Полное собрание стихотворений

Вся грудь моя надорвана тоской,

Полна огнем невыносимой муки.

В последний раз сижу я здесь, с тобой,

И близок час, тяжелый час разлуки.

Истерзанный, усталый и больной,

Я не знавал ни ласки, ни участья.

Кругом меня сгущался мрак ночной,

Царило неприглядное ненастье.

А между тем мне так хотелось жить,

В душе кипела сила молодая,

Больная грудь так жаждала любить!..

Кого ж любить?.. Кругом лишь мгла чужая.

Ты поняла страдания мои,

Несчастного, как сына, приласкала

И светлым словом ласки и любви

В душе моей сомненья разогнала.

И выплакал я на груди твоей

Всё то, что жизнь на сердце накопила,

Всё то, что ряд моих прошедших дней

Клеймом тоски и грусти заклеймило.

Волшебный рой несбыточных мечтаний!

Судьба опять разводит нас с тобой,

И жгучий яд непонятых страданий

Мне давит грудь мучительной тоской.

Седая мгла, холодное ненастье

Надвинулись безжалостно кругом,

И я один без ласки и участья

Остался на пути моем.

Прощай навек… счастливый путь,

Я вновь один. Глухой тоскою,

Как камнем, мне сдавило грудь,

И поплетусь я как-нибудь

Своею жизненной тропою.

Быть может, скоро смерть придет,

Мои страдания уймет,

Я успокоюсь под землей,

Зарытый чуждою рукой.

#Автограф Между 24 и 25

С ним правда, нравственность и знанье,

С ним свет религии святой,

И широко его сиянье

Легло над сонною землей.

Его лишь тот видать не может,

Кто мишурою ослеплен,

Чью душу жажда денег гложет,

Кто в тину жизни погружен.

Ночь, прозрачная летняя ночь над землей,

   С дальней зорькой сливаясь, горит.

Где-то в сонном саду [над зеркальной рекой]

   Серебристая песня звенит;

За уснувшим селом в полумгле голубой

   Чуть виднеется лес-великан;

Над простором полей невысокой волной,

   Колебаясь, клубится туман.

Мой челнок, убаюканный звонкой струей,

   Притаился в густых камышах

Он умирал забытый, одинокий,

Надломленный неравною борьбой,

И яд тоски тяжелой и глубокой

Кипел огнем в его груди больной.

Была пора – увенчанный толпою,

Он гордо пел, прославленный певец,

И мир кадил восторгом и хвалою

На гения сияющий венец.

Была пора – его творений звуки,

Как чудный гимн, носились над землей,

И забывал страдания и муки,

Внимая им, придавленный судьбой.

Была пора – и сгинула лукаво.

Он позабыт беспечною толпой,

И, отвернувшись, прихотница слава

Горит венцом над головой другой.

Я не был ребенком – я с детства узнал

   Тяжелое бремя лишений

И с детства в душе одиноко скрывал

   Огонь затаенных сомнений.

Я с детства не верил в судьбу и людей

   И в прочность капризного счастья,

И шел я угрюмо дорогой своей

   Один, без любви и участья.

Я рос сиротой, под надзором чужих

   В угрюмых стенах заведенья,

А мысль уносилась далеко от книг,

   В родные поля и селенья.

Мне помнится домик над сонной рекой,

   Разливы зари в небосклоне

И лес, отдаленный, как призрак немой,

   Встающий на огненном фоне.

Мне грезится мать, с утомленным лицом,

   С улыбкой любви и страданья,

И няня-старушка с обычным чулком,

И солнцем пригретый Барбос под окном,

   Все милые сердцу мечтанья.

И вдруг серебристый туман набегал

И прошлое дымкой густой одевал,

И новые сцены неслись предо мной:

   Ночь тихо горит над землею

#Автограф тетр. 4 После 36

Кто детские грезы безбожно разбил,

   Лишив меня света участья,

И зависть и злобу в душе пробудил

   На баловней глупого счастья.

Я в бездне угрюмой разврата убил

   Мои непочатые силы

И вот в нищете и позоре дожил

   До мрака холодной могилы.

Не грызла нас сомнений мука,

И веры свет в груди пылал.

Девиз для нас была – «наука»

И «человек» – наш идеал.

Мы честность глупостью не звали,

Наш смех не попусту звучал:

Мы им безжалостно карали

Того, кто нас не понимал.

Мы твердо шли своей дорогой,

Желая пользу принести,

И доходили понемногу

До края нашего пути.

Давно те годы миновались

Не долги были их мученья –

Господь им скоро смерть послал

И души их в свои селенья,

В сонм светлых ангелов принял.

Предание народа свято

Их продолжает почитать.

Так люди верили когда-то

И так умели умирать

Покуда всюду ночь немая

Нависла, гордо над землей

И лишь вдали заря златая

Горит отрадной полосой,

Покуда мысль в оковах дремлет,

Покуда видят стыд в труде,

Покуда человек не внемлет

Призыву к свету и борьбе,

Мы бросим петь «луну и деву»,

Мы бросим лирою своей

Вторить старинному иапеву

Людских страданий и страстей.

Нет, нас зовут мечты иные,

Зовут туда, где льется кровь

За свет, за истины святые,

За правду, знанье и любовь.

Мы там нужны. Там наши звуки

Борцов уставших оживят

И в их сердцах тоску и муки

Надеждой светлой заменят.

Будить уснувшее сознанье,

Поднять упавшего борца –

Вот наше высшее призванье,

Вот светлый идеал певца.

Когда ж повсюду мысль и чувство,

Как дивный свет, блеснут кругом,

Тогда искусство для искусства

Мы все оценим и поймем.

