Полное собрание сочинений в десяти томах. Том 3. Стихотворения. Поэмы (1914–1918)

Мое прекрасное убежище —

Мир звуков, линий и цветов,

Куда не входит ветер режущий

Из недостроенных миров.

Цветок сорву ли — буйным пением

Наполнил душу он, дразня,

Чаруя светлым откровением,

Что жизнь кипит и вне меня.

Но так же дорог мне искусственный

Взлелеянный мечтою цвет.

Он мозг дурманит жаждой чувственной

Того, чего на свете нет.

Иду в пространстве и во времени,

И вслед за мной мой сын идет

Среди трудящегося племени

Ветров, и пламеней, и вод.

И я приму — о да, не дрогну я! —

Как поцелуй иль как цветок,

С таким же удивленьем огненным

Последний гибельный толчок.

Федор Федорович, я Вам

Фейных сказок не создам:

Фею ресторанный гам

Испугает — слово дам.

Да и лучше рюмок звон,

Лучше Браун, что внесен,

Есть он, всё иное вон,

Разве не декан мой он?!

Сквозь голубую темноту

Неслышно от куста к кусту

Переползая словно змей,

Среди трясин, среди камней

Свирепых воинов отряд

Идет — по десятеро в ряд.

Мех леопарда на плечах,

Меч на боку, ружье в руках —

То абиссинцы; вся страна

Их негусу[1] покорена,

И только племя Гурабе[2]

Своей противится судьбе,

Сто жалких деревянных пик —

И рассердился Менелик[3].

Взошла луна, деревня спит,

Сам Дух Лесов ее хранит.

За всем следит он в тишине,

Верхом на огненном слоне:

Чтоб Аурарис[4]-носорог

Напасть на спящего не мог,

Чтоб бегемота Гумаре

Не окружили на заре

И чтобы Азо-крокодил

От озера не отходил;

То благосклонен, то суров,

За хвост он треплет рыжих львов.

Но, видно, и ему невмочь

Спасти деревню в эту ночь!

Как стая бешеных волков,

Враги пустились... Страшный рев

Раздался, и в ответ ему

Крик ужаса прорезал тьму.

Отважно племя Гурабе,

Давно приучено к борьбе,

Но бой ночной — как бег в мешке,

Копье не держится в руке,

Они захвачены врасплох,

И слаб их деревянный бог.

Но вот нежданная заря

Взошла над хижиной царя.

Он сам, вспугнув ночную сонь,

Зажег губительный огонь

И вышел, страшный и нагой,

Маша дубиной боевой.

Раздуты ноздри, взор горит,

И в грудь, широкую как щит,

Он ударяет кулаком...

Кто выйдет в бой с таким врагом?

Смутились абиссинцы — но

Вдруг выступил Ато-Гано[5],

Начальник их. Он был старик,

В собраньях вежлив, в битве дик,

На все опасные дела

Глядевший взорами орла.

Он крикнул: «Э, да ты не трус!

Все прочь — я за него возьмусь».

Дубину поднял негр; старик

Увертливый к земле приник,

Пустил копье, успел скакнуть

Всей тяжестью ему на грудь,

И, оглушенный, сделал враг

Всего один неловкий шаг,

Упал, и грудь его рассек

С усмешкой старый человек.

Шептались воины потом,

Что под сверкающим ножом

Как будто огненный язык

Вдруг из груди его возник

И скрылся в небе словно пух.

То улетал могучий дух,

Чтоб стать бродячею звездой,

Огнем болотным в тьме сырой

Или поблескивать едва

В глазах пантеры или льва.

Но был разгневан Дух Лесов

Огнем и шумом голосов

И крови запахом — он встал,

Подумал и загрохотал:

«Эй, носороги, эй, слоны,

И все, что злобны и сильны,

От пастбища и от пруда

Спешите, буйные, сюда,

Ого-го-го, ого-го-го!

Да не щадите никого».

И словно ожил темный лес

Ордой страшилищ и чудес;

Неслись из дальней стороны

Освирепелые слоны,

Открыв травой набитый рот,

Скакал, как лошадь, бегемот,

И зверь, чудовищный на взгляд,

С кошачьей мордой, а рогат —

За ними. Я мечту таю,

Что я его еще убью

И, к удивлению друзей,

Врагам на зависть, принесу

В зоологический музей

Его пустынную красу.

«Ну, ну, — сказал Ато-Гано, —

Здесь и пропасть немудрено,

Берите пленных — и домой!»

И войско бросилось гурьбой.

У трупа мертвого вождя

Гано споткнулся, уходя,

На мальчугана лет семи,

Забытого его людьми.

«Ты кто?» — старик его спросил,

Но тот за палец укусил

Гано. «Ну, верно, сын царя», —

Подумал воин, говоря:

«Тебя с собою я возьму,

Ты будешь жить в моем дому».

И лишь потом узнал старик,

Что пленный мальчик звался Мик.

В Адис-Абебе[6] праздник был,

Гано подарок получил,

И, возвратясь из царских зал,

Он Мику весело сказал:

«Сняв голову, по волосам

Не плачут. Вот теперь твой дом;

Служи и вспоминай, что сам

Авто-Георгис[7] был рабом».

Прошло три года. Служит Мик,

Хоть он и слаб, и невелик.

То подметает задний двор,

То чинит прорванный шатер,

А поздно вечером к костру

Идет готовить инджиру[8]

И, получая свой кусок,

Спешит в укромный уголок,

А то ведь сглазят на беду

Его любимую еду.

Порою от насмешек слуг

Он убегал на ближний луг,

Где жил, привязан на аркан,

Большой косматый павиан.

В глухих горах Ато-Гано

Его поймал не так давно

И ради прихоти привез

В Адис-Абебу, город роз.

Он никого не подпускал,

Зубами щелкал и рычал,

И слуги думали, что вот

Он ослабеет и умрет.

Но злейшая его беда

Собаки были; те всегда

Сбегались лаять перед ним,

И, дикой яростью томим,

Он поднимался на дыбы,

Рыл землю и кусал столбы.

Лишь Мик, вооружась кнутом,

Собачий прекращал содом.

Он приносил ему плоды

И в тыкве срезанной воды,

Покуда пленник не привык,

Что перед ним проходит Мик.

И наконец они сошлись:

Порой, глаза уставя вниз,

Обнявшись и рука в руке,

На обезьяньем языке

Они делились меж собой

Мечтами о стране иной,

Где обезьяньи города,

Где не дерутся никогда,

Где каждый счастлив, каждый сыт,

Играет вволю, вволю спит.

И клялся старый павиан

Седою гривою своей,

Что есть цари у всех зверей

И только нет у обезьян.

Царь львов — лев белый и слепой,

Венчан короной золотой,

Живет в пустыне Сомали,

Далёко на краю земли.

Слоновий царь — он видит сны

И, просыпаясь, говорит,

Как поступать должны слоны,

Какая гибель им грозит.

Царица зебр — волшебней сна,

Скача, поспорит с ветерком,

Давно помолвлена она

Со страусовым королем.

Но по пустыням говорят,

Есть зверь сильней и выше всех,

Как кровь рога его горят,

И лоснится кошачий мех.

Он мог бы первым быть царем,

Но он не думает о том,

И если кто его встречал,

Тот быстро чах и умирал.

Заслушиваясь друга, Мик

От службы у людей отвык,

И слуги видели, что он

Вдруг стал ленив и несмышлен.

Узнав о том, Ато-Гано

Его послал толочь пшено,

А этот труд — для женщин труд,

Мужчины все его бегут.

Была довольна дворня вся,

Наказанного понося,

И даже девочки, смеясь,

В него бросали сор и грязь.

Уже был темен небосклон,

Когда работу кончил он,

И, от досады сам не свой,

Не подкрепившись инджирой,

Всю ночь у друга своего

Провел с нахмуренным лицом

И плакал на груди его

Мохнатой, пахнущей козлом.

Когда же месяц за утес

Спустился, дивно просияв,

И ветер утренний донес

К ним благовонье диких трав,

И павиан, и человек

Вдвоем замыслили побег.

Давно французский консул звал

Любимца негуса, Гано,

Почтить большой посольский зал,

Испробовать его вино,

И наконец собрался тот

С трудом, как будто шел в поход.

Был мул белей, чем полотно,

Был в красной мантии Гано,

Прощенный Мик бежал за ним

С ружьем бельгийским дорогим,

И крики звонкие неслись:

«Прочь все с дороги! Сторонись!»

Гано у консула сидит,

Приветно смотрит, важно льстит,

И консул, чтоб дивился он,

Пред ним заводит граммофон,

Игрушечный аэроплан

Порхает с кресла на диван,

И электрический звонок

Звонит, не тронутый никем.

Гано спокойно тянет грог,

Любезно восхищаясь всем,

И громко шепчет: «Ой ю гут![9]

Ой френджи[10], всё они поймут».

А в это время Мик, в саду

Держащий мула за узду,

Не налюбуется никак

Ни на диковинных собак,

Ни на сидящих у дверей

Крылатых каменных зверей.

Как вдруг он видит, что идет

Какой-то мальчик из ворот,

И обруч, словно колесо,

Он катит для игры в серсо.

И сам он бел, и бел наряд,

Он весел, словно стрекоза,

И светлым пламенем горят

Большие смелые глаза.

Пред Миком белый мальчик стал,

Прищурился и засвистал:

«Ты кто?» — «Я абиссинский раб». —

«Ты любишь драться?» — «Нет, я слаб». —

«Отец мой консул». — «Мой вождем

Был». — «Где же он?» — «Убит врагом». —

«Меня зовут Луи». — «А я

Был прозван Миком». — «Мы друзья».

И Мик, разнежась, рассказал

Про павиана своего,

Что с ним давно б он убежал

И не настигли бы его,

Когда б он только мог стянуть

Кремень, еды какой-нибудь,

Топор иль просто крепкий нож;

Без них в пустыне пропадешь.

А там охотой можно жить,

Никто его не будет бить,

Иль стать царем у обезьян,

Как обещался павиан.

Луи промолвил: «Хорошо,

Дитя, что я тебя нашел!

Мне скоро минет десять лет,

И не был я еще царем.

Я захвачу мой пистолет,

И мы отправимся втроем.

Смотри: за этою горой

Дождитесь в третью ночь меня;

Не пропадете вы со мной

Ни без еды, ни без огня».

Он важно сдвинул брови; вдруг

Пронесся золотистый жук,

И мальчик бросился за ним,

А Мик остался недвижим.

Он был смущен и удивлен,

Он думал: «Это, верно, сон», —

В то время как лукавый мул

Жасмин и розы с клумб тянул.

Доволен, пьян, скача домой,

Гано болтал с самим собой:

«Ой френджи! Как они ловки

На выдумки и пустяки!

Запрятать в ящик крикуна,

Чтоб говорил он там со дна,

Им любо! Но зато в бою,

Я ставлю голову свою,

Не победит никто из них

Нас, бедных, глупых и слепых.

Не обезьяны мы, и нам

Не нужен разный детский хлам».

А Мик, в мечтаньях о Луи,

Шаги не рассчитав свои,

Чуть не сорвался с высоты

В переплетенные кусты.

Угрюмо слушал павиан

О мальчике из дальних стран,

Что хочет, свой покинув дом,

Стать обезьяньим королем.

Звериным сердцем чуял он,

Что в этом мире есть закон,

Которым каждому дано

Изведать что-нибудь одно:

Тем — жизнь средь городских забав,

Тем — запахи пустынных трав.

Но долго спорить он не стал.

Вздохнул, под мышкой почесал

И пробурчал, хлебнув воды:

«Смотри, чтоб не было беды!»

Луна склонялась, но чуть-чуть,

Когда они пустились в путь

Через канавы и бурьян,

Луи, и Мик, и павиан.

Луи смеялся и шутил,

Мешок с мукою Мик тащил,

А павиан среди камней

Давил тарантулов и змей.

Они бежали до утра,

А на день спрятались в кустах,

И хороша была нора

В благоухающих цветах.

Они боялись — их найдут.

Кругом сновал веселый люд:

Рабы, сановники, купцы,

С большими лютнями певцы,

Послы из дальней стороны

И в пестрых тряпках колдуны.

Поклонник дьявола порой

С опущенною головой

Спешил в нагорный Анкобер[11],

Где в самой темной из пещер

Живет священная змея,

Земного матерь бытия.

Однажды утром, запоздав,

Они не спрятались средь трав,

И встретил маленький отряд

Огромный и рябой солдат.

Он Мика за руку схватил,

Ременным поясом скрутил.

«Мне улыбается судьба,

Поймал я бе<г>лого раба! —

Кричал. — И деньги, и еду

За это всюду я найду».

Заплакал Мик, а павиан

Рычал, запрятавшись в бурьян.

Но, страшно побледнев, Луи

Вдруг поднял кулаки свои

И прыгнул бешено вперед:

«Пусти, болван, пусти, урод!

Я — белый, из моей земли

Придут большие корабли

И с ними тысячи солдат...

Пусти иль будешь сам не рад!» —

«Ну, ну, — ответил, струсив, плут, —

Идите с Богом, что уж тут».

И в вечер этого же дня,

Куда-то скрывшись, павиан

Вдруг возвратился к ним, стеня,

Ужасным горем обуян;

Он бил себя в лицо и грудь,

От слез не мог передохнуть

И лишь катался по песку,

Стараясь заглушить тоску.

Увидя это, добрый Мик

Упал и тоже поднял крик

Такой, что маленький шакал

Его за милю услыхал.

И порешил, пускаясь в путь:

«Наверно, умер кто-нибудь».

Луи, не зная их беды,

К ручью нагнулся поскорей

И, шляпой зачерпнув воды,

Плеснул на воющих друзей,

И павиан, прервав содом,

Утершись, тихо затянул:

«За этою горой есть дом,

И в нем живет мой сын в плену.

Я видел, как он грыз орех,

В сторонке сидя ото всех.

Его я шепотом позвал,

Меня узнал он, завизжал,

И разлучил нас злой старик,

С лопатой выскочив на крик.

Его немыслимо украсть,

Там псы могучи и хитры,

И думать нечего напасть,

Там ружья, копья, топоры».

Луи воскликнул: «Ну, смотри!

Верну я сына твоего,

Но только выберешь в цари

У вас меня ты одного».

Он принял самый важный вид,

Пошел на двор и говорит:

«Я покупаю обезьян.

У вас есть крошка павиан,

Продайте!» — «Я не продаю», —

Старик в ответ. «А я даю

Вам десять талеров[12]». — «Ой! Ой!

Да столько стоит бык большой.

Бери». И вот Луи понес

Виновника столь горьких слез.

Над сыном радостный отец

Скакал, как мячик; наконец

Рванул его за хвост, любя.

«Что, очень мучили тебя?» —

«Я никаких не видел мук;

Хозяин мой — мой первый друг!

Я ем медовые блины,

Катаю обруч и пляшу,

Мне сшили красные штаны,

Я их по праздникам ношу».

И рявкнул старый павиан:

«Ну, если это не обман,

Тебе здесь нечего торчать!

Вернись к хозяину опять.

Стремись науки все пройти:

Трубить, считать до десяти...

Когда ж умнее станешь всех,

Тогда и убежать не грех!»

Луны уж не было, и высь

Как низкий потолок была

Но звезды крупные зажглись,

И стала вдруг она светла,

Переливалась... А внизу

Стеклянный воздух ждал грозу.

