Полное собрание стихотворений

Заревом заката даль небес объята,

Речка голубая блещет, как в огне;

Нежными цветами убраны богато,

Тучки утопают в ясной вышине.

Кое-где, мерцая бледными лучами,

Звездочки-шалуньи в небесах горят.

Лес, облитый светом, не дрогнет ветвями,

И в вечерней неге мирно нивы спят.

Только ты не знаешь неги и покоя,

Грудь моя больная, полная тоской.

Что ж тебя волнует? Грустное ль былое,

Иль надежд разбитых безотрадный рой?

Заползли ль змеею злобные сомненья,

Отравили веру в счастье и людей,

Страсти ли мятежной грезы и волненья

Вспыхнули нежданно в глубине твоей?

Иль, в борьбе с судьбою погубивши силы,

Ты уж тяготишься этою борьбой

И, забыв надежды, мрачно ждешь могилы,

С малодушной грустью, с желчною тоской?

Полно, успокойся, сбрось печали бремя:

Не пройдет бесплодно тяжкая борьба,

И зарею ясной запылает время,

Время светлой мысли, правды и труда.

Кругом легли ночные тени,

Глубокой мглой окутан сад;

Кусты душистые сирени

В весенней неге мирно спят.

Склонясь зелеными ветвями,

Осока дремлет над прудом,

И небо яркими звездами

Горит в сияньи голубом.

Усни, забытый злой судьбою,

Усни, усталый и больной,

Усни, подавленный нуждою,

Измятый трудною борьбой!

Пусть яд безжалостных сомнении

В груди истерзанной замрет

И рой отрадных сновидений

Тебя неслышно обоймет.

Усни, чтоб завтра с силой новой

Бороться с безотрадной мглой,

Чтоб не устать в борьбе суровой,

Чтоб не поддаться под грозой,

Чтоб челн свой твердою рукою

По морю жизни направлять

Туда, где светлою зарею

Едва подернулася гладь,

Где скоро жаркими лучами

Свет мысли ласково блеснет

И солнце правды над водами

В красе незыблемой взойдет.

Вперед, забудь свои страданья,

Не отступай перед грозой, –

Борись за дальнее сиянье

Зари, блеснувшей в тьме ночной!

Трудись, покуда сильны руки,

Надежды ясной не теряй,

Во имя света и науки

Свой честный светоч подымай!

Пускай клеймят тебя презреньем,

Пускай бессмысленный укор

В тебя бросает с озлобленьем

Толпы поспешный приговор;

Иди с любящею душою

Своею торною тропой,

Встречая грудью молодою

Все бури жизни трудовой.

Буди уснувших в мгле глубокой,

Уставшим руку подавай

И слово истины высокой

В толпу, как светлый луч, бросай.

Не весь я твой – меня зовут

Иная жизнь, иные грезы…

От них меня не оторвут

Ни ласки жаркие, ни слезы.

Любя тебя, я не забыл,

Что жизни цель – не наслажденье,

В душе своей не заглушил

К сиянью истины стремленье,

Не двинул к пристани свой челн

Я малодушною рукою

И смело мчусь по гребням волн

На грозный бой с глубокой мглою!

В последний раз я здесь, с тобой;

Пробил тяжелый час разлуки.

Вся грудь надорвана тоской,

Полна огнем глубокой муки.

Измученный, для всех чужой,

Я шел один своей дорогой

И в даль, окутанную мглой,

Смотрел с мучительной тревогой.

Но ты сумела разгадать

Мои- сомнения и муку,

Сумела вовремя подать

Борьбой надломленному руку.

Ты вновь зажгла в душе больной

Судьбой разбитые мечтанья,

И я у груди дорогой

Забыл тяжелые страданья.

Я отдохнул от черных дум,

От яда жгучего сомнений,

И стал доступен вновь мой ум

Для светлых грез и впечатлений.

Я зажил полной жизнью вновь,

Поверив и в людей, и в счастье.

Я всё нашел: покой, любовь.

И дружбы светлое участье.

Теперь опять своей рукой

Судьба навек нас разлучает.

Прощай… В моей душе больной

Вновь желчь и злоба закипают.

Я вновь на жизненном пути

Остался в сумраке ненастья.

Нет силы одному идти

Без света дружбы и участья.

Не говори, что жизнь – игрушка

В руках бессмысленной судьбы,

Беспечной глупости пирушка

И яд сомнений и борьбы.

Нет, жизнь – разумное стремленье

Туда, где вечный свет горит,

Где человек, венец творенья,

Над миром высоко царит.

Внизу, воздвигнуты толпою,

Тельцы минутные стоят

И золотою мишурою

Людей обманчиво манят;

За этот призрак идеалов

Немало сгибнуло борцов,

И льется кровь у пьедесталов

Борьбы не стоящих тельцов.

Проходит время, – люди сами

Их свергнуть с высоты спешат

И, тешась новыми мечтами,

Других тельцов боготворят;

Но лишь один стоит от века,

Вне власти суетной толпы, –

Кумир великий человека

В лучах духовной красоты.

И тот, кто мыслию летучей

Сумел подняться над толпой,

Любви оценит свет могучий

И сердца идеал святой!

Он бросит все кумиры века,

С их мимолетной мишурой,

И к идеалу человека

Пойдет уверенной стопой.

Хороша эта ночка, безмолвная, ясная,

   С фосфорической, полной луной,

Эта песнь соловьиная, звонкая, страстная,

   Эта мертвая тишь над рекой.

Как покойно кругом! В даль, сияньем залитую,

   Ширь полей, утопая, бежит,

Справа лес-великан головою сердитою

   Приумолк и таинственно спит.

Слева Тигода сонная воды зеркальные

   Гладью светлою в Волхов катит,

И, поникнув над нею ветвями печальными,

   Одиноко береза грустит.

Из-за леса, струей набегая душистою,

   Чуть шумит ветерок в камышах,

А вдали за рекой полосой золотистою

   Догорает заря в небесах.

Успокойся и ты, моя грудь наболевшая,

   Рой безжалостных дум отгони

И, забывши на сердце тоску накипевшую,

   От всего в эту ночь отдохни.

Блещут струйки золотые,

Озаренные луной;

Льются песни удалые

Над поверхностью речной.

Чистый тенор запевает

«Как на Волге на реке»,

И припевы повторяет

Отголосок вдалеке.

А кругом царит молчанье,

И блестящей полосой

Золотой зари сиянье

Догорает за рекой.

Он умирал, певец забытый,

Толпы недавний властелин,

С своею славою разбитой

Он гордо погибал один.

Один… Слезою сожаленья

Никто поэта не почтил,

Никто тяжелые мученья

В последний час не усладил.

В несчастье брошенный друзьями,

Подавлен трудною борьбой,

С своими грустными мечтами

Он глубоко страдал душой.

Кругом угрюмо догорала

Глухая ночь, и бледный луч

Луна кокетливо бросала,

Прорвав покров свинцовых туч.

И весь облит дрожащим светом,

Угрюм и бледен он лежал.

Пред умирающим поэтом

Ряд сцен прошедших пробежал.

Он вспомнил прежние желанья,

Судьбой разбитые мечты,

Его влекло его призванье

К сиянью вечной красоты.

Весь век боролся он со мглою,

Он славу дорого купил;

Идя тернистою тропою,

Он жизнь и силы погубил.

И вот, усталый, одинокий,

Забытый ветреной толпой,

Он умирал с тоской глубокой,

С душой, надломленной борьбой.

И думал он: когда б, сияя

Красой, внезапно бы предстал

Пред ним святой посланник рая

И так страдальцу бы сказал:

«За то, что в людях яд страданий

Ты звуком песен заглушал

И благородный рой желаний

Стремленья к свету подымал,

За то, что ты борцом отважным

Всю жизнь за человека был

И лиру честную продажным

И пошлым словом не клеймил,

Всего проси – я всё исполню,

Ты будешь выше всех людей,

Я беспредельный мир наполню

Стогласной славою твоей,

Я дам тебе покой и звуки,

Зажгу в душе отрадный свет,

Ты вновь свои забудешь муки,

Людьми владеющий поэт;

И ты дорогою широкой

Пойдешь вождем толпы слепой,

И к цели светлой и высокой

Ты поведешь ее с собой;

И не умрешь ты в этом мире –

Ты сам себя переживешь,

И в дивных звуках честной лиры

Ты вновь по смерти жизнь найдешь», –

Он отказался бы от счастья,

Он только б об одном просил:

Что<б> кто-нибудь слезой участия

Его могилу окропил,

Чтоб кто-нибудь его сомненья

Горячей лаской разогнал

И светлым словом сожаленья

Душе больной отраду дал.

Я не был ребенком. Я с детства узнал

   Тяжелое бремя лишений,

Я с детства в душе бережливо скрывал

   Огонь затаенных сомнений.

Я с детства не верил в холодных людей,

   В отраду минутного счастья,

И шел я угрюмо дорогой своей

   Один, без любви и участья.

А сердце так рвалось в груди молодой,

   Так жаждало света и воли!

Но что же, на призыв отчаянный мой

   Никто не согрел моей доли.

Меня оттолкнули… и злобной тоской

   Как камнем мне душу сдавило,

И зависти тайной огонь роковой

   Несчастье в груди пробудило.

И стал я с глубокой отрадой взирать

   На царство нужды и разврата

И в бездну бесстрастной рукою толкать

   Другого страдальца собрата.

Я бросил работу, я стал воровать,

   Под суд я однажды попался,

В тюрьме просидел… да как вышел опять

   За прежнее дело принялся.

Я помню, в суде говорил адвокат,

   Что нужно работать, трудиться.

Работать!.. Зачем? Для кого хлопотать,

   С кем прибылью буду делиться?

Вернусь я с работы в подвал свой сырой –

   Кто там меня встретит с участьем?

Работать!.. Работай, кто молод душой,

   Кто не был надломлен ненастьем!

И думали люди, что в сердце моем

   Заглохли все чувства святые.

Кому ж я обязан позорным клеймом –

   Скажите вы, люди слепые.

Когда я любви и привета просил,

   Кто подал отверженцу руку?

Кто словом и ласкою света залил

   Сиротства тяжелую муку?

Нет, я не смутил ваш холодный покой,

   В вас сердце не билось любовно,

И мимо прошли вы бесстрастной стопой,

   Меня оттолкнув хладнокровно.

О судьи, не сами ли с первых же дней

   Вы холодом жизнь отравили?

За что ж философией сытой своей

   Отверженца вы осудили?

За то ль, что, не сладив с тяжелой нуждой

   И с внутренним ядом страданья.

Пред вами не пал я с покорной мольбой,

   Просить я не стал подаянья?

Нет, лучше бесчестье, чем посох с сумой,

   Нет, лучше разгульная воля

И грязи разврата позор роковой,

   Чем нищенства жалкая доля!

И в этой-то бездне я даром убил

   Мои непочатые силы!

Но кончен мой путь. Наконец я дожил

   До двери безмолвной могилы.

Я рад ей: под саваном мрачным земли

   Сомкнутся усталые веки,

Улягутся в сердце страданья мои

   И мирно усну я навеки,

Была пора, – мы в жизнь вступали

Могучей, твердою стопой:

Сомненья злые не смущали

Тогда наш разум молодой.

Мы детски веровали в счастье,

В науку, в правду и людей,

И смело всякое ненастье

Встречали грудью мы своей.

Мечты нас гордо призывали

Жить для других, другим служить,

И все мы горячо желали

Небесполезно жизнь прожить.

Мы думали, что близко время,

Когда мы всюду свет прольем,

Когда цепей тяжелых бремя

Мы с мысли скованной сорвем,

Когда, как дивное сиянье,

Блеснут повсюду над землей

Свобода, честность, правда, знанье

И труд, высокий и святой.

Мы выходили на дорогу

С желаньем пользу принести,

И достигали понемногу

До края нашего пути;

Мы честно шли, и от начала

Вплоть до заката наших дней

Звучал нам голос идеала:

«Вперед за мир и за людей!»

Но годы те давно промчались;

Жизнь шла обычной чередой –

И с прошлым мы навек расстались

И жизнью зажили иной.

Забыли мы свои желанья:

Они прошли для нас, как сны,

И наши прошлые мечтанья

Нам стали странны и смешны.

Мы входим в мир, всё отрицая,

Без жажды пользу приносить;

Наш пошлый смех, не понимая,

Готов всё светлое клеймить:

Зовем мы предрассудком чувство,

В груди у нас сомнений ад,

Сорвав венец златой с искусства,

Мы увенчали им разврат.

И, грязь презрения бросая

В тех, кто силен еще душой,

Проходим жизнь мы, попирая

Святыню дерзкою ногой!..

Проснись же тот, в чьем сердце живы

Желанья лучших, светлых дней,

Кто благородные порывы

Не заглушил в душе своей!..

Иди вперед к заре познанья,

Борясь с глубокой мглой ночной,

Чтоб света яркое сиянье

Блеснуло б снова над землей!..

Минуло время вдохновений

И с ним отрадных звуков рой,

И ряд вопросов и сомнений

Один царит в душе больной.

Вся жизнь с ее страстями и угаром,

С ее пустой, блестящей мишурой

Мне кажется мучительным кошмаром

И душною, роскошною тюрьмой,

Я вас любил всей силой первой страсти.

Я верил в вас, я вас боготворил.

Как верный раб, всё иго вашей власти

Без ропота покорно я сносил.

Я ждал тогда напрасно состраданья.

Был холоден и горд ваш чудный взгляд.

В ответ на яд безмолвного страданья

Я слышал смех и колких шуток ряд.

Расстались мы – но прежние мечтанья

В душе моей ревниво я хранил

И жадно ждал отрадного свиданья,

И этот час желаемый пробил.

Пробил, когда, надломанный судьбою,

Устал я жить, устал я ждать любви

И позабыл измученной душою

Желания разбитые мои.

Спит гордый Рим, одетый мглою,

В тени разросшихся садов;

Полны глубокой тишиною

Ряды немых его дворцов;

Весенней полночи молчанье

Царит на сонных площадях;

Луны капризное сиянье

В речных колеблется струях,

И Тибр, блестящей полосою

Катясь меж темных берегов,

Шумит задумчивой струею

Вдаль убегающих валов.

В руках распятие сжимая,

В седых стенах тюрьмы сырой

Спит христианка молодая,

На грудь склонившись головой.

Бесплодны были все старанья

Ее суровых палачей:

Ни обещанья, ни страданья

Не сокрушили веры в ней.

Бесчеловечною душою

Судьи на смерть осуждена,

Назавтра пред иным судьего

Предстанет в небесах она.

И вот, полна святым желаньем

Всё в жертву небу принести,

Она идет к концу страданья,

К концу тернистого пути…

И снятся ей поля родные,

Шатры лимонов и дубов-,

Реки изгибы голубые

И юных лет приютный кров;

И прежних мирных наслаждений

Она переживает дни, –

Но ни тревог, ни сожалений

Не пробуждают в ней они.

На всё земное без участья

Она привыкла уж смотреть;

Не нужно ей земного счастья,

–

Ей в жизни нечего жалеть:

Полна небесных упований,

Она без жалости и слез

Разбила рой земных желаний

И юный мир роскошных грез, –

И на алтарь Христа и бога

Она готова принести

Всё, чем красна ее дорога,

Что ей светило на пути.

Поднявшись гордо над рекою,

Дворец Нерона мирно спит;

Вокруг зеленою семьею

Ряд стройных тополей стоит;

В душистом мраке утопая,

Спокойной негой дышит сад;

В его тени, струей сверкая,

Ключи студеные журчат.

Вдали зубчатой полосою

Уходят горы в небеса,

И, как плащом, одеты мглою

Стоят священные леса.

Всё спит. Один Альбин угрюмый

Сидит в раздумье у окна…

Тяжелой, безотрадной думой

Его душа возмущена.

Враг христиан, патриций славный,

В боях испытанный герой,

Под игом страсти своенравной,

Как раб, поник он головой.

Вдали толпы, пиров и шума,

Под кровом полночи немой,

Всё та же пламенная дума

Сжимает грудь его тоской.

Мечта нескромная смущает

Его блаженством неземным,

Воображенье вызывает

Картины страстные пред ним,

И в полумгле весенней ночи

Он видит образ дорогой,

Черты любимые и очи,

Надежды полные святой.

С тех пор как дева молодая

К нему на суд приведена,

Проснулась грудь его немая

От долгой тьмы глухого сна.

Разврат дворца в душе на время

Стремленья чистые убил,

Но свет любви порока бремя

Мечом карающим разбил;

И, казнь Марии изрекая,

Дворца и Рима гордый сын,

Он сам, того не сознавая,

Уж был в душе христианин;

И речи узницы прекрасной

С вниманьем жадным он ловил,

И свет великий веры ясной

Глубоко корни в нем пустил.

Любовь и вера победили

В нем заблужденья прежних дней

И душу гордую смутили

Высокой прелестью своей.

Заря блестящими лучами

Зажглась на небе голубом,

И свет огнистыми волнами

Блеснул причудливо кругом.

За ним, венцом лучей сияя,

Проснулось солнце за рекой

И, светлым диском выплывая,

Сверкает гордо над землей…

Проснулся Рим. Народ толпами

В амфитеатр, шумя, спешит,

И черни пестрыми волнами

Цирк, полный доверху, кипит;

И в ложе, убранной богато,

В пурпурной мантии своей,

Залитый в серебро и злато,

Сидит Нерон в кругу друзей.

Подавлен безотрадной думой,

Альбин, патриций молодой,

Как ночь прекрасный и угрюмый,

Меж них сияет красотой.

Толпа шумит нетерпеливо

На отведенных ей местах,

Но – подан знак, и дверь визгливо

На ржавых подалась петлях, –

И, на арену выступая,

Тигрица вышла молодая…

Вослед за ней походкой смелой

Вошла с распятием в руках

Страдалица в одежде белой,

С спокойной твердостью в очах.

И вмиг всеобщее движенье

Сменилось мертвой тишиной,

Как дань немого восхищенья

Пред неземною красотой.

Альбин, поникнув головою,

Весь бледный, словно тень стоял…

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

И вдруг пред стихнувшей толпою

Волшебный голос зазвучал:

«В последний раз я открываю

Мои дрожащие уста:

Прости, о Рим, я умираю

За веру в моего Христа.

И в эти смертные мгновенья,

Моим прощая палачам,

За них последние моленья

Несу я к горним небесам:

Да не осудит их спаситель

За кровь пролитую мою,

Пусть примет их святой учитель

В свою великую семью,

Пусть светоч чистого ученья

В сердцах холодных он зажжет

И рай любви и примиренья

В их жизнь мятежную прольет!..»

Она замолкла, и молчанье

У всех царило на устах;

Казалось, будто состраданье

В их черствых вспыхнуло сердцах…

. . . . . . . . . . . . . . .

Вдруг на арене, пред толпою,

С огнем в очах предстал Альбин

И молвил: «Я умру с тобою…

О Рим, – и я христианин…»

Цирк вздрогнул, зашумел, очнулся,

Как лес осеннею грозой, –

И зверь испуганно метнулся,

Прижавшись к двери роковой…

Вот он крадется, выступая,

Ползет неслышно, как змея…

Скачок… и, землю обагряя,

Блеснула алая струя…

Святыню смерти и страданий

Рим зверским смехом оскорбил,

И дикий гром рукоплесканий

Мольбу последнюю покрыл.

Глубокой древности сказанье

Прошло седые времена,

И беспристрастное преданье

Хранит святые имена.

Простой народ тепло и свято

Сумел в преданьи сохранить,

Как люди в старину, когда-то,

Умели верить и любить!..

Ты уймись, кручинушка, смолкните, страдания

Не вернуть погибшего жгучею слезой,

И замрет без отзыва крик негодования,

Крик, из сердца вырванный злобою людской.

Не поймут счастливые горя и мучения,

Не спасут упавшего братскою рукой,

И насмешкой едкою злобного презрения

Заклеймят разбитого жизненной грозой.

А кругом надвинулась ноченька глубокая,

Без просветов счастия, без огня любви,

И железным пологом эта мгла жестокая

Давит силы гордые и мечты мои.

Покуда грозно ночь глухая

Царит над сонною землей

И лишь вдали заря златая

Горит отрадной полосой,

Покуда мысль в оковах дремлет,

Покуда видят стыд в труде,

Покуда человек не внемлет

Призыву к свету и борьбе,

О муза, светлый мир мечтаний

И песен счастья резвый рой.

Забудь для горя и страданий,

Для битвы с непроглядной мглой.

Пускай твои святые звуки

Борцов уставших оживят

И в их сердцах тоску и муки

Надеждой светлой заменят.

[И грозный крик негодованья,

Промчавшись звучно над толпой,

Подымет светлое сознанье

И знамя истины святой.

Туда, борцы, под это знамя,

Вперед уверенной стопой!

Пускай любви и веры пламя

Во мгле согреет вас собой.

Вперед, борцы, на бой жестокий

За свет великий и святой

Со мглой, тяжелой и глубокой,

С мертвящей, безотрадной мглой!]

Спите, ребятки; умаялись ноженьки:

   Шутка ль семь верст отхватать?

Вон уж и то износились сапоженьки;

   Новых-то негде достать.

Холодно? Нате, закройтесь, родимые…

   Дров ни полена, – беда!

Трудно мне, детушки, трудно, любимые,

   Давит злодейка нужда.

Мужа сегодня на денежки медные

   Скрыли в могиле сырой;

Завтра с зарей, мои птенчики бедные,

   Завтра пойду я с сумой.

Грудь истомили болезнь и страдание,

   Силушки нет работать:

Страшно, родные, просить подаяния,

   В холод под вьюгой стоять.

Страшно, родные, людского презрения,

   Страшно насмешек людских.

Много любви и немого смирения

   Надо, чтоб вытерпеть их.

Полно, не плачьте: быть может, и справимся,

   Бог не оставит сирот.

Добрые люди помогут – оправимся,

   Старое горе пройдет.

Что ж вы?.. Ну будьте же, детушки, умные,

   Вытрите глазки свои.

С вами и я разрыдалась, безумная…

   Спите, господь вас храни.

Я прочитал твои творенья,

Они подчас сильны, умны,

Но, признаюсь, твои стремленья,

Ты не сердись… до слез смешны.

О чем, скажи, ты так хлопочешь,

Куда ты нас зовешь с собой?

Какой-то «свет» разлить ты хочешь

Над «сном объятого» землей?.

Мы разве спим? Прочти газеты:

Что новый день – то шаг вперед.

Куда ж вы тащите, поэты,

Своими песнями народ?

Чего добиться вы хотите,

Куда стремитесь вы душой,

За что наш славный век браните,

С какой сражаетесь вы мглой?

Зачем озлобленные ноты

Вы в нас бросаете порой?

Вы не певцы, – вы Дон-Кихоты,

И странен ваш «петуший бой».

Я чувствую и силы и стремленье

Служить другим, бороться и любить;

На их алтарь несу я вдохновенье,

Чтоб в трудный час их песней ободрить.

Но кто поймет, что не пустые звуки

Звенят в стихе неопытном моем,

Что каждый стих – дитя глубокой муки,

Рожденное в раздумье роковом;

Что каждый миг «святого вдохновенья»

Мне стоил слез, невидных для людей,

Немой тоски, тревожного сомненья

И скорбных дум в безмолвии ночей?!.

Вот наш старый с колоннами серенький дом,

   С красной крышей, с массивным балконом.

Барский сад на просторе разросся кругом,

И поля, утопая во мраке ночном,

   С потемневшим слились небосклоном.

По полям, извиваясь блестящей струей,

   Льется речка студеной волною,

И беседка, одетая сочной листвой,

Наклонясь над лазурной ее глубиной,

   Отражается гладью речною.

Тихо шепчет струя про любовь и покой

   И, во мраке звеня, замирает,

И душистый цветок над кристальной струей,

Наклонившись лукавой своей головой,

   Нежным звукам в раздумье внимает.

Здравствуй, родина-мать! Полный веры святой,

   Полный грез и надежды на счастье,

Я покинул тебя – и вернулся больной,

Закаленный в нужде, изнуренный борьбой,

   Без надежд, без любви и участья.

Здравствуй, родина-мать! Убаюкай, согрей,

   Оживи меня лаской святою,

Лаской глуби лесной, лаской темных ночей,

Лаской синих небес и безбрежных полей,

   Соловьиною песнью живою.

Дай поплакать хоть раз далеко от людей,

   Не боясь их насмешки жестокой,

Отдохнуть на груди на зеленой твоей,

Позабыть о загубленной жизни моей,

   Полной муки и грусти глубокой.

Терпи… Пусть взор горит слезой,

Пусть в сердце жгучие сомненья!..

Не жди людского сожаленья

И, затаив в груди мученья,

Борись один с своей судьбой…

Пусть устаешь ты с каждым днем,

Пусть с каждым днем всё меньше силы…

Что ж, радуйся: таким путем

Дойдешь скорей, чем мы дойдем,

До цели жизни – до могилы!

Я вновь один – и вновь кругом

Всё та же ночь и мрак унылый,

И я в раздумье роковом

Стою над свежею могилой:

Чего мне ждать, к чему мне жить,

К чему бороться и трудиться:

Мне больше некого любить,

Мне больше некому молиться!..

О, если б огненное слово

Я в дар от музы получил,

Как беспощадно б, как сурово

Порок и злобу я клеймил!

Я б поднял всех на бой со тьмою,

Я б знамя света развернул

И в мир бы песнею живою

Стремленье к истине вдохнул!

Каким бы смехом я смеялся,

Какой слезой бы прожигал!..

Опять бы над землей поднялся

Святой, забытый идеал.

Мир испугался б и проснулся,

И, как преступник, задрожал,

И на былое оглянулся,

И робко приговора ждал!..

И в этом гробовом молчаньи

Гремел бы смелый голос мой,

Звуча огнем негодованья,

Звеня правдивою слезой!..

Мне не дано такого слова…

Бессилен слабый голос мой,

Моя душа к борьбе готова,

Но нет в ней силы молодой…

В груди – бесплодное рыданье,

В устах – мучительный упрек,

И давит сердце мне сознанье,

Что я – я раб, а не пророк!

Пусть песнь твоя кипит огнем негодованья

И душу жжет своей правдивою слезой,

Пусть отзыв в ней найдут и честные желанья,

И честная любовь к отчизне дорогой;

Пусть каждый звук ее вперед нас призывает,

Подавленным борьбой надеждою звучит,

Упавших на пути бессмертием венчает

И робких беглецов насмешкою клеймит;

Пусть он ведет нас в бой с неправдою и тьмою,

В суровый, грозный бой за истину и свет, –

И упадем тогда мы ниц перед тобою,

И скажем мы тебе с восторгом: «Ты – поэт!..»

   Пусть песнь твоя звучит, как тихое журчанье

   Ручья, звенящего серебряной струей;

Пусть в ней ключом кипят надежды и желанья,

И сила слышится, и смех звучит живой;

Пусть мы забудемся под молодые звуки

И в мир фантазии умчимся за тобой, –

В тот чудный мир, где нет ни жгучих слез, ни муки,

Где красота, любовь, забвенье и покой;

Пусть насладимся мы без дум и размышленья

И снова проживем мечтами юных лет, –

   И мы благословим тогда твои творенья,

   И скажем мы тебе с восторгом: «Ты – поэт!..»

«Взгляни, как спокойно уснула она:

   На щечках – румянец играет,

В чертах – не борьба роковая видна,

   Но тихое счастье сияет;

Улыбка на сжатые губы легла,

   Рассыпаны кудри волнами,

Опущены веки, и мрамор чела

   Увит полевыми цветами…

Вокруг погребальное пенье звучит,

   Вокруг раздаются рыданья,

И только она безмятежно лежит:

   Ей чужды тоска и страданья…

Душа ее там, где любовь и покой,

   Где нет ни тревог, ни волнений,

Где нет ни безумной печали людской,

   Ни страстных людских наслаждений…

Она отдыхает! О чем же рыдать?

   Пусть смолкнут на сердце страданья,

И будем трудиться, бороться и ждать,

   Пока не наступит свиданье!..»

«О, если б в свиданье я веровать мог,

   О, если б я знал, что над нами

Царит справедливый, всевидящий бог

   И нашими правит судьбами!

Но вера угасла в усталой груди;

   В ней нет благодатного света –

И призраком грозным встает впереди

   Борьба без любви, без привета!..

Напрасно захочет душа отдохнуть

   И сладким покоем забыться;

Мне некому руку в тоске протянуть,

   Мне некому больше молиться!

