; ср. 17 марта, № 62, стр. 249–250).

Свою оценку автора «Бедных людей» как одного из крупнейших «талантов» «натуральной школы» Белинский вновь повторил, возражая славянофилу Ю. Ф. Самарину в статье «Ответ „Москвитянину“» (С, 1847, № 11; Белинский, т. X, стр. 257). Вскоре он в последний раз вернулся и к развернутому анализу этого романа — в рецензии на первое отдельное издание «Бедных людей» (С, 1848. № 1), единственном печатном отклике на него. Белинский писал здесь: «„Бедные люди“ доставили своему автору громкую известность, подали высокое понятие о его таланте и возбудили большие надежды — увы! — до сих пор не сбывающиеся. Это, однако ж, не мешает „Бедным людям“ быть одним из замечательных произведений русской литературы. Роман этот носит на себе все признаки первого, живого, задушевного, страстного произведения. Отсюда его многословность и растянутость, иногда утомляющие читателя, некоторое однообразие в способе выражаться, частые повторения фраз в любимых автором оборотах, местами недостаток в обработке, местами излишество в отделке, несоразмерность в частях. Но всё это выкупается поразительною истиною в изображении действительности, мастерскою обрисовкою характеров и положении действующих лиц и, — что, по нашему мнению, составляет главную силу таланта г. Достоевского, его оригинальность, — глубоким пониманием и художественным, в полном смысле слова, воспроизведением трагической стороны жизни» (см.: Белинский, т. X, стр. 363–364).

Этот последний и итоговый отзыв Белинского тем более замечателен, что, как мы знаем из его письма к П. В. Анненкову от 15 февраля 1848 г., после «Хозяйки» Белинский временами испытывал настолько серьезные сомнения в гении Достоевского и в верности своей первоначальной оценки «Бедных людей», что не решался снова перечитать этот роман.[34]

После 1848 г. критика уже не возвращалась к новым развернутым оценкам «Бедных людей». Мимоходом о «Бедных людях» несколько раз упоминал в 1850-х годах А. А. Григорьев, повторяя при этом сжато свою оценку школы «сентиментального натурализма», сложившуюся еще в 1840-е годы (см., например: А. Григорьев. И. С. Тургенев и его деятельность по поводу романа «Дворянское гнездо». РСл, 1859, № 5, отд. II, стр. 22). Лишь Н. А. Добролюбов в 1861 г. в статье «Забитые люди», в связи с оценкой «Униженных и оскорбленных» и других произведений, написанных Достоевским после каторги, вновь вернулся к его ранним произведениям, впервые попытавшись постигнуть их внутреннее единство и связь. Признав, вслед за Белинским, основной, сквозной мыслью произведений Достоевского «боль о человеке», защиту достоинства и прав «забитой» человеческой личности, Добролюбов справедливо показал, что в «Бедных людях» заложены истоки основных тем и образов позднейших его произведений. «В „Бедных людях“, — отмечал Добролюбов, — написанных под свежим влиянием лучших сторон Гоголя и наиболее жизненных идей Белинского, г. Достоевский со всею энергией и свежестью молодого таланта принялся за анализ поразивших его аномалий нашей бедной действительности и в этом анализе умел выразить свой высокогуманный идеал»; «… в забитом, потерянном, обезличенном человеке он отыскивает и показывает нам живые, никогда не заглушимые потребности человеческой природы, вынимает в самой глубине души запрятанный протест личности против внешнего, насильственного давления и представляет его на наш суд и сочувствие <…> от него не ускользнула правда жизни, и он чрезвычайно метко и ясно положил грань между официальным настроением, между внешностью, форменностью человека и тем, что составляет его внутреннее существо, что скрывается в тайниках его натуры и лишь по временам, в минуты особенного настроения, мельком проявляется на поверхности» (см.: Добролюбов, т. VII, стр. 242–255). Впервые рассмотрев «Бедных людей» в общей перспективе развития Достоевского-художника, Добролюбов подготовил почву для позднейшей оценки «Бедных людей» в посмертной критической и научной литературе о Достоевском.

Уже в год появления в печати первого романа Достоевского большая статья о нем на немецком языке появилась в газете «Sankt-Petersburgische Zeitung»: «Die armen Leute». Roman (In Brieten) von F. M. Dostojewski (1846, 45–18 (27–30) августа, №№ 183–186, S. 737–751). Автором этой статьи (напечатанной без подписи) был, по-видимому, известный пропагандист русской литературы в Германии В. Вольфзон (W. Wolfsohn, 1820–1865). Значение «Бедных людей» для русской литературы критик сопоставил со значением гётевского «Вертера» для немецкой и подчеркнул «гениальность» и «христианский характер» главной идеи романа — представить всеми «презираемого», забитого Макара Алексеевича человеком с большим сердцем, способным к нравственному возрождению. Вслед затем газета, желая познакомить с романом немецкого читателя, поместила в переводе Вольфзона дневник Вареньки: Warinka’s Tagebuch. Aus den «Armen Leuten» von Dostojewski (там же, 20–26 сентября (2–8 октября), №№ 212–217, S. 853–875).[35] Оценка «Бедных людей» в статье немецкой газеты вызвала возражения неизвестного русского читателя, приславшего в редакцию письмо, которое (в немецком переводе) было помещено газетой в одном из следующих номеров вместе с примечаниями, защищавшими точку зрения редакции на роман: Brief an die Redaktion der Sankt-Petersburgischen Zeitung (Russisch eingesandt) — там же, 19–20 ноября (1–2 декабря), №№ 263–264, S. 1057–1063. Автор указанного письма, принадлежавший, очевидно, к кругу передовой, радикально настроенной молодежи, возражал против сравнения забитого, неспособного к действенному протесту Макара Алексеевича с мятежником-протестантом Вертером. Он с горечью указывал, что реальные условия тогдашней жизни русского общества, получившие отражение в «Бедных людях», не создали еще предпосылок, необходимых для превращения героя романа Достоевского в активного борца с политическим и общественным злом.

В том же 1846 г. в издававшемся в Лейпциге славянским ученым и общественным деятелем сербо-лужичанином Я. П. Иорданом журнале «Jaihrbücher für slawische Literatur, Kunst und Wissenschaft» (1846, Jg. IV, Heft 11–12, S. 434–435) была напечатана большая статья о «Бедных людях», в которой излагалось содержание романа и давалась высокая оценка его. В том же номере журнала была помещена корреспонденция Вольфзона «Литературные известия из России» (S. 443–447), где кратко рассказывалось о впечатлении, которое произвел роман на И. И. Панаева, Н. А. Некрасова, В. Ф. Одоевского, В. А. Соллогуба, А. А. Краевского, и излагались отзывы о нем русской критики (см. об этом: М. П. Алексеев. Белинский и славянский литератор Я. П. Иордан. ЛН, т. 56, стр. 458–461, 469).

В 1850 г. немецкая печать еще раз вернулась к «Бедным людям». Автор анонимного обзора «Русская литература 1848 года» в издававшихся Ф. А. Брокгаузом в Лейпциге библиографических листках «Blätter für literarische Unterhaltung» (1850, Bd. I, № 148, 21 Juni, S. 592) писал о романе: «Внимание широкого круга читателей привлек занимательный и написанный с редким талантом роман Достоевского „Бедные люди“. Вернее всего его можно было бы назвать картиной нравов, представляющей нам верный, истинный образ внешнего вида русской столицы, черты из жизни беднейшего класса ее обитателей». В доказательство большого интереса, вызванного «Бедными людьми», автор обзора ссылался на отрывки из романа, появившиеся в польском переводе в журнале «Варшавская библиотека».[36]

В 1855 г. французский перевод отрывка из «Бедных людей» под названием «La brodeuse» («Вышивальщица») был помещен в сборнике: Le Décaméron russe. Histoires et nouvelles traduites des meilleurs auteurs par M. P. Douhaire (Paris, 1855).

В 1863 г. в статье, посвященной «Запискам из Мертвого дома» («Theodor Dostojewsky und seine sibirischen Memoiren»), Вольфзон вернулся к оценке «Бедных людей» и перепечатал свой перевод «Дневника Вареньки»: Arme Leute. Bruclistück(«Russische Revue», 1863, Jg. I, № 1, S. 141–166; здесь же см. о знакомстве Вольфзона с романом, о толках, вызванных «Бедными людьми» в Петербурге в 1846 г. в доме В. Ф. Одоевского, и о первой публикации перевода). «Бедные люди» переводчик охарактеризовал в названной статье как произведение с яркой «социально-поэтической тенденцией», сочувственно изображающее «пролетариат чиновничества и мелкого мещанства».

Последующие переводы романа на иностранные языки относятся, как и переводы других произведений данного тома, к 1880–1890-м годам.

Стр. 13. Ох уж эти мне сказочники!.. — Эпиграф взят из рассказа В. Ф. Одоевского «Живой мертвец» (1839; ср.: В. Ф. Одоевский. Сочинения, ч. III, СПб., 1844, стр. 140); в конце отрывка слово «запретить» дважды переделано Достоевским на «запретил».

Стр. 16. …о Брамбеусе… — Барон Брамбеус — псевдоним О. И. Сенковского (1800–1858), редактора журнала «Библиотека для чтения», статьи и повести которого сделали его (что отметил еще Гоголь в «Ревизоре») одним из кумиров чиновничества и вообще малообразованной публики.

Стр. 16–17. …тридцать пять рублей ассигнациями стоит. — Ассигнации — бумажные деньги, введенные в России в 1769 г. и замененные в 1843 г. кредитными билетами. В 1830-е годы один рубль ассигнациями равнялся по официальному курсу 27 коп. серебром.

Стр. 22. …лестницы весьма посредственные… — Посредственные (здесь) — изрядные.

Стр. 23. …за тульским заседателем… — Упоминание о «тульском заседателе», возможно, навеяно пушкинскими «Отрывками из путешествия Онегина» («Зачем, как тульский заседатель, Я не лежу в параличе?..»).

Стр. 23. …Тереза да Фальдони… — Имена несчастных героев-любовников популярного в конце XVIII — начале XIX в. сентиментального романа французского писателя Н. Ж. Леонара (N. G. Léonard; 1744–1793) «Тереза и Фальдони, или Письма двух любовников, живущих в Лионе» (1783; русский перевод М. Т. Каченовского — М., 1804 и 1816) в 1840-е годы употреблялись в качестве нарицательных: незадолго до появления «Бедных людей» в «Литературной газете» (1843, №№ 7–8) появился рассказ М. Воскресенского «Замоскворецкие Тереза и Фальдони», добродетельные герои которого уподоблялись героям Леонара.

Стр. 24. …благорастворение воздухов. — Выражение из «великой ектиньи» (молитвы, произносимой во время церковной службы — литургии Иоанна Златоуста). Употребляется в значении: тишина, спокойствие, чудесная погода.

Стр. 26. …да вот теперь и ночей-то почти не бывает… — Конец мая в Петербурге (Ленинграде) — время белых ночей.

Стр. 26. Рандеву (франц. rendez-vous) — свидание.

Стр. 28. …сижу себе за разговорами или вокабулами… — За заучиванием французских вопросов и ответов («разговоры») или русских переводов слов («вокабулы»).

Стр. 28. …о грамматике Ломонда… — «Полная французская грамматика, содержащая в себе произведение, сочинение и правописание слов, сочиненная Ломондом, исправленная и дополненная Летелье», М., 1831 (имеется ряд более ранних русских изданий, в том числе приспособленных для учебных целей).

Стр. 29. …Запольского гораздо лучше… — «Новая учебная книга для французского языка, содержащая в себе букварь, этимологию, синтаксис и христоматию», издал В. Запольский, М., 1817 (изд. 2-е — М., 1824).

Стр. 40. …полное собрание сочинений Пушкина, в последнем издании… — Имеется в виду первое посмертное издание «Сочинений» Пушкина, вышедшее в С.-Петербурге в 1838–1841 гг. в одиннадцати томах.

Стр. 47. Кабалу стряпал… — Взводил напраслину.

Стр. 54. …контесса-дюшесса… — Контесса (франц. contesse) — графиня; дюшесса (франц. duchesse) — герцогиня.

Стр. 54. …пустили в ход такой романеи… — Романея (устар.) — сладкое виноградное вино.

Стр. 54. …Поль де Кока одно сочинение… — Поль де Кок (Paul de Kock; 1793–1871) — французский романист-бытописатель, произведения которого русская реакционная критика 1840-х годов считала «грязными».

Стр. 55. Федора мне достала книжку — «Повести Белкина»… — «Повести Белкина» до 1846 г. издавались трижды — в 1831, 1834 (в составе «Повестей» Пушкина) и в 1838 (в томе VIII посмертного издания его «Сочинений») гг. Скорее всего, Варвара Алексеевна посылала Девушкину первое из этих изданий.

Стр. 59. …«Картину человека»… — Имеется в виду книга «Картина человека, опыт наставительного чтения о предметах самопознания для всех образованных сословий, начертанный А. Галичем» (СПб., 1834). А. И. Галич (1783–1848) — лицейский преподаватель Пушкина, психолог и философ-идеалист. Отрывки из «Картины человека» — изложения психологической системы Галича — читались, вероятно, отцом писателя на «семейных чтениях» в его доме в годы детства Достоевского. В 1840-х годах и эта книга, и два другие произведения, перечисляемые Макаром Алексеевичем, воспринимались как символ отошедших в прошлое сентиментально-романтических представлений о человеке и литературных вкусов.

Стр. 59. …«Мальчика, наигрывающего разные штучки на колокольчиках»… — В романе французского писателя Ф. Г. Дюкре-Дюмениля (F. С. Ducray-Duminil; 1761–1819) «Маленький звонарь» (1809; русский перевод («Мальчик, наигрывающий разные штуки колокольчиками», тт. I–IV) — М., 1810 и 1820) изображена несчастная судьба мальчика, выросшего в нищете. Кончается он счастливо: герой находит родных и из бродячего музыканта превращается в знатного графа.

Стр. 59. …«Ивиковы журавли»… — Баллада Ф. Шиллера (1797) в переводе В. А. Жуковского (1813).

Стр. 60. …теперь всё пошли книжки с картинками и с разными описаниями… — 1840-е годы — время широкого распространения в России «физиологического очерка». Подобные очерки («описания») сопровождались обычно гравированными изображениями («картинками») соответствующих «типов», т. е. представителей различных сословий и профессий.

Стр. 60. Посылаю вам одну книжку ~ под названием «Шинель». — Имеется в виду третий том «Сочинений» Н. В. Гоголя, вышедший в начале 1843 г. В нем была впервые опубликована «Шинель».

Стр. 67. Я Емелю встретил… — Образ спившегося чиновника Емельяна Ильича, намеченный в этом эпизоде, получил дальнейшее развитие в рассказе Достоевского «Честный вор» (наст. изд., т. II).

Стр. 72. …14-го класса какой-то… — Четырнадцатый — низший класс действовавшей в дореволюционной России петровской табели о рангах.

Стр. 79. …конкетами разными занимаюсь ~ вы, дескать, Ловелас… — Конкет (франц. conquête) — завоевание, победа; Ловелас — обольститель женщин: от имени героя широко популярного в России в XVIII — начале XIX в. романа С. Ричардсона (1689–1761) «Кларисса Гарлоу» (1747–1748).

Стр. 93. …поспешно вынимают книжник… — Книжник (старин.) — бумажник.

Стр. 95. «Пчелку» прочел. — Имеется в виду реакционная газета «Северная пчела», издававшаяся в 1825–1864 гг. в Петербурге Ф. В. Булгариным и Н. И. Гречем. Еще Гоголь в «Записках сумасшедшего» (1835) иронически изобразил «Северную пчелу» как «классическое» чтение мелкого чиновника.

Стр. 103. …у нас недостает блонд… — Блонды (франц. blonde) — шелковое кружево.

Стр. 103. …насчет канзу ~ широкой фальбалой. — Канзу (франц. canezou) — легкая кофточка без рукавов; крошь (франц. crochet — крючок), тамбур (франц. tambour à broder — пяльцы), кордонне (франц. cordonnet — шнурок, тесьма) — различные способы вышивки; фальбала (франц. falbala) — оборка.

ДВОЙНИК

(Стр. 109)

ЧН₁ — Черновые наброски к предполагавшейся переработке повести в записной книжке № 1. 1861–1862 (?). Хранится в отделе рукописей ГБЛ, ф. 93, 1.2.6, стр. 61–63, 65, 66 (см.: Описание, стр. 53).

ЧН₂ — Черновые наброски к предполагавшейся переработке повести в записной книжке № 2. 1862–1864 (?). Хранится в отделе рукописей ГБЛ, ф. 93, 1. 2. 7, стр. 16–19, 21, 22 (см.: Описание, стр. 54; здесь же факсимиле стр. 21 этой записной книжки).

ОЗ, 1846, № 2, отд. I, стр. 274–428.

1866, том III, стр. 64–128.

Автограф неизвестен.