Я живу, отдаваясь житейской волне,

   Без борьбы, без тревог, без сомнений,

Словно гений покоя царит в тишине

   Этих мирных полей и селений;

Будто гриб притаился запущенный дом

   Над спокойной зеркальной рекою,

Сад на вольном просторе разросся кругом

   И шумит говорливой листвою,

За рекой голубой перспективы лугов

   Утопают в лазури безбрежной

Да гречиха на скатах далеких холмов

   Полосою белеется снежной.

Погасает заря. Высоко в небесах

   Серебристые звезды мерцают,

Из-за речки, глядясь в озаренных струях,

   Над полями луна выплывает.

В дивном блеске горит и сверкает река

Взгляни, как спокойно уснула она,

   Как мирно она отдыхает –

В чертах не борьба роковая видна,

   Но тихое счастье сияет.

Улыбка на алые губки легла,

   Рассыпались косы густые,

Опущены веки – и мрамор чела

   Целуют цветы полевые.

Горячее солнце потоком лучей

   Головку ее обливает,

И тень от душистых жасминных ветвей

   На нежные щечки бросает.

Горячее солнце прощается с ней –

   Любимою дочерью света,

Как будто бы думает вызвать у ней

   Улыбку любви и привета.

Смерть! Сон непробудный, безмолвный покой!

   Напрасны мольбы и рыданья –

Она не откликнется чуткой душой

   На жгучие слезы страданья.

Спит Москва в серебристом сияньи луны,

   От тревожного дня отдыхая;

Начало Терема и сады тишиною полны,

   В полумгле голубой утопая.

Опустел эшафот… Не теснится народ

   У помоста, залитого кровью…

Ночь, глубокая ночь, как царица, идет

И, как мать, и покой и забвенье несет

   С тихой лаской и кроткой любовью.

Спит Москва – только Грозный не может уснуть

Полн затаенною тоской,

Князь никогда не унывал,

Почти ни с кем не говорил;

Боярский круг его боялся,

И царь за то его любил.

И что ж, свое расположенье

На деле Грозный доказал:

Как высший знак благоволенья

Ему прозванье «Коршун» дал.

И князь, казалося, гордился

Кровавой славою своей,

И удовольствием светился

Глубокий блеск его очей.

Ни счастья, ни отдохновенья

В пути ей не дает судьба,

А впереди – опять сомненья,

Опять страданья и борьба!

[Вокруг везде кипят страданья

И слышен вечный звон цепей,

Везде сливаются рыданья

С безумным смехом палачей;

Везде разврат, борьба и слезы,

Проклятья и людская кровь,

Осмеяны святые грезы

И неподкупная любовь.]

Здесь царство мрака и мученья,

Здесь мир рабов и палачей

Встанет, бывало, до зорьки росистой,

Выйдет в луга – и косой серебристой

Скудные травы кладет.

Спинушку ломит от трудной работы,

Сердце болит от тяжелой заботы,

Хлебушко в горло нейдет.

#«Свет» Между 11 и 12 строфами

Сколько раз под липой полночью немою

Их уста сливались в поцелуе страстном

И сердца кипели силой молодою,

Наслаждаясь счастьем, шатким и опасным.

Не простит боярин, если он узнает,

Не простит боярин – и, сверкнув очами,

Проклянет он дочку, а его поймает,

Заклеймит позором, окует цепями.

Глухая ночь безмолвно догорала

Огнями бледными в лазури голубой,

Заря далекая свой светоч зажигала

Над сонною зеркального рекой.

Ты пела мне. Лились покорно звуки

И вдаль неслись широкою волной,

И вновь любви страдания и муки

Сжимали грудь мою знакомою тоской.

Тяжелой борьбою рассеять ненастье,

Трудиться так долго и горько сознать,

Что счастье, желанное, светлое счастье,

Прошло – и не может вернуться опять.

Что ты не заметил в упорных исканьях

Его благодатных и кротких лучей,

Что тайна его – в пережитых страданьях

И в чистой работе <на> благо людей!..

Не блеск небес, не краски рая

На смуглый лик ее легли;

Она стояла, обольщая

Греховной прелестью земли.

Неутолимой жаждой счастья

В ней билась каждая черта,

И к знойной неге сладострастья

Манили алые уста.

О, ей ли, полной юной силы,

За час любви во тьме ночной

Уснуть в безмолвии могилы,

Проститься с жизнью и землей?

Ее ли осудить на муку?

Кто святотатственную руку

Дерзнет на красоту поднять,

Чтоб безвозвратно и навеки

Глубокий взор закрыли веки,

Чтоб на уста легла печать?

Но страшен черный лес в разгневанную ночь,

Суров и грозен путь – и силы ослабели.

Я к вам вхожу как брат – душа моя чиста,

В ней нет коварных дум и замыслов опасных.

Пустите ж странника во имя слов Христа,

Во имя лучших чувств, во имя всех несчастных!

И настежь дверь открыта перед ним,

И видит он с сердечною тревогой

Всё то, о чем, тоской глубокою томим,

Так часто он мечтал тяжелою дорогой

Ты мне брат, брат по общей суровой борьбе

   Против пошлости, зла и ненастья.

Ты мне брат по тяжелой и грустной судьбе

   Жить без ласк, без любви, без участья

Вам жаль, что вы его терзали,

И вы бы дорого бы дали,

Чтоб вырвать жертву у земли.

Но поздно

Все мы – узники смерти, и счастлив лишь тот,

Кто забыл про позор заключенья,

Кто убил в себе трезвую мысль и живет

Мимолетною жизнью мгновенья.

[Очи мои наслажденьем горят,

Ночи – блаженною негой томят,

Звуки – волнуют желанья в крови,

Сны – заражают недугом любви.]

Гроза близка – и первые раскаты

Уже гремят над головой моею

Как вестники борьбы и непогод.

Гроза близка, но нет в душе смятенья:

Я час ее предвидела давно.

Что мне терять? Весь этот хлам неволи!

Почет рабов и ласка государя –

Ничто в сравненья с тем, чего я жду!