Она не проснется… она умерла,

   И в сумрак суровой могилы

Она навсегда, навсегда унесла

   И веру и гордые силы…

Оставь же – и дай мне поплакать над ней,

   Поплакать святыми слезами, –

Я плачу над жизнью разбитой моей,

   Я плачу над прошлыми снами!..»

Прощайте, папочка! Позвольте вас назвать

Так, как в года былые вас мы звали.

Кто знает, свидимся ль когда-нибудь опять

И будет ли свиданье без печали?

Быть может, многих ждет за этою стеной

Отрада лучших грез и жгучий яд страданья

И жизнь наш челн зальет мятежною волной

И гордо осмеет заветные желанья.

Но прочь предчувствия! К чему глядеть вперед?

Простимся же светло, без думы и страданья, –

Авось опять судьба нас на пути сведет,

И будет радостно отрадное свиданье.

И вновь мы проживем мечтами прошлых дней,

И, вспомнив их восход, как солнце лучезарный,

Вас снова окружит любящий круг детей

И прошлое почтит слезою благодарной.

И мрак и тишина… В торжественном молчаньи

Горит немая ночь над сонною Москвой…

Затих обычный шум на улицах столицы,

И ряд огней погас в светлицах теремов.

Промчался шумный день… На площади широкой

Как тень стоит еще высокий эшафот,

Но не вопит вокруг толпа, не слышно стонов

И не видать суровых палачей.

И только в сумраке разбросанные трупы

Лежат вокруг – и бледный лик луны

Глядит на них с безмолвным состраданьем

И снова прячется за облаком седым.

А завтра вновь – и эшафот, и муки,

И новых жертв покорная толпа,

Покуда ночь не остановит казни,

Покуда день не утомит царя.

Дворец его, суровый и безмолвный,

Один не спит во мраке. Вся в огнях

Сияет царская трапеза. За столами

Сидят опричники, бояре и дворяне,

И кравчий, брагою наполнив чаши,

Их подает пирующим гостям.

Задумчивый и грустный за трапезой

Сидит сегодня царь… Его не тешит

Ни шум толпы, ни песни удалые

Двух гусляров, которые поют

Про грозный бой у белых стен Казани

И славят Русь и русского царя…

В его уме встают иные сцены:

То видит он суровый эшафот,

С которого звучат ему проклятья,

То чудятся ему истерзанные трупы

И слышится предсмертное хрипенье…

И вздрогнув, он очнется – и велит

Подать вином наполненную чашу,

Пьет сам – и требует, чтоб гости пили,

И гуслярам дает приказ плясать…

А ночь бежит… Уж кое-где дымятся

Угасшие лампады… Уж в речах

Гостей звучит порою утомленье

И клонит сон их головы хмельные.

И вот вином в последний раз

Наполнены сверкающие чаши, –

И грозный царь, на посох опираясь,

Уходит из трапезы… Вслед за ним

Расходятся и гости – и вокруг

Царит немая мгла и мертвое молчанье…

О, если там, за тайной гроба,

Есть мир прекрасный и святой,

Где спит завистливая злоба,

Где вечно царствует покой,

Где ум не возмутят сомненья,

Где не изноет грудь в борьбе, –

Творец, услышь мои моленья

И призови меня к себе!

Мне душен этот мир разврата

С его блестящей мишурой!

Здесь брат рыдающего брата

Готов убить своей рукой,

Здесь спят высокие порывы

Свободы, правды и любви,

Здесь ненасытный бог наживы

Свои воздвигнул алтари.

Душа полна иных стремлений,

Она любви и мира ждет…

Борьба и тайный яд сомнений

Ее терзает и гнетет.

Она напрасно молит света

С немой и жгучею тоской,

Глухая полночь без рассвета

Царит всесильно над землей.

Твое высокое ученье

Не понял мир… Он осмеял

Святую заповедь прощенья.

Забыв твой светлый идеал,

Он стал служить кумирам века;

Отвергнув свет, стал жить во мгле, –

И с той поры для человека

Уж нет святыни на земле.

В крови и мраке утопая,

Ничтожный сын толпы людской

На дверь утраченного рая

Глядит с насмешкой и хулой;

И тех, кого зовут стремленья

К святой, духовной красоте, –

Клеймит печатью отверженья

И распинает на кресте.

В тени задумчивого сада,

Где по обрыву, над рекой,

Ползет зеленая ограда

Кустов акации густой,

Где так жасмин благоухает,

Где ива плачет над водой, –

В прозрачных сумерках мелькает

Твой образ стройный и живой.

Кто ты, шалунья, – я не знаю,

Но милым песням на реке

Я часто издали внимаю

В моем убогом челноке.

Они звенят, звенят и льются

То с детской верой, то с тоской,

И звонким эхом раздаются

За неподвижною рекой.

Но чуть меня ты замечаешь

В густых прибрежных камышах,

Ты вдруг лукаво замолкаешь

И робко прячешься в кустах;

И я, в глуши сосед случайный

И твой случайный враг и друг,

Люблю следить с отрадой тайной

Твой полный грации испуг.

Не долог он; пройдет мгновенье –

И вновь из зелени густой

Твое серебряное пенье

Летит и тонет за рекой.

Мелькнет кудрявая головка,

Блеснет лукавый, гордый взор –

И всё поет, поет плутовка,

И песням вторит синий бор.

Стемнело… Зарево заката

Слилось с лазурью голубой,

Туманной дымкой даль объята,

Поднялся месяц над рекой;

Кустов немые очертанья

Стоят как будто в серебре, –

Прощай, – до нового свиданья

И новых песен на заре!..

Я заглушил мои мученья,

Разбил надежд безумный рой

И вырвал с мукой сожаленья

Твой образ из груди больной.

Прощай! Мы с этих пор чужие,

И если встанут пред тобой

Былого призраки святые –

Зови их бредом и мечтой…

Гони их прочь! – не то, быть может,

Проснется стыд в душе твоей,

И грудь раскаянье загложет,

И слезы хлынут из очей…

Когда затихнет шум на улицах столицы

И ночь зажжет свои лампады вековые,

Окутав даль серебряным туманом,

Тогда, измученный волненьями дневными,

Переступаю я порог гостеприимный

Твоей давно осиротевшей кельи,

Чтоб в ней найти желанное забвенье.

Здесь всё по-старому, всё как в былые годы:

Перед киотом теплится, мерцая,

Массивная лампада; лик Христа

Глядит задумчиво из потемневшей рамы

Очами, полными и грусти и любви, –

И так и кажется, что вот уста святые

Откроет он – и в тишине ночной

Вдруг прозвучит страдальца тихий голос:

«Приди ко мне, усталый и несчастный,

И дам я мир душе твоей больной…»

Вокруг окна разросся плющ зеленый

И виноград… Сквозь эту сеть глядит

Алмазных звезд спокойное сиянье,

И тонет даль, окутанная мглой.

Раскрыто фортепьяно… На пюпитре

Твоих любимых нот лежит тетрадь.

На письменном столе букет увядший

Из роз и ландышей; неконченный эскиз,

Набросанный твоей неопытной рукою,

Да Пушкин – твой всегдашний друг…

                    Страница

От времени успела пожелтеть,

Но до сих пор хранит она ревниво

Твои заметки на полях – и время

Не смеет их коснуться…

                    На стенах

Развешаны гравюры и картины,

И между ними привлекает взор

Один портрет: лазурные, как небо,

Глаза обрамлены ресницами густыми,

Улыбка светлая играет на устах,

И волны русые кудрей спадают

На грудь… Как чудное виденье,

Как светлый гость небесной стороны,

Он дышит тихою, но ясной красотою,

И, кажется, душа твоя живет

В портрете этом, светится безмолвно

В его больших, задумчивых глазах

И шлет привет из стороны загробной

Своей улыбкой… Бледное сиянье

Лампады довершает грезу…

                    Тихо

Склоняю я пред образом колена

И за тебя молюсь… Пусть там, за гробом,

Тебя отрадно окружает всё,

Чего ждала ты здесь, в угрюмом мире

Земных страстей, волнений и тревог,

И не могла дождаться… Спи, родная,

В сырой земле… Пусть вечный ропот жизни

Не возмутит твой непробудный сон,

Пусть райский свет твои ласкает взоры

И райский хор вокруг тебя звучит

И ни один мятежный звук не смеет

Гармонию души твоей смутить…

В моих устах нет слов, – мои моленья

Рождаются в душе, не облекаясь

В земные звуки, и летят к престолу

Творца, – и тихие, отрадные рыданья

Волнуют грудь мою… Мне кажется, что небо

Отверзлось для меня, что я несусь

В струях безбрежного эфира к раю,

Где ждет меня она, с улыбкой тихой

И лаской братскою… Оживший, обновленный

Вступаю я под сень его святую,

И мир земной, мир муки и страданий,

Мне чужд и жалок… Я живу иной,

Прекрасной жизнью, полною блаженства

И сладких снов…

                  Но вот моя молитва

Окончена. Святое вдохновенье

Меня касается крылом своим, – и я

Сажусь за фортепьяно… Звук за звуком

Несется в тишине глубокой ночи,

И льется стройная мелодия… В груди

Встают минувших дней святые грезы,

Звучат давно затихнувшие речи, –

А со стены всё тем же ясным взором

Глядит знакомый лик – и свет лампады

Играет на его чертах. И мнится

Порою мне, что тень твоя витает

Вокруг меня в осиротелой келье

И с ласкою безмолвной и горячей

Склоняется неслышно надо мной.

Пора: рассвет не ждет… Бледнеют звезды,

И свод небес блеснул полоской алой

Проснувшейся зари.

К тебе, Кавказ, к твоим сединам,

К твоим суровым крутизнам,

К твоим ущельям и долинам,

К твоим потокам и рекам,

из края льдов – на юг желанный,

В тепло и свет – из мглы сырой

Я, как к земле обетованной,

Спешил усталый и больной.

Я слышал шум волны нагорной,

Я плачу Терека внимал,

Дарьял, нахмуренный и черный,

Я жадным взором измерял,

И сквозь глухие завыванья

Грозы – волшебницы седой –

Звенел мне, полный обаянья,

Тамары голос молодой.

Я забывался: предо мною

Сливалась с истиной мечта…

Давила мысль мою собою

Твоя немая красота…

Горели очи, кровь стучала

В виски, а бурной ночи мгла

И угрожала, и ласкала,

И опьяняла, и звала.

Как будто с тройкой вперегонку

Дух гор невидимо летел

И то, отстав, смеялся звонко,

То песню ласковую пел…

А там, где диадемой снежной

Казбек задумчивый сиял,

С рукой подъятой ангел нежный,

Казалось, в сумраке стоял…

И что же? Чудо возрожденья

Свершилось с чуткою душой,

И гений грез и вдохновенья

Склонился тихо надо мной.

Но не тоской, не злобой жгучей,

Как прежде, песнь его полна,

А жизнью, вольной и могучей,

Как ты, Кавказ, кипит она…

Слышишь – в селе, за рекою зеркальной,

Глухо разносится звон погребальный

   В сонном затишье полей;

Грозно и мерно, удар за ударом

Тонет в дали, озаренной пожаром

   Алых вечерних лучей…

Слышишь – звучит похоронное пенье:

Это апостол труда и терпенья –

   Честный рабочий почил…

Долго он шел трудовою дорогой,

Долго родимую землю с тревогой

   Потом и кровью поил.

Жег его полдень горячим сияньем,

Ветер знобил леденящим дыханьем,

   Туча мочила дождем…

Вьюгой избенку его заметало,

Градом на нивах его побивало

   Колос, взращенный трудом.

Много он вынес могучей душою,

С детства привыкшей бороться с судьбою.

   Пусть же, зарытый землей,

Он отдохнет от забот и волненья –

Этот апостол труда и терпенья

   Нашей отчизны родной.

Любили ль вы, как я? Бессонными ночами

Страдали ль за нее с мучительной тоской?

Молились ли о ней с безумными слезами

Всей силою любви, высокой и святой?

С тех пор когда она землей была зарыта,

Когда вы видели ее в последний раз,

С тех пор была ль для вас вся ваша жизнь разбита

И свет, последний свет, угаснул ли для вас?

Нет!.. Вы, как и всегда, и жили, и желали;

Вы гордо шли вперед, минувшее забыв,

И после, может быть, сурово осмеяли

Страданий и тоски утихнувший порыв.

Вы, баловни любви, слепые дети счастья,

Вы не могли понять души ее святой,

Вы не могли ценить ни ласки, ни участья

Так, как ценил их я, усталый и больной!

За что ж в печальный час разлуки и прощанья

Вы, только вы одни, могли в немой тоске

Приникнуть пламенем последнего лобзанья

К ее безжизненной и мраморной руке?

За что ж, когда ее в могилу опускали

И погребальный хор ей о блаженстве пел,

Вы ранний гроб ее цветами увенчали,

А я лишь издали, как чуждый ей, смотрел?

О, если б знали вы безумную тревогу

И боль души моей, надломленной грозой,

Вы расступились бы и дали мне дорогу

Стать ближе всех к ее могиле дорогой!

Спи спокойно, моя дорогая:

Только в смерти – желанный покой,

Только в смерти – ресница густая

Не блеснет безнадежной слезой;

Только там не коснется сомненье

Милой, русой головки твоей;

Только там – ни тревог, ни волненья,

Ни раздумья бессонных ночей!..

Белый гроб твой закидан землею,

Белый крест водружен над тобой…

Освящен он сердечной мольбою,

Окроплен задушевной слезой!

Я давно так не плакал… Казалось,

Что в груди, утомленной тоской,

Всё святое опять просыпалось,

Чтоб безумно рыдать над тобой!..

Вот вернется весна, и с весною

Дальний гость – соловей прилетит,

И в безмолвную ночь над тобою

Серебристая песнь зазвенит;

И зеленая липа, внимая

Чудным звукам, замрет над тобой…

Спи ж спокойно, моя дорогая:

Только в смерти желанный покой.

Где ты? Ты слышишь ли это рыданье,

Знаешь ли муку бессонных ночей?..

Где ты? Откликнись на стон ожиданья,

Черные думы улыбкой рассей…

Где ты? Откликнись – и песню проклятья

Светлою песней любви замени…

Страстной отравой и негой объятья

Жгучее горе, как сон, прогони!..

Нету ответа… толпа без участья

Мимо проходит обычной тропой,

И на могиле разбитого счастья

Плачу один я с глубокой тоской…

Рыдать? – Но в сердце нет рыданий.

Молиться? – Для чего, кому?

Нет, рой отрадных упований

Чужд утомленному уму.

Молитва мне не даст забвенья,

Я жду любви, любви земной,

Я жить хочу без размышленья,

Всей юной силой, всей душой.

Таить в душе свои страданья

Я не могу – она полна

И ждет хоть капли состраданья

И молит хоть минуты сна.

Кто ж облегчит немую муку,

Кто осветит тот темный путь,

Кто мне спасающую руку

Захочет в горе протянуть?..

В тине житейских волнений,

В пошлости жизни людской

Ты, как спасающий гений,

Тихо встаешь предо мной.

Часто в бессонные ночи,

Полный тоски и любви,

Вижу я ясные очи,

Чудные очи твои;

Слышу я речи святые,

Чувствую ласки родные, –

И, утомленный, больной,

Вновь оживаю душой,

И, от борьбы отдыхая,

Снова готовый к борьбе,

Сладко молюсь я, рыдая,

С светлой мечтой о тебе.

Пусть ты в могиле зарыта,

Пусть ты другими забыта –

Да, ты для них умерла!..

Но для меня – ты живая,

Ты из далекого рая

К брату на помощь пришла.

Сердце ль изноет от муки,

Руки ль устанут в борьбе, –

Эти усталые руки

Я простираю к тебе.

Где ты? Откликнись, родная!

И на призыв мой больной

Ты, как бывало, живая

Тихо встаешь предо мной.

Кудри упали на плечи,

Щечки румянцем горят,

Светлые, тихие речи

Страстною верой звучат:

«Милый, не падай душою,

Знай, что настанет пора –

И заблестит над землею

Зорька любви и добра.

Правда, свобода и знанье

Станут кумиром людей,

И в беспредельном сияньи

Будет и сердцу теплей…»

При жизни любила она украшать

   Тяжелые косы венками,

И, верно, в гробу ей отраднее спать

   На ложе, увитом цветами…

Торжественно яркое утро горит,

   Торжественно солнце сияет,

Торжественно стройное пенье звучит

   И тихой мольбой замирает…

И гроб ее белый, и яркий покров,

   И купол церковный над нами,

И волны народа, и ряд образов –

   Всё ярко залито лучами…

Как будто всей дивною негой своей,

   Всем чудным своим обаяньем

Весна и природа прощаются с ней

   Последним горячим лобзаньем…

К чему эти слезы? О ней ли жалеть

   С безумно упорной тоскою?

О, если б и все мы могли умереть

   С такою же чистой душою!

О, если б и все мы прощались с землей

   С такою ж надеждою ясной,

Что ждет нас за гробом не сон вековой,

   А мир благодатно прекрасный!

Когда в минуты вдохновенья

Твой светлый образ предо мной

Встает, как чудное виденье,

Как сон, навеянный мечтой,

И сквозь туман его окраски

Я жадным взором узнаю

Твои задумчивые глазки

И слышу тихое «люблю»,

Я в этот миг позабываю,

Что я мечтою увлечен,

За счастье призрак принимаю,

За правду принимаю сон.

Нет и следа тоски и муки;

Восторг и жизнь кипят в груди,

И льются, не смолкая, звуки

Горячей песнею любви.

И грустно мне, когда виденье

Утонет в сумраке ночном,

И снова желчь и раздраженье

Звучат в стихе моем больном.

Яд тайных дум и злых сомнений

Опять в груди кипит сильней,

И мрачных песен мрачный гений

Владеет лирою моей.

Окончен скучный путь. От мудрости различной

Освободились мы, хоть не на долгий срок.

Вдали от скучных стен гимназии столичной

Покой наш не смутит докучливый звонок.

Мы разбредемся все – до нового свиданья;

Надежды светлые кипят у нас в груди.

Мы полны юных сил, и грез, и упованья,

И призрак счастия манит нас впереди.

Мы в будущность глядим без грусти и тревоги,

В немую даль идем уверенной стопой,

И будем всё идти, пока шипы дороги

Нас не измучают сомненьем и тоской.

Когда ж в груди у нас заговорят проклятья

На жизнь, разбитую безжалостной судьбой,

Мы вспомним, может быть, что все мы были братья,

Что все мы выросли под кровлею одной, –

Что в мире есть еще для нас душа родная,

Что связывают нас предания одне…

И вспыхнет на очах у нас слеза святая,

Как дань минувшим снам и светлой старине.

За зеленым лесом зорька золотая

Гаснет, догорая алыми лучами;

С вышины лазурной ночка голубая

Смотрит вниз на землю звездами-очами,

Над рекой клубятся легкие туманы,

И бежит шалунья, нивы обвивая,

Пробуждая плеском сонные поляны,

Темный лес веселой струйкой оживляя.

Некогда над этой речкой голубою

Был боярский терем, мрачный и угрюмый.

Он стоял одетый зеленью густою,

Точно гордый витязь с затаенной думой.

На заре нередко тишина немая

Нарушалась песнью девичьей живою:

В тереме угрюмом, юность вспоминая,

Жил опальный кравчий с дочкой молодою.

Занятый мечтою о минувшем счастье,

Вспоминая сердцем прежние сраженья,

Нелегко боярин выносил ненастье,

Втайне ожидая царского прощенья.

Но года бежали – из Москвы нет вести,

Поседел боярин в горе и изгнаньи;

Постарел он в думе о боярской чести

И в глубоком, скрытом на душе, страданьи.

Между тем из прежней розовой малютки

Дочь его уж стала девушкой-красою.

На устах лукавых вечный смех да шутки,

Ясный взор сверкает жизнью молодою.

Чуть блеснет, бывало, зорька золотая

Над рекой, одетой утренним туманом,

Уж звенит и льется песня, не смолкая,

По лугам росистым и лесным полянам.

День пройдет в работе. Вечером ведется

Разговор про славу и былые брани.

Оживет боярин… сердце встрепенется,

Вспомнив про паденье и позор Казани.

Слушает Мария – грезы молодые

Битву ей рисуют яркими чертами…

А в окошко смотрят звезды золотые,

И луна сверкает бледными лучами.

За окном деревья, будто великаны,

Шевелят в раздумье темными ветвями;

Словно дым от пушек, белые туманы

Над рекой зеркальной носятся волнами.

И в ночном затишье слышатся ей звуки:

Стоны, плач, проклятья, страшный вопль страданья,

И порой как будто крик последней муки

За рекой раздастся в гробовом молчаньи.

С утром вновь смеются розовые губки,

И далёко слышны милый смех и шутки.

С утром – снова песни льются, не смолкая.

Так бежит неслышно молодость живая.

Уж пора и замуж отдавать Марию;

Загрустил боярин гордый и угрюмый

И не спал нередко ночи голубые,

Занятый всё той же неразлучной думой.

Часто проникало тайное сомненье

В грудь его больную злобною змеею:

Полно, не напрасно ль жаждет он прощенья,

Не забыт ли Брянский Русью и Москвою?

Может быть, другие стали там у трона;

Царский взор встречают, пьют из чаши царской;

Может быть, другие, царству оборона,

Сели в царской думе на скамье боярской?

Нет, не позабыты прежние сраженья,

Не забыт и Брянский, и гонец стрелою

В терем одинокий вестником прощенья

Прискакал однажды полночью глухою.

Ожил мрачный терем, – принялись за сборы,

Ожил и боярин и гонцу внимает:

Царь-де забывает старые раздоры

И тебя, боярин, снова призывает.

Рад боярин. Только дочь его Мария,

То узнав, поникла русой головою,

Как огнем, сверкнули глазки голубые

Горем и внезапной тайною тоскою.

Сердце молодое облилось в ней кровью,

Больно ей расстаться с тихою дубравой,

А еще больнее – с первою любовью,

С смелой, бесталанной головой кудрявой.

Уж давно в соседстве мелким дворянином

Жил Петруша Власов с матерью седою;

Жил он одиноко, скромным селянином,

Сам ходил по пашне за своей сохою.

Как слюбилась с парнем гордая Мария, –

Это знают только звезды золотые,

Звезды золотые, ноченьки глухие,

Да шалуньи-речки волны голубые.

И не видит Брянский, что ночной порою

Там, в светлице душной, тихо льются слезы,

И не знает Брянский, за кого с тоскою

В небеса несутся и мольбы и грезы.

Утомился Брянский и уснул глубоко.

Спит он и не знает, что его Мария

Убежать решилась от отца далеко

И покрыть позором волосы седые.

Злобно воет ветер, тучи нагоняя;

За угрюмым лесом дальний гром играет;

Уж давно погасла зорька золотая,

И седая полночь полог расстилает;

Из окна Марии нитью золотою

По волнам приветный огонек играет,

И давно Мария с тайною тоскою

Смотрит в сад и знака к бегству поджидает.

Каждый легкий шорох, каждое движенье –

Всё в ней вызывает муку ожиданья:

«Вот он… вот…»; но снова пролетит мгновенье,

И опять повсюду мертвое молчанье,

Только ветер с плачем шевелит ветвями

И кусты осоки над рекой качает,

Да река о берег мутными волнами

С безысходной грустью глухо ударяет.

Чу… хрустят и гнутся камыши речные,

Кто-то молодецки борется с волнами…

«Ты, Петруша?..» – тихо молвила Мария,

В темноту впиваясь робкими очами.

– «Я… скорее, Маша…» И на всё готовый

Ждал он, прислонившись. Жадно грудь дышала,

Полон был отваги взор его суровый,

И широкий ножик рученька сжимала.

Вот она… раскрылись жаркие объятья,

И уста слилися с нежными устами…

Вдруг во мгле глубокой раздались проклятья,

Глухо повторяясь дальними горами:

«Здравствуй, дочь! Не ждала гостя дорогого?..

Принимай и потчуй из руки дворянской!..

Принимай с почетом старика седого!..» –

Загремел, от злобы задыхаясь, Брянский.

Но уж было поздно: беглецы сокрылись!

Вот они безмолвно борются с волнами;

Вот кусты осоки тихо расступились,

И они исчезли, скрытые ветвями.

Он плывет за ними… старческой рукою

Волны-великаны смело рассекает…

Не доплыл боярин – скрылся под водою,

А над ним свой полог речка закрывает…

Из кустов прибрежных беглецы взирали,

Как погиб боярин, – но они и сами

В беспощадной битве силы потеряли;

Им не сладить снова с бурными волнами…

Между тем, разбужен криками ночными,

Ожил старый витязь – терем одинокий:

Закипел повсюду толками людскими,

Засиял огнями в темноте глубокой.

Над рекой собравшись тесною толпою,

Слуги рассуждали о беде великой:

Как бы лучше сладить с мачехой-судьбою,

Как поладить с речкой бурною и дикой.

Вдруг дворецкий вспомнил древнее преданье:

«Из воды возможно выкупить деньгами».

И сейчас же отдал слугам приказанье

Отворить подвалы ржавыми ключами.

По волнам мятежным лунный луч дробится,

И в кустах осоки гробовым рыданьем

Резкий ветер стонет и угрюмо злится,

Проносясь по листьям с тихим завываньем.

Заскрипели двери, сундуки с деньгами

Вынесли на берег; в волны голубые

Серебро со звоном падает горстями…

Глухо вторят звону струйки золотые…

Буря умолкает… речка голубая

Стихла понемногу грозными волнами,

И над ней, качаясь, тихо выплывает

Голова седая с мокрыми кудрями.

Вот и плечи видно… руки обнажились,

В серебристой пене борода мелькает…

Но опять седые волны расступились,

И река добычу скоро поглощает.

«Денег не хватило… больше нет спасенья…»

Над рекой рыдает бедная Мария,

Грудь ее волнует горе и мученья,

В голове мелькают мысли роковые:

«Я всему виною… я тебя убила… –

Шепчет дочь, поникнув в горе над водою. –

Там, в пучине влажной, там твоя могила…

Нет, я не расстанусь, мой отец, с тобою…»

И глухим рыданьем замер голос нежный.

Где ж она?.. Смотрите… вон она мелькает

Над пучиной темной, в пене белоснежной,

И в волнах угрюмых тихо исчезает.

Нет ее… Погибла бедная Мария!

Нет ее… Над нежной, русой головою

Глухо захлебнулись волны голубые

Влажной и холодной синей пеленою.

С той поры нередко полночью глухою

Над рекой слыхали тихие рыданья.

То боярин Брянский с дочкой молодою, –

Говорит народа робкое преданье, –

То боярин Брянский просит погребенья…

И спешит прохожий скорыми шагами

Прочь от страшной речки в мирное селенье

По тропинке, скрытой темными кустами.

В тот тихий час, когда неслышными шагами

Немая ночь взойдет на трон свой голубой

И ризу звездную расстелет над горами, –

     Незримо я беседую с тобой.

Душой растроганной речам твоим внимая,

Я у тебя учусь и верить и любить,

И чудный гимн любви – один из гимнов рая –

     В слова стараюсь перелить.

Но жалок робкий звук земного вдохновенья:

Бессилен голос мой, и песнь моя тиха,

И горько плачу я – и диссонанс мученья

     Врывается в гармонию стиха.

Ты помнишь – ночь вокруг торжественно горела

И темный сад дремал, склонившись над рекой…

Ты пела мне тогда, и песнь твоя звенела

Тоской, безумною и страстною тоской…

Я жадно ей внимал – в ней слышалось страданье

Разбитой веры в жизнь, обманутой судьбой –

И из груди моей горячее рыданье

Невольно вырвалось в ответ на голос твой.

Я хоронил мои разбившиеся грезы,

Я ряд минувших дней с тоскою вспоминал.

Я плакал, как дитя, и, плача, эти слезы

Я всей душой тогда благословлял.

С тех пор прошли года, и снова над рекою

Рыдает голос твой во мраке голубом,

И снова дремлет сад, объятый тишиною,

И лунный свет горит причудливо на нем.

Истерзанный борьбой, измученный страданьем –

Я много вытерпел, я много перенес.

Я б облегчить хотел тоску мою рыданьем, –

Но… в сердце нет давно святых и светлых слез.

Наперекор стремленьям века

Железным словом и мечом

Он встал за право человека

На бой с неправдою и злом.

Он массы темного народа

Высокой верой вдохновлял

И а. щите своем «свобода»

Рукой бесстрашной начертал.