И слышат путники вдали

Удары бубна, гул земли.

И видят путники: растет

Во мгле сомнительный восход.

Пятьсот огромных негров в ряд

Горящие стволы влачат.

Другие пляшут и поют,

Трубят в рога и в бубны бьют.

А на носилках из парчи

Царевна смотрит и молчит.

То дочка Мохамед-Али[13],

Купца из Йеменской земли,

Которого нельзя не знать,

Так важен он, богат и стар,

Наряды едет покупать

Из Дире-Дауа[14] в Харрар[15].

В арабских сказках принца нет,

Калифа, чтобы ей сказать:

«Моя жемчужина, мой свет,

Позвольте мне вам жизнь отдать!»

В арабских сказках гурий нет,

Чтоб с этой девушкой сравнять.

Она увидела Луи

И руки подняла свои.

Прозрачен, тонок и высок,

Запел, как флейта, голосок:

«О милый мальчик, как ты бел,

Как стан твой прям, как взор твой смел!

Пойдем со мной. В моих садах

Есть много желтых черепах,

И попугаев голубых,

И яблок, соком налитых.

Мы будем целый день-деньской

Играть, кормить послушных серн

И бегать взапуски с тобой

Вокруг фонтанов и цистерн.

Идем». Но, мрачный словно ночь,

Луи внимал ей, побледнев,

И не старался превозмочь

Свое презрение и гнев:

«Мне — слушать сказки, быть пажом,

Когда я буду королем,

Когда бесчисленный народ

Меня им властвовать зовет?

Но если б и решился я,

С тобою стало б скучно мне:

Ты не стреляешь из ружья,

Боишься ездить на коне».

Печальный, долгий, кроткий взор

Царевна подняла в упор

На гордого Луи и вдруг,

Вдруг прыснула... И все вокруг

Захохотали. Словно гром

Раздался в воздухе ночном:

Ведь хохотали все пятьсот

Огромных негров, восемьсот

Рабов, и тридцать поваров,

И девятнадцать конюхов.

Но подала царевна знак,

Все выстроились кое-как

И снова двинулись вперед,

Держась от смеха за живот.

Когда же скрылся караван,

Тоскуя, Мик заговорил:

«Не надо мне волшебных стран,

Когда б рабом ее я был.

Она, поклясться я готов, —

Дочь Духа доброго Лесов,

Живет в немыслимом саду,

В дворце, похожем на звезду.

И никогда, и никогда

Мне, Мику, не войти туда».

Луи воскликнул: «Ну, не трусь,

Войдешь, как я на ней женюсь».

Еще три дня, и их глазам

Предстал, как первобытный храм,

Скалистый и крутой отвес,

Поросший редкою сосной,

Вершиной вставший до небес,

Упершийся в дремучий лес

Своею каменной пятой.

То был совсем особый мир:

Чернели сотни круглых дыр,

Соединяясь меж собой

Одною узкою тропой;

И как балконы, здесь и там

Площадки с глиной по краям

Висели, и из всех бойниц

Торчали сотни страшных лиц.

Я, и ложась навеки в гроб,

Осмелился бы утверждать,

Что это был ни дать ни взять

Американский небоскреб.

В восторге крикнул павиан,

Что это город обезьян.

По каменистому хребту

Они взошли на высоту;

Мик тихо хныкал, он устал,

Луи же голову ломал,

Как пред собой он соберет

На сходку ветреный народ.

Но павиан решил вопрос:

Обезьяненка он принес

И начал хвост ему щипать,

А тот — визжать и верещать;

Таков обычай был, и вмиг

Все стадо собралось на крик.

И начал старый павиан:

«О племя вольных обезьян,

Из плена к вам вернулся я,

Со мной пришли мои друзья,

Освободители мои,

Чтоб тот, кого мы изберем,

Стал обезьяньим королем...

Давайте изберем Луи».

Он, кончив, важно замолчал,

Луи привстал, и Мик привстал,

Кругом разлился страшный рев,

Гул многих сотен голосов:

«Мы своего хотим царем!»

«Нет, лучше Мика изберем!» —

«Луи!» — «Нет, Мика!» — «Нет, Луи!»

Все, зубы белые свои

Оскалив, злятся... Наконец

Решил какой-то молодец:

«Луи с ружьем, он — чародей...

К тому ж он белый и смешней».

Луи тотчас же повели

На холмик высохшей земли,

Надев на голову ему

Из трав сплетенную чалму

И в руки дав слоновый клык,

Знак отличительный владык.

И, мир преображая в сад

Алеющий и золотой,

Горел и искрился закат

За белокурой головой.

Как ангел мил, как демон горд,

Луи стоял один средь морд

Клыкастых и мохнатых рук,

К нему протянутых вокруг.

Для счастья полного его

Недоставало одного:

Чтобы сестра, отец и мать

Его могли здесь увидать,

Хоть силою волшебных чар,

И в «Вокруг света» обо всем

Поведал мальчикам потом

Его любимый Буссенар.

Луи суровым был царем.

Он не заботился о том,

Что есть, где пить, как лучше спать,

А всё сбирался воевать;

Хотел идти, собрав отряд,

Отнять у злобной львицы львят

Иль крокодила из реки

Загнать в густые тростники,

Но ни за что его народ

Не соглашался на поход,

И огорченный властелин

Бродил, печален и один.

Спускался он на дно пещер,

Где сумрак ядовит и сер

И где увидеть вы могли б

В воде озер безглазых рыб.

Он поднимался на утес,

Собой венчавший весь откос,

И там следил, как облака

Ваяет Божия рука.

Но лишь тогда бывал он рад,

Когда смотрел на водопад,

Столбами пены ледяной

Дробящийся над крутизной.

К нему тропа, где вечно мгла,

В колючих зарослях вела,

И мальчик знал, что неспроста

Там тишина и темнота

И даже птицы не поют,

Чтоб оживить глухой приют.

Там раз в столетие трава,

Шурша, вскрывается, как дверь.

С рогами серны, с мордой льва

Приходит пить какой-то зверь.

Кто знает, где он был сто лет

И почему так стонет он

И заметает лапой след,

Хоть только ночь со всех сторон

Да, только ночь, черна как смол

И страх, и буйная вода,

И в стонах раненого боль,

Не гаснущая никогда...

Но всё наскучило Луи —

Откос, шумящие струи,

Забавы резвых обезьян

И даже Мик и павиан.

Сдружился он теперь с одной

Гиеной старой и хромой,

Что кралась по ночам на скат,

Чтоб воровать обезьянят.

Глазами хитрыми змеи

Она смотрела на Луи

И заводила каждый раз

Лукавый, льстивый свой рассказ:

Он, верно, слышал, что внизу,

В большом тропическом лесу,

Живут пантеры? Вот к кому

Спуститься надо бы ему!

Они могучи и смелы,

Бросаются быстрей стрелы,

И так красив их пестрый мех,

Что им простится всякий грех.

Напрасно друга Мик молил,

Глухим предчувствием томим,

Чтоб он навек остался с ним

И никуда не уходил.

Луи, решителен и быстр,

Сказал: «Ты только мой министр!

Тебе я власть передаю,

И скипетр, и чалму мою,

И мой просторный царский дом,

А сам я буду королем

Не этих нищенских пещер,

А леопардов и пантер».

Ушел, и огорчился стан

Всегда веселых обезьян.

Они влезали на карниз,

Внимательно смотрели вниз.

Оттуда доносился рев

Им незнакомых голосов,

И горько плакали они,

Минувшие припомнив дни

И грустно думая о том,

Что сталось с гневным их царем.

Едва под утро Мик уснул.

Во сне он слышал страшный гул,

Он видел мертвого отца,

И лился пот с его лица.

Проснулся... Старый павиан

Собрал храбрейших обезьян.

Они спускаться стали вниз,

Держась за ветви, за карниз,

Переплетя свои хвосты,

Над бездной строили мосты,

Пока пред ними дикий лес

Не встал, а город не исчез

И не мелькнули средь стволов

Клыки и хоботы слонов.

Долина им была видна,

Деревьями окружена,

И посреди большой утес,

Что мхом и травами оброс.

На нем один лежал Луи

И раны зажимал свои.

Вперив в пространство мутный взор,

Чуть поднимал он свой топор,

А восемь яростных пантер

Пред ним кружились; из пещер

Еще спешили... Отражал

Всю ночь их мальчик и устал.

Как град камней, в траву полян

Сорвалась стая обезьян,

И силою живой волны

Пантеры были сметены

И отступили... С плачем Мик

К груди товарища приник.

Луи в бреду ему шептал,

Что он царем и здесь бы стал,

Когда б не гири на ногах,

Не красный свет в его глазах

И не томящий, долгий звон...

И незаметно умер он.

Тогда, хромая, из кустов

Гиена выбежала; рев

Раздался, яростен и груб:

«Он мой! Скорей отдайте труп!»

Смутилась стая обезьян,

Но прыгнул старый павиан

С утеса на гиену вниз

И горло мерзкой перегрыз.

Где пальмы веером своим

Кивают облакам седым,

Где бархатный ковер лугов

Горит, весь алый от цветов,

И где журчит, звенит родник,

Зарыл Луи печальный Мик.

Там ласточки с огнем в глазах

Щебечут, милые, в ветвях;

Они явились издали,

Из франкской, может быть, земли,

И щебетали свой привет

Перед готическим окном,

Где увидал впервые свет

Луи в жилище родовом.

И над могилой друга Мик

Запел: «Луи, ты был велик,

Была сильна твоя рука,

Белее зубы молока!

Зачем, зачем, зачем в бою

Не принял помощь ты мою,

Зачем, зачем, когда ты пал,

Ты павиана не позвал?

Уж лучше б пуля иль копье

Дыханье вырвало твое!

Не помиришься ты с врагом...

Всё это кажется мне сном!»

Завыл печальный павиан,

Завыла стая обезьян,

И вот на шум их голосов,

Горя как месяц в вышине,

Явился мощный Дух Лесов

Верхом на огненном слоне,

Остановился и взглянул,

И грозно крикнул Мику: «Ну?»

Когда ж узнал он обо всем,

Широким пальмовым листом

Он вытер слезы на глазах...

«Я перед Миком в должниках:

В ту ночь, как племя Гурабе

Изнемогало в злой борьбе,

Болтая с месяцем как раз,

Я не пришел к нему, не спас.

О чем бы ни мечтал ты, Мик,

Проси — всё даст тебе старик».

И поднял руки Мик свои

И медленно проговорил:

«Мне видеть хочется Луи

Таким, каким он в жизни был». —

«Он умер». — «Пусть и я умру». —

«Но он в аду». — «Пойду и в ад!

Я брошусь в каждую дыру,

Когда в ней мучится мой брат». —

«Ну, если так — не спорю я!

Вдоль по течению ручья

Иди три дня, потом семь дней

Через пустыню черных змей.

Там у чугунной двери в ад,

С кошачьей мордой, но рогат,

Есть зверь, и к брату твоему

Дорога ведома ему.

Но тем, кто раз туда попал,

Помочь не в силах даже я.

Смотри ж!» Но Мик уже бежал

Вдоль по течению ручья.

В отвесной каменной стене,

Страшна, огромна и черна,

Виднелась дверь из чугуна

На неприступной вышине.

Усталый, исхудалый Мик

Пред нею головой поник

И стонет: «Больше нет пути,

Не знаю я, куда идти,

Хоть сам могучий Дух Лесов —

Хранитель мой и мой покров».

Тут медленно открылась дверь,

И медленно явился зверь

С кошачьей мордой, а рогат.

И Мик потупил в страхе взгляд,

Но в дверь вступил. Они пошли

По коридору, где в пыли

Валялись тысячи костей

Рыб, птиц, животных и людей.

Как та страшна была тропа!

Там бормотали черепа,

Бычачьи двигались рога,

Ища незримого врага,

И гнулись пальцы мертвецов,

Стараясь что-нибудь поймать...

Но вот прошли широкий ров,

И легче сделалось дышать.

Там им открылся мир иной,

Равнина с лесом и горой,

Необозримая страна,

Жилище душ, которых нет.

Над ней струила слабый свет

Великолепная луна;

Не та, которую ты сам

Так часто видишь по ночам,

А мать ее, ясна, горда,

Доисторических времен,

Что умерла еще тогда,

Как мир наш не был сотворен.

Там тени пальм и сикомор

Росли по склонам черных гор,

Где тени мертвых пастухов

Пасли издохнувших коров.

Там тень охотника порой

Ждала, склоняясь над норой,

Где сонно грызли тень корней

Сообщества бобров-теней.

Но было тихо всё вокруг,

Ни вздох, ни лепет струй, ни стук

Не нарушал молчанья. Зверь

Промолвил Мику: «Ну, теперь

Ищи!» А сам устало лег,

Уткнувшись мордою в песок.

За каждый куст, за каждый пень,

Хотя тот куст и пень — лишь тень,

В пещеру, в озеро, в родник,

Идя, заглядывает Мик.

За тенью дикого волчца

Он своего узнал отца,

Сидевшего, как в старину,

На грязной, бурой шкуре гну.

Мик, плача, руки протянул,

Но тот вздохнул и не взглянул,

Как будто только ветерок

Слегка его коснулся щек.

Как мертвецы не видны нам,

Так мы не видны мертвецам.

Но нет нигде, нигде Луи.

Мик руки заломил свои,

Как вдруг он бросился бежать

Туда, где зверь улегся спать.

«Скорей вставай! — кричит ему. —

И отвечай мне, почему

Здесь только черные живут,

А белых я не видел тут?»

Зверь поднял страшные глаза:

«Зачем ты раньше не сказал!

Все белые — как колдуны,

Все при рожденье крещены,

Чтоб после смерти их Христос

К себе на небеса вознес.

Наверх направь шаги свои

И жаворонка излови.

Он чист, ему неведом грех,

И он летает выше всех.

Вот три зерна (их странен вид,

Они росли в мозгу моем),

Когда их съест, заговорит

Он человечьим языком».

Как было радостно опять

Пустыню Мику увидать.

Услышать ветер и родник,

И попугаев резкий крик!

Он сделал из волос силок

И жаворонка подстерег,

И выпустил его, одно

Сначала дав ему зерно.

Опять, влюбленный в Божий свет,

Свободный жаворонок ввысь

Помчался, и ему вослед

Надежды Мика понеслись.

Когда же птица с высоты

Упала камнем, чуть дыша,

«Ну что? Скажи, что видел ты?» —

Мик теребил его, спеша.

«Я видел красных райских птиц,

Они прекраснее зарниц,

В закатных тучах гнезда вьют

И звезды мелкие клюют.

Они клялись мне, что твой друг

Попал в седьмой небесный круг,

Перед которым звездный сад

Черней, чем самый черный ад».

Мик дал ему еще зерно,

Целуя и прося одно,

И взвился жаворонок вновь,

Хоть в нем и холодела кровь.

Он только через день упал

И больше часа не дышал,

Но наконец проговорил:

«Средь отдаленнейших светил,

За гранью Божьего огня

Я встретил ангела, что пел

Про человеческий удел,

Алмазным панцирем звеня:

“Пусть ни о чем не плачет Мик:

Луи высоко, он в раю,

Там Михаил Архистратиг

Его зачислил в рать свою”».

Его целуя горячо,

Мик попросил: «Крылатый друг,

Молю, вот съешь зерно еще

И полети в надзвездный круг».

