Полное собрание сочинений в десяти томах. Том 3. Стихотворения. Поэмы (1914–1918)

Наполнит душу он, дразня,

Всю эту жизнь многообразную

Не помышляя об иной,

Я как великий праздник праздную,

Как нектар, воздух пью земной.

И Судия, с лазури пламенной

Диктующий нам свой закон,

Признает, верую, что правильно

Мой путь был мною совершен

...Они бежали до утра,

А на день спрятались в кустах.

И хороша была нора

В благоухающих цветах.

Они боялись: их найдут!

Кругом сновал веселый люд,

Рабы, монахи, иногда

На белых мулах господа,

Купцы из дальней стороны

И в пестрых тряпках колдуны;

Поклонник дьявола порой

С опущенною головой

Спешил в нагорный Анкобер,

Где в самой темной из пещер

Живет священная змея,

Земного матерь бытия.

А ночь настала — снова в путь!

Успели за день отдохнуть,

Идти им вдвое веселей

Средь темных и пустых полей

И наблюдать с хребта горы

Кой-где горящие костры;

Гиена взвоет на пути,

Но не посмеет подойти;

В прохладной тине у реки

Вздохнут усталые быки,

И вновь такая тишина,

Что слышно, как плывет луна.

Потом пошли они в глуши,

Где не встречалось ни души,

Где только щелканье стрекоз

Звенело в зарослях мимоз

И чудился меж диких скал

Зверей неведомых оскал.

Луны уж не было; и высь

Как низкий потолок была,

Но звезды крупные зажглись,

И стала вдруг она светла,

Переливалась... а внизу

Стеклянный воздух ждал грозу.

И слышат путники вдали

Удары бубна, гул земли,

И видят путники, растет

Во мгле сомнительный восход.

Пред ними странный караван,

Как будто огненный туман,

Пятьсот огромных негров в ряд

Горящие стволы влачат.

Другие пляшут и поют,

Трубят в рога и в бубны бьют,

А на носилках из парчи

Царевна смотрит и молчит.

То дочка Мохамет-Али,

Купца из Йеменской земли,

Которого нельзя не знать,

Так важен он, богат и стар,

Наряды едет покупать

Из Дире-Дауа в Харрар.

В арабских сказках принца нет,

Калифа, чтобы ей сказать:

— «Моя жемчужина, мой свет,

Позвольте мне вам жизнь отдать». —

В арабских сказках гурий нет,

Чтоб с этой девушкой сравнять.

...И лишь тогда бывал он рад,

Когда глядел на водопад,

Клоками пены ледяной

Дробящийся под крутизной.

К нему тропа, где вечно мгла,

В колючих зарослях вела,

А ниже, около воды,

Виднелись странные следы,

И каждый знал, что неспроста

Там тишина и темнота

И даже птицы не поют,

Чтоб оживить глухой приют.

Там раз в столетие трава,

Шурша, вскрывается, как дверь,

С рогами серны, с мордой льва

Приходит пить какой-то зверь.

Кто знает, где он был сто лет,

И почему так стонет он

И заметает лапой след,

Хоть только ночь со всех сторон?

О, только ночь, черна, как смоль,

И страх, и буйная вода,

И в стонах раненого боль,

Не гаснущая никогда!

Пред ними странный караван,

Как будто огненный туман,

Из Дире-Доуэ в Харар.

Халифа, чтобы ей сказать:

Я с наступленьем темноты

Тебе, любимому пажу,

Такие сказки расскажу,

Каких еще не слышал ты

На гордого Луи — и вдруг...

Вдруг прыснула... и все вокруг

Дочь духа доброго лесов,

Меж острых кактусов и пальм,

По перепутанным тропам

Свирепых абиссинцев рать

Идет, чтоб жечь и убивать.

Они угрюмы: их страна

Вся Негусу покорена,

И только племя Гурабе

Своей противится судьбе.

Взошла луна. Деревня спит.

Сам дух лесов ее хранит.

За всем следит он в тишине

Верхом на огненном слоне.

Но, видно, и ему невмочь

Спасти деревню в эту ночь.

Как стадо бешеных быков,

Рванулись абиссинцы: рев,

И грохот выстрелов, и вой

Раздались в тишине ночной.

Отважно племя Гурабе,

Никто не помнит о себе,

Но бой ночной — как бег в мешке.

Копье не держится в руке;

Враги жестокие молчат

И режут, колют, как хотят.

Но свет нежданный, как заря,

Вдруг встал над хижиной царя:

Он сам поджег свой бедный кров,

Чтоб увидать своих врагов.

Туда, где гуще бой, бежит

И в грудь, широкую, как щит,

Стучит огромным кулаком,

Размахивая топором:

«Кто в бой со мною вступит, кто?»

Он ждет, но не идет никто.

И, значит, было суждено,

Чтоб вышел сам Ато Гано,

Вождь абиссинцев; он старик,

В беседе весел, в битве дик.

Он вынул нож и прохрипел

Врагу: «Ну ладно, будь же смел».

И прыгнул негр к нему на грудь,

Надеясь сразу подогнуть

Его колени, но старик

К земле увертливо приник.

Потом взмахнул ножом и вновь

Стал ждать, чтоб заструилась кровь.

Опять прыжок, удар опять,

И радостно завыла рать,

Когда свалился негр ничком

Пред беспощадным стариком.

Гано скривил улыбкой рот,

Довольно бормоча: «Ну вот».

Но был разгневан дух лесов

Пальбой и гулом голосов.

Он лег, как будто пред трубой

Перед пещерою сквозной

И закричал: «Ага-га-га,

Клыки, копыта и рога!

Бегите из лесов и с гор.

Со всех болот, со всех озер.

Здесь слишком расходился стан

Бесхвостых, голых обезьян.

Пугните их теперь, чтоб впредь

Они не смели так шуметь».

И словно рухнул водопад,

Раздался гул: слоны сопят,

Зафыркал буйвол, носорог

О черный камень точит рог

И по болоту бегемот

Тяжелой поступью идет.

Увидев их, Ато Гано

Схватил горящее бревно

И, размахнувшись, бросил в лес.

Поднялось пламя до небес.

И, обезумев, меж собой

Вступили звери в грозный бой.

Слону огромный носорог

Всадил в живот свой острый рог.

Тот прыгнул вбок и застонал

И буйвола ногами смял.

Их пламя жгло и свет слепил...

Ато Гано домой спешил.

У трупа мертвого вождя

Он натолкнулся, уходя

На мальчугана лет шести:

Его забыли унести.

«Ты сын вождя? Ну хорошо.

Ты мой, коль я тебя нашел.

Тебя зовут отныне Мик»...

И взял с собой его старик.

В Адис-Абебе праздник был.

Гано подарок получил

И Мику весело сказал:

«Вот ты моим слугою стал.

В знак ласки руку я мою

Поцеловать тебе даю».

Но Мик не слушал ничего,

И больно высекли его.

Порою от насмешек слуг

Мик бегал на соседний луг.

Там был привязан на аркан

Большой косматый павиан.

Он никого не подпускал,

Зубами щелкал и рычал,

И люди ждали, что вот-вот

Он ослабеет и умрет.

Его жалея, скоро Мик

К его характеру привык.

Он приносил ему плоды

И в тыкве высохшей воды.

При виде Мика павиан

Не бесновался, как шайтан.

Обнявшись и рука в руке,

На обезьяньем языке

Они делились меж собой

Мечтами о стране иной,

Где каждый счастлив, каждый сыт,

Играет вдоволь, вдоволь спит.

И так поведал павиан

О родословной обезьян:

«В какой-то, очень древний, век

Жил бедный честный человек.

Он всем соседям задолжал,

А чем платить — совсем не знал.

Он не хотел терпеть позор.

Устроил на лугу костер

И сел, чтоб заживо сгореть,

Но было горячо сидеть!

Он в лес навеки убежал,

Людей боялся и кричал:

«Ой-ой, мне нечем заплатить!

Ой-ой, с людьми мне стыдно жить!»

И от него в тот самый год

Пошел весь обезьяний род».

Мик слушал всё с открытым ртом

И спрашивал: «А что потом?»

И снова начал павиан:

«Есть много разных обезьян,

И есть макаки, что хитрей

Шакалов и ворон и змей.

И на одной из них свой гнев

Сорвать задумал как-то лев.

Ее он к пальме привязал

И, отправляясь спать, сказал:

«Как встану, так тебя и съем».

И павиан пришел затем,

Макаку увидал и вот

Спросил, зачем она ревет.

Макака молвила: «Сосед,

Устроил Лев большой обед,

И я приглашена была,

Но много есть я не могла.

Увидел то хозяин лев

И вдруг пришел в ужасный гнев,

А мне и ввек не съесть всего,

Что подавалось у него».

Обрадовался павиан.

Сказал: «Вот буду сыт и пьян!»

Тебя сейчас я отвяжу,

Сам привяжусь и льву скажу:

«Могучий лев, хозяин наш!