Как гром, его призыв суровый

Промчался по стране родной:

«Народ, разбей свои оковы

И встань на бой, на страшный бой!

Сорви ярмо своих тиранов,

Иди врагов своих судить,

Пусть знает мир, каких титанов

Он захотел поработить.

Довольно ты страдал в неволе,

Откинь же малодушный страх…

Тебе ль, страдальцу, лучшей доли

Не пожелать в своих цепях.

Твой труд порабощен… селенья

Разорены… твоих детей

В грядущем ждут одни мученья

Да кнут и цепи палачей…

Не для того за нас спаситель

Лил на кресте святую кровь,

Нам проповедовал учитель

Свободу, братство и любовь.

Ты создан не рабом – свобода

Тебя давно, как сына, ждет!»

И море темного народа

Ему ответило: «Вперед!»

Бой закипел… Народ толпами

К знаменам Мюнцера бежал,

Повсюду кровь лилась волнами

И гром орудий грохотал.

[Пылали замки…]

Горячее солнце так ласково греет,

Так мирно горит голубой небосвод,

Что сердце невольно в груди молодеет

И любит, как прежде, и верит и ждет.

Когда душа твоя истерзана страданьем

И грудь полна тоской, безумною тоской, –

Склонись тогда пред тем с горячим упованьем,

Кто – кротость и любовь, забвенье и покой.

Откинь в уме твоем возникшие сомненья,

Молись ему, как раб, с покорностью немой –

И он подаст тебе и слезы примиренья,

И силу на борьбу с безжалостной судьбой…

Замолк последний звук. Как тихое рыданье,

Звеня, пронесся он над сонною рекой.

В нем вылилась тоска последнего свиданья,

Последнее «прости» разлуки роковой!

Не плачь… не возвратить безумною слезою

Прошедших светлых дней, осмеянных судьбой…

Они прошли, как сон, навеянный мечтою,

Как эта песнь, допетая тобой.

Пусть стонет мрачный лес при шуме непогоды,

Пусть в берег бьет река мятежною волной,

С ночными звуками бушующей природы

Сливаюсь я моей истерзанной душой.

Я не один теперь – суровые страданья

Со мною делит ночь, могучий друг и брат.

В рыданиях ее – звучат мои рыданья,

В борьбе ее – мои проклятия кипят.

Порваны прежние струны на лире моей,

Смолкли любви и надежд вдохновенные звуки.

Новая песня звучит и рыдает на ней,

Песня осмеянных слез и подавленной муки.

Пусть же она раздается, как отзыв живой,

Всем, кто напрасно молил у людей состраданья,

Пусть утешает своей безобидной слезой

Жгучую боль и отраву тоски и страданья.

Христос молился… Пот кровавый

С чела поникшего бежал…

За род людской, за род лукавый

Христос молрнья воссылал;

Огонь святого вдохновенья

Сверкал в чертах его лица,

И он с улыбкой сожаленья

Сносил последние мученья

И боль тернового венца.

Вокруг креста толпа стояла,

И грубый смех звучал порой…

Слепая чернь не понимала,

Кого насмешливо пятнала

Своей бессильною враждой.

Что сделал он? За что на муку

Он осужден, как раб, как тать,

И кто дерзнул безумно руку

На бога своего поднять?

Он в мир вошел с святой любовью,

Учил, молился и страдал –

И мир его невинной кровью

Себя навеки запятнал!..

Свершилось!..

              Полночь голубая

Горела кротко над землей;

В лазури ласково сияя,

Поднялся месяц золотой.

Он то задумчивым мерцаньем

За дымкой облака сверкал,

То снова трепетным сияньем

Голгофу ярко озарял.

Внизу, окутанный туманом,

Виднелся город с высоты.

Над ним, подобно великанам,

Чернели грозные кресты.

На двух из них еще висели

Казненные; лучи луны

В их лица бледные глядели

С своей безбрежной вышины.

Но третий крест был пуст. Друзьями

Христос был снят и погребен,

И их прощальными слезами

Гранит надгробный орошен.

Чье затаенное рыданье

Звучит у среднего креста?

Кто этот человек? Страданье

Горит в чертах его лица.

Быть может, с жаждой исцеленья

Он из далеких стран спешил,

Чтоб Иисус его мученья

Всесильным словом облегчил?

Уж он готовился с мольбою

Упасть к ногам Христа – и вот

Вдруг отовсюду узнает,

Что тот, кого народ толпою

Недавно как царя встречал,

Что тот, кто свет зажег над миром,

Кто не кадил земным кумирам

И зло открыто обличал, –

Погиб, забросанный презреньем,

Измятый пыткой и мученьем!..

Быть может, тайный ученик,

Склонясь усталой головою,

К кресту учителя приник

С тоской и страстною мольбою?

Быть может, грешник непрощенный

Сюда, измученный, спешил

И здесь, коленопреклоненный,

Свое раскаянье излил? –

Нет, то Иуда!.. Не с мольбой

Пришел он – он не смел молиться

Своей порочною душой;

Не с телом господа проститься

Хотел он – он и сам не знал,

Зачем и как сюда попал.

Когда на муку обреченный,

Толпой народа окруженный

На место казни шел Христос

И крест, изнемогая, нес,

Иуда, притаившись, видел

Его страданья и сознал,

Кого безумно ненавидел,

Чью жизнь на деньги променял.

Он понял, что ему прощенья

Нет в беспристрастных небесах, –

И страх, бессильный рабский страх,

Угрюмый спутник преступленья,

Вселился в грудь его. Всю ночь

В его больном воображеньи

Вставал Христос. Напрасно прочь

Он гнал докучное виденье,

Напрасно думал он уснуть,

Чтоб всё забыть и отдохнуть

Под кровом молчаливой ночи:

Пред ним, едва сомкнет он очи,

Всё тот же призрак роковой

Встает во мраке, как живой!

Вот он, истерзанный мученьем,

Апостол истины святой,

Измятый пыткой и презреньем,

Распятый буйною толпой;

Бог, осужденный приговором

Слепых, подкупленных судей!

Вот он!.. Горит немым укором

Небесный взор его очей.

Венец любви, венец терновый

Чело спасителя язвит,

И, мнится, приговор суровый

В устах разгневанных звучит…

«Прочь, непорочное виденье,

Уйди, не мучь больную грудь!..

Дай хоть на час, хоть на мгновенье

Не жить… не помнить… отдохнуть…

Смотри: предатель твой рыдает

У ног твоих… О, пощади!

Твой взор мне душу разрывает…

Уйди… исчезни… не гляди!..

Ты видишь: я готов слезами

Мой поцелуй коварный смыть…

О, дай минувшее забыть,

Дай душу облегчить мольбами…

Ты бог… Ты можешь всё простить!

. . . . . . . . . . . . . . .

А я? Я знал ли сожаленье?

Мне нет пощады, нет прощенья!»

Куда уйти от черных дум?

Куда бежать от наказанья?

Устала грудь, истерзан ум,

В душе – мятежные страданья.

Безмолвно в тишине ночной,

Как изваянье, без движенья,

Всё тот же призрак роковой,

Стоит залогом осужденья…

А здесь, вокруг, горя луной,

Дыша весенним обаяньем,

Ночь разметалась над землей

Своим задумчивым сияньем,

И спит серебряный Кедрон,

В туман прозрачный погружен…

Беги, предатель, от людей

И знай: нигде душе твоей

Ты не найдешь успокоенья:

Где б ни был ты, везде с тобой

Пойдет твой призрак роковой

Залогом мук и осужденья.

Беги от этого креста,

Не оскверняй его лобзаньем:

Он свят, он освящен страданьем

На нем распятого Христа!

. . . . . . . . . . . . . . .

И он бежал!..

. . . . . . . . . . . . . . .

                Полнебосклона

Заря пожаром обняла

И горы дальнего Кедрона

Волнами блеска залила.

Проснулось солнце за холмами

В венце сверкающих лучей.

Всё ожило… шумит ветвями

Лес, гордый великан полей,

И в глубине его струями

Гремит серебряный ручей…

В лесу, где вечно мгла царит,

Куда заря не проникает,

Качаясь, мрачный труп висит;

Над ним безмолвно расстилает

Осина свой покров живой

И изумрудного листвой

Его, как друга, обнимает.

Погиб Иуда… Он не снес

Огня глухих своих страданий,

 Погиб без примиренных слез,

Без сожалений и желаний.

Но до последнего мгновенья

Всё тот же призрак роковой

Живым упреком преступленья

Пред ним вставал во тьме ночной;

Всё тот же приговор суровый,

Казалось, с уст его звучал,

И на челе венец терновый,

Венец страдания, лежал!

Я зажег свой фонарь. Огоньком золотым

   Он во мгле загорелся глубокой.

И по свету бродить я отправился с ним

   То тропой, то дорогой широкой.

Я везде побывал – у подножья божков

   И любимцев прогресса и века,

И под кровлей забытых, презренных рабов, –

   Я повсюду искал человека.

Беспредельная, грозная мгла над землей

   Простирала могильные сени,

И во мгле окровавленной, страшной толпой

   Шевелились и двигались тени.

Исхудалые, бледные, в тяжких цепях

   Шли они трудовою дорогой

И тельцов золотых на усталых руках

   Проносили с тоской и тревогой.

Если двое столкнутся – безжалостный бой

   Начинают безумные братья…

Льется кровь, разливаясь широкой волной,

   И гремят над толпою проклятья;

И напрасно безумцев разнять я хотел,

   Говоря им о правде и боге:

Этот бой беспощадный повсюду кипел

   На тернистой житейской дороге!

И с улыбкой, исполненной злобы глухой,

   С высоты своего пьедестала

Беспредельно царил над развратной толпой

   Гордый призрак слепого Ваала.

Где же люди? Тоскующий взор не встречал

   Ни любви бескорыстной, ни ласки;

Только стон над землей утомленной стоял,

Да с безумным весельем повсюду звучал

   Дикий грохот вакхической пляски.

Где же жизнь? Неужели мы жизнью зовем

   Этот мрак без лучей идеала?..

И ушел я поспешно с моим фонарем

   Из мятежного царства Ваала.

Я хотел отдохнуть на просторе полей

   От бесплодных и долгих исканий,

От разврата и злобы погибших людей,

   От жестокой борьбы и рыданий.

Предо мной расстилалась туманная даль..

   Ночь повсюду безмолвно дремала,

И подруга раздумья – немая печаль

   На душе словно камень лежала.

Грустно, грустно кругом. Никого – кто бы мог

   Облегчить накипевшую муку,

Кто б в неравной борьбе мне участьем помог,

   Протянул бы по-дружески руку…

Люди-братья! Когда же окончится бой

   У подножья престола Ваала

И блеснет в небесах над усталой землей

   Золотая заря идеала!

Заря лениво догорает

На небе алой полосой;

Село беззвучно засыпает

В сияньи ночи голубой;

И только песня, замирая,

В уснувшем воздухе звучит,

Да ручеек, струей играя,

С журчаньем по лесу бежит…

Какая ночь! Как великаны,

Деревья сонные стоят,

И изумрудные поляны

В глубокой мгле безмолвно спят..

В капризных, странных очертаньях

Несутся тучки в небесах;

Свет с тьмой в роскошных сочетаььях

Лежит на листве и стволах..

С отрадой жадной грудь вдыхает

В себя прохладные струи,

И снова в сердце закипает

Желанье счастья и любви…

По лазури неба тучки золотые

На заре держали к морю дальний путь,

Плыли, – зацепились за хребты седые

И остановились на ночь отдохнуть.

Целый чудный город, с башнями, с дворцами,

С неподвижной массой дремлющих садов,

Вырос из залитой мягкими лучами

Перелетной стаи вешних облаков.

Тут немые рощи замок окружили,

Там через ущелье легкий мост повис.

Вырос храм, и стройный портик обступили

Мраморные группы, тяготя карниз;

Высоко вознесся купол округленный

И поник на кроны розовых колонн,

И над всем сияет ярко освещенный

Новый, чудный купол – южный небосклон!..

Милый друг, не верь сияющим обманам!

Этот город – призрак: он тебе солжет, –

Он тебя пронижет ветром и туманом,

Он тебя холодным мраком обоймет.

Милый друг, не рвись усталою душою

От земли – порочной родины твоей, –

Нет, трудись с землею и страдай с землею

Общим тяжким горем братьев и людей.

Долог труд, зато глубоко будет счастье:

Кровью и слезами купленный покой

Не спугнет бесследно первое ненастье,

Не рассеет первой легкою грозой!

О, не отдавай же сердца на служенье

Призрачным обманам и минутным снам:

Облака красивы, но в одно мгновенье

Ветер разметать их может по горам!..

Да, хороши они, кавказские вершины,

В тот тихий час, когда слабеющим лучом

Заря чуть золотит их горные седины

И ночь склоняется к ним девственным челом.

Как жрицы вещие, объятые молчаньем,

Они стоят в своем раздумье вековом,

А там, внизу, сады кадят благоуханьем

Пред их незыблемым гранитным алтарем;

Там – дерзкий гул толпы, объятой суетою,

Водоворот борьбы, страданий и страстей, –

И звуки музыки над шумною Курою,

И цепи длинные мерцающих огней!..

Но нет в их красоте знакомого простора:

Куда ни оглянись – везде стена хребтов, –

И просится душа опять в затишье бора,

Опять в немую даль синеющих лугов;

Туда, где так грустна родная мне картина,

Где ветви бледных ив склонились над прудом,

Где к гибкому плетню приникнула рябина,

Где утро обдает осенним холодком…

И часто предо мной встают под небом Юга,

В венце страдальческой и кроткой красоты,

Родного Севера – покинутого друга –

Больные, грустные, но милые черты…

Томясь и страдая во мраке ненастья,

Горячее, чуткое сердце твое

Стремится к блаженству всемирного счастья

И видит в нем личное счастье свое.

Но, друг мой, напрасны святые порывы:

На жизненной сцене, залитой в крови,

Довольно простора для рынка наживы

И тесно для светлого храма любви!..

Но если и вправду замолкнут проклятья,

Но если и вправду погибнет Ваал

И люди друг друга обнимут, как братья,

И с неба на землю сойдет идеал, –

Скажи: в обновленном и радостном мире

Ты, свыкшийся с чистою скорбью своей,

Ты будешь ли счастлив на жизненном пире,

Мечтавший о счастье печальник людей?

Ведь сердце твое – это сердце больное –

Заглохнет без горя, как нива без гроз:

Оно не отдаст за блаженство покоя

Креста благодатных страданий и слез.

Что ж, если оно затоскует о доле

Борца и пророка заветных идей,

Как узник, успевший привыкнуть к неволе,

Тоскует о мрачной темнице своей?

И вот, от ложа наслажденья

И нег любви оторвана,

Перед судилищем она

Предстала с трепетом смущенья.

Греха открытого позор

К земле чело ее склоняет;

Она молчит – и только взор

Молить о милости дерзает…

Напрасны были б оправданья:

Еще греховные лобзанья,

Казалось, жгли ее уста,

Грудь сладострастно волновалась,

И вся звала, вся отдавалась

Ее нагая красота.

Она виновна, нет сомненья;

Но грозный час суда настал,

И рокового обвиненья

Никто промолвить не дерзал.

Закон суров, и казнь ужасна,

А эта падшая жена

Так упоительно-прекрасна,

Так беззащитно-смущена.

И в первый раз греховным взором

Смущен, бесстрастный круг судей

Сидел, замедля приговором

В немом волненьи перед ней..

Я не тому молюсь, кого едва дерзает

Назвать душа моя, смущаясь и дивясь,

И перед кем мой ум бессильно замолкает,

В безумной гордости постичь его стремясь;

Я не тому молюсь, пред чьими алтарями

Народ, простертый ниц, в смирении лежит,

И льется фимиам душистыми волнами,

И зыблются огни, и пение звучит;

Я не тому молюсь, кто окружен толпами

Священным трепетом исполненных духов

И чей незримый трон за яркими звездами

Царит над безднами разбросанных миров, –

Нет, перед ним я нем!.. Глубокое сознанье

Моей ничтожности смыкает мне уста, –

Меня влечет к себе иное обаянье –

Не власти царственной, но пытки и креста.

Мой бог – бог страждущих, бог, обагренный кровью,

Бог-человек и брат с небесною душой, –

И пред страданием и чистою любовью

Склоняюсь я с моей горячею мольбой!..

Друг мой, брат мой, усталый, страдающий брат,

   Кто б ты ни был, не падай душой.

Пусть неправда и зло полновластно царят

   Над омытой слезами землей,

Пусть разбит и поруган святой идеал

   И струится невинная кровь, –

Верь: настанет пора – и погибнет Ваал,

   И вернется на землю любовь!

Не в терновом венце, не под гнетом цепей,

   Не с крестом на согбенных плечах, –

В мир придет она в силе и славе своей,

   С ярким светочем счастья в руках.

И не будет на свете ни слез, ни вражды,

   Ни бескрестных могил, ни рабов,

Ни нужды, беспросветной, мертвящей нужды,

   Ни меча, ни позорных столбов!

О мой друг! Не мечта этот светлый приход,

   Не пустая надежда одна:

Оглянись, – зло вокруг чересчур уж гнетет,

   Ночь вокруг чересчур уж темна!

Мир устанет от мук, захлебнется в крови,

   Утомится безумной борьбой –

И поднимет к любви, к беззаветной любви,

   Очи, полные скорбной мольбой!..

За много лет назад, из тихой сени рая,

В венке душистых роз, с улыбкой молодой,

Она сошла в наш мир, прелестная, нагая

И гордая своей невинной красотой.

Она несла с собой неведомые чувства,

Гармонию небес и преданность мечте, –

И был закон ее – искусство для искусства,

И был завет ее – служснье красоте.

Но с первых же шагов с чела ее сорвали

И растоптали в прах роскошные цветы,

И темным облаком сомнений и печали

Покрылись девственно-прекрасные черты.

И прежних гимнов нет!.. Ликующие звуки

Дыханием грозы бесследно унесло, –

И дышит песнь ее огнем душевной муки,

И тернии язвят небесное чело!..

   Непрошеный стучусь я в ваш альбом,

Как странник, на пути застигнутый грозою,

Стучит в чужую дверь, под вьюгой и дождем,

Окоченелою от холода рукою:

«Пустите, – молит он, – не прогоняйте прочь!

Я долго честно шел к своей заветной цели,

Но грозен черный лес в разгневанную ночь,

Суров и страшен путь – и силы ослабели…»

Услышат ли его? Отворится ль пред ним

Вход в дом, иль он прождет до света за оградой?

И как отворится: с участьем ли живым,

   Иль с тайною, холодною досадой?

И, оглядев его оборванный наряд –

   След тайных бурь и ранних испытаний, –

   Не бросят ли ему обидный взгляд

   Сомненья в святости его желаний?

Я б умереть хотел на крыльях упоенья,

В ленивом полусне, навеянном мечтой,

Без мук раскаянья, без пытки размышленья,

Без малодушных слез прощания с землей.

Я б умереть хотел душистою весною,

В запущенном саду, в благоуханный день,

Чтоб купы темных лип дремали б надо мною

И колыхалась бы цветущая сирень.

Чтоб рядом бы ручей таинственным журчаньем

Немую тишину тревожил и будил

И синий небосклон торжественным молчаньем

Об райской вечности мне внятно говорил.

Чтоб не молился б я, не плакал, умирая,

А сладко задремал и снилось мне б во сне,

Что я плыву… плыву и что волна немая

Беззвучно отдает меня другой волне..

О, спасибо вам, детские годы мои,

   С вашей ранней недетской тоскою!

Вы меня научили на слово любви

   Отзываться всей братской душою.

Истомивши меня, истерзавши мне грудь,

   С глаз моих вы завесу сорвали,

И блеснул предо мною неведомый путь –

   Путь горячей любви и печали..

Если душно тебе, если нет у тебя

В этом мире борьбы и наживы

Никого, кто бы мог отозваться, любя,

На сомненья твои и порывы;

Если в сердце твоем оскорблен идеал,

Идеал человека и света,

Если честно скорбишь ты и честно устал, –

Отдохни над страницей поэта.

В стройных звуках своих вдохновенных речей,

Чуткий к каждому слову мученья,

Он расскажет тебе о печали твоей,

Но расскажет, как брат, без глумленья;

Он поднимет угасшую веру в тебе,

Он разгонит сомненья и муку

И протянет тебе, в непосильной борьбе,

Бескорыстную братскую руку…

Но умей же и ты отозваться душой

Всем, кто ищет и просит участья,

Всем, кто гибнет в борьбе, кто подавлен нуждой,

Кто устал от грозы и ненастья.

Научись беззаветно и свято любить,

Увенчай молодые порывы, –

И тепло тебе станет трудиться и жить

В этом мире борьбы и наживы.

В мире были счастливцы, – их гимны звучали,

Как хвалебные арфы бесплотных духов;

В этих гимнах эдемские зори сияли

И струилось дыханье эдемских садов;

В этих гимнах – как в зеркале сонного моря

Отражается небо и склон берегов –

Отразились и слезы блаженного горя,

И мечты, и желанья их дивных творцов.

Полюбить ли случалось им – сила искусства

Помогала им в каждую душу влагать

К их избранницам те же горячие чувства,

Тем же сладким недугом весь мир волновать;

Имена их избранниц хвалой становились

И в ряду знаменитых и славных имен,

Сквозь бессильную давность годов, доносились

Невредимо и свято до наших времен.

Милый друг, твой певец не прославлен хвалою

И тебя не прославит любовью своей,

Но зато и живет он и дышит тобою,

И на славу не сменит улыбки твоей…

Погоди: угаснет день,

Встанет месяц над полями,

На пруду и свет и тень

Лягут резкими штрихами.

В сладкой неге сад заснет,

И к груди его, пылая,

Полночь душная прильнет,

Как вакханка молодая, –

И умчится смутный рой

Дум, страданья и сомненья,

И склонится над тобой

Этой ночи дух немой –

Тихий гений примиренья…

На западе хмурые тучи

За хмурые горы ползут,

И молнии черные кручи

Мгновенным лобзанием жгут,

А справа уж, чуждая бури,

Над гранями снежных высот,

В сияющей звездной лазури

Душистая полночь плывет…

Еще не затихли страданья

В душе потрясенной моей,

А счастье и мир упованья

Уж робко ласкаются к ней;

И после порывов мученья,

Минувших с минувшей грозой,

Ей вдвое дороже забвенье

И вдвое отрадней покой…

Вы смущены… такой развязки

Для ежедневной старой сказки

Предугадать вы не могли, –

И, как укор, она пред вами

Лежит, увитая цветами…

Не плачьте ж – поздними слезами

Не вырвать жертвы у земли!

Пусть нас давят угрюмые стены тюрьмы, –

Мы сумеем их скрыть за цветами,

Пусть в них царство мышей, паутины и тьмы, –

Мы спугнем это царство огнями.

Пусть нас тяжкая цепь беспощадно гнетет,

Да зато нет для грезы границы:

Что ей цепь?.. Цепь она, как бечевку, порвет

И умчится свободнее птицы.

Перед нею и рай лучезарный открыт,

Ей доступны и бездны морские,

И безбрежье степей, и пески пирамид,

И вершины хребтов снеговые…

В наши стены волшебно она принесет

Всю природу, весь мир необъятный, –

И в темнице нам звездное небо блеснет,

И повеет весной ароматной!

Нам прожить остается одну эту ночь,

Но зато – это ночь наслажденья,

Прочь же мрачные думы и слезы, – всё прочь,

Что рождает тоску и сомненья!..

Мы на пир наш друзей и подруг созовем.

Заглушив в себе стоны проклятий,

И в объятьях любви беззаботно уснем,

Чтоб проснуться для смертных объятий!

И да будут позор и несчастье тому,

Кто, осмелившись сесть между нами,

Станет видеть упрямо всё ту же тюрьму

За сплетенными сетью цветами;

Кто за полным бокалом нам крикнуть дерзнет,

К нам в слезах простирая объятья:

«Братья, жадное время не терпит, не ждет!

Утро близко!.. Опомнитесь, братья!»

В роще зеленой, над тихой рекой

Веет и вьется дымок голубой

И, от костра подымаясь, столбом

Тихо плывет над соседним кустом.

Белая полночь тиха и ясна,

В воздухе вкрадчиво веет весна,

Веет и нежит, и к жизни зовет,

Нежит, ласкает и песню поет.

Чудная песня! Прислушайся к ней:

«Смолкните слезы и стоны людей,

Я, как вакханка, вернулась к земле

С чашей в руках и венком на челе…»

Прелестная, полунагая,

С венком на мраморе чела,

Она, как пери молодая,

В наш мир из тихой сени рая,

Стыдясь и радуясь, сошла.

За колесницей триумфальной

Она, ликуя, шла вослед,

Над прахом урны погребальной

Роняла песню и привет,

Любовь и радости венчала,

Чаруя музыкой речей,

И за столом, под звон бокала,

Заздравным гимном оживляла

Кружок пирующих друзей.

Везде, где речь лилась людская,

Ей было место и почет,

И мир встречал, благословляя,

Ее божественный приход;

И фимиам, и лавр, и клики

Народ нес в дар ее жрецам,

И с тайной завистью владыки

Внимали пламенным певцам!..

К чему даны ей власть и звуки –

Она ответить не могла;

Глубокой мысли рай и муки

Бежали детского чела.

В часы небесных вдохновений

Она не ведала сомнений,

Она не плакала за мир, –

Она лишь по цветам ступала,

И жизнь ей весело сияла,

Как вечный праздник, вечный пир…

А между тем века бежали,

С веками – вянули цветы,

И тень сомнений и печали

Легла на светлые черты.

В ее божественные звуки

Больные ноты слез и муки.

Страдая, Истина вплела;

Растоптан в прах венец лавровый,

И терн кровавый, терн суровый,

Как змей, обвился вкруг чела!..

Вперед же, в новом обаяньи,

С заветом без конца любить,

Чтоб брата в горе и страданьи

Участьем теплым оживить,

Чтоб стать на бой с позором века

Железом пламенных речей,

Чтоб к идеалу человека

Вести страдающих людей!..

Море – как зеркало!.. Даль необъятная

Вся серебристым сияньем горит;

Ночь непроглядная, ночь ароматная

Жжет и ласкает, зовет и томит…

Сердце куда-то далеко уносится,

В чудные страны какие-то просится,

   К свету, к любви, к красоте!..

О, неужели же это стремление

Только мечты опьяненной брожение?

О, неужели же это стремление

Так и замрет на мгновенной мечте?

Море, ответь!..

          И оно откликается:

«Слышишь, как тихо струя ударяется

В серые камни прибрежных громад?

Видишь, как очерки тучек туманные

Море и небо, звездами затканные,

   Беглою тенью мрачат!..»

Сидит он это, матушка-царевна,

Час, и другой, и третий – нет как нет!

Уж солнышко за синий лес спустилось

И ночь идет, темнешенька-темна;

Вдруг – ровно светом осияло сад:

Глядит он – и свести очей не может –

Из терема девичьего с крыльца

Спускается заморская царевна,

Красавица, какой и нет другой!

Идет она, земли ногой не тронет,

А по бокам – всё мамушки да няньки

И стражники с секирами в руках.

Наряд на ней – весь в камнях самоцветных,

Так и горит, так и слепит глаза;

Дугою бровь, медвяные уста,

Коса как ночь, вся в жемчуг перевита;

И, диво дивное, – во лбу горит звезда!..

Да ты никак не слушаешь, царевна?

Царевна-матушка, да что ты, бог с тобой!..

А? что?..

Да, да… Ты что ж остановилась?

Я слушаю: Димирий-королевич

Убил царя Далмата!.. Продолжай.

И не убил! Как можно, чтоб убил!

И сказку ту я кончила давно уж…

За что убить? Отца-то, государя, И убивать?..

Нет, матушка-царевна, Не слушала меня ты!..

Ох, давно Я разумом холопским замечаю,

Что ровно ты не по себе. Как тень.

Печальная по терему ты бродишь.

Всё думаешь о чем-то да грустишь.

И то сказать, с пеленок не резва ты,

Да всё-таки нет-нет и оживешь,

Подымешь смех, и беготню, и игры,

Затормошишь совсем меня, старуху,

И не уймешь, бывало… А теперь?..

Нет чтоб зайти по-прежнему в светлицу,

Чтоб посмотреть, не ленятся ль работать

Золотошвейки <и> какой узор

По бархату заморскому выводят;

Нет чтоб позвать к себе убогих страшит.

Послушать их речей благочестивых

Да поспросить о дальних городах;

Нет чтоб наряд примерить драгоценный …

Ах, мамушка, постыли мне наряды!