Впервые напечатано: ОЗ, 1846, № 2, с подзаголовком «Приключения господина Голядкина» и подписью: Ф. Достоевский (ценз. разр. — 24 января 1846 г.).

Печатается по тексту 1866 с устранением явных опечаток, не замеченных Достоевским, и со следующими исправлениями по ОЗ:

Стр. 148, строка 33: «неинтересованного» вместо «неинтересного».

Стр. 153, строка 36: «позволят» вместо «позволит».

Стр. 169, строка 15: «взглянул» вместо «взглянув».

Стр. 182, строка 19: «обворовав» вместо «обворовать».

Стр. 184–185, строки 45–1: «уничиженно» вместо «униженно».

Стр. 185, строка 19: «поминать» вместо «понимать».

Стр. 186, строка 27: «правдолюбивого» вместо «правдоподобного».

Стр. 188, строка 7: «там-то» вместо «так-то».

Стр. 188, строка 14: «то всё это» вместо «это, всё это».

Стр. 193, строка 25: «был и того, и сего» вместо «было и того, и сего».

Стр. 196, строки 1–2: «и вместе с тем исступленного настоящего» вместо «и вместе с тем настоящего».

Стр. 198, строка 3: «не знаете-с» вместо «знаете-с».

Стр. 211, строка 2: «заране» вместо «заранее».

Стр. 223, строка 7: «что и» вместо «и что».

Стр. 229, строка 3: «под руки» вместо «под руку».

Кроме того, в тексте 1866, наряду с формами «этак», «этакой», многократно набрано «эдак», «эдакой» (и точно так же вместо «штрипка» — «штрибка»), а слово «господин» в ряде случаев (обычно в конце бумажных листов) дается сокращенно («г»). В первом случае мы имеем дело, по-видимому, с вмешательством корректора, во втором правка вызвана желанием издателя (или типографии) вогнать текст в пределы листа. В настоящем издании разнобой в данных случаях устранен, и это специально не отмечается.

Текст ОЗ печатается в разделе «Другие редакции» на стр. 334–431.

4 мая 1845 г., после окончания «Бедных людей», Достоевский писал старшему брату: «Есть у меня много новых идей, которые, если 1-й роман пристроится, упрочат мою литературную известность». Можно предполагать, что в числе этих «идей» имелся в виду и замысел «Двойника». Но к писанию повести Достоевский приступил, по собственному его свидетельству, несколько позднее — «летом» 1845 г., «уже после знакомства с Белинским» (ДП, 1877, ноябрь, гл. I, § II). Скорее всего работа над «Двойником» была начата уже после отъезда Достоевского из Петербурга в Ревель, куда он прибыл 9 июня и где провел лето в семье М. М. Достоевского (см.: Гроссман, Жизнь и труды, стр. 21; Достоевский и его время, стр. 283). Как видно из письма к брату, датированного началом сентября, тотчас же по возвращении в Петербург, Достоевский, живя у брата и обдумывая план «Двойника»), делился с М. М. Достоевским своими замыслами и читал ему написанные страницы повести. Называя себя в указанном письме «настоящим Голядкиным», Достоевский обещает брату «завтра же» заняться «Двойником». И далее, видимо намекая на перерыв, имевший место в работе над повестью в последнее время их совместной жизни, он добавляет, как бы оправдывая перед братом свою медлительность: «Голядкин выиграл от моего сплина. Родились две мысли и одно новое положение».

Работа над «Двойником», начатая летом 1845 г., возобновилась в сентябре и продолжалась в течение всей осени и начала зимы. Белинский, с нетерпением ожидавший следующего — после «Бедных людей» — произведения Достоевского, по словам писателя, «с самого начала осени 45 г. очень интересовался этой новой моей работой» (ДП, 1877, ноябрь, гл. I. § II).

8 октября 1845 г. Достоевский пишет брату: «Яков Петрович Голядкин выдерживает свой характер вполне. Подлец страшный, приступу нет к нему; никак не хочет вперед идти, претендуя, что еще ведь он не готов, а что он теперь покамест сам по себе, что он ничего, ни в одном глазу, а что, пожалуй, если уж на то пошло, то и он тоже может, почему же и нет, отчего же и нет? Он ведь такой, как и все, он только так себе, а то — такой, как и все. Что ему! Подлец, страшный подлец! Раньше половины ноября никак не соглашается окончить карьеру. Он уж теперь объяснился с е<го> превосходительством и, пожалуй (отчего же нет), готов подать в отставку. А меня, своего сочинителя, ставит в крайне невыгодное положение <…>. Белинский понукает меня дописывать Голядкина. Уж он разгласил о нем во всем литературн<ом> мире и чуть не запродал Краевскому…»

Как можно судить, сопоставив приведенное письмо с позднейшим рассказом Достоевского в «Дневнике писателя», около этого времени Белинский не только «запродал» Краевскому еще не оконченного «Двойника», но и познакомил с Краевским самого Достоевского, который «уговорился» с издателем «Отечественных записок» о предоставлении ему повести «для первых месяцев наступающего 46-го года» (ДП, 1877, ноябрь, гл. I, § II).

Несмотря на обещание, данное брату (а, вероятно, также и Краевскому), кончить повесть к 15 ноября, Достоевскому не удалось завершить ее к этому сроку. В связи с этим 16 ноября он писал М. М. Достоевскому: «Голядкин до сей поры еще не кончен; а нужно кончить непременно к 25-му числу <…>. Голядкин выходит превосходно; это будет мой chef-d’oeuvre». Но 25 ноября повесть не была закончена, и работа над ней продолжалась вплоть до 28 января 1846 г., т. е. почти до самого выхода в свет книжки «Отечественных записок». Книжка эта вышла через четыре дня (1 февраля). Достоевский сообщал в день ее выхода брату: «…я до самого последнего времени, т. е. до 28-го числа, кончал моего подлеца Голядкина. Ужас! Вот каковы человеческие расчеты: хотел было кончить до августа и протянул до февраля!» И далее: «Сегодня выходит Голядкин. 4 дня тому назад я еще писал его. В „Отечестве<нных> записках“ он займет 11 листов. Голядкин в 10 раз выше „Бедных людей“. Наши говорят, что после „Мертвых душ“ на Руси не было ничего подобного, что произведение гениальное и чего-чего не говорят они! <…> Действительно, Голядкин удался мне донельзя».

Еще до окончания «Двойника», в начале декабря 1845 г., Достоевский на вечере у Белинского прочитал в присутствии И. С. Тургенева и других членов кружка Белинского первые главы повести, имевшие в его чтении большой успех: «…в начале декабря 45-го года Белинский, — писал он об этом, — настоял, чтоб я прочел у него хоть две-три главы этой повести. Для этого он устроил даже вечер (чего почти никогда не делывал) и созвал своих близких. На вечере, помню, был Иван Сергеевич Тургенев, прослушал лишь половину того, что я прочел, похвалил и уехал, очень куда-то спешил. Три или четыре главы, которые я прочел, понравились Белинскому чрезвычайно (хотя и не стоили того). Но Белинский не знал конца повести и находился под обаянием „Бедных людей“» (ДП, 1877, ноябрь, гл. I, § II).

Однако после появления на страницах «Отечественных записок» «Двойник» вызвал в кругу Белинского разочарование, и это заставило автора переоценить его. Об этом Достоевский сообщал старшему брату 1 апреля 1846 г.: «Но вот что гадко и мучительно: свои, наши, Белинский и все, мною недовольны за Голядкина. Первое впечатление было безотчетный восторг, говор, шум, толки. Второе — критика; именно: все, все с общего говору, т. е. наши и вся публика, нашли, что до того Голядкин скучен и вял, до того растянут, что читать нет возможности. Но что всего комичнее, так это то, что все сердятся на меня за растянутость и все до одного читают напропалую и перечитывают напропалую <…>. Что же касается до меня, то я даже на некоторое мгновение впал в уныние <…>. Идея о том, что я обманул ожидания и испортил вещь, которая могла бы быть великим делом, убивала меня. Мне Голядкин опротивел. Многое в нем писано наскоро и в утомлении. 1-ая половина лучше последней. Рядом с блистательными страницами есть скверность, дрянь, из души воротит, читать не хочется. Вот это-то создало мне на время ад, и я заболел от горя».

Отрицательные отзывы о «Двойнике» побудили Достоевского уже в октябре 1846 г. думать о переработке повести. Об этом он писал брату в конце октября («…я решаюсь издать „Бедных людей“ и обделанного „Двойника“ отдельными книжками»). Но задуманные Достоевским новые издания повестей, как он сообщил 26 ноября 1846 г., «лопнули и не состоялись». Да и отношение автора к повести в это время окончательно еще не определилось и, по-видимому, колебалось под влиянием читательских отзывов. Так в письме от января-февраля 1847 г. Достоевский писал брату: «О Голядкине я слышу исподтишка (и от многих) такие слухи, что ужас. Иные прямо говорят, что это произведение чудо и не понято. Что ему страшная роль в будущем, что если б я написал одного Голядкина, то довольно с меня, и что для иных оно интереснее дюмасовского интереса». В связи с этим об издании «перед<еланного>» «Двойника» Достоевский снова писал брату в апреле 1847 г. Но арест по делу петрашевцев помешал писателю приступить к осуществлению планов переделки «Двойника», и он смог вернуться к ним только после окончания сибирской ссылки, находясь в Твери, осенью 1859 г. В написанном здесь письме к брату от 1 октября 1859 г. Достоевский, излагая проект издания своих сочинений, сообщает ему о своем желании включить в это издание «совершенно переделанного „Двойника“», которого он мечтает сдать в цензуру в декабре. Но уже 9 октября Достоевский отказывается от мысли о переработке «Двойника» для задуманного издания сочинений и, посылая брату его новый, уточненный план (без «Двойника»), пишет по этому поводу: «„Двойник“ исключен, я издам его впоследствии, при успехе, отдельно, совершенно переделав и с предисловием».

В результате переработка «Двойника» была снова отложена, и он не вошел в первое двухтомное собрание сочинений Достоевского, вышедшее в 1860 г. в Москве в издании Н. А. Основского.

Лишь после выхода в свет издания Основского Достоевский вернулся к мысли о переработке «Двойника». О том, что мысль эта не была им оставлена, свидетельствуют черновые записи в двух его записных книжках (№№ 1 и 2; ГБЛ, ф. 93, 1.2. 6 и 7), первая из которых относится, по-видимому, к 1861–1862, а вторая — к 1862–1864 гг. Записи эти, впервые изученные, частично опубликованные и прокомментированные P. И. Аванесовым в статье «Достоевский в работе над „Двойником“» (см.: Творческая история, стр. 161–169), воспроизводятся в наст. томе в разделе «Другие редакции» на стр. 432–436. В них отражены новые идеи, дополнительные сцены и эпизоды, которые рождались в сознании писателя в 1861–1864 гг.: в процессе обдумывания переработки «Двойника» он многократно мысленно возвращался в ходе работы к одним и тем же ситуациям, фиксируя их в своих записях для памяти каждый раз с новыми подробностями и уточнениями. Поэтому мы встречаемся в записях Достоевского с несколькими последовательными этапами разработки одних и тех же основных сцен и сюжетных положений, каждый раз обраставших при повторном обращении к ним новыми смысловыми оттенками и впечатляющими деталями.

Главная особенность задуманной в это время редакции «Двойника» (коренным образом отличающая ее от редакции ОЗ) состояла в намерении ввести в текст повести многочисленные остро злободневные публицистические мотивы. Следует напомнить, что новая редакция «Двойника» обдумывалась и планы ее отдельных эпизодов набрасывались Достоевским вскоре после того, как он стал журналистом, в период интенсивной работы над статьями для «Времени» и «Эпохи». В самом тексте записных книжек памятные заметки для новой редакции «Двойника» набросаны среди записей к публицистике Достоевского, а также к «Скверному анекдоту» и другим произведениям начала 1860-х годов (характерными чертами последних являются та же острая публицистичность и широта идеологической проблематики, что и в записях для будущего «Двойника»).

Заметки Достоевского к «Двойнику» в его записных книжках можно разбить на две группы. Одна из них — это планы новых ситуаций и эпизодов, связанных с основной сюжетной линией повести — неудачным сватовством героя к Кларе Олсуфьевне и превращением Голядкина-младшего из его мнимого друга в предателя и врага, издевающегося над ним и выбалтывающего те робкие, затаенные признания и мечты, которые герой доверил ему при первом посещении гостем его дома (сюда относятся обещание младшего Голядкина помогать старшему в борьбе за руку Клары Олсуфьевны, их «пети жё», «мечты» и сентиментальные признания, разговоры героя с Петрушкой, дуэль с генералом и поручиком, на которой Голядкин-младший выступает в роли секунданта и замещает старшего, и т. д.). Другая группа эпизодов переносит действие на общественную арену и насыщает его злободневными мотивами. Вложенные в первой редакции повести в уста старшего Голядкина мысли об отношении к начальникам как к «отцам» и «благодетелям» Достоевский теперь хочет передать младшему Голядкину, превращая их в одно из орудий психологического «соблазна» в его устах. В то же время, характеризуя эти мысли иронически как «анатомию всех русских отношений к начальству», Достоевский собирается, по-видимому, значительно шире развернуть анализ этих отношений. В числе сцен, намеченных для новой редакции, имеются сцены вступления героя в «прогрессисты», его появления «в высшем обществе» и на собрании у Петрашевского, где младший Голядкин выступает с речью о «системе Фурье», а затем играет роль доносчика. В соответствии с этим для сцены признаний старшего Голядкина младшему намечается новый поворот: «Мечты сделаться Наполеоном, Периклом, предводителем русского восстания». В числе других психологических «соблазнов», которые смущают Голядкина, упоминаются естественные науки и связанный с ними атеизм («кислород и водород»). Наконец, Голядкина в результате наветов его вероломного друга обвиняют в том, что он «Гарибальди», и это побуждает его «справляться о Гарибальди в разных министерствах». В последних из приведенных записей отчетливо отражены характерные черты мировоззрения и творческой манеры Достоевского уже не 1840-х, а 1860-х годов — замысел его обрастает полемическими аллюзиями, насыщаясь мотивами полемики с «нигилизмом» и атеизмом.

Мысль о расширении границ первоначального замысла и насыщении «Двойника» новой сложной, идеологической и политической, проблематикой, вероятно, сильно занимала Достоевского в 1861–1865 гг. Тем не менее задуманная переработка повести не была осуществлена и, кроме фрагментарных записей в записных книжках, мы не располагаем никакими другими свидетельствами об его творческих замыслах, к ней относящихся. По-видимому, к писанию новой редакции повести или хотя бы к более тщательной разработке конспективно намеченных им эпизодов Достоевский в это время так и не приступил. Лишь летом или осенью 1866 г., готовя третий том нового издания своих сочинений, Достоевский наконец смог осуществить свой давнишний замысел и переделать «Двойника». Отказавшись от разработки намеченных им новых тем (и, по-видимому, придя к выводу, что включение их в повесть не могло быть осуществлено успешно без ломки всего ее замысла и композиции, нарушило бы ее художественное единство), Достоевский постарался вместо этого более четко выявить основные линии своего прежнего замысла. Для этого он освободил повесть от ряда второстепенных эпизодов и мотивов, замедлявших действие и отвлекавших внимание читателя от ее основной социальной и нравственно-психологической проблематики (так, Достоевским были ослаблены более подробно развитые в первой редакции размышления героя о «самозванстве» двойника, изъявления его «вольнодумства», выпущен ряд диалогов между обоими Голядкиными, сокращена воображаемая переписка Голядкина с Вахрамеевым, переделана концовка повести и т. д.). Следуя советам Белинского и других критиков, Достоевский постарался освободить повесть от многочисленных повторений, затруднявших ее читательское восприятие. Были сняты комические заголовки отдельных глав первой редакции (близкие по своему стилю аналогичным заголовкам глав у Жан-Поля, Гофмана, Диккенса) и перенумерованы самые главы (в ОЗ вслед за гл. X следовала глава, помеченная ошибочно как XII (в самом же деле — XI); в издании 1866 г. обе эти главы сокращены и объединены в одну). Наконец, вместо «Приключения господина Голядкина» во второй редакции повесть получила подзаголовок «Петербургская поэма». Это позволило автору соотнести ее по жанру с «Мертвыми душами» и в то же время еще больше подчеркнуть ключевую для нее, в понимании Достоевского 1860-х годов, тему Петербурга, связанную с размышлениями писателя о «петербургском периоде русской истории» и о характерных для него социально-психологических призраках и фантомах (более подробный анализ отличий редакций ОЗ и 1866 см.: Аванесов, стр. 169–191). С редакцией 1866 совпадает вышедший тогда же текст отдельного издания повести: Двойник. Петербургская поэма Ф. М. Достоевского. Новое, переделанное издание. Издание и собственность Ф. Стелловского. СПб., 1866.