И жаворонок третий раз

Поднялся и пропал из глаз.

Три дня ждал жаворонка Мик

И к ожиданию привык,

Когда свалился на песок

Холодный пуховой комок.

Такое видеть торжество

Там жаворонку довелось,

Что сердце слабое его

От радости разорвалось.

Дуглас, охотник на слонов,

Сердился: ужин не готов,

Любимый мул его издох,

И новый проводник был плох.

Он взял ружье и вышел в лес,

На пальму высохшую влез

И ждал. Он знал, что здесь пойдет

На водопой лесной народ,

А у него мечта одна —

Убить огромного слона,

Особенно когда клыки

И тяжелы, и велики.

Вот засветился Южный Крест,

И тишина легла окрест,

Как будто старый Дух Лесов

Замедлил бег ночных часов.

И вот явились: дикобраз,

За ним уродливые гну,

Вслед козы — и решил Дуглас:

«Я после застрелю одну».

Но, рыжей гривою тряся,

Высоко голову неся,

Примчался с тяжким скоком лев,

И все бежали, оробев,

И даже буйвол отступил,

Сердито фыркнув, в мокрый ил.

Царь долго пил, потом зевнул

И вдруг вскочил и заревел;

В лесу раздался смутный гул,

Как будто ветер прошумел;

И пересекся небосклон

Коричневою полосой, —

То, поднимая хобот, слон-

Вожак вел стадо за собой.

Ему согнувшийся Дуглас

Навел винтовку между глаз;

Так не один гигант лесной

Сражен был пулей разрывной.

Он был готов спустить курок,

Когда почувствовал толчок

И промахнулся. Это Мик

К нему среди ветвей проник:

«А, негодяй! — вскричал Дуглас. —

Знай, ты раскаешься сейчас!»

И тот ответил: «Гета[16], ну!

Не надо делать зла слону.

Идет под старость каждый слон

Всё на один и тот же склон,

Где травы, данные слонам,

Вкусней, и родники свежей,

И умирает мирно там

Среди прадедовских костей.

Коль ты согласен, я готов

Твоим слугою быть, а мне

Известно кладбище слонов,

В галасской скрытое стране». —

«Пусть Бог хранит тебя за то! —

Вскричал Дуглас, забывши злость. —

Идем! и в Глазго, и в Бордо

Слоновья требуется кость».

Вплоть до утра работал Мик,

Хвосты и гривы мулам стриг

И чистил новое свое

Шестизарядное ружье.

Прошло три месяца, и вот

В Адис-Абебу Мик ведет

Из диких, неизвестных стран

С слоновой костью караван.

Дуглас мечтает: «Богачу

Я всё на месте продаю

И милльонером укачу

К себе, в Шотландию мою!»

Сто тридцать ящиков вина,

Сто тридцать ярдов полотна

Подносит негусу Дуглас

И так кончает свой рассказ:

«Я караван мулиный свой

Оставил Мику. Он богат.

В Адис-Абебе зашумят,

Что это нагадрас[17] большой.

Его в верховный свой совет

Прими и совещайся с ним.

Он защитит тебя от бед

Умом и мужеством своим».

Орлиный светлый взгляд один

На Мика бросил властелин

И, улыбнувшись, сделал знак,

Обозначавший: будет так.

В Адис-Абебе не найти

Глупца, который бы не знал,

Что Мик на царственном пути

Прекрасней солнца воссиял.

С ним, благосклонен и велик,

Советуется Менелик,

Он всех отважней на войне,

Всех уважаемей в стране.

В Адис-Абебе нет теперь

Несчастного иль пришлеца,

Пред кем бы не открылась дверь

Большого Микова дворца.

Там вечно для радушных встреч,

Пиров до самого утра,

Готовится прохладный тэдж[18]

И золотая инджира.

И во дворце его живет,

Встречая ласку и почет,

С ним помирившийся давно

Слепой старик, Ато-Гано.

Какой мудрейшею из мудрых пифий

Поведан будет нам нелицемерный

Рассказ об иудеянке Юдифи,

О вавилонянине Олоферне?

Ведь много дней томилась Иудея,

Опалена горячими ветрами,

Ни спорить, ни покорствовать не смея,

Пред красными, как зарево, шатрами.

Сатрап был мощен и прекрасен телом,

Был голос у него, как гул сраженья,

И всё же девушкой не овладело

Томительное головокруженье.

Но, верно, в час блаженный и проклятый,

Когда, как омут, приняло их ложе,

Поднялся ассирийский бык крылатый,

Так странно с ангелом любви несхожий.

Иль, может быть, в дыму кадильниц рея

И вскрикивая в грохоте тимпана,

Из мрака будущего Саломея

Кичилась головой Йоканаана.

Ушла... Завяли ветки

Сирени голубой,

И даже чижик в клетке

Заплакал надо мной.

Что пользы, глупый чижик,

Что пользы нам грустить,

Она теперь в Париже,

В Берлине, может быть.

Страшнее страшных пугал

Красивым честный путь,

И нам в наш тихий угол

Беглянки не вернуть.

От Знаменья псаломщик,

В цилиндре на боку,

Большой, костлявый, тощий,

Зайдет попить чайку.

На днях его подруга

Ушла в веселый дом,

И мы теперь друг друга,

Наверное, поймем.

Мы ничего не знаем,

Ни как, ни почему,

Весь мир необитаем,

Неясен он уму.

А песню вырвет мука,

Так старая она:

«Разлука ты, разлука,

Чужая сторона!»

Мне на Ваших картинах ярких

Так таинственно слышна

Царскосельских столетних парков

Убаюкивающая тишина.

Разве можно желать чужого,

Разве можно жить не своим...

Но и краски ведь то же слово,

И узоры линий — ритм.

Долго молили о танце мы вас, но молили напрасно,

Вы улыбнулись рассеянно и отказали бесстрастно.

Любит высокое небо и древние звезды поэт,

Часто он пишет баллады, но редко ходит в балет.

Грустно пошел я домой, чтоб смотреть в глаза тишине,

Ритмы движений небывших звенели и пели во мне.

Только так сладко знакомая вдруг расцвела тишина,

Словно приблизилась тайно иль стала солнцем луна;

Ангельской арфы струна порвалась, и мне слышится звук;

Вижу два белые стебля высоко закинутых рук,

Губы ночные, подобные бархатным красным цветам...

Значит, танцуете все-таки вы, отказавшая там!

В синей тунике из неба ночного затянутый стан

Вдруг разрывает стремительно залитый светом туман,

Быстро змеистые молнии легкая чертит нога.

— Видит, наверно, такие виденья блаженный Дега,

Если за горькое счастье и сладкую муку свою

Принят он в сине-хрустальном высоком Господнем раю.

...Утром проснулся, и утро вставало в тот день лучезарно,

Был ли я счастлив? Но сердце томилось тоской благодарной.

Пролетела стрела

Голубого Эрота,

И любовь умерла,

И настала дремота.

В сердце легкая дрожь

Золотого похмелья,

Золотого, как рожь,

Как ее ожерелье.

Снова лес и поля

Мне открылись, как в детстве,

И запутался я

В этом милом наследстве.

Легкий шорох шагов,

И на белой тропинке

Грузных майских жуков

Изумрудные спинки.

Но в душе у меня

Затаилась тревога,

Вот прольется, звеня,

Зов военного рога.

Зорко смотрит Эрот,

Он не бросил колчана...

И пылающий рот

Багровеет, как рана.

Как этот ветер грузен, не крылат!

С надтреснутою дыней схож закат,

И хочется подталкивать слегка

Катящиеся вяло облака.

В такие медленные вечера

Коней карьером гонят кучера,

Сильней веслом рвут воду рыбаки,

Ожесточенней рубят лесники

Огромные кудрявые дубы...

А те, кому доверены судьбы

Вселенского движения и в ком

Всех ритмов бывших и небывших дом,

Слагают окрыленные стихи,

Расковывая косный сон стихий.

Над этим островом какие выси,

Какой туман!

И Апокалипсис здесь был написан

И умер Пан!

А есть другие: с пальмами, с лугами,

Где весел жнец

И где позванивают бубенцами

Стада овец.

И скрипку, дивно выгнутую, в руки,

Едва дыша,

Я взял и слушал, как бежала в звуки

Ее душа.

Ах это только чары, что судьбою

Я побежден,

Что ночью звездный дождь над головою

И звон и стон.

Я вольный, снова верящий удачам,

Я тот, я в том,

Целую девушку с лицом горячим

И с жадным ртом.

Прерывных слов, объятий перемены

Томят и жгут,

А милые нас обступили стены

И стерегут.

Как содрогается она — в улыбке

Какой вопрос!

Увы, иль это только стоны скрипки

Под взором звезд.

Застонал я от сна дурного

И проснулся, тяжко скорбя:

Снилось мне — ты любишь другого

И что он обидел тебя.

Я бежал от моей постели,

Как убийца от плахи своей,

И смотрел, как тускло блестели

Фонари глазами зверей.

Ах, наверно таким бездомным

Не блуждал ни один человек

В эту ночь по улицам темным,

Как по руслам высохших рек.

Вот, стою перед дверью твоею,

Не дано мне иного пути,

Хоть и знаю, что не посмею

Никогда в эту дверь войти.

Он обидел тебя, я знаю,

Хоть и было это лишь сном,

Но я все-таки умираю

Пред твоим закрытым окном.

Вот голос, томительно звонок —

Зовет меня голос войны, —

Но я рад, что еще ребенок

Глотнул воздушной волны.

Он будет ходить по дорогам

И будет читать стихи,

И он искупит перед Богом

Многие наши грехи.

Когда от народов — титанов,

Сразившихся, — дрогнула твердь,

И в грохоте барабанов,

И в трубном рычанье — смерть, —

Лишь он сохраняет семя

Грядущей мирной весны,

Ему обещает время

Осуществленные сны.

Он будет любимцем Бога,

Он поймет свое торжество,

Он должен! Мы бились много

И страдали мы за него.

Голубая беседка

Посредине реки,

Как плетеная клетка,

Где живут мотыльки.

И из этой беседки

Я смотрю на зарю,

Как качаются ветки,

Иногда я смотрю;

Как качаются ветки,

Как скользят челноки,

Огибая беседки

Посредине реки.

У меня же в темнице

Куст фарфоровых роз,

Металлической птицы

Блещет золотом хвост.

И, не веря в приманки,

Я пишу на шелку

Безмятежные танки

Про любовь и тоску.

Мой жених всё влюбленней;

Пусть он лыс и устал,

Он недавно в Кантоне

Все экзамены сдал.

Та страна, что могла быть раем,

Стала логовищем огня,

Мы четвертый день наступаем,

Мы не ели четыре дня.

Но не надо яства земного

В этот страшный и светлый час,

Оттого что Господне слово

Лучше хлеба питает нас.

И залитые кровью недели

Ослепительны и легки,

Надо мною рвутся шрапнели,

Птиц быстрей взлетают клинки.

Я кричу, и мой голос дикий,

Это медь ударяет в медь,

Я, носитель мысли великой,

Не могу, не могу умереть.

Словно молоты громовые

Или воды гневных морей,

Золотое сердце России

Мерно бьется в груди моей.

И так сладко рядить Победу,

Словно девушку, в жемчуга,

Проходя по дымному следу

Отступающего врага.

Как собака на цепи тяжелой,

Тявкает за лесом пулемет,

И жужжат шрапнели, словно пчелы,

Собирая ярко-красный мед.

А «ура» вдали — как будто пенье

Трудный день окончивших жнецов.

Скажешь: это — мирное селенье

В самый благостный из вечеров.

И воистину светло и свято

Дело величавое войны,

Серафимы, ясны и крылаты,

За плечами воинов видны.

Тружеников, медленно идущих

На полях, омоченных в крови,

Подвиг сеющих и славу жнущих,

Ныне, Господи, благослови.

Как у тех, что гнутся над сохою,

Как у тех, что молят и скорбят,

Их сердца горят перед Тобою,

Восковыми свечками горят.

Но тому, о Господи, и силы

И победы царский час даруй,

Кто поверженному скажет: «Милый,

Вот, прими мой братский поцелуй!»

Есть так много жизней достойных,

Но одна лишь достойна смерть,

Лишь под пулями в рвах спокойных

Веришь в знамя Господне, твердь.

И за это знаешь так ясно,

Что в единственный, строгий час,

В час, когда, словно облак красный,

Милый день уплывет из глаз,

Свод небесный будет раздвинут

Пред душою, и душу ту

Белоснежные кони ринут

В ослепительную высоту.

Там Начальник в ярком доспехе,

В грозном шлеме звездных лучей,

И к старинной, бранной потехе

Огнекрылых зов трубачей.

Но и здесь, на земле, не хуже

Та же смерть — ясна и проста:

Здесь товарищ над павшим тужит

И целует его в уста.

Здесь священник в рясе дырявой

Умиленно поет псалом,

Здесь играют марш величавый

Над едва заметным холмом.

Священные плывут и тают ночи,

Проносятся эпические дни,

И смерти я заглядываю в очи,

В зеленые, болотные огни.

Она везде — и в зареве пожара,

И в темноте, нежданна и близка,

То на коне венгерского гусара,

А то с ружьем тирольского стрелка.

Но прелесть ясная живет в сознанье,

Что хрупки так оковы бытия,

Как будто женственно всё мирозданье

И управляю им всецело я.

Когда промчится вихрь, заплещут воды,

Зальются птицы в чаяньи зари,

То слышится в гармонии природы

Мне музыка Ирины Энери.

Весь день томясь от непонятной жажды

И облаков следя крылатый рой,

Я думаю: «Карсавина однажды

Как облако плясала предо мной».

А ночью в небе, древнем и высоком,

Я вижу записи судеб моих

И ведаю, что обо мне, далеком,

Звенит Ахматовой сиренный стих.

Так не умею думать я о смерти,

И всё мне грезятся, как бы во сне,

Те женщины, которые бессмертье

Моей души доказывают мне.

Как могли мы прежде жить в покое

И не ждать ни радостей, ни бед,

Не мечтать об огнезарном бое,

О рокочущей трубе побед.

Как могли мы... но еще не поздно,

Солнце духа наклонилось к нам,

Солнце духа благостно и грозно

Разлилось по нашим небесам.

Расцветает дух, как роза мая,

Как огонь, он разрывает тьму,

Тело, ничего не понимая,

Слепо повинуется ему.

В дикой прелести степных раздолий,

В тихом таинстве лесной глуши

Ничего нет трудного для воли

И мучительного для души.

Чувствую, что скоро осень будет,

Солнечные кончатся труды

И от древа духа снимут люди

Золотые, зрелые плоды.

Она не однажды всплывала

В грязи городского канала,

Где светят, длинны и тонки,

Фонарные огоньки.

Ее видали и в роще

Висящей на иве тощей,

На иве, еще Дездемоной

Оплаканной и прощенной.

В каком-нибудь старом доме

На липкой красной соломе

Ее находили люди

С насквозь простреленной грудью.

Но от этих ли превращений

Из-за рук, на которых кровь

(Бедной жизни бедных смущений),

Мы разлюбим ее, Любовь?

Я помню, я помню, носились тучи

По небу желтому, как новая медь,

И ты мне сказала: «Да, было бы лучше,

Было бы лучше мне умереть».