Не весь же век играть да наряжаться,

Да и теперь не та, не та пора:

Клобук – вот мой наряд!..

И, бог с тобою,

Зачем клобук? Ты молода еще:

Живи себе на счастье да на радость!

Молельщиц, что ли, мало у тебя?

Зачем тебе по службам и стояньям

Трудить себя?.. Ты только прикажи –

И вся Москва … что я, Москва!.. вся наша

Русь-матушка, от мала до велика,

Не разогнет спины в мольбе усердном!..

Молельщиц много – и врагов не мало:

Задумают – без спроса постригут!

И то сказать – по мне хоть в монастырь:

Какая радость в терему, в неволе,

Какая жизнь и счастье под замком!

Ой, не греши! Ой, не гневи, царевна,

Создателя строптивостью напрасной!

И то везде дурные слухи ходят,

Что честь свою ты мало бережешь

И новшества по теремам заводишь,

Что будто ты, с Голицыным толкуя,

Фату с лица отбросила пред ним!

Отбросила, ну да… так что ж такое?

Ах, грех какой!..

Да что же тут за грех?

Не ведьма ж я и не уродка тоже,

Чтоб мне в лицо бояться посмотреть.

Кто говорит, красавица ты наша!

Так что ж за грех?

Вон в греческой земле,

Читала я, была одна царевна,

Пульхерия, – такта у ног своих

Не то бояр – посланников видала

Из разных царств, от разных королей!

За брата всей державой управляла, –

А умер он – сама взошла на трон!

А мы? Весь век сидим мы в теремах

С холопками да с дурами своими!

Не смей взглянуть, не смей поднять фаты,

Всю жизнь тоскуй да плачь о лучшей доле!..

Ах, воля, воля, где ты, и когда

Спадут они, тяжелые оковы,

Рассыплются железные замкй!

Господи, когда бы мне да власть,

Когда б хоть миг, не в сказках и не в снах,

А наяву побыть, как та царевна,

Самодержавною владычицей. Тогда б

Я знала бы, что делать мне: сумела б

И обласкать заехавшего гостя,

И в прах стереть лукавого раба!

Толпа бояр, покорных и дрожащих,

И там, над ней, над этою толпой,

Со скипетром и в царском облаченьи…

Господь с тобой, о чем ты говоришь?

Чего тебе недостает, царевна?

Ах, воля, воля!..

Матушка-царевна,

Послушай ты меня, свою холопку:

Брось, не греши! Пусть в греческих землях

Забыл и стыд и девичий обычай, –

Так мы не греки, господи прости,

У них и всё не по-людски… Неужто ж

Порядки их и нам перенимать?

А что у нас насчет царевен строго –

И хорошо!.. Сидите вы себе

Как у Христа за пазухой. До вас

И ласточка коснуться не посмеет,

На вас и день с опаскою глядит!

А толковать с боярами в совете

Да королей заморских принимать –

Девичье ль это дело?.. Да у вас

И разума на это недостанет,

И голова от думы заболит!..

Нет, матушка, не впрок тебе ученье

Пошло!..Ну что хорошего: придет

К тебе монах, сидит тут да толкует –

И то не так и это вот не так!

В чужих землях куда обычай лучше!

Ему-то что? Сболтнул – и прочь убрался,

А ты потом тоскуешь целый день!

Не от наук тоска, а от неволи!..

Да что за воля, господи прости!

И родилась и век свой скоротала –

А никогда не слышала о ней!..

Да вот никак боярин Милославский

Сюда идет – ты лучше с ним толкуй,

Прости меня, стара я ныне стала,

Мне невдомек…

Царевне бью челом!

Присядь, боярин; ты от государя?

Каков он?

Плох, не долго проживет!

Мне давеча фон Годен говорил,

Что дай-то бог, чтоб он до завтра дожил!

Ах, господи, а я-то тут сижу!

Пойду к нему!

Пообожди, царевна,

Есть дело до тебя. Его спасти

Не сможешь ты, а о своем спасенье

Давно тебе подумать бы не грех…

Я что-то не пойму тебя, боярин.

Как не попять! Не малое дитя!

Господь тебя рассудком не обидел.

А вот за то, что говоришь с опаской, –

Хвалю!.. Теперь такие времена,

Что без опаски ой… ой… ой!..

Не знаю,

К чему ведешь ты речь. Скажи прямее|

Ну, как не знать! Грешно со мной хитрить!

Твои враги – мои враги, царевна, –

Погибнешь ты – и мне несдобровать!

Ты о Нарышкиных?

О ком же больше!

Одни они враги у нас с тобою,

Одни они дышать нам не дают.

И давеча – вхожу я к государю,

Смотрю – они, как коршуны над трупом,

Столпились там, дыханье затаив …

В глаза глядят, подушки поправляют,

А сами, чай, и ждут и не дождутся,

Чтоб умер он да власть оставил им.

Да, плох он, плох совсем! Идя к нему,

Голицына я встретил ненароком …

Ты что вспорхнулась?

Он люб тебе – твое девичье дело, –

И мне в него мешаться бы не стать!

Я не в укор спросил тебя, царевна:

Твой грех, – не мой! Мне что, я в стороне;

И видел я – да ничего не видел,

И слышал я – да слыхом не слыхал!

Ты видел?.. Ты?..

Да что же мог ты видеть?..

И как ты смел …

Не буду, виноват! Не заикнусь.

Мне, верно, показалось.

Да и к тому ж тут нет большой беды:

Ты у царя была в опочивальне

И в терем шла – а он спешил к царю,

Так диво ли, что вместе ненароком

Сошлися вы? Да люди-то ведь злы!

Вы, может быть, с ним просто говорили

О том о сем, – а вороги сплетут

И невесть что: Нарышкиным наскажут,

Что князя ты крамолам научала, –

Им и с руки!

Так ты слыхал?

Мне что?

Я не доносчик на тебя, царевна:

И видел я – да ничего не видел,

И слышал я – да слыхом не слыхал!

Ну, если так, таиться я не стану,

Ты прав, мне люб Голицын, – и вчера …

Но если ты хитришь со мной, боярин?

Но если ты, укравши у меня

Доверие и тайну, – мне изменишь?

Нет, продавать тебя мне не расчет!

Не с тем я шел к тебе: перед тобою

Я весь как есть, без хитрости и лжи.

Ведь мы с тобой одной семьи, мы оба

Нарышкиным – помеха и укор.

Повремени, царевна, – будет время,

И я припомню им старинный счет.

Я расплачусь за всё, за все их ласки,

За всю любовь – и щедро расплачусь,

Кровавою, боярскою расплатой!

Дай только срок, – а я не позабыл

Ни взглядов их косых, ни оговоров

Перед царем покойным. Из-за них

Не раз видал я взор его суровый,

Не раз слыхал разгневанную речь!..

Мне не впервой теперь тягаться с ними:

Мы – старые, заклятые враги!

Когда скончался Алексей Михайлыч,

Кто помешал им на престол взвести

Помимо двух наследников законных

Царевича Петра? Кто грудью встал

За Федора? – Боярин Милославский!

С тех самых пор они и спят и видят,

Чтоб весь наш род сломить и извести!

Да, это так…

Вражда моя – не тайна,

И будь их власть – мне плохо бы пришлось:

Не щеголять бы мне боярской шапкой,

Не разъезжать с толпою челядинцев

И не сидеть, как я сижу, с тобой!..

Да и тебя б едва ли пощадили…

А жаль тебя! Не в келье б под замком

Тебе сидеть!

Прочь хитрости, боярин!

Мы – заодно, – ударим по рукам!

Ну, слушай же: с Голицыным не даром

Шепталась я… не о любви моей

Я говорила … Пусть минуют смуты –

И я любовь на деле докажу!

Ты угадал, – его я научала

Шепнуть царю, чтоб он бы завещал

Престол отцов – царевичу Ивану.

Да, вот в чем дело!

Ты, я чай,

Сам ведаешь…

Нехорошо, царевна,

Ох, как нехорошо!

Уж быть беде!

Какой беде?

Голицын не изменник,

Нарышкиным об этом не узнать.

Опасную затеяла игру ты,

И пахнет то как раз монастырем!

Монастырем?

Не ошибись, боярин,

Уж не венцом ли царским!

Ты куда ж?

Уж я пойду …

Мне тут сидеть некстати.

Я человек подвластный, небольшой,

Где мне с тобой бить по рукам, холопу?

Уж ты одна…

Да что ты, очумел?

Смотри, с собой шутить я не позволю,

Наплачешься!

До шуток ли теперь? Уж я пойду…

Ни с места!..

Образумься, Иван Михайлович!

Ведь сам ты говорил…

Милославский

Я говорил?.. Грешно тебе, царевна,

Взводить поклеп на верного слугу!

Я стар; не мне за козни приниматься,

Мне только бы до гроба дотянуть.

Будь ласкова, пусти меня, царевна!

Мне дело есть…

Ага, так вот ты как!

Так ты пришел смеяться надо мною!

Ты думаешь предательством купить

Прощение за старые крамолы?

Нет, лжешь, холоп!..

Ты плохо рассчитал:

Ведь я еще царевна и сумею

Зажать тебе продажные уста!

Эй!..

Тс! Постой!.. Постой одну минуту!

Не убегу, успеешь захватить!

Горячна ты, как посмотрю, царевна,

А сметлива, – всё мигом разочла.

Хвалю, хвалю….

Вот то-то мне и любо,

Что братцу ты и сестрам не чета.

Ой, не хитри, не проведешь, боярин!

К чему хитрить? Я дело говорю.

Тебе служить не страшно, ты не выдашь;

Да неужели ж поверить ты могла,

Чтоб я, Иван Михайлыч Милославский,

Мог честь свою изменой запятнать?

Иль не боярин я? Иль мы друг дружке

Чужие? Нет, не знаешь ты меня:

Нарышкинских подачек мне не надо.

<И к>ак бы им не ползать предо мной!

<Я ис>пытать хотел тебя, царевна.

<Узнать> хотел, в чьи руки отдаю

<Свою су>дьбу – и вижу, что с тобою

<Быть> заодно – не страшно…

Сам к тебе

<Я> подхожу теперь с поклоном низким

И говорю – ударим по рукам!..

Что ж ты молчишь? Не веришь мне?

Боярин!

Тогда ли ты хитрил и притворялся

Или теперь лукавишь – я не знаю.

Но крепко знаю я одно: что я

Не девочка и что шутить со мною

Так, как сейчас ты пошутил, – опасно!

Советую я это навсегда

Тебе запомнить, – и запомнить крепче,

Чтоб на меня не плакаться потом!

На этот раз тебе я отпускаю

Твою вину – но после не взыщи:

Щадить своих врагов я не умею.

[И жалости в моей душе к ним нет!]

Сейчас только песни звучали

В саду над уснувшей рекой

И светлые звуки бежали

В погоню за светлой волной.

И там, где высокие ели

Беседкой сплелись над столом.

Беспечные гости сидели

Веселым и шумным кружком.

И вдруг всё уснуло глубоко,

Задумалась ночь над землей,

И в сад я схожу одиноко

И тихо брожу над рекой.

Есть страданья ужасней, чем пытка сама, –

Это муки бессонных ночей,

Муки сильных, но тщетных порывов ума

На свободу из тяжких цепей.

Страшны эти минуты душевной грозы:

Мысль немеет от долгой борьбы, –

А в груди ни одной примиренной слезы,

Ни одной благодатной мольбы!..

Тайна, вечная, грозная тайна томит

Утомленный работою ум,

И мучительной пыткою душу щемит

Вся ничтожность догадок и дум…

Рад бежать бы от них, – но куда убежать?

О, они не дадут отдохнуть

И неслышно закрадутся в душу, как тать,

И налягут кошмаром на грудь;

Где б ты ни был, – они не оставят тебя

И иссушат бесплодной тоской,

Если ты как-нибудь не обманешь себя

Или разом не кончишь с собой!..

Вся в кустах утонула беседка;

Свежей зелени яркая сетка

По стенам полусгнившим ползет,

И сквозь зелень в цветное оконце

Золотое весеннее солнце

Разноцветным сиянием бьет.

В полумраке углов – паутина;

В дверь врываются ветви жасмина,

Заслоняя дорогу и свет;

Круглый стол весь исписан стихами,

Весь исчерчен кругом вензелями,

И на нем позабытый букет..

Еще чертог залит огнями,

Еще не смолкнул за дверями

Прощальный говор голосов

И ярко убраны цветами

Немые статуи богов;

Еще, мелодию кончая,

Рыдает арфа, замирая,

И ей устало вторит хор..

Но кончен пир… Два-три мгновенья –

И раб сорвет без сожаленья

С богов цветущий их убор;

Погаснет люстра золотая,

Шум смолкнет, музыка замрет,

И знойной ночи мгла немая

Чертог неслышно обоймет…

Случалось ли тебе бессонными ночами,

Когда вокруг тебя всё смолкнет и заснет

И бледный серп луны холодными лучами

Твой мирный уголок таинственно зальет,

И только ты в тиши томишься одиноко,

Ты да усталая, больная мысль твоя, –

Случалось ли тебе задуматься глубоко

Над неразгаданным вопросом бытия?

Зачем ты призван в мир? К чему твои страданья,

Любовь и ненависть, сомненья и мечты

В безгрешно-правильной машине мирозданья

И в подавляющей огромности толпы?..

Тихо замер последний аккорд над толпой,

С плачем в землю твой гроб опустили;

Помолились в приливе тоски над тобой,

Пожалели тебя и забыли…

Ты исчезла для них, этих добрых людей,

Навсегда – без следа и возврата,

Но живешь ты в груди утомленной моей,

В скорбном сердце усталого брата …

День что-то хмурится… Над пасмурной землею

Повисли облака туманною грядою,

Но в чутком воздухе царят теплынь и тишь:

Не колыхнется лист черемухи душистой,

Не вздрогнет озеро струею серебристой,

Не прошуршит над ним береговой камыш.

[И в сердце та же тишь: ни скорби, ни сомненья, –

Жизнь точно замерла в измученной груди,

И ангел тихих снов и светлого забвенья

Мне шепчет голосом любви и примиренья:

«Не рвись, дитя, вперед– не лучше впереди!»

Мне сладко дремлется … Как люльку колыхает

Волна кристальная отплывший мой челнок..

Я уронил весло… Грудь тихо отдыхает..

И слышу я, как рябь за рябью набегает,

Как черный шмель, жужжа, садится на цветок.]

О, не отказывайте, братья,

Певцу, уставшему душой,

Когда призывные объятья

Он простирает к вам с мольбой

И в песне, дышащей слезами,

Как нищий, с жаждою любви,

Готов открыть он перед вами

Все язвы гнойные свои!

Он ваших слез не отвергает,

Он отзыв всем дает, любя,

И знайте – он за вас страдает,

Когда страдает за себя…

Как волны рек, в седое море

Сойдясь, сплотились и слились,

Так ваша боль и ваше горе

В его душе отозвались.

О, он достоин состраданья,

Ведь он за вас скорбит душой,

И, осмеяв его страданья,

Вы посмеетесь над собой!

Мелкие волненья, будничные встречи,

Длинный ряд бесцветных и бесплодных дней,

Ни одной из сердца прозвучавшей речи,

Что ни слово – ложь иль глупый бред детей!

И равно всё жалко – счастье и страданья,

Роскошь богача и слезы бедняков…

Не кипи ж в груди, порыв негодованья,

Не вдохнешь ты жизнь в бездушных мертвецов.

Ты дитя… жизнь еще не успела

В этом девственном сердце убить

Жажду скромного, честного дела

И святую потребность любить.

Дела много – не складывай руки, –

Это дело так громко зовет!

Сколько жгучих страданий и муки,

Сколько слез облегчения ждет!..

Между нищими всякого рода,

Между членами робкой семьи,

Над которой судьба и природа

Шутят злобные шутки свои,

В этом мире под вечным ненастьем,

В море слез, в нищете и в крови,

Всех беднее – кто беден участьем,

Всех несчастнее – нищий любви…

Друг мой, ты так сильна и богата

Детски чуткой душою своей, –

Не ищи же несчастного брата.

У дверей многолюдных церквей:

Этим нищим, просящим у храма,

Все помогут: степенный купец,

И слезливая, нервная дама,

И успевший нажиться делец…

Это рынок, достойный презренья,

Где ты парою лишних грошей

Покупаешь себе убежденье

В доброте бесконечной своей.

Это рынок тщеславья людского,

И не встретят тут взоры твои

Выраженья участья живого

И слезу беззаветной любви.

Христос!.. Где ты, Христос, сияющий лучами

Бессмертной истины, свободы и любви?..

Взгляни – твой храм опять поруган торгашами,

И меч, что ты принес, запятнан весь руками,

Повинными в страдальческой крови!..

Взгляни, кто учит мир тому, чему когда-то

И ты учил его под тяжестью креста!

Как ярко их клеймо порока и разврата,

Какие лживые за страждущего брата,

Какие гнойные открылися уста!..

О, если б только зло!.. Но рваться всей душою

Рассеять это зло, трудиться для людей, –

И горько сознавать, что об руку с тобою

Кричит об истине, ломаясь пред толпою,

Прикрытый маскою, продажный фарисей!..

Душа наша – в сумраке светоч приветный,

Шел путник, зажег огонек золотой, –

И ярко горит он во мгле беспросветной,

И смело он борется с вьюгой ночной.

Он мог бы согреть, – он так ярко сияет,

Мог путь озарить бы во мраке ночном,

Но тщетно к себе он людей призывает, –

В угрюмой пустыне всё глухо кругом…

Путь суров… Раскаленное солнце палит

   Раскаленные камни дороги;

О горячий песок и об острый гранит

   Ты изранил усталые ноги;

Исстрадалась, измучилась смелая грудь,

   Истомилась и жаждой и зноем,

Но не думай с тяжелой дороги свернуть

   И забыться позорным покоем!

Дальше, путник, всё дальше – вперед и вперед!

   Отдых после, – он там, пред тобою…

Пусть под тень тебя тихая роща зовет,

   Наклонившись над тихой рекою;

Пусть весна расстелила в ней мягкий ковер

   И сплела из ветвей изумрудный шатер,

И царит в ней, любя и лаская, –

   Дальше, дальше и дальше, под зноем лучей,

Раскаленной, безвестной дорогой своей,

   Мимолетный соблазн презирая!

Страшен сон этой рощи, глубок в ней покой:

   Он так вкрадчив, так сладко ласкает,

Что душа, утомленная скорбью больной,

   Раз уснув, навсегда засыпает.

В этой чаще душистой дриада живет.

   Чуть склонишься на мох ты, – с любовью

Чаровница лесная неслышно прильнет

   В полумгле к твоему изголовью…

И услышишь ты голос: «Усни, отдохни!..

   Прочь мятежные призраки горя!

Позабудься в моей благовонной тени,

   В тихом лоне зеленого моря!..

Долог путь твой – суровый, нерадостный путь…

   О, к чему обрекать эту юную грудь

На борьбу, на тоску и мученья?!

   Друг мой! вверься душистому бархату мха:

Эта роща вокруг так свежа и тиха,

   В ней так сладки минуты забвенья!..»

Ты, я знаю, силен: ты бесстрашно сносил

   И борьбу, и грозу, и тревоги, –

Но сильнее открытых, разгневанных сил

   Этот тайный соблазн полдороги…

Дальше ж, путник!.. Поверь, лишь ослабит тебя

   Миг отрады, миг грез и покоя –

И продашь ты всё то, что уж сделал любя,

   За позорное счастье застоя!..

Издалёка, отцы, к вам в обитель я шла,

   Как дошла – и сама уж не знаю;

Видно, божия сила меня провела

   По безлюдному вашему краю.

Глушь-то, глушь-то какая!.. Идешь целый день

   Ни души на дороге не встретишь,

Рада-рада, коль дальний дымок деревень

   Или крест колокольни заметишь.

Об обители вашей далёко идут

   Между темным народом рассказы:

В старину сам угодник нашел в ней приют,

   Укрываясь от светской заразы…

Сам, своими руками, на храм ваш принес

   Первый камень смиренный святитель,

И сподобил его за смиренье Христос

   Чудесами прославить обитель.

Не собраться бы к вам, да нужда помогла;

   Отпросись, помолилась я богу,

Попрощалась с селом и пошла, в чем была,

   По рассказам да спросам в дорогу…

Сам Христос вам, отцы, даровал благодать

   Врачевать нас, объятых скорбями, –

Уврачуйте ж меня вы, бессчастную мать! –

   Припадаю я к вам со слезами.

Был сынок у меня; грех промолвить упрек,

   Жили с ним мы без ссор и без брани, –

Тих да ласков, меня он, как душу, берег,

   И души я не чаяла в Ване!

Вырос парень на диво: красавец собой,

   Статный, рослый, везде поспевает…

Точно шутит, бывало, идет за сохой,

   Точно обруч подкову ломает…

Да случилась беда с ним: прошедшей зимой

   Снарядился он в лес за дровами, –

А навстречу наш барин опушкой лесной

   Едет с псовой охоты с гостями.

Загляделся мой парень – сосед-генерал,

   Егеря, доезжачие-хваты, –

Загляделся, – шапчонки-то сдуру не снял –

   И попал, горемычный, в солдаты.

Что ж, бог дал, бог и взял, – я не стала роптать,

   Обнялась с ним, кручину скрывая,

И пошел он, мой сокол, с полком воевать

   На чужбину из нашего края…

Где он, что с ним – не знаю; слыхать стороной,

   Будто враг одолел нас сначала,

А потом мы сошлись с ним под Белой Москвой,

   И Москва, как свеча, запылала…

И как будто бежал он за море от нас,

   И за ним мы в погоню погнали;

Только где ж это море, спрошу я у вас?

   Вы учены, чай, вы и слыхали…

Правда всё это, нет ли, – но в сердце моем

   Нет покоя: встает предо мною,

Как живой, мой Ванюша и ночью и днем,

   В ратном поле, под Белой Москвою…

Снится мне, что лежит он, обнявшись с врагом,

   А в груди его тяжкая рана…

Дым от вражьих пищалей нависнул кругом,

   Словно полог ночного тумана…

Крики, стоны, рыданья, стук конских копыт,

   Барабаны гремят не смолкая,

А вверху, над страдальческим полем, кружит

   Черных воронов хищная стая…

И лежит он и стонет… Померкнул в очах

   Ясный свет от томительной муки,

Запеклась богатырская кровь на устах,

   Разбросались могучие руки;

И как будто меня он, родной мой, зовет,

   Будто просит он пить, изнывая;

И копытом промчавшийся конь его бьет,

   Оглушает гроза боевая…

Нет отбою от дум!.. Не отгонишь их прочь,

   Не сомкнешь утомленные очи,

Не сомкнешь напролет всю осеннюю ночь, –

   А длинны они, темные ночи!

Без сынка-то так пусто, так глухо в избе!..

   Чуть приметно лучина мигает…

Тишь, да черные думы, да ветер в трубе,

   Как над мертвым, немолчно рыдает!..

И надумалась я… Запылало огнем…

Муза, погибаю!.. Глупо и безбожно

Гибну от нахальной тучи комаров,

От друзей, любивших слишком осторожно,

От язвивших слишком глубоко врагов;

Оттого, что голос мой звучал в пустыне,

Не рассеяв мрака, не разбив оков;

Оттого, что светлый гимн мой в честь святыни

Раздражал слепых язычников-жрецов;

Оттого, что крепкий щит мой весь иссечен

И едва я в силах меч поднять рукой;

Оттого, что я один и изувечен,

А вокруг – всё жарче закипает бой!..

Говорят, постыдно предаваться сплину,

Если есть в душе хоть капля прежних сил, –

Но что ж делать – сердце вполовину

Ни страдать, ни верить я не научил…

И за то, чем ярче были упованья,

Чем наивней был я в прежние года,

Тем сильней за эти детские мечтанья

Я теперь томлюсь от боли и стыда…

Да, мне стыдно, муза, за былые грезы,

За восторг бессонных, пламенных ночей,

За святые думы и святые слезы,

За святую веру в правду и людей!..

Муза, погибаю – и не жду спасенья,

Не хочу спасенья… Пусть ликует тот,

Кто от жизни просит только наслажденья,

Только личным счастьем дышит и живет…

Когда в час оргии, за праздничным столом

Шумит кружок друзей, беспечно торжествуя,

И над чертогами, залитыми огнем,

Внезапная гроза ударит, негодуя, –

Смолкают голоса ликующих гостей,

Бледнеют только что смеявшиеся лица,

И, из полубогов вновь обратясь в людей,

Трепещет Валтасар и молится блудница.

Но туча пронеслась, и с ней пронесся страх…

Пир оживает вновь: вновь раздаются хоры,

Вновь дерзкий смех звучит на молодых устах,

И искрятся вином тяжелые амфоры;

Порыв раскаянья из сердца изгнан прочь,

Все осмеять его стараются скорее, –

И праздник юности, чем дальше длится ночь,

Тем всё становится развратней и пошлее!

Но есть иная власть над пошлостью людской,

И эта власть – любовь!.. Создания искусства,

В которых теплится огонь ее святой,

Сметают прочь с души позорящие чувства;

Как благодатный свет, в эгоистичный век

Любовь сияет всем, все язвы исцеляет,

И не дрожит пред ней от страха человек,

А край одежд ее восторженно лобзает!

И счастлив тот, кто мог и кто умел любить:

Печальный терн его прочней, чем лавр героя,

Святого подвига его не позабыть

Толпе, исторгнутой из мрака и застоя.

На скорбь его везде откликнутся друзья,

И смерть его везде смутит сердца людские,

И в час разлуки с ним, как братская семья,

Над ним заплачет вся Россия!..

Как он, измученный, влачился по дороге,

Бряцая звеньями страдальческих цепей,

И как томился он, похоронен в остроге,

Под стражею штыков и ужасом плетей, –

Об этом пели вы, но из его страданий

Вы взяли только то на песни и цветы,

Что и без пошлых фраз и лживых восклицаний

Сплело ему венок нетленной красоты…

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Но между строк его болезненных творений

Прочли ли вы о том, что тягостней тюрьмы

И тягостней его позора и лишений

Был для него ваш мир торгашества и тьмы?

Прочли ли вы о том, как он страдал душою,

Когда, уча любви враждующих людей,

Он слышал, как кричал, ломаясь пред толпою,

С ним рядом о любви – корыстный фарисей?

Сочтите ж, сколько раз вы слово продавали,

И новый, может быть прекраснейший цветок,

И новый, может быть острейший терн печали

Вплетете вы в его страдальческий венок!..

Мне снилось вечернее небо

И крупные звезды на нем,

И бледно-зеленые ивы

Над бледно-лазурным прудом,

И весь утонувший в сирени

Твой домик, и ты у окна,

Вся в белом, с поникшей головкой,

Прекрасна, грустна и бледна…

Ты плакала… Светлые слезы

Катились из светлых очей,

И плакали гордые розы,

И плакал в кустах соловей.

И с каждою новой слезою

Внизу, в ароматном саду,

Мерцая, светляк загорался

И небо роняло звезду.

О любви твоей, друг мой, я часто мечтал,

И от грез этих сердце так радостно билось,

Но едва я приветливый взор твой встречал –

И тревожно и смутно во мне становилось.

Я боялся за то, что минует порыв,

Унося прихотливую вспышку участья,

И останусь опять я вдвойне сиротлив,

С обманувшей мечтой невозможного счастья;

Точно что-то чужое без спроса я взял,

Точно эта нежданная, светлая ласка –

Только призрак: мелькнул, озарил и пропал,

Мимолетный, как звук, и солгавший, как сказка;

Точно взгляд твой случайной ошибкой на мне

Остается так долго, лазурный и нежный,

Или грезится сердцу в болезненном сне,

Чтоб бесследно исчезнуть с зарей неизбежной…

Так, сжигаемый зноем в пустыне скупой,

Путник видит оазис – и верить боится:

Не мираж ли туманный в дали голубой

Лживо манит под тень отдохнуть и забыться?..

Сколько лживых фраз, надуто-либеральных,

Сколько пестрых партий, мелких вожаков,

Личных обличений, колкостей журнальных,

Маленьких торжеств и маленьких божков!..

Сколько самолюбий глубоко задето,

Сколько уст клевещет, жалит и шипит, –

И вокруг, как прежде, сумрак без просвета,

И, как прежде, жизнь и душит и томит!..

А вопрос так прост: отдайся всей душою

На служенье братьям, позабудь себя

И иди вперед, светя перед толпою,

Поднимая павших, веря и любя!..