Так же как «Бедные люди», «Двойник» генетически во многом связан с художественным миром Гоголя и с поэтикой гоголевских петербургских повестей. На это указывала уже прижизненная критика (см. об этом ниже). Основные сюжетные узлы повести — поражение бедного чиновника (фамилия Голядкин образована от «голяда́, голядка», что, по Далю, значит: голь, нищета — см.: Даль, т. I, стр. 372) в неравной борьбе с более богатым, поставленным выше него на иерархической лестнице соперником в борьбе за сердце и руку дочери «его превосходительства» и развивающееся на этой почве безумие героя — непосредственно продолжают сходные ситуации «Записок сумасшедшего». Другой главный мотив повести — столкновение героя со своим фантастическим «двойником» — также (хотя и в зародышевой форме) уже содержится в гоголевском «Носе». В гоголевские иронические тона окрашен — по-видимому, вполне сознательно — ряд отдельных эпизодов повести (так, разговор героя с лакеем Петрушкой по поводу кареты в гл. I напоминает начальные сцены «Женитьбы», а описание бала в начале гл. IV выдержано в стиле гоголевских комических описаний — ср. описание вечеринки у губернатора в гл. I первого тома «Мертвых душ»).

Так же как гоголевские чиновники, господин Голядкин — усердный читатель «Библиотеки для чтения» Сенковского и булгаринской «Северной пчелы». Из них он почерпнул сведения об иезуитах и министре Виллеле (стр. 131, 132), о нравах турок, об арабских эмирах и пророке Мухаммеде (стр. 135, 158; издатель «Библиотеки для чтения» О. И. Сенковский был ученым-арабистом и печатал в своем журнале материалы о Востоке), «анекдотцы» о «змее удаве необыкновенной силы» и двух англичанах, приехавших нарочно в Петербург, чтобы «посмотреть на решетку Летнего сада» (стр. 156–157), которые составляют любимую тему его размышлений и разговоров. Пародируя в рассказах Голядкина материалы «Северной пчелы» и «Библиотеки для чтения», рассчитанные на обывательский вкус, Достоевский, следуя примеру Гоголя, соединяет в «Двойнике» изображение призрачного духовного мира человека-«ветошки» с сатирическими выпадами против Сенковского и Булгарина.

Наконец, к Гоголю восходят имена многих персонажей «Двойника» (Петрушка, Каролина Ивановна, господа Бассаврюковы и др.) и даже самый метод образования имен и фамилий героев со скрытым значением (Голядкин) или нарочитым подчеркиванием их комического фонетического неблагозвучия (княжна Чевчеханова).[37]

Во многом следуя за Гоголем, Достоевский, однако, как справедливо указал В. В. Виноградов, переключает действие повести в иной — трагико-фантастический — план. Он придает развертыванию событий значительно более динамический характер, чем это было у Гоголя, сближая точки зрения героя и рассказчика и изображая события в том фантастическом преломлении, какое они получают в потрясенном и лихорадочно возбужденном воображении главного героя. Сюжетом повести становятся не только реальные события, но и «роман сознания» Голядкина (см.: Виноградов, стр. 279–290; ср.: Бем, стр. 139–163; Кирай).

Уже в «Бедных людях» молодым Достоевским были намечены две социально-психологические темы, получившие дальнейшее развитие в «Двойнике». Это тема низведения дворянско-чиновничьим обществом человека до степени грязной и затертой «ветошки» и являющаяся ее оборотной стороной тема «амбиции» человека-«ветошки», задавленного обществом, но при этом не чуждого сознания своих человеческих прав, которое проявляется у него нередко в форме болезненной обидчивости и мнительности. Оба названных мотива получили углубленную психологическую разработку в истории помешательства Голядкина. Изгнанный из сердца Клары Олсуфьевны и из дома своего покровителя Олсуфия Ивановича, Голядкин внезапно ощущает непрочность своего положения — и его потрясенное воображение рисует ему возможность замещения не только его места на службе, но и самой его личности другим, более ловким искателем, во всем подобным ему и отличающимся от него лишь своей моральной беззастенчивостью. С трагической темой заместимости одного обезличенного обществом человека-«ветошки» другим в повести сплетается другая — тема мучений совести Голядкина, вызванных растущим у него вместе с развитием безумия чувством нравственной вины перед собой и другими, вины, делающей его самого в какой-то мере психологически подобным ненавистному ему «двойнику», а потому и ответственным за поступки последнего (отсюда мучающие героя воспоминания о его собственном «предательстве» — обмане Каролины Ивановны, которой он когда-то обещал жениться на ней, но которую потом оставил в надежде на более выгодный брак с Кларой Олсуфьевной).

Формула «человек-ветошка», встречающаяся уже в «Бедных людях» (стр. 68, 79), могла быть в известной мере подсказана Достоевскому романом И. И. Лажечникова «Ледяной дом», где в гл. III ветошкой Бирона назван его любимец Кульковский (см.: И. И. Лажечников. Ледяной дом, ч. I. М., 1835, стр. 70; о любви Достоевского к этому роману и его автору см.: Достоевский, А. М., стр. 69; Яновский, стр. 805). Но лишь Достоевский наполнил эту формулу глубоким трагическим содержанием, превратив ее в обобщенное выражение судьбы забитого и униженного человека, страдающего от потери своих человеческих прав.

Чувствуя свою беззащитность перед лицом враждебного мира, грозящего превратить его в «ветошку», Голядкин хочет найти опору в самом себе, в сознании своих прав как «частного» человека, свободного вне службы и хотя бы здесь никому не обязанного отчетом за свои действия. Но именно тут-то его и ждет комическое и унизительное поражение. Самая личность героя обманывает его, оказывается лишь непрочным, иллюзорным прибежищем, неспособным противостоять окружающим его «подлецам» и «интригантам» (см.: Анненский, стр. 31–38; Евнин, стр. 11–15, 19).

Оказавшиеся в центре внимания Достоевского в «Двойнике» мотивы обезличения человека в чиновничьем мире (вследствие чего он может быть легко замещен другим чиновником — «двойником») и его внутреннего раздвоения, вытекающего из борьбы противоположных нравственных побуждений, получили разработку не только в творчестве Гоголя, но и в творчестве ряда других русских и западноевропейских предшественников и современников Достоевского. В особенности широко эти мотивы были разработаны Э. Т. А. Гофманом, который в своих романах («Эликсиры сатаны», «Житейские воззрения кота Мурра») и новеллах («Выбор невесты», «Крошка Цахес», «Двойники» и др.) дал блестящие и разнообразные образцы гротескно-романтической трактовки темы двойников, связав ее с мотивами безумия (и шире — потрясенного сознания) героев. Отсюда многократно отмечавшиеся «переклички» между «Двойником» и новеллистикой Гофмана; многие ее образы и ситуации, хорошо известные молодому Достоевскому, должны были возникать у него в памяти и творчески учитывались им при работе над «Двойником» (см. об отдельных гофмановских мотивах в «Двойнике»: Кирпичников, стр. 332–333; Родзевич, стр. 222–230; Евнин, стр. 17–19; о параллелях к «Двойнику» в творчестве Э. По см.: Виднэс).

В русской литературе психологический мотив встречи героя с его двойником был разработан А. Погорельским (А. А. Перовским) в обрамлении его известного новеллистического сборника «Двойник, или Мои вечера в Малороссии» (СПб., 1828), а тема раздвоения нравственного сознания (правда, не героя, а героини) — в романе А. Ф. Вельтмана «Сердце и думка» (М., 1838), — произведениях, хорошо известных Достоевскому (см.: Достоевский, А. М., стр. 69) и, возможно, также повлиявших на рождение его замысла, хотя и не имевших прямых сюжетных совпадений с повестью о Голядкине.[38]

М. С. Альтман указал на совпадение имени и отчества Голядкина (Яков Петрович) с именем и отчеством автора «Петербургских вершин» (1846) Я. П. Буткова — писателя «натуральной школы» 1840-х годов, также разрабатывавшего в своих повестях тему бедного чиновничества (см.: Альтман, стр. 457; Достоевский и его время, стр. 196–200; о Буткове и его отношениях с Достоевским см.: Яновский, стр. 804, 810–811; Милюков, стр. 105–131). В научной литературе многократно делались указания на отдельные черты (мнительность, обидчивость, болезненная застенчивость), позволяющие в той или иной мере психологически сблизить главного героя «Двойника» с создателем этой повести.

По мнению Г. А. Федорова, в Голядкине можно угадать и некоторые черты отца писателя, которого постоянно мучило чувство материальной необеспеченности. Описание квартиры Берендеевых в определенной степени, по наблюдению того же исследователя, навеяно воспоминаниями о доме богатых московских родных Достоевских — Куманиных; Герасимычем — как и слугу Берендеева — звали доверенного слугу А. А. Куманина.

Врач С. Д. Яновский, познакомившийся с писателем вскоре после появления в печати «Двойника», в мае 1846 г., вспоминает об интересе Достоевского уже в эти годы к специальной медицинской литературе «о болезнях мозга и нервной системы, о болезнях душевных и о развитии черепа по старой, но в то время бывшей в ходу системе Галля» (см.: Яновский, стр. 805). Интерес этот, отразившийся в «Двойнике», позволил Достоевскому, как многократно отмечали специалисты-психиатры (см.: Чиж, стр. 12–15, 26–33; В. М. Бехтерев. Достоевский и художественная психопатология. РЛ, 1962, № 4, стр. 135–141), предельно точно воспроизвести ряд явлений расстроенной психики. В то же время уже в «Двойнике» душевное расстройство Голядкина изображается Достоевским как следствие социальной и нравственной деформации личности, обусловленной ненормальным устройством общественной жизни. Мысль о ненормальности обособления и разобщения людей, критика необеспеченности и шаткости положения личности в существующем мире, стремление обнаружить деформирующее влияние склада современных общественных отношений на нравственный мир отдельного человека связывают проблематику «Двойника», как справедливо отметил Ф. И. Евнин, с аналогичными идеями социалистов-утопистов 1830–1840-х годов (см.: Евнин, стр. 22–24).

Признав неудачу «Двойника», Достоевский и после того, как он отказался от задуманной им переработки этой повести, не раз указывал на ее большое значение для подготовки ряда тем своего позднейшего творчества. «Я изобрел или, лучше сказать, ввел одно только слово в русский язык, и оно принялось, все употребляют: глагол „стушеваться“ (в Голядкине)», — заметил он в записной тетради 1872–1875 гг. И здесь же, вспоминая, что слово это приняли «на чтении „Двойника“ у Белинского, в восторге, слишком известные литераторы», Достоевский записал об образе Голядкина-младшего: «…мой главнейший подпольный тип (надеюсь, что мне простят это хвастовство ввиду собственного сознания в художественной неудаче типа)» (см.: ЦГАЛИ, ф. 212, ед. хр. 11, л. 77).

К рассказу о том, как он впервые ввел в литературный язык в «Двойнике» словечко «стушеваться» (заимствованное из полушутливого жаргона учащихся Главного инженерного училища) и как оно было принято слушателями на чтении первых глав повести у Белинского, Достоевский вернулся в 1877 г. (ДП, ноябрь, гл. I, § II). В связи с этим он развил печатно и намеченную в приведенной записи оценку «Двойника»: «Повесть эта мне положительно не удалась, но идея ее была довольно светлая, и серьезнее этой идеи я никогда ничего в литературе не проводил. Но форма этой повести мне не удалась совершенно <…> если б я теперь принялся за эту идею и изложил ее вновь, то взял бы совсем другую форму; но в 46 г. этой формы я не нашел и повести не осилил».

Охарактеризовав Голядкина как свой «главнейший подпольный тип», Достоевский проницательно указал на мотивы, связывающие «Двойника» с психологической проблематикой его позднейших повестей и романов. Впервые намеченная Достоевским в «Двойнике» тема душевного «подполья» Голядкина получила в дальнейшем, в условиях последующего периода идейной и творческой эволюции Достоевского, углубленную разработку и иную интерпретацию в «Записках из подполья» и романах 1860–1870-х годов вплоть до «Братьев Карамазовых» (сцена беседы Ивана с чертом в главе «Кошмар Ивана Федоровича»), а мотив двойника, стоявший в центре ранней повести Достоевского, предвосхитил тему тех более низменных психологических «двойников» (сближенных с главным героем одними своими чертами и противопоставленных другими), которые обычно окружают в больших романах Достоевского образ героя (Раскольников — Лужин — Свидригайлов в «Преступлении и наказании», Иван — Смердяков — черт в «Братьях Карамазовых» и др.).

Выше упоминалось, что еще до окончания повести, в декабре 1845 г., Достоевский, по желанию Белинского, прочел ближайшим членам его кружка первые главы «Двойника». По свидетельству Д. В. Григоровича, Белинский во время этого чтения «жадно ловил» каждое слово автора «и местами не мог скрыть своего восхищения, повторяя, что только Достоевский мог доискаться до таких изумительных психологических тонкостей» (см.: Григорович, стр. 91). П. В. Анненков рассказывает также, что «Двойник» нравился Белинскому «по силе и полноте разработки оригинально странной темы» (см.: Анненков, стр. 283). Еще в рецензии на «Петербургский сборник», рекомендуя вниманию читателей «Бедных людей» и их молодого автора, критик писал: «В этой книжке „Отечественных записок“ русская публика прочтет и еще роман г. Достоевского „Двойник“, — этого слишком достаточно для ее убеждения, что такими произведениями обыкновенные таланты не начинают своего поприща». И Белинский обещал поговорить подробно о «Бедных людях» и «Двойнике» в следующей книжке журнала (см.: Белинский, т. IX, стр. 476). Высокую оценку «Двойника» как произведения, каким «для многих было бы славно и блистательно даже и закончить свое литературное поприще», Белинский повторил в феврале 1846 г., отражая нападки на Достоевского булгаринской «Северной пчелы» (см. там же, т. IX, стр. 493). Наконец, в мартовской книжке журнала, в статье о «Петербургском сборнике», критик дал развернутый отзыв о «Двойнике». Он писал: «Как талант необыкновенный, автор нисколько не повторился во втором своем произведении, — и оно представляет у него совершенно новый мир. Герой романа — г. Голядкин — один из тех обидчивых, помешанных на амбиции людей, которые так часто встречаются в низших и средних слоях нашего общества. Ему всё кажется, что его обижают и словами, и взглядами, и жестами, что против него всюду составляются интриги, ведутся подкопы. Это тем смешнее, что он ни состоянием, ни чином, ни местом, ни умом, ни способностями решительно не может ни в ком возбудить к себе зависти. Он не умен и не глуп, не богат и не беден, очень добр и до слабости мягок характером; и жить ему на свете было бы совсем недурно; но болезненная обидчивость и подозрительность его характера есть черный демон его жизни, которому суждено сделать ад из его существования. Если внимательнее осмотреться кругом себя, сколько увидишь господ Голядкиных, и бедных и богатых, и глупых и умных! Г-н Голядкин в восторге от одной своей добродетели, которая состоит в том, что он ходит не в маске, не интриган, действует открыто и идет прямою дорогою. Еще в начале романа, из разговора с доктором Крестьяном Ивановичем, немудрено догадаться, что г. Голядкин расстроен в уме. Итак, герой романа — сумасшедший! Мысль смелая и выполненная автором с удивительным мастерством! <…> Для всякого, кому доступны тайны искусства, с первого взгляда видно, что в „Двойнике“ еще больше творческого таланта и глубины мысли, нежели в „Бедных людях“» (см.: Белинский, т. IX, стр. 563–564). Стремясь опровергнуть мнение читателей и критики о растянутости «Двойника», Белинский доказывал, что самое это впечатление растянутости происходит от «богатства» и «чрезмерной плодовитости» «еще не созревшего» дарования его автора: «… „Двойник“ носит на себе отпечаток таланта огромного и сильного, но еще молодого и неопытного: отсюда все его недостатки, но отсюда же и все его достоинства». Как на особенность авторской манеры, свидетельствовавшую об «избытке юмора» и «способности объективного созерцания явлений жизни» и в то же время сделавшую «неясными многие обстоятельства в романе», Белинский указал на то, что «автор рассказывает приключения своего героя от себя, но совершенно его языком и его понятиями». Недостатки «Двойника» критик увидел в «частом и, местами, вовсе ненужном повторении одних и тех же фраз» и в том, что «почти все лица в нем, как ни мастерски, впрочем, очерчены их характеры, говорят почти одинаковым языком». Но «знатоки искусства, — писал он в заключение, — даже и несколько утомляясь чтением „Двойника“, все-таки не оторвутся от этого романа, не дочитав его до последней строки» (там же, стр. 565–566).

Реакционная и славянофильская критика и журналистика 1840-х годов, враждебная Белинскому и «натуральной школе», дали резко отрицательную оценку «Двойнику».