«Неправда, — сказал я, — и этот ветер,

И всё что было, рассеется сном,

Помолимся Богу, чтоб прожить этот вечер.

А завтра наутро мы всё поймем».

И ты повторяла: «Боже, Боже!»

Шептала: «Скорее... одна лишь ночь...»

И вдруг задохнулась: «Нет, Он не может,

Нет, Он не может уже помочь!»

В моем бреду одна меня томит

Каких-то острых линий бесконечность,

И непрерывно колокол звонит,

Как бой часов отзванивал бы вечность.

Мне кажется, что после смерти так

С мучительной надеждой воскресенья

Глаза вперяются в окрестный мрак,

Ища давно знакомые виденья.

Но в океане первозданной мглы

Нет голосов и нет травы зеленой,

А только кубы, ромбы, да углы,

Да злые нескончаемые звоны.

О, хоть бы сон настиг меня скорей!

Уйти бы, как на праздник примиренья,

На желтые пески седых морей

Считать большие бурые каменья.

Ни шороха полночных далей,

Ни песен, что певала мать, —

Мы никогда не понимали

Того, что стоило понять.

И, символ горнего величья,

Как некий благостный завет,

Высокое косноязычье

Тебе даруется, поэт.

Больные верят в розы майские,

И нежны сказки нищеты.

Заснув в тюрьме, виденья райские

Наверняка увидишь ты.

Но нет тревожней и заброшенней —

Печали посреди шелков,

И я принцессе на горошине

Всю кровь мою отдать готов.

«Хочешь, горбун, поменяться

Своею судьбой с моей,

Хочешь шутить и смеяться,

Быть вольной птицей морей?»

Он подозрительным взглядом

Смерил меня всего:

«Уходи, не стой со мной рядом,

Не хочу от тебя ничего!»

У муки столько струн на лютне,

У счастья нету ни одной,

Взлетевший в небо бесприютней,

Чем опустившийся на дно.

И Заклинающий проказу,

Сказавший деве — «талифа!..» —

...Ему дороже нищий Лазарь

Великолепного волхва.

Ведь я не грешник, о Боже,

Не святотатец, не вор,

И я верю, верю, за что же

Тебя не видит мой взор?

Ах, я не живу в пустыне,

Я молод, весел, пою,

И Ты, я знаю, отринешь

Бедную душу мою!

В мой самый лучший, светлый день,

В тот день Христова Воскресенья,

Мне вдруг примнилось искупленье,

Какого я искал везде.

Мне вдруг почудилось, что, нем,

Изранен, наг, лежу я в чаще,

И стал я плакать надо всем

Слезами радости кипящей.

Прошел патруль, стуча мечами,

Дурной монах прокрался к милой,

Над островерхими домами

Неведомое опочило.

Но мы спокойны, мы поспорим

Со стражами Господня гнева,

И пахнет звездами и морем

Твой плащ широкий, Женевьева.

Ты помнишь ли, как перед нами

Встал храм, чернеющий во мраке,

Над сумрачными алтарями

Горели огненные знаки.

Торжественный, гранитокрылый,

Он охранял наш город сонный,

В нем пели молоты и пилы,

В ночи работали масоны.

Слова их скупы и случайны,

Но взоры ясны и упрямы,

Им древние открыты тайны,

Как строить каменные храмы.

Поцеловав порог узорный,

Свершив коленопреклоненье,

Мы попросили так покорно

Тебе и мне благословенья.

Великий Мастер с нивелиром

Стоял средь грохота и гула

И прошептал: «Идите с миром,

Мы побеждаем Вельзевула».

Пока они живут на свете,

Творят закон святого сева,

Мы смело можем быть как дети,

Любить друг друга, Женевьева.

Нет, не думайте, дорогая,

О сплетеньи мышц, и костей,

О святой работе, о долге...

Это сказки для детей.

Под попреки санитаров

И томительный бой часов

Сам собой поправится воин,

Если дух его здоров.

И вы верьте в здоровье духа,

В молньеносный его полет,

Он от Вильны до самой Вены

Неуклонно нас доведет.

О подругах в серьгах и кольцах,

Обольстительных вдвойне

От духов и притираний,

Вспоминаем мы на войне.

И мечтаем мы о подругах,

Что проходят сквозь нашу тьму

С пляской, музыкой и пеньем

Золотой дорогой муз.

Говорили об англичанке,

Песней славшей мужчин на бой

И поцеловавшей воина

Пред восторженной толпой.

Эта девушка с открытой сцены,

Нарумянена, одета в шелк,

Лучше всех сестер милосердия

Поняла свой юный долг.

И мечтаю я, чтоб сказали

О России, стране равнин:

— Вот страна прекраснейших женщин

И отважнейших мужчин.

Я не верю, не верю, милый,

В то, что вы обещали мне.

Это значит — вы не видали

До сих пор меня во сне.

И не знаете, что от боли

Потемнели мои глаза.

Не понять вам на бранном поле,

Как бывает горька слеза.

Нас рождали для муки крестной,

Как для светлого счастья вас,

Каждый день, что для вас воскресный,

То день страдания для нас.

Солнечное утро битвы,

Зов трубы военной — вам,

Но покинутые могилы

Навещать годами нам.

Так позвольте теми руками,

Что любили вы целовать,

Перевязывать ваши раны,

Воспаленный лоб освежать.

То же делает и ветер,

То же делает и вода,

И не скажет им: «Не надо» —

Одинокий раненый тогда.

А когда с победой славной

Вы вернетесь из чуждых сторон

То бебрян рукав Ярославны

Будет реять среди знамен.

Сквозь дождем забрызганные стекла

Мир мне кажется рябым;

Я гляжу: ничто в нем не поблекло

И не сделалось чужим.

Только зелень стала чуть зловещей,

Словно пролит купорос,

Но зато рисуется в ней резче

Круглый куст кровавых роз.

Капли в лужах плещутся размерней

И бормочут свой псалом,

Как монашенки в часы вечерни

Торопливым голоском.

Слава, слава небу в тучах черных!

То — река весною, где

Вместо рыб стволы деревьев горных

В мутной мечутся воде.

В гиблых омутах волшебных мельниц

Ржанье бешеных коней,

И душе, несчастнейшей из пленниц,

Так и легче и вольней.

Я не прожил, я протомился

Половину жизни земной,

И, Господь, вот Ты мне явился

Невозможной такой мечтой.

Вижу свет на горе Фаворе

И безумно тоскую я,

Что взлюбил и сушу и море,

Весь дремучий сон бытия;

Что моя молодая сила

Не смирилась перед Твоей,

Что так больно сердце томила

Красота Твоих дочерей.

Но любовь разве цветик алый,

Чтобы ей лишь мгновенье жить,

Но любовь разве пламень малый,

Что ее легко погасить?

С этой тихой и грустной думой

Как-нибудь я жизнь дотяну,

А о будущей Ты подумай,

Я и так погубил одну.

Словно ветер страны счастливой,

Носятся жалобы влюбленных,

Как колосья созревшей нивы,

Клонятся головы непреклонных.

Запевает араб в пустыне —

«Душу мне вырвали из тела».

Стонет грек над пучиной синей —

«Чайкою в сердце ты мне влетела».

Красота ли им не покорна!

Теплит гречанка в ночь лампадки,

А подруга араба зерна

Благовонные жжет в палатке.

Зов один от края до края,

Шире, всё шире и чудесней,

Угадали ль вы, дорогая,

В этой бессвязной и бедной песне?

Дорогая с улыбкой летней,

С узкими, слабыми руками

И, как мед двухтысячелетний,

Душными, черными волосами.

Об Адонисе с лунной красотой,

О Гиацинте тонком, о Нарциссе

И о Данае, туче золотой,

Еще грустят аттические выси.

Грустят валы ямбических морей,

И журавлей кочующие стаи,

И пальма, о которой Одиссей

Рассказывал смущенной Навзикае.

Печальный мир не очаруют вновь

Ни кудри душные, ни взор призывный,

Ни лепестки горячих губ, ни кровь,

Стучавшая торжественно и дивно.

Правдива смерть, а жизнь бормочет ложь.

И ты, о нежная, чье имя — пенье,

Чье тело — музыка, и ты идешь

На беспощадное исчезновенье.

Но мне, увы, неведомы слова —

Землетрясенья, громы, водопады,

Чтоб и по смерти ты была жива,

Как юноши и девушки Эллады.

Опять волчица на столбе

Рычит в огне багряных светов...

Судьба Италии — в судьбе

Ее торжественных поэтов.

Был Августов высокий век,

И золотые строки были;

Спокойней величавых рек

С ней разговаривал Вергилий.

Был век печали; и тогда,

Как враг в ее стучался двери,

Бежал от мирного труда

Изгнанник бледный, Алигьери.

Униженная до конца,

Страна, веселием объята,

Короновала мертвеца

В короновании Торквата.

И в дни прекраснейшей войны,

Которой кланяюсь я земно,

К которой завистью полны

И Александр и Агамемнон,

Когда всё лучшее, что в нас

Таилось скупо и сурово,

Вся сила духа, доблесть рас,

Свои разрушило оковы —

Слова: «Встает великий Рим,

Берите ружья, дети горя»... —

Грозней громов, внимая им,

Толпа взволнованнее моря.

А море синей пеленой

Легло вокруг, как мощь и слава

Италии, как щит святой

Ее стариннейшего права.

А горы стынут в небесах,

Загадочны и незнакомы,

Там зреют молнии в лесах,

Там чутко притаились громы.

И, конь, встающий на дыбы,

Народ поверил в правду света,

Вручая страшные судьбы

Рукам изнеженным поэта.

И все поют, поют стихи

О том, что вольные народы

Живут, как образы стихий,

Ветра, и пламени, и воды.

Апостол Петр, бери свои ключи,

Достойный рая в дверь его стучит.

Коллоквиум с отцами церкви там

Покажет, что я в догматах был прям.

Георгий пусть поведает о том,

Как в дни войны сражался я с врагом.

Святой Антоний может подтвердить,

Что плоти я никак не мог смирить.

Но и святой Цецилии уста

Прошепчут, что душа моя чиста.

Мне часто снились райские сады,

Среди ветвей румяные плоды,

Лучи и ангельские голоса,

Внемировой природы чудеса.

И знаешь ты, что утренние сны

Как предзнаменованья нам даны.

Апостол Петр, ведь если я уйду

Отвергнутым, что делать мне в аду?

Моя любовь растопит адский лед,

И адский огнь слеза моя зальет.

Перед тобою темный серафим

Появится ходатаем моим.

Не медли более, бери ключи,

Достойный рая в дверь его стучит.

Я помню ночь, как черную наяду,

В морях под знаком Южного Креста.

Я плыл на юг; могучих волн громаду

Взрывали мощно лопасти винта,

И встречные суда, очей отраду,

Брала почти мгновенно темнота.

О, как я их жалел, как было странно

Мне думать, что они идут назад

И не остались в бухте необманной,

Что дон Жуан не встретил донны Анны,

Что гор алмазных не нашел Синдбад

И Вечный Жид несчастней во сто крат.

Но проходили месяцы, обратно

Я плыл и увозил клыки слонов,

Картины абиссинских мастеров,

Меха пантер — мне нравились их пятна —

И то, что прежде было непонятно, —

Презренье к миру и усталость снов.

Я молод был, был жаден и уверен,

Но дух земли молчал, высокомерен,

И умерли слепящие мечты,

Как умирают птицы и цветы.

Теперь мой голос медлен и размерен,

Я знаю, жизнь не удалась... и ты,

Ты, для кого искал я на Леванте

Нетленный пурпур королевских мантий,

Я проиграл тебя, как Дамаянти

Когда-то проиграл безумный Наль.

Взлетели кости, звонкие, как сталь,

Упали кости — и была печаль.

Сказала ты, задумчивая, строго:

«Я верила, любила слишком много,

А ухожу, не веря, не любя,

И пред лицом Всевидящего Бога,

Быть может, самое себя губя,

Навек я отрекаюсь от тебя».

Твоих волос не смел поцеловать я,

Ни даже сжать холодных, тонких рук,

Я сам себе был гадок, как паук,

Меня пугал и мучил каждый звук,

И ты ушла, в простом и темном платье,

Похожая на древнее Распятье.

То лето было грозами полно,

Жарой и духотою небывалой,

Такой, что сразу делалось темно

И сердце биться вдруг переставало,

В полях колосья сыпали зерно,

И солнце даже в полдень было ало.

И в реве человеческой толпы,

В гуденье проезжающих орудий,

В немолчном зове боевой трубы

Я вдруг услышал песнь моей судьбы

И побежал, куда бежали люди,

Покорно повторяя: «Буди, буди».

Солдаты громко пели, и слова

Невнятны были, сердце их ловило:

«Скорей вперед! Могила так могила!

Нам ложем будет свежая трава,

А пологом — зеленая листва,

Союзником — архангельская сила».

Так сладко эта песнь лилась, маня,

Что я пошел, и приняли меня,

И дали мне винтовку и коня,

И поле, полное врагов могучих,

Гудящих грозно бомб и пуль певучих,

И небо в молнийных и рдяных тучах.

И счастием душа обожжена

С тех самых пор; веселием полна,

И ясностью, и мудростью, о Боге

Со звездами беседует она,

Глас Бога слышит в воинской тревоге

И Божьими зовет свои дороги.

Честнейшую честнейших херувим,

Славнейшую славнейших серафим,

Земных надежд небесное Свершенье

Она величит каждое мгновенье

И чувствует к простым словам своим

Вниманье, милость и благоволенье.

Есть на море пустынном монастырь

Из камня белого, золотоглавый,

Он озарен немеркнущею славой.

Туда б уйти, покинув мир лукавый,

Смотреть на ширь воды и неба ширь...

В тот золотой и белый монастырь!

Жизнь печальна, жизнь пустынна,

И не сжалится никто;

Те же вазочки в гостиной,

Те же рамки и плато.

Томик пыльный, томик серый

Я беру, тоску кляня,

Но и в книгах кавалеры

Влюблены, да не в меня.

А меня совсем иною

Отражают зеркала:

Я наяда под луною

В зыби водного стекла.

В глубине средневековья

Я принцесса, что, дрожа,

Принимает славословья

От красивого пажа.

Иль на празднике Версаля

В час, когда заснет земля,

Взоры юношей печаля,

Я пленяю короля.

Иль влюблен в мои романсы

Весь парижский полусвет

Так, что мне слагает стансы

С львиной гривою поэт.

Выйду замуж, буду дамой,

Злой и верною женой,

Но мечте моей упрямой

Никогда не стать иной.

И зато за мной, усталой,

Смерть прискачет на коне,

Словно рыцарь, с розой алой

На чешуйчатой броне.

От дальних селений,

Сквозь лес и овраги,

На праздник мучений

Собрались бродяги.

Палач приготовил

Свой молот зловещий,

И запаха крови

Возжаждали клещи.

И пел конквистадор,

Привязан у пальмы:

«До области ада

Изведали даль мы.

Вот странные воды,

Где смертный не плавал,

Где, Рыцарь Невзгоды,

Скитается Дьявол.

А дальше не будет

Ни моря, ни неба,

Там служат Иуде

Постыдные требы.

Но пелись баллады

В вечерних тавернах,

Что ждет Эльдорадо

Отважных и верных.

Под звуки органа

Твердили аббаты,

Что за морем страны

Так дивно богаты.