За миг один, миг власти и свободы

Я всё отдам, я всех продать готова,

И – горе тем, кто встал мне на пути!

С ребячества уж я рвалась душою

Из этих стен постылых на свободу,

Я задыхалась здесь!.. Во мраке ночи

Мне грезились роскошные палаты,

Залитые в бесчисленных огнях;

Мне снился трон, и там, на этом троне

Стояла я, всех выше над толпою,

Со скипетром в бестрепетных руках!

От этих грез кружилась голова,

Кипела кровь и сердце замирало!

Недаром я наукой укрепляла

Свой слабый ум для подвигов тяжелых,

К минувшему возврата больше нет!

Пора сорвать гнетущие оковы,

Пора разбить железные запоры

И встать во всем величьи пред толпой!

Боярин Милославский поневоле

Мне предан! Ненависть его к царице

Порукой мне за верность. Чернь – тупа.

Кто ласков с ней да больше обещает,

Тому она и служит. Князь Голицын

Умен, хитер, расчетлив, остроумен

И, главное, любим народом. Он –

Единственный, пред кем я преклоняюсь

И кто в душе моей сумел поднять

Невнятное и сладкое волненье –

Блаженный трепет девственной любви.

Но если он задумает измену –

Я и его сумею не щадить?

Не с пути и не с дороженьки

– Не стоят больные ноженьки,

Не с вина качает старую,

Как избенку обветшалую,

Не от ветра плачут оченьки,

Горько плачут – не наплачутся, –

От глухой тоски-кручинушки

Нет мне мочи, сиротинушке!

Помолилась я создателю

И пошла в дорогу дальнюю.

Шла я темною дубравою,

Шла отрогами да балками,

Шла я в изморозь осеннюю,

Шла я в непогодь туманную, –

А со мной глухая думушка

Шла попутчицей незваною.

Ох уж эта мне попутчица:

Ни души в ней нет, ни жалости,

Вырывает корку изо рта,

Подымает ночью на ноги,

Шепчет речи мне зловещие,

Кровью сердца упиваючись,

Над годами и недугами

Ядовито надсмехаючись!

Долго шла я; вся измаялась,

Изболелась, исстрадалася…

Шла семь ясных зорек утренних,

Семь седых, ненастных сумерек;

На восьмую зорьку алую

Дали мне отцы-святители

Увидать кресты далекие

Вашей ласковой обители.

Не отриньте, православные,

Вы мольбу мою сиротскую,

Не обидьте бесталанную,

Не гоните неимущую:

Был бы грош – не пожалела я,

Принесла б вам с упованием, –

Но живу я божьим именем,

Доброхотным подаянием.

С той поры как взяли Васеньку

На войну, на службу царскую,

И угнали в даль далекую,

На сторонку бусурманскую,

Я, как ивушка поречная,

Как березка надмогильная,

Всё тоскую, безутешная,

Всё хвораю, слабосильная.

Без работника рассыпалась

Хата осенью дождливою,

Без сохи поля заглохнули

Коноплею да крапивою,

Пес подохнул без хозяина, –

И осталось мне имения

Только палка сучковатая

Да ширинка полосатая.

Не побрезгайте ж даянием,

Ради нищенства и немощи,

Вот ширинка вам сиротская,

Хоть не много – да последнее:

Помолитесь вы угоднику,

Да хранит родной он Васеньку,

Да поможет сиротинушке

На далекой на чужбинушке.

Ведь один он, ясный сокол мой,

Мне остался в утешение.

Злые люди всё расхитили –

И здоровье и имение,

И сынка… сынка последнего –

Видно, нет в них сострадания…

И, кряхтя, старушка хворая

Трижды в землю ноклони. чася,

Л монахи над старушкою

Потешались да глумилися:

«Эй, княгиня тороватая,

Что ж не всё несешь обители,

Ты и палку сучковатую

Не жалей уж для святителя.

То-то светлый праздник, братия,

То-то вклады нам боярские.

Что ж вы встали словно мертвые:

Растворяйте двери царские,

Надевайте облачение

Для народного служения

За ширинку полосатую

Да дубинку сучковатую!»

Закат ли над сонной волной разгорается,

Росистое ль утро встает

С тех пор как в душный гроб ты унесла с собою

Всё то, чем дорога была мне жизнь моя,

И я в чертах твоих со страхом и тоскою

   Прочел печать небытия,

С тех пор как в первый раз с загадкой мирозданья

Я встал лицом к лицу, измучен и смущен,

И горько проклял я бессилие познанья

   И проклял жизнь, как лживый сон, –

Мне снится сон иной: мое воображенье,

Еще не отдохнув от мук недавних дней,

Всё то же мертвое немое выраженье

   Кладет на лица всех людей.

Я вижу их в гробу, с закрытыми очами

Как мало прожито, как много пережито,

Давно ли верил я, любил, негодовал –

И всё оплакано, осмеяно, забыто,

И только чувствуешь, что болен и устал.

Еще я жив, но жизнь закрыла надо мною

Спуск в склеп – и душный мрак надвинулся кругом.

И уничтоженный могильной тишиною,

Я сплю томительным и безотрадным сном.

Я жив, но грудь моя мертва: ни упованья,

Ми знойных радостей, ни благотворных грез.

Покой холодного, немого отрицанья,

Позор бессилия, безверия и слез…

Темно минувшее – разбитые стремленья,

Обманутых надежд невозвратимый рой,

Года раскаянья за миг самозабвенья,

Борьба с неправдою, с судьбою и с собой…

Завеса сдернута… Сомненья и страданья

Спугнули прошлого несбыточные сны…

Жизнь не зовет вперед улыбкой обаянья,

И не прельщает даль загадкой новизны.