Я съем до крошки всё, что дашь».

Он привязал себя и сел,

А лев схватил его и съел».

Заслушиваясь друга, Мик

От службы у людей отвык,

И слуги видели, что он

Вдруг стал ленив и несмышлен.

Узнав о том, Ато Гано

Велел ему толочь пшено,

И хохотала дворня вся,

Наказанного понося.

Уже был темен небосклон,

Когда работу кончил он,

Но, от обиды сам не свой,

Не подошел к котлу с едой.

Косматый друг его был зол,

Зачем так долго он не шел,

И, только извинившись, Мик

С ним примирения достиг.

И вот, под взорами луны,

Печальны, злы и голодны,

И павиан, и человек

Вдвоем замыслили побег.

Французский консул звал давно

К себе позавтракать Гано,

И наконец собрался тот

С трудом, как будто шел в поход:

Надел волшебный амулет,

Чтоб охранить себя от бед,

Прощенный Мик бежал за ним

С ружьем английским, дорогим

И удивлял кругом людей,

Крича: «Дорогу, да живей!»

Гано у консула сидит,

Приветно смотрит, важно льстит,

А консул, чтоб дивился он,

Пред ним заводит граммофон.

Игрушечный аэроплан

Порхает с кресла на диван,

И электрический звонок

Звонит, не тронутый никем.

Гано доволен, тянет грог,

Любезно восхищаясь всем,

И громко шепчет: «Ой ю гут!

Ой, френджи! Всё они поймут!»

А Мик стоит в большом саду

И держит мула под узду.

У мула бегают глаза:

Боится он большого пса,

Что без ушей и без хвоста

Сидит, привязан у куста.

И Мик дивится на стекло,

Что солнце золотом зажгло,

И на фигуры у дверей

То Аполлонов, то зверей.

Но вот он видит, что идет

Какой-то мальчик из ворот,

И обруч, словно колесо

Он катит для игры в серсо.

«Ей, френдж!» — его окликнул Мик.

И мальчик обернулся вмиг.

«Ты кто?» — спросил он, и другой

Поник курчавой головой,

Ответив: «Абиссинский раб».

— «Ты любишь драться?» — «Нет, я слаб».

— «Я вижу, низок ты и тощ.

Отец мой консул». — «Мой был вождь».

— «Он умер?» — «Умер». — «Отчего?»

— «В бою зарезали его».

— «Пойдем играть». — «Я не могу».

— «Пойдем». — «Я мула стерегу».

— «Меня зовут Луи». — «А я

Был прозван Миком». — «Мы друзья».

И Мик охотно рассказал,

Что он давно бы убежал

На поиски счастливых стран

И с ним бежал бы павиан,

Когда б могли они стянуть

Себе еды какой-нибудь,

Пилу, топор иль просто нож —

Без них в пустыне пропадешь.

Луи клялся секрет хранить,

Но, важный, проронил едва:

«Я с вами. Я хочу убить,

Как мой отец, слона и льва».

И убежал, но через миг

Вернулся: «На́ конфету, Мик».

И равнодушно Мик кладет

Какой-то белый шарик в рот,

Зачем — еще не знает он...

И вдруг затрясся, удивлен,

Как будто вновь увидел свет...

Он до сих пор не ел конфет.

Луи трясет его плечо,

Крича: «Проснись, и на́ еще».

Доволен, пьян, скача домой,

Гано болтал с самим собой:

«Ну, френджи! Как они ловки

На выдумки и пустяки.

Запрятать в ящик крикуна,

Чтоб говорил он там со дна,

Им нравится. Зато в бою —

Я ставлю голову свою —

Не победит никто из них

Нас — бедных, глупых и слепых.

Не обезьяны мы, и нам

Не нужен разный детский хлам».

А Мик задумчивый за ним

Бежал и, грезами томим,

Чуть не сорвался с высоты

На дно, в колючие кусты.

Угрюмо слушал павиан

О мальчике из дальних стран,

О том, что Мик решил позвать

Его с собою убежать.

Но долго спорить он не стал,

О камень спину почесал

И прорычал, хлебнув воды:

«Смотри, чтоб не было беды».

Луна склонялась, но чуть-чуть,

Когда они пустились в путь.

Луи смеялся и шутил,

Мешок с мукою Мик тащил,

И павиан среди камней

Давил тарантулов и змей.

Они бежали до утра,

А на день спрятались в кустах,

И хороша была нора

В благоухающих цветах.

Спустился вечер — снова в путь:

Успели за день отдохнуть.

Идти им вдвое веселей

Средь темных и пустых полей

И замечать с хребта горы

Кой-где горящие костры.

Однажды утром, запоздав,

Они не спрятались меж трав

И не видали, что в кустах

Их ждет совсем нежданный враг,

Пантер опаснее стократ, —

Огромный и рябой солдат.

Он Мика за руку схватил,

Ременным поясом скрутил.

«Мне улыбается судьба!

Поймал я беглого раба! —

Кричал он. — Деньги и еду

За это всюду я найду».

Заплакал Мик, а павиан

С испугу спрятался в бурьян.

Но, страшно побледнев, Луи

Вдруг поднял кулаки свои

И прыгнул бешено вперед:

«Пусти, болван! Пусти, урод!

Я белый, из моей земли

Придут большие корабли

И с ними тысячи солдат...

Пусти иль сам не будешь рад...»

«Ну, ну, — ответил, струсив, плут, —

Идите с богом, что уж тут!»

Спасенный так нежданно, Мик

К руке спасителя приник,

Ворчал смущенный павиан

И рявкнул, гневом обуян:

«Ну хорошо, ну пусть я трус!

Зато я с вами расстаюсь.

Довольно всем дорог в стране:

Налево — вам, направо — мне».

Вдруг что-то щелкнуло: в капкан

Попал ногою павиан.

Он то вздымался на дыбы,

То землю рыл, кусал столбы,

Но всё же справиться не мог

И утомленный навзничь лег.

И Мик хотел ему помочь,

Но, не сумев, помчался прочь.

Он думал, это дух могил

Их друга за ногу схватил.

Один Луи захохотал,

Нагнулся, винтик отыскал

И отвинтил его, и вот

Капкан открыл свой страшный рот.

И павиан, перетерпев

Такую боль, забыв свой гнев,

Поклялся: «В городе моем

Луи мы сделаем царем».

Потом пошли они в глуши,

Где не встречалось ни души

И лишь мелькала меж камней

Пантера шкурою своей.

Прошло два дня, и им тогда

Открылась горная гряда,

Отвесной падая стеной

Куда-то в сумрак голубой.

Оттуда доносился рев.

Гул многих тысяч голосов,

И громко крикнул павиан,

Что это город обезьян.

Луи сидит на камне, Мик

Кусает сахарный тростник,

А хлопотливый павиан

Собрать задумал обезьян,

Чтоб дело вместе обсудить,

Нельзя ли им получше жить.

Уселись павианы вкруг,

Совсем покрыв просторный луг.

Из трещин, пропастей глухих

Торчали мордочки одних,

Других с отвесной высоты

Свисали длинные хвосты,

И все галдели, вереща,

Толкаясь или блох ища.

Но крикнул старый павиан:

«Молчать!» — и замер шумный стан.

Какой-то умник произнес:

«Не надо на хвосте волос!

Скорей их выщиплем, и вот

Мы будем избранный народ».

«Всё это вздор! — сказал другой. —

Мы лучше рев изменим свой.

Что «ав» да «ав»! Вот «ва» и «ва» —

Совсем похоже на слова».

Но старый павиан пинок

Ему безжалостно дал в бок

И поднял лапу, говоря:

«Не то! Мы выберем царя».

И все залаяли за ним:

«Царя! царя! хотим! хотим!

Ты самый старый, будь царем!

Нет, лучше Мика изберем!

Не надо Мика! Что нам Мик!

Луи! Он властвовать привык!

Луи! Нет, Мика! Нет, Луи!»

И, зубы острые свои

Оскалив, злятся. Наконец

Решил какой-то молодец:

«Луи — в штанах, он чародей.

К тому ж он белый и смешней».

Из лотусов и повилик

Корону сплел для друга Мик

И вместо скипетра пока

Дал кость издохшего быка,

А после отдались игре:

Кто влезет выше по горе,

Не оборвавшись, а гора

Была крута, была остра.

Всех лучше лазил павиан,

Луи — всех хуже. Он в бурьян

Чуть не сорвался и повис,

Рукой цепляясь за карниз.

Но павиан услужлив был:

Он хвост свой к мальчику спустил,

И тот приполз на высоту

По обезьяньему хвосту.

Его народ был огорчен,

Что так позорно лазал он,

И царь, кляня свою судьбу,

Устроил ловлю марабу,

Который издавна живет

На берегу больших болот.