И в сонных глубинах

Мы видели город,

Где алых рубинов

Возносятся горы».

А пламя клубилось,

И ждал конквистадор,

Чтоб в смерти открылось

Ему Эльдорадо.

И как в раю магометанском

Сонм гурий в розах и шелку,

Так вы лейб-гвардии в уланском

Ее Величества полку.

Ах, иначе в былые года

Колдовала земля с небесами,

Дива дивные зрелись тогда,

Чуда чудные деялись сами...

Позабыв Золотую Орду,

Пестрый грохот равнины китайской,

Змей крылатый в пустынном саду

Часто прятался полночью майской.

Только девушки видеть луну

Выходили походкою статной, —

Он подхватывал быстро одну,

И взмывал, и стремился обратно.

Как сверкал, как слепил и горел

Медный панцирь под хищной луною,

Как серебряным звоном летел

Мерный клекот над Русью лесною:

«Я красавиц таких, лебедей

С белизною такою молочной,

Не встречал никогда и нигде,

Ни в заморской стране, ни в восточной.

Но еще ни одна не была

Во дворце моем пышном, в Лагоре:

Умирают в пути, и тела

Я бросаю в Каспийское Море.

Спать на дне, средь чудовищ морских,

Почему им, безумным, дороже,

Чем в могучих объятьях моих

На торжественном княжеском ложе?

И порой мне завидна судьба

Парня с белой пастушеской дудкой

На лугу, где девичья гурьба

Так довольна его прибауткой».

Эти крики заслышав, Вольга

Выходил и поглядывал хмуро,

Надевал тетиву на рога

Беловежского старого тура.

Я твердо, я так сладко знаю,

С искусством иноков знаком,

Что лик жены подобен раю,

Обетованному Творцом.

Нос — это древа ствол высокий;

Две тонкие дуги бровей

Над ним раскинулись, широки,

Изгибом пальмовых ветвей.

Два вещих сирина, два глаза,

Под ними сладостно поют,

Велеречивостью рассказа

Все тайны духа выдают.

Открытый лоб — как свод небесный,

И кудри — облака над ним;

Их, верно, с робостью прелестной

Касался нежный серафим.

И тут же, у подножья древа,

Уста — как некий райский цвет,

Из-за какого матерь Ева

Благой нарушила завет.

Всё это кистью достохвальной

Андрей Рублев мне начертал,

И этой жизни труд печальный

Благословеньем Божьим стал.

Я знаю, что деревьям, а не нам,

Дано величье совершенной жизни,

На ласковой земле, сестре звездам,

Мы — на чужбине, а они — в отчизне.

Глубокой осенью в полях пустых

Закаты медно-красные, восходы

Янтарные окраске учат их, —

Свободные, зеленые народы.

Есть Моисеи посреди дубов,

Марии между пальм... Их души, верно,

Друг другу посылают тихий зов

С водой, струящейся во тьме безмерной.

И в глубине земли, точа алмаз,

Дробя гранит, ключи лепечут скоро,

Ключи поют, кричат — где сломан вяз,

Где листьями оделась сикомора.

О, если бы и мне найти страну,

В которой мог не плакать и не петь я,

Безмолвно поднимаясь в вышину

Неисчислимые тысячелетья!

Ты, жаворонок в горней высоте,

Служи отныне, стих мой легкокрылый,

Ее неяркой, но издавна милой,

Такой средневековой красоте;

Ее глазам, сверкающим зарницам,

И рту, где воля превзошла мечту,

Ее большим глазам — двум странным птицам —

И словно нарисованному рту.

Я больше ничего о ней не знаю,

Ни писем не писал, не слал цветов.

Я с ней не проходил навстречу маю

Средь бешеных от радости лугов.

И этот самый первый наш подарок,

О жаворонок, стих мой, может быть,

Покажется неловким и случайным

Ей, ведающей таинства стихов.

Всадник ехал по дороге,

Было поздно, выли псы,

Волчье солнце — месяц строгий —

Лил сиянье на овсы.

И внезапно за деревней

Белый камень возле пня

Испугал усмешкой древней

Задремавшего коня.

Тот метнулся: темным бредом

Вдруг ворвался в душу сам

Древний ужас, тот, что ведом

В мире только лошадям.

Дальний гул землетрясений,

Пестрых тигров хищный вой

И победы привидений

Над живыми в час ночной.

Очи круглы и кровавы,

Ноздри пеною полны,

Конь, как буря, топчет травы,

Разрывает грудью льны.

Он то стелется по шири,

То слетает с диких круч,

И не знает, где он — в мире

Или в небе между туч.

Утро. Камень у дороги

Робко спрятал свой оскал,

Волчье солнце — месяц строгий —

Освещать его устал.

На селе собаки выли,

Люди хмуро в церковь шли.

Конь один пришел, весь в мыле,

Господина не нашли.

И год второй к концу склоняется,

Но так же реют знамена,

И так же буйно издевается

Над нашей мудростью война.

Вслед за ее крылатым гением,

Всегда играющим вничью,

С победной музыкой и пением

Войдут войска в столицу. Чью?

И сосчитают ли потопленных

Во время трудных переправ,

Забытых на полях потоптанных

И громких летописях слав?

Иль зори будущие ясные

Увидят мир таким, как встарь:

Огромные гвоздики красные,

И на гвоздиках спит дикарь;

Чудовищ слышны ревы мирные,

Вдруг хлещут бешено дожди,

И всё затягивают жирные

Светло-зеленые хвощи.

Не всё ль равно? Пусть время катится,

Мы поняли тебя, земля!

Ты только хмурая привратница

У входа в Божии Поля.

Над широкою рекой,

Пояском-мостом перетянутой,

Городок стоит небольшой,

Летописцем не раз помянутый.

Знаю, в этом городке —

Человечья жизнь настоящая,

Словно лодочка на реке,

К цели ведомой уходящая.

Полосатые столбы

У гауптвахты, где солдатики

Под пронзительный вой трубы

Маршируют, совсем лунатики.

На базаре всякий люд,

Мужики, цыгане, прохожие —

Покупают и продают,

Проповедуют Слово Божие.

В крепко слаженных домах

Ждут хозяйки белые, скромные,

В самаркандских цветных платках,

А глаза все такие темные.

Губернаторский дворец

Пышет светом в часы вечерние,

Предводителев жеребец —

Удивление всей губернии.

А весной идут, таясь,

На кладбище девушки с милыми,

Шепчут, ластясь: «Мой яхонт-князь!» —

И целуются над могилами.

Крест над церковью взнесен,

Символ власти ясной, Отеческой,

И гудит малиновый звон

Речью мудрою, человеческой.

Я ребенком любил большие,

Медом пахнущие луга,

Перелески, травы сухие

И меж трав бычачьи рога.

Каждый пыльный куст придорожный

Мне кричал: «Я шучу с тобой,

Обойди меня осторожно

И узнаешь, кто я такой!»

Только дикий ветер осенний,

Прошумев, прекращал игру, —

Сердце билось еще блаженней,

И я верил, что я умру

Не один, — с моими друзьями,

С мать-и-мачехой, с лопухом,

И за дальними небесами

Догадаюсь вдруг обо всем.

Я за то и люблю затеи

Грозовых военных забав,

Что людская кровь не святее

Изумрудного сока трав.

Он стоит пред раскаленным горном,

Невысокий старый человек.

Взгляд спокойный кажется покорным

От миганья красноватых век.

Все товарищи его заснули,

Только он один еще не спит:

Всё он занят отливаньем пули,

Что меня с землею разлучит.

Кончил, и глаза повеселели.

Возвращается. Блестит луна.

Дома ждет его в большой постели

Сонная и теплая жена.

Пуля, им отлитая, просвищет

Над седою, вспененной Двиной,

Пуля, им отлитая, отыщет

Грудь мою, она пришла за мной.

Упаду, смертельно затоскую,

Прошлое увижу наяву,

Кровь ключом захлещет на сухую,

Пыльную и мятую траву.

И Господь воздаст мне полной мерой

За недолгий мой и горький век.

Это сделал в блузе светло-серой

Невысокий старый человек.

Сегодня день Анастасии,

И мы хотим, чтоб через нас

Любовь и ласка всей России

К Вам благодарно донеслась.

Какая радость нам поздравить

Вас, лучший образ наших снов,

И подпись скромную поставить

Внизу приветственных стихов.

Забыв о том, что накануне

Мы были в яростных боях,

Мы праздник пятого июня

В своих отпразднуем сердцах.

И мы уносим к новой сече

Восторгом полные сердца,

Припоминая наши встречи

Средь царскосельского дворца.

За то, что я теперь спокойный

И умерла моя свобода,

О самой светлой, о самой стройной

Со мной беседует природа.

В дали, от зноя помертвелой,

Себе и солнцу буйно рада,

О самой стройной, о самой белой

Звенит немолчная цикада.

Увижу ль пены побережной

Серебряное колыханье, —

О самой белой, о самой нежной

Поет мое воспоминанье.

Вот ставит ночь свои ветрила

И тихо по небу струится,

О самой нежной, о самой милой

Мне пестрокрылый сон приснится.

В вечерний час на небосклоне

Порой промчится метеор.

Мелькнув на миг на темном фоне,

Он зачаровывает взор.

Таким же точно метеором,

Прекрасным огненным лучом,

Пред нашим изумленным взором

И Вы явились пред полком.

И, озаряя всех приветно,

Бросая всюду ровный свет,

Вы оставляете заметный

И — верьте — незабвенный след.

Что я прочел? Вам скучно, Лери,

И под столом лежит Сократ,

Томитесь Вы по древней вере?

— Какой отличный маскарад!

Вот я в моей каморке тесной

Над Вашим радуюсь письмом,

Как шапка Фауста прелестна

Над милым девичьим лицом.

Я был у Вас, совсем влюбленный,

Ушел, сжимаясь от тоски,

Ужасней шашки занесенной

Жест отстраняющей руки.

Но сохранил воспоминанье

О дивных и тревожных днях,

Мое пугливое мечтанье

О Ваших сладостных глазах.

Ужель опять я их увижу,

Замру от боли и любви

И к ним, сияющим, приближу

Татарские глаза мои?!

И вновь начнутся наши встречи,

Блужданья ночью наугад,

И наши озорные речи,

И Острова, и Летний Сад?!

Но ах, могу ль я быть не хмурым,

Могу ль сомненья подавить?

Ведь меланхолия амуром

Хорошим вряд ли может быть.

И, верно, день застал, серея,

Сократа снова на столе,

Зато «Эмали и камеи»

С «Колчаном» в самой пыльной мгле.

Так Вы, похожая на кошку,

Ночному молвили: «Прощай!»

И мчит Вас в Психоневроложку,

Гудя и прыгая, трамвай.

Взгляните: вот гусары смерти!

Игрою ратных перемен

Они, отчаянные черти,

Побеждены и взяты в плен.

Зато бессмертные гусары,

Те не сдаются никогда,

Войны невзгоды и удары

Для них — как воздух и вода.

Ах, им опасен плен единый,

Опасен и безумно люб, —

Девичьей шеи лебединой,

И милых рук, и алых губ.

Бывает в жизни человека

Один неповторимый миг:

Кто б ни был он: старик, калека,

Как бы свой собственный двойник,

Нечеловечески прекрасен

Тогда стоит он; небеса

Над ним разверсты; воздух ясен;

Уж наплывают чудеса.

Таким тогда он будет снова,

Когда воскреснувшую плоть

Решит во славу Бога-Слова

К всебытию призвать Господь.

Волшебница, я не случайно

К следам ступней твоих приник:

Ведь я тебя увидел тайно

В невыразимый этот миг.

Ты розу белую срывала

И наклонялась к розе той,

А небо над тобой сияло,

Твоей залито красотой.

В скольких земных океанах я плыл,

Древних, веселых и пенных,

Сколько в степях караванов водил

Дней и ночей несравненных...

Как мы смеялись в былые года

С вольною Музой моею...

Рифмы, как птицы, слетались тогда,

Сколько — и вспомнить не смею.

Только любовь мне осталась, струной

Ангельской арфы взывая,

Душу пронзая, как тонкой иглой,

Синими светами рая.

Ты мне осталась одна. Наяву

Видевший солнце ночное,

Лишь для тебя на земле я живу,

Делаю дело земное.

Да, ты в моей беспокойной судьбе —

Иерусалим пилигримов.

Надо бы мне говорить о тебе

На языке серафимов.

Моим рожденные словом,

Гиганты пили вино

Всю ночь, и было багровым,

И было страшным оно.

О, если б кровь мою пили,

Я меньше бы изнемог,

И пальцы зари бродили

По мне, когда я прилег.

Проснулся, когда был вечер.

Вставал туман от болот,

Тревожный и теплый ветер

Дышал из южных ворот.

И стало мне вдруг так больно,

Так жалко мне стало дня,

Своею дорогой вольной

Прошедшего без меня...

Умчаться б вдогонку свету!

Но я не в силах порвать

Мою зловещую эту

Ночных видений тетрадь.

Ангел лег у края небосклона.

Наклоняясь, удивлялся безднам.

Новый мир был тихим и беззвездным.

Ад молчал. Не слышалось ни стона.

Алой крови робкое биенье,

Хрупких рук испуг и содроганье,

Миру снов досталось в обладанье

Ангела святое отраженье.

Тесно в мире! Пусть живет, мечтая

О любви, о грусти и о тени,

В сумраке предвечном открывая

Азбуку своих же откровений.

Перед ночью северной короткой

И за нею — зори словно кровь,

Подошла неслышною походкой,

Посмотрела на меня любовь...

Отравила взглядом и дыханьем,

Слаще роз дыханьем, и ушла

В белый май с его очарованьем,

В лунные слепые зеркала...

У кого я попрошу совета,

Как до легкой осени дожить,

Чтобы это огненное лето

Не могло меня испепелить?

Как теперь молиться буду Богу,

Плача, замирая и горя,

Если я забыл мою дорогу

К каменным стенам монастыря...

Если взоры девушки любимой —

Слаще взоров жителей высот,

Краше горнего Иерусалима

Летний Сад и зелень сонных вод...

В чащах, в болотах огромных,

У оловянной реки,

В срубах мохнатых и темных

Странные есть мужики.

Выйдет такой в бездорожье,

Где разбежался ковыль,

Слушает крики Стрибожьи,

Чуя старинную быль.

С остановившимся взглядом

Здесь проходил печенег...

Сыростью пахнет и гадом

Возле мелеющих рек.

Вот уже он и с котомкой,

Путь оглашая лесной

Песней протяжной, негромкой,

Но озорной, озорной.

Путь этот — светы и мраки,

Посвист разбойный в полях,

Ссоры, кровавые драки

В страшных, как сны, кабаках.

В гордую нашу столицу

Входит он — Боже, спаси! —

Обворожает царицу

Необозримой Руси

Взглядом, улыбкою детской,

Речью такой озорной, —

И на груди молодецкой

Крест просиял золотой.

Как не погнулись — о, горе! —

Как не покинули мест

Крест на Казанском соборе

И на Исакии крест?

Над потрясенной столицей

Выстрелы, крики, набат;

Город ощерился львицей,

Обороняющей львят.

— «Что ж, православные, жгите

Труп мой на темном мосту,

Пепел по ветру пустите...

Кто защитит сироту?

В диком краю и убогом

Много таких мужиков.

Слышен по вашим дорогам

Радостный гул их шагов».