Не гонись за шумом быстрого успеха,

Не меняй на лавр сурового креста,

И пускай тебя язвят отравой смеха

И клеймят враждой нечистые уста!..

Видно, не настала, сторона родная,

Для тебя пора, когда бойцы твои,

Мелким, личным распрям сил не отдавая,

Встанут все во имя правды и любви!

Видно, спят сердца в них, если, вместо боя

С горем и врагами родины больной,

Подняли они, враждуя меж собою,

Этот бесконечный, этот жалкий бой!..

Как белым саваном, покрытая снегами,

Ты спишь холодным сном под каменной плитой,

И сосны родины ненастными ночами

О чем-то шепчутся и стонут над тобой;

А я – вокруг меня, полна борьбы и шума,

Жизнь снова бьет ключом, отдаться ей маня,

Но жить я не могу: мучительная дума,

Неотразимая, преследует меня…

Гнетущий, тяжкий сон!.. С тех пор как я, рыдая,

Прильнул к руке твоей и звал тебя с тоской,

И ты, недвижная и мертвенно-немая,

Ты не откликнулась на мой призыв больной;

С тех пор как слово «смерть» – когда-то только слово –

Мне в сердце скорбное ударило, как гром, –

Я в жизнь не верую – угрюмо и сурово.

Смерть, только смерть одна мне грезится кругом!..

Недуг смущенного былым воображенья

Кладет печать ее па лица всех людей,

И в них не вижу я, как прежде, отраженья

Их грез и радостей, их горя и страстей;

Они мне чудятся с закрытыми очами,

В гробу, в дыму кадил, под флером и в цветах,

С безжизненным челом, с поблеклыми устами

И страхом вечности в недвижимых чертах…

И тайный голос мне твердит не умолкая:

«Безумец! не страдай и не люби людей!

Ты жалок и смешон, наивно отдавая

Любовь и скорбь – мечте, фантазии твоей…

Окаменей, замри… Не трать напрасно силы!

Пусть льется кровь волной и царствует порок:

Добро ли, зло ль вокруг, – забвенье и могилы –

Вот цель конечная и мировой итог!..»

Завеса сброшена: ни новых увлечений,

Ни тайн заманчивых, ни счастья впереди;

Покой оправданных и сбывшихся сомнений,

Мгла безнадежности в измученной груди…

Как мало прожито – как много пережито!

Надежды светлые, и юность, и любовь…

И всё оплакано… осмеяно… забыто,

Погребено – и не воскреснет вновь!

Я в братство веровал, но в черный день невзгоды

Не мог я отличить собратьев от врагов;

Я жаждал для людей познанья и свободы,

А мир – всё тот же мир бессмысленных рабов;

На грозный бой со злом мечтал я встать сурово

Огнем и правдою карающих речей, –

И в храме истины – в священном храме слова

Я слышу оргию крикливых торгашей!..

Любовь на миг… любовь – забава от безделья,

Любовь – не жар души, а только жар в крови,

Любовь – больной кошмар, тяжелый чад похмелья –

Нет, мне не жаль ее, промчавшейся любви!

Я не о ней мечтал бессонными ночами,

И не она тогда явилась предо мной,

Вся – мысль, вся – красота, увитая цветами,

С улыбкой девственной и девственной душой!..

Бедна, как нищая, и, как рабыня, лжива,

В лохмотья яркие пестро наряжена –

Жизнь только издали нарядна и красива,

И только издали влечет к себе она.

Но чуть вглядишься ты, чуть встанет пред тобою

Она лицом к лицу – и ты поймешь обман

Ее величия под ветхой мишурою

И красоты ее под маскою румян.

Пока свежо и гибко тело

И, как гранит, тверда рука,

Не страшно никакое дело

Для силача и смельчака. –

Невзгод и бурь он не боится,

Смеясь идет на смертный бой,

И не нужда к нему стучится,

А радость, счастье и покой!

В здоровом теле – дух здоровый,

Здоровый духом – не падет

В борьбе с невзгодою суровой

Под игом горя и забот;

И, разогнав трудом ненастье,

Развеяв с бою мрак ночной,

Он ускользающее счастье

Возьмет добычей боевой!..

С каждым шагом вокруг всё черней и черней

   Рать суровых врагов надвигается,

С каждым шагом всё меньше надежд и друзей,

   Всё мучительней сердце сжимается…

Я еще не сдаюсь: стоны братьев звучат

   Мне призывом в разгаре сражения,

Но… иссечен мой щит, мои ноги скользят,

   И близка уж минута падения!

Злую шутку сыграла ты, жизнь, надо мной, –

   Ты, не дав мне ни злобы карающей,

Ни меча, – безоружного кинула в бой

   С светлым гимном любви всепрощающей.

Не умев ненавидеть, я думал любить,

   Думал скрежет вражды и проклятия

Примиряющей песнью моей заглушить

   И протягивал… камням объятия!..

Так десять дней прошло, и только небо знало,

Как были тягостны нам эти десять дней:

То на душе у нас надежда расцветала,

То жгучий страх вставал за остальных детей.

Но смерть щадила нас… смолкали опасенья,

Смолкала скорбь в груди – и ангел утешенья

В печальный мой шатер с улыбкою слетел.

И снова вечером вокруг меня с женою,

Когда наш огонек едва блистает с мглою,

Беспечный детский смех струился и звенел…

Но, видно, божий гнев, как вихрь неукротимый,

Как смерч губительный, карать не уставал;

Я помню страшный час, когда мой сын любимый,

Мой младший сын, как брат, бледнел и угасал.

Еще смеялся он, – а смерть уже летала

Над ним и холодом дышала на него,

И гнойные уста с насмешкою вонзала

В дрожащие уста малютки моего!..

Я первый увидал на нем ее лобзанья…

Я крикнул: «Смерть в шатре!» – и сына я схватил

И вынес в степь, и там, безумный от страданья,

На землю знойную, рыдая, опустил.

Спасенья не было… охваченный недугом,

Уж задыхался он – и задыхался я…

Верблюды умные, столпившись тесным кругом,

Смотрели на меня и на мое дитя.

А из-за пальм луна торжественно вставала,

Сверкая, как всегда, бездушной красотой,

И мягким отблеском с лазури озаряла

И пальмы, и пески, и труп его немой…

Не презирай толпы: пускай она порою

Пуста и низменна, бездушна и слепа,

Но есть мгновения, когда перед тобою

Не жалкая раба с продажною душою, –

А божество-толпа, титан-толпа!..

Ты к ней несправедлив: в часы ее страданий

Не шел ты к ней страдать… Певец ее и сын,

Ты убегал ее проклятий и рыданий,

Ты издали любил, ты чувствовал один!..

Приди же слиться с ней: не упускай мгновенья,

Когда болезненно-отзывчива она,

Когда от пошлых дел и пошлого забвенья

Утратой тягостной она пробуждена.

Не презирай толпы: пускай она бывает

Пошла и низменна, бездушна и слепа,

Но изучи ее, когда она страдает,

И ты поймешь, гордец, как велика толпа.

В детстве слышал я старую сказку о том,

Как когда-то, давно, за лазурью морей,

За глухими лесами и диким хребтом,

Было целое царство оковано сном

   С молодой королевой своей.

Белый замок ее, утонувший в садах,

   Точно вымер – ни звука нигде;

Всё недвижно стояло в горячих лучах

Золотистого дня, как в немых зеркалах,

   Отражаясь в озерной воде…

А когда-то нередко ночною порой

   Там пестрели наряды гостей,

И с крыльца под стемневшие своды аллей,

Извиваясь, сбегали одна за другой

   Разноцветные цепи огней.

Или утром душистым, под темный каштан,

   Молода и светла, как весна,

Королева без свиты сходила одна

Помечтать и послушать, как плачет фонтан

   И как дышит тревожно волна…

И мгновенно всё стихло: объятые сном,

   Онемели и терем и сад,

Смолкнул говор людской, и не слышно кругом

Ни рогов егерей в полумраке лесном,

   Ни обычных ночных серенад…

Злые чары свершились – высокой стеной

   Вкруг поднялся терновник густой,

И не смели туда от далекой земли,

Мимо рифов и мелей, доплыть корабли

   И раздаться там голос живой…

Не мне писать в альбом созвучьями сонета –

Отвык лелеять слух мой огрубелый стих.

Для гимна стройного, для светлого привета

Ни звуков нет в груди, ни образов живых;

Но вам я буду петь… С всеведеньем пророка

Я угадал звезду всходящей красоты

И, ясный свет ее завидя издалека,

На жертвенник ее несу мои цветы.

Примите ж скромный дар безвестного поэта

И обещайте мне не позабыть о том,

Кто первый вам пропел в честь вашего рассвета

И, как покорный жрец, на славные ступени

В священном трепете склонив свои колени,

Богиню увенчал торжественным венком…

Простите безумца за прошлые звуки,

За дерзкие звуки, пропетые вам:

В них не было правды, – то праздные руки

Просились опять к позабытым струнам…

С людьми не схожусь я давно уж – и с вами

Не ближе душой, чем с другими, я был, –

Я лгал вам: как мальчик, я тешился снами,

Как мальчик, святынею дружбы шутил!

Как мог я мгновенный обмен впечатлений

И светскую ласку за близость принять?

Как мог я так скоро, без дум и сомнений,

По первому слову всю душу отдать?

И мало ли, сердце, такие обманы

И в прошлые годы владели тобой?

Еще и теперь не зажившие раны

Горячею кровью сочатся порой!..

А вы…. в вас не стану искать я причину

Моей настоящей тоски и тревог;

Не вы виноваты, что я вполовину

Быть близким – ни с кем приучиться не мог.

Прошел мимолетный порыв ослепленья,

И в вас узнаю я всё ту же толпу…

Простите ж меня, – не ищите сближенья

И дайте уйти мне в мою скорлупу.

Я плакал тяжкими слезами,

Слезами грусти и любви,

Да осияет свет лучами

Мир, утопающий в крови, –

И свет блеснул передо мною

И лучезарен и могуч,

Но не надеждой, а борьбою

Горел его кровавый луч.

То не был кроткий отблеск рая –

Нет, в душном сумраке ночном

Зажглась зарница роковая

Грозы, собравшейся кругом!..

Тебя венчает лавр… Дивясь тебе, толпится

Чернь за торжественной процессией твоей,

Как лучшим из сынов, страна тобой гордится,

Ты на устах у всех, ты – бог последних дней!

Вопросов тягостных и тягостных сомнений

Ты на пути своем безоблачном далек,

Ты слепо веруешь в свой благодатный гений

И в свой заслуженный и признанный венок.

Но что же ты свершил?.. За что перед тобою

Открыт бессмертия и славы светлый храм

И тысячи людей, гремя тебе хвалою,

Свой пламенный восторг несут к твоим ногам?

Ты бледен и суров… Не светится любовью

Холодный взор твоих сверкающих очей;

Твой меч опущенный еще дымится кровью,

И веет ужасом от гордости твоей!

О, я узнал тебя! Как ангел разрушенья,

Как смерч, промчался ты над мирною страной,

Топтал хлеба ее, сжигал ее селенья,

Разил и убивал безжалостной рукой.

Как много жгучих слез и пламенных проклятий

Из-за клочка земли ты сеял за собой;

Как много погубил ты сыновей и братии

Своей корыстною, безумною враждой!

Твой путь – позорный путь! Твой лавр – насмешка злая!

Недолговечен он… Едва промчится мгла

И над землей заря забрезжит золотая –

Увядший, он спадет с бесславного чела!..

Везде, сквозь дерзкий шум самодовольной прозы,

Любовь, мне слышится твой голос молодой…

Где ты – там лунный свет, и соловьи, и розы,

Там песни звучные и пламенные грезы,

И ночи, полные блаженною тоской…

Еще ты царствуешь над низменной толпою,

Но скоро, может быть, померкнет твой венец

И не придут, как встарь, склониться пред тобою

С надеждой светлою и страстною мольбою

И пылкий юноша, и опытный мудрец.

Я не зову тебя, сестра моей души,

Источник светлых чувств и чистых наслаждений,

Подруга верная в мучительной тиши

Ночной бессонницы и тягостных сомнений…

Я не зову тебя, поэзия… Не мне

Твой светлый жертвенник порочными руками

Венчать, как в старину, душистыми цветами

И светлый гимн слагать в душевной глубине.

Пал жрец твой… Стал рабом когда-то гордый царь…

Цветы увянули… осиротел алтарь…

Стройный хор то смолкал, то гремел, как орган,

   Разрастаясь могучей волною;

От душистого ладана легкий туман,

   Колыхаясь, стоял над толпою,

И, как в дымке, над массой склоненных людей

   Подымался, увитый цветами,

Белый гробик ее, ненаглядной моей,

   Убаюканной вечными снами.

Дорогая головка, вся в русых кудрях,

   Так отрадно, так чинно лежала,

И так строго на девственно нежных чертах

   Затаенная дума сияла!..

Окна в сад были настежь открыты – ив них

   Изумрудная тень колебалась,

И душистая зелень ветвей молодых

   В сумрак душного храма врывалась.

Мы – как два поезда (хотя с локомотивом

Я не без робости решаюсь вас равнять)

На станции Любань лишь случаем счастливым

   Сошлись, чтоб разойтись опять.

Наш стрелочник, судьба, безжалостной рукою

На двух различных нас поставила путях,

И скоро я умчусь с бессильною тоскою,

   Умчусь на всех моих парах.

Но, убегая вдаль и полный горьким ядом

Сознания, что вновь я в жизни сиротлив,

Не позабуду я о станции, где рядом

Сочувственно пыхтел второй локомотив.

Мой одинокий путь грозит суровой мглою,

Ночь черной тучею раскинулась кругом, –

Скажите ж мне, собрат, какою мне судьбою

И в память вкрасться к вам, как вкрался я в альбом?

Напрасные мечты!.. Тяжелыми цепями

Навеки скован ты с бездушною толпой:

Ты плакал за нее горячими слезами,

Ты полюбил ее всей волей и душой.

Ты понял, что в труде изъязвленные руки,

Что сотни этих жертв, загубленных в борьбе,

И слезы нищеты, и стоны жгучей муки –

Не книжный бред они, не грезятся тебе…

Ты пред собой не лгал, – на братские страданья,

Пугаясь, как дитя, не закрывал очей,

И правду ты познал годами испытанья,

И в раны их вложил персты руки, своей;

И будешь ты страдать и биться до могилы,

Отдав им мысль твою, и песнь твою, и кровь.

И знай, что в мире нет такой могучей силы,

Чтоб угасить она смогла в тебе любовь!

С непокрытым челом, изнуренный, босой,

   Полный скорби и жгучей тревоги,

Шел однажды весною, в полуденный зной,

Мимо рощи тенистой певец молодой,

   По горячей, кремнистой дороге.

Роща, словно невеста, в весенних лучах

   Обновленным убором сияла,

И роскошно пестрела в нарядных цветах,

   И душистой прохладой ласкала.

И казалось, в ней кто-то с любовью шептал:

«Путник, путник, ко мне! Ты так долго страдал,

   Прочь же черные призраки горя:

Я навею тебе лучезарные сны!..

Отдохни на груди ароматной весны,

   В тихом лоне зеленого моря!..

У меня ль не цветист изумрудный ковер,

У меня ль не узорен высокий шатер!

   Я приникну, любя, к изголовью

И больному весеннюю песню спою, –

Эту вкрадчиво-сладкую песню мою,

   Песню, полную светлой любовью!

Путь суров… Раскаленное солнце палит

   Раскаленные камни дороги,

О горячий песок и об острый гранит

   Ты изранил усталые ноги,

А под сводами девственной листвы моей

Бьется с тихим журчаньем холодный ручей:

Серебристая струйка за струйкой бежит,

Догоняет, целует и тихо звенит…

Не упорствуй же, путник, и, чуткой душой

   Отозвавшись на зов наслажденья,

Позабудься, усни!..»

                    Но певец молодой

   Не поддался словам искушенья.

Не на пир и не с пира усталый он шел:

С страдных нив и из изб голодающих сел,

   Из углов нищеты и разврата

Он спешил в золотые чертоги принесть

Молодою любовью согретую весть

   О страданьях забытого брата.

Он спешил, чтоб пропеть о голодной нужде,

О суровой борьбе и суровом труде,

   О подавленных, гибнущих силах,

О горячих, беспомощных детских слезах,

О бессонных ночах и безрадостных днях,

   О тюрьме и бескрестных могилах…

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Эта песня его и томила и жгла,

И вперед, всё вперед неустанно звала!..

Позабытые шумным их кругом – вдвоем

   Мы с тобой в уголку притаились,

И святынею мысли и чувства теплом,

   Как стеною, от них оградились.

Мы им чужды с тех пор, как донесся до нас

   Первый стон, на борьбу призывая,

И упала завеса неведенья с глаз,

   Бездны мрака и зла обнажая…

Но взгляни, как беспечен их праздник, – взгляни,

   Сколько в лицах их смеха живого,

Как румяны, красивы и статны они –

   Эти дети довольства тупого!

Сбрось с их девушек пышный наряд, – вязью роз

Перевей эту роскошь и смоль их волос,

   И, сверкая нагой белизною,

Ослепляя румянцем и блеском очей,

Молодая вакханка мифических дней

   В их чертах оживет пред тобою…

Мы ж с тобой – мы и бледны и худы; для нас

   Жизнь – не праздник, не цепь наслаждений,

А работа, в которой таится подчас

   Много скорби и много сомнений…

Помнишь?.. – эти тяжелые, долгие дни,

   Эти долгие, жгучие ночи.

Истерзали, измучили сердце они,

   Утомили бессонные очи…

Пусть ты мне еще вдвое дороже с тех пор,

Как печалью и думой зажегся твой взор;

   Пусть в святыне прекрасных стремлений

И сама ты прекрасней и чище, – но я

Не могу отогнать, дорогая моя,

   От души неотступных сомнений!

Я боюсь, что мы горько ошиблись, когда

   Так наивно, так страстно мечтали,

Что призванье людей – жизнь борьбы и труда,

   Беззаветной любви и печали…

Ведь природа ошибок чужда, а она –

   Нас к открытой могиле толкает,

А бессмысленным детям довольства и сна –

   Свет, и счастье, и розы бросает!..

Осень, поздняя осень!.. Над хмурой землею

Неподвижно и низко висят облака;

Желтый лес отуманен свинцового мглою,

В желтый берег без умолку бьется река…

В сердце – грустные думы и грустные звуки,

Жизнь, как цепь, как тяжелое бремя, гнетет,

Призрак смерти в тоскующих грезах встает,

И позорно упали бессильные руки…

Это чувство – знакомый недуг: чуть весна

Ароматно повеет дыханием мая,

Чуть проснется в реке голубая волна

И промчится в лазури гроза молодая,

Чуть в лесу соловей про любовь и печаль

Запоет, разгоняя туман и ненастье, –

Сердце снова запросится в ясную даль,

Сердце снова поверит в далекое счастье…

Но скажи мне, к чему так ничтожно оно,

Наше сердце, – что даже и мертвой природе

Волновать его чуткие струны дано,

И то к смерти манить, то к любви и свободе?..

И к чему в нем так беглы любовь и тоска,

Как ненастной и хмурой осенней порою

Этот белый туман над свинцовой рекою

Или эти седые над ней облака?

Шумен праздник, – не счесть приглашенных гостей!

     Море звуков и море огней…

Сад, и замок, и арки сверкают в огнях,

И, цветной их каймой, как венком, окружен,

Пруд и спит и не спит, и смеется сквозь сон,

     И чуть слышно журчит в камышах…

Шумен праздник и весел, – и только грустна

                Королева одна:

Что ей в льстивых речах восхищенных гостей

И в стихах серенад знаменитых певцов!

Эти речи – продажные речи рабов,

В этой музыке слышатся звуки цепей!..

С колыбели ее появленье встречал

     Общий рокот корыстных похвал, –

И наскучила ложь ей, и сердце в груди

Сжалось грустью, – ив эту душистую ночь

Страстно шепчет ей сердце: «Не верь им… уйди,

             Убеги от них прочь!

Брось свой пышный престол и венец золотой

     Жадной стае шутов и льстецов:

Здесь так душно, – а в роще, над тихой рекой

Так живителен воздух, согретый весной,

Так пристал бы к головке твоей молодой

     Ароматный венок из цветов!..

Пусть под сводами зал и в затишье аллей

Веют перья беретов и шпоры звенят, –

Там, за садом, в тени наклоненных ветвей

Статный юноша ждет: волны русых кудрей

Упадают на грудь, и в лазури очей

     Одинокие слезы горят!»

Чудный, светлый мир… Ни вьюг в нем, ни туманов,

Вечная весна в нем радостно царит…

Розы… мрамор статуй… серебро фонтанов,

Замок – весь прозрачный, из хрустальных плит…

У подножья скал – сверкающее море…

Тихо льнет к утесам сонная волна

И, отхлынув, тонет в голубом просторе,

И до дна прозрачна в море глубина…

А за светлым замком и его садами,

От земли, нахмурясь, в небосклон ушли

Великаны горы снежными цепями

И по темным кручам лесом заросли.

И лесная чаща да лазурь морская,

Как в объятьях, держат дивную страну,

Тишиной своею чутко охраняя

И в ее пределах – ту же тишину.

Чудный светлый мир, – но злобой чародея

Он в глубокий сон от века погружен,

И над ним, как саван, высится, синея,

Раскаленный зноем, мертвый небосклон.

Не мелькнет в нем чайка снежной белизною,

Золотому солнцу подставляя грудь;

Не промчатся тучки дымчатой грядою

К отдаленным скалам ласково прильнуть.

Всё оцепенело, всё мертво и глухо,

Как в могиле глухо, как в могиле спит:

Ни одно дыханье не встревожит слуха,

Ни один из чащи рог не прозвучит.

В воздухе, сверкая, замер столб фонтана,

Замер мотылек над чашечкой цветка,

Пестрый попугай – в густых ветвях каштана,

В чаще леса – лань, пуглива и дика.

Точно этот замок, рощи и долины,

Пурпур этих роз и белизна колонн –

Только полотно сверкающей картины,

Воплощенный в красках, вдохновенный сон.

Точно тот, кто создал этот рай прекрасный,

Жизнь и разрушенье в нем остановил,

Чтоб навек свой блеск, и девственный и ясный

Он, как в день созданья, свято б сохранил…

Посмотри: как змейка, лестница витая

Поднялась в чертог, и тихо у окна

Спит в чертоге том царевна молодая,

Словно ночь прекрасна, словно день ясна.

До земли упали косы золотые,

На щеках – румянец, и порой, чуть-чуть

Вздрогнув, шевельнутся губки молодые,

Да тревожный вздох подымет слабо грудь.

Темный бархат платья резко оттеняет

Белизну плеча и нежный цвет ланит,

Знойный день в уста красавицу лобзает,

Яркий луч отливом на кудрях горит…

Сон ее тревожат тягостные грезы –

Посмотри: печаль и страх в ее чертах,

Посмотри: как жемчуг, тихо льются слезы,

Словно сжечь хотят румянец на щеках!

Снится ей, что там, за этими хребтами,

Истомлен путем и долгою борьбой,

Молодой красавец с темными кудрями

Силится пробиться через лес густой…

Плащ его в лохмотьях и окрашен кровью,

А в лесу – что шаг, то смерть ему грозит,

Но на трудный подвиг призван он любовью, –

И его нога по кручам не скользит…

О, как он устал!.. Какой прошел далекий.

Бесконечно тяжкий и суровый путь!..

Хватит ли отваги для борьбы жестокой.

Выдержит ли битву молодая грудь?

Но – победа!.. В мраке тягостных сомнений

Светлый луч блеснул, окончен долгий спор, –

И уже гремит по мрамору ступеней,

Всё слышней, всё ближе, звук шагов и шпор

Словно вихрь коснулся сонного чертога,

Словно дождь весной по листьям пробежал –

И, светлей и краше молодого бога,

Гость давно желанный перед ней предстал.

И предстал, и обнял, и прильнул устами –

Жаркими устами к трепетным устам,

И ответа молит страстными речами,

И тяжелый меч сложил к ее ногам.

«Милая! – он шепчет, – я рассеял чары,

Я развеял власть их, этих темных сил;

Грозно и сурово сыпал я удары,

Оттого, что много верил и любил!

О, не дли ж напрасно муки ожиданья!

Милая! проснися, смолкнула гроза!» –

Долгое, любовью полное лобзанье –

И она открыла ясные глаза!..

Старое преданье… Чудное преданье…

В нем надежда мира… Мир устал и ждет,

Скоро ль день во мгле зажжет свое сиянье,

Скоро ли любовь к страдающим сойдет?

И она сойдет, и робко разбегутся

 Тучи с небосклона – и в ее лучах

Цепи сна, как нити, ржавея, порвутся,

И затихнут слезы и замолкнет страх!

Светел будет праздник – праздник возрожденья,

Радостно вздохнут усталые рабы,

И заменит гимн любви и примиренья

Звуки слез и горя, мести и борьбы!

Жизнь мало мне дала отрадных впечатлений,

И в прошлом не на чем мне взор остановить;

Жизнь одиночества, жизнь горя и сомнений…

Что пожалеть мне в ней и что благословить?

Но, нищий радостью, я был богат мечтами!

С младенчества, в часы медлительных ночей,

Сверкая надо мной бесшумными крылами,

Они являлись мне и сыпали цветами

На ложе дум моих, томленья и скорбей…

То были странные, недетские мечтанья:

Не снилась слава мне за подвиги войны,

И строй стальных дружин в пылу завоеванья

Я не бросал за грань враждебной стороны;

В одежде странника и с лютней за плечами

Из замка в замок я беспечно не бродил

И к чуждым берегам, за бурными волнами,

Сквозь мглу ночной грозы корабль не проводил;

Я царской дочери, томившейся в темнице,

От злобы темных сил отважно не спасал,

У старой яблони не сторожил жар-птицы,

Ключей живой воды по свету не искал.

Мой мир был мир иной – не мир волшебной сказки

И первых детских книг, – в полуночной тиши

Он создан был в груди безумной жаждой ласки,

Он вырос и расцвел из слез моей души!..

И помню, снилось мне, что, сладко отдыхая,

Лежу в истоме я, глаза полузакрыв…

Уютно в комнатке… едва горит, мерцая,

Лампадки бледный свет, киот озолотив;

Докучных школьных стен нет больше предо мною,

Затих беспечный смех резвящихся детей, –

Я дома, я в семье, и нежною рукою

Мать разбирает шелк густых моих кудрей…

Угасла рано ты; мои воспоминанья

Не сберегли в груди твой образ молодой;

Но в годы черных дум, тоски и испытанья

Я создал вновь его болезненной мечтой….

Вложив в уста твои ласкающие речи,

Вложив огонь любви во взгляд твоих очей,

Я каждой ночи ждал, как благодатной встречи,

Я призрак полюбил всей силою моей…

Мрачна моя тюрьма, – за крепкими стенами

Бежит в морской туман за валом новый вал,

И часто их прибой под хмурыми скалами

Мне в ночи душные забыться не давал.

Мрачна моя тюрьма; лишь изредка проглянет

Луч солнца в щель окна и свод озолотит,

Но я не рад ему, – при нем виднее станет

Могильный мрак кругом и сырость старых плит.

Со мной товарищ мой, мой брат… Когда-то оба

Клялись мы – как орлы, могучи и сильны, –

Врагам земли родной не уступать до гроба

Священной вольности родимой стороны.

Я песнею владел, – и каждый стон народа

В лицо врагов его с проклятьями бросал,

А он владел мечом и с возгласом: «Свобода!»

За каждую слезу ударом отомщал…

И долго бились мы, – чем дальше, тем грознее…

Но нам не удалось рассеять ночь и тьму:

Друзья нас продали с улыбкой фарисея,

Враги – безжалостно нас бросили в тюрьму;

И песен чудный дар, и молодость, и сила

Угасли навсегда для нас в ее стенах,

И мир для нас – обман, и жизнь для нас – могила,

Насмешка злобная на вражеских устах…

Петь? Для кого, о чем?.. Молить ли сожаленья?

Слагать ли льстивый гимн ликующим врагам?

Нет, лира истины, свободы и отмщенья

Не служит трепету, позору и слезам!..

Нет, малодушный стон не омрачит той славы,

Что ждет нас – светлая, с торжественным венком –

За жизни честный путь, тернистый и кровавый,

И гибель на пути, в бою с гнетущим злом!..

