Понять - простить

I

Дождь… дождь. Он идет, то мелкий, нудный, еле заметный, точно туман падает на улицу, то с порывом теплого весеннего ветра налетит крупными каплями, бодро зашумит по зонтикам, и заблестят под косыми струями черные тротуары и скользкий асфальт мостовых. На минуту разорвутся тучи. Будто отодвинет кто-то в небе занавески, и желтое солнце, мокрое, еще плачущее, проглянет из серых туманов. Слышнее шелест резины колес автомобилей. Четко стучат подковы редких лошадей.

Париж кипит, течет черными потоками раскрытых зонтиков, устремляется каскадами под землю в метро и разливается реками по авеню вокруг Opera.

Париж победитель! Спокойный, властный, сытый, довольный, заваленный продуктами и товарами.

В нем таким одиноким чувствует себя Светик Кусков — бывший русский, бывший офицер-гвардеец, бывший доброволец Деникина, бывший врангелевец, бывший галлиполиец, бывший чернорабочий на лесных заготовках в дебрях Югославии, а теперь… Он не знает и сам, что он. Вернее всего — белый раб, ищущий покупателя. Едва ли — не бывший человек.

Он приехал в Париж по поручению группы товарищей, на собранные ими деньги, чтобы разведать и узнать: на что же надеяться? о чем мечтать? когда же будет просвет? с кем идти?.. Или навсегда оставаться белыми рабами, спать в каменной развалине без окон, на грязном земляном полу, толпиться вечерами возле дымной печки, где сушится рваная обувь и одежда, и задолго до света карабкаться, цепляясь за веревку, в горы, чтобы там валить деревья. Там и умереть… Как умерли Кругликов, Стронский, Солдатов, Баум, Осетров, Полянский и многие, многие из их полка. Умереть от воспаления в легких, от болезни сердца, от тоски по Родине, от смертельной усталости — не все ли равно от чего! И не видеть больше России.

Кусков приостановился на мосту. Осмотрелся. Солнце прорвалось сквозь тучи и голубыми ласточками заиграло в сером кипящем потоке реки. Зазолотился двуглавый орел на белом мосту императора Александра III. Показался Кускову почему-то печальным и одиноким. В косматых, черных обрывках туч тонула Эйфелева башня. Вершина ее, точно оторванная от основания, висела в клочке зеленоватого неба и, казалось, плыла со всеми остриями беспроволочного телеграфа, уносясь в беспредельность.

Кусков справился по плану. Он сильно забрал влево. Следовало бы спросить. Но спросить было совестно. Все были такие элегантные, в модных шляпах с широкими полями «bercalliere», в легких пальто, сухие под зонтами. Он один был мокрый, в стоптанных ботинках и штанах без четкой складки. — "Найду и так". — Он поднялся вверх по Сене и вошел в Тюильрийский сад. Точно раздвинулся Париж. Раскрылись ширь, и красота далеких перспектив Елисейских полей.

"Да, — подумал он. — Велик и талантлив народ, создавший эту красоту! Какой размах! Мне кажется, нигде нет такого искусного пользования расстоянием в самом центре города". Остановился… Хотел полюбоваться. Старался запомнить и унести с собой эту красоту. Унести в монастырь Горнак среди мокрых скал и хмурых сосен или в милый родной Санкт-Петербург?

"Когда же?"

Трава зеленела сочно на мягких газонах. В желтых цветочках стояли кусты. Лавры и азалии улыбались в мокрой листве. Широкое Avenue des Champs Elysees было точно отделано нежным сероватым кружевом голых деревьев. Вправо, совсем близко, Триумфальная арка была, как бы нарисована гуашью на сером картоне туч. На зеленых площадках будто спали беломраморные статуи.

Когда посмотрел влево, в глубь Елисейских полей — дух захватило. Ширь и даль звенели торжественным звоном. Воздух был виден тонкими нитями, тушевавшими просторы. Луксорский обелиск намечался острой иглой в сдвинувшихся туманах. Точно написанная на небесном холсте, стояла на площади Etoile Триумфальная арка. Казалась воздушной.

Красота меркла на глазах у Кускова. Затягивалась кисеей начинавшего моросить дождя. Еще воздушнее, еще нежнее, точно кисейные платья сереброкудрых маркиз на фарфоровой прелести картин Ватто или томные песенки пасторалей восемнадцатого века, казались просторы Парижа.

Кусков вышел на гае Royale. По ней непрерывным гулким потоком мчались автомобили. Собор Мадлен казался древнегреческим храмом. Крыша опиралась низким треугольником, украшенным барельефом, на восемь стройных колонн. Рядом, под маленькими холщовыми навесами, тесными рядами были расставлены цветы. Среди нежных, белых и розовых азалий алым пламенем горел громадный тюльпан. Торговки в деревянных сабо поверх башмаков ходили по лужам, прибирая горшки от налетевшего ветра.