Все бросились наперебой

Нестройной, шумною толпой,

Чтоб тотчас же вступить в борьбу

С большим и лысым марабу,

А царь остался сзади. Мик

Болота раньше всех достиг,

Но грозно щелкнул клювом враг,

И Мик замедлил в страхе шаг,

А марабу перелетел

Шагов за семьдесят и сел.

Луи смеялся: «Ну и рать!

Вам даже птицы не поймать.

Смотрите, что я натворю,

И верьте вашему царю».

Он из лианы сплел петлю,

В ней бросил мертвую змею

И Мику, верному рабу,

Велел подкинуть к марабу.

А тот, едва схватил еду,

Свою почувствовал беду,

Взлетел, но вновь слетел к земле —

Его нога была в петле.

Луи и весь его народ,

Вокруг устроив хоровод,

Смеялись весело над ним,

И, злобной яростью томим,

Он наконец им закричал:

«Ну и народ в пустыне стал!

Не позволяет мудрецам

Гулять спокойно по полям!

Вы помните ли наконец,

Что я старик, что я мудрец,

И знаю, сколько рыб в реке

И сколько гадов в тростнике,

Умею я в траве прочесть,

Чего нельзя, что можно есть.

Да что! А вы, озорники,

Как ваши знанья глубоки?»

Как стыдно сразу стало всем!

И распустил Луи затем

Петлю, и марабу, взмахнув

Крылами, вновь открыл свой клюв:

«Я очень стар и не ропщу.

Вы ж молоды, я вас прощу».

Под шум склонившейся листвы

Среди колеблемой травы

Свирепых воинов отряд

Идет — по десятеро в ряд

Мех леопардов на плечах,

Винтовки меткие в руках.

То абиссинцы... вся страна

Их негусу покорена

И только племя Гурабе

Своей противится судьбе,

Сто жалких деревянных пик...

И рассердился Менелик.

Взошла луна, деревня спит,

Сам Дух Лесов ее хранит.

За всем следит он в тишине

Верхом на огненном слоне:

Чтоб Аурарис-носорог

Напасть на лучника не мог,

Чтоб бегемота Гумаре

Не застрелили на заре

И чтобы Азо-крокодил

От озера не отходил.

— То благосклонен, то суров,

За хвост он треплет рыжих львов.

Но, видно, и ему невмочь

Спасти деревню в эту ночь;

Как стадо бешеных быков

Пустились абиссинцы... рев,

И крик и стон — на место сна

И в тучи спряталась луна.

Отважно племя Гурабе,

Никто не помнил о себе,

Но бой ночной — как бег в мешке,

Копье не держится в руке,

Они захвачены врасплох

И слаб их деревянный бог

Но вот нежданная заря

Взошла над хижиной царя

Он сам, вспугнув ночную сонь,

Зажег губительный огонь

И встал огромен и суров,

Чтоб смерить взорами врагов;

Раздуты ноздри, взор горит,

И в грудь, широкую, как щит,

Он ударяет кулаком,

Размахивает топором:

«Кто в бой со мною вступит, кто?»

Он ждет, но не идет никто.

Смутились абиссинцы, но

Вдруг выступил Ато-Гано,

Начальник их; он был старик,

В беседе весел, в битве дик,

Но и в преклонные года

Не трепетавший никогда;

Он вынул нож и прохрипел

Врагу: «Ну ладно, будь же смел!»

И прыгнул негр к нему на грудь,

Надеясь сразу подогнуть

Ему колени, но старик

Увертливый к земле приник,

Потом кольнул его и вновь

Стал ждать, чтоб заструилась кровь.

Опять прыжок, удар опять,

Ударов некогда считать;

И негр упал, как бурелом

Пред беспощадным стариком

Гано скривил улыбкой рот,

Довольно бормоча: «ну вот!»

Уж битва кончилась и мгла

Прикрыла мертвые тела

И абиссинцы поскорей

Ловили женщин и детей

И, как рабов, между собой

Делили шумною толпой.

Но был разгневан Дух Лесов

Огнем и гулом голосов

И крови запахом; Он встал,

И вглубь лесов загрохотал:

«Эй, носороги, эй, слоны,

И все, что смелы и сильны,

Здесь безволосых обезьян

Разбушевался очень стан,

Из чащи, из болот глухих

Спешите и пугните их...

Га, га, га, га, га, га, га, го,

Да не щадите никого!»

И словно ожил темный лес

Гурьбой страшилищ и чудес;

Неслись из дальней стороны

Рассвирепевшие слоны,

И зверь, чудовищный на взгляд,

С кошачьей мордой, а рогат,

За ними. (Я мечту таю,

Что я его еще убью

И к удивлению друзей

Врагам на зависть принесу

В зоологический музей

Его пустынную красу.)

— «Ага, сказал Ато Гано, —

Нам отдохнуть не суждено,

Вяжите пленных и — домой!»

И войско бросилось гурьбой.

У трупа павшего вождя

Он спотыкнулся, уходя

На мальчугана, лет семи,

Забытого его людьми.

«Ты сын вождя, ну хорошо!

Ты мой, коль я тебя нашел

Тебя зовут отныне Мик...»

Ворчал, неся его старик.

В Адис-Абебе праздник был,

Гано подарок получил,

И, возвратясь из царских зал,

Он Мику весело сказал:

«Хоть был мятежник твой отец,

Но ты мне нравишься, малец.

В знак ласки руку я мою

Поцеловать тебе даю!»

Но Мик не слушал ничего,

За что и высекли его.

Прошло три года. Служит Мик,

Хотя он слаб и невелик,

Когда катается Гано,

Бежит за ним, скача смешно,

Несет ружье его и щит,

У двери мула сторожит;

Порою от насмешек слуг

Он убегал в соседний луг,

Где жил, привязан на аркан,

Большой косматый павиан.

Он никого не подпускал,

Зубами щелкал и рычал

И слуги ждали, что вот, вот

Он ослабеет и умрет.

Его жалея, скоро Мик

К его характеру привык

И, видя Мика, павиан

Не бесновался как шайтан

Обнявшись и рука в руке,

На обезьяньем языке

Они делились меж собой

Мечтами о стране иной,

Где каждый счастлив, каждый сыт,

Играет вдоволь, вдоволь спит,

Поведал Мику павиан

О вольной жизни обезьян.

— Ночь целую они в горах,

Куда не доберется враг.

Где в теплой темноте пещер

Ни леопардов, ни пантер;

А утром все сбегают вниз

Есть кактус, смоквы и маис,

Порой заходят далеко

Сдоить парное молоко

У перепуганных овец,

А старый, весь седой самец,

Сев на гнездо термитов ждет

И охраняет свой народ.

Услыша гул их голосов,

Порой к ним сходит дух лесов,

И в восхищеньи без границ,

Поспешно простираясь ниц,

Они дают ему плоды

И в тыкве высохшей воды.

Старик их любит как детей,

За прихотливость их затей,

За то, что крови никогда

Не проливают их стада

И не смущают тишину,

Ведя с соседями войну.

Но есть средь них и молодцы,

Еще не старые самцы,

Которые из мирных гор

Уходят жить в степной простор;

Столкнуться с ними трусит вепрь,

Они гоняют пестрых зебр,

Для них открыты все сады,

Ключи прозрачнейшей воды,

И, слыша шаг, они сквозь сон

Приноровились различать,

То друг иль враг, и сколь силен,

И надо ль драться, иль бежать. —

Его заслушиваясь, Мик

От службы у людей отвык,

И слуги видели, что он

Вдруг стал ленив и несмышлен;

Узнав о том, Ато-Гано

Велел ему толочь пшено,

А этот труд — позорный труд,

Мужчины все его бегут.

Была довольна дворня вся,

Наказанного понося,

И даже женщины, смеясь

В него бросали пыль и грязь.

Уже был темен небосклон,

Когда работу кончил он,

Косматый друг его был зол,

Зачем так долго он не шел,

— И в этот час большой луны,

И павиан и человек,

Печальны, злы и голодны,

Вдвоем замыслили побег.

Давно французский консул звал

Любимца негуса, Гано,

Среди великолепных зал

Испробовать его вино

И наконец собрался тот,

С трудом, как будто шел в поход,

Прощенный Мик бежал за ним

С ружьем английским дорогим

То позади, то впереди,

Крича настойчиво: поди!

Гано у консула сидит,

Приветно смотрит, важно льстит

И консул, чтоб дивился он,

Пред ним заводит граммофон,

Игрушечный аэроплан

Порхает с кресла на диван

И электрический звонок

Звонит, не тронутый никем.

Гано довольно тянет грог,

Любезно восхищаясь всем,

И громко шепчет: «Ой ю-гут!

Ой, френджи! Все они поймут».

А в это время Мик, в саду

Держащий мула за узду,

Не налюбуется никак

Ни на диковинных собак,

Ни на оконное стекло,

Что солнце золотом зажгло,

Ни на статуи у дверей,

То Аполлонов, то зверей;

Но вот он видит, что идет

Красивый мальчик из ворот,

И обруч, словно колесо,

Он катит для игры в серсо;

— Эй, френдж, его окликнул Мик,

И мальчик обернулся вмиг.