Хоть бы хлынули слезы горячей волною, –

Я б желанной грозы их стыдиться не стал;

Как дитя бы к подушке прильнул головою

И рыдал бы, так горько, так сладко б рыдал!..

Я рыдал бы о том, что и тесно, и душно,

И мучительно жить, что на горе других

Я и сам начинаю смотреть равнодушно,

Не осиливши личных страданий своих;

Что я глупое сердце мое презираю,

Что смеюсь я над жалкою мыслью моей

И что жизнь и людей так глубоко я знаю,

Что не верю уж больше ни в жизнь, ни в людей…

Герои древности, с торжественной их славой,

Отзывных струн души во мне не шевелят:

По тяжким их стопам дорогою кровавой

Вступали в мир вражда, насилье и разврат…

За грозным шествием победной колесницы,

За радужным дождем приветственных цветов

Мне стоны слышатся из длинной вереницы

Угрюмых, трепетных, окованных рабов;

Мне видятся поля с сожженными хлебами,

Позор прекрасных дев, и слезы матерей,

И стая воронов, кружащих над костями, –

И стыдно мне тогда и больно за людей!..

Но в мраке прошлого, в ряду его преданий

Есть тень, покрытая бесславьем и стыдом,

Но близкая душе огнем своих страданий,

Своим падением и грозным торжеством.

Передо мной встают – больной и изможденный,

Суровый лик и взор загадочных очей,

И мрачно-строгий лоб, в безмолвьи дум склоненный,

И волны черные отброшенных кудрей…

И снится мне, что ночь нависла, над Элладой,

Что тихо в море спит лазурная волна,

И цепь далеких гор неясною громадой

В прозрачном сумраке едва-едва видна;

И будто эта ночь и нежит, и ласкает,

И жжет, опьянена дыханием цветов,

И будто в эту ночь на землю прилетает

Рой вдохновенных грез и благодатных снов…

О, счастлив тот, кому во мраке этой ночи,

В пустынной улице или в саду немом,

Яснее, звезд горят возлюбленные очи

И руку жмет рука в порыве молодом!..

О, счастлив тот, кто мог приветными огнями

Спугнуть душистый мрак под сводами аллей

И весело возлечь за шумными столами,

В ликующей толпе красавиц и друзей!..

Но если ты один… но если ты судьбою

На жизненном пиру, как нищий, обойден,

Но если, как туман, развеянный грозою,

Бегут твоих очей забвение и сон, –

О, бойся их – ночей ласкающих и нежных:

Суровый твой недуг в затишье их слышней,

И вдвое тяжелей отрава слез мятежных,

Когда от сладких слез томится соловей!..

Мне снится эта ночь, и снится он… Угрюмый,

Без цели он бредет по площади глухой,

Сжигаемый своей мучительною думой,

Страдающий своей непонятой тоской…

Спокоен шаг его: никто его лобзаний

Не ждет в ночной тиши, и не к кому на грудь

С отрадой горькою нахлынувших рыданий

И с братской жалобой во мгле ему прильнуть…

И если б даже в дверь к гетере беззаботной

Ударил он, любви желанием объят, –

Она ответила б с боязнью безотчетной:

«Уйди – ты страшен мне, безумный Герострат!..»

Безумный?.. Да, умам ребячески пугливым

И мелочным сердцам его не оценить:

Как свет исчадьям тьмы, он страшен всем счастливым,

Всем детски верящим и рвущимся любить…

Он их покой смутил безжалостным сомненьем,

Открыл им тайный яд в дыхании цветов

И бросил, не страшась, насмешкой и презреньем

И в них, объятых сном, и в мертвых их богов!..

Он юноше сказал: «Когда перед тобою,

Стыдливо опустив мерцающий свой взгляд,

Пройдет красавица медлительной стопою

И вдруг украдкою оглянется назад,

И, уловив ее невольное движенье,

Прочтет в чертах ее восторженный твой взор

И робость детскую и трепет восхищенья, –

Забрезжившей любви безмолвный разговор, –

Беги и не ищи отрадного свиданья:

Любовь – безумный звук… Любви на свете нет:

Есть только ложь одна, есть жгучие страданья,

Да кровь кипучая, да юношеский бред!..»

И деве он сказал: «Не верь в его лобзанья:

Он лгал, когда клялся навеки быть твоим;

Он твой, пока к тебе влекут его желанья;

Ударит час – и страсть развеется, как дым…»

Он говорил жрецам: «Смешны мольбы каменьям…»

Он воину сказал: «Стыдись, – ты не герой…»

Он их отвергнул всех, исполненный презреньем, –

И сам отвергнут был невнемлющей толпой…

По звонкой площади далеко раздаются

Во мгле шаги его… Навстречу, из садов,

К нему томительно и радостно несутся

И звуки пения и говор голосов…

Но он на их призыв чела не подымает.

Пред ним – старинный храм; холодный луч луны,

Скользя по мрамору, из мрака вырывает

Лепной узор колонн и выступы стены…

Он тихо входит внутрь… Глубокой ночи тени

Стоят, таинственно сгустившись по углам.

Вот и алтарь… Пред ним курится фимиам…

Гирлянда алых роз упала на ступени,

И, полною луной в окно озарена,

Стоит, божественной сверкая наготою,

Диана строгая, нема и холодна,

На лань покорную облокотясь рукою…

У ног богини жрец уснул глубоким сном,

На мрамор статуи склонясь седым челом.

И мысль внезапная безумца озарила:

Жить, чтоб потом не жить!.. Томиться и страдать,

Чтоб всё взяла с собой безмолвная могила

И чтоб о том никто вовек не мог узнать!..

А если стон души, исторгнутый мученьем,

Заставить прозвучать в грядущих временах,

Чтоб пробуждать в слепцах, объятых опьяненьем, –

Как встарь я пробуждал, – сомнения и страх?..

Сияньем истины слепить глаза разврату,

Ничтожество людей сурово озарять

И сквозь позор веков страдающему брату

Могучий отклик свой торжественно подать?..

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

И вспыхнул гордый храм, как факел погребальный,

И не угас еще доныне этот свет, –

А в ту же ночь другой безумец гениальный

Безвестно в мир вступал для крови и побед!..

Всё это было, – но было как будто во сне:

Были и нежные ласки, и тайные встречи…

Личико девушки кротко склонялось ко мне,

Тонкие, бледные ручки ложились на плечи…

В сумерках вечера глухо рыдала рояль,

Лампа светила на книгу родного поэта…

     Как хороша была даже печаль,

     Как тогда верилось в ясную даль,

В близость блаженства, в победу желанного света!..

О, мне не больно, что жизнь мне солгала: она

Всем, кто ее обещаньям поверил, солгала!

Пусть она будет, как прежде, темна и душна, –

Лишь бы вдали не угаснул маяк идеала.

Если он светит, – что значит холодная мгла,

Буйные волны и ветер? Пловец утомленный,

          Светом его озаренный,

          Малодушно не бросит весла!..

Но мне мучительно больно, мне стыдно до жгучей тоски,

Что мое сердце мне лгало… Прости мне, моя дорогая,

Лживые слезы, на мрамор могильной доски

Тяжко упавшие, память твою оскорбляя.

Нету любви, если годы похитить могли

Чистый твой образ из сердца! Без вечности чувства –

Смысла в нем нет!.. Если ж нету любви, – нет искусства,

Правды, добра, красоты, – нет души у земли!..

Здесь всё, что я сберег от суетного света

И что перестрадал один в ночной тиши,

Здесь перлы лучшие со дна моей души.

[Здесь я на высоте призвания поэта.]

Сбылося всё, о чем за школьными стенами

Мечтал я юношей, в грядущее смотря.

Уютно в комнате… в углу, пред образами,

Лампада теплится, о детстве говоря;

В вечерних сумерках ко мне слетает

Источник творчества – заветная печаль,

За тонкою стеной, как человек, рыдает

             Певучая рояль.

Порой вокруг меня беспечно светят глазки

И раздается смех собравшихся детей,

И я, послушно им рассказывая сказки,

Сам с ними уношусь за тридевять морей;

Порою, дверь мою беззвучно отворяя,

Войдет хозяйский кот, старинный друг семьи,

И ляжет на диван, и щурит, засыпая,

             Зрачки горящие свои…

Покой и тишина… Минуты вдохновенья

С собою жгучих слез, как прежде, не несут,

И битвы жизненной тревоги и волненья

Не смеют донестись в спокойный мой приют.

Гроза умчалась вдаль, минувшее забыто,

И голос внутренний мне говорит порой:

Да уж не сон ли всё, что было пережито

             И передумано тобой?

Милый друг, я знаю, я глубоко знаю,

Что бессилен стих мой, бледный и больной;

От его бессилья часто я страдаю,

Часто тайно плачу в тишине ночной…

Нет на свете мук сильнее муки слова:

Тщетно с уст порой безумный рвется крик,

Тщетно душу сжечь любовь порой готова:

Холоден и жалок нищий наш язык!..

Радуга цветов, разлитая в природе,

Звуки стройной песни, стихшей на струнах,

Боль за идеал и слезы о свободе, –

Как их передать в обыденных словах?

Как безбрежный мир, раскинутый пред нами,

И душевный мир, исполненный тревог,

Жизненно набросить робкими штрихами

И вместить в размеры тесных этих строк?..

Но молчать, когда вокруг звучат рыданья

И когда так жадно рвешься их унять, –

Под грозой борьбы и пред лицом страданья…

Брат, я не хочу, я не могу молчать!

Пусть я, как боец, цепей не разбиваю,

Как пророк – во мглу не проливаю свет:

Я ушел в толпу и вместе с ней страдаю,

И даю что в силах – отклик и привет!..

Чуть останусь один – и во мне подымает

   Жизнь со смертью мучительный спор,

И, как пытка, усталую душу терзает

   Их старинный, немолчный раздор;

И не знает душа, чьим призывам отдаться.

   Как честнее задачу решить:

То болезненно-страшно ей с жизнью расстаться.

   То страшней еще кажется жить!..

Жизнь твердит мне: «Стыдись, малодушный! Ты молод,

   Ты душой не беднее других, –

Встреть же грудью и злобу, и бедность, и голод,

   Если любишь ты братьев своих!..

Или слезы за них – были слезы актера?

   Или страстные речи твои

Согревало не чувство, а пафос фразера,

   Не любовь, но миражи любви?..»

Но едва только жизнь побеждать начинает,

   Как, в ответ ей, сильней и сильней

Смерть угрюмую песню свою запевает,

   И невольно внимаю я ей:

«Нет, ты честно трудился, ты честно и смело,

   С сердцем, полным горячей любви,

Вышел в путь, чтоб бороться за общее дело, –

   Но разбиты усилья твои!

Тщетны были к любви и святыне призывы:

   Ты слепым и глухим говорил, –

И устал ты… и криком постыдной наживы

   Рынок жизни твой голос покрыл…

О, бросайся ж в объятья мои поскорее:

   Лишь они примиренье дают, –

И пускай, в себялюбьи своем, фарисеи

   Малодушным тебя назовут!..»

Я вчера еще рад был отречься от счастья…

Я презреньем клеймил этих сытых людей,

Променявших туманы и холод ненастья

На отраду и ласку весенних лучей…

Я твердил, что, покуда на свете есть слезы

И покуда царит непроглядная мгла,

Бесконечно постыдны заботы и грезы

О тепле и довольстве родного угла…

А сегодня – сегодня весна золотая,

Вся в цветах, и в мое заглянула окно,

И забилось усталое сердце, страдая,

Что так бедно за этим окном и темно.

Милый взгляд, мимолетного полный участья,

Грусть в прекрасных чертах молодого лица –

И безумно, мучительно хочется счастья,

Женской ласки, и слез, и любви без конца!

Кто ты, – пускай они не знают,

Пусть толки суетных людей

Своей заразой не пятнают

Святыни памяти твоей.

Не я пишу – рукой моею,

Как встарь, владеешь ты, любя,

И каждый лживый звук под нею

В могиле мучил бы тебя…

Если любить – бесконечно томиться

Жаждой лобзаний и знойных ночей, –

Я не любил – я молился пред ней

Так горячо, как возможно молиться.

Слово привета на чистых устах,

Не оскверненных ни злобой, ни ложью, –

Всё, что, к ее преклоненный подножью,

Робко желал я в заветных мечтах…

Может быть, тень я любил: надо мной,

Может быть, снова б судьба насмеялась

И оскверненное сердце бы сжалось

Новым страданьем и новой тоской.

Но я устал… Мне наскучило жить

Пошлою жизнью; меня увлекала

Гордая мысль к красоте идеала,

Чтоб, полюбив, без конца бы любить…

Ах, этот лунный свет! Назойливый, холодный.

Он в душу крадется с лазурной вышины,

И будит вновь порыв раскаянья бесплодный,

И гонит от меня забвение и сны.

Нет, видно, в эту ночь мне не задуть лампады!

Пылает голова. В виски стучится кровь,

И тени прошлого мне не дают пощады,

И в сердце старая волнуется любовь…

Одни не поймут, не услышат другие,

   И песня бесплодно замрет, –

Она не разбудит порывы святые,

   Не двинет отвалено вперед.

Что теплая песня для мертвого мира?

   Бездушная звонкость речей,

Потеха в разгаре позорного пира,

   Бряцанье забытых цепей!

А песне так отдано много!.. В мгновенья,

   Когда создавалась она,

В мятежной душе разгорались мученья,

   Душа была стонов полна.

Грозою по ней вдохновение мчалось,

   В раздумье пылало чело,

И то, что толпы лишь слегка прикасалось,

   Певца до страдания жгло!

О сердце певца, в наши тяжкие годы

   Ты светоч в пустыне глухой;

Напрасно во имя любви и свободы

   Ты борешься с черною мглой;

В безлюдье не нужны тепло и сиянье, –

   Кого озарить и согреть?

О, если бы было возможно молчанье,

   О, если бы власть не гореть!

Что дам я им, что в силах я им дать?

Мысль?.. О, я мысль мою глубоко презираю:

Не ей в тяжелой мгле дорогу указать,

Не ей надеждою блеснуть родному краю.

Что значит мысль моя пред этим властным злом,

Пред стоном нищеты, пред голосом мученья.

Она изнемогла под тягостным крестом,

Она истерзана от скорби и сомненья.

Сегодня всю ночь голубые зарницы

Мерцали над жаркою грудью земли;

И мчались разорванных туч вереницы,

И мчались, и тяжко сходились вдали…

Душна была ночь, – так душна, – что порою

Во мгле становилось дышать тяжело;

И сердце стучало, и знойной волною

Кипевшая кровь ударяла в чело.

От сонных черемух, осыпанных цветом

И сыпавших цветом, как белым дождем,

С невнятною лаской, с весенним приветом

Струился томительный запах кругом.

И словно какая-то тайна свершалась

В торжественном мраке глубоких аллей,

И сладкими вздохами грудь волновалась,

И страсть, трепеща, разгоралася в ней…

Всю ночь пробродил я, всю ночь до рассвета,

Обвеянный чарами неги и грез;

И страстно я жаждал родного привета,

И женских объятий, и радостных слез…

Как волны, давно позабытые звуки

Нахлынули в душу, пылая огнем,

И бились в ней, полные трепетной муки,

И отклика ждали в затишье ночном…

А демон мой, демон тоски и сомненья,

Не спал… Он шептал мне: «Ты помнишь о том,

Как гордо давал ты обет отреченья

От радостей жизни – для битвы со злом?

Куда ж они скрылись, прекрасные грезы?

Стыдись, эти жгучие слезы твои –

Трусливой измены позорные слезы,

В них – дума о счастье, в них – жажда любви!..»

     Любовь – обман, и жизнь – мгновенье,

Жизнь – стон, раздавшийся, чтоб смолкнуть навсегда!

К чему же я живу, к чему мои мученья,

И боль отчаянья, и жгучий яд стыда?

К чему ж, не веруя в любовь, я сам так жадно,

Так глупо жду ее всей страстною душой,

И так мне радостно, так больно и отрадно

И самому любить с надеждой и тоской?

О сердце глупое, когда ж ты перестанешь

     Мечтать и отзыва молить?

О мысль суровая, когда же ты устанешь

     Всё отрицать и всё губить?

Когда ж мелькнет для вас возможность примиренья?

Я болен, я устал… Из незаживших ран

Сочится кровь и <нрзб> прокляты сомненья!

Я жить хочу, хочу любить, – и пусть любовь – обман.

   Ах, довольно и лжи и мечтаний!

Ты ответь мне, презренья ко мне не тая:

   Для кого эти стоны страданий,

   Эта скорбная песня моя?

Да, я пальцем не двинул – я лишь говорил.

   Пусть то истины были слова,

   Пусть я в них, как сумел, перелил,

      Как я свято любил,

Как горела в работе за мир голова,

Но что пользы от них? Кто слыхал их – забыл…

Ровные, плавные строки,

Словно узор, ласкающий глаз!..

О мои песни, как вы стали далеки

На страницах печатной книги от сердца, создавшего вас!

Вы ли это, безумные, жгучие звуки?

Вас ли, бледный от страстного чувства, в бессонную ночь

Призывал я, ломая бессильные руки

И мечтая хоть вами измученным братьям помочь?

Но едва вы в слова выливались, могучая сила

Отлетала от вас… вы бледнели, как звезды с зарею…

Никого ваша жгучая правда собой не смутила,

Никого вы к святыне любви не склонили собою.

Язвы прикрылись цветами,

Мелодией скрыт диссонанс бесконечных мучений…

Вы, родясь, умирали и, в сердце пылая слезами,

Над толпой пронеслись только тенью тревог и сомнений!..

В открытое окно широкими снопами

Струится лунный свет с лазурной вышины,

И бьет в глаза мои холодными лучами,

И гонит от меня встревоженные сны.

А за окном, внизу, вся в блеске, вся сияя,

Столица шумная и дышит и кипит,

И смутный гул над ней от края и до края,

Как моря смутный гул, недвижимо стоит!

К чему таиться мне? В лучах и в мраке ночи

Один я, и ничьи в безмолвии ночном

Чужие, дерзкие, докучливые очи

Не осмеют меня с нахальным торжеством.

Ни друг, ни злобный враг бессмысленным укором

Не заклеймят мою незримую печаль,

И я могу один и несмущенным взором

Окинуть прошлое и заглядеться в даль.

Больное прошлое! За школьными стенами,

За мертвой книгою, без ласки, без семьи,

Как нищий, я молил с недетскими слезами

Тепла и радости, участья и любви.

Дни одиночества среди толпы веселой,

Дни отвержения от игр их и затей,

И первой мысли труд, бесплодный и тяжелый,

В немой бессоннице мучительных ночей.

Не упрекай меня за горечь этих песен:

Не я виной тому, что мир ваш – мир цепей,

Мир горя и борьбы – и душен мне и тесен,

Что я иного жду от жизни и людей…

Нет лжи в стихе моем, – не призрачные муки

Пою я, как фигляр, ломаясь пред толпой,

Мне стоят многих слез мои больные звуки,

И стон мой – стон живой…

Не упрекай меня, но пожалей, как брата,

Я задыхаюсь здесь, я болен, я устал,

Еще мгновение – и в сердце без возврата

Угаснет . . . . . . . . . . . . . . .

Я слышу их, я вижу их… Страдая

Под гнетом нищеты и тяжестью борьбы,

Они идут, ко мне объятья простирая,

Бойцы усталые – и дети <и> рабы.

Вот комната… И мгла и холод… Чуть мерцает

Огарок, может быть, последний; и пред мим

За книгой – юноша. Склонившись, он читает,

А смерть стоит над ним, и книгу закрывает,

И обдает его дыханьем ледяным.

А рядом комната еще… Здесь – мир разврата:

Объятья грубые, пролитое вино…

О, не входи сюда с горячим словом брата:

Он не поймет тебя, а ей уж нет возврата,

Она оценена – и продана давно!

Тюрьма… За крепкими гранитными стенами

Бесплодно гаснет жизнь… Сияние огней

И грохот улицы – и личики детей,

Затерянных в толпе и с робкими слезами

Молящих помощи сочувственной твоей…

И эта мгла вокруг – не бред солгавшей книги,

Не фразы пышные, а жизнь, – и тяготят

Тебя призвания тяжелые вериги,

И жжет огнем тебя святое слово: «брат»!

Что дашь ты им, как брат?.. Мысль, песню, состраданье?

Всю жизнь твою?.. О нет, не лги перед собой

И не мечтай унять, бессильный и больной,

Ничтожной жертвою величие страданья.

Да и не в силах ты отречься от себя,

Не сменишь ты весны на грозы и ненастье,

Еще зовет тебя сверкающее счастье,

Еще ты жаждешь жить, волнуясь и любя!

Для отдыха от бурь и тяжких испытаний,

Для долгих вечеров наедине с собой

Я не сберег в ряду моих воспоминаний,

Сестра души моей, твой образ дорогой…

Прекрасные черты, любимые когда-то,

Затушевала жизнь чертами чуждых лиц,

И то, что было мне так дорого и свято, –

Из книги прошлого ряд вырванных страниц!..

Но, и бесплотная, ты всё еще со мною,

И всё еще, сквозь даль безжалостных годов,

Из тайника души ты светишь мне звездою

И говоришь из строк заветных дневников.

Пусть я твой взор забыл, – но ласки, в нем сиявшей,

И чистых слез его не мог я позабыть;

Пусть смолкнул голос твой, любовью мне звучавший,

Но смысл речей твоих не перестанет жить!..

Мне каждый новый день тебя напоминает,

Как мгла угрюмая напоминает свет,

Как горе жгучее на сердце вызывает

Невольную мечту о счастье прошлых лет…

И в скучной суете вседневных встреч с толпою,

Среди ее тупых и чуждых мне детей,

Я весь живу в любви, сиявшей чистотою,

Как снег на высях гор, под золотом лучей.

Напрасно с временем боролся я любовью,

Напрасно от небес я чуда ожидал

И в ночи жгучих слез, прильнувши к изголовью,

Тебя, угасшую, из гроба призывал!..

Ты не пришла… земля, – ты в землю обратилась…

Я уставал страдать, изнемогал молить,

Разбитая душа затихла и смирилась,

И вновь звала меня бороться и любить!..

Таков закон судьбы… Но полное забвенье

Мне было не дано, и каждый новый день

Вновь призывал к тебе мое воображенье

И вновь будил тебя, возлюбленная тень!

И чем сильней во мне росло негодованье

Ко лжи, торгашеству и пошлости людей,

Тем было о тебе живей воспоминанье,

Тем ты казалась мне прекрасней и светлей!

Так в жаркий день слепец, с открытой головою

Бредущий с вожаком полдневного порой,

Не видя, узнает по хлынувшему зною,

Что только что прошел он рощею густой.

В раздумье тяжкое глубоко погруженный,

Он не услышал птиц, гнездившихся в ветвях,

Но небосклон, с утра лучами раскаленный,

Так беспощадно жжет в сверкающих полях!..

Верь в великую силу любви!..

Свято верь в ее крест побеждающий,

В ее свет, лучезарно спасающий,

Мир, погрязший в грязи и крови,

Верь в великую силу любви!

Мне не больно, что жизнь мне солгала, – о нет.

   В жизни, словно в наскучившей сказке,

Как бы ни был прекрасен твой юный расцвет,

   Не уйти от избитой развязки.

Не уйти от отравы стремлений и дум,

   От усталости, желчи и скуки,

И изноет душа, и озлобится ум,

   И больные опустятся руки!

Умер от чахотки, умер одиноко,

Как и жил на свете, – круглым сиротою;

Тяжело вздохнул, задумался глубоко

И угас, прильнув к подушке головою.

Кое-кто о нем припомнил… отыскались

Старые друзья… его похоронили

Бедно, но тепло, тепло с ним попрощались,

Молча разошлись – и вскоре позабыли.

…И крики оргии и гимны ликованья

В сияньи праздничном торжественных огней,

А рядом – жгучий стон мятежного страданья,

И кровь пролитая, и резкий звон цепей…

Разнузданный разврат, увенчанный цветами, –

И труд поруганный… Смеющийся глупец –

И плачущий в тиши незримыми слезами,

Затерянный в толпе, непонятый мудрец!..

И это значит жить?.. И это – перл творенья,

Разумный человек?.. Но в пошлой суетне

И в пестрой смене лиц – ни мысли, ни значенья,

Как в лихорадочном и безобразном сне…

Но эта жизнь томит, как склеп томит живого,

Как роковой недуг, гнетущий ум и грудь,

В часы бессонницы томит и жжет больного –

И некуда бежать… и некогда вздохнуть!

Порой прекрасный сон мне снится: предо мною

Привольно стелется немая даль полей,

И зыблются хлеба, и дремлет над рекою

Тенистый сад, в цветах и в золоте лучей…

Родная глушь моя таинственно и внятно

Зовет меня прийти в объятия свои,

И всё, что потерял я в жизни невозвратно,

Вновь обещает мне для счастья и любви.

Но не тому сложить трудящиеся руки

И дать бездействовать тревожному уму,

Кто понял, что борьба, проклятия и муки –

Не бред безумных книг, не грезятся ему;

Как жалкий трус, я жизнь не прятал за обманы

И не рядил ее в поддельные цветы,

Но безбоязненно в зияющие раны,

Как врач и друг, вложил пытливые персты;

Огнем и пыткою правдивого сомненья

Я всё проверил в ней, боясь себе солгать, –

И нету для меня покоя и забвенья,

И вечно буду я бороться и страдать!..

Счастье, призрак ли счастья – не всё ли равно?

   Клятв не нужно, моя дорогая…

Только было б усталое сердце полно,

Только б тихой отрадой забылось оно,

   Как больное дитя, отдыхая.

Я вперед не смотрю – и покуда нежна,

   И покуда тепла твоя ласка,

Не спрошу у тебя я, надолго ль она,

Не капризом ли женским она рождена,

   Не обманет ли душу, как сказка?..

Но зато и себя я не стану пытать,

   Чтоб не вызвать сомнений невольно;

Я люблю твои песни и речи слыхать,

Мне с тобою легко и свободно дышать,

   Мне отрадно с тобой – и довольно…

А наскучу тебе я, скажи… Не жалей

   Отравить мою душу тоскою;

Мне не нужно неволи и жертвы твоей,

В жизни много и так бесполезных цепей –

   Что за радость быть вечно рабою?

И простимся с тобой мы… И крепко тебе

   Я пожму на прощание руку,

Как сестре в пережитой житейской борьбе, –

И сумею, без слез и упреков судьбе,

   Неизбежную встретить разлуку…

Темно грядущее… Пытливый ум людской

Пред тайною его бессильно замирает:

Кто скажет – день ли там мерцает золотой

Иль новая гроза зарницами играет?

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Напрасно человек в смятеньи и тоске

Грядущие века пытливо вопрошает.

Кто понял этот свет, блеснувший вдалеке, –

Заря ли там зажглась, зарница ли мерцает?

С пожелтелых клавиш плачущей рояли,

Под ее больными, дряхлыми руками,

Поднимались звуки, страстно трепетали

И вились над ней заветными тенями…

Чудные ей в звуках виделись картины!..

Вся отдавшись им, она позабывала,

Что ее чело изрезали морщины,

Что прожитой жизни не начать сначала…

В жалком, старом теле силою искусства,

Как в цветке, ожившем с солнцем и весною,

Пылко разгорались молодые чувства,

Проходя по сердцу лаской и грозою…

И мечтался зал ей, блещущий огнями,

И в толпе, объятой мертвой тишиною,

Он, ее избранник, с темными кудрями,

С ясною улыбкой, с любящей душою…

И мечталось ей, что вновь к ней возвратились

Красота и свежесть…

Ни звука в угрюмой тиши каземата,

Уснул у тяжелых дверей часовой.

Нева, предрассветной дремотой объята,

Зеркальною гладью лежит за стеной.

По плитам сырого, как склеп, коридора

Не слышно привычных дозорных шагов,

И только с белеющей башни собора

Доносится бой отдаленных часов.

Внимая им, узник на миг вспоминает,

Что есть еще время, есть ночи и дни,

Есть люди, которым и солнце сияет

И звезды свои зажигают огни;

Что он еще жив, хоть сознанье и силы

Слабеют в нем с каждым угаснувшим днем,

И что эти плиты – не плиты могилы,

А плиты тюрьмы, позабывшейся сном.

Кого ж стерегут эти тихие воды,

Гремящая сталь заостренных штыков,

И крепкие двери, и душные своды,

И тяжкие звенья позорных оков?

Ответьте, не мучьте… Душа изнывает!