«Нельзя представить себе ничего бесцветнее, однообразнее, скучнее длинного, бесконечно растянутого, смертельно утомительного рассказа о незанимательных „приключениях господина Голядкина“, который с самого начала и до конца повести является помешанным, беспрестанно делает разные промахи и глупости, не смешные и не трогательные, несмотря на все усилия автора представить их таковыми, в притязаниях какого-то „глубокого“, неудобопонятного юмора. Нет конца многословию, тяжелому, досадному, надоедающему, повторениям, перифразам одной и той же мысли, одних и тех же слов, очень понравившихся автору, — писала о «Двойнике» «Северная пчела». — Искренне сожалеем о молодом человеке, так ложно понимающем искусство и, очевидно, сбитом с толку литературною „котернею“, из видов своих выдающею его за гения» (Я. Я. Я. <Л. В. Брант>; СП, 1846, 28 февраля, № 47, стр. 187; ср. позднейший отзыв Ф. В. Булгарина о «Двойнике» как о «весьма слабой» повести — СП, 1846, 9 марта, № 55, стр. 218).

Отрицательно отнесся к «Двойнику» и С. П. Шевырев в «Москвитянине»: «…мы не понимаем, — писал он, — как автор „Бедных людей“, повести все-таки замечательной, мог написать „Двойника“ <…>. Это грех против художественной совести, без которой не может быть истинного дарования. Вначале тут беспрерывно кланяешься знакомым из Гоголя: то Чичикову, то Носу, то Петрушке, то индейскому петуху в виде самовара, то Селифану; но чтение всей повести, если вы захотите непременно до конца дочитать ее, произведет на вас действие самого неприятного и скучного кошмара после жирного ужина». Признавая, что в повести всё же обнаруживаются «мысль» о власти над русским человеком «амбиции», происхождение которой Шевырев, следуя историческим воззрениям славянофилов, стремился связать с петровской табелью о рангах, и «талант наблюдателя», Шевырев далее писал: «Но беда таланту, если он свою художественную совесть привяжет к срочным листам журнала, и типографские станки будут из него вытягивать повести. Тогда рождаться могут одни кошмары, а не поэтические создания. Г-н Достоевский поймет нас, если дарование его истинно» (М, 1846, № 2, стр. 172–174; ценз. разр. — 3 марта 1846 г.).

Шевыреву вторил в том же журнале А. Е. Студитский, восклицавший по поводу «Двойника»: «…бедный Гоголь!» — и так излагавший его сюжет: «Дело всё в том, что был-жил г. Голядкин, чиновник министерства, никогда не бывалый не только в действительности, но и в возможности — даже в воображении, как бы бизарно и дементивно оно ни было» (М, 1846, № 3, стр. 194; ценз. разр. — 19 марта 1846 г.).

Наиболее пространную оценку «Двойника» со славянофильских позиций дал К. С. Аксаков: «В этой повести, — писал он, — видим мы уже не влияние Гоголя, а подражание ему <…>. В ней г. Достоевский постоянно передразнивает Гоголя, подражает часто до такой степени, что это выходит уже не подражание, а заимствование». Завершая свой разбор повести пародией на стиль «Двойника» («Приемы эти схватить нетрудно; приемы-то эти вовсе нетрудно схватить: оно вовсе нетрудно и незатруднительно схватить приемы-то эти…» и т. д.), в которой он утверждал, что у автора нет «поэтического таланта», К. С. Аксаков отмечал: «Говоря о повести г. Достоевского „Двойник“, можно повторить слова, которые часто повторяет у него г. Голядкин: „Эх, плохо, плохо! Эх, плохо, плохо! Эх, дельце-то наше как плоховато! Эх, дельце-то наше чего прихватило!“ Да, точно, нехорошо и нехорошего прихватило. Если бы не первая повесть г. Достоевского, мы никак не имели бы терпения прочесть его вторую; но мы сделали это по обязанности, желая что-нибудь найти в его повести, и ничего не нашли; она так скучна, что много раз оставляли мы книгу, и принимались снова, и насилу-насилу прочли ее. Конечно, судя по первой повести, мы никак не ожидали, чтоб была такова вторая. Где талант, который видели мы в первой повести? Или его стало только на одну? Недолго польстил надеждою г. Достоевский; скоро обнаружил он себя» (см.: Имярек <К. Аксаков>. Петербургский сборник, изданный Некрасовым. МСб, 1847, Критика, стр. 33–36).

Идейно и эстетически неприемлемым «Двойник» оказался и для А. А. Григорьева. Подойдя к оценке повести с позиций идеалистической, романтической эстетики, Григорьев истолковал ее как наиболее последовательное и крайнее утверждение в искусстве современной «мелочной личности» и ее «дурных» претензий, в чем в 1840-е годы он видел основной порок всей «натуральной школы», противопоставляя ее позиции с этой точки зрения гоголевскому нравственному осуждению «ничтожного героя» (см. выше, стр. 475). Наметив впервые указанную оценку «Двойника» еще в 1846 г., Григорьев развил ее дальше в ряде своих последующих печатных отзывов об этой повести (МГЛ, 1847, 17 марта, № 62, стр. 250; 17 июня, № 131, стр. 524). «„Двойник“, — отмечал Григорьев, — по грешному разумению нашему, сочинение патологическое, терапевтическое, но нисколько не литературное: это история сумасшествия, разанализированного, правда, до крайности, но тем не менее отвратительного, как труп. Больше еще: по прочтении „Двойника“ мы невольно подумали, что если автор пойдет дальше по этому пути, то ему суждено играть в нашей литературе ту роль, какую Гофман играет в немецкой <…> г. Достоевский до того углубился в анализ чиновнической жизни, что скучная, нагая действительность начинает уже принимать для него форму бреда, близкого к сумасшествию. Увы! поневоле вспомнишь мысль гоголевского „Портрета“!..» (см.: <А. Григорьев>. Петербургский сборник. ФВ, 1846, № 9, отд. V, стр. 30). «…Вы вчитываетесь в это чудовищное создание, уничтожаетесь, мелеете, сливаетесь с его безмерно ничтожным героем — и грустно становится вам быть человеком, и вы убеждаетесь, как будто, что человек только таков и может быть. Какая же тут вина, ответственность, какой суд над собою? Жил червем и умер червем, и дело копчено: „Une foi mort, on est bien mort“», — писал Григорьев Гоголю 17 ноября 1848 г. (см.: Григорьев, вып. 8, стр. 26–27).

Из других отрицательных суждений о «Двойнике» можно отметить еще краткий отзыв в «Журнале Министерства народного просвещения»: «Что касается повести г. Достоевского „Двойник“ («От<ечественные> зап<пски>», № 2), то желали бы мы не встречать более подобных злоупотреблений таланта и трудов. Нельзя видеть без удивления, как в этой повести разговор действующих лиц зашел за все границы приличия и обратился в какую-то смесь ругательств, нетерпимых для круга образованных читателей» (см.: Обозрение русских газет и журналов за первое трехмесячие 1846 года. ЖМНП, 1846, ч. LI, июль, отд. VI, стр. 104).

Нападки К. С. Аксакова на «Двойника» побудили Белинского в начале 1847 г. к ответному выступлению, в котором он взял Достоевского и его повесть под свою защиту (см.: Белинский, т. X, стр. 98). В то же время в статье «Взгляд на русскую литературу 1846 года» Белинский, подводя итоги полемики вокруг «Двойника», дал свою завершающую оценку повести. Признав, что «Двойник» не имел никакого успеха в публике, Белинский повторил свою прежнюю мысль об основной причине этого неуспеха: «В „Двойннке“ автор обнаружил огромную силу творчества, характер героя принадлежит к числу самых глубоких, смелых и истинных концепций, какими только может похвалиться русская литература, ума и истины в этом произведении бездна, художественного мастерства — тоже; но вместе с этим тут видно страшное неумение владеть и распоряжаться экономически избытком собственных сил. Всё, что в „Бедных людях“ было извинительными для первого опыта недостатками, в „Двойнике“ явилось чудовищными недостатками, и это всё заключается в одном: в неумении слишком богатого силами таланта определять разумную меру и границы художественному развитию задуманной им идеи». В связи с этим Белинский выражал уверенность, что, если бы автор «укоротил своего „Двойника“ по крайней мере целою третью, не жалея выкидывать хорошего, успех его был бы другой». Как на другой «существенный» недостаток повести Белинский теперь указал на ее «фантастический колорит». «Фантастическое в наше время может иметь место только в домах умалишенных, а не в литературе, и находиться в заведовании врачей, а не поэтов», — писал он; поэтому повесть Достоевского, высоко оцененная отдельными «дилетантами искусства», не случайно осталась чужда интересам широкой публики (см.: Белинский, т. X, стр. 40–41). Резкость последних замечаний была усугублена впечатлением Белинского от «Господина Прохарчина», вызвавшего его глубокое разочарование и заставившего искать корни творческих неудач Достоевского после «Двойника» в самой этой повести (см. ниже, стр. 504).

Одновременно со статьей Белинского в январе 1847 г. появилась и статья В. Н. Майкова «Нечто о русской литературе в 1846 году», содержащая наиболее глубокую, после отзывов Белинского, интерпретацию «Двойника» в критике 1840-х годов. Исходя из близких Достоевскому идей утопического социализма, Майков дал исключительно высокую оценку социальной и нравственно-психологической проблематики «Двойника». «„Двойник“, — писал он, — развертывает перед вами анатомию души, гибнущей от сознания разрозненности частных интересов в благоустроенном обществе». Этой «разрозненностью интересов» в современном обществе вызваны, по мнению критика, трагический страх перед ним Голядкина, владеющее им чувство своей социальной незащищенности, его робкая готовность «обрезывать свои претензии на личность», постоянная боязнь врагов, «подкапывающихся» под его интересы. В этом — широкая психологическая общезначимость повести, заставляющей читателя с болью ощутить в себе нечто «голядкинское». Столь же сочувственно Майков оценил психологическое искусство повести: «В „Двойнике“ манера г. Достоевского и любовь его к психологическому анализу выразились во всей полноте и оригинальности. В этом произведении он так глубоко проник в человеческую душу, так бестрепетно и страстно вгляделся в сокровенную машинацию человеческих чувств, мыслей и дел, что впечатление, производимое чтением „Двойника“, можно сравнить только с впечатлением любознательного человека, проникающего в химический состав материи» (см.: <В. Майков>. Нечто о русской литературе в 1846 году. ОЗ, 1847, № 1, отд. V, стр. 4–5; об оценка «Двойника» критикой 1840-х годов, кроме литературы, указанной на стр. 478, см. также: Евнин, стр. 6–9, 20–21).

Повести Достоевского, написанные после «Двойника», уже не привлекали столь пристального внимания критики и не вызывали такой острой полемики, как «Бедные люди» и «Двойник». В связи с этим и толки о «Двойнике» в критике к 1847 г. утихли.[39] Лишь появление произведений Достоевского 1859–1861 гг. и выход первого издания его сочинений вновь пробудили интерес критики к его раннему творчеству. Отражением его явилась статья Добролюбова «Забитые люди» (1861). Несмотря на то что «Двойник» не вошел в издание Основского, Добролюбов отвел этой повести значительное место в ряду разбираемых им произведений писателя, посвященных изображению «забитых личностей» и проникнутых гуманной «болью о человеке». Признав сумасшествие Голядкина формой «мрачнейшего протеста» человека-«ветошки» против унижающей и обезличивающей его действительности, Добролюбов впервые определил как центральную для повести тему «раздвоения слабого, бесхарактерного и необразованного человека между робкою прямотою действий и платоническим стремлением к интриге, раздвоения, под тяжестью которого сокрушается наконец рассудок бедняка». В связи с этим Добролюбов подчеркнул, что Голядкин-младший — лишь психологическая проекция тех робких и нерешительных мечтаний об «интриганстве», которые рождаются в голове героя под влиянием успеха окружающих его реальных интриганов: «…отчасти практическая робость, отчасти остаток где-то в далеких складках скрытого нравственного чувства препятствуют ему принять все придуманные им пронырства и гадости на себя, — писал Добролюбов, — и его фантазия создает ему „двойника“». Указывая на «недостаточно искусное» развитие этой темы в повести как на ее недостаток, Добролюбов писал: «При хорошей обработке из г. Голядкина могло бы выйти не исключительное, странное существо, а тип, многие черты которого нашлись бы во многих из нас» (см.: Добролюбов, т. VII, стр. 256–260).

Позднейшая критика при жизни писателя к «Двойнику» не обращалась. С 1880-х годов начинается историко-литературное осмысление этой повести, а также появляются первые анализы «Двойника» со специальной, психиатрической точки зрения (Чиж). Позднее, в эпоху символизма, а за рубежом в 1920–1950-х годах усиливается интерес к философской проблематике «Двойника». Но при этом повесть дает повод к многочисленным произвольным философско-идеалистическим, в том числе экзистенциалистским и фрейдистским, интерпретациям. Обзор их см. в кн.: N. Rеber. Studien zum Motiv des Doppelgängers bei Dostojevskij und E. T. A. Hoffmann. Gießen, 1964, S. 18–34. Этим истолкованиям противостоит анализ «Двойника» в трудах советских исследователей (начиная с В. В. Виноградова, 1922).

Стр. 109. …в Шестилавочной улице… — Шестилавочная улица (или Средний проспект) находилась в Литейной части Петербурга; ей соответствует нынешняя ул. Маяковского.

Стр. 110. …пачка зелененьких, сереньких, синеньких, красненьких и разных пестреньких бумажек… — Принятые в бытовом обиходе названия кредитных билетов по их цвету: зелененькая — 3 рубля, серенькая — 50, синенькая — 5, красненькая — 10 рублей.

Стр. 114. Абордировать (франц. aborder) — здесь: атаковать.

Стр. 119. Коку с соком… это пословица русская. — Кока с соком — лакомство, гостинец, яйцо; в переносном смысле — нежданное «угощение», неприятность.

Стр. 120. …нашего нещечка… — Нещечко — сокровище.

Стр. 123. …пристроился к одной тощей национальной газетке. — Имеется в виду «Северная пчела» (см. выше, стр. 481).

Стр. 125. Сан-фасон (франц. sans façon) — без церемоний, запросто.

Стр. 128. …походил более на какой-то пир вальтасаровский… — По библейскому рассказу (кн. пророка Даниила, гл. 5), во время пира у халдейского царя Валтасара таинственная рука начертала на стене письмена, предвещавшие гибель хозяину, убитому в ту же ночь. Вальтасаровский — роскошный, беспечный.

Стр. 128. …с устрицами и плодами Елисеева и Милютиных лавок… — Елисеев и Милютин — купцы, хозяева крупнейших в тогдашнем Петербурге магазинов гастрономических товаров и фруктов.

Стр. 129. …вином, нарочно привозимым из одного отдаленного королевства… — Подразумевается Франция — родина бургундских и шампанских вин.

Стр. 129. …полные ожидания очи. — Иронически использованная цитата из гл. XI первого тома «Мертвых душ»: «…зачем всё, что ни есть в тебе, обратило на меня полные ожидания очи?» (см.: Гоголь, т. VI, стр. 221).

Стр. 131. …фразу блаженной памяти французского министра Виллеля… — Виллель Жозеф (1773–1854) — граф, реакционный французский политический деятель, роялист. С 1821 по 1827 г. — глава кабинета министров Людовика XVIII и Карла X, пэр; после Июльской революции отошел от политической деятельности. Цитируемая Голядкиным фраза была своего рода политическим девизом Виллеля.

Стр. 131–132. …о бывшем турецком визире Марцимирисе, равно как и о прекрасной маркграфине Луизе, историю которых читал он тоже когда-то в книжке. — Имеется в виду широко популярный среди малообразованных читателей лубочный роман М. Комарова (ум. 1812) «Повесть о приключении английского милорда Георга и о бранденбургской маркграфине Фредерике Луизе с присовокуплением к оной истории бывшего турецкого визиря Марцимириса и сардинской королевы Терезии» (1782). В 1840 г. вышло его восьмое издание. Об «Английском милорде» как об излюбленном чтении демократического читателя, не имевшего другой духовной пищи, с горечью писал в 1840-е годы Белинский, а в 1860-е Некрасов в поэме «Кому на Руси жить хорошо».

Стр. 149–150. …сиамские близнецы, срослись себе спинами, так и живут, и едят, и спят вместе; деньги, говорят, большие берут. — Сиамские близнецы Ханг и Энг (1811–1874) демонстрировались за деньги в различных странах Европы и Америки.

Стр. 151. А ларчик-то просто ведь открывался. — Выражение, восходящее к басне И. А. Крылова «Ларчик» (1808).

Стр. 151. Аппробую (франц. approber — одобрять) — одобряю.

Стр. 152. …из истории известно, что знаменитый Суворов пел петухом… — См.: Анекдоты князя Италийского, графа Суворова-Рымникского, изданные Е. Фуксом. СПб., 1827, стр. 75, 78.

Стр. 155. Повытчик — судебный чиновник.

Стр. 156. …о картине Брюллова… — Картина К. П. Брюллова «Последний день Помпеи» была закончена художником в Италии, в 1834 г. привезена им в Петербург и выставлена в Академии художеств. Она вызвала тогда же множество откликов в заграничной и русской печати. См.: Собрание описаний картины К. Брюллова «Последний день Помпеи». СПб., 1834; ср.: БдЧт, 1834, т. I, отд. III, стр. 119–138, т. III, отд. VII, стр. 49–50, т. IV, отд. VII, стр. 32–35; СП, 1834, 17 августа, № 184, 1 ноября, № 248.

