Глава 3. Червь

Дни неслись за днями, я уже потерял им счет. Я ощущал себя будто в кошмарном сне, от которого не будет пробуждения. И это было самое дерьмовое.

За ту бесконечность, что я уже пребывал в своем новом подземном обиталище, я узнал много нового о мире. Спасибо Маху — хороший мужик, добродушный. Я был рад подружиться с ним. Старик вызывал доверие и пока был единственным товарищем для меня в новой и до усрачки — чего уж лукавить? — пугающей реальности.

Мир, в который я попал, был, как вы уже поняли, просто-таки пронизан магией. Нет, не повсеместно, конечно. Доступ к магии был ограниченным — и весьма. Магов было мало относительно других людей.

Еще в этом мире, как вы уже поняли, рабство было в порядке вещей. И какая чудная новость — я один из них, и это навсегда. Вот прямо до конца жизни, а конца в этих шахтах долго ждать не придется. Неужели я перенесся сюда, чтобы просто подохнуть на дне мира? Так я же и в своей реальности давно скатился на дно — так какая разница? Просто разнообразия ради я здесь, что ли, оказался? Да ну его нафиг — разнообразие такое.

И тут были… касты. Да-да, типа брахманов, кшатриев и иже с ними. Только названия здесь были чуднЫе. И банальные в то же время. Местные этого мира, похоже, обожали символизм. Они представляли человечество в виде громадного Древа, в котором крестьяне — это корни, ремесленники да купцы всякие-разные — ствол, а элита элит — крона. Да-да, вы не ослышались. Так и говорилось: «Эй, ты из какой касты, чувак?» — «Да я из кроны, а ты?» — «А я ствол — гордо попирающий ногами всякую чернь». А что же рабы? Дак они вроде вне касты должны быть — типа… неприкасаемых? Ха, как бы не так! Рабы были низшей, но все же неотъемлемой частью кастовой системы в виде громадного Древа — червями. И я — один из червей.

А еще тут были татуировки. Вначале я обрадовался. Круто же! Мечтал в свое мире разрисовать себя в парочке мест, но все как-то бабок на это дело не было… Но моей радости быстро пришел конец. Татуировки не возбранялись здесь, но считались правилом дурного тона и признаком принадлежности к низшим ступеням касты. Рабов клеймили принудительно. К чему я вообще завел речь о татушках? Ну рабы, ну клеймили. Но вот насмешка судьбы — беглого раба можно было опознать по тату. Я — раб. Но у меня нет тату. Хм, стоит это обдумать…

Кстати, да — Оскал. У него череп был разрисован, но это ладно, самое главное — шея. Я случайно заметил на ней такую же татуированную цепь, как у моих товарищей по рабству. Мах сказал, что Оскал буквально вышел из грязи в князи — был рабом в шахте, но выслужился перед хозяевами, и его вытащили наружу — буквально! — и поставили надсмотрщиком над бывшими собратьями. После того, как узнал об этом, я еще больше воспылал праведным гневом к мерзотному амбалу.

В один из дней, незаметно перетекающих один в другой, я таки увидел, что тут добывалось нашими руками. Одному из рабов удалось продолбить в стене путь к драгоценному камню. Это не был ни один из камней, которые были в моем мире — это было нечто совершенно неизвестное мне. Камень был приблизительно с половину моего кулака, он переливался смешением глубокого синего и темно-зеленого цветов, и был просто восхитителен.

Недолго нам удалось наслаждаться видом богатства, добытого руками одного из нас. Оскал быстро отобрал находку и понес к хозяевам.

— А если убежит вместе с ним? — спросил я у Маха, неотрывно глядя, как наш надзиратель удаляется в сторону выходу из нашей подземной тюрьмы.

Другие рабы жадно впились глазами в сокровище в руках Оскала.

— Не сбежит. А если и так — то недалеко. Клеймо на шее — не просто картинка, а магическая метка. По ней найдут и убьют в таких пытках, что любой предпочел бы им пожизненное рабство в шахтах.

Я сделал мысленную заметку. Клеймо магическое, значит. Как же я счастлив, что его нет у меня. Кажется, это первая настоящая причина для радости в этом мире.


