Полуночный танец дракона

Tête-à-tête

Летним вечером мы с моим приятелем Сидом шли по дощатому настилу Океанского парка, как вдруг на одной из скамеек, почти у самой воды, я заметил знакомую картину.

– Погоди, – тихо сказал я, – притормози-ка…

Мы остановились и прислушались.

На скамейке сидела старая еврейская чета, ему я дал бы лет семьдесят, ей – лет шестьдесят пять. Оба что-то непрерывно говорили и размахивали руками, при этом никто никого не слушал.

– Сколько можно повторять одно и то же! – сказал он.

– Ой, извини, ты что-то говорил? А я и не заметила! – огрызнулась она.

– Вот именно – что-то! Я всю жизнь тебе что-то говорю! И таки не самую последнюю чушь, если бы ты хоть раз соизволила подумать!

– Ой, ой, вы только послушайте его! – бешено вращая глазами, сказала она. – Всю жизнь! Может, перескажешь все по списку?

– С удовольствием, могу начать прямо со свадьбы.

– С какой еще свадьбы?

– С той самой. С этого дурдома, за который я выложил кругленькую…

– Ой-ой… Это кто это выложил?!

– Да я тебе в два счета докажу, что…

– Ой, я тебя умоляю – кто таки станет тебя слушать…

Et cetera, et cetera…[10]

– Жалко, что нет диктофона, – сказал я.

– А зачем? – пожал плечами Сид. – Я и так все запомнил. Можешь разбудить меня ночью – и я воспроизведу тебе их разговор слово в слово.

Мы двинулись дальше.

– Можешь себе представить, – сказал я, – они сидят на этой самой скамейке каждый вечер, и так – уже много-много лет!

– Ого, – протянул Сид. – Да они комики со стажем.

– Не говори так. Это совсем не смешно. Скорее грустно.

– Что? Грустно? Да брось ты! По-моему, их хоть завтра можно выпускать на сцену – играть водевили в «Орфеуме»![11]

– Но разве это не грустно?

– Да ладно тебе, расслабься. Готов поспорить, что они вместе уже лет пятьдесят. Этот бред они начали нести еще до свадьбы – и несут по сей день, с тех пор как кончился их медовый месяц.

– Но они ведь совсем не слушают друг друга!

– Ну и что, они же соблюдают очередь. Сначала она его не слушает, потом он ее. А послушали бы – так все бы и закончилось. Сразу бы охладели друг к другу. Это их возбуждает, понимаешь – по Фрейду.

– Но с чего ты это взял?

– Да они просто все выплескивают – все недовольство, все страхи. Спорим, они и в постели не прекращают свою перебранку, а через пару минут оба засыпают с блаженной улыбкой на устах!

– Ты правда так думаешь?

– Не думаю, а знаю. Мои дядя и тетя вели себя примерно так же. На самом деле взвешенная доза взаимных оскорблений продлевает жизнь.

– И сколько же они прожили?

– Тетя Фанни и дядя Эйза? Восемьдесят и восемьдесят девять.

– Так долго?

– Особая словесная диета, постоянно держали себя в тонусе. Это такой еврейский бадминтон: он подает – она отбивает, она подает – он отбивает. Никто не выигрывает, но ведь, черт возьми, никто и не проигрывает!

– Никогда не думал об этом в таком разрезе.

– Ну, так подумай. Пошли назад, пора бы и перекусить.

На обратном пути мы снова поравнялись с местом романтических летних рандеву.

– И еще кое-что! – кипятился старик.

– Кое-что! Да тут не кое-что… Тут тридцать кое-что!

– А ты прямо подсчитала!

– Да, подсчитала! Господи, да куда девался этот список?

– Какой еще список? Кому они нужны – твои списки…

– Мне нужны! Тебе не нужны, а мне нужны!

– Дай мне договорить! Я не закончил…

– Как можно закончить нескончаемое? – философски заметил Сид, в то время как мы покинули зону слышимости, так и не выслушав главные аргументы.

Через пару дней он позвонил мне.

– Я нашел диктофон.

– Зачем?

– Ты – писатель. Я – писатель. Почему бы не подсобрать топлива для наших мельниц?

– Ну, давай…

– Тогда будь готов, заеду прямо сейчас.

И мы пошли. Опять был чудесный теплый вечер, какие часто случаются в Калифорнии и о которых лучше не рассказывать родственникам с восточного побережья, а то те поверят и тут же нагрянут в гости.

– Ничего не хочу слышать! – говорил он.

– Нет уж, ты послушай! – вторила она.

– Спасайте, люди добрые! – Я зажмурился. – Действие второе. Те же. Партия продолжается, волан в игре. Проигравших нет. Ты что, правда собрался включать диктофон?

– Даже Дик Трейси[12] им пользовался, а мы что, хуже?

Мы подошли поближе, и я услышал легкий щелчок включаемого устройства.

– Как же его звали? Ах да, Айзек!

– Никакой не Айзек!

– Нет, Айзек!

– Да Аарон же его звали!

– Какой еще Аарон! Аарон – это старший!

– Нет, младший!

– Да какой дурак тебе это сказал?

– Какой, какой… Ты сам и сказал!

– Попрошу без оскорблений.

– Что, правда глаза колет?

– Да я тебе в два счета докажу, что…

– Отлично, с пылу с жару! – сказал Сид, когда мы тихо ретировались, унося с собой в кармане их голоса.

Дело пошло – на следующий день мы записали их еще раз, потом – еще раз и еще.