Я знаю наизусть, что ждет меня… Усталый,

К концу желанному я ускоряю шаг

Не приближайся ж к ней, чтоб свежесть впечатлений

Сберечь нетронутой на сердце до конца,

И не дерзай вблизи, сын мысли и сомнений,

Взглянуть в черты ее поблеклого лица:

В нем всё подкрашено: белилы и румяны,

Как в падшей женщине, едва прикрыли в ней

Недуга тайный след, – гноящиеся раны

И утомление вакхических ночей!..

Не презирай толпы: есть светлые мгновенья

И для ее больных, уродливых детей,

Узнай ее тогда – и, полный удивленья,

Как пред титаном ты склонишься перед ней!

Душа твоя больна… она еще страдает

От грез обманутых и незаживших ран,

Не верь же ей, когда она тебе внушает,

Что всё вокруг – позор, безумство и обман.

Смех отрицания бессилен над тобою,

От давности годов не меркнет твой венец,

И пред тобой, как встарь, склоняются с мольбою

И пылкий юноша и опытный мудрец.

Я молился сегодня о ней.

Утро тихим покоем дышало

И снопы золотистых лучей

В окна тихого храма бросало.

[Хор то стройно гремел, то стихал,

И под эти священные звуки

Я молился и сладко рыдал…

Но рыдал без страданья и муки]

Хмурый лес… Над сырой и холодной землею

Низко мчатся одно за другим облака;

В желтый берег угрюмой, свинцовой волною

От зари до зари ударяет река;

Солнце ль выглянет – ласка его не сгоняет

Скорби с сердца, – как будто страдающий друг,

Пересилив любовью смертельный недуг,

Взор твой слабой ответной улыбкой встречает…

Старо это, всё старо… Настанет весна –

И природа под лаской душистого мая

Оживет и проснется от долгого сна,

Как невеста нарядным убором сияя;

В скорбном сердце затихнет глухая печаль,

День и солнце спугнут и рассеют ненастье,

И потянет опять в лучезарную даль,

И поверится снова в далекое счастье…

Но скажи мне, зачем так ничтожно оно,

Это сердце, – что даже и мертвой природе

Волновать его чуткие струны дано,

И то к смерти манить, то к любви и свободе?

Отчего в нем так беглы любовь и тоска,

Как ненастной и скучной осенней порою

Этот легкий туман над свинцовой рекою

Или эти седые над ней облака?

Всё мгновенно в нем, друг мой, надежды и силы

Невозвратно уносит глухая борьба,

Гаснет пламя любви под землею могилы,

Глохнет жажда свободы в груди у раба…

Всё мгновенно – но жалкие люди боятся

Эту правду признать и, не глядя назад,

Всё к чему-то иному упорно стремятся,

Всё какого-то вечного счастья хотят!..

Умирает природа… Снега и морозы

Не далеко… Они уж грозят и идут

И готовят оковы – и тяжкие слезы

   По лицу ее тихо бегут.

Я люблю это время… Морозной зарею

Я люблю наблюдать лучезарный восход,

Лес, сквозящий на солнце поблекшей листвою

Уронивши ресницы на пламенный взор,

   С ароматным венком на челе,

Сходит знойная ночь с отуманенных гор

   К полной неги и мрака земле…

Расплелись ее косы… С нагого плеча

   Дымка звездной одежды скользит,

Веет страстью с лица, и, как страсть горяча,

   На устах чуть улыбка дрожит…

Здравствуй, ночь, молодая вакханка!.. Взгляни:

   Мир заждался объятий твоих;

Сколько роз тебя жаждет в душистой тени,

   Сколько ждет тебя лилий речных!..

Протяни ж серебристые нити лучей

   В этой, дышащей негою, мгле…

Но бледна ты… бледна от несчетных огней,

   Словно яркие звенья блестящих цепей,

Запылавших на темной земле.

   Вся долина в огнях, – и роскошней других

Старый замок сияньем залит,

   Старый замок, зарывшись в аллеях густых,

Многолюдной толпою шумит.

   Веют перья беретов и шпоры звенят,

Зал плющом и цветами увит,

   И веселый гавот, оглашая весь сад,

Из готических окон гремит.

Как вакханка, склонясь над горячей землей,

Дышит полночь желаньем и негой любви,

Начало И ласкает, и жжет, и зовет за собой,

И дарит молодые лобзанья свои.

Старый замок, и сад, и на тихих водах

Грациозные тени скользящих челнов –

Всё залито вокруг в разноцветных огнях,

Всюду говор и смех и дыханье цветов.

В замке – настежь и окна, и двери… Гремит

Опьяняющий танец звучней и звучней,

И за парою новая пара скользит,

Исчезая в толпе разряженных гостей.

Шумен праздник; не счесть приглашенных гостей;

   Море звуков и море огней…

Их цветною каймой, как гирляндой, обвит,

   Пруд – и спит, и как будто не спит…

А из сада над замком и светлым прудом,

   Замирая в затишье ночном,

Долетая до звезд и до горных громад,

   Звуки флейт и литавров гремят…

Шумен праздник и весел, и только грустна

   На пиру королева одна.

День прошел как в чаду, и во весь этот день

   Оживленных торжеств без конца

Не сбегала с чела ее грустная тень,

   Не сходило раздумье с лица.

И когда на охоте, за шумным столом,

   Из блестящего круга гостей

Встал прекраснейший рыцарь и чашу с вином

   Поднял в честь королевы своей,

И раздался в лесу вдохновенный привет,

   Светлый гимн красоте и венцу, –

Королева едва улыбнулась в ответ,

   Не промолвив ни слова певцу.

Но настала душистая ночь – и кругом,

   По карнизам и в мраке аллей,

Вкруг фонтанов и ниш и над тихим прудом,

   Засверкали мильоны огней…

Веют перья беретов, и шпоры звенят,

   Зал плющом и цветами обвит,

И веселый гавот, оглашая весь сад,

   Из готических окон звучит.