Стр. 157. …о бароне Брамбеусе… — Брамбеус — псевдоним издателя «Библиотеки для чтения» О. И. Сенковского (см. выше, стр. 480).

Стр. 157. Если ты меня забудешь… — Альбомные стихи, распространенные в России в XIX в., особенно среди институток.

Стр. 158. …не соглашаясь, впрочем, с иными учеными в иных клеветах, взводимых на турецкого пророка Мухаммеда… (ср. стр. 410: восстановим, между прочим, несколько замаранную, посредством разных немецких ученых, репутацию общего нашего друга Мухаммеда, пророка турецкого…) — В данных рассуждениях Голядкина отражены, по-видимому, глухие отголоски споров в тогдашней печати вокруг религии ислама и личности Магомета. В 1841 г. появились на английском языке лекции Т. Карлейля «О героях, культе героев и героическом в истории» с резко отрицательной оценкой Магомета (русский перевод — С, 1856, № 2, стр. 102–103), а в 1843 г. — книга немецкого ориенталиста Г. Вейля (1808–1889) «Магомет-пророк, его жизнь и учение» (G. Weil. Mohammed der Prophet, sein Leben und seine Lehre. Stuttgart, 1843). В обсуждении вопросов философии религии в эти годы принимали также живейшее участие французские социалисты-утописты и немецкие левогегельянцы. Возможно, что Достоевскому уже в 1840-х годах был известен Коран во французском или русском переводе. Ряд переводов его на русский язык (с французского) был сделан в XVIII в. (см. о них в кн.: Коран. Предисловие и комментарии И. Ю. Крачковского. Изд. восточной литературы, М., 1963, стр. 3). Позднее, в 1850-е годы, в Семипалатинске Достоевский специально изучал Коран, французское издание которого было в его библиотеке (см.: Гроссман, Семинарий, стр. 44). Интерес к личности Магомета (Мухаммеда) проходит через всё его зрелое творчество. В «Преступлении и наказании» (1866) Магомет — наряду с Цезарем и Наполеоном — отнесен к числу тех исторических деятелей, которые не останавливались перед кровью и насилием над «тварью дрожащей» во имя утверждения своей «идеи». Этот же аспект восприятия образа Магомета (в какой-то мере подсказанный «Подражаниями Корану» А. С. Пушкина) отражен в романе «Подросток» (1875). С другой стороны, после того как у Достоевского в 1850-х годах обнаружилась эпилепсия, его интерес возбуждают рассказы о «священной болезни» Магомета, вызванных ею видениях и галлюцинациях. О «секунде, в которую не успел пролиться опрокинувшийся кувшин с водой эпилептика Магомета», говорится в романах «Идиот» (1868), «Бесы» (1871–1872) и «Братья Карамазовы» (1879–1880).

Стр. 167. Сюркуп (франц. surcouper) — перекрытие (термин карточной игры).

Стр. 182. …возьмите Евстафия, служившего прежде у нас и находящегося на сей раз без места. — По воспоминаниям С. Д. Яновского, этот персонаж назван по имени служившего у братьев Достоевских в 1846 г. отставного унтер-офицера Евстафия (РВ, 1885, № 4, стр. 811).

Стр. 195. Это наш русский Фоблаз… — Фоблаз — коварный и ловкий соблазнитель (от имени героя романа французского писателя Ж. Б. Луве де Кувре (J. В. Louvet de Couvray; 1760–1797) «Любовные похождения кавалера де Фобласа» (1787–1790), русский перевод — чч. I–XIII, М., 1792–1796; изд. 2-е — М., 1805).

Стр. 201. …стараясь сохранить экилибр… — Экилибр (франц. équilibre) — равновесие.

Стр. 202. …за бир-суп да мильх-суп наше сердце им посвящаем… — Бир (нем. Bier) — пиво; мильх (нем. Milch) — молоко.

Стр. 208. «Полицейские ведомости». — Имеется в виду газета «Ведомости С.-Петербургской городской полиции», выходившая в Петербурге в 1839–1917 гг. и помещавшая, наряду с другими материалами, известия о различных происшествиях, случившихся в столице.

Стр. 210. …карпеток три пары… — Карпетки — носки.

Стр. 212. …в пансион ~ к эмигрантке Фальбала там какой-нибудь… — Имя содержательницы пансиона, француженки (франц. falbala — оборка), из поэмы Пушкина «Граф Нулин»:

Стр. 221. …прикажете мне, сударыня вы моя, следуя некоторым глупым романам, на ближний холм приходить ~ немецких поэтов и романистов… — Подразумеваются подобные ситуации из баллады Ф. Шиллера «Рыцарь Тогенбург» (1797; русский перевод В. А. Жуковского — 1818) и нашумевшего в свое время сентиментального романа И.-М. Миллера (I.-M. Miller; 1750–1814) «Зигварт» (1776).

Стр. 221. …дескать, хижинку вам на берегу моря… — О том, что для счастья любящих достаточно самой крошечной хижины, говорится в стихотворении Ф. Шиллера «Юноша у ручья» (1803; русский перевод В. А. Жуковского — 1838).

Стр. 229. …с лихт… — Лихт (нем. Licht) — освещение.

<Журнальная редакция 1816 г.>

Стр. 394. … зачем подлисать … это подло — подлисить!.. — Старинное выражение (из чиновничьего жаргона), означающее: хитрить, действовать лисой.

Стр. 394. … гравированный портрет шута Балакирева… — Балакирев Иван Алексеевич (1699–1763) — любимый слуга Петра I, впоследствии шут при дворе Анны Иоанновны, прославившийся остроумием и смелостью. К. А. Полевой выпустил апокрифические «Полные избранные анекдоты о придворном шуте Балакиреве, любимце Петра I» (чч. 1–4, М., 1836), сделавшие его образ популярным в демократической читательской среде. Сборник этот, в который вошли различные (в том числе переводные) анекдоты и изречения, объединенные именем Балакирева, продолжал переиздаваться в 1840-х годах. О «всеобщей известности» и «народности» Балакирева — «лица исторического и очень важного» — писал в 1839 г. В. Г. Белинский (см.: Белинский, т. III, стр. 116). До нас дошло два гравированных портрета Балакирева (см.: Д. А. Ровинский. Подробный словарь русских гравированных портретов, т. I. СПб., 1889, стр. 319).

Стр. 410. Дайте руку на разлуку… — По-видимому, слова из популярного «чувствительного» романса или частушки.

Стр. 411. … сказку ~ жены одного старика. — Сюжет этот (восходящий к средневековому фаблио) разработан в сказке Ш. Перро (1628–1703) «Потешные желания». В 1845 г. в Петербурге вышел сборник «Шесть сказок для детей. Перевод с французского», где был помещен перевод этой сказки, ставшей известной русскому читателю еще в XVIII в.

Стр. 416. …на берегу Хвалынского моря. — Хвалынское море — древнерусское название Каспийского моря.

Черновые наброски к предполагавшейся переработке повести

(ЧH₁, ЧН₂)

Стр. 432. Я у Бекетовы<х>. — Алексей Николаевич Бекетов (род. в 1823 г.), брат деда А. А. Блока, ботаника Андрея Николаевича (1825–1902), старший товарищ Достоевского по Инженерному училищу, окончивший его в 1844 г. В последующие годы Достоевский часто бывал у Бекетова, который жил вместе с другим своим братом, Николаем (1827–1911), позднее академиком, известным физико-химиком. По свидетельству мемуариста, у Бекетовых собирался кружок образованной, настроенной в демократическом и социалистическом духе молодежи; на собраниях этого кружка громко звучал ее «негодующий благородный порыв против угнетения и несправедливости» (см.: Григорович, стр. 93–94). С октября 1846 г. по весну 1847 г. Достоевский жил с братьями Бекетовыми на одной квартире, где, под влиянием социалистов-утопистов, они учредили род социалистической «ассоциации» с общим хозяйством, которое велось в складчину (см. письмо Достоевского к М. М. Достоевскому от 26 ноября 1846 г.). В начале 1847 г. кружок Бекетовых распался вследствие переезда братьев в Казань.

Стр. 432. Иду к Тург<еневу>. — Достоевский намеревался здесь, по-видимому, использовать автобиографический эпизод, описанный Д. В. Григоровичем в его воспоминаниях и связанный с ухудшением отношений между Достоевским и кружком «Современника», в котором сыграла роль и сочиненная И. С. Тургеневым при участии Н. А. Некрасова эпиграмма на Достоевского «Послание Белинского к Достоевскому» («Витязь горестной фигуры…») (см.: Тургенев, Сочинения, т. I, стр. 360, 607–609, где эпиграмма датирована январем 1846 г.; не исключено, однако, что она относится к лету или даже осени того же года): «При встрече с Тургеневым, принадлежавшим к кружку Белинского, Достоевский, к сожалению, не мог сдержаться и дал полную волю накипевшему в нем негодованию <…>. Не помню, что послужило поводом к такой выходке; речь между ними шла, кажется, о Гоголе <…>. После сцены с Тургеневым произошел окончательный разрыв между кружком Белинского и Достоевским; он больше в него не заглядывал. На него посыпались остроты, едкие эпиграммы, его обвиняли в чудовищном самолюбии, в зависти к Гоголю, которому он должен бы был в ножки кланяться…» (см.: Григорович, стр. 91–92; о ссоре между Достоевским и Тургеневым и эпиграммах последнего на Достоевского см. также: А. Я. Панаева. Воспоминания. Гослитиздат, М., 1956, стр. 145–146).

Стр. 432. Доходит чуть не до маниловских генералов. — Намек на заключительные строки гл. II «Мертвых душ», где Манилов после отъезда Чичикова представляет в мечтах, как «государь, узнавши о такой их дружбе, пожаловал их генералами» (см.: Гоголь, т. VI, стр. 39).

Стр. 432. Это была бы райская жизнь. — Слова Чичикова по поводу проекта его совместной жизни с Маниловыми в той же главе (см.: Гоголь, т. VI, стр. 37).

Стр. 432. Парголово. — Дачная местность под Петербургом, где Достоевский жил летом 1847 г.

Стр. 432. Эли де Бомон (Elie de Beaumont), фамилия двух французских ученых-однофамильцев: Жана Батиста Армана (1798–1874) — геолога, выдвинувшего гипотезу о том, что горные цепи образовались при охлаждении земной коры, и Жана Батиста Жака (1732–1786) — юриста, принимавшего участие в качестве адвоката в деле Каласа. По-видимому, Голядкин-младший, называя эту фамилию, сближает обоих Бомонов как «двойников», подобных ему и Голядкину-старшему.

Стр. 432. Сокровеннейшие тайны чиновничьей души à la Толстой. — Представители противоположных направлений в критике 1850-х годов, дававшие различное истолкование произведений молодого Толстого, — А. В. Дружинин и Н. Г. Чернышевский — единодушно отмечали глубину и тонкость психологического анализа как отличительную черту его таланта. Достоевский, познакомившийся с «Детством» Толстого в 1856 г. (см. его письмо к А. Н. Майкову от 18 января этого года), позднее также писал о свойственных Толстому — повествователю и романисту — «огромной психологической разработке души человеческой» и «небывалом доселе у нас реализме художественного изображения» (ДП, 1877, июль — август, гл. II, § III). Сводку отзывов Достоевского о Толстом и Толстого о Достоевском см. в статье: Н. Н. Гусев. Толстой и Достоевский. В кн.: Яснополянский сборник. Год 1960. Тула, 1960, стр. 108–128.

Стр. 434. Пети жё (франц. petit jeu) — игра, развлечение (ср. эпизод пети жё в романе Достоевского «Идиот» (1868), ч. I, гл. 13–14 — наст. изд., т. VIII).

Стр. 434. Мечты сделаться Наполеоном, Периклом, предводителем русского восстания. — Эти пункты наброска позволяют рассматривать неосуществленную переработку «Двойника» как определенный этап на пути формирования замысла «Преступления и наказания» (1866), где изображена трагическая судьба современного человека, «глядящего в Наполеоны».

Стр. 434. Louis XVI… — Людовик XVI (1754–1793) — французский король, казненный во время революции. Постоянные напряженные размышления Достоевского над событиями первой французской революции, которые в мечтах героя «Двойника» получают наивно-сентиментальное, идиллическое завершение, отражены в записных тетрадях к «Преступлению и наказанию» и многочисленных публицистических статьях «Дневника писателя». Из них видно, что Достоевский отчетливо понимал реальную невозможность примирения между революцией и силами «старого порядка» (см.: Фридлендер, стр. 20–23). В то же время образы Людовика XVI, Марии-Антуанетты и их сына, погибшего в тюрьме малолетнего Людовика XVII (как и образ Наполеона), в истолковании Достоевского приобретали широкое символическое значение и вели его к более общим размышлениям философско-исторического порядка, в частности о цене прогресса в истории человечества, — вопросу, по которому Достоевский (подходивший к нему с отвлеченно-этической точки зрения) расходился с русской революционной мыслью своей эпохи.

Стр. 434. Иносан (франц. innocent) — невинный.

Стр. 434. Bon mot (франц.) — меткое словцо, острота.

Стр. 434. Выдумывают каламбуры à la Кузьма Прутков. — В «Зимних заметках о летних впечатлениях» (1863) Достоевский проанализировал ряд анекдотов К. Пруткова и охарактеризовал его как «замечательнейшего писателя, красу нашего времени» (наст. изд., т. V). Интерес Достоевского к К. Пруткову, его поэзии и афоризмам засвидетельствован также обращениями к ним в повести «Село Степанчиково и его обитатели» (1859) и в двух фельетонах: «Петербургские сновидения в стихах и прозе» (1861), «Из дачных прогулок Кузьмы Пруткова и его друга» (1878).

Стр. 435. Г-н Голядкин сближается с почвой у писарей. — Сближение образованного русского общества с народной «почвой» — главный тезис той литературно-общественной программы, которую Достоевский (вместе со своими единомышленниками — А. А. Григорьевым, Н. Н. Страховым и др.) развивал в 1861–1865 гг. и которая легла в основу журналов «Время» (1861–1863) и «Эпоха» (1864–1865), издававшихся им в эти годы совместно со старшим братом М. М. Достоевским (см. объявления об издании «Времени», где сформулирована программа «почвенничества», и статьи Достоевского указанного периода — наст. изд., тт. XVIII–XX). Пункт плана о сближении Голядкина с «почвой» у «писарей», т. е. чиновников (воплощавших в глазах Достоевского оторванный от народа бюрократический мир, созданный Петром I), представляет, таким образом, по-видимому, проект комического эпизода, близкого к эпизоду сближения пьяного «генерала» с подчиненным в рассказе «Скверный анекдот» (1862).

Стр. 435. Гарибальди (Garibaldi, 1807–1882) Джузеппе — герой итальянского национально-освободительного движения, имя которого было широко популярно в России в начале 1860-х годов. В фельетоне «Петербургские сновидения в стихах и прозе» Достоевский обрисовал фантастическую фигуру чиновника, который, сойдя с ума, вообразил себя Гарибальди и стал расспрашивать окружающих «об итальянских делах, как Поприщин об испанских».

Стр. 435. Г-н Голядкин вступает в прогрессисты. — С этого пункта записей начинает четко обозначаться направление второй стадии разработки плана незавершенной редакции «Двойника»: под влиянием полемики с революционно-демократической критикой и журналистикой 1860-х годов у Достоевского возникает мысль ввести в ткань повести ряд эпизодов из истории кружка М. В. Петрашевского, сделав Голядкина посетителем его собраний и заставив героя играть роли то энтузиаста импонирующих ему своей смелостью и новизной убеждений кружка, то доносчика-предателя. Отраженная в планах памфлетная обрисовка Петрашевского и его кружка имеет двойственный характер: с одной стороны, Достоевским намечена сцена изложения Петрашевским «системы Фурье» не понимающим его «дворнику и мужикам»; с другой же стороны, в заметках налицо мотивы, ведущие не к воспоминаниям о петрашевцах, а к злободневным темам 1860-х годов. В 1850–1860-е (а не 1840-е) годы переносят действие многочисленные эпизоды, в которых имя героя по-разному соотнесено с именем Гарибальди (с последним героя то отождествляют; то герой разыскивает Гарибальди через полицию, как в «Носе» Гоголя майор Ковалев исчезнувший нос; к Гоголю ведет и заметка «О появлении в городе знаменитого разбойника Гарибальди», навеянная «Повестью о капитане Копейкине»). О 1860-х годах как реальном времени действия говорят и многократно варьируемые далее слова «кислород и водород»; последние расшифровываются как символы атеистических идей, с которыми герой знакомится в кружке «прогрессистов» и которые разрушают его прежнюю веру во «всевышнее существо». Наконец, разговор о мальчиках, которых «секут в школе розгами», является отзвуком журнальной полемики об употреблении розги в дореформенной школе, которая была вызвана статьями И. А. Добролюбова «Всероссийские иллюзии, разрушаемые розгами» (1860) и «От дождя да в воду» (1861), направленными против непоследовательной позиции в школьном вопросе Н. И. Пирогова и других педагогов-либералов; в этой полемике принимал участие и журнал Достоевского «Время» (1862, № 4). С нею же связан ряд заметок в первой записной книжке (ЧН₁), где находятся планы переработки «Двойника» (лл. 72–85, 93, 98, 99, 102–110, 114). Такие особенности комментируемых заметок, как соединение при обрисовке кружка «прогрессистов» черт психологического склада петрашевцев и позднейшей революционной молодежи, памфлетная характеристика Петрашевского, расщепление Голядкина на энтузиаста, проливающего «благородные слезы», и доносчика, в какой-то мере предвосхищают сложившийся в другой исторической обстановке позднейший замысел романа «Бесы» (1871–1872).