А потом вдруг скамейка опустела. Они не пришли один вечер, другой…

Когда я не обнаружил их и в третий раз, я зашел в небольшой кошерный магазинчик по соседству и, указав на скамейку, спросил, куда пропали ее завсегдатаи – я ведь не знал их имен. Конечно, знаем, сказали мне. Это Роза и Эл, Эл и Роза Штайн. Да, они ходили сюда много лет, ни одного вечера не пропустили. Но теперь – все. Эл больше не придет. Такие вот дела. Во вторник его не стало. Опустела теперь скамейка – очень непривычно. Ну да что тут сделаешь?

Я сделал то, что я мог сделать, внезапно обнаружив, что я действительно грущу о них – об этих двух совершенно незнакомых мне людях, вдруг ставших знакомыми. В маленькой местной синагоге я узнал название крошечного кладбища и однажды вечером отправился туда, сам не зная зачем. При этом я чувствовал себя так же, как когда-то давно, когда мне было лет двенадцать и я – гой – решился заглянуть в синагогу в центре Лос-Анджелеса, чтобы послушать, как поют и молятся все эти дядьки в шляпах.

Конечно, эта женщина была там, на кладбище. Сидела возле камня, на котором было вырезано его имя, и говорила, говорила, говорила – и иногда трогала камень рукой.

А что же он? А он, как всегда, ее не слышал.

Некоторое время я постоял там с закрытыми глазами и послушал. Потом ушел.

Когда солнце совсем село и спустился туман, я отправился в парк, к заветной скамейке. Она по-прежнему пустовала, и это выглядело ужасно.

Но что еще я мог сделать?

Я позвонил Сиду.

– Я по поводу диктофона. У тебя сохранились… те пленки?

В один из последних летних вечеров мы с Сидом, как обычно, прошли через кошерный рынок на площади, где продавалась знатная пастрома[13] и фирменные ватрушки «Эмпориум», и вырулили на променад с рядами скамеек вдоль моря. И вдруг Сид сказал:

– Интересно, интересно…

– Что тебе интересно? – спросил я и увидел, что он смотрит в сторону той самой скамейки. К тому времени она пустовала уже неделю.

– Смотри… – Он тронул меня за локоть. – Там, кажется, та самая бабуля.

– Ну и что?

– Все-таки вернулась! А я думал, заболела или еще что. А она – вот.

– А я знаю, – улыбнулся я.

– Да откуда тебе знать? А это точно та же скамейка? Ну да. Да и тетка вроде та же – болтает без умолку, как ненормальная…

– Та же, та же.

Мы подошли уже совсем близко.

– Слушай, – прошептал он еле слышно. – Но ведь рядом никого нет. Похоже, она разговаривает сама с собой!

– Это только так кажется, – совсем тихо сказал я, потому что мы подошли уже вплотную. – Ты послушай.

– Ой, ну не морочь мне голову! Кому нужны твои смешные аргументы? – говорила бабуля, с горящим взглядом обращаясь к пустой половине скамейки. – Аргументы у него! Да если надо, я их тебе хоть тысячу приведу!

И вдруг случилась еще более странная вещь.

– Это ты-то? – произнес в ответ чей-то голос. – Нечего сказать, дожили!

– Это же тот самый голос! – воскликнул Сид, потом спохватился и добавил шепотом: – Его голос… Но ведь он же умер!

– Да, умер, – отозвался я.

– Но это еще ладно, – продолжала бабуля, – ты посмотри, как ты ешь. Просто понаблюдай!

– Легко тебе говорить… – Голос старика вдруг стал звучать тише.

– А тебе-то кто мешает? Говори!

Послышался щелчок. Сид скользнул взглядом вниз и увидел в руках у бабули… свой диктофон.

– И еще кое-что, – сказала она вживую.

Щелк.

– С какой стати я должен все это терпеть?! – проорал голос в записи.

Щелк.

– Да-да, у меня есть для тебя кое-что, что тебе не понравится! – выкрикнула она вживую.

Сид внимательно посмотрел на меня.

– Это ты? – спросил он.

– Ну, я… – сказал я.

– Но как?

– Взял все записи со всех вечеров. Потом переписал на отдельную кассету все его реплики и оставил между ними паузы, чтобы она успевала что-нибудь прошамкать в ответ. В некоторых местах записал чисто его вопли, когда ответ не нужен. А если что, она может остановить диктофон и проораться сама. А потом уже включать дальше…

– Но… как тебе это пришло в голову?

– Увидел ее на кладбище, – сказал я, – и сам чуть не умер. Представляешь, она разговаривала с холодным куском мрамора. В полной тишине. И вот тогда я переписал твои пленки, все эти его вопли и причитания, и вечером опять пришел на кладбище. Она, конечно, была там – думаю, она собиралась остаться там навечно и умереть с голоду. Ведь мрамор ей не отвечал. А ответ всегда нужен, даже если ты его не слушаешь или думаешь, что не слушаешь. Поэтому я подошел к могиле, включил диктофон, убедился, что из него доносятся выкрики старика, и отдал ей прямо в руки. И не смотрел, что будет дальше, станет ли она что-нибудь орать ему в ответ или нет. Просто ушел – и все. Только он и она. Она и он. Высокий голос, низкий голос. Низкий, высокий… В общем, ушел. А уже вчера вечером она сидела здесь на скамейке и ела ватрушку. Думаю, теперь она собирается жить дальше. Ну разве это не классно?

Сид прислушался к возмущенному голосу старика:

– С какой стати я должен все это терпеть? Кто-нибудь мне скажет? Я жду. А?

– С превеликим удовольствием! – кричала в ответ бабуля.

Мы с Сидом двинулись к выходу. Позади нас таяли в летних сумерках два голоса – ее высокий и его низкий.

По дороге Сид проникновенно взял меня под руку.

– Хоть ты и гой, – сказал он, – но здесь поступил как истинный еврей. Так и хочется сделать для тебя что-нибудь хорошее… Только вот не знаю что.

– Может, по пастроме? Под водочку, а?