А над садом встает золотая лупа

   Из-за граней далеких высот…

Ароматная ночь, как вакханка, пьяна,

   Как лобзанья, ласкает и жжет!

Королева одна, королева грустит…

   Высоко под цветною парчой

Поднимается грудь, и, как жемчуг, скользит

   По ланитам слеза за слезой.

В душной нише окна полумрак голубой;

   Сладко плачет в кустах соловей,

И как будто сквозь сон долетают порой

   Звуки танца и шумных речей.

А назавтра опять тот же шум и огни,

   Ложь восторгов и ложь серенад…

[Так бесследно промчатся все лучшие дни]

   И потом не вернуть их назад!..

Сбросить прочь бы скорей этот пышный наряд,

   Потушить бы огни – и одной,

Без докучливой свиты, уйти в этот сад,

   Убежать в этот сумрак ночной…

А в саду чтоб прекрасный бы юноша ждал,

   Чтоб навстречу он бросился к ней,

И лобзал, без конца и без счета лобзал

   И уста бы и кольца кудрей…

Без конца бы лобзал, без конца бы любил,

   Жег ответных объятий огнем, –

И чтоб молодость, полная страсти и сил,

   В нем кипела б горячим ключом…

И сказать бы ему: «Целый день, дорогой,

   От придворных лжецов и шутов

Я рвалась к тебе всей наболевшей душой,

   Как на волю от тяжких оков.

О, ты знаешь, с каким бы блаженством всех их

   Я б тебе одному предпочла,[32]

Но, раба твоя, я – королева для них,

   И к тебе я уйти не могла…

Крепче, жарче целуй… Ночь не будет нас ждать,

   Ночь весной так досадно быстра!

День не может с тобой королеву застать, –

   Мы проститься должны до утра!»

Глухо стонет вьюга, стонет и рыдает,

И в окно стучит костлявою рукой…

Жгучий страх мне сердце детское сжимает:

«Мама, дорогая, сядь, побудь со мной!..»

И она прильнула нежно к изголовью,

Нежно лоб мой гладит, в очи мне глядит,

И под голос вьюги лаской и любовью,

Грустью и заботой речь ее звучит…

Как она прекрасна!.. В трепетном сияньи

Ночника она склонилась надо мной,

Словно белый ангел в белом одеяньи, –

Только не трепещут крылья за спиной!..

Что-то бесконечно кроткое сияет

В бесконечно милых, дорогих чертах,

И горит в улыбке, и в очах ласкает,

И звенит, чаруя, в одержанных речах…

Только отчего ж так грустны эти глазки?

Отчего дрожит и холодна рука?

Отчего в словах старинной этой сказки

Слышится такая правда и тоска?

«Мама, что с тобой?» Но мама заглушает

Мой вопрос тревожный ласкою своей…

И так близко-близко надо мной сияет,

И так чудно-нежен взор ее очей!..

Детский ум недолго мучится сомненьем,

Сказка расцветает, искрится, растет, –

И я всей душой и всем воображеньем

Унесен в тот мир, куда она зовет!..

Снова стонет вьюга, стонет и рыдает,

И в окно стучит костлявою рукой,

И ночник неверным светом озаряет

Бледный лик, склоненный нежно надо мной…

И звенит мне голос: «В долгой, в горькой жизни

Много встретит спящих твой усталый взгляд,

Не клейми ж их словом едкой укоризны,

Полюби их, милый, полюби, как брат!..

Позабыв себя и не боясь глумленья,

Протяни им руку и вперед зови, –

И блеснет во мгле им счастье обновленья,

И поймешь ты счастье братства и любви!..»

Когда в минувшее я погружен душою

И величавою могучею толпой

Герои древности с их славой мировою

Проходят медленно и гордо предо мной,

Когда я вижу их, увенчанных цветами

Да, смейся, мой демон, но грезы былого

Не трогай язвительным смехом своим!..

Ты смейся над тем, что я сердца больного

Еще не осилил сознаньем святым,

Что мне еще тяжки борьба и ненастье.

Что трудно порою мне спорить с тобой,

Что мне, малодушному, хочется счастья,

Как путнику – тени в томительный зной…

Но знай, что я твердо сознал, что, покуда

Так душны покровы ночной темноты,

Так много на свете бездольного люда, –

О личном блаженстве постыдны мечты.

И знаю я твердо, что скоро с тобою

Я слажу, мой демон, изгнав тебя прочь,

И сердце, как встарь, не сожмется тоскою,

Тоскою о счастье в весеннюю ночь!..

Брось в глаза мне упрек беспощадный,

Что бессильны слова и что в жизни моей

Лишь слова приносил я

[А после – жизнь борьбы, жизнь скорби и сомнений!]

Бедная комнатка, келья святая

Девственных дум н заветных трудов, –

Дай тебе боже, отчизна родная,

   Больше таких уголков!..

Точно пред узником дверь растворилася

И на пороге стоит он в слезах, –

Так мое сердце отрадно забилося

   В этих убогих стенах.

Точно в тюремные окна повеяло

Свежестью сада и негой весны, –

Так это братское слово рассеяло

   Черные сны…

В детские годы, когда за стенами

Школы о славе я детски мечтал,

Снился мне ярко залитый огнями,

Полный толпою, сверкающий зад.

Между колонн, извиваясь, пестрели

Длинные цепи душистых цветов,

В окна с карниза до пола глядели

Белые звезды и тени кустов…

И окруженная свитой, на троне,

Юная, словно весенняя ночь,

Молча сидела в блестящей короне

В думе немой королевская дочь.

И перед ней, и пред этой толпою

Пел я… я пел им о счастье любви,

О соловье, что над тихой рекою

Льет серебристые трели свои,

Пел о турнирах, где рыцари бились,

Пел об охотах и шумных пирах,

Пел я – и звуки свободно струились

И откликались восторгом в сердцах.