«Ты кто?» — спросил он, и другой

Поник курчавой головой,

Ответил: — «Абиссинский раб». —

«Ты любишь драться?» — «Нет, я слаб», —

«Я вижу низок ты и тощ.

Отец мой консул». — «Мой был вождь».

— «Он умер?» — «Умер». — «Отчего?» —

«В бою зарезали его». —

«Пойдем играть». — «Я не могу». —

«Пойдем». — «Я мула стерегу» —

«Меня зовут Луи». — «А я

Был прозван Миком». — «Мы друзья».

И Мик, разнежась, рассказал

Что он давно бы убежал

На поиски счастливых стран

И с ним бежал бы павиан,

Когда б они могли стянуть

Воды, еды какой-нибудь,

Потом топор, иль просто нож,

Без них в пустыне пропадешь.

Луи был счастлив может быть,

Но важный проронил едва:

— «Я с вами. Я могу убить

Как мой отец слона и льва».

И убежал, но через миг

Вернулся: «На конфету, Мик!»,

И равнодушно Мик кладет

Какой-то белый шарик в рот,

Зачем, еще не знает он.

Но вдруг затрясся, удивлен,

Луи трясет его плечо,

Крича: «Проснись и на еще».

Доволен, пьян, скача домой,

Гано болтал с самим собой:

«Ну, френджи! Как они ловки

На выдумки и пустяки,

Запрятать в ящик крикуна,

Чтоб говорил он там со дна,

Им любо; Но зато в бою,

Я ставлю голову свою,

Не победит никто из них

Нас бедных, глупых и слепых.

Не обезьяны мы, и нам

Не нужен разный детский хлам».

Угрюмо слушал павиан

О мальчике из дальних стран,

О том, что Мик решил позвать

Его с собою убежать

Но долго спорить он не стал.

О камни спину почесал

И прорычал, хлебнув воды:

«Смотри, чтоб не было беды».

Луна склонялась, но чуть-чуть,

Когда они пустились в путь

Не по тропинке, сквозь бурьян,

Луи, и Мик, и павиан.

Луи смеялся и шутил,

Мешок с мукою Мик тащил,

А павиан среди камней

Давил тарантулов и змей.

Они бежали до утра,

А на день спрятались в кустах,

И хороша была нора

В благоухающих цветах.

Они боялись, их найдут!

Кругом сновал веселый люд

Рабы, священники, жнецы,

При мулах с вьюками купцы,

А ночь настала — снова в путь!

Успели за день отдохнуть,

Идти им вдвое веселей

Средь темных и пустых полей

И замечать с хребта горы

Кой-где горящие костры;

Однажды утром, запоздав,

Они не спрятались меж трав

И не видали, что в кустах

Их ждет совсем нежданный враг

Пантер опаснее стократ,

Огромный и рябой солдат:

Он Мика за руку схватил,

Ременным поясом скрутил.

«Мне улыбается судьба,

Поймал я беглого раба», —

Кричал. — «И деньги и еду

За это всюду я найду».

Заплакал Мик, а павиан

Рычал, запрятавшись в бурьян.

Но страшно побледнев, Луи

Вдруг поднял кулаки свои

И прыгнул бешено вперед:

«Пусти, болван, пусти, урод!

Я — белый, из моей земли

Придут большие корабли

И с ними тысячи солдат...

Пусти, иль будешь сам не рад!»

«Ну, ну, — ответил, струсив, плут,

Идите с Богом, что уж тут».

Потом пошли они в глуши

Где не встречалось ни души

И слышат путники вдали

Удары бубна, гул земли

Пред ними странный караван,

Как будто огненный туман,

Пятьсот высоких негров вряд

Горящие стволы влачат.

Другие пляшут и поют,

Трубят в рога и в бубны бьют,

А на носилках из парчи

Царевна смотрит и молчит.

То дочка Мохамет-Али,

Купца из Йеменской земли,

Которого нельзя не знать, —

Так знатен он богат и стар, —

Наряды едет покупать

Из Дире-Дауа в Харрар.

Прошел, как призрак, караван

И Мик, вздыхая, говорил:

«Не надо мне счастливых стран,

Когда б рабом ее я был.

Она, поклясться я готов, —

Дочь духа доброго лесов.

Живет в немыслимом саду,

В дворце, похожем на звезду.

И никогда, и никогда

Мне, Мику, не войти туда!»

Луи смеялся: «Ну не трусь,

Войдешь, как я на ней женюсь!»

Еще два дня и им тогда

Открылась горная гряда,

Отвесной падая стеной

Куда-то в сумрак голубой

Вились карнизы вдоль стены

Пещеры страшной глубины

Чернели; около воды

Склонялись красные плоды

И слышался немолчный рев,

Гул многих тысяч голосов

Довольный крикнул павиан,

Что это город обезьян.

Луи сидит на камне, Мик

Кусает сахарный тростник,

А хлопотливый павиан

Собрать подумал обезьян

И вверх и вниз, во все концы,

Уже разосланы гонцы

Они вбегают в каждый грот,

Зовут играющий народ

Сойтись и вместе обсудить,

Как им отныне надо жить,

Чтоб не стыдиться пред людьми,

Хоть и друзьями и детьми.

Собрались все и сели вкруг.

Совсем покрыв просторный луг,

Из трещин, пропастей глухих

Торчали мордочки одних,

Других с отвесной высоты

Свисали длинные хвосты;

И все галдели вереща,

Толкаясь или блох ища

И бегая вперед, назад,

Как рой веселых бесенят

Но крикнул старый павиан

«Молчать!» и замер шумный стан.

Какой-то умник произнес:

«Не надо на хвосте волос,

Скорей их выщиплем и вот

Мы будем избранный народ».

«Ну это вздор», — сказал другой.

Мы лучше рев изменим свой

Что ав, да ав?! Вот ва и ва —

Совсем другое, как слова.

Но старый павиан пинок

Безжалостный ему дал в бок

И поднял лапу, говоря:

«Не то! Мы выберем царя!»

И все залаяли за ним:

«Царя, царя, хотим, хотим —

Ты самый старый, будь царем...

Нет, лучше Мика изберем...

Не надо Мика! Что нам Мик?

Луи... он властвовать привык!

Луи! Нет Мика! Нет, Луи!»

И зубы острые свои

Оскалив злятся... Наконец

Решил какой-то молодец:

«Луи в штанах: он чародей...

К тому ж он белый и смешней».

Луи суровым был царем.

Он не заботился о том,

Что есть, где пить, как лучше спать,

И все сбирался воевать,

Приняв в союз других зверей,

Прогнать из Африки людей,

Иль крокодила из реки

Загнать в густые тростники,

Но ни за что его народ

Не соглашался на поход.

И огорченный властелин

Бродил печален и один.

Дымился над землей туман,

И кучки сонных обезьян

Спешили в логова свои,

Когда ушел от них Луи;

Ушел, а Мик не спал всю ночь,

Тоски не в силах превозмочь;

Под утро лишь забылся он,

И взял его могучий сон

В совсем чудесную страну,

Всего вернее, на луну.

Проснулся... Старый павиан

Собрал сильнейших обезьян.

Они спустились, говоря,

Что хорошо б вернуть царя;

Порой, сплетя свои хвосты,

Чрез бездны строили мосты,

Пока пред ними темный лес

В тумане зыбком не воскрес

И не мелькнули меж стволов

Клыки и хоботы слонов,

Тогда они уселись; Мик

Пошел один и в глушь проник.

Пред ним поляны ровный круг

Кончался зарослями вдруг

И посреди его была,

Как низкий белый дом, скала.

На той скале Луи лежал,

Руками раны зажимал,

А восемь яростных пантер

Кружились возле... Из пещер

Еще спешили... Отражал

Всю ночь их мальчик и устал.

От дел правленья он отвык,

И, пролетая, крикнул Мик,

Ему показывая шиш:

«Зачем ты куришь, не царишь?»

И тот ответил: «Я курю

Затем, что следует царю!»

Чрез многоводный Сенегал

В трущобы Конго Мик влетел,

И как потом он проклинал

Тот неприветливый предел!

Там оголтелый людоед

С ножом за ним пустился вслед,

И голых полчища богов

Со свежей кровью на губах

Вдруг подняли ужасный рев

На каменных своих столбах.

В ловушки, скрытые средь скал,

Жираф ногами попадал.

Как ряд степей, бегущих вдаль,

Потом открылся Трансвааль,

И Мик запомнил навсегда

Деревни, села, города,

Где жили тысячи людей,

Не черных — белых, всех вождей.

У школы, дома одного,

Чуть не оставили его.

Старик, почтенный, словно царь,

Сказал: «Садись-ка за букварь!»

Забился Мик, его жираф

Вспотел, насилу ускакав.