Уж одевались острова

Весенней зеленью прозрачной,

Но нет, изменчива Нева,

Ей так легко стать снова мрачной.

Взойди на мост, склони свой взгляд:

Там льдины прыгают по льдинам,

Зеленые, как медный яд,

С ужасным шелестом змеиным.

Географу, в час трудных снов,

Такие тяготят сознанье —

Неведомых материков

Мучительные очертанья.

Так пахнут сыростью гриба,

И неуверенно, и слабо,

Те потайные погреба,

Где труп зарыт и бродят жабы.

Река больна, река в бреду.

Одни, уверены в победе,

В зоологическом саду

Довольны белые медведи.

И знают, что один обман —

Их тягостное заточенье:

Сам Ледовитый Океан

Идет на их освобожденье.

Оранжево-красное небо...

Порывистый ветер качает

Кровавую гроздь рябины.

Догоняю бежавшую лошадь

Мимо стекол оранжереи,

Решетки старого парка

И лебединого пруда.

Косматая, рыжая, рядом

Несется моя собака,

Которая мне милее

Даже родного брата,

Которую буду помнить,

Если она издохнет.

Стук копыт участился,

Пыль всё выше.

Трудно преследовать лошадь

Чистой арабской крови.

Придется присесть, пожалуй,

Задохнувшись, на камень

Широкий и плоский,

И удивляться тупо

Оранжево-красному небу,

И тупо слушать

Кричащий пронзительно ветер.

Так вот и вся она, природа,

Которой дух не признает,

Вот луг, где сладкий запах меда

Смешался с запахом болот;

Да ветра дикая заплачка,

Как отдаленный вой волков;

Да над сосной курчавой скачка

Каких-то пегих облаков.

Я вижу тени и обличья,

Я вижу, гневом обуян,

Лишь скудное многоразличье

Творцом просыпанных семян.

Земля, к чему шутить со мною:

Одежды нищенские сбрось

И стань, как ты и есть, звездою,

Огнем пронизанной насквозь!

Ты говорил слова пустые,

А девушка и расцвела:

Вот чешет косы золотые,

По-праздничному весела.

Теперь ко всем церковным требам

Молиться ходит о твоем,

Ты стал ей солнцем, стал ей небом,

Ты стал ей ласковым дождем.

Глаза темнеют, чуя грозы,

Неровен вздох ее и част.

Она пока приносит розы,

А захоти — и жизнь отдаст.

Вы дали мне альбом открытый,

В нем пели струны длинных строк,

Его унес я, и сердитый

В пути защелкнулся замок.

Печальный символ! Я томился,

Я перед ним читал стихи,

Молил, но он не отворился,

Он был безжалостней стихий.

И мне приходится привыкнуть

К сознанью, полному тоски,

Что должен я в него проникнуть,

Как в сердце ваше, — воровски.

Страна живительной прохлады

Лесов и гор гудящих, где

Всклокоченные водопады

Ревут, как будто быть беде;

Для нас священная навеки

Страна, ты помнишь ли, скажи,

Тот день, как из Варягов в Греки

Пошли суровые мужи?

Ответь, ужели так и надо,

Чтоб был, свидетель злых обид,

У золотых ворот Царьграда

Забыт Олегов медный щит?

Чтобы в томительные бреды

Опять поникла, как вчера,

Для славы, силы и победы

Тобой подъятая сестра?

И неужель твой ветер свежий

Вотще нам в уши сладко выл,

К Руси славянской, печенежьей

Вотще твой Рюрик приходил?

Зачем он мне снился, смятенный, нестройный,

Рожденный из глуби не наших времен,

Тот сон о Стокгольме, такой беспокойный,

Такой уж почти и не радостный сон...

Быть может, был праздник, не знаю наверно,

Но только всё колокол, колокол звал;

Как мощный орган, потрясенный безмерно,

Весь город молился, гудел, грохотал.

Стоял на горе я, как будто народу

О чем-то хотел проповедовать я,

И видел прозрачную тихую воду,

Окрестные рощи, леса и поля.

«О Боже, — вскричал я в тревоге, — что, если

Страна эта истинно родина мне?

Не здесь ли любил я и умер не здесь ли,

В зеленой и солнечной этой стране?»

И понял, что я заблудился навеки

В слепых переходах пространств и времен,

А где-то струятся родимые реки,

К которым мне путь навсегда запрещен.

Я ничего не понимаю, горы:

Ваш гимн поет кощунство иль псалом,

И вы, смотрясь в холодные озера,

Молитвой заняты иль колдовством?

Здесь с криками чудовищных глумлений,

Как сатана на огненном коне,

Пер Гюнт летал на бешеном олене

По самой неприступной крутизне.

И, царств земных непризнанный наследник,

Единый побежденный до конца,

Не здесь ли Бранд, суровый проповедник,

Сдвигал лавины именем Творца?

А вечный снег и синяя, как чаша

Сапфирная, сокровищница льда!

Страшна земля, такая же, как наша,

Но не рождающая никогда.

И дивны эти неземные лица,

Чьи кудри — снег, чьи очи — дыры в ад,

С чьих щек, изрытых бурями, струится,

Как борода седая, водопад.

Кто лежит в могиле —

Слышит дивный звон,

Самых белых лилий

Чует запах он.

Кто лежит в могиле,

Видит вечный свет,

Серафимских крылий

Переливный снег.

Да, ты умираешь,

Руки холодны,

И сама не знаешь

Неземной весны.

Но идешь ты к раю

По моей мольбе.

Это так, я знаю,

Я клянусь тебе.

Зеленая вода дрожит легко,

Трава зеленая по склонам,

И молодая девушка в трико

Купальном, ласковом, зеленом;

И в черном я. Так черен только грех,

Зачатый полночью бессонной,

А может быть, и зреющий орех

В соседней заросли зеленой.

Мы вместе плаваем в пруду. Дразня,

Она одна уходит в заводь,

Увы, она искуснее меня,

Я песни петь привык, не плавать!

И вот теперь, покинут и угрюм,

Барахтаясь в пруду зловонном,

Я так грущу, что черный мой костюм

Не поспевает за зеленым,

Что в тайном заговоре всё вокруг,

Что солнце светит не звездам, а розам,

И только в сказках счастлив черный жук,

К зеленым сватаясь стрекозам.

Как в этом мире дышится легко!

Скажите мне, кто жизнью недоволен,

Скажите, кто вздыхает глубоко,

Я каждого счастливым сделать волен.

Пусть он придет, я расскажу ему

Про девушку с зелеными глазами,

Про голубую утреннюю тьму,

Пронзенную лучами и стихами.

Пусть он придет! я должен рассказать,

Я должен рассказать опять и снова,

Как сладко жить, как сладко побеждать

Моря и девушек, врагов и слово.

А если все-таки он не поймет,

Мою прекрасную не примет веру

И будет жаловаться в свой черед

На мировую скорбь, на боль — к барьеру!

О, да, мы из расы

Завоевателей древних,

Взносивших над Северным Морем

Широкий крашеный парус

И прыгавших с длинных стругов

На плоский берег нормандский —

В пределы старинных княжеств

Пожары вносить и смерть.

Уже не одно столетье

Вот так мы бродим по миру,

Мы бродим и трубим в трубы,

Мы бродим и бьем в барабаны:

— Не нужны ли крепкие руки,

Не нужно ли твердое сердце,

И красная кровь не нужна ли

Республике иль королю? —

Эй, мальчик, неси нам

Вина скорее,

Малаги, портвейну,

А главное — виски!

Ну, что там такое:

Подводная лодка,

Плавучая мина?

На это есть моряки!

О, да, мы из расы

Завоевателей древних,

Которым вечно скитаться,

Срываться с высоких башен,

Тонуть в седых океанах

И буйной кровью своею

Поить ненасытных пьяниц —

Железо, сталь и свинец.

Но все-таки песни слагают

Поэты на разных наречьях,

И западных, и восточных,

Но все-таки молят монахи

В Мадриде и на Афоне,

Как свечи горя перед Богом,

Но все-таки женщины грезят —

О нас, и только о нас.

И вот вся жизнь! Круженье, пенье,

Моря, пустыни, города,

Мелькающее отраженье

Потерянного навсегда.

Бушует пламя, трубят трубы,

И кони рыжие летят,

Потом волнующие губы

О счастье, кажется, твердят.

И вот опять восторг и горе,

Опять, как прежде, как всегда,

Седою гривой машет море,

Встают пустыни, города.

Когда же, наконец, восставши

От сна, я буду снова я, —

Простой индиец, задремавший

В священный вечер у ручья?

Ты одна благоухаешь,

Ты одна;

Ты проходишь и сияешь,

Как луна.

Вещь, которой ты коснулась,

Вдруг свята,

В ней таинственно проснулась

Красота.

Неужель не бросит каждый

Всех забот,

За тобой со сладкой жаждой

Не пойдет?

В небо, чистое, как горе,

Глаз твоих,

В пену сказочного моря

Рук твоих?

Много женщин есть на свете

И мужчин,

Но пришел к заветной мете

Я один.

Здравствуй, море! Ты из тех морей,

По которым плавали галеры,

В шелковых кафтанах кавалеры

Покоряли варварских царей.

Только странно, я люблю скорей

Те моря, суровые без меры,

Где акулы, спруты и химеры —

Ужас чернокожих рыбарей.

Те моря... я слушаю их звоны,

Ясно вижу их покров червленый

В душной комнате, в тиши ночной,

В час, когда я — как стрела у лука,

А душа — один восторг и мука

Перед страшной женской красотой.

Мы покидали Соутгемптон,

И море было голубым,

Когда же мы пристали к Гавру,

То черным сделалось оно.

Я верю в предзнаменованья,

Как верю в утренние сны.

Господь, помилуй наши души:

Большая нам грозит беда.

Вот девушка с газельими глазами

Выходит замуж за американца.

Зачем Колумб Америку открыл?!

Мы в аллеях светлых пролетали,

Мы летели около воды,

Золотые листья опадали

В синие и сонные пруды.

И причуды, и мечты, и думы

Поверяла мне она свои, —

Всё, что может девушка придумать

О еще неведомой любви.

Говорила: «Да, любовь свободна,

И в любви свободен человек,

Только то лишь сердце благородно,

Что умеет полюбить навек».

Я смотрел в глаза ее большие,

И я видел милое лицо

В рамке, где деревья золотые

С водами слились в одно кольцо.

И я думал: «Нет, любовь не это!

Как пожар в лесу, любовь — в судьбе,

Потому что даже без ответа

Я отныне обречен тебе».

Из букета целого сирени

Мне досталась лишь одна сирень,

И всю ночь я думал об Елене,

А потом томился целый день.

Всё казалось мне, что в белой пене

Исчезает милая земля,

Расцветают влажные сирени,

За кормой большого корабля.

И за огненными небесами

Обо мне задумалась она,

Девушка с газельими глазами

Моего любимейшего сна.

Сердце прыгало, как детский мячик,

Я, как брату, верил кораблю,

Оттого что мне нельзя иначе,

Оттого что я ее люблю.

Цветов и песен благодатный хмель

Нам запрещен, как ветхие мечтанья.

Лишь девственные наименованья

Поэтам разрешаются отсель.

Но роза, принесенная в отель,

Забытая нарочно в час прощанья

На томике старинного изданья

Канцон, которые слагал Рюдель, —

Ее ведь смею я почтить сонетом:

Мне книга скажет, что любовь одна

В тринадцатом столетии, как в этом,

Печальней смерти и пьяней вина,

И, бархатные лепестки целуя,

Быть может, преступленья не свершу я?

Вероятно, в жизни предыдущей

Я зарезал и отца и мать,

Если в этой — Боже присносущий! —

Так позорно осужден страдать.

Каждый день мой, как мертвец, спокойный,

Все дела чужие, не мои,

Лишь томленье вовсе недостойной,

Вовсе платонической любви.

Ах, бежать бы, скрыться бы, как вору,

В Африку, как прежде, как тогда,

Лечь под царственную сикомору

И не подыматься никогда.

Бархатом меня покроет вечер,

А луна оденет в серебро,

И быть может не припомнит ветер,

Что когда-то я служил в бюро.

Пролетала золотая ночь

И на миг замедлила в пути,

Мне, как другу, захотев помочь,

Ваши письма думала найти —

Те, что Вы не написали мне...

А потом присела на кровать

И сказала: «Знаешь, в тишине

Хорошо бывает помечтать!

Та, другая, вероятно, зла,

Ей с тобой встречаться даже лень,

Полюби меня, ведь я светла,

Так светла, что не светлей и день.

Много расцветает черных роз

В потайных колодцах у меня,

Словно крылья пламенных стрекоз,

Пляшут искры синего огня.

Тот же пламень и в глазах твоих

В миг, когда ты думаешь о ней,

Для тебя сдержу я вороных

Неподатливых моих коней».

Ночь, молю, не мучь меня! Мой рок

Слишком и без этого тяжел,

Неужели, если бы я мог,

От нее давно б я не ушел?

Смертной скорбью я теперь скорблю,

Но какой я дам тебе ответ,

Прежде чем ей не скажу «люблю»

И она мне не ответит «нет».

Неожиданный и смелый

Женский голос в телефоне, —

Сколько сладостных гармоний

В этом голосе без тела!

Счастье, шаг твой благосклонный

Не всегда проходит мимо:

Звонче лютни серафима

Ты и в трубке телефонной!

Я вырван был из жизни тесной,

Из жизни скудной и простой

Твоей мучительной, чудесной,

Неотвратимой красотой.

И умер я... и видел пламя,

Не виданное никогда:

Пред ослепленными глазами

Светилась синяя звезда.

Преображая дух и тело,

Напев вставал и падал вновь.

То говорила и звенела

Твоя поющей лютней кровь.

И запах огненней и слаще

Всего, что в жизни я найду,

И даже лилии, стоящей

В высоком ангельском саду.

И вдруг из глуби осиянной

Возник обратно мир земной,

Ты птицей раненой нежданно

Затрепетала предо мной.

Ты повторяла: «Я страдаю», —

Но что же делать мне, когда

Я наконец так сладко знаю,

Что ты — лишь синяя звезда.

В час моего ночного бреда

Ты возникаешь пред глазами —

Самофракийская Победа

С простертыми вперед руками.

Спугнув безмолвие ночное,

Рождает головокруженье

Твое крылатое, слепое,

Неудержимое стремленье.

В твоем безумно-светлом взгляде

Смеется что-то, пламенея,

И наши тени мчатся сзади,

Поспеть за нами не умея.

Да, я знаю, я вам не пара,

Я пришел из иной страны,

И мне нравится не гитара,

А дикарский напев зурны.

Не по залам и по салонам

Темным платьям и пиджакам —

Я читаю стихи драконам,

Водопадам и облакам.

Я люблю — как араб в пустыне

Припадает к воде и пьет,

А не рыцарем на картине,

Что на звезды смотрит и ждет.

И умру я не на постели,

При нотариусе и враче,

А в какой-нибудь дикой щели,

Утонувшей в густом плюще,

Чтоб войти не во всем открытый,

Протестантский, прибранный рай,

А туда, где разбойник, мытарь

И блудница крикнут: вставай!

Дремала душа, как слепая,

Так пыльные спят зеркала,

Но солнечным облаком рая

Ты в темное сердце вошла.