***

И снова — дни растворялись друг в друге, как несчастные крупинки сахара в чашке отдающего горечью кофе. И это меня бесило. Все стояло на место. Я стоял на месте. Нет, движение было непрерывным, если считать перестук десятков кирок по камню. Но вот лазейки для побега все никак не обнаруживалось. А мне бы не хотелось сгинуть в этом мраке. И так уж на пределе сил стучу киркой, надолго меня не хватит. Нет, вообще-то говоря, телом я стал выносливее. Неженка внутри меня, ничего тяжелее нескольких литров пива из Пятерочки не таскавшего прежде, вначале взбунтовался, но потом присмирел. Мышцы стали сильнее, кожа на руках огрубела и стала походить на кожу настоящего мужчины. Но в атмосфере нескончаемого уныния и мрака хотелось повеситься. Местное питание заставляло отощать тут даже более менее упитанных мужчин, что уж говорить о таком дрыще, как я. А туалет — он был просто символом стресса для меня в этом мире.

Да, длительный физический труд полезен и для плоти, и для души — но не так, как он организован здесь. Не до состояния изнеможения. Не при жизни впроголодь.


***

Мах попал сюда по доброй воле. Пять лет — ровно столько он пробыл в подземных шахтах.

Когда-то он был счастлив. Когда-то он не был одинок. У него были любимая жена и сын с дочерью. Крестьянская семья. Дочь — первая красавица на деревне. И приглянулась она какому-то местному не очень крупному аристократишке. Старому, мерзкому и злобному, как водится обыкновенно в таких историях. Мах, конечно, за дочь встал горой. И ту зарезали, изнасиловав перед тем всем взводом солдат, которыми располагал аристократ. Потом пришел черед жены. Сына не тронули — крепкий был пацан, сгодился бы в шахтах. Но Мах взмолился о пощаде, падая в ноги чудовищам, растерзавшим его семью, и чудовища согласились. Впрочем, кто их знает, может, солгали? Но у Маха выбора не было: либо он в шахтах — а сын, может быть, будет жить, работая прислугой при дворе какого-нибудь капризного аристократа — либо сын в шахтах и скорая смерть от тяжкой жизни и непосильного труда.

Я удивился, как старик столько выжил здесь. Вместо сердца кремень у него — это точно. М-да, я, конечно, недолюбливал свой прежний мир за множество его недостатков, но такую жесть у нас все же давно вывели. А здесь процветает первобытная жестокость, не имеющая ни смысла, ни цели.


***

— Ты как, дружище? — спросил я у того мальчугана, за которого заступился когда-то в далеком прошлом — мне казалось, я в этой долбанной пещере заточен уже по меньшей мере сотни лет.

Мы сидели, прислоняясь к стене в жилом зале. Отбой уже провозгласили, так что все отдыхали, то есть валялись на своих соломенных лежанках, изнемогая от хронической усталости.

— Жив еще, — отшутился малец.

— Где твои предки?

— Батя спился давно, мать… не знаю.

— Откуда у раба доступ к хмельной влаге?

— Мы не были рабами. Обыкновенная крестьянская семья. Никого не трогали, и жили нормально. Да вот батя только… как ты сказал? Хмельная влага? Из-за нее и кончил он плохо. А мать… не потянула хозяйство одна. Я ведь у нее тоже один остался, больше не на кого опереться. Но мы не справились. И мать пошла… к одному заезжему наемнику. Ночью. — В полумраке было сложно разглядеть, но все я все же заметил, как нахмурился и сжал кулаки пацан. — После того, как… он захотел отправить ее к своим — к другим наемникам, она отказалась, и он ее… задушил.

Мое сердце сжалось от жалости.

— Мне жаль, дружище, — тихо сказал я.

— А меня отправили сюда.

— Я думал, детей сюда не посылают.

— Мне уже двенадцать стукнуло тогда. Мужчиной считаюсь.

Я сдержал улыбку, которая так и просилась на лицо после последних слов «мужчины».

— А сейчас тебе сколько?

— Четырнадцать скоро будет.

— Да ладно? — удивился я.

Неужели этому мелкому действительно почти четырнадцать? Видать, от голода и истощения такой хилый. Жалость еще крепче стиснула мое сердце.


***

Оскал превзошел мои ожидания. Я знал, что он — гондон. Но он оказался еще большим дерьмом, чем я полагал.

Была очередная тяжелая, душная ночь. Воздух от дыхания полторы сотни спящих людей был здесь не самым свежим.

Проснулся я от шума.

— Пожалуйста, не надо… — она буквально взмолилась. Не знаю, кто — она. Одна из рабынь.

— Закрой пасть, а то вырежу язык! — Голос Оскала, который я не перепутал бы ни с чьим.