Стр. 435. …(у Ломовского). — Ломовский — преподаватель математики в пансионе Л. И. Чермака в Москве, где М. М. и Ф. М. Достоевские учились в 1834–1835 гг.

Стр. 435. Тимковский как приехавший. — Тимковский Константин Иванович (1814–1881) — участник кружков М. В. Петрашевского и Н. А. Спешнева, отставной флотский офицер. Живя постоянно в Ревеле, где он организовал социалистический кружок, идейно связанный с кружком Петрашевского, Тимковский лишь изредка, во время наездов в Петербург, бывал на собраниях у последнего. Достоевский встречался с ним здесь, согласно показаниям писателя на следствии, 4–5 раз и охарактеризовал Тимковского как страстного фурьериста, горячо увлеченного «изящной стороной» идей Фурье (см.: Бельчиков, стр. 229).

Стр. 435. Система Фурье. — Сводку материалов о восприятии и пропаганде идей Фурье Петрашевским и его кружком см. в кн.: Бельчиков, стр. 207–215; ср. там же показания Достоевского об его оценке Фурье и фурьеризма (стр. 110–112).

Стр. 435. …тот читает дворнику и мужикам своим систему Фурье… — Что Петрашевский «как пропагатор фурьеризма», неудобного «для нашей почвы», был — в силу утопичности учения Фурье и его удаленности от ближайших непосредственных задач русской жизни — «смешон, а не вреден», Достоевский утверждал еще в мае 1849 г. в своем объяснении Следственной комиссии по делу петрашевцев (см.: Бельчиков, стр. 112).

Стр. 436. …в Кирпичном переулке, № 31-й. — В Кирпичном переулке, между Большой (ныне ул. Герцена) и Малой (ныне ул. Гоголя) Морскими, жил недолгое время весною 1846 г. сам Достоевский.

Стр. 436. (Я у Гайбурского.) — Гайбурский — неустановленное лицо.

РОМАН В ДЕВЯТИ ПИСЬМАХ

(Стр. 230)

Автограф неизвестен.

Впервые напечатано: С, 1847. № 1, отд. IV, стр. 45–54, с подписью: Ф. Достоевский (ценз. разр. — 30 декабря 1846 г.).

В собрание сочинений впервые включено в издании: 1882, т. II, стр. 295–308.

Печатается по тексту первой публикации с устранением явной опечатки:

Стр. 237, строка 26: «в безбожном похищении письма» вместо «о безбожном похищении письмам».

«Роман в девяти письмах» был написан Достоевским для неосуществленного по цензурным причинам юмористического альманаха «Зубоскал», который был задуман в начале октября 1845 г. Н. А. Некрасовым и должен был выходить под редакцией Некрасова, Григоровича и Достоевского регулярно два раза в месяц (см. о проекте и предполагаемом содержании первого номера этого альманаха в письме Достоевского к брату М. М. Достоевскому от 8 октября 1845 г.). В октябре—ноябре 1845 г. Достоевский (см., кроме упомянутого, также следующее письмо к брату от 16 ноября 1845 г.) был горячо увлечен идеей этого издания. Написанное Достоевским, может быть при участии Григоровича, объявление об издании альманаха «Зубоскал», которое, по его словам во втором из перечисленных писем, «наделало шуму», было напечатано в «Отечественных записках» (1845, № 11, Библиографическая хроника, стр. 44–48).

Как видно из письма Достоевского от 8 октября, он предполагал вначале написать для первого номера «Зубоскала» «Записки лакея о своем барине». Но уже вскоре, по-видимому, проект этот был оставлен и сменился другим. О возникновении замысла «Романа в девяти письмах», который был написан «в одну ночь» в первой половине ноября 1845 г., автор в письме от 16 ноября сообщает брату следующее: «Итак, на днях, не имея денег, зашел я к Некрасову. Сидя у него, у меня пришла идея „Романа в 9 письмах“. Придя домой, я написал этот „Роман“ в одну ночь; величина его 1/2 печатного листа. Утром отнес к Некрасову и получил за него 125 руб. ассиг., т. е. мой лист в „Зубоскале“ ценится в 250 руб. асс. Вечером у Тургенева читался мой роман во всем нашем круге, т. е. между 20 челов. по крайней мере, и произвел фурор. Напечатан он будет в 1-м номере „Зубоскала“. Я тебе пришлю книгу к 1-му декабря, и вот ты сам увидишь, хуже ли это, н<а>п<ример>, „Тяжбы“ Гоголя? Белинский сказал, что он теперь уверен во мне совершенно, ибо я могу браться за совершенно различные элементы <…>. С будущим письмом пришлю „Зубоскала“. Белинский говорит, что я профанирую себя, помещая свои статьи в, „Зубоскале“».

Ввиду того что издание «Зубоскала» не было разрешено цензурой (см. об этом: Григорович, стр. 81–82), «Роман в девяти письмах» был передан автором Некрасову для «Современника», в первом номере которого он и появился.

Рассказ был написан Достоевским вскоре после недавнего успеха «Бедных людей», в момент непрекращающихся споров об этом романе в кругу Белинского, в публике и в журнальной критике. Этим, вероятно, объясняется выбор Достоевским для своего нового произведения формы «романа в письмах», — с целью показать разнообразные, полярно-противоположные художественно-стилистические возможности, заложенные в этом жанре. Некоторое влияние на форму рассказа и тон вошедшей в него переписки героев мог оказать опубликованный незадолго до его написания и приписываемый в настоящее время Некрасову «Роман в письмах» (см.: Литературная газета, 1845, 25 января, № 4, перепечатан — Некрасов, т. V, стр. 581–583; см. об этом: Цейтлин, стр. 27–29).

Название рассказа, вероятно, было рассчитано автором на живые еще в 1840-е годы литературные ассоциации: оно вызывало у тогдашнего читателя воспоминание о «Романе в семи письмах» А. А. Бестужева-Марлинского (см.: А. Бестужев. Русские повести и рассказы, ч. 4. СПб., 1832, стр. 197–216).[40] Но романтической новелле Марлинского, написанной в форме лирической исповеди молодого пылкого любовника, переходящего от упоения любовью к мукам ревности и убивающего на дуэли своего более счастливого соперника, Достоевский противопоставил трезво-прозаическую «переписку шулеров», подготовленную образами гоголевских «Игроков» и «Тяжбы» (а более отдаленно и «Повестью о том, как поссорился Иван Иванович с Иваном Никифоровичем»). К поэтике Гоголя восходят также характерные фамилии-клички ряда второстепенных персонажей рассказа (Чистоганов, Перепалкин, Толоконов), тема «обманутого обманщика», а также прием называния героев сходными именами (у Гоголя — Иван Иванович и Иван Никифорович, Кифа Мокиевич и Мокий Кифович и др. — см. об этом: Бем, Личные имена, стр. 424; Альтман, стр. 453–486; Trubetzkoy, р. 53–55). В то же время рассказ продолжает ту своеобразную линию в разработке темы социальной «физиологии Петербурга», которая характерна для Достоевского 1840-х годов, объединяя его творчество с общими исканиями «натуральной школы». Трагический образ чистой, обманутой девушки, который возникает в конце рассказа, в письме Татьяны Петровны (стилистически резко контрастирующем со стилем других писем — ср. «а мне доля лютая», «ваша воля была»), вносит в юмористический рассказ скорбную ноту, связывая его с трагическими эпизодами других ранних повестей и рассказов Достоевского.

Встреченный с энтузиазмом при первом авторском чтении на вечере у И. С. Тургенева, «Роман в девяти письмах» после появления в печати вызвал разочарование у Белинского и других членов его кружка. 19 февраля 1847 г. Белинский писал о нем И. С. Тургеневу: «Достоевского переписка шулеров, к удивлению моему, мне просто не понравилась — насилу дочел. Это общее впечатление» (см.: Белинский, т. XII, стр. 335). Иным был отзыв А. А. Григорьева — единственный печатный отклик на публикацию «Романа в девяти письмах». «Из произведений этой школы (Гоголя), — писал он в «Обозрении журнальных явлений» за январь и февраль 1847 г., — обращает внимание прекрасный рассказ Достоевского — „Роман в девяти письмах“» (МГЛ, 1847, 5 марта, № 52, стр. 208).

Стр. 230. Пачули — сильно пахнущие духи.

Стр. 230. … «Горе от ума» в Александрынском театре. — «Горе от ума» в 1840-е годы входило в постоянный репертуар Александрийского театра. В сезон 1844–1845 гг. комедия давалась 11 раз, в сезон 1845–4846 гг. — 3 раза (см.: Вольф, Хроника, ч. II, стр. 108–117). В 1845 г. пьеса шла в последний раз 30 октября.

Стр. 231. Ассюрируете (франц. assurer) — обеспечиваете.

Стр. 231. Падам до ног (польск. padam do nóg) — честь имею кланяться.

Стр. 232. Претекстую (франц. prétexter) — выставляю в качестве предлога.

Стр. 236. …под цветами иногда таится змея. — Ироническая перефразировка слов Джульетты в трагедии Шекспира «Ромео и Джульетта»: «Змея, змея, сокрытая в цветах» (действие 3, сцена 8; см. перевод М. Н. Каткова — Пантеон русских и всех европейских театров, 1841, № 1, стр. 37). Эти же слова несколько иначе перефразирует Тоцкий в «Идиоте» (наблюдение Ю. Д. Левина).

Стр. 237. … держа палки и банки Евгению Николаичу. — Обыгрывая его в карты. Палки (как и банк) — названия карточной игры.

Стр. 238. … «Дон-Кихота Ламанчского»… — Имеется, вероятно, в виду издание: Дон-Кихот Ламанчский. Сочинение М. Сервантеса Саведры. Перевел с испанского К. Масальский. Изд. Плюшара, СПб., 1838.

Стр. 239. … отправляется в Царское… — В Царское село. Железная дорога между Петербургом и Царским селом (первая в России) была открыта в 1838 г.

ГОСПОДИН ПРОХАРЧИН

(Стр. 240)

ОЗ, 1846, № 10, отд. I, стр. 151–178.

1865, том I, стр. 39–51.

Автограф неизвестен.

Впервые напечатано: ОЗ, 1846, № 10, с подписью: Ф. Достоевский (ценз. разр. — 30 сентября 1846 г.).

Печатается по тексту 1865 со следующими исправлениями по ОЗ:

Стр. 243, строка 5: «Сундук этот стоял» вместо «Этот стоял».

Стр. 250, строка 23: «Господин Прохарчин бежал» вместо «Прохарчин бежал».

Стр. 251, строка 32: «подбирая под себя на бегу» вместо «подбирая под себя на беду».

Стр. 252, строка 26: «промычал» вместо «промычав».

Стр. 253, строки 38–39: «шутовской человек» вместо «шутовский человек».

Стр. 254, строка 1: «поспешно» вместо «и поспешно».

Стр. 255, строки 17–18: «карман не сберег» вместо «кармана не сберег».

Стр. 261, строка 32: «взяли» вместо «взял».

История создания рассказа «Господин Прохарчин» на основании сохранившихся свидетельств рисуется в следующем виде: 1 апреля 1846 г., через 2 месяца после выхода в свет «Двойника», Достоевский писал брату, что для задуманного Белинским (в связи с его предстоящим разрывом с Краевским и уходом из «Отечественных записок») альманаха «Левиафан» он пишет две повести: «Сбритые бакенбарды» и «Повесть об уничтоженных канцеляриях». С замыслом второго из названных произведений, которое в последующих письмах к брату (в отличие от повести «Сбритые бакенбарды») уже не упоминается, и связан сюжетно рассказ «Господин Прохарчин», являющийся, как установил впервые А. Л. Бем, либо видоизменением, либо осколком прежнего замысла. Об этом свидетельствует один из его центральных мотивов — рассказ об «уничтожении» канцелярии, в которой служил лишившийся вследствие этого места товарищ героя, «попрошайка-пьянчужка» Зимовейкин. Вызванные этим тревожные мысли Прохарчина о возможности закрытия и его канцелярии обнаруживают для героя всю непрочность его положения бедняка. «А она стоит, да и нет… — Нет! Да кто она-то? — Да она, канцелярия… кан-целя-рия!!! — Да, блаженный вы человек! да ведь она нужна, канцелярия-то… — Она нужна, слышь ты; и сегодня нужна, завтра нужна, а вот послезавтра как-нибудь там и не нужна…» (стр. 255; ср.: Бем, стр. 88–90).

Впервые — как об уже начатом к этому времени произведении — Достоевский упоминает о рассказе «Господин Прохарчин» в письме к брату от 26 апреля 1846 г., где, сообщая о своем скором приезде к нему в Ревель, пишет: «Я должен окончить одну повесть до отъезда, небольшую, за деньги, которые я забрал у Краевского, и тогда уже взять вперед денег». Однако до отъезда (24 мая) повесть не была закончена. В следующем письме от 16 мая 1846 г. Достоевский сообщал брату о ней: «Я пишу и не вижу конца работе». В связи с этим, высказывая сомнение в том, что ему удастся получить от Краевского необходимые для отъезда из Петербурга деньги, он писал, что и самая поездка вряд ли состоится. Тем не менее Достоевскому удалось получить деньги у Краевского и провести лето в семье брата. Но работа над начатой повестью, по-видимому, продолжалась и в Ревеле. Такой вывод можно сделать по крайней мере из письма Достоевского к брату от начала (января—февраля) 1847 г., где, вспоминая о «Прохарчине» и противопоставляя его «Хозяйке», писатель замечает, что «Прохарчиным» он «страдал всё лето», так как работа над ним шла трудно, без «родника вдохновения, выбивающегося прямо из души». В Ревеле, в июне—августе 1846 г., рассказ «Господин Прохарчин» был наконец закончен, прочитан брату и, возможно еще до возвращения писателя в Петербург, выслан Краевскому для напечатания в «Отечественных записках». Об этом свидетельствует письмо Достоевского к брату от 5 сентября 1846 г., где он пишет о «Прохарчине» как о вещи хорошо известной М. М. Достоевскому и сообщает о дальнейшей ее судьбе: «Был я и у Краевского. Он начал набирать „Прохарчина“; появится он в октябре».

Уже после сдачи в набор «Прохарчин» в составе материалов, предназначенных для октябрьской книжки «Отечественных записок», в первой половине сентября 1846 г. прошел через цензуру и при этом жестоко пострадал от цензурного вмешательства. Об этом Достоевский сообщал брату 17 сентября: «„Прохарчин“ страшно обезображен в известном месте. Эти господа известного места запретили даже слово чиновник, и бог знает из-за чего — уж и так всё было слишком невинное — и вычеркнули его во всех местах. Всё живое исчезло. Остался только скелет того, что я читал тебе. Отступаюсь от своей повести».

Ввиду отсутствия в нашем распоряжении автографа (или корректуры) мы можем в настоящее время судить об отличиях первоначального текста рассказа от печатного и о характере искажений, внесенных в него цензором, только на основании этого письма, так как, перепечатывая рассказ в 1865 г., Достоевский не восстановил цензурных купюр, ограничившись отдельными незначительными стилистическими поправками. Впрочем, возможно, что хотя бы некоторые из тех мест, которые были первоначально исключены цензурой и которые Достоевский имел в виду, жалуясь брату на то, что рассказ «страшно обезображен», ему всё же удалось отстоять еще до напечатания его в «Отечественных записках». Такое предположение было впервые высказано И. Ф. Анненским, обратившим внимание на то, что слово «чиновник», на исключение которого «во всех местах» жалуется Достоевский, встречается в печатном тексте рассказа (стр. 244, 245, 247; см.: Анненский, стр. 44).