Не знал я, что в сердце так много

Созвездий слепящих таких,

Чтоб вымолить счастье у Бога

Для глаз говорящих твоих.

Не знал я, что в сердце так много

Созвучий звенящих таких,

Чтоб вымолить счастье у Бога

Для губ полудетских твоих.

И рад я, что сердце богато,

Ведь тело твое из огня,

Душа твоя дивно крылата,

Певучая ты для меня.

Лишь черный бархат, на котором

Забыт сияющий алмаз,

Сумею я сравнить со взором

Ее почти поющих глаз.

Ее фарфоровое тело

Томит неясной белизной,

Как лепесток сирени белой

Под умирающей луной.

Пусть руки нежно-восковые,

Но кровь в них так же горяча,

Как перед образом Марии

Неугасимая свеча.

И вся она легка, как птица

Осенней ясною порой,

Уже готовая проститься

С печальной северной страной.

Много есть людей, что, полюбив,

Мудрые, дома себе возводят,

Возле их благословенных нив

Дети резвые за стадом бродят.

А другим — жестокая любовь,

Горькие ответы и вопросы,

С желчью смешана, кричит их кровь,

Слух их жалят злобным звоном осы.

А иные любят, как поют,

Как поют, и дивно торжествуют,

В сказочный скрываются приют;

А иные любят, как танцуют.

Как ты любишь, девушка, ответь,

По каким тоскуешь ты истомам?

Неужель ты можешь не гореть

Тайным пламенем, тебе знакомым?

Если ты могла явиться мне

Молнией слепительной Господней

И отныне я горю в огне,

Вставшем до небес из преисподней.

Храм Твой, Господи, в небесах,

Но земля тоже Твой приют.

Расцветают липы в лесах,

И на липах птицы поют.

Точно благовест Твой, весна

По веселым идет полям,

А весною на крыльях сна

Прилетают ангелы к нам.

Если, Господи, это так,

Если праведно я пою,

Дай мне, Господи, дай мне знак,

Что я волю понял Твою.

Перед той, что сейчас грустна,

Появись, как Незримый Свет,

И на всё, что спросит она,

Ослепительный дай ответ.

Ведь отрадней пения птиц,

Благодатней ангельских труб

Нам дрожанье милых ресниц

И улыбка любимых губ.

Мой альбом, где страсть сквозит без меры

В каждой мной отточенной строфе,

Дивным покровительством Венеры

Спасся он от ауто-да-фэ.

И потом — да славится наука! —

Будет в библиотеке стоять

Вашего расчетливого внука

В год две тысячи и двадцать пять.

Но американец длинноносый

Променяет Фриско на Тамбов,

Сердцем вспомнив русские березы,

Звон малиновый колоколов.

Гостем явит он себя достойным

И, узнав, что был такой поэт,

Мой (и Ваш) альбом с письмом пристойным

Он отправит в университет.

Мой биограф будет очень счастлив,

Будет удивляться два часа,

Как осел, перед которым в ясли

Свежего насыпали овса.

Вот и монография готова,

Фолиант почтенной толщины:

«О любви несчастной Гумилева

В год четвертый мировой войны».

И когда тогдашние Лигейи,

С взорами, где ангелы живут,

Со щеками лепестка свежее,

Прочитают сей почтенный труд,

Каждая подумает уныло,

Легкого презренья не тая:

«Я б американца не любила,

А любила бы поэта я».

Об озерах, о павлинах белых,

О закатно-лунных вечерах

Вы мне говорили, о несмелых

И пророческих своих мечтах.

Словно нежная Шахерезада

Завела магический рассказ,

И казалось, ничего не надо,

Кроме этих озаренных глаз.

А потом в смятеньи <...> туманных

Мне, кто был на миг Ваш господин,

Дали два цветка благоуханных,

Из которых я унес один.

Однообразные мелькают

Всё с той же болью дни мои,

Как будто розы опадают

И умирают соловьи.

Но и она печальна тоже,

Мне приказавшая любовь,

И под ее атласной кожей

Бежит отравленная кровь.

И если я живу на свете,

То лишь из-за одной мечты:

Мы оба, как слепые дети,

Пойдем на горные хребты,

Туда, где бродят только козы,

В мир самых белых облаков,

Искать увянувшие розы

И слушать мертвых соловьев.

В этот мой благословенный вечер

Собрались ко мне мои друзья,

Все, которых я очеловечил,

Выведя их из небытия.

Гондла разговаривал с Гафизом

О любви Гафиза и своей,

И над ним склонялись по карнизам

Головы волков и лебедей.

Муза Дальних Странствий обнимала

Зою, как сестру свою, теперь,

И лизал им ноги небывалый,

Золотой и шестикрылый зверь.

Мик с Луи подсели к капитанам,

Чтоб послушать о морских делах,

И перед любезным Дон Жуаном

Фанни сладкий чувствовала страх.

И по стенам начинались танцы,

Двигались фигуры на холстах,

Обезумели камбоджианцы

На конях и боевых слонах.

Заливались вышитые птицы,

А дракон плясал уже без сил,

Даже Будда начал шевелиться

И понюхать розу попросил.

И светились звезды золотые,

Приглашенные на торжество,

Словно апельсины восковые,

Те, что подают на Рождество.

«Тише крики, смолкните напевы! —

Я вскричал. — И будем все грустны,

Потому что с нами нету девы,

Для которой все мы рождены».

И пошли мы, пара вслед за парой,

Словно фантастический эстамп,

Через переулки и бульвары

К тупику близ улицы Декамп.

Неужели мы Вам не приснились,

Милая с таким печальным ртом,

Мы, которые всю ночь толпились

Перед занавешенным окном.

Еще не раз Вы вспомните меня

И весь мой мир, волнующий и странный,

Нелепый мир из песен и огня,

Но меж других единый необманный.

Он мог стать Вашим тоже и не стал,

Его Вам было мало или много,

Должно быть, плохо я стихи писал

И Вас неправедно просил у Бога.

Но каждый раз Вы склонитесь без сил

И скажете: «Я вспоминать не смею,

Ведь мир иной меня обворожил

Простой и грубой прелестью своею».

Так долго сердце боролось,

Слипались усталые веки,

Я думал, пропал мой голос,

Мой звонкий голос навеки.

Но Вы мне его возвратили,

Он вновь мое достоянье,

Вновь в памяти белых лилий

И синих миров сверканье.

Мне ведомы все дороги

На этой земле привольной...

Но Ваши милые ноги

В крови, и Вам бегать больно.

Какой-то маятник злобный

Владеет нашей судьбою,

Он ходит, мечу подобный,

Меж радостью и тоскою.

Тот миг, что я песнью своею

Доволен, — для Вас мученье...

Вам весело — я жалею

О дне моего рожденья.

Отвечай мне, картонажный мастер,

Что ты думал, делая альбом

Для стихов о самой нежной страсти

Толщиною в настоящий том?

Картонажный мастер, глупый, глупый,

Видишь, кончилась моя страда,

Губы милой были слишком скупы,

Сердце не дрожало никогда.

Страсть пропела песней лебединой,

Никогда ей не запеть опять,

Так же как и женщине с мужчиной

Никогда друг друга не понять.

Но поет мне голос настоящий,

Голос жизни, близкой для меня,

Звонкий, словно водопад гремящий,

Словно гул растущего огня:

«В этом мире есть большие звезды,

В этом мире есть моря и горы,

Здесь любила Беатриче Данта,

Здесь ахейцы разорили Трою!

Если ты теперь же не забудешь

Девушку с огромными глазами,

Девушку с искусными речами,

Девушку, которой ты не нужен,

То и жить ты, значит, недостоин».

На путях зеленых и земных

Горько счастлив темной я судьбою.

А стихи? Ведь ты мне шепчешь их,

Тайно наклоняясь надо мною.

Ты была безумием моим

Или дивной мудростью моею,

Так когда-то грозный серафим

Говорил тоскующему змею:

«Тьмы тысячелетий протекут,

И ты будешь биться в клетке тесной,

Прежде чем настанет Страшный Суд,

Сын придет и Дух придет Небесный.

Это выше нас, и лишь когда

Протекут назначенные сроки,

Утренняя грешная звезда,

Ты придешь к нам, брат печальноокий.

Нежный брат мой, вновь крылатый брат,

Бывший то властителем, то нищим,

За стенами рая новый сад,

Лучший сад с тобою мы отыщем.

Там, где плещет сладкая вода,

Вновь соединим мы наши руки,

Утренняя, милая звезда,

Мы не вспомним о былой разлуке».

Временами, не справясь с тоскою

И не в силах смотреть и дышать,

Я, глаза закрывая рукою,

О тебе начинаю мечтать.

Не о девушке тонкой и томной,

Как тебя увидали бы все,

А о девочке тихой и скромной,

Наклоненной над книжкой Мюссе.

День, когда ты узнала впервые,

Что есть Индия, чудо чудес,

Что есть тигры и пальмы святые —

Для меня этот день не исчез.

Иногда ты смотрела на море,

И над морем сбиралась гроза.

И совсем настоящее горе

Наполняло слезами глаза.

Почему по прибрежьям безмолвным

Не взноситься дворцам золотым?

Почему по светящимся волнам

Не приходит к тебе серафим?

И я знаю, что в детской постели

Не спалось вечерами тебе,

Сердце билось, и взоры блестели,

О большой ты мечтала судьбе.

Утонув с головой в одеяле,

Ты хотела быть солнца светлей,

Чтобы люди тебя называли

Счастьем, лучшей надеждой своей.

Этот мир не слукавил с тобою,

Ты внезапно прорезала тьму,

Ты явилась слепящей звездою,

Но не всем, только мне одному.

И теперь ты не та, ты забыла

Всё, чем прежде ты вздумала стать...

Где надежда? Весь мир — как могила.

Счастье где? Я не в силах дышать.

И, таинственный твой собеседник,

Вот, я душу мою отдаю

За твой маленький смятый передник,

За разбитую куклу твою.

Как странно — ровно десять лет прошло

С тех пор, как я увидел Эзбекие,

Большой каирский сад, луною полной

Торжественно в тот вечер освещенный.

Я женщиною был тогда измучен,

И ни соленый, свежий ветер моря,

Ни грохот экзотических базаров,

Ничто меня утешить не могло.

О смерти я тогда молился Богу

И сам ее приблизить был готов.

Но этот сад, он был во всем подобен

Священным рощам молодого мира:

Там пальмы тонкие взносили ветви,

Как девушки, к которым Бог нисходит;

На холмах, словно вещие друиды,

Толпились величавые платаны,

И водопад белел во мраке, точно

Встающий на дыбы единорог;

Ночные бабочки перелетали

Среди цветов, поднявшихся высоко,

Иль между звезд, — так низко были звезды,

Похожие на спелый барбарис.

И, помню, я воскликнул: «Выше горя

И глубже смерти — жизнь! Прими, Господь,

Обет мой вольный: что бы ни случилось,

Какие бы печали, униженья

Ни выпали на долю мне, не раньше

Задумаюсь о легкой смерти я,

Чем вновь войду такой же лунной ночью

Под пальмы и платаны Эзбекие».

Как странно — ровно десять лет прошло,

И не могу не думать я о пальмах,

И о платанах, и о водопаде,

Во мгле белевшем, как единорог.

И вдруг оглядываюсь я, заслыша

В гуденьи ветра, в шуме дальней речи

И в ужасающем молчаньи ночи

Таинственное слово — Эзбекие.

Да, только десять лет, но, хмурый странник,

Я снова должен ехать, должен видеть

Моря, и тучи, и чужие лица,

Всё, что меня уже не обольщает,

Войти в тот сад и повторить обет

Или сказать, что я его исполнил

И что теперь свободен...

За службу верную мою

Пред родиной и комиссаром

Судьба грозит мне, не таю,

Совсем неслыханным ударом.

Должна комиссия решить,

Что ждет меня — восторг иль горе:

В какой мне подобает быть

Из трех фатальных категорий.

Коль в первой — значит, суждено:

Я кров приветный сей покину

И перееду в Camp Cournos

Или в мятежную Куртину.

А во второй — я к Вам приду —

Пустите в ход свое влиянье:

Я в авиации найду

Меня достойное призванье.

Мне будет сладко в вышине,

Там воздух чище и морозней,

Оттуда не увидеть мне

Контрреволюционных козней.

Но если б рок меня хранил

И оказался бы я в третьей,

То я останусь, где я был,

А вы стихи порвите эти.

Я говорил — ты хочешь, хочешь?

Могу я быть тобой любим?

Ты счастье странное пророчишь

Гортанным голосом твоим.

А я плачу за счастье много,

Мой дом — из звезд и песен дом,

И будет сладкая тревога

Расти при имени твоем.

«И скажут — что он? Только скрипка,

Покорно плачущая, он,

Ее единая улыбка

Рождает этот дивный звон.

И скажут — то луна и море,

Двояко отраженный свет —

И после — о, какое горе,

Что женщины такой же нет!»

Но, не ответив мне ни слова,

Она задумчиво прошла,

Она не сделала мне злого,

И жизнь по-прежнему светла.

Ко мне нисходят серафимы,

Пою я полночи и дню,

Но вместо женщины любимой

Цветок засушенный храню.

Я, что мог быть лучшей из поэм,

Звонкой скрипкой или розой белою,

В этом мире сделался ничем,

Вот живу и ничего не делаю.

Часто больно мне и трудно мне,

Только даже боль моя какая-то,

Не ездок на огненном коне,

А томленье и пустая маята.

Ничего я в жизни не пойму,

Лишь шепчу: «Пусть плохо мне приходится,

Было хуже Богу моему,

И больнее было Богородице».

Мне странно сочетанье слов — «я сам»,

Есть внешний, есть и внутренний Адам.

Стихи слагая о любви нездешней,

За женщиной ухаживает внешний.

А внутренний, как враг, следит за ним,

Унылой злобою всегда томим.

И если внешний хитрыми речами,

Улыбкой нежной, нежными очами

Сумеет женщину приворожить,

То внутренний кричит: «Тому не быть!

Не знаешь разве ты, как небо сине,

Как веселы широкие пустыни

И что другая, дивно полюбя,

На ангельских тропинках ждет тебя?»

Но если внешнего напрасны речи

И женщина с ним избегает встречи,

Не хочет ни стихов его, ни глаз —

В безумье внутренний: «Ведь в первый раз

Мы повстречали ту, что нас обоих

В небесных приютила бы покоях.

Ах ты ворона!» Так среди равнин

Бредут, бранясь, Пьеро и Арлекин.

Не всегда чужда ты и горда

И меня не хочешь не всегда, —

Тихо, тихо, нежно, как во сне,

Иногда приходишь ты ко мне.

Надо лбом твоим густая прядь,

Мне нельзя ее поцеловать,

И глаза большие зажжены

Светами магической луны.

Нежный друг мой, беспощадный враг,

Так благословен твой каждый шаг,

Словно по сердцу ступаешь ты,

Рассыпая звезды и цветы.

Я не знаю, где ты их взяла,

Только отчего ты так светла

И тому, кто мог с тобой побыть,

На земле уж нечего любить?

Ты не могла иль не хотела

Мою почувствовать истому,

Твое дурманящее тело

И сердце бережешь другому.

Зато, когда перед бедою

Я обессилю, стиснув зубы,

Ты не придешь смочить водою

Мои запекшиеся губы.

В часы последнего усилья,

Когда и ангелы заблещут,

Твои сияющие крылья

Передо мной не затрепещут.