«На север!» — крикнул Мик. И вот

Они вошли в страну болот

В верховьях Нила; там сильны

Загадочные колдуны

И могут, дергая струну,

Заставить мучиться луну.

Для них пылающий жираф

Был самой легкой из забав,

И безопасно ехал Мик

Средь заклинательных костров,

Как вдруг пред ним опять возник

Седой и мудрый дух лесов.

«Ну, ты наездник молодец!» —

Сказал он Мику как отец,

А Мик, поникнув головой,

Шептал: «Мне хочется домой!

Мне кажется, что я умру,

Коль не достану инджиру

И не понюхает мой нос

В Адис-Абебе красных роз».

Дух рассмеялся: «Ну, иди!

Ты счастье встретишь впереди.

Я ж три подарка дам тебе,

Помощников в твоей судьбе:

Теперь поймешь свободно ты,

Что шепчут звезды с высоты»,

И над могилою Луи

Колени Мик склонил свои

И слышал в небе звездный крик:

— «Луи, он счастлив, он в раю,

Там Михаил Архистратиг

Его зачислил в рать свою». —

И престарелый павиан,

Что стал царем у обезьян,

Целуясь с Миком, уверял,

Что тот совсем мужчиной стал.

И встреться с ним Ато Гано,

Тому бы не было смешно.

Упало солнце за утес;

Идет к ночлегу стадо коз:

Встречая их, ручной шакал

Хвостом приветно завилял;

Несутся крики негритят.

Покуда женщины доят,

Мужчины заняты своим:

Кто из кальяна тянет дым,

Кто вырубает топором

Урода вышиною в дом.

Кто аиста <ранее было: «ястреба»> следит полет,

Кто песни старые поет.

А в это время в роще пальм

По перепуганным тропам

Свирепых абиссинцев рать

Идет, чтоб жечь и убивать;

Порою звякнет длинный меч,

Меха пантер свисают с плеч,

И ярок синий шелк рубах;

У всех улыбка на губах.

И все уверенны, как львы,

Стремительны, как ястреба,

О каждом гул пройдет молвы

И каждый заведет раба.

Взошла луна. Деревня спит,

Сам Дух Лесов ее хранит,

За всем следит он в тишине

Верхом на огненном слоне —

Чтоб Аурарис-носорог

Напасть на путника не мог.

Чтоб бегемота Гумаре

Не застрелили на заре

И чтобы Азо-крокодил

От озера не отходил.

Таился над землей туман

И кучки сонных обезьян

Спешили в логова свои

Когда ушел от них Луи

Ушел, а Мик не спал всю ночь

Тоски не в силах превозмочь

Когда сопящий бегемот

Шел к пастбищам из тьмы болот

Когда внезапный ветер с гор

Гудел в вершинах сикомор

Но в каждом шуме думал Мик

Услышать человечий крик.

Когда заснул наутро он

Его увел могучий сон

В совсем чудесную страну,

Всего вернее на луну

Там толпы юношей и дев

Перекликались: умер лев

А огненный громадный шар

Весь в обагряющих звездах

Как бы во власти темных чар

Прыжками двигался в кустах

И в ужасе окаменев

Вдруг понял Мик, что это лев.

Проснулся старый павиан

Собрал сильнейших обезьян

Они спустились говоря

Не надо ли вернуть царя

Порой сплетя свои хвосты

Чрез бездны строили мосты

И не мелькнули меж ветвей

Клыки и <нрзб.> с земли

Тогда он <нрзб.> Мик

Пошел один и в глушь проник

Пред ним поляны ровный круг

Кончался зарослями вдруг

И посреди его была

Как <нрзб.> белый дом скала

А на скале Луи лежал

Руками раны зажимал

И восемь яростных пантер

Кружились возле... из пещер

Еще спешили... Отражал

Всю ночь их мальчик и устал

Мик крикнул «братья» <нрзб.>

<Нрзб.>

Как град камней в траву полян

Сорвалась стая обезьян

И силою живой волны

Пантеры были сметены

И отступили, с плачем Мик

К груди товарища приник.

Кого-то бредя <нрзб.>

Что он царем и здесь бы стал

Когда бы <нрзб.>

Со мной и замолчал

Когда бы <нрзб.> уши звон

И улыбнувшись умер он.

В лощине темной, где родник

Струями брызгая, <нрзб.>

Зарыл осиротевший Мик

В бою погибшего Луи

Там <нрзб.> ласточки живут

Щебечут меж ветвей <нрзб.>

Они явились издали

Из франкской, может быть, земли

И щебетали свой привет

Перед готическим окном

Где увидал впервые свет

Луи в жилище родовом

Какое счастье быстрый лет

Средь солнцем залитых высот!

Какой восторг хрустальный звон.

Несущийся со всех сторон!

Горящий золотом жираф,

Высоко голову подняв.

Копытами взметая пыль,

Летел в минуту сотни миль.

Звенели звезды в вышине.

Звенели камни в глубине.

Меж ними звонки струи вод,

И Мику нравился полет.

Египет перед ним открыл

Ряд мавзолеев и могил[19]

И изумрудные сады

По обе стороны воды.

Там сфинкс задумчиво глядит

На берег дальних пирамид[20].

Колосс Мемнона поутру

Протяжно плачется: «умру»[21].

И пароходов полный Нил

Вмещает и везет весь мир[22].

Но кто воды его испил,

Тому стал родиной Каир[23].

В Сахаре только зыбь песков

Да сети каменных хребтов.

Где прихотливый туарег

Готовится в ночной набег

И, в козьей шерсти дивно прост,

Пастух следит движенье звезд.

Зато миража пустота

Неизъяснима красота.

Конец строений голубых —

Фантом прохладою дышал[24]

И Мик влетел в один из них —

С рушеньем странно наблюдал

В Марокко воет мусульман

На минаретах, как шуан[25]:

«Акбар Аллах, Аллах, Аллах!»

Все закустилося в полях.

А во дворце своем притих

В [2 нрзб] с трубкою калиф,

От дел правленья он отвык[26].

Египет стадо пирамид

Громады [1 нрзб] таит.

...............

...............[27]

У сфинксов Мик охотно скрыть.

Как раб, готов, чтоб кудри с[ж?]ить.

И не посмел, и так стрижен

А сфинксы, их там миллион,

Не отменяя торжество.

Вопросы стали у него.

И он пустился в путь опять,

Не отвечая ничего.

Хотел курить, не смел, и вот

Слониха с маленьким идет.

Слоненок годовалый прост.

Мать держит хоботом за хвост.

Дуглас прицелился, рука

Железо трогает курка.

Раздался выстрел, но дуло

Как будто что-то отвело.

И белый смотрит удивлен.

«Слонов не бьют — таков закон»[28],

И перед ним смеется Мик[29].

Мик неожиданно возник.

Всем виноватый то был Мик.

«Вот негодяй, — вскричал Дуглас. —

Знай, ты раскаешься сейчас!»

Но Мик ответил: «Гета, что ж.

Другой раз лучше попадешь.

Когда ты хочешь, я готов

Тебе ашкером быть, а мне

Известно кладбище слонов,

В Галлаской скрытое стране.

Идет под старость каждый слон

Все на один и тот же склон.

Решай, клыков там столько есть.

Что их и белому не счесть».

Дуглас доволен: «Ну, веди,

И коль не лжешь, награды жди.

Ты мой ашкер, и вот твое

Пятизарядное ружье».

Дуглас в шатре и спит, а Мик

У мулов долго челки стриг.

Им свежей нащипал травы.

Устроил полог из листвы

И чистил новое свое

Пятизарядное ружье.

Дуглас проснулся, крякнул: «Да,

Такой работник хоть куда».

Прошло три месяца, и вот

В Адис-Абебу Мик ведет

Из недоступных белым стран

С слоновой костью караван.

Дуглас в восторге: он богат,

Теперь о нем заговорят[30].

Как Мик лишь въехал в город роз[31],

Подарки негусу он снес:

Часы, седло и карабин,

И ящик самых лучших вин.

И во дворец за ним проник

Его слуга любимый, Мик.

На троне ярком, как алмаз.

Сидит великий Менелик,

И перед ним стоит Дуглас,

А позади склонился Мик.

И молвит негус: «Милый гость,

Где ты собрал всю эту кость?

Ужели средь моих лесов

Убил ты столько сот[32] слонов?»

Охотник подавляет вздох:

«Убил я только четырех,

Других нашел в стране Галла

Ашкер мой Мик — ему хвала».

И молвит негус: «Он хитер,

Так пусть он разрешит наш спор.

Как раз последние три дня

Вся просят френджи у меня.

Чтоб я позволил провести

В стране железные пути[33].

Так пусть хоть он мне даст ответ:

То будет к благу или нет».

И Мик ему[34]: «Ты знаешь сам.

Что увезут по тем путям

Они к себе всю нашу рожь.

А как без хлеба проживешь?»