В бедную комнатку песни иные,

Скорбные песни принес я с собой, –

Слышались в песнях тех слезы людские,

Стоны нужды и борьбы роковой.

В зале, залитом сияньем огней, –

Дети труда и науки внимали

Звукам правдивой печали моей.

Но я так горд был и счастлив словами

Ласки, – будто в весеннюю ночь

Вправду меня увенчала цветами

В замке своем королевская дочь.

Когда, прозрев обман прекрасных сновидений,

На утре юности разбуженный грозой,

В отрадные часы заветных вдохновений

Я трудный путь борьбы увидел пред собой,

Два светлых ангела передо мной предстали:

Один вручил мне меч…

Когда грядущих дней таинственная даль

Лежала предо мной неведомой загадкой,

Когда в минуты дум и самая печаль

Не жгла, а нежила своею болью сладкой,

Когда еще таил, стыдясь, я от людей

Плоды младенческих туманных вдохновений

Когда-то мой венец печали и сомненья,

Беспечный юноша, я с гордостью носил.

Ему обязан был я даром песнопенья,

В нем видел я расцвет моих душевных сил

Любовь и презренье, любовь до забвенья,

Презренье – до желчи, до злобы слепой,

Пыл детских мечтаний и прах охлажденья,

Покорность раба и порывы на бой –

Всё это кипит в вей

Не красть трусливо жизнь для пошлых наслаждений,

А гордо брать ее, как собственность свою,

Как долг пред братьями грядущих поколений,

Как первый тяжкий шаг к бессмертному бытью.

Я думал, жизнь, что ты открыла предо мною

Все язвы гнойные, всю нищету свою, –

Всё, всё, чему с такой горячею тоскою

Я труд мой, песнь мою и душу отдаю;

Я думал, что прозрел за лживыми цветами

И ярким трепетом искусственных огней

Немую ночь с ее мучительными снами,

С ее отчаяньем и звуками цепей;

Что нет позорных тайн, с которых покрывала

Я б не сорвал рукой бестрепетной моей,

И если грудь моя от прошлых слез устала,

То новых слез тебе не вырвать уж у ней.

Во имя истины тяжелым подозреньям

Я сам навстречу шел, сам жег свои мечты,

И грубо отравлял безжалостным сомненьем

Твои последние и лучшие цветы.

И вот – всё сожжено душевною грозою,

И ночь вокруг меня томительно душна, –

А в бездне той, куда спускаюсь я с тоскою,

Чтоб глубь ее узнать, – всё та же глубь без дна!..

Дно было лишь обман, – не в силах мысль людская

Измерить глубину падения людей!..

Оба – бездомные, оба – несчастные,

Встретясь случайно, мы скоро сошлись.

Слезы, упреки и жалобы страстные

Жгучей волной из души полились.

Сладко казалось нам скорбь накипевшую

Другу и брату любя рассказать;

Ново казалось нам грудь наболевшую

Чуткою лаской его врачевать.

Но мы не долго – как дети счастливые –

Тешились хрупкою дружбой своей:

Скоро какие-то звуки фальшивые

Вкрались в аккорд наших стройных речей…

Брату усталого брата страдания

Тягостным камнем на сердце легли, –

Грудь нам обоим душили рыдания,

Слушать же оба мы их не могли.

И разошлись мы со злобой мучительной…

Полно, – к чему нам друг друга винить:

Нищий у нищего лепты спасительной

Вздумал, безумный от горя, молить!

Мертвый от мертвого молит лобзания!

Где же нам чуждую ношу поднять,

Если и личные наши страдания

Нам не дают ни идти, ни дышать!..

После голос иной в эту глушь меня звал.

   Он мне речи о сладком забвеньи шептал,

Он немолчно шептал мне: «Скорей!

Прочь из пошлой толпы, – прочь от жалких слепцов,

От незримо язвящих бесчестных врагов

   И трусливо любивших друзей.

Сбереги свою веру в затишье моем,

Чтоб никто тебе бросить не мог бы потом

   За позорную слабость упрек.

Отдохни, – и опять, с новой силой на бой!»

И я шел отдыхать, утомленный борьбой,

   Но я веры моей не сберег.

Я не верю себе и не верю другим.

Я не верю ни светлым порывам моим,

   Ни моим затаенным слезам.

Ложь везде и во мне… Нет, заря не блеснет!

Нет, толпа, как один человек, не придет

   Поклониться ожившим богам!

Жертвы больше не нужны и терны смешны.

Отдавайся теченью могучей волны

   И послушно иди за толпой.

Каждый сам за себя! Брось свой светоч певца.

Век иной наступил – век вражды без конца,

   Век расчета и злобы глухой.

И ближнему теперь я бросить рад скорее

Не вызов на борьбу, а ласку и привет.

Я понял многое, за что карал когда-то,

Я многое простил, за что негодовал.

Я неба на земле отыскивать устал.

И сам не рад тому, что дорого и свято,

Пред неизбежностью трусливо изменял…

И если вижу я, как нагло торжествует

Румяный, радостный, пресыщенный порок…[34]

Таких, как этот день, прошло не мало дней,

Но я их не считал, я их считать боялся.

В толпе слепцов найти старался я друзей,

В безумной суете я цель найти старался.

Измучен и смущен, я лживо руки жал

Тому, к кому в груди питал одно презренье.

И, призрак возводя в заветный идеал,

Я отдавал ему все силы на служенье.

О, как хотелось мне и верить и любить,

Как жадно к подвигу душа моя стремилась!..

Но мысли голоса не смог я заглушить.

Мечты развеялись, и правда обнажилась.

Не смог солгать себе

И так вся жизнь пройдет, – как тысячи других,

Едва оконченных и в тот же час забытых!..

Глубокой полночью, когда недуг души

С горячих век моих свевает сновиденья, –

Пытаюсь я мечтать в томительной тиши

И в мире грез моих ищу себе забвенья;

Но блага бытия, влекущие людей

На жаркий спор за них, в разгар житейской битвы.