И пусть – если люди бездушно молчат –

Мне плеском и шумом Нева отвечает

И мертвые камни проклятьем гремят…

Кровавая повесть! Позорная повесть!

На суд перед гневной отчизной твоей,

Холопская наглость, продажная совесть

И зверская тупость слепых палачей!

И ты, повелитель, как заяц трусливый,

Дрожащий на дедовском троне своем,

На суд беспощадный, на суд справедливый

С руками в крови и…

Ты, для кого еще и день в лучах сияет,

И ночь в венце из звезд проходит в небесах,

Кому дышать и жить ни ужас не мешает,

Ни низкий свод тюрьмы, ни цепи на руках, –

Из каменных гробов, и душных и зловонных,

Из-под охраны волн, гранита и штыков

Прими, свободный брат, привет от осужденных,

Услышь, живущий брат, призывы мертвецов!

Да, мы погребены, мы отняты врагами

У нашей родины, у близких и друзей,

Мы клеймены огнем, изорваны кнутами,

Окружены толпой злорадных палачей…

Пускай же эта песнь, как звук трубы сигнальной,

От нас домчится в мир и грянет по сердцам,

И будет нам она – молитвой погребальной,

А вам – еще живым – ступенью к лучщим дням!

Пусть плачет и стонет мятежная вьюга

И волны потока угрюмо шумят:

В них скорбное сердце почуяло друга,

В них те же рыданья и стоны звучат.

Мне страшно затишье… В бессонные ночи.

Когда, как могила, природа молчит,

Виденья минувшего смотрят мне в очи

И прошлая юность со мной говорит,

О, эти виденья!.. Сурово, жестоко

Они за измену былую казнят

И в бедную душу глубоко-глубоко

Своим негодующим взором глядят.

Она беззащитна!.. Слова оправданья –

Бессильны пред правдой немых их речей,

И некому высказать эти страданья,

И некуда скрыться от этих очей!

Когда же осенняя вьюга бушует

И бьется поток беспокойной волной,

Мне кажется – мать надо мною тоскует

И нежно мне шепчет: «Усни, дорогой!»

О, если б только власть сказать душе: «Молчи!

   Не рвись вперед, не трепещи любовью,

За братьев страждущих в удушливой ночи

      Не исходи по капле кровью!

   Не стоит жалкий мир ни жертв, ни слез…

Бессильна мысль твоя, и лгут твои стремленья, –

Ищи ж и для себя благоуханных роз,

Забудься же и ты в позоре наслажденья».

Но чуткая душа не слушает ума,

Не верит выводам, проверенным годами,

   И ждет – всё ждет, что дрогнут ночь и тьма

И хлынет мощный свет горячими волнами!..

Мы спорили долго – до слез напряженья…

Мы были все в сборе и были одни;

А тяжкие думы, тоска и сомненья

Измучили всех нас в последние дни…

Здесь, в нашем кругу, на свободное слово

Никто самовластно цепей не ковал,

И слово лилось и звучало сурово,

И каждый из нас, говоря, отдыхал…

Но странно: собратья по общим стремленьям

И спутники в жизни на общем пути, –

С каким недоверьем, с каким озлобленьем

Друг в друге врага мы старались найти!..

Не то же ли чувство нас всех согревало –

Любовь без завета к отчизне родной,

Не то же ли солнце надежды сияло

Нам в жизни, окутанной душною мглой?..

Печально ты нашему спору внимала…

Порою, когда я смотрел на тебя,

Казалось мне, будто за нас ты страдала

И что-то сказать нам рвалася, любя;

Ночь мчалась… За белым окном разгорался

Рассвет… Умирала звезда за звездой…

Свет лампы, мерцая, краснел и сливался

С торжественным блеском зари золотой.

И молча тогда подошла ты к рояли,

Коснулась задумчиво клавиш немых,

И страстная песня любви и печали,

Звеня, из-под рук полилася твоих…

Что было в той песне твоей, прозвучавшей

Упреком и грустью над нашим кружком

И сердце мое горячо взволновавшей

И чистой любовью и жгучим стыдом, –

Не знаю… Бессонная ночь ли сказалась,

Больные ли нервы играли во мне, –

Но грудь от скопившихся слез подымалась,

Минута – и хлынули страстно оне…

Как будто бы кто-то глубоко правдивый

Вошел к нам, озлобленным, жалким, больным,

И стал говорить – и воскресший, счастливый

Кружок наш в восторге замолк перед ним.

Поддельные стоны, крикливые фразы,

Тщеславье, звучавшее в наших речах, –

Всё то, что дыханьем незримой заразы

Жизнь сеет во всех, даже в лучших сердцах,

Всё стихло – и только одно лишь желанье,

Один лишь порыв запылал в нас огнем –

Отдаться на крест, на позор, на страданье,

Но только бы дрогнула полночь кругом!..

О друг мой, нам звуки твои показали

Всю ложь в нас, до них – незаметную нам,

И крепче друг другу мы руки пожали,

С зарей возвращаясь, к обычным трудам. –

Когда, еще дитя, за школьною стеною,

С наивной дерзостью о славе я мечтал,

Мне в грезах виделся пестреющий толпою,

Высокий, мраморный, залитый светом зал…

Был пир – веселый пир в честь юной королевы,

И в замке ликовал блестящий круг гостей:

Сюда собрались все прекраснейшие девы

И весь железный сонм баронов и князей…

День промелькнул в чаду забав и развлечений:

Рога охотников звучали по лесам,

И много горных серн и царственных оленей

Упало жертвами разгоряченным псам.

А ночью дан был бал… Сияющие хоры

Гремели музыкой… меж мраморных колонн

Гирлянды зелени сплеталися в узоры,

И зыблилась парча девизов и знамен…

Всю ночь один другим сменялись менуэты,

Под звуки их толпа скользила и плыла,

И отражали шелк, и фрезы, и колеты

С карниза до полу сплошные зеркала…

Но близок уж рассвет, и гости утомились:

«Певца, – зовут они, – пусть выйдет он вперед!

Чтоб пир наш увенчать, чтоб всем мы насладились,

Пусть песню старины пред нами он споет!»

И, робкий паж, вперед я выступил… Смиренно

Пред королевой я колено преклонил,

Поднялся, звонких струн коснулся вдохновенно,

И юный голос мой чертоги огласил…

Вначале он дрожал от тайного смущенья,

Но уж слетел ко мне мой благодатный бог,

Уж осенил меня крылами вдохновенья,

И звукам гибкость дал, и взор огнем зажег,

И вот, безвестный паж, я властвую толпою!..

Я покорил ее… Я вижу с торжеством,

Как королева ниц склонилась головою,

Как жадно рыцари внимают мне кругом,

Я вижу очи дев, горящие слезами,

Полузакрытые в волненьи их уста,

И льется песнь моя широкими волнами,

Как горная река – кристальна и чиста.

И льется песнь моя, и мощною грозою

Гремит, рассыпавшись, на стонущих струнах…

Не гром ли божьих туч ударил над землею,

Не стрелы ль молнии сверкнули в небесах?..

Как грозен был удар!.. Казалось, своды зала

Внезапно дрогнули, и дрогнула земля,

И люстра из сквозных подвесок хрусталя

На серебре цепей, померкнув, задрожала…

Но буря пронеслась, и струны недвижимы…

И вновь звучат они под беглою рукой,

Как будто крыльями трепещут серафимы,

Как будто дальний звон несется над толпой…

Молитвенный напев чарует и ласкает,

И вот последний звук, как легкий фимиам,

Как чистый аромат, сквозь окна отлетает

К дрожащим звездами бездонным небесам!

Я кончил.

          Все уста окованы молчаньем,

Все груди поднял вздох… Но вот к моим ногам

Упал венок, и нет конца рукоплесканьям,

И нет числа меня осыпавшим цветам!..

Гремит и стонет зал, волнуясь предо мною;

Растет приветный гул несчетных голосов:

Так хмурый лес шумит, взволнованный грозою,

Так море в бурю бьет о скалы берегов.

Гремит и стонет зал; но гром рукоплесканий

Я слышу как во сне… Душа моя полна

Иных заветных дум и пламенных желаний,

Иной награды ждет в смущении она.

Ты, чей приветный взгляд звездою путеводной

Сиял передо мной., чья красота зажгла

Во м>не восторг певца, могучий и свободный,

О, неужели ты меня не поняла?..

Безумец! Отгони напрасные мечтанья!

Священен трон ее!.. Молись… благоговей!

Не дерзостной любви тревоги и желанья,

А раболепный страх повергни перед ней!

Но верить ли очам: она встает!.. Мгновенно

Затихшая толпа ей очищает путь…

Глаза ее горят светло и вдохновенно,

Под золотом парчи высоко дышит грудь…

Она идет ко мне – идет легка, как греза,

Чаруя прелестью улыбки и лица,

И вот с ее груди отколотая роза

Трепещет уж в руке счастливого певца!..

Так в детстве я мечтал….

                    С тех пор умчались годы,

И нет их, ярких снов фантазии моей:

Я стал в ряды борцов поруганной свободы,

Я стал певцом труда, познанья и скорбей!

Во славу красоты я гимнов не слагаю,

Побед и громких дел я в песнях не пою,

Я плачу с плачущим, со страждущим страдаю,

И утомленному я руку подаю!

И пусть мой крест тяжел, пусть бури и сомненья,

Невзгоды и борьбу принес он мне с собой, –

Он мне дарил зато и светлые мгновенья,

Мгновенья радости высокой и святой!

Я помню ночь: бледна, как тяжело больная,

Она слетала к нам с лазурной вышины,

С несмелой ласкою серебряного мая,

С приветом северной задумчивой весны.

Все окна в комнате мы настежь отворили

И, с грохотом колес по звонкой мостовой,

К себе и эту ночь радушно мы впустили

На скромный праздник наш, в наш угол трудовой…

А чуть вошла она – чуть аромат сирени

Повеял в комнате – и тихо вслед за ней

Вошли какие-то оплаканные тени,

Каких-то звуков рой из мглы минувших дней…

Тем, кто закинут был в столицу издалека,

Невольно вспомнились родимые края,

Убогое село, и церковь, и поля,

И над немым прудом недвижная осока;

Припомнился тот сад, знакомый с колыбели,

Где в невозвратные, младенческие дни

Скрипели весело подгнившие качели

И звонкий смех стоял в узорчатой тени;

Крутой обрыв в саду, беседка над обрывом,

Тропинка, в темный лес бегущая змеей,

И полосы хлебов с их золотым отливом,

И мирный свет зари за сонною рекой…

И наш кружок примолк…

                    Суровые лишенья,

Нужда, тяжелый труд и длинный ряд забот

Томили долго нас… мы жаждали забвенья –

И с тихой песнею любви и примиренья,

Как в детских снах моих, я выступил вперед.

Не пышный зал горел огнями предо мною:

Здесь, в бедной комнатке, тонувшей в полумгле,

Сияла только мысль нетленной красотою

В венце из терниев на царственном челе!

И голос мой звучал не для пустой забавы

Пресыщенной толпы земных полубогов:

Не требуя похвал, не ожидая славы,

Как брат я братьям пел, усталым от трудов.

Я пел сплотившимся под знаменем науки,

Я пел измученным тяжелою борьбой,

Чтоб не упали их натруженные руки,

Чтоб не рассеялся союз их молодой;

Я пел им светлый гимн, внушенный упованьем,

Что только истине победа суждена,

Что ночь не устоит перед ее сияньем,

Что даль грядущего отрадна и ясна;

И всё, что на душе от черного сомненья

Я сам, как ценный клад, в ненастье сохранил –

Все лучшие мечты, все смелые стремленья –

Всё в звуки песни той я вольно перелил!..

Я смолк… Мне не гремят толпы рукоплесканья,

Не падают к ногам душистые венки!

Наградою певцу минутное молчанье

Да чье-то теплое пожатие руки.

Но что со мной?.. О чем, откуда эти слезы?..

Как горд, как счастлив я, как ожил я душой!..

О родина моя, прими меня – я твой!..

И блекнут яркие младенческие грезы,

И осыпаются их призрачные розы

Пред счастьем, наяву блеснувшим предо мной!..

Когда бы я сердце открыл пред тобою,

Ты, верно, меня бы безумным сочла:

Так радость близка в нем с угрюмой тоскою,

Так с солнцем слита в нем глубокая мгла…

«Верь, – говорят они, – мучительны сомненья!

С предвечных тайн не сиять покровов роковых,

Не озарить лучом желанного решенья

Гнетущих разум наш вопросов мировых!»

Нет, – верьте вы, слепцы, трусливые душою!..

Из страха истины себе я не солгу,

За вашей жалкою я не пойду толпою –

И там, где должен знать, – я верить не могу!..

Я знать хочу, к чему с лазури небосвода

Льет солнце свет и жизнь в волнах своих лучей,

Кем создана она – могучая природа, –

Твердыни гор ее и глубь ее морей;

Я знать хочу, к чему я создан сам в природе,

С душой, скучающей бесцельным бытием,

С теплом любви в душе, с стремлением к свободе,

С сознаньем сил своих и с мыслящим умом!

Живя, я жить хочу не в жалком опьяненьи,

Боясь себя «зачем?» пытливо вопросить,

А так, чтоб в каждом дне, и в часе, и в мгновеньи

Таился б вечный смысл, дающий право жить.

И если мой вопрос замолкнет без ответа,

И если с горечью сознаю я умом,

Что никогда лучом желанного рассвета

Не озарить мне мглы, чернеющей кругом, –

К чему мне ваша жизнь без цели и значенья?

Мне душно будет жить, мне стыдно будет жить, –

И, полный гордости и мощного презренья,

Цепь бледных дней моих, без слез и сожаленья,

Я разом оборву, как спутанную нить!..

Я не щадил себя: мучительным сомненьям

Я сам навстречу шел, сам в душу их призвал…

Я говорил «прости» всем светлым убежденьям,

Все лучшие мечты с проклятьем погребал.

Жить в мире призраков, жить грезами и снами,

Без думы плыть туда, куда несет прилив,

Беспечно ликовать с рабами и глупцами –

Нет, я был слишком горд, и честен, и правдив.

И боги падали, и прежние светила

Теряли навсегда сиянье и тепло,

И ночь вокруг меня сдвигалась, как могила,

Отравой жгучих дум обвеяв мне чело, –

И скорбно я глядел потухшими очами,

Как жизнь, еще вчера сиявшая красой,

Жизнь – этот пышный сад, пестреющий цветами, –

Нагой пустынею лежала предо мной!..

Но первый вихрь затих, замолкнул в отдаленьи

Глухой раскат громов – и ожил я опять:

Я стал сбирать вокруг обломки от крушенья

И на развалинах творить и созидать.

Из уцелевших грез, надежд и упований

Я создал новый мир, воздвигнул новый храм

И, отдохнув душой от бурь и испытаний,

Вновь стал молиться в нем и жечь мой фимиам!..

И в тягостной грозе, прошедшей надо мною,

Я высший смысл постиг – она мне помогла,

Очистив душу мне страданьем и борьбою,

Свет отличить от мглы и перлы от стекла.

«Вперед же! – думал я, – пусть старая тревога

В твоей груди, боец, заглохнет и замрет,

Ты закалил себя, ты истинного бога

Прозрел в угрюмой мгле – не медли ж, и вперед!»

Напрасная мечта!.. Уходят дни за днями,

И каждый новый день, отмеченный борьбой,

С бессильным ужасом, с безумными слезами,

Раскаты новых гроз я слышу над собой!

Святилище души поругано… сомненья

Внесли уж и в него мертвящий свой разлад

И в мой священный гимн, в смиренный гимн моленья,

Кощунственных речей вливают тайный яд!..

Отверстой бездне зла, зияющей мне в очи,

Ни дна нет, ни границ – и на ее краю,

Окутан душной мглой невыносимой ночи,

Бессильный, как дитя, в раздумье я стою:

Что значу я, пигмей, со всей моей любовью,

И разумом моим, и волей, и душой,

Пред льющейся века страдальческою кровью,

Пред вечным злом людским и вечною враждой?!.

Я пришел к тебе с открытою душою,

Истомленный скорбью, злобой и недугом,

И сказал тебе я: «Будь моей сестрою,

Будь моей заботой, радостью и другом.

Мы одно с тобою любим с колыбели

И одной с тобою молимся святыне, –

О, пойдем же вместе к лучезарной цели,

Вместе в людном мире, как в глухой пустыне!»

И в твоих очах прочел я те же грезы:

Ты, как я, ждала участья и привета,

Ты, как я, в груди таить устала слезы

От докучных взоров суетного света;

Но на зов мой, полный теплого доверья,

Так же беззаветно ты не отозвалась,

Ты искать в нем стала лжи и лицемерья,

Ты любви, как злобы, детски испугалась…

И, сокрыв в груди отчаянье и муку

И сдержав в устах невольные проклятья,

Со стыдом мою протянутую руку

Опускаю я, не встретивши пожатья.

И, как путник, долго бывший на чужбине

И в родном краю не узнанный семьею,

Снова в людном мире, как в глухой пустыне,

Я бреду один с поникшей головою…

Оба с тобой одиноко-несчастные,

Встретясь случайно, мы скоро сошлись;

Слезы, упреки и жалобы страстные

В наших беседах волной полились.

Сладко казалось нам скорбь накипевшую

Другу и брату, любя, изливать;

Ново казалось нам грудь наболевшую

Тихою лаской его врачевать!..

Только недолго нас счастье желанное

Грело в своих благодатных лучах, –

Что-то холодное, что-то нежданное

Брату послышалось в братских речах:

Точно друг другу мы сразу наскучили,

Точно судьба нас в насмешку свела,

Точно друг друга мы только измучили

Повестью наших невзгод без числа…

И разошлись мы со злобой мучительной.

Полно, товарищ, кого тут винить?

Нищий у нищего лепты спасительной

Вздумал, безумный, от горя молить!

Мертвый у мертвого просит лобзания!

Где нам чужие вериги поднять,

Если и личные наши страдания

Нам не дают ни идти, ни дышать!

Долго в ясную ночь я по саду бродил,

Бледный месяц в лазури кусты серебрил

   И качался на зыби реки;

А вдали, где заря, догорая, легла,

Чуть виднелись убогие избы села

   И мерцали, дрожа, огоньки.

Этот сад, с перекрестною сетью аллей,

Эту реку, село и безбрежье полей –

   Всё вокруг я с младенчества знал.

Здесь, на шатких качелях, в прохладной тени,

В невозвратные дни, в незабвенные дни,

   Детский смех мой беспечно звучал.

Здесь прочитана первая книга была,

Здесь впервые стыдливо любовь расцвела

   В пробудившемся сердце моем.

Этим звездам я милое имя твердил

И на этом стволе в старину начертил

   Милый вензель дрожавшим ножом.

Помню, как я в столице, за школьной стеной,

Ждал весны с замиравшей от неги душой,

   Чтоб родимую глушь повидать,

Ранним утром с ружьем по полям побродить,

В ясный вечер веслом гладь реки бороздить,

   Душный полдень – в лесу переждать…

Я природу тогда, как невесту, любил,

Я с природой тогда, как с сестрой, говорил,

   И скорбел за нее я душой

С каждым желтым листом, облетавшим с ветвей

С каждым легким морозом осенних ночей,

   С каждой с неба упавшей звездой…

А теперь?.. Отчего эта ночь мне страшна?..

Что в разбитой душе подымает она

   Из-под пепла остывшей любви,

Из-под блеклых цветов ожиданий и грез?..

Я не ждал, не хотел этих хлынувших слез,

   Сладких грез, говорящих: «Живи!»

Я страданьем купил мой холодный покой.

Что же этою ночью вдруг сталось со мной?

   Оживает, трепещет душа;

Снова детски хочу я любить и страдать,

И не в силах я снова в груди удержать

   Детских слов: «Ах, как жизнь хороша!»

Я давно уж привык никого не любить,

Ничего не желать, ни о чем не просить, –

   И моей безнадежной тоской

И пытливой работою мысли моей

Я мечтал оградить от тревог и страстей

   Мою душу, как крепкой броней!

И в раздумье стою я, – и сам не пойму,

Верить чуткой душе или верить уму?

   И со страхом я слышу, что вновь

В это сердце, больное от скорби и ран,

[В это мертвое сердце свой сладкий обман

   Заронили мечты и любовь!..]

Прежде белые ночи весны я любил, –

   Эти годы еще так недавни, –

А теперь я пугливо от них затворил,

   Как от недруга, окна и ставни.

Грустно лампу зажег я и книгу открыл;

   Пред глазами мелькают страницы,

Но их смысл уловить нет ни воли, ни сил:

   Тени прошлого вновь восстают из могил,

Прошлых грез вновь летят вереницы…

   Ах, весна, не томи ты меня, отойди!..

Прежде, в дни моей юной свободы,

   На призыв твой в ответ находил я в груди

Звучный гимн в честь ожившей природы, –

   Но тогда моим песням я сам был судьей,

И лились они вольно и страстно,

   И я верил, я верил всей чуткой душой,

Что прекрасное – вечно прекрасно!..

   «Даже, – думал я, – в годы борьбы и тревог,

В годы смут и народных волнений,

   Красота – это мощь, это сила и бог,

Бог, достойный и жертв и молений!»

   Но теперь уж не властен я в, песнях своих,

Я на рынок принес вдохновенье,

   Я к запросам толпы приурочил мой стих,

Чтоб купить бы ее поклоненье.

   И пусть к братьям во мне неподдельна любовь,

Но себе и за то уж я жалок,

   Что я буду им петь только муки и кровь

И, боясь их насмешек, не в силах уж вновь

   Петь им прелесть весенних фиалок!..

Раздалась и оборвалась

   Песня за рекою.

Чья-то тень в кустах промчалась

   Низко над водою…

Ей навстречу тень другая.

   Вот звучит лобзанье, –

И стыдливо ночь немая

   Скрыла их свиданье.

Ночь немая вся объята

   Негою и снами.

Отблеск знойного заката

   Гаснет за лесами.

Неостывшим зноем дышит

   Грудь земли безмолвной,

И речной тростник колышут,

   Набегая, волны!

Давно в груди моей молчит негодованье.

Как в юности, не рвусь безумно я на бой.

В заветный идеал поблекло упованье,

И, отдаленных гроз заслышав громыханье,

Я рад, когда они проходят стороной.

Их много грудь о грудь я встретил, не бледнея.

Я прежде не искал, – я гордо ждал побед.

Но ближе мой закат – и сердце холоднее,

И встречному теперь я бросить рад скорее

Не дерзкий зов на бой, а ласковый привет.

Я неба на земле искать устал… Сомненья

Затмили тучею мечты минувших дней.

Мне мира хочется, мне хочется забвенья.

Мой меч иззубрился, и голос примиренья

Уж говорит со мной в безмолвии ночей.

Неужели сейчас только бархатный луг

Трепетал позолотой полдневных лучей?

Неуклюжая туча ползет, как паук,

И ползет – и плетет паутину теней!..

Ах, напрасно поверил я в день золотой,

Ты лгала мне, прозрачных небес бирюза:

Неподвижнее воздух, томительней зной,

И всё ближе гремит, надвигаясь, гроза!..

Встанут серые вихри в дорожной пыли,

Заволнуется зыбкое море хлебов,

Дрогнет сад, наклоняясь челом до земли,

Облетят лепестки недоцветших цветов…

Сколько будет незримых, неслышных смертей,

Сколько всходов помятых и сломанных роз!..

Долго солнце огнем благодатных лучей

Не осушит пролитых природою слез!..

А не будь миновавшие знойные дни

Так безоблачно тихи, светлы и ясны,

Не родили б и черную тучу они –

Эту черную думу на лике весны!..

Тревожные слухи давно долетали;

Беда не подкралась к отчизне тайком, –

Беда шла открыто, мы все ее ждали,

Но всех взволновал разразившийся гром:

И так уж немного вождей остается,

И так уж безлюдье нас тяжко гнетет,

Чье ж сердце на русскую скорбь отзовется,

Чья мысль ей укажет желанный исход?..

Больной и далекий, в последние годы

Немного ты дал нам, учитель и друг:

Понять наши стоны и наши невзгоды

Тебе помешал беспощадный недуг.

Но жил ты – и верилось в русскую силу,

И верилось в русской души красоту, –

Сошел, побежденный страданьем, в могилу –

И нет тебе смены на славном посту.

Не здесь, не в мерцаньи свечей погребальных,

Не в пестрой толпе, не при громе речей,

Не в звуках молитв заунывно-печальных

Поймем мы всю горечь утраты своей, –

Поймем ее дома, поймем над строками

Высоких и светлых творений твоих,

Заслышав, как сердце трепещет слезами –

Слезами восторга и чувств молодых!..

И долго при лампе вечерней порою,

За дружным и тесным семейным столом,

В студенческой келье, в саду над рекою,

На школьной скамейке и всюду кругом –

Знакомые будут мелькать нам страницы,

Звучать отголоски знакомых речей

И, словно живые, вставать вереницы

Тобою воссозданных русских людей!..

Я шел к тебе… На землю упадал

Осенний мрак, холодный и дождливый…

Огромный город глухо рокотал,

Шумя своей толпою суетливой;

Загадочно чернел простор реки

С безжизненно-недвижными судами,

И вдоль домов ночные огоньки

Бежали в мглу блестящими цепями…

Я шел к тебе, измучен трудным днем,

С усталостью на сердце и во взоре,

Чтоб отдохнуть перед твоим огнем

И позабыться в тихом разговоре;

Мне грезился твой теплый уголок,

Тетради нот и свечи на рояли,

И ясный взгляд, и кроткий твой упрек

В ответ на речь сомненья и печали, –

И я спешил… А ночь была темна…

Чуть фонарей струилося мерцанье…

Вдруг сноп лучей, сверкнувших из окна,

Прорезав мрак, привлек мое вниманье:

Там, за зеркальным, блещущим стеклом,

В сияньи ламп, горевших мягким светом,

Обвеяны искусственным теплом,

Взлелеяны оранжерейным летом, –

Цвели цветы… Жемчужной белизной

Сияли ландыши… алели георгины,

Пестрели бархатцы, нарциссы и левкой,

И розы искрились, как яркие рубины…

Роскошные, душистые цветы, –

Они как будто радостно смеялись,

А в вышине латании листы;

Как веера, над ними колыхались!..

Садовник их в окне расставил напоказ.

И за стеклом, глумясь над холодом и мглою,

Они так нежили, так радовали глаз,

Так сладко в душу веяли весною!..

Как очарованный стоял я пред окном:

Мне чудилось ручья дремотное журчанье,

И птиц веселый гам, и в небе голубом

Занявшейся зари стыдливое мерцанье;

Я ждал, что ласково повеет ветерок,

Узорную листву лениво колыхая,

И с белой лилии взовьется мотылек,

И загудит пчела, на зелени мелькая…

Но детский мой восторг сменился вдруг стыдом:

Как! В эту ночь, окутанную мглою,

Здесь, рядом с улицей, намокшей под дождем,

Дышать таким бесстыдным торжеством,

Сиять такою наглой красотою!..

К чему бессилен ты, осенний вихрь? К чему

Не можешь ты сломить стекла своим дыханьем,

Чтоб в этот пошлый рай внести и смерть и тьму

И разметать его во прах с негодованьем?

Ты помнишь, – я пришел к тебе больной…

Ты ласк моих ждала – и не дождалась:

Твоя любовь казалась мне слепой,

Моя любовь – преступной мне казалась!..

Опять вокруг меня ночная тишина.

Опять на серебро морозного окна

Бросает лунный свет отлив голубоватый,

И в поздний час ночной, перед недолгим сном,

Сижу я при огне, склонясь над дневником,

Тревогою, стыдом и ужасом объятый.

Таких, как этот день, минувший без следа,

Растратил много я в последние года, –

Но их в мою тетрадь я заносить боялся:

Больную мысль страшил растущий их итог…

Так медлит счет свести неопытный игрок,

С отчаяньем в груди сознав, что проигрался…

Сегодня совесть мне отсрочки не дает…

За что, что сделал я?.. За что меня гнетет

Мое минувшее, как память преступленья?

Я жил, как все живут, – как все, я убивал

Бесцельно день за днем и рабски отгонял

Укоры разума, и думы, и сомненья!

Я жил, как все живут, – а в этот час ночной,

Быть может, я один с мучительной тоской

В тайник души моей спускаюсь беспристрастно.

И тихо всё вокруг, и за моим окном,

Окованный луны холодным серебром,

Недвижный город спит глубоко и бесстрастно.