И молвит Менелик опять:

«Четыре сына[35], внуков пять

Есть у меня. Кому из них

Взять царский скиптр из рук моих?»

И отвечает Мик: «Тому,

Кто ближе сердцу твоему».

И негус вновь: «В дворце моем

Захвачен воин был с ножом,

Он собрался меня убить

Его казнить или простить».

И Мик ответствовал: «Прощен.

Тебе навек предастся он».

Теперь в Адис-Абебе нет

Вождя, который бы не знал,

Что ласки негусовой свет

На мудром Мике засиял,

Что и в Совете, и в суде,

И при дворе, и на войне

С ним негус шепчется везде.

Его достоин он вполне.

Его принял Абуна[36] сам,

Повел торжественно во храм,

И в жены вскоре дал ему

Свою племянницу Фатьму

Потом всё стихло, лишь порой

Среди зловещей тишины

Звучал меча удар глухой

Иль треск ломаемой стены.

Что в миг, как был он под ножом,

И из-за прихоти привез

Была собаки; те всегда

Тогда замыслили побег.

С ружьем английским дорогим,

Ни на статуи у дверей

Пред Миком белый мальчик встал,

И не настигнули б его,

Скалы в колючие кусты.

Решившем так легко потом

А ночь настала — снова в путь,

Успели за ночь отдохнуть,

Итти им вдвое веселей

Средь темных и пустых полей

И наблюдать с хребта горы

Кой-где горящие костры.

Нельзя и думать, чтоб напасть,

Вершиной вставши до небес

И упершись в дремучий лес

Чтоб зубы желтые свои

Вонзить в холодный труп Луи,

Она шептала всё смелей,

Она просила, чуть дыша,

И дико радовалась в ней

Ее зловонная душа.

Пред ним крутились; из пещер

Ты не померишься с врагом...

Живет мой дядя; ты ему

Скажи, что я тебя прислал,

И, след за ним вступив во тьму,

Увидишь ты, кого искал.

Но я не скрою ничего:

Знай, если только там твой брат,

То ты, поцеловав его,

Дороги не найдешь назад.

Тому, кто раз туда попал,

Откройся, ад, и мне яви

Тобою взятого Луи».

Но видишь черную дыру

Вон там, где плещется вода.

Знай, я в нее тебя запру,

Коль ты воротишься сюда!»

Для Мика солнце увидать.

Луи, он счастлив, он в раю,

И Мик, целуя горячо

Его, сказал: «крылатый друг,

Хвосты и гривы мулов стриг

И начинает свой рассказ:

«О, государь, из всех даров,

Что поднести тебе готов

Седой расслабленный старик,

Одно сокровище есть — Мик.

Я караван оставил свой

Ему, и он теперь богат.

И словно душу обнажил,

И в мозг проник и сердце вскрыл;

Пред кем была б закрыта дверь

Ушла! Завяли ветки

И нам в наш бедный угол

Мы с ним играем в шашки

Иль дремлем в тишине,

Но бегают мурашки

По согнутой спине.

Зов весеннего рога.

Как этот ветер грузен, не крылат.

Мне с дыней лопнувшей сравнить закат

Огромные корявые дубы

Кряжистые упорные дубы

Всемирного движения и в ком

Слагают молньеносные стихи,

Терзают механическую плоть,

Чтоб косную природу побороть

И через <нрзб> <пыль?>

Аэроплан или автомобиль.

А есть другие — с пальмами, с дворцами

И скрипку дивно-выгнутую в руки,

Я взял и слушал, как бежала в звуке

Да! Это только чары, что судьбою

Весь мир мне дом,

Но лишь на миг к моей стране от вашей

Опущен мост,

Его сожгут мечи, кресты и чаши

Огромных звезд.

И проснулся, смертно скорбя;

Как преступник от плахи своей

Пусть всё это было лишь сном,

Под твоим закрытым окном,

Он будет любимец Бога,

И как сладко рядить победу

Я порою смотрю

Если ж розы запахнут,

Птица кликнет, дразня,

Комбинации шахмат

Успокоят меня.

Но зато он в Кантоне

Оттого, что Божие слово

Птиц быстрее взлетают клинки.

О, как белы крылья победы.

Как безумны ее глаза!

О, как мудры ее беседы,

Очистительная гроза!

И как сладко рядить победу

И жужжат шрапнели, точно пчелы,

А вдали «ура», как будто пенье

Труд дневной окончивших косцов...

Труд дневной окончивших жнецов...

И поистине светло и свято

И поистине верно и свято

Расцветает дух, как роза мая,

Как огонь он разрывает тьму,

Тело, ничего не понимая,

Слепо повинуется ему.

Сквозь леса глухие и окопы,

Цепью славы связывая нас,

Он идет по пажитям Европы

Как жених к невесте в дивный час.

...............

Восковыми свечами горят.

Час, когда словно облак красный

Ни песен, что нам пела мать,

Открыта адская охота.

Вот-вот завоют злобно трубы,

Зальются псы и у кого-то

От крови заалеют губы.

Еще чернее мглы их платье,

Но взоры их светлы и прямы.

Они живут одни, как братья,

Родились, чтобы строить храмы.

Мы к ним приблизились в тумане,

Спросили их благословенья

Для наших радостных скитаний,

Для наших плясок, игр и пенья.

Великий мастер над шарниром

Взглянул, и грудь его вздохнула

Точно пролит купорос,

Скорым, тонким голоском.

В буйной мечутся воде;

Ржанье водяных коней...

Так и слаще и вольней!

И с моею печальной думой

Красота ли им не покорна?

Угадали ль Вы, дорогая,

В этой несвязной и бедной песне?

С узкими слабыми руками,

Черными, душными волосами.

Об Антиное с лунной красотой

О Гиацинте и об Адонисе

Дурман густых волос и синий взор,

И жар пурпурных губ и холод кожи

Теперь лишь ямб магических озер,

Звенящий ветр, волшебных бездорожий.

На беспощадное уничтоженье.

И золотые строфы были, —

Изгнанник дивный, Алигьери.

Она под тихий гул набата

— Д’Аннунцио, ты так светло

Напомнил нам о древнем скальде,

Божественно твое чело

Под красной шапкой Гарибальди.

Слова «восстал великий Рим,

Народ поверил в царство света,

От лукавого пажа

И потом за мной, усталой,

Сквозь топь и овраги

Изведали даль мы!

Вот страшные воды

Где, рыцарь Невзгоды

И дальше пути нет

Там полог лазурный,

Дошедший, да вынет

Свой жребий из урны!

Под вздохи органа

Чтоб в муках открылось

Как гурия в магометанском

Эдеме, розах и шелку,

Обнималась земля с небесами,

Чуда чудные зрелись тогда,

Дива дивные деялись сами...

Крепкий панцирь под хищной луною,

С негой глаз, с белизною молочной,

С блеском глаз, с белизною молочной,

Улыбаются скромно уста,

Косы длинны, нежны и блестящи,

От лучей золотого креста

Грудь высокая кажется слаще.

Во дворце моем княжьем, в Лагоре:

Во дворце моем, в древнем Лахоре.

Во дворе моем царском, в Лагоре:

Ветер дик и вода солона,

И ночами над морем мерцанье,

Там иная у пен белизна,

Там иные у бурь восклицанья.

Почему им милей и дороже

Меж любовью моей и судьбой

Так постылы старинные распри

Неужели и этой — покой

Даст один отуманенный Каспий?

Нацеплял тетиву на рога

Я верно, я так сладко знаю,

Две узкие дуги бровей

Над ним раскинулись широко

Широкий лоб — как свод небесный,

Высокий лоб — как свод небесный,

К ним часто с робостью прелестной

Склонялся нежный серафим.

Их часто с робостью прелестной

Внизу же, у подножья древа,

Уста — как алый райский цвет,

Уста, как алый райский цвет,

Уста, как некий алый цвет,

Благой нарушила запрет,

Андрей Рублев мне изъяснил

И с той поры досуг печальный

В восторг молитвы превратил.

Всё это кистью дивной отче

Андрей Рублев мне изъяснил,

Чтоб стал прямее и короче

Мой путь к Престолу Вышних Сил.

Я верю, что деревьям, а не нам,

Дано блаженство совершенной жизни.

Досталась слава совершенной жизни.

Как грифы в опереньях золотых,

С водой, струящейся во мгле пещерной.

С водой, струящейся во тьме пещерной,

Задрожавшего коня.

Конь, как будто топчет травы,

То слетает с черных круч,

Или среди черных туч.

Господина не нашли...

Но громких в летописях слав?

И громких в летописи слав?

И громких в летописях слав?

Чудовищ слышны ревы лирные.

Не всё ль равно, пусть время катится,

Мы будем делать, что нам велено!

Труба, реви, ружье, стреляй,

Граната, рой в земле расщелины,

Подготовляя новый рай.

И ты светись, заря зловещая,

Пугая и чаруя нас:

Ведь время, как сибилла вещая,

Нам всё расскажет в должный час.