Я приподнялся. Надсмотрщик придавил к земле одну из женщин. Порванные лохмотья валялись в стороне. Грязные волосы облепили лицо. Одной рукой Оскал схватил ее за подбородок, второй опирался об пол, на котором что-то блестело. Нож! Это говно насилует бабу с ножом в руке!

— Эй, слезь с нее, — крикнул я.

Первый окрик не подействовал. Второй тоже. Тогда я встал и подошел к ним.

— Не надо… — прошептала женщина, глядя на меня с залитым слезами лицом.

Наконец Оскал соизволил встать и поднять штаны.

— Червь, ты забыл свое место.

— Или ты? — спросил я. — Ты ведь из этих… крутых рабов, что поднялись наверх — что, в борделе бабу купить не можешь?

Наверное, зря я все это затеял. По крайней мере, синяки по всему телу так и кричат мне об этом. Синяки — ерунда. Куда больше меня волновала боль в ребрах: неужто перелом? Только этого не хватало.

Что меня больше всего поразило тогда — реакция других рабов (насколько я мог ее видеть залитыми кровью глазами). Ее попросту не было. Шум, конечно, перебудил всех. Но вместо того, чтоб накинуться толпой на своего мучителя, эта толпа просто глазела, как амбал мутузит меня, а затем насилует рабыню. Тогда во мне вспыхнула мысль, что прав был кто-то там из литературных классиков (или философов?): порой толпа — это уже не люди, а просто забитый и вусмерть зашуганный скот.


***

Лазейка появилась, когда однажды ночью я сидел в «туалете». Правда, совсем не та лазейка, на которую я рассчитывал.

В пещеру кто-то вошел. Я едва не свалился в реку от неожиданности. Ночь все-таки, все спят, а я тут наслаждался уединением.

Подняв штаны, я пригляделся к мужику. А, это тот новенький, которого внепланово к нам послали. Чего-то хмурится, нервно подрагивающей рукой без конца проводит по лицу.

— Эй… друг, ты в порядке? — обратился я к нему.

Нас разделяло не более десятка шагов, но раб, кажется, только сейчас обратил на меня внимание.

— Что? Ах… да, в порядке.

Но он явно врал. Нервная дрожь его рук бросалась в глаза, в глазах было что-то… паника? Страх?

Мой товарищ по рабству уселся у стены и обхватил голову руками.

— Посижу с тобой? — полуутвердительно, полувопросительно сказал я и опустился рядом с мужиком. — Слушай… бывает, поделишься печалью с кем-то и легчает на душе. Это я так… к слову…

— Да… да, печаль… — сказал он, будто в полусне.

Я терпеливо ждал. Наконец, он заговорил спустя несколько минут.

— Как думаешь… — Опять долгое молчание.

— Да? — поторопил я его.

— Как ты думаешь… если выбирать надо между семьей и… людскими жизнями — чужими жизнями… как стоит поступить?

— О, философский вопрос! Семья, конечно, всего дороже для каждого из нас… но дело в том, что так думает каждый. И если обменивать свою семью на чужие жизни… что скажут об этом семьи тех, кто погибнет?

— Хм… — Он нахмурился, закачал головой и снова обхватил ее руками.

Прошло еще несколько минут.

— Я не могу, — наконец промычал, уткнувшись лицом в колени, которые нервно сжал руками.

— О чем ты?

— Не могу… не могу, не могу! Но они ведь тогда умрут, понимаешь? Насовсем умрут, взаправду!

— Кто умрет? О чем ты говоришь, друг? — Я переполз поближе к мужику, которого, видимо, постепенно охватывало безумие от отравленного отчаянием воздуха пещер. — Расскажи мне, мне можно верить.

— Они умрут… и как же я тогда… как я тогда буду, зная, что мог их спасти, но… — Несчастный снова закачал головой.

Я коснулся его руки: та была ледяная, и нервная дрожь трясла его грязные, потные пальцы.

— Что у тебя случилось?

— Он велел… — Наконец он поднял на меня взгляд. Мне стало не по себе. Мужик глядел… реально как безумец. В ошалелых глазах отражался огонь от факелов, перемешиваясь в них с пламенем безумия. — …взорвать.

— Что? Кто?

— Господин. Тот, который может спасти их, а может… утопить в океане крови.

— Так, давай, друг… медленно и с расстановкой расскажи мне все, — попросил я, пытаясь удержать его внимание, потому что мужик опять яростно затряс головой и закрыл глаза.