Долго муза, таясь, перед взором моим

   Не хотела поднять покрывала

И за флером туманным, как жертвенный дым,

   Чуждый лик свой ревниво скрывала;

Пылкий жрец, я ни разу его не видал,

   И в часы вдохновенья ночного

Только голос богини мне нежно звучал

   Из-под траурных складок покрова;

Но под звуки его мне мечта создала

   Яркий образ: за облаком флера

Я угадывал девственный мрамор чела

   И огонь вдохновенного взора;

Я угадывал темные кольца кудрей,

   Очерк уст горделивый и смелый,

Благородный размах соболиных бровей

   И ресниц шелковистые стрелы…

И взмолился я строгой богине: «Открой,

   О, открой мне черты дорогие!..

Я хочу увидать тот источник живой,

   Где рождаются песни живые;

Не таи от меня молодого лица,

   Сбрось покров свой лилейной рукою

И, как солнцем, согрей и обрадуй певца

   Богоданной твоей красотою!..»

И богиня вняла неотступным мольбам

   И, в минуту свиданья, несмело

Уронила туманный покров свой к ногам,

   Обнажая стыдливое тело;

Уронила – и в страхе я прянул назад…

   Воспаленный, завистливый, злобный, –

Острой сталью в глаза мне сверкнул ее взгляд,

   Взгляд, мерцанью зарницы подобный!..

Было что-то зловещее в этих очах,

   Отененных вокруг синевою…

Серебрясь, седина извивалась в кудрях,

   Упадавших на плечи волною;

На прозрачных щеках нездоровым огнем

   Блеск румянца, бродя, разгорался, –

И один только голос дышал торжеством

   И над тяжким недугом смеялся…

И звучал этот голос: «Певец, ты молил,

   Я твои услыхала молитвы:

Вот подруга, с которой ты гордо вступил

   На позорище жизненной битвы!

О, слепец!.. Красотой я сиять не могла:

   Не с тобой ли я вместе страдала?

Зависть первые грезы твои родила,

   Злоба первую песнь нашептала…

Одинокой печали непонятый крик,

   Слезы горя, борьбы и лишенья –

Вот моя колыбель, вот кипучий родник,

   Блеск и свет твоего вдохновенья!..»

Не вини меня, друг мой, – я сын наших дней,

   Сын раздумья, тревог и сомнений:

Я не знаю в груди беззаветных страстей,

   Безотчетных и смутных волнений.

Как хирург, доверяющий только ножу,

   Я лишь мысли одной доверяю, –

Я с вопросом и к самой любви подхожу

   И пытливо ее разлагаю!..

Ты прекрасна в порыве твоем молодом,

   С робкой нежностью первых признаний,

С теплой верой в судьбу, с детски ясным челом

   И огнем полудетских лобзаний;

Ты сильна и горда своей страстью, – а я…

   О, когда б ты могла, дорогая,

Знать, как тягостно борется дума моя

   С обаяньем наставшего рая,

Сколько шепчет она мне язвительных слов,

   Сколько старых могил разрывает,

Сколько прежних, развеянных опытом снов

   В скорбном сердце моем подымает!..

Окрыленным мечтой сладкозвучным стихом

   Никогда не играл я от скуки.

Только то, что грозой пронеслось над челом,

   Выливал я в покорные звуки.

Как недугом, я каждою песнью болел,

   Каждой творческой думой терзался;

И нередко певца благодатный удел

   Непосильным крестом мне казался.

И нередко клялся я навек замолчать,

   Чтоб с толпою в забвении слиться, –

Но эолова арфа должна зазвучать,

   Если вихрь по струнам ее мчится.

И не властен весною гремучий ручей

   Со скалы не свергаться к долине,

Если солнце потоками жгучих лучей

   Растопило снега на вершине!..

На ближнем кладбище я знаю уголок:

Свежее там трава, не смятая шагами,

Роскошней тень от лип, склонившихся в кружок,

И звонче пенье птиц над старыми крестами.

Я часто там брожу, пережидая зной…

Читаю надписи, грущу, когда взгрустнется,

Иль, лежа на траве, смотрю, как надо мной,

Мелькая сквозь листву молочной белизной,

Цепь белых облаков стремительно несется.

Сегодня крест один склонился и упал;

Он падал медленно, за сучья задевая,

И, подойдя к нему, на нем я прочитал:

«Спеши, – я жду тебя, подруга дорогая!»

Должно быть, вешний дождь вчера его подмыл…

И я задумался с невольною тоскою,

Задумался о том, чей прах он сторожил

И кто гниет под этою землею…

«Спеши, – я жду тебя!..» Заветные слова!

Услышала ль она загробный голос друга?..

Пришла ль к тебе на зов, иль всё еще жива

Твоя любимая и нежная подруга?..

Я имени ее не нахожу кругом…

Ты тлеешь, окружен чужой тебе толпою,

Забыт и одинок, – и ни одним венком

Ее любовь к тебе не говорит с тобою…

Жизнь увлекла ее в водоворот страстей

И жгучую печаль, как рану, исцелила,

И не придет она под тень густых ветвей

Поплакать над твоей размытою могилой.

И только этот крест, заботливой рукой

Поставленный тебе когда-то к изголовью,

Храня с минувшим связь, смеется над тобой,

Над памятью людской и над людской любовью!

Упали волнистые кудри на плечи,

Улыбка горит на лице молодом,

И пылко звучат ее милые речи,

Звучат о любви и о счастье вдвоем.

А я, я на грудь к ней припал головою,

И бледные ручки целую, любя,

И тоже мечтаю, объятый тоскою,

Но только мечтаю один, про себя.

Она говорит: «День для честной работы,

А вечером вместе сойдемся мы вновь, –

Сойдемся, отгоним от сердца заботы,

И пусть нам, как солнце, сияет любовь.

При лампе, за нашим столом соберется

Кружок дорогих нам, немногих друзей;

Тут смех, там запутанный спор заведется,

Всё весело, просто, без лжи и затей…

Все братья, все сестры!.. Часы, как мгновенья,

Бесшумно несутся в уютных стенах…

Во взглядах доверье, в речах оживленье,

И тихое счастье в спокойных сердцах;

А жизнь – пусть она посылает нам грозы,

Мы будем смеяться над ними в тиши!»

Наивные, милые, детские грезы:

Бред пылкой головки и юной души…

Ты просишь не мало, моя дорогая,

А я в моих грезах, я счастья не жду.

Но мне бы хотелось лежать, умирая,

В бессильной истоме, в жару и бреду,

Чтоб с мыслью затихли в мозгу и сомненья,

Затих и вопрос неотступный: «К чему?»

Чтоб два-три неверных сердечных биенья,

И смерть унесла меня в вечную тьму…

И в это мгновенье хочу я, родная,

Чтоб ты наклонилась на миг надо мной

И кудри мои чтоб, любя и лаская,

С чела отвела ты холодной рукой.

И речь бы твоя надо мною звучала,

Сияли лазурные очи твои,

И тихая смерть чтоб меня укачала,

Как старая няня, под ласки любви!..

Скончался поэт… Вдохновенные звуки

Грозой не ударят по чутким сердцам;

Упали без жизни усталые руки,

Привыкшие бегло летать по струнам.

Скончался поэт… Невозвратно увяли

Душистые розы младого венца,

И облако жгучей, застывшей печали

Туманит немые черты мертвеца!

Вы знали ль его?.. Он был честен душою;

Не славы он в жизни корыстно искал, –

Он в песнях боролся с угрюмою мглою,

Он в песнях с измученным братом страдал.

Он сам был суровой судьбой обездолен,

Сам с детства тяжелые цепи носил,

Сам был оскорблен, и унижен, и болен,

Сам много страдал и безумно любил.

И в песнях не лгал он; красивым нарядом

Он взоров толпы за собой не манил,

И если свой стих он напитывал ядом,

Тот яд и его беспощадно убил.

И если порой его песня звучала

Тяжелой, как ночь, беспросветной тоской,

То та же тоска и его истерзала,

Окутав рассвет его черной грозой…

Я их не назову врагами,

Но часто в страхе я готов

От них, с их смехом и слезами,

Бежать, как узник от оков.

Я жить хочу, – хочу волнений,

Кипучих дум, мятежных гроз,

Хочу безумных наслаждений,

Борьбы и тернов, мук и роз.

Я жажду подвигов и дела, –

А жизнь – их жизнь – вокруг меня

И замерла и онемела,

Как сонный лес под зноем дня!..

О, как мне жалки их тревоги

И боль их гнева, и любви,

Как наторенной их дороги

Скучны и узки колеи!

Как мало чувствам их простора,

Как повесть жизни их проста,

Как ширину их кругозора

Стеснила мысли нищета!

Кипит незримая работа

Во имя истины святой.

Потоки крови, слез и пота

Поят простор земли родной,

Вулкан бурлит уж под ногами…

Уходит день за днем… На ряд пустых забот

Бесплодно тратятся порывы и усилья;

Редеет круг друзей, врагам потерян счет,

Ум изнемог в борьбе, и одряхлели крылья.

Не сравнивай с грозой души моей страданье…

Гроза б умчалась прочь: ее мятежный гром

Сменило бы опять дубрав благоуханье

И солнца мирный свет на небе голубом.

Гроза – мгновение: суровы и могучи,

Над миром воцарив томительную ночь,

С разбега налетят разгневанные тучи,

Просыплют гром и блеск – и разлетятся прочь.

И как хорош покой остынувшей природы,

Когда гроза сойдет с померкнувших небес!

Как ожили цветы, как влажно дышат воды,

Как зелен и душист залитый солнцем лес!

Нет, я бы рад сойтись лицом к лицу с грозою,

Но жизнь вокруг меня так буднично пошла,

Что даже нет вокруг врагов, могущих к бою

Позвать меня, – и враг язвит из-за угла!..

Ночь медленно плывет… Пора б и отдохнуть

От дня тревог и дум, печали и волнений;

Пора б, как скучный сон, с больной души стряхнуть

Весь этот хмель и чад недавних впечатлений.

Как было б хорошо услышать над собой

Из братских уст слова участья и привета, –

Но я за дневником – один с моей тоской,

И нет на оклик мой желанного ответа…

Столица чутко спит… В полуночной тени

Встают домов ее стоокие громады;

Кой-где дрожат еще последние огни, –

Рабочей лампы свет или огонь лампады…

Омывшись на заре душистою росою,

Сегодня ясный день, как девушка, румян.

Едва колышется дремотною волною

Морская гладь, вдали переходя в туман…

В сияньи солнечном сады благоухают,

Прозрачна глубь небес – ни облачка кругом;

И только чайки в ней и вьются и мелькают,

Блестят снежинками в просторе голубом.

В бессонницу, когда недуг моей души,

Пугая, гонит прочь ночные сновиденья,

Порой мечтаю я в томительной тиши,

Чтоб хоть отрадой грез унять мои мученья;

Но блага бытия, влекущие людей

На жаркий спор за них, в разгар житейской битвы,

Чужды и далеки больной души моей,

Как сердца мертвеца – желанья и молитвы…

Пусть слава мне блеснет, пусть женская любовь

Прильнет к стопам моим послушною рабою, –

Хмель жизни отбродил, и не увлечь им вновь,

Прекрасным этим снам, души моей собою…

Я в них не верую, – я труп: в груди моей

Ни искры жизни нет, я жду лишь погребенья, –

И в грезах одного молю я у людей,

Молю, измученный, святыни сожаленья…

С тех пор как я прозрел, разбуженный грозою,

С тех пор как детских грез проникнул я обман

И жизнь сверкнула мне позорной наготою

И жалкой дряхлостью сквозь радужный туман,

С тех пор как, оттолкнув соблазны наслажденья,

Мой стих я посвятил страданью и борьбе,

Не раз переживал я тяжкие сомненья,

Сомненья в будущем, и в братьях, и в себе…

Я говорил себе: «Не обольщайся снами;

Что дашь ты родине, что в силах ты ей дать?

Твоей ли песнею, твоими ли слезами

Рассеять ночь над ней и скорбь ее унять?

Что значишь ты, пигмей, со всей твоей любовью,

И все, одним путем идущие с тобой,

Пред льющейся века неудержимой кровью,

Пред вечным злом людским и вечною враждой?

А между тем молчать в бездействии позорном,

Есть хлеб, отравленный слезами нищеты,

Носить ярмо раба в смирении покорном, –

Так жить не можешь ты, так жить не хочешь ты!

Где ж свет и где исход?..»

                    И понял я душою,

Что мысль не прояснит мучительный хаос

И что порыв ее мне принесет с собою

Лишь мрак уныния да злобу жгучих слез…

И проклял я тогда бесплодные сомненья,

И сердце я спросил, – и сердцем я решил,

Услышав братский стон, без дум и размышленья

Идти и помогать, насколько станет сил.

[Я божеством избрал любовь и всепрощенье;

Святым ее огнем я каждый стих зажег,

И ту же песнь любви, печали и забвенья

С собою я принес в наш дружеский кружок.]

Сегодняшняя ночь одна из тех ночей,

Которых я боюсь и робко избегаю.

От них, как от врагов, я в комнате моей

Сурово ставни закрываю.

Я, как беды, страшусь, что темный этот сад

Повеет на меня прохладой благодатной,

Что бедный угол мой наполнит аромат

И грудь стеснится вновь тоскою непонятной!..

Стряхнув угар и хмель промчавшегося дня,

От лжи напыщенной, от злобы ядовитой,

От мелочных забот, измучивших меня,

Я ухожу в мой мир, мне одному открытый.

Я ухожу к моим покинутым трудам,

К моим задумчивым и грустным вдохновеньям,

К тетрадям нот моих, к заветным дневникам,

К воспоминаниям, мечтам и сожаленьям.

И, долгий, смутный день проживши для других,

Прожив его в толпе и заодно с толпою,

В затишье вечеров спокойных и немых

Я для себя живу воскресшею душою.

Я разбиваю гнет наскучивших оков

И в тихих сумерках вечернего досуга

Из выцветших страниц забытых дневников

Опять зову тебя, угасшая подруга…

Есть сны, – они порой бессмысленны, как бред,

Но что-то чудное в них дышит и сияет,

Что согревает грудь, что после многих лет

Ее неведомым блаженством наполняет.

Ты для меня была таким же светлым сном,

Таким же, как они, таинственным намеком,

Такой же сказкою о чем-то неземном,

О чем-то мне родном, но смутном и далеком…

Не завидуй им, слепым и беззаботным,

Что твоим они не мучатся мученьем,

Что живут они мгновеньем безотчетным,

Пошлой суетой и детским обольщеньем…

Не считай с упреком слез, за них пролитых,

И обид, от них услышанных тобою:

Тяжесть жгучих мук и песен ядовитых

Скажется тебе бессмертия зарею.

Пусть смятенья и грома полны небеса,

   Пусть над черною бездной морскою

Чайкой носится буря, и рвет паруса,

   И вздымает волну за волною.

Не рыдай, как дитя, на своем корабле, –

   Встанет утро – и стихнет волненье,

И помчит тебя снова к желанной земле

   Вечно мощною силой теченья…

Распахнулись тяжелые двери тюрьмы

   И, согретый цветущей весною,

В царство слез и неволи, позора и тьмы

   День ворвался победной волною.

«Ты свободен, иди!» – сторожа говорят,

   С рук и ног моих цепи снимая,

И нежданному счастью безумно я рад,

   Как дитя, и смеясь и рыдая.

«О, скажите, молю я, не лживый ли сон

   Обманул мою душу мечтою?

Неужели я вправду отныне прощен,

   Не смеетесь ли вы надо мною?..»

Но у ног моих звенья разбитых цепей,

   А в лазурной дали, за дверями,

Чуть виднеется берег отчизны моей,

   Там, где море слилось с небесами!

Завтра парус косматый, по бурным волнам

   Легче чайки летя и мелькая,

Унесет меня вновь к незабвенным полям

   Дорогого родимого края!

Но… что сталось с проснувшимся сердцем моим?

   Отчего на тюремном пороге

Вдруг поник я челом и стою, недвижим,

   В непонятной душевной тревоге?..

Что за сила влечет меня снова назад?

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

О, прости меня, бедный товарищ! Прости,

   Что в восторге забыл о тебе я,

Что забыл я о том, с кем на общем пути

   Шел я, злобой к врагу пламенея.

Нет, не сдамся я царству позора и тьмы, –

   Верь, о брат, не изменит рука мне,

И над морем, где высились стены тюрьмы,

   Не останется камня на камне!

Я иду, но иду не один, и с собой

   Уношу я с тоской затаенной

Твой страдальческий образ, твой кашель глухой

   И рыданья души оскорбленной…

Не гони ее, тихую гостью, когда,

   Отуманена негою сладкой,

В келью тяжких забот, в келью дум и труда

   Вдруг она постучится украдкой;

Встреть ее на пороге, в рабочих руках

   Отогрей ее нежные руки;

Отыщи для нее на суровых устах

   Тихой лаской манящие звуки.

Позабудь для ее беззаботных речей

   Злобу дня, и борьбу, и тревоги,

И вздохни на груди ненаглядной твоей

   От пройденной тобою дороги…

Нет, не стыдно любить и не страшно любить!

   Как светло, как отрадно живется,

Если смог ты в подругу свою перелить

   Всё, чем грудь твоя дышит и бьется!..

Завтра, чуть лениво глазки голубые

Милая откроет, пробудясь от сна,

Не докучный шум, не звуки городские

С улицы услышит за окном она.

За окном раздастся птичек щебетанье,

Тихий говор сада, плеск речной волны,

И широко солнца кроткое сиянье

Золотым потоком хлынет с вышины…

Как цветок, омытый вешнею росою,

Девственной красы и свежести полна,

В ароматный сад, склоненный над рекою,

С резвою улыбкой убежит она.

Обежит дорожки, скрытые кустами,

С вышины обрыва глянет в даль полей,

И угрюмый город с душными домами

Там, вдали, как призрак, встанет перед ней!..

Сегодня как-то я особенно устал:

Блеск радостного дня мне жег и резал очи,

Веселый шум толпы мне душу раздражал,

   И я как избавленья ждал

      Безмолвной ночи.

И ночь сошла с небес; в открытое окно

Пахнуло ласкою и сонной тишиною,

И вот вокруг меня всё спит давным-давно,

   А я – я не могу уснуть, и вновь полно

      Больное сердце старою тоскою…

Когда я шел от вас, – холодный ветерок,

Днем резавший лицо, замолк к безмолвной ночи

Еще алел зарей поблекнувший восток,

И светлый день весны как будто не протек,

А лишь полузакрыл сияющие очи…

Из сада музыка в вечерней тишине

Далеко слышалась… Под такт ее ступая,

Я тихо шел, мой стих задумчиво слагая;

Я шел, а сердце плакало во мне.

Да, сердце плакало… Мертвец похороненный

Очнулся вновь, в своем удушливом гробу,

И рвется из земли на воздух благовонный,

И плачет, и клянет бездушную судьбу…

Зачем-то шли года, сменялись впечатленья,

Гремела буря чувств в отзывчивой груди,

Жгли и томили мысль тревожные сомненья,

И тот же смутный чад грозит и впереди.

Что ж это? Пошлый фарс?.. К чему ж я в нем актером?

Я не рожден шутом, – пусть тешит он шутов!

А мне он надоел своим бессвязным вздором,

Докучной пестротой и звоном лживых слов!..

Прочь, без раздумья прочь с подмостков балагана!..

Мне душно, тяжело! Пусть с моего лица

Сотрет немая смерть позорные румяна

И даст ему покой разумного конца!

Пусть жизнь во мне убьет не мертвая природа,

Не тягостный недуг, случайный и слепой,

А ум, свободный ум, не видящий исхода

И не смирившийся пред жалкою судьбой!..

Напрасная мечта, – я буду жить! Блистая

Игрой своих цветов и вечной красотой,

Жизнь вновь меня умчит, мой ропот заглушая,

Вновь опьянит меня, глумяся надо мной.

Я знаю, минет ночь; румяный и прекрасный

Рассвет мое окно лучами озарит,

И голос черных дум и истины бесстрастной,

Как бред, безумный бред, замрет и замолчит.

Я скорбь мою сочту болезненной мечтою,

Я насмеюсь над ней с глупцами заодно

И, полн кипучих сил, спокойною рукою

Широко распахну закрытое окно;

И хлынет из него благоуханье сада,

Домчится звонкий плеск весеннего ручья,

И знойное чело обвеет мне прохлада,

И сердце озарит блаженство бытия!..

Блажен, кто в наши дни родился в мир бойцом.

Пусть жизнь ему грозит нуждою и мученьем, –

Погибель встретит он с безоблачным челом,

С уверенной душой, с насмешкой над врагом

И с гордым, полным сил презреньем.

Потомства строгий суд его не упрекнет

Ни в слабости раба, ни в трусости позорной.

И если с родины ярма он не сорвет,

Зато и сам пред ним во прах не упадет

Трепещущий, безмолвный и покорный.

Но горе в дни борьбы тому, кто рук в крови

Не в силах обагрить, кто одарен с рожденья

Душой, согретою огнем святой любви,

Душой, сознавшею блаженство всепрощенья!..

Родной народ его своим не назовет,

Он, скажут, праздновал за чашей с палачами,

Он в песнях воспевал насилие и гнет,

Он был в одних рядах с бездушными врагами.

Под звуки музыки, струившейся волною,

Один среди толпы, пестреющей кругом,

Я вдруг задумался, поникнув головою.

Задумался – бог ведает о чем.

Печали не было в той думе мимолетной,

Но чуть очнулся я – и на своих чертах

Сознал я темный след тревоги безотчетной

И влагу тихих слез, сияющих в очах.

То тайные мои недуги и страданья,

Глубоко скрытые от чуждых мне очей,

Укравши у меня минуту невниманья,

Как тени поднялись со дна души моей.

И в час, когда на миг от оживленья бала

В безвестный мир меня мечта моя умчала,

Они смутили вновь поддельный мой покой.

Так горная река из-под снегов обвала

Вновь рвется на простор мятежною волной.

Затих блестящий зал и ждет, как онемелый…

Вот прозвучал аккорд под опытной рукой,

И вслед за ним, дрожа, неясный и несмелый,

Раздался струнный звук – и замер над толпой.

То был родной мне звук: душа моя узнала

В нем отзвук струн своих, – и из моих очей,

Как отлетевший сон, исчезли стены зала,

И пестрота толпы, и яркий блеск огней!

Широко и светло объятья распахнувший

Иной, прекрасный мир открылся предо мной,

И только видел я смычок; к струнам прильнувший,

Да бледное лицо артистки молодой.

Как чудотворный жезл волшебницы могучей,

Он, этот трепетный и вкрадчивый смычок,

За каждой нотою, и нежной и певучей,

Ответных грез будил в груди моей поток:

И шли передо мной в лучах воспоминанья,

Под звуки reverie, бежавшей, как ручей,

И светлая любовь, и яркие мечтанья,

И тихая печаль минувших, юных дней.

В солнечный день мы скользили по глади реки.

Перегнувшись к воде, ты со звонкой струею играла

И точеные пальчики нежной атласной руки

          Серебром обвивала.

Перед нами раскинулась даль: там синели леса,

Колыхались, пестря васильками, роскошные нивы,

И краснели крутых берегов роковые обрывы,

          И горели в лучах небеса…

Пугая мысль мою томящей тишиною,

Из глубины аллей, мучительно душна,

Она идет, идет, овладевая мною,

Ночь злобы и тоски, глухая ночь без сна.

Открыв мое окно, я бодрствую… Уснувший,

Беззвучен темный сад… Всё реже огоньки

В замолкнувшем селе… Серп месяца, блеснувший

Над тихой рощею, колеблется в реке.

Безбрежные поля слилися с небесами,

А там, где чуть горит поблекнувший закат,

Как привидения с простертыми руками,

Застывши в воздухе взмахнувшими крылами,

Немые мельницы недвижимо стоят…

Родные, милые места!.. Воспоминанья

Глядят в лицо мое из каждого куста…

Только утро любви хорошо: хороши

   Только первые, робкие речи,

Трепет девственно-чистой, стыдливой души,

   Недомолвки и беглые встречи,

Перекрестных намеков и взглядов игра,

   То надежда, то ревность слепая;

Незабвенная, полная счастья пора,

   На земле – наслаждения рая!..

Поцелуй – первый шаг к охлажденью: мечта

   И возможной и близкою стала;

С поцелуем роняет венок чистота,

   И кумир низведен с пьедестала;

Голос сердца чуть слышен, зато говорит

   Голос крови и мысль опьяняет:

Любит тот, кто безумней желаньем кипит,

   Любит тот, кто безумней лобзает…

Светлый храм в сладострастный гарем обращен.

   Смолкли звуки священных молений,

И греховно-пылающий жрец распален

   Знойной жаждой земных наслаждений.

Взгляд, прикованный прежде к прекрасным очам

   И горевший стыдливой мольбою,

Нагло бродит теперь по открытым плечам,

   Обнаженным бесстыдной рукою…

Дальше – миг наслажденья, и пышный цветок

   Смят и дерзостно сорван, и снова

Не отдаст его жизни кипучий поток,

   Беспощадные волны былого…

Праздник чувства окончен… погасли огни,

   Сняты маски и смыты румяна;

И томительно тянутся скучные дни

   Пошлой прозы, тоски и обмана!..

Гаснет жизнь, разрушается заживо тело,

Злой недуг с каждым днем беспощадней томит,

И в бессонные ночи уверенно, смело

Смерть в усталые очи мне прямо глядит.

Скоро труп мой зароют могильной землею,

Скоро (высохнет мозг мой и сердце замрет,

И поднимется густо трава надо мною,

И по мертвым глазам моим червь поползет…

И решится загадка, томившая душу, –

Что там ждет нас за тайной плиты гробовой…

Скоро, скоро!.. Но я малодушно не трушу

И о жизни не плачу с безумной тоской.

Что дала ты мне жизнь, чем меня приласкала,

Что ты можешь еще мне сулить впереди?

Ты все лучшие думы мои осмеяла,

Ты все лучшие чувства убила в груди.

Бедный ребенок, – она некрасива!

То-то и в школе и дома она

Так несмела, так всегда молчалива,

Так не по-детски тиха и грустна!

Зло над тобою судьба подшутила:

Острою мыслью и чуткой душой

Щедро дурнушку она наделила, –

Не наделила одним – красотой…

Ах, красота – это страшная сила!..

Да, это было всё… Из сумрака годов

Оно и до сих пор мне веет теплотою

С измявшихся страниц забытых дневников

И с каменной плиты, лежащей над тобою…

Да, это было всё: горел твой ясный взор,

Звенел твой юный смех, задорный и беспечный,

И смерть всё отняла, подкравшись к нам, как вор,

Всё уничтожила с враждой бесчеловечной.

[Года прошли, – но я не в силах оторвать

Души моей больной от старины заветной!

Угасший, бедный друг, где мне тебя искать?

Как снова услыхать твой голос мне приветный?

Ведь я люблю еще, ведь я, как прежде, твой!

Откликнись, отзовись… томиться нету силы, –

Откликнись, отзовись, иль пусть и надо мной

Опустится плита зияющей могилы.

От тяжких дум моя пылает голова,

От скорби рвут мне грудь свинцовые рыданья…

Кому их высказать?.. Как жалки вы, слова,

Как ты безжалостна, змея воспоминанья!]

Нет, я больше не верую в ваш идеал,

   И вперед я гляжу равнодушно:

Если б мир ваших грез наконец и настал, –

   Мне б в нем было мучительно душно:

Столько праведной крови погибших бойцов,

   Столько светлых созданий искусства,

Столько подвигов мысли, и мук, и трудов, –

И итог этих трудных, рабочих веков –

   Пир животного, сытого чувства!

Жалкий, пошлый итог! Каждый честный боец

Не отдаст за него свой терновый венец…

Я долго счастья ждал – и луч его желанный

Блеснул мне в сумерках: я счастлив и любим;

К чему ж и а рубеже земли обетованной

Остановился я, как робкий пилигрим?

За мной – глухая ночь и годы испытаний,

Передо мной – весна, и ласка, и привет,

А я… мне точно жаль умчавшихся страданий,

И с грустью я смотрю минувшему вослед…

Не называй меня безумным, дорогая,

Не говори, что я солгал перед тобой;

Нет, я люблю тебя, как мальчик, отдавая

Всю душу, все мечты, всю жизнь – тебе одной.

Но отголоски гроз недавнего ненастья,

Как голос совести, твердят душе моей:

«Есть дни, когда так пошл венок любви и счастья

И так прекрасен терн страданья за людей!..»