В. С. Нечаева указала, что второй главный сюжетный мотив рассказа — образ полунищего чиновника, откладывающего свои деньги в «старый истертый тюфяк», — мог быть подсказан Достоевскому заметкой «Необыкновенная скупость» (СП, 1844, 9 июня, № 129, стр. 513) о коллежском секретаре Н. Бровкине, нанимавшем, «за пять рублей ассигнациями в месяц, весьма тесный уголок у солдатки» на Васильевском острове и питавшемся «куском хлеба, с редькой или луком, и стаканом воды»; после смерти Бровкина, вызванной постоянным недоеданием, в его тюфяке хозяйкой был найден «капитал 1035 рублей 70³/₄ коп. серебром», представленный «местной полиции» (см.: Нечаева, стр. 157–158). Позднее другие аналогичные эпизоды, также извлеченные из газет и рисующие «призрачно-фантастические», по его «определению», образы «нового Гарпагона» или «нового Плюшкина», Достоевский пересказал в фельетоне «Петербургские сновидения в стихах и прозе» (о чиновнике Соловьеве, нанимавшем «грязный угол» за ширмой и оставившем после себя 169 022 рубля кредитными билетами) и в романе «Подросток» (ч. I, гл. 5; о «нищем, ходившем в отрепье», после смерти которого на волжском пароходе нашли 3000 кредитными билетами, и о другом, у которого полиция нашла 5000 рублей).

Образ нищего чиновника-скупца, навеянный газетной хроникой, Достоевский, как не раз отмечалось исследователями, психологически углубил, соотнеся его в своем художественном преломлении с другими классическими образами русской и мировой литературы — не только Гарпагоном и Плюшкиным, названными им в фельетоне 1861 г., но и пушкинским Скупым рыцарем, а также отцом Горио и папашей Гранде Бальзака (см.: Бем, стр. 41–45, 87–96; Библиотека, стр. 46; Д, Письма, т. I, стр. 466; Нечаева, стр. 157). В то же время, связав зародившуюся у Прохарчина мысль упрочить свое положение с помощью накопления капитала с трагическим ощущением им непрочности положения «маленького человека», на которого со всех сторон ежеминутно надвигаются грозные опасности, вроде экзаменов, «уничтоженной» канцелярии или сдачи его в солдаты за вольнодумство, Достоевский продолжил в «Прохарчине» разработку того комплекса социально-психологических проблем (в значительной степени связанных с идеями утопического социализма), который стоял в центре его внимания уже в «Бедных людях» и «Двойнике». Связь между социально-гуманистическими настроениями молодого Достоевского, возникшими под влиянием социализма 1840-х годов, и проблематикой «Прохарчина» была раскрыта Добролюбовым (см. ниже) и позднее И. Ф. Анненским, писавшим: «Представьте себе канцелярию 40-х годов не такою, какой начертали ее Сперанские, а в том виде, как она отображалась в фантазии гениального юноши, поклонника Жорж Санд и Гюго, который только что с радостной болью вкусил запретного плода социализма, и притом не столько доктрины, сколько именно поэзии, утопии социализма» (см. Анненский, стр. 50).

Николаю I молва приписывала слова о том, что его бюрократическая система основана на правлении 5000 столоначальников. По предположению, высказанному М. С. Альтманом, если вспомнить эту популярную в 1840-х годах фразу царя, напрашивается вывод, что за слухами о близости закрытия «канцелярий», в которых служат герои, в рассказе скрыта мысль о непрочности не только их личного существования, но также и самого николаевского режима. Это объясняет огромность страха Прохарчина, вызванного его «вольнодумством», которое потенциально заложено в мыслях о возможности предстоящего закрытия «канцелярий», а вместе с тем — те цензурные затруднения, с которыми автору пришлось столкнуться при печатании рассказа.

Фамилия Прохарчин — намек на это есть в самом рассказе (стр. 242 и 249) — образована от слова «харчи» и, вероятно, содержит иронический намек на трагическую судьбу героя: «прохарчился» (см. об этом: Нечаева, стр. 157). В то же время она должна была в 1840-е годы, как и имена других постояльцев «углов», восприниматься в контексте аналогичных имен гоголевских героев (Поприщин и др.) и имен других персонажей писателей «натуральной школы». Исследователями зафиксированы и некоторые другие стилистические параллели между «Прохарчиным» и поэтикой гоголевских повестей, а также справедливо отмечено, что от «Прохарчина» тянутся разнообразные нити не только к предшествующим этому рассказу повестям Достоевского 1840-х годов (особенно к «Двойнику» — см. мотивы постоянно грызущего героя страха за свое положение, его робости и болезненного бреда, чувства виновности перед «лысым человечком», которому нечем прокормить семерых детей, обманутым им извозчиком и т. д.), но и к более поздним романам Достоевского 1860-х годов. Некоторые из мотивов, намеченных в «Прохарчине», возрождаются здесь в значительно углубленном и видоизмененном, в связи с новой обстановкой и новыми художественными задачами, виде («наполеоновские» мечты у Прохарчина и Раскольникова, робкое «скопидомство» Прохарчина и психологически иная по своей окраске гордая «ротшильдовская» идея героя «Подростка»; см. об этом: Бем, стр. 81–96; Гроссман, Биография, стр. 91–92).

Вскоре после выхода в свет книжки «Отечественных записок», где был помещен рассказ, Достоевский 17 октября 1846 г. писал брату: «„Прохарчина“ очень хвалят. Мне рассказывали много суждений». Однако печатные отзывы критики 1840-х годов о «Прохарчине» были менее благоприятны. Наиболее развернуто высказался о нем Белинский в статье «Взгляд на русскую литературу 1846 года». Критик писал: «В десятой книжке „Отечественных записок“ появилось третье произведение г. Достоевского, повесть „Господин Прохарчин“, которая всех почитателей таланта г. Достоевского привела в неприятное изумление. В ней сверкают яркие искры большого таланта, но они сверкают в такой густой темноте, что их свет ничего не дает рассмотреть читателю… Сколько нам кажется, не вдохновение, не свободное и наивное творчество породило эту странную повесть, а что-то вроде… как бы это сказать? — не то умничанья, не то претензии… Может быть, мы ошибаемся, но почему ж бы в таком случае быть ей такою вычурною, манерною, непонятною, как будто бы это было какое-нибудь истинное, но странное и запутанное происшествие, а не поэтическое создание? <…> Мы не говорим уже о замашке автора часто повторять какое-нибудь особенно удавшееся ему выражение (как например: Прохарчин мудрец!) и тем ослаблять силу его впечатления, это уже недостаток второстепенный и, главное, поправимый. Заметим мимоходом, что у Гоголя нет таких повторений. Конечно, мы не вправе требовать от произведений г. Достоевского совершенства произведений Гоголя, но тем не менее думаем, что большому таланту весьма полезно пользоваться примером еще большего» (см.: Белинский, т. X, стр. 41–42).

Отрицательным был и отзыв Э. И. Губера. Полемизируя против данной Белинским оценки «Бедных людей» и «Двойника», последний в оценке рассказа «Господин Прохарчин», в сущности, лишь варьировал основные упреки Белинского: «… что было сперва однообразно, потом сделалось скучно до утомления, и только немногие прилежные читатели, да и те по обязанности, прочитали до конца <…> „Прохарчина“. Это горькая, но чистая правда, которая должна была опечалить человека с таким решительным дарованием, как г. Достоевский» (СПбВ, 1847, 3 января, № 4, стр. 14).

С отзывом Губера совпадал и отзыв «Москвитянина»: «… видно, что г. Достоевский не без таланта, но талант этот, по признанию даже самых жарких поклонников его, принял какое-то утомительное для читателя направление, юмор автора большею частию не в мысли, а в словах, в беспрерывном и несносном повторении одних и тех же выражений, сплошь и рядом скопированных с манеры гоголевского рассказа (недостаток, общий, впрочем, всем последователям так называемой натуральной школы)» (см.: П. П. <П. И. Пежемский?>. Русская словесность в 1846 году. М, 1847, № 1, отд. IV, стр. 152; ценз. разр. — 24 июня 1847 г.).

Наконец, А. А. Григорьев в связи с выходом «Господина Прохарчина» и «Петербургских вершин» Я. П. Буткова, исходя из своей — охарактеризованной выше (стр. 475) — концепции, подвел такой своеобразный итог развитию Достоевского от «Бедных людей» до «Прохарчина»: «Акакий Акакиевич гоголевской „Шинели“ сделался родоначальником многого множества микроскопических личностей: микроскопические печали и радости, мелочные страдания, давно уже вошедшие в обыкновение у повествователей, под пером г. Достоевского и г. Буткова доведены до крайнего предела <…>. Мелочная личность поражена тем, что существование ее не обеспечено, и вследствие этой чрез меру развившейся заботливости утрачивает человечность — таков Прохарчин». Достоевский и Бутков — по оценке критика — «до того углубились в мелочные проявления рассматриваемого ими нравственного недуга, что умышленно или неумышленно отложили всякую заботливость о художественности своих описаний, стараясь исключительно только о том, чтобы с возможною верностию и подробностию передать прелести того угла, где жили г. Прохарчин и Оплевенко-жилец, и едва ли не для большей отчетливости употребляют при этом и слог деловой» (см.: А. Г.<ригорьев>. Обозрение журналов за апрель. МГЛ, 1847, 30 мая, № 116, стр. 465).

Единственным сочувственным из отзывов критики 1840-х годов о «Прохарчине» было суждение В. Н. Майкова. Объясняя толки публики и критики о «неясности идеи рассказа» тем, что автор, испуганный «жалобами на растянутость его произведений», пожертвовал ясностью основной мысли в пользу той «драгоценной краткости», какую от него требовали, Майков постарался разъяснить его социально-психологическую идею. Он указал, что в «Господине Прохарчине» автор «хотел изобразить страшный исход силы господина Прохарчина в скопидомство, образовавшееся в нем вследствие мысли о необеспеченности». Сожалея, что на «выпуклое изображение» личности Прохарчина Достоевским не употреблена «хоть третья часть труда, с которым обработан Голядкин», критик выражал пожелание, чтобы в будущем писатель «более доверялся силам своего таланта» и не портил своих произведений под влиянием критики и других «посторонних соображений» (см.: В. Майков. Нечто о русской литературе в 1846 году. ОЗ, 1847, № 1, отд. V, стр. 5).

Итоговую, наиболее глубокую оценку рассказа при жизни писателя дал Добролюбов в статье «Забитые люди» (1861). Имея перед собой произведения Достоевского уже не только 1840-х, но и конца 1850 — начала 1860-х годов, Добролюбов мог в отличие от своих предшественников поставить фигуру Прохарчина в один ряд с другими образами «забитых людей», обрисованными писателем, и указать на связь их с общим «истинно гуманическим» направлением его творчества, проникнутого сознанием «аномалий» современной ему русской действительности и идеалом «уважения к человеку». Доказывая, что судьба Прохарчина, который «двадцать лет скряжничает и бедствует, всё от мысли о необеспеченности, и наконец от этой мысли захварывает и умирает», обусловлена объективными, политическими и социальными, условиями жизни, Добролюбов указал на своеобразие характера Прохарчина по сравнению с Девушкиным и Голядкиным: сознание необеспеченности и запуганность довели Прохарчина, по словам критика, до того, что он «не только в прочность места, но даже в прочность собственного смирения перестал верить», «точно будто вызвать на бой кого-то хочет…» (см.: Добролюбов, т. VII, стр. 246, 260–262).

Стр. 240. Случилось же это всё еще на Песках… — Пески — отдаленный район тогдашнего Петербурга, прилегавший к Смольному монастырю.

Стр. 241. …в банчишку, в преферанс и на биксе… — Бикса — маленький наклонный биллиард.

Стр. 243. …гриб съешь… — В просторечии — не дождешься ожидаемого, обманешься.

Стр. 245. …некоторые чиновники, начиная с самых древнейших, должны ~ какой-то экзамен по всем предметам держать… — По указу 1809 г., подготовленному М. Н. Сперанским, чиновники должны были сдавать экзамены для получения гражданских чинов. Однако указ этот практически не применялся и существовал только на бумаге.

Стр. 246. …ставил на нужной бумаге или жида… — Жид — жидкое пятно, клякса.

Стр. 246. …видел он беглеца на Толкучем… — Толкучий рынок в Петербурге находился на Садовой улице, внутри Апраксина двора.

Стр. 247. …в Кривом переулке. — Кривой переулок в Петербурге 1840-х годов находился в Московской части, между Фонтанкой и Загородным проспектом.

Стр. 251. …своего пульчинеля… — Пульчинель (итал. pulchinella) и другие перечисляемые далее лица — традиционные персонажи кукольной комедии, разыгрывавшейся петербургскими шарманщиками (см. рассказ Д. В. Григоровича «Петербургские шарманщики» (1843), написанный для изданной Н. А. Некрасовым «Физиологии Петербурга» (1844) и прочитанный автором Достоевскому в рукописи — Григорович, стр. 84–85).

Стр. 255. … не знал до сих пор такого гвоздя-человека. — Гвоздь-человек — упорный человек, настойчиво долбящий одно и то же.

Стр. 255. Нос отъедят, сам с хлебом съешь, не заметишь… — Намек на повесть Н. В. Гоголя «Нос» (1836).

Стр. 256. …без абшида… — Абшид (нем. Abschied) — предупреждение об увольнении.

Стр. 256. …пряжку тебе, и пошел вольнодумец!.. — Пряжка в просторечии — символ солдатской службы.

Стр. 259. …от которой пахло залавком… — Залавок — старинный поставец, сундук.

Стр. 261. …один наполеондор… — Наполеондор — золотая французская монета достоинством в 20 франков.

Стр. 261. …немецкие крестовики… — Австрийские серебряные талеры, имевшие на обороте изображение креста.

Стр. 261. …одну красную бумажку… — См. реальный комментарий к повести «Двойник» (стр. 493).

Стр. 262. …этот внезапно остывший угол можно было бы весьма удобно сравнить поэту с разоренным гнездом «домовитой» ласточки… — Последние два слова — цитата из стихотворения Г. Р. Державина «Ласточка» (1792).

ХОЗЯЙКА

(Стр. 264)

ОЗ, 1847, № 10, отд. I, стр. 396–424; № 11, стр. 381–414.

1865, том I, стр. 7–38.

Автограф неизвестен.

Впервые напечатано: ОЗ, 1847, № 10 и 11, с подписью: Ф. Достоевский (ценз. разр. — 30 сентября и 31 октября 1847 г.).

Печатается по тексту 1865, с устранением явных опечаток, не замеченных Достоевским, а также со следующими исправлениями по ОЗ:

Стр. 270, строка 24: «вошел» вместо «пошел».

Стр. 271, строка 30: «решительных» вместо «утешительных».

Стр. 272, строка 5: «выходу» вместо «входу».

Стр. 272–273, строки 48–1: «прокрадывалась» вместо «прокладывалась».

Стр. 273, строка 41: «старушонка» вместо «старушка».

Стр. 274, строка 30: «А это жена его?» вместо «Это жена его?».

Стр. 275, строка 47: «поддержала и засмеялась» вместо «и засмеялась».

Стр. 285, строки 2–3: «искуснейший, образованнейший человек» вместо «искуснейший человек».

Стр. 287, строка 37: «Чего ты» вместо «Что ты».

Стр. 293, строка 1: «окостенелый» вместо «костенелый».

Стр. 293, строка 14: «тихо заплакала» вместо «заплакала».

Стр. 295, строка 9: «тогда» вместо «только».

Стр. 297, строки 13–14: «вздрагивала, как лист, и бледнела» вместо «вздрагивала и, как лист, бледнела».

Стр. 307, строка 4: «беспокойны» вместо «спокойны».

Стр. 308, строка 28: «пила» вместо «пил».

Стр. 309, строка 20: «ранки» вместо «раны».

Стр. 315, строка 11: «и… и слова не молвили б» вместо «и… слова не молвили б».

Стр. 316, строка 20: «ноги его» вместо «ноги».

Стр. 316, строка 35: «всяк свое холит, всяк свое добро бережет» вместо «всяк свое добро бережет».

Стр. 319, строка 6: «вставала» вместо «встала».

Замысел «Хозяйки» восходит к октябрю 1846 г. В середине этого месяца Достоевский еще пишет брату, что «„Прохарчина“ очень хвалят» и что он продолжает работать над предназначенными для Белинского «Сбритыми бакенбардами» (письмо от 17 октября 1846 г.). Но в конце месяца, когда определился неуспех «Прохарчина», он решает отказаться от всех прежних замыслов и попытаться изменить свою тематику и творческую манеру. Извещая брата в конце октября, что ни одна из задуманных им прежде повестей «не состоялась», Достоевский так характеризует их: «…всё это есть не что иное, как повторение старого, давно уже мною сказанного. Теперь более оригинальные, живые и светлые мысли просятся из меня на бумагу <…>. Я пишу другую повесть, и работа идет, как некогда в „Бедных людях“, свежо, легко и успешно. Назначаю ее Краевскому…» В следующем письме, от 26 ноября, сообщая о расхождении с кругом «Современника» и сближении с издателем «Отечественных записок», Достоевский восклицает: «…работа для святого искусства, работа святая, чистая, в простоте сердца, которое еще никогда так не дрожало и не двигалось у меня, как теперь перед всеми новыми образами, которые создаются в душе моей». Тон этого признания, близкий стилю «Хозяйки», делает возможным предположение, что речь идет об этой повести.