Давно уж далеки больной души моей –

Как сердца мертвеца – желанья и молитвы,

Хмель жизни отбродил… Осыпались цветы,

Скрывавшие скелет, – и встал он предо мною

Во всем величии ужасной наготы,

Смеяся над моей безумною тоскою.

Его ли вновь любить, о нем ли вновь мечтать?

Обман рассеялся… угаснули желанья, –

Я долго тщетно ждал и утомился ждать –

И тайной мукою полны мои мечтанья!

Стряхнув угар и хмель промчавшегося дня,

В вечерней тишине, наедине с собою,

За пережитое с тоской себя казня,

В тайник души моей спускаюсь я судьею.

И много темных дел, себялюбивых дум,

Уступок пошлости и лжи неуловимой,

Незримых для других, приходит мне на ум.

Из выцветших страниц забытых дневников,

Вновь перечитанных минутами досуга,

Ты часто в сумерках печальных вечеров

Встаешь передо мной, угасшая подруга.

Но ты мне грезишься не в блеске красоты,

А в те мгновения пред скорбною разлукой,

Когда недуг, дыша на ясные черты,

Уж исказил их ужасом и мукой…

Я помню, – ночь была ненастна и темна…

Ты мучалась всю ночь, и лишь перед зарею

На миг забылась сном, борьбой утомлена,

Склонясь мне на руку пылавшей головою.

Сегодня как-то я особенно устал;

С утра во мне росло глухое раздраженье,

С утра вокруг себя я злобно подмечал

Всё, что поднять в душе способно отвращенье.

В чужой веселости я пошлость находил,

В печали – ханжество, в спокойствии – трусливость,

А в сердце у себя – упадок лучших сил,

Гнетущую тоску да детскую брезгливость…

Я снова жить хочу, – я счастлив и любим,

Настал заветный миг, так пламенно желанный,

К чему ж на рубеже земли обетованной

Остановился я, усталый пилигрим?

Вперед! В минувшем ночь и годы испытаний.

А там, вдали – весна, и ласка, и привет.

Вперед! Напрасный зов: ни сил, ни воли нет, –

Мне жаль, мне горько жаль промчавшихся страданий.

О, не зови меня безумным, дорогая,

Не говори, что я солгал перед тобой,

Нет, я люблю тебя, всей силой, всей душой,

Как мальчик о тебе моляся и мечтая

Я в стороне стою от жизненной тревоги,

Я чужд всему вокруг, – я, словно пилигрим,

Отстав от спутников, упал на край дороги

И им вослед смотрю с отчаяньем глухим.

Дверь каморки моей будет долго стоять затворенной.

Кто-нибудь из друзей переступит потом за порог

И окликнет меня… и отступит назад потрясенный,

Увидав бездыханный мой труп распростертым у ног.

В луже крови я буду лежать, неподвижный и бледный;

Нож застынет в руке… нестерпимая боль искривит

Посиневшие губы…

Ночь плачет, как дитя, ночь мечется и злится,

Сдвигая мглу кругом в свинцовое кольцо,

И словно черная испуганная птица

Крылами влажными мне плещется в лицо.

Но нет в моей душе тревоги и смятенья;

Бесстрашно я стою под вьюгой и грозой,

Я замер весь в тоске угрюмого решенья:

Свести последний счет с безжалостной судьбой.

В ненастную ночь я у моря стоял…

   Теряясь в тумане свинцовом,

Как зверь, оно глухо рычало у скал,

   Объято молчаньем суровым.

По небу, клубяся, ползли облака,

   И ярко блистала зарница,

Колеблемый ветром огонь маяка

   Метался и бился, как птица.

Как гром отдаленный, как в старом соборе

Мольбой похоронной гремящий орган, –

И мрачно и грозно тревожное море

Гудит, уходя в непроглядный туман.

Ненастна и сумрачна ночь; по лазури

Сплошной вереницей бегут облака;

Как птица, колеблем дыханием бури,

Трепещет далекий огонь маяка.

Ночные виденья, летучие грезы

Бегут от очей, – и в прибое валов

Мне слышатся чьи-то глухие угрозы

…Властитель отдыхал. По берегу морскому,

Песчаною каймой ушедшему в туман,

Не в силах превозмочь полдневную истому,

Белел, как пена вод, замолкнувший наш стан.

Несчетные шатры теснились за шатрами:

Тут, словно жаждая, сползли они к волнам,

А там ушли под тень, простертую ветвями

Лимонов и дубов, растущих по холмам…

Ночь гасла… Вставал предрассветный туман.

   По взморью, над буйным прибоем,

Белея, как пена, тянулся наш стан

   И чутко дремал перед боем.

В тумане чуть искрились пятна костров,

   А в мутной дали перед нами

Синели зубчатые горы врагов

Нет, я не жил, – я таял как воск, я горел,

Как светильник, колеблемый ветром ночным!

Я беречь и рассчитывать сил не умел,

Беспокойной и вечною жаждой томим)

Та ласка – не смелая речь одобренья,

И сердцу она говорит, не уму,

Та ласка слепа и полна сожаленья,

Как матери ласка, ко мне одному…

И напрасно я пламенных звуков ищу,

И напрасно я светлые грезы зову, –

Предо мной не сбываются сны наяву, –

Я без песни тружусь и без песни грущу.

Мрамор пышных дворцов разлетелся в туман,

Величавые горы рассыпались в прах,

И измучилось сердце от скорби и ран,

И бессильные слезы сверкают в очах.

Умерла моя Муза. С последним лучом

Догоревшей любви и с последней мечтой

Закатилась она мимолетной звездой,

Мимолетной звездой в небосклоне ночном.