Я почему-то был уверен, что мужик просто ополоумел и сейчас запрется внутри себя, но он неожиданно начал выливать на меня малопонятный поток слов. Самое странное, что заговорил раб почти связно.

— Я должен взорвать нас всех… тут, в пещерах… и тогда он не тронет мою семью… и у них будет маленький, но свой дом. А еще им сведут метки рабов. И новая жизнь… и сын с дочкой пойдут в школу… Но я должен заплатить за это. О, раб, ты не можешь возомнить себе, какую я цену должен заплатить за это! Полторы сотни человек, что живут здесь, погибнут под грудой обломков!

Пришла моя очередь трясти головой. Это что же получается — чувак только что признался мне, что собирается устроить взрыв в пещерах? И как мне реагировать на подобное заявление? Стоит ли принимать слова безумца за чистую монету?

— Ты хочешь… взорвать нас всех? — переспросил я.

— Да. И себя — себя тоже. Ведь даже если бы я мог выжить… как жить после такого…

— Кто отдал такой приказ?

— О, это могущественный господин. Он может подарить моей семье дом и…

— Да-да, я понял. И как же ты должен устроить взрыв?

— У меня есть кое-что… магия… артефакт…

— Так, ясно… магия — куда уж яснее… Слушай, друг, а ты можешь отдать эту хреновину мне? Ну, артефакт этот?

В глазах мужика промелькнуло новое выражение — испуг? вспышка настоящего понимания?

— Что? Нет, я не могу, ведь тогда моя семья…

— Не получит дом, я помню, — нетерпеливо перебил я его. — Но стоит ли дом полторы сотни жизней не повинных перед тобой людей?

— Жизни моих родных за жизни чужаков… он не дома их лишит, а жизни… — Раб затрясся в приступе отчаяния и горя.

— Жизни… — повторил я, лихорадочно соображая, как быть. — Это действительно беда, горе. И мне очень жаль — правда. Но вспомни еще раз — полторы сотни людских жизней. Не родных тебе — да, но таких же людей, которым умирать не менее страшно, чем твоей семье.

— Там мои дети…

— Здесь они тоже есть. И им тоже очень страшно умирать.

— Что за разговоры вы тут ведете? — громыхнуло над нами, и я резко вскочил.

За нами стоял Оскал. В руке его горел факел.

— Он все знает, — указал на меня раб.

— Что? — поперхнулся я от изумления. — Вы заодно?

— Поганый твой язык! — ругнулся Оскал, добавив потом еще отборной брани. — Договорились ведь на рассвете все сделать, но у тебя поджилки затряслись, да? Значит, так: этого ушлепка я сейчас размозжу башкой об стену, ты поможешь мне избавиться от трупа, а на рассвете сделаешь дело, понял? Понял, трусливая ты баба, спрашиваю? — прошипел Оскал, исходя злобой.

— Да, — обреченно и потерянно ответил раб.

— Не делай этого! — с нажимом произнес я. — Подумай, как твоя-то семья потом будет жить с этим?

— А ну заткнулся! — прорычал Оскал и, подбежав ко мне, вмазал мне кулаком в голову.

Я понял, что упал, только когда коснулся телом камня. Не знаю, как сознание не потерял от такого удара — чудо, да и только.

— Не лез бы не в свое дело — и ползал бы тихо-мирно до конца жизни, червь, — выдохнул мне в лицо амбал, наклонившись.

— Пошел ты, недоумок!

— Это ты сейчас отправишься — в землю, где тебе и место, червь, но только уже навсегда, чтобы загнивать там до скончания времен. — Он вытащил откуда-то нож и поднял надо мной.

И тут бабахнуло. Да так, что я оглох. Видеть не перестал, а вот звуки поглотила такая тишина, которая, наверное, только в гробу бывает. Оскала всего перекосило. Я не успел ничего понять, а он уже шмякнулся на пол, сбитый каменным осколком, отвалившимся от потолка. Я снова чудом уцелел. Кажется… но что-то явно не так. Иначе почему пол подо мной разверзся, и я понесся куда-то вниз — в черноту бездны? Потолок, обильно ссыпавший вниз каменные обломки и тучи пыли, становился все дальше от меня. Вот дерьмоооо… Кажись, меня ждет еще более глубокая яма жизни или смерти, чем все те, в которых я уже успел побывать.

Загрузка...