Под пронзительный визг трубы

И весной идут, таясь,

На соборе крест взнесен,

Символ власти Божьей, Отеческой,

И летит малиновый звон

Этот дикий мир мне казался

Краем древнего короля,

Этот дикий мир притворялся,

Что он — только наша земля.

Мне шептал: «Я шучу с тобой,

«Я не тот, да и ты, ты тоже.

Все не те здесь и все шалят».

Я порою вздыхал — «О Боже!»

И я был бесконечно рад.

Только вольный ветер осенний,

С осокою и голубицей,

И в небесной белой столице

Возвращаясь смотрит на луну,

Почитает Библию в постели

И заснет, как канет в глубину.

Грудь мою — она пришла за мной

Упаду, предсмертно затоскую,

Лучшая музыка в мире — нема!

Дерево, жилы ли бычьи

Выразят молнийный трепет ума,

Сердца причуды девичьи?

Краски и бледны и тусклы! Устал

Я от затей их бессчетных.

Ярче мой дух, чем трава иль металл,

Тело подводных животных!

Сколько в степях караваны водил

Дней и ночей несравненных.

Сердце пронзая, как тонкой иглой

Ты мне осталась одна; наяву

Да! Ты в моей беспокойной судьбе —

Да, ты в моей одинокой судьбе —

Всю ночь говорил я с ночью,

Когда ж наконец я лег,

Уж хоры гремели птичьи,

Уж был золотым восток.

Проснулся, когда был вечер,

Вставал над рекой туман,

Дул теплый томящий ветер

Из юго-восточных стран.

И стало мне вдруг так больно,

Так жалко мне стало дня,

Своей дорогой вольной

Прошедшего без меня.

Куда мне теперь из дома?

Я сяду перед окном

И буду грустить и думать

О радости, певшей днем.

Наклонившись, удивлялся безднам.

Новый мир был синим и беззвездным.

О любви, о свете и о тени,

В ужасе предвечном открывая

В невские, слепые зеркала.

Не могло меня испепелить?

Тихий снег засыплет грусть и горе,

И не будет жалко ничего,

Будет ветер, будут в Черном море

Бури кликать друга своего.

Я скажу ей: «Хочешь, мы уедем

К небесам, не к белым, к голубым.

Ничего не скажем мы соседям, —

Ни твоим, царевна, ни моим».

Не откажешься тогда, я знаю...

Только б лето поскорей прошло,

Только бы скорей дорогу к раю

Милым, хрупким снегом замело.

Слаще взора ангела высот,

День за днем пылает надо мною

Их терпеть не станет скоро сил.

Правда, тот, кто полюбил весною,

Больно тот и горько полюбил.

Мягки трухлявые мхи

Старые помнит грехи

Крест засиял золотой

Чудовищные очертанья

Ликуют белые медведи

Их тягостное заключенье:

Пронзительный ветер качает

Вон на этот

Осенний пруд, дырявый плот,

Да луг, где сладкий запах меда

Похожая на вой волков,

Земля, к чему шутить со мною?

Но захоти — и жизнь отдаст.

Стремительные водопады

Скажи, ужели так и надо

На золотых вратах Царьграда

Тобой крещенная сестра?

Ах, неужель твой ветер свежий

В глухих коридорах пространств и времен,

Ваш ветр поет кощунство иль псалом

И вы, смотрясь в широкие озера,

По самой необорной крутизне.

Не здесь ли Бранд, угрюмый проповедник,

Тот заворожен,

Самых нежных лилий

Слышит запах он.

Есть закон — о Боже!

Если кто умрет,

Тот на царском ложе,

Не в могиле тот.

И пока не знаешь

Не нужны ли сильные руки

Горячая кровь не нужна ли

Чтоб англичане, не немцы,

Возили всюду товары.

Чтоб эльзасские дети

Зубрили Гюго, а не Гете,

Чтоб Джиолитти понял,

Как сильно он ошибался,

Чтоб устоял Венизелос

В борьбе с господином своим.

Много женщин в этом мире

И мужчин,

Но познал иные шири

Я один.

Ты ж одна благоухаешь,

Ты одна,

Ты проходишь и блистаешь,

Как луна.

Неужель не бросит каждый

Всех забот,

За тобой со сладкой жаждой

Не пойдет.

О, какой бы он увидел

Дивный сад,

О, какой бы он услышал

Аромат.

В небе чистом...

Глаз твоих.

Выходит замуж за американца —

Выходит замуж за американца...

Зачем Колумб Америку открыл?

Об еще неведомой любви.

Сводами слились в одно кольцо.

И я думал — нет, любовь не это!

Я отныне обречен тебе.

Из букета целого сиреней

Забытая нарочно в миг прощанья

На томике серьезного изданья

(Шамполионовский Joffre Rudel),

И желто-розовый цветок целуя,

Так жестоко осужден страдать.

Если б кликнул я мою собаку,

Посмотрел на моего коня,

Моему не повинуясь знаку,

Звери бы умчались от меня.

Если б подошел я к пене моря, —

Так давно знакомой и родной,

Море почернело бы от горя,

Быстро отступая предо мной.

Пусть приходит смертное томленье,

Мне оно не помешает ждать,

Что в моем грядущем воплощенье

Сделаюсь я воином опять.

Как вдруг из глубины осиянной

Как Самотрасская Победа

И я не знаю, ты жива ли,

Иль только взор твой жив сверкая,

Ища в неисследимой дали

Огней невиданного рая.

Огней неслыханного рая.

Я пришел из другой страны

А не рыцарем в пелерине,

А в какой-нибудь страшной щели,

Полускрытой в густом плюще

Чтоб уйти не во всем открытый,

Лишь темный бархат, на котором

Тревожит смутной белизной.

Слух их мучат злобным звоном осы.

И поют и дивно торжествуют,

Переброшен к нам светлый мост,

И тебе о нас говорят

Вереницы ангелов-звезд,

Что по-разному все горят.

Покажись, как незримый свет,

Появись, как незримый свет.

Звонкий, словно водопад кипящий.

Девушки с огромными глазами,

Девушки с искусными речами,

Девушки, которой ты не нужен.

Милый брат мой, вновь крылатый брат,

Что в тебе мне, красивой и томной,

Как тебя увидали бы все?

— Я мечтаю о девочке скромной,

Наклоненной над книжкой Мюссе.

А о девочке милой и скромной,

Что есть Индия — чудо чудес,

Что есть тигры и пальмы святые —

Что есть тигры и пальмы святые, —

А на море сбиралась гроза,

А над морем сбиралась гроза,

А над морем сходилась гроза,

А над морем вставала гроза,

Застилало слезами глаза.

Застилало туманом глаза.

Не взноситься дворцам золотым,

Не спалось вечерами тебе.

Сердце билось, и взоры блестели.

Ты хотела стать солнца светлей,

Только мне, только мне одному.

Хоть не всем, только мне одному.

Но теперь ты не та, ты забыла

Всё, чем прежде ты думала стать...

Всё, чем прежде ты думала стать.

Всё, чем в детстве ты думала стать.

Где надежды? Весь мир — как могила.

Счастье где? Я не в силах дышать...

Вот, я душу свою отдаю

За твой маленький детский передник,

Торжественно в тот вечер озаренный.

И ни широкий свежий ветер моря,

Большие бабочки перелетали

Среди цветов, вознесшихся высоко,

И, помню, я воскликнул: «Глубже горя

И выше смерти жизнь! Прими, Господь,

Как странно! Только десять лет прошло,

Во тьме белевшем, как единорог.

В гуденье ветра, в гуле дальней речи,

Иль в ужасающем молчанье ночи

Да, только десять лет, но, хмурый путник,

Мой дом и звезд и песен дом,

И будет странная тревога

Что женщины подобной нет».

Лишь твержу: «Пусть плохо мне приходится,

Улыбкой нежной, страстными очами

Улыбкой нежной, синими очами

В небесных успокоила б покоях.

В небесных упокоила б покоях.

Над челом твоим густая прядь

Так благословен твой легкий шаг,

Точно по сердцу ступаешь ты

И тому, кто мог с тобою быть,

Свое дурманящее тело

И сердце отдала другому.

Когда и ангелы заплещут,

Твои серебряные крылья

Передо мною не заблещут

Лишь одно я принял бы не споря,

Чтобы грезить, как бы сладко нежил

Если звезды, внезапно горды,

Как святыню, твой белый платок.

Вся зренье — она, вся слух.

С протянутыми руками,

С душой, где звезды зажглись,

Идут святыми путями

Избранники духов ввысь.

И после стольких столетий

Чье имя — горе и срам,

Народы станут, как дети,

И склонятся к их ногам.

Тогда я воскликну: «Где ты,

И будут снова друиды

И будут снова поэты

Вести сердца высоте,

Как ангел ведет кометы

Ты помнишь мои обеты

И веру твою в меня?

Ты видишь, мысли все те же,

Последнее счастье — ты».