И порой только призрак подруги моей

Предо мною во мраке, белея, встает

И глядит мне в лицо, и куда-то зовет,

И уходит при блеске рассветных лучей…

Смешно любить мечту воображенья,

Но я люблю… Я не могу забыть.

Ей – каждый шаг, ей – каждое мгновенье

Вперед!.. О, жалкое, безумное стремленье!

Куда еще вперед? Что ждет нас впереди?

И так уж жизнь скудна, и так уж пресыщенье

Царит везде вокруг, куда ни погляди!

Дряхлеет жалкий мир, как человек дряхлеет;

Жизнь людям всё дала, что дать она могла,

И не весна надежд над нашей долей веет,

А близкой гибели таинственная мгла.

Кто хочет жить еще, в ком кровь еще пылает, –

Назад! Во мрак былых умчавшихся времен.

Пусть Петр Пустынник вновь дружины созывает

На подвиг доблестный, под сень святых знамен.

Пусть Лютер вновь

Как душно в нем, как тесно в нем,

Как много сил он убивает,

Каким мучительным стыдом

Порою сердце закипает!..

Ты хочешь знать, за что с презрением суровым

Тебя язвит враждой злорадный суд людей?

За то, мой друг, за что нетопырям и совам

Так ненавистен блеск полуденных лучей.

За то, что для тебя дороже блеск и воля,

Чем золотой позор тяжелых их оков,

За то, что дышишь ты всем ароматам поля

Среди безжизненных, искусственных цветов.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

       Да, бедный друг, ты виновата

       Пред их карающим судом,

       Зачем душа твоя богата

       Свободой, правдой и теплом.

Разлетайся, туман отдаленных веков,

   Просыпайся, легенда седая,

Оживай в переливах певучих стихов,

   По ответным сердцам ударяя!

Чу! Какие-то тени плывут предо мной,

   Возникают из мрака картины,

Дышит лаской и негой полуденный зной

   Из садов Кашемирской долины.

Протянулся на север старик Гималаи,

   Льет Гангес тихоструйные воды…

Чудный край! Благодатный, чарующий край,

      Вечный праздник нарядной природы!

Грустил я на юге… Душа тосковала

О вьюгах и бурях родных.

Как злая насмешка, ее раздражала

Улыбка небес голубых.

Не склонялась с молитвою мать надо мной,

   Мой младенческий сон охраняя,

И бесхитростных сказок вечерней порой

   Не шептала мне няня седая.

Грустно шло мое детство: чужая семья,

   Одиночество, слезы, попреки…

И я вырос, глубоко в душе затая

   Первых лет роковые уроки.

Но, чего мне суровая жизнь не дала,

   То в сверкающих грезах душа создала.

Помню вас я, мечты золотые.

   Ночь… мерцающим блеском лампада горит,

Всё затихло – столица примолкла и спит,

   Но не спят мои думы ночные.

Чу – таинственный шорох знакомых шагов,

Шелест платья

Чтоб сетью тех нитей, как звезды горящих,

   Украсить лазурный небесный чертог,

Чтоб не было в мире напрасно молящих,

   Чтоб, видя печаль их, – услышал их бог.

#Автограф Начало

Был в древности чудак по имени Икар.

   Земля ему казалась тесной.

Он рвался всё туда, где солнца знойный жар

   Плывет дорогою небесной

И где, когда сменит под дымкою теней

   Заря сияющие взоры,

В эфире теплятся мильонами огней

   Созвездий яркие узоры.

Упрямый, с низким лбом, с большою головой,

   В толпе сограждан суетливой

Он проходил, как призрак молчаливый

Недавно он ко мне явился и сказал:

«Я Мефистофель – дух разлада и сомненья!

В былые дни тебя не раз я посещал,

Но ты не узнавал, чьи это посещенья;

Я приходил к тебе неведомый, тайком,

Пугал твой детский ум, играл с тобою в прятки,

Шутя водил твоим неопытным пером

И задавал тебе недетские загадки.

Ты был почти дитя и маску пред тобой

Открыто снять с лица мне гордость помешала,

Бес робких юных дум, бес мелкого журнала,

Бес музы трепетной и хриплой и хромой, –

Нет, в юности моей я знал удел иной,

И эта честь меня, понятно, не прельщала.

Кто Гете „Фауста“ когда-то диктовал,

Кто Пушкину внушил суровую страницу,

Кто в „Сказке для детей“ глубокий взор кидал

На спящую у ног бездушную столищу,

Тому беседовать с неведомым певцом,

В чьем сердце желчь еще таилась и дремала,

Казалось пошлостью, обидой и стыдом, –

Кто стал бы нам внимать, что критика б сказала?

Теперь ты всё-таки поэт, хотя твой стих

И неуклюж и сух… Зато угомонился

Твой глупый пыл, зато ты сжался и притих

И на душе твоей червяк зашевелился…»

Проснись от мелких дел и будничных волнений,

Проснись для жгучих слез, родная сторона,

Растет итог потерь, замолк твой вещий гений,

Осиротел алтарь, оборвалась струна.

Как знал он твой народ, как жизнь он знал глубоко!

Усопший милый брат, как жизнь он знал глубоко!

Проснись для слез о нем, родная сторона!

Слепая смерть разит бездушно и жестоко.

Угас горячий луч!.. Оборвалась струна!..

Пусть лавром перевьют чела его седины…

Как он умел читать в сердечных тайниках!

Вот бледное лицо погибшей Катерины,

А вот Любим Торцов в отрепьях и в слезах.

Вот поцелуй любви и шепот нежной ласки,

И темный сад кругом, и яркая луна.

А вот и чудный мир живой, нарядной сказки:

Царь Берендей, Бобыль, Снегурочка, Весна…

В лохмотьях и парче, со смехом и слезами,

Рождались сотни лиц из-под его пера,

И мнилось, жизнь сама проходит перед нами,

Прекрасна и мрачна, туманна и пестра…