Одновременно с «Хозяйкой» задумывается «Неточна Незванова», задержавшая сдачу повести Краевскому «к январю» (см. цитированное письмо брату от конца октября 1846 г.). Об увлеченности Достоевского работой в следующие месяцы свидетельствует письмо к брату от января—февраля 1847 г.: «Я пишу мою „Хозяйку“. Уже выходит лучше „Бедных людей“. Это в том же роде. Пером моим водит родник вдохновения, выбивающийся прямо из души. Не так, как в „Прохарчине“, которым я страдал всё лето».

Наконец 9 сентября 1847 г. писатель сообщает брату о том, что он кончает повесть, «чтоб напечатать ее в октябре месяце».

В октябре и была напечатана первая часть «Хозяйки», вызвавшая язвительное замечание Белинского в письме к П. В. Анненкову от 20 ноября 1847 г.: «Достоевский славно подкузьмил Краевского: напечатал у него первую половину повести; а второй половины не написал, да и никогда не напишет…» (см.: Белинский, т. XII, стр. 430). Однако в следующей, ноябрьской, книге журнала появилась и вторая часть. При жизни писателя повесть перепечатывалась им дважды — в отдельном издании Стелловского (1865) и в составе изданного им же первого тома Полного собрания сочинений Достоевского (1865). Оба эти издания тождественны, и текст их отличается от текста ОЗ лишь незначительной правкой.

Как свидетельствуют цитированные выше письма, к моменту написания «Хозяйки» у Достоевского начало возникать тревожное сознание, что в «Бедных людях» и «Двойнике» он в какой-то мере исчерпал восходящую к «Шинели» «чиновничью» тему и что новое обращение к ней грозит превратиться в повторение того, что уже достигнуто им самим и другими писателями 1840-х годов. Это сознание, заставившее Достоевского оставить «Сбритые бакенбарды», побудило его обратиться в «Хозяйке» к новому кругу идейно-тематических мотивов. Сохраняя в «Хозяйке» внешнюю рамку «петербургской» повести, обильно насыщенной в ее описательных частях материалом столичной «физиологии» (картины петербургской окраины, переезда бедняка на новую квартиру, его взаимоотношений с квартирохозяином, дворником, полицией и т. д.), Достоевский на место прежнего своего героя — бедного чиновника — ставит в центр повести новый, иной, более сложный в психологическом отношении характер молодого «мечтателя», — характер, которому вскоре после окончания «Хозяйки» он будет стремиться дать, как типическому явлению русской жизни конца 1840-х годов, широкое философско-историческое и социально-психологическое обоснование в своих фельетонах «Петербургская летопись» (1847). Образ мечтателя займет центральное место также в ряде последующих его произведений — прежде всего в «Белых ночах» (1848) и «Неточке Незвановой» (1849).[41]

Герой «Хозяйки» Ордынов — «художник в науке», по авторскому определению, — уединившись, работает над созданием оригинальной «системы», отмеченной «истиной» и «самобытностью». Характер этой «системы» в повести не разъясняется. Но на последних страницах автор пишет, что сочинение Ордынова относилось к «истории церкви» и что после пережитого им душевного кризиса герой «отверг идею свою» и, «не построив ничего на развалинах», «просил исцеления у бога». Если вспомнить, что термин «система» в 1840-е годы обычно ассоциировался с системами утопического социализма и что в сочинениях таких передовых мыслителей этой эпохи, как Л. Фейербах, Д. Ф. Штраус, Б. Бауэр, критика христианских верований излагалась формально в связи с «историей церкви», возникает весьма вероятное предположение, что в лице Ордынова Достоевский стремился нарисовать образ человека, идейные искания которого были близки собственным социальным и моральным исканиям писателя в период его увлечения утопическим социализмом 1840-х годов. Борьба Ордынова и Мурина за душу Катерины получает в повести, таким образом, наряду с прямым, и иной, символический, смысл: образ «хозяйки» Катерины перерастает под пером Достоевского в символ национальной стихии, народной души, страдающей под мрачной властью прошлого, воплощенного в образе «колдуна», купца-старообрядца Мурина; против этого прошлого и борется герой-«мечтатель», стремящийся освободить Катерину и возродить ее к новой жизни силой своей любви.[42]

Обращение Достоевского к образу «мечтателя» вводило его повесть в русло романтической традиции, давшей ряд вариантов этого образа (Гофман, Жорж Санд; в России — «Невский проспект» Гоголя, повести Н. А. Полевого, М. П. Погодина, А. Ф. Вельтмана, В. Ф. Одоевского, ср. также роман М. И. Воскресенского «Мечтатель», чч. I–IV, М., 1841). В то же время оно давало автору возможность (в отличие от ранних повестей Достоевского) в определенной мере сблизить внутренний мир героя со своим внутренним миром и вообще с духовным обликом известных ему представителей романтически настроенной молодежи 1840-х годов. М. П. Алексеев указал на то, что одним из прототипов Ордынова мог быть друг юности писателя И. Н. Шидловский (см.: Алексеев, стр. 26). В. Л. Комаровичем отмечалась также возможная автобиографичность образа Ордынова (см.: Фельетоны, стр. 113).

Несомненное влияние романтическая традиция оказала и на формирование основного сюжетного узла повести. А. Г. Цейтлин отметил, что открывающий повесть рассказ о двух встречах Ордынова и Катерины в церкви близок к соответствующему эпизоду повести М. П. Погодина «Суженый» (см.: М. Погодин. Повести, ч. 2. М., 1832, стр. 251–255; ср.: Цейтлин, стр. 60–62). В. В. Виноградов справедливо указал, что напечатанный незадолго до появления «Хозяйки» в альманахе «Вчера и сегодня» (1845, кн. 1, стр. 71–87) лермонтовский «Отрывок из неоконченной повести» («Штосс») мог послужить для Достоевского образцом объединения мотивов петербургской «физиологии» с романтическими «гофмановскими» мотивами (см.: Виноградов, стр. 211). Борьба между «мечтателем» Ордыновым и зловещим стариком Муриным за душу «околдованной» им красавицы, встреча Ордынова с Катериной и Муриным в уединенной церкви, таинственная власть Мурина над Катериной, нож, с помощью которого Ордынов пытается убить Мурина, двуплановость повествования, смена обыденной «прозаической» действительности и «бреда», насыщенного трагической философской символикой, — все эти мотивы «Хозяйки», как неоднократно отмечалось, сближают ее с прозой западноевропейских (Гофман, Де Квинси) и русских романтиков.[43]

Особенно сильное воздействие (о чем свидетельствует и самое имя героини) на обрисовку характера Катерины и ее взаимоотношений с Муриным имела «Страшная месть» Гоголя (см. об этом: Тынянов, стр. 6–7; Переверзев, стр. 27; Белый, стр. 288–290).

Героиня «Страшной мести» — жертва отца, мрачного колдуна, который в историческом плане повести выступает как изменник и предатель. Достоевский психологически усложняет ту же ситуацию, осовременивая ее. Перенося действие в Петербург 1840-х годов, он заменяет фигуру гоголевского колдуна образом купца-сектанта, религиозного фанатика, с уголовными связями и темным прошлым, терзаемого скрытыми мучениями совести. Вступая с ним в неравную борьбу, Ордынов терпит поражение как из-за собственной слабости «мечтателя», так и из-за «слабого сердца» Катерины, порабощенной Муриным и сломленной сознанием своего соучастия в его «грехе».

Воздействие «Страшной мести» ощущается не только в сюжете «Хозяйки», но и в патетически окрашенных речах героини, в языке которой очевидны также отзвуки песенной, фольклорной стихии (об отражении в «Хозяйке» фольклорных образов см.: Истомин, стр. 34–48; Чулков, стр. 44–45; Порошенков, стр. 181–200). В житийной литературе известно жизнеописание Моисея Мурина, некогда атамана шайки разбойников, позднее пришедшего к покаянию и ставшего образцом святости (см.: Житие преподобного отца нашего Моисея Мурина. «Книга житий святых». М., 1810, стр. 131–134).

Как отметил друг писателя критик Н. Н. Страхов, в «Хозяйке» Достоевский впервые затронул важную для всего его творчества тему о взаимоотношениях интеллигентного «мечтателя» и народа, занявшую одно из центральных мест в его произведениях 1860–1870-х годов (см.: Биография, стр. 66 третьей пагинации; ср.: Л. Гроссман. Путь Достоевского. Изд. Брокгауз—Ефрон, Л., 1924, стр. 72–74). Исследователи справедливо отмечали связь «Хозяйки» не только с «Белыми ночами», но и с повестью «Слабое сердце» (где та же тема «слабого сердца» получила иное — более традиционное для раннего Достоевского — развитие в судьбе бедного чиновника — см.: Кирпотин, стр. 303), с «Преступлением и наказанием» (образ одинокого молодого мыслителя, противопоставленный миру петербургских трущоб, грязных лестниц, трактиров, полиции, эпизод неудавшегося преступления Ордынова, его психологическое состояние после этого и т. д.) и в особенности с «Братьями Карамазовыми» (Катерина и Грушенька; постановка философско-этической проблемы человеческой свободы в «Хозяйке» и в «Легенде о великом инквизиторе»).[44]

Белинский резко отрицательно отозвался о «Хозяйке» в статье «Взгляд на русскую литературу 1847 года», где он заявлял: «Будь под нею подписано какое-нибудь неизвестное имя, мы бы не сказали о ней ни слова» (см.: Белинский, т. X, стр. 350). После иронического пересказа сюжета повести Белинский писал: «Не только мысль, даже смысл этой, должно быть, очень интересной повести остается и останется тайной для нашего разумения, пока автор не издаст необходимых пояснений и толкований на эту дивную загадку его причудливой фантазии. Что это такое — злоупотребление или бедность таланта, который хочет подняться не по силам и потому боится идти обыкновенным путем и ищет себе какой-нибудь небывалой дороги? Не знаем, нам только показалось, что автор хотел попытаться помирить Марлинского с Гофманом, подболтавши сюда немного юмору в новейшем роде и сильно натеревши всё это лаком русской народности <…>. Во всей этой повести нет ни одного простого и живого слова или выражения: всё изысканно, натянуто, на ходулях, поддельно и фальшиво» (там же, стр. 351). Еще более резки отзывы в письмах Белинского к В. П. Боткину от 4–8 ноября 1847 г., где «Хозяйка» названа «мерзостью» (см.: Белинский, т. XII, стр. 421), П. В. Анненкову от 20 ноября — 2 декабря 1847 г. и от 15 февраля 1848 г. («ерунда страшная» — там же, стр. 467). В рецензии на отдельное издание «Бедных людей» Белинский писал: «Г-н Достоевский недавно напечатал свой новый роман „Хозяйка“, который не возбудил никакого шуму и прошел в страшной тишине» (см.: Белинский, т. X, стр. 363).

Из последующих прижизненных отзывов о «Хозяйке» следует выделить отзыв П. В. Анненкова (также отрицательный): «Кому не казалось <…> что повесть эта порождена душным затворничеством, четырьмя стенами темной комнаты, в которых заперлась от света и людей болезненная до крайности фантазия? <…> Разумеется, что, раз отдавшись без оглядки собственной фантазии, отделенной от всякой действительности, авторы этого направления уже и не думают об оттенках характеров, о живописи, так сказать, лица, о нежной игре света и тени на картине. Требования эти замещаются туманным стремлением к величию характеров, тяжелым поиском колоссальности в образах и представлениях. И действительно, к концу рассказа главное лицо облекается в некоторый род величия, но величие это весьма близко подходит к тому, которым поражает бедняк с картонным венцом на голове и деревянным скипетром на страдальческом ложе своем» (см.: Заметки о русской литературе прошлого года. С, 1849, № 1, отд. III, стр. 1–2; ценз. разр. — 31 декабря 1848 г.).

Несколько более сочувственно, чем Белинский и Анненков, отнесся к «Хозяйке» лишь А. А. Григорьев, отметивший как положительное достоинство повести ее «тревожную лихорадочность», хотя и оценивший ее в целом, в отличие от Белинского, как продолжение отвергавшейся Григорьевым линии «сентиментального натурализма» 1840-х годов, к которому он относил всё творчество Достоевского вплоть до «Неточки Незвановой» (РСл, 1859, № 5, отд. II, стр. 22).

Повышение интереса к «Хозяйке» началось лишь в 1880–1890-е годы, когда эта повесть начала восприниматься критикой как один из ранних подступов Достоевского к социально-психологической проблематике его позднейших повестей и романов 1860–1870-х годов (кроме вышеуказанной оценки Н. Н. Страхова, см. характерную в этом отношении статью: В. Случевский. Достоевский и внушение. «Книжки Недели», 1893, № 1, стр. 33–42).

В 1912 г. в Париже была поставлена пьеса Савуара и Нозьера «Гений подполья» («L’espritsouterrain») по повести Достоевского «Вечный муж» с включением эпизодов из «Хозяйки» и «Записок из подполья» (см.: Исторический вестник, 1912, № 7, стр. 369).

В 1922 г. инсценировка «Хозяйки» шла в Передвижном театре П. П. Гайдебурова в Петрограде (см. об этой постановке, премьера которой состоялась 21 декабря 1922 г.: Еженедельник петроградских гос. академических театров, 1922, № 14, стр. 14–15; 1923, № 1–2, стр. 28; Записки Передвижного театра, 1922, № 42, стр. 3–4; № 43, стр. 1–2; 1923, № 45, стр. 5; Жизнь искусства, 1923, № 1, стр. 12).

Стр. 266. Он глазел на всё как фланер. — Слово «фланер», которым Достоевский пользуется также в фельетоне «Петербургская летопись» от 1 июня 1847 г. (наст. изд., т. XVIII), было в то время новым в русской литературе. Оно проникло в Россию под влиянием французского физиологического очерка, повестей и романов Бальзака, где одним из характерных типов стал тип светского фланера — праздношатающегося завсегдатая парижских бульваров. Поэтому Достоевский выделяет это словечко курсивом.

Стр. 269. …немца, по прозвищу Шпис… — Фамилия этого персонажа образована, вероятно, в подражание фамилиям гоголевских немцев-ремесленников в повести «Невский проспект» (Шиллер, Гофман). X. Шпис (Ch. Н. Spiess; 1755–1799) — немецкий писатель, романы которого на рыцарские и фантастические сюжеты были популярны также и в России (см.: Н. К. Козмин. О переводной и оригинальной литературе конца XVIII века в связи с поэзией Жуковского. СПб., 1904, стр. 9–10). Кроме того, Шпис — начало немецкого слова «Spiessbürger» — обыватель.

Стр. 279. …целые кладбища высылали ему своих мертвецов… — Это место в описании грез Ордынова, возможно, навеяно сходными словами из монолога Барона в трагедии Пушкина «Скупой рыцарь» (сцена 2):

О связи этого образа у Пушкина и Достоевского со сходными мотивами в «Макбете» Шекспира (где, так же как в описании бреда Ордынова, прорицания ведьм и человеческая жизнь уподобляются сказке — действие 3, сцена 4; действие 5, сцена 4 — и упоминаются могилы, шлющие назад мертвецов, — действие 3, сцена 4) см. статью: Ю. Д. Левин. Метафора в «Скупом рыцаре». «Русская речь», 1969, № 3, стр. 17–20. Монолог пушкинского Барона Достоевский любил и знал наизусть (см.: Бем, стр. 82–123).

Стр. 283. Я теперь уже в здешней части. — Как видно из рассказа «Господин Прохарчин», где действует тот же персонаж (см. стр. 259 наст. тома), Ярослав Ильич — полицейский чиновник.

Стр. 287. Сам Пушкин упоминает о чем-то подобном в своих сочинениях. — Возможно, что Ярослав Ильич имеет в виду не только «таинственные» мотивы в произведениях поэта (например, в «Пиковой даме»), но и такие полулегендарные факты биографии Пушкина, как посещение гадалки или ношение кольца-«талисмана».

Стр. 296. …смотрю: бурмицкие зерна… — Бурмицкое зерно — крупная, окатистая жемчужина.

Стр. 305. …серебряный поставец… — Поставец — шкафчик или поднос с графином и чарками.

Стр. 312. …то есть это malheur… — Malheur (франц.) — несчастье, беда; здесь: недуг, нервное расстройство.

Стр. 318. …сравнение самого себя с тем хвастливым учеником колдуна… — Имеется в виду баллада Гёте «Ученик чародея» (1797; русский перевод Н. Холодковского — 1879). Достоевскому мог быть известен и источник ее — диалог Лукиана «Любитель лжи, или Невер» (см.: Разговоры Лукиана Самосатянина. Пер. И. Сидоровского. Ч. 3. СПб., 1784, стр. 562–563).

Стр. 319. …он отрастил бакенбарды. — Намек на то, что Ярослав Ильич по каким-то причинам (вероятно, за взятки) должен был оставить службу (ношение бакенбард было при Николае I запрещено гражданским чиновникам особым указом — см. выше, стр. 460–461).

ПРИЛОЖЕНИЕ