Твой детский рот и смелый взгляд девический

От века им назначенным движеньем.

О, если б ты была всегда со мной

На звезды я бы мог ступить пятой

Весь двор, усыпанный песком

Просеянным и разноцветным,

Сиял — и бледносиний дом

Ему сиял лучом ответным.

В тени его больших стропил

С чудовищами вырезными

Огромный кактус шевелил

Листами жирными своими.

Ю-Це ступила на песок

Хотя уж целых восемь лет

И благородное дитя

Совсем тихонько шелестя

Своими красными шелками.

Когда, как будто принесен

Рекой, раздался смутный рокот

Ворчал на бронзовых воротах

Задачу трудную мою

Две голубые стрекозы

Послушной девочки моленья

Пусть в куче брошеных камней

Играть до ужина со мною!»

«Бежим скорей, — кричал Тен-Вей.

Вчера посажен был злодей,

За злобы прозванный Манджуром.

В огромной рыжей бороде

И дверь он хочет отомкнуть,

Как вдруг испуганный Тен-Вэй

Не драть так больно даже маме

Дрожали на песке газона,

Летящего назад дракона

А в этот самый миг за стол

И между них сидит посол

Обед окончен, и беседу

Как добавление к обеду

Слуга приводит к ним друзей

А успокоенный Тен-Вей

И гости посреди стола

На карминные ущелья пролился огонь луны,

Покрывало водопада сплыло с серого утеса.

Лунный отсвет — точно воды, воды точно небеса.

Холод утра воровато входит в сердце ненюфара.

Сон спокоен, лодка-лист легка,

Слабый ветер, рябь дрожит слегка,

Вплоть до утра, берег — государь,

Двигай осень в шумы тростника.

Воздух солнечный скрывает дождь осенний,

В туче темной слышен грохот запоздалый,

Звук источника проглочен темным камнем,

Прелесть солнца холодна в зеленых соснах.

Как вдруг ударился о стол

Он обернулся и краснея

В руках вторая орхидея.

На шалость дочки чернокудрой

Улыбкой кроткою и мудрой.

Забавы детства — весь наш свет,

Всё благо — так сказал Конфуций».

Не светит солнце, но и дождь

Не падает; так тихо-тихо,

Что слышно из окрестных рощ,

Как учит маленьких ежиха.

Лай-Це играет на песке,

Но ей недостает чего-то

Она в тревоге и тоске

Поглядывает на ворота.

«Скажите, господин дракон,

Вы не знакомы с крокодилом?

Меня сегодня ночью он

Катал в краю чужом, но милом».

Дракон ворчит: «Шалунья ты,

Вот глупое тебе и снится.

Видала б ты во сне цветы,

Как благонравная девица...»

Лай-Це, наморщив круглый лоб,

Идет домой, стоит средь зала

И кормит рыбу-телескоп

В аквариуме из кристалла.

Ее отец среди стола

Кольцом с печатью на мизинце

Скрепляет важные дела

Ему доверенных провинций.

«Скажите, господин отец,

Есть в Индию от нас дороги

И кто живет в ней, наконец, —

Простые смертные иль боги?»

Он поднял узкие глаза,

Взглянул на дочь в недоуменьи

И наставительно сказал,

Сдержать стараясь нетерпенье:

«Там боги есть и мудрецы,

Глядящие во мрак столетий,

Есть и счастливые отцы,

Которым не мешают дети».

Вдохнула бедная Лай-Це,

Идет, сама себя жалея,

А шум и хохот на крыльце

И хлопанье ладош Тен-Вея.

Чеканный щит из-за плеча

Его виднеется, сверкая,

И два за поясом меча,

Чтоб походил на самурая.

Кричит: «Лай-Це, поздравь меня,

Учиться больше я не стану,

Пусть оседлают мне коня,

И я поеду к богдыхану».

Лай-Це не страшно — вот опушка,

Квадраты рисовых полей,

Вот тростниковая избушка

С заснувшим аистом на ней.

И прислонился у порога

Чернобородый человек;

Он смотрит пристально и строго

В тревожный мрак лесных просек.

Пока он смотрит — тихи звери,

Им на людей нельзя напасть.

Лай-Це могучей верой верит

В его таинственную власть.

Чу! Голос нежный и негромкий,

То девочка поет в кустах;

Лай-Це глядит — у незнакомки

Такая ж ветка в волосах,

И тот же стан, и плечи те же,

Что у нее, что у Лай-Це,

И рот чуть-чуть большой, но свежий

На смугло-розовом лице.

Она скользит среди растений,

Лай-Це за ней, они бегут,

И вот их принимают тени

В свой зачарованный приют.

Среди бесчисленных светил

Я вольно выбрал мир наш строгий

И в этом мире полюбил

Одни веселые дороги.

Когда нежданная тоска

Мне тайно в сердце закрадется,

Я посмотрю на облака,

И сердце сразу засмеется.

Когда лукавый женский взгляд

Меня встревожит ночью марта,

То не стихи меня целят —

Географическая карта.

И если иногда мне сон

О милой родине приснится,

Я так безмерно удивлен,

Что сердце начинает биться.

Всё это было так давно

И где-то там, за небесами...

Куда мне плыть не всё ль равно

И под какими парусами...

Когда тревога и тоска

Зачем-то в сердце закрадется,

Я посмотрю на облака,

И сердце сразу засмеется.

Я так безмерно удивлен

Тому, кто был сейчас свободный.

Ты знаешь, я их петь не в силах

Чтоб не мутила взор тревога,

Уедем! Разве вам не надо

В тот час, как солнце поднялось,

Послушать странные баллады,

Рассказы абиссинских роз:

О древних колдовских царицах,

О львах в короне из цветов,

О черных ангелах, о птицах,

Живущих между облаков.

Найдем мы старого араба,

Читающего нараспев

Песнь про Рустема и Зораба

И про любовь царей и дев.

И станут приезжать к нам в гости,

Когда зимой пойдут дожди,

В уборах из слоновой кости

Высокомерные вожди.

В горах, где весело, где ветры

Кричат, рубить я буду лес,

Смолою пахнущие кедры,

Платан, растущий до небес.

А вы — вы будете с цветами,

И я вам подарю газель

С такими нежными глазами,

Что, кажется, поет свирель.

И птицу райскую, что краше

И огненных зарниц, и роз,

Порхать над золотистой вашей

Чудесной шапкою волос.

Когда же жизни колесница,

Скользя по роковой меже

От нас, беспечных, отдалится,

Мы скажем смерти — «как, уже?»

И не тоскуя, не мечтая,

Пойдем в высокий Божий рай,

С улыбкой ясной узнавая

Повсюду нам знакомый край.

Уедем, бросим край докучный

И каменные города,

Где Вам и холодно, и скучно,

И даже страшно иногда.

За морем Средиземным, Красным

И за пустыней есть страна,

Где, состязаясь с солнцем ясным,

Сияет кроткая луна.

Влюбленная в Эндимиона.

Вкушающего торжество,

Средь бархатного небосклона

Она не мучит никого.

Там дом построим мы из ели,

Мы камнем выложим углы,

И красным деревом панели,

И палисандровым полы.

Он встанет, светлый и просторный,

И будет на дворе фонтан

В полдневный жар вносить узорный

И влажно-блещущий туман.

А средь разбросанных тропинок

В огромном розовом саду

Мерцанье будет пестрых спинок

Жуков, похожих на звезду.

Уедем! Разве Вам не надо

В тот час, как солнце поднялось,

Послушать странные баллады,

Рассказы абиссинских роз:

О древних сказочных царицах,

О львах в короне из цветов,

О черных ангелах, о птицах.

Живущих между облаков.

Чего Вы не поймете сами,

В тени нависнувшей листвы,

То Вам я расскажу стихами,

В которых только мир и Вы.

В горах, где весело, где ветры

Кричат, рубить я буду лес,

Смолой пропитанные кедры,

Платан, встающий до небес.

А Вы — Вы будете с цветами,

И я Вам подарю газель

С такими нежными глазами,

Что кажется, поет свирель.

И птицу райскую, что краше

И огненных зарниц, и роз,

Порхать над темнорусой Вашей

Чудесной шапкою волос.

Когда же жизни колесница,

Летя по роковой меже,

От нас, беспечных, отдалится,

Мы скажем смерти — «как, уже?»

И не тоскуя, не рыдая,

Пойдем в высокий Божий рай,

С улыбкой ясной узнавая

Повсюду нам знакомый край.

И красным деревом — панели,

А палисандровым — полы.

Кричат, рубить я стану лес —

А Вы — Вы будете с цветами,

Что кажется — поет свирель;

Войдет, и станет у порога, —

Пойдем в высокий Божий Рай,

Франция, на лик твой осиянный

Я еще, еще раз оглянусь

И как в омут брошусь, окаянный

Вольно флаг трехцветный пробегал,

И других отважнее был он!

Надвое душа расщеплена.