И ввстречу радостной победе

Мое ликующее знамя

Ты не поднимешь в реве меди

Своими нежными руками.

И ты меня забудешь скоро,

И я не стану думать, вольный,

О милой девочке, с которой

Мне было нестерпимо больно.

Нежно-небывалая отрада

Прикоснулась к моему плечу,

И теперь мне ничего не надо,

Ни тебя, ни счастья не хочу.

Лишь одно бы принял я не споря —

Тихий, тихий золотой покой

Да двенадцать тысяч футов моря

Над моей пробитой головой.

Что же думать, как бы сладко нежил

Тот покой и вечный гул томил,

Если б только никогда я не жил,

Никогда не пел и не любил.

О тебе, о тебе, о тебе,

Ничего, ничего обо мне!

В человеческой темной судьбе

Ты — крылатый призыв к вышине.

Благородное сердце твое —

Словно герб отошедших времен.

Освящается им бытие

Всех земных, всех бескрылых племен.

Если звезды, ясны и горды,

Отвернутся от нашей земли,

У нее есть две лучших звезды:

Это — смелые очи твои.

И когда золотой серафим

Протрубит, что исполнился срок,

Мы поднимем тогда перед ним,

Как защиту, твой белый платок.

Звук замрет в задрожавшей трубе,

Серафим пропадет в вышине...

...О тебе, о тебе, о тебе,

Ничего, ничего обо мне!

Праведны пути твои, царица,

По которым ты ведешь меня,

Только сердце бьется, словно птица,

Страшно мне от синего огня.

С той поры, как я еще ребенком,

Стоя в церкви, сладко трепетал

Перед профилем девичьим, тонким,

Пел псалмы, молился и мечтал,

И до сей поры, когда во храме

Всемогущей памяти моей

Светят освященными свечами

Столько губ манящих и очей,

Не знавал я ни такого гнета,

Ни такого сладкого огня,

Словно обо мне ты знаешь что-то,

Что навек сокрыто от меня.

Ты пришла ко мне, как ангел боли,

В блеске необорной красоты,

Ты дала неволю слаще воли,

Смертной скорбью истомила... ты

Рассказала о своей печали,

Подарила белую сирень,

И за то стихи мои звучали,

Пели о тебе и ночь и день.

Пусть же сердце бьется, словно птица,

Пусть уж смерть ко мне нисходит... Ах,

Сохрани меня, моя царица,

В ослепительных таких цепях.

Как тихо стало в природе,

Вся — зренье она, вся — слух,

К последней страшной свободе

Склонился уже наш дух.

Земля забудет обиды

Всех воинов, всех купцов,

И будут, как встарь, друиды

Учить с зеленых холмов.

И будут, как встарь, поэты

Вести сердца к высоте,

Как ангел водит кометы

К неведомой им мете.

Тогда я воскликну: «Где же

Ты, созданная из огня?

Ты видишь, взоры всё те же,

Всё та же песнь у меня.

Делюсь я с тобою властью,

Слуга твоей красоты,

За то, что полное счастье,

Последнее счастье — ты!»

Неизгладимый, нет, в моей судьбе

Твой детский рот и смелый взор девический,

Вот почему, мечтая о тебе,

Я говорю и думаю ритмически.

Я чувствую огромные моря,

Колеблемые лунным притяженьем,

И сонмы звезд, что движутся, горя,

От века предназначенным движеньем.

О, если б ты всегда была со мной,

Улыбчиво-благая, настоящая,

На звезды я бы мог ступить ногой

И солнце б целовал в уста горящие.

Восток и нежный, и блестящий

В себе открыла Гончарова,

Величье жизни настоящей

У Ларионова сурово.

В себе открыла Гончарова

Павлиньих красок бред и пенье,

У Ларионова сурово

Железного огня круженье.

Павлиньих красок бред и пенье

От Индии до Византии,

Железного огня круженье —

Вой покоряемой стихии.

От Индии до Византии

Кто дремлет, если не Россия?

Вой покоряемой стихии —

Не обновленная ль стихия?

Кто дремлет, если не Россия?

Кто видит сон Христа и Будды?

Не обновленная ль стихия —

Снопы лучей и камней груды?

Кто видит сон Христа и Будды,

Тот стал на сказочные тропы.

Снопы лучей и камней груды —

О, как хохочут рудокопы!

Тот встал на сказочные тропы

В персидских, милых миньятюрах.

О, как хохочут рудокопы

Везде, в полях и шахтах хмурых.

В персидских, милых миньятюрах

Величье жизни настоящей.

Везде, в полях и шахтах хмурых,

Восток и нежный, и блестящий.

Вдали от бранного огня

Вы видите, как я тоскую.

Мне надобно судьбу иную —

Пустите в Персию меня!

Наш комиссариат закрылся,

Я таю, сохну день от дня,

Взгляните, как я истомился, —

Пустите в Персию меня!

На все мои вопросы: «Хуя!» —

Вы отвечаете, дразня,

Но я Вас, право, поцелую,

Коль пустят в Персию меня.

Весь двор усыпан был песком,

Цветами редкостными вышит,

За ним сиял высокий дом

Своей эмалевою крышей.

А за стеной из тростника,

Работы тщательной и тонкой,

Шумела Желтая река

И пели лодочники звонко.

Лай-Це ступила на песок,

Обвороженная сияньем,

В лицо ей веял ветерок

Неведомым благоуханьем,

Как будто первый раз на свет

Она взглянула, веял ветер,

Хотя уж целых десять лет

Она жила на этом свете.

И благонравное дитя

Ступало тихо, как во храме,

Совсем неслышно шелестя

Кроваво-красными шелками.

Когда, как будто донесен

Из-под земли, раздался рокот,

Старинный бронзовый дракон

Ворчал на каменных воротах:

«Я пять столетий здесь стою,

А простою еще и десять,

Судьбу тревожную мою

Как следует мне надо взвесить.

Одни и те же на крыльце

Китаечки и китайчонки,

Я помню бабушку Лай-Це,

Когда она была девчонкой.

Одной приснится страшный сон,

Другая влюбится в поэта,

А я, семейный их дракон,

Я должен отвечать за это?»

Его огромные усы

Торчали, тучу разрезая,

Две тоненькие стрекозы

На них сидели, отдыхая.

Он смолк, заслыша тихий зов,

Лай-Це умильные моленья:

«Из персиковых лепестков

Пусть нынче мне дадут варенья!

Пусть в куче розовых камней

Я камень с дырочкой отрою,

И пусть придет ко мне Тен-Вей

Играть до вечера со мною!»

При посторонних не любил

Произносить дракон ни слова,

А в это время подходил

К ним мальчуган большеголовый.

С Лай-Це играл он, их дворцы

Стояли средь одной долины,

И были дружны их отцы,

Ученейшие мандарины.

Дракон немедленно забыт,

Лай-Це помчалась за Тен-Веем,

Туда, где озеро блестит,

Павлины ходят по аллеям,

А в павильонах из стекла,

Кругом обсаженных цветами,

Собачек жирных для стола

Откармливают пирожками.

«Скорей, скорей, — кричал Тен-Вей, —

За садом в подземельи хмуром

Посажен связанный злодей,

За дерзость прозванный Манчжуром.

Китай хотел он разорить,

Но оказался между пленных,

Я должен с ним поговорить

О приключениях военных».

Пред ними старый водоем,

А из него, как два алмаза,

Сияют сумрачным огнем

Два кровью налитые глаза.

В широкой рыжей бороде

Шнурками пряди перевиты,

По пояс погружен в воде,

Сидел разбойник знаменитый.

Он крикнул: «Горе, горе всем!

Не посадить меня им на кол,

А эту девочку я съем,

Чтобы отец ее поплакал!»

Тен-Вей, стоявший впереди,

Высоко поднял меч картонный:

«А если так, то выходи

Ко мне, грабитель потаенный!

Борись со мною грудь на грудь,

Увидишь, как тебя я кину!»

И хочет дверь он отомкнуть,

Задвижку хочет отодвинуть.

На отвратительном лице

Манчжура радость засияла,

Оцепенелая Лай-Це

Молчит — лишь миг, и всё пропало.

И вдруг испуганный Тен-Вей

Схватился за уши руками...

Кто дернул их? Его ушей

Не драть так сильно даже маме.

А две большие полосы

Дрожали в зелени газона,

То тень отбросили усы

Назад летящего дракона.

А дома в этот миг за стол

Садятся оба мандарина

И между них старик, посол

Из отдаленного Тонкина.

Из ста семидесяти блюд

Обед закончен, и беседу

Изящную друзья ведут,

Как дополнение к обеду.

Слуга приводит к ним детей,

Лай-Це с поклоном исчезает,

Но успокоенный Тен-Вей

Стихи старинные читает.

И гости по доске стола

Их такт отстукивают сами

Блестящими, как зеркала,

Полуаршинными ногтями.

Луна уже покинула утесы,

Прозрачным море золотом полно,

И пьют друзья на лодке остроносой,

Не торопясь, горячее вино.

Смотря, как тучи легкие проходят

Сквозь лунный столб, что в море отражен,

Одни из них мечтательно находят,

Что это поезд богдыханских жен;

Другие верят — это к рощам рая

Уходят тени набожных людей;

А третьи с ними спорят, утверждая,

Что это караваны лебедей.

Тей-Вей окончил, и посол

Уж рот раскрыл, готов к вопросу,

Когда ударили о стол

Цветок, в его вплетенный косу.

С недоуменьем на лице

Он обернулся: приседая,

Смеется перед ним Лай-Це,

Легка, как серна молодая.

«Я не могу читать стихов,

Но вас порадовать хотела

И самый яркий из цветов

Вплела вам в косу, как умела».

Отец молчит, смущен и зол

На шалость дочки темнокудрой,

Но улыбается посол

Улыбкой ясною и мудрой.

«Здесь, в мире горестей и бед,

В наш век и войн и революций,

Милей забав ребячьих — нет,

Нет глубже — так учил Конфуций».

Среди бесчисленных светил

Я вольно выбрал мир наш строгий

И в этом мире полюбил

Одни веселые дороги.

Когда внезапная тоска

Мне тайно в душу проберется,

Я вглядываюсь в облака,

Пока душа не улыбнется.

И если мне порою сон

О милой родине приснится,

Я непритворно удивлен,

Что сердце начинает биться.

Ведь это было так давно

И где-то там, за небесами.

Куда мне плыть — не всё ль равно,

И под какими парусами?

Ты пожалела, ты простила

И даже руку подала мне,

Когда в душе, где смерть бродила,

И камня не было на камне.

Так победитель благородный

Предоставляет без сомненья

Тому, что был сейчас свободный,

И жизнь и даже часть именья.

Всё, что бессонными ночами

Из тьмы души я вызвал к свету,

Всё, что даровано богами

Мне, воину, и мне, поэту,

Всё, пред твоей склоняясь властью,

Всё дам и ничего не скрою

За ослепительное счастье

Хоть иногда побыть с тобою.

Лишь песен не проси ты милых,

Таких, как я слагал когда-то,

Ты знаешь, я и петь не в силах

Скрипучим голосом кастрата.

Не накажи меня за эти

Слова, не ввергни снова в бездну, —

Когда-нибудь при лунном свете,

Раб истомленный, я исчезну.

Я побегу в пустынном поле

Через канавы и заборы,

Забыв себя и ужас боли,

И все условья, договоры.

И не узнаешь никогда ты,

Чтоб в сердце не вошла тревога,

В какой болотине проклятой

Моя окончилась дорога.

Уедем, бросим край докучный

И каменные города,

Где Вам и холодно, и скучно,

И даже страшно иногда.

Нежней цветы и звезды ярче

В стране, где светит Южный Крест,

В стране богатой, словно ларчик

Для очарованных невест.

Мы дом построим выше ели,

Мы камнем выложим углы

И красным деревом панели,

А палисандровым полы.

И средь разбросанных тропинок

В огромном розовом саду

Мерцанье будет пестрых спинок

Жуков, похожих на звезду.

Уедем! Разве Вам не надо

В тот час, как солнце поднялось,

Услышать страшные баллады,

Рассказы абиссинских роз:

О древних сказочных царицах,

О львах в короне из цветов,

О черных ангелах, о птицах,

Что гнезда вьют средь облаков.

Найдем мы старого араба,

Читающего нараспев

Стих про Рустема и Зораба

Или про занзибарских дев.

Когда же нам наскучат сказки,

Двенадцать стройных негритят

Закружатся пред нами в пляске

И отдохнуть не захотят.

И будут приезжать к нам в гости,

Когда весной пойдут дожди,

В уборах из слоновой кости

Великолепные вожди.

В горах, где весело, где ветры

Кричат, рубить я стану лес,

Смолою пахнущие кедры,

Платан, встающий до небес.

Я буду изменять движенье

Рек, льющихся по крутизне,

Указывая им служенье,

Угодное отныне мне.

А Вы, Вы будете с цветами,

И я Вам подарю газель

С такими нежными глазами,

Что кажется, поет свирель;

Иль птицу райскую, что краше

И огненных зарниц, и роз,

Порхать над темно-русой Вашей

Чудесной шапочкой волос.

Когда же Смерть, грустя немного,

Скользя по роковой меже,

Войдет и станет у порога,

Мы скажем Смерти: «Как, уже?»

И, не тоскуя, не мечтая,

Пойдем в высокий Божий рай,

С улыбкой ясной узнавая

Повсюду нам знакомый край.

Ни наслаждаясь, ни скучая

Когда бы ни было потом,

Я не забуду «Чи-Чун-Чау»

Очаровательный содом.

Китайцев злых и оробелых

Арабов, и огромных ваз,

И девочек в одеждах белых,

Которые пленили Вас.

Ах, полон негою упрямой

Я видел там всегда одну, —

Все остальное было рамой

В том ветре, что несет весну!

И на изгибе сцены белой

Я чуял, что была она

Такой шальной и опьянелой,

Земная, щедрая весна.

И в этом блеске, в этой пляске

Я понял цвет и мир иной,

И был захвачен этой властной

И победительной весной.

Франция, на лик твой просветленный

Я еще, еще раз обернусь

И как в омут погружусь бездонный

В дикую мою, родную Русь.

Ты была ей дивною мечтою,

Солнцем стольких несравненных лет,

Но назвать тебя своей сестрою,

Вижу, вижу, было ей не след.

Только небо в заревых багрянцах

Отразило пролитую кровь,

Как во всех твоих республиканцах

Пробудилось рыцарское вновь.

Вышли, кто за что: один — чтоб в море

Флаг трехцветный вольно пробегал,

А другой — за дом на косогоре,

Где еще ребенком он играл;

Тот — чтоб милой в память их разлуки

Принести «Почетный легион»,

Этот — так себе, почти от скуки,

И средь них отважнейшим был он!

Мы сбирались там, поклоны клали,

Ангелы нам пели с высоты,

А бежали — женщин обижали,

Пропивали ружья и кресты.

Ты прости нам, смрадным и незрячим,

До конца униженным, прости!

Мы лежим на гноище и плачем,

Не желая божьего пути.

В каждом, словно саблей исполина,

Надвое душа рассечена,

В каждом дьявольская половина

Радуется, что она сильна.

Вот ты кличешь: «Где сестра Россия,

Где она, любимая всегда?»

Посмотри наверх: в созвездьи Змия

Загорелась новая звезда.