Кусков смотрел вывески, искал «Larue». Наконец под большими золотыми буквами «Jamet» он увидал вход в кабинеты. Он открыл стеклянную дверь и стал подниматься по узкой лестнице, устланной мягким ковром. Приятная сухая теплота охватила его иззябшее в мокром пальто тело.

"Jamet", — думал он. — "Jamet", — не так оно написано. Надо бы написать «jamais». Тогда яснее бы оно вышло. Никогда бы я сюда не попал, да, вероятно, никогда сюда и не попаду…" (Jamet — фамилия хозяина магазина. Jamais — никогда. Игра слов (фр.))

II

В тесном коридоре-прихожей, коленом уходившей вглубь, было полутемно. Нога тонула в ковре. Полный, круглолицый, бритый лакей во фраке встретил Кускова. — Monsieur? — спросил он.

— О u est le cabinet reserve par le prince Rostovsky? (Где кабинет, заказанный князем Ростовским? (фр.)) — сказал, запинаясь, Кусков.

Лакей молча распахнул белую дверь. Пожилая женщина в черном платье и белом чепце приняла пальто и шляпу Кускова, и он вошел в кабинет. Два небольших окна с тюлевыми занавесками глядели на площадь Madeleine. Дождь сыпал крупными длинными каплями, косо упадая на улицы. Такси неслись непрерывно на boulevard Malesherbes и Des Capucines. Зонтики внизу казались сплошной черной массой. Шум улицы сюда не достигал.

Было слышно, как тикали часы. На полке камина стояли мраморный амур и две вазы. Кускову казалось странным, что они здесь давно стояли. Много лет. Всегда… До войны… Задолго до войны. Никто их не стаскивал, не прятал торопливо, не убирал, не разбивал, не увозил. Только чистили и мыли перед праздниками. Да… странно. Словно тут не было войны… И уж, конечно, не было революции и большевиков. Они это забыли. Они этого уже больше не понимают. И никогда не поймут.

Кусков прошелся по ковру. Мягкий был ковер, серо-розовый, пушистый, теплый. Хранил в себе тайны отдельного кабинета. И диванчик, розовый с золотом, и кресла, и стулья стояли тихие и точно лукавые. Знали они что-то забавное, может быть, и неприличное, но непременно красивое. И Madeleine в окно гляделась не строгостью христианского храма, а, скорее, тонким сладострастием античного капища. Узкие длинные ступени ее точно ждали цветов, гирлянд и полуобнаженных женских тел.

Черное пианино у стены тоже слыхало песни веселья. В белой накрахмаленной скатерти, в фарфоре тарелок, в готовой закуске, в серебряном ведре со льдом, где торчала стеклянная бутылка с русской водкой, было что-то чистое, красивое, но и развратное.

"Русская водка! — значит, осталось же что-то русское. Не все Третий Интернационал, не все большевики! И искусство русское осталось. Изгаженное большевиками, жидами и футуристами, приноровленное служить их целям, насмехаться над Русью, показывать ее загранице в уродливом виде, с неврастениками-царями, прокутившимся дворянством и голытьбой интеллигентской… Пошлые, красные малявинские бабы, грязный, развратный лубок, сизые носы картошкой, песни улицы, да, — для заграничного потребления это хорошо. Гонит предпринимателям монету. Дает возможность победителю насладиться здоровым смехом… Les popes, les moujikis, la wodka, la Katjenka… (Попы, мужики, водка, Катенька… (фр.)) Ax, как хорошо! Ces vilains sauva-ges" (Эти мерзкие дикари (фр.)).

Кусков поежился и отошел от окна. Неужели ничего больше не осталось? "Les bolschewikis"… (Большевики (фр.))

И вдруг вспомнил…

Он был в гостях у соседей. Таких же белых рабов, каким был и сам. Был сумрачный январский вечер. И было уже так темно, что на пять шагов ничего не было видно. Только что с треском, ломая сучья, упала высокая ель, и заблестела в темноте свежая рана обнаженного пня. Шел дождь со снегом, и в вершинах деревьев нудно шумел холодный ветер.

— Что же, господа, пошабашим, что ль! — раздался молодой голос, и Кусков прямо перед собой увидел высокого стройного казачьего есаула.

Черноусый, бледный, с глубоко впавшими глазами, со сдвинутой на затылок старой папахой, он стоял в рубахе и портах, подставляя снегу и дождю впалую темную грудь. В тонких руках он держал топор.

— Идемте, ваше благородие, все одно работать нельзя. Пилу завязишь в этой мокроте. Неспособно совсем, — ответил кто-то из мрака.

К грязной тропинке, где в коричневой торфяной жиже по щиколотку утопала нога, сходились со всех сторон люди. Тропинка так круто шла вниз, что идти можно было только держась за канат и помогая друг другу.

Шли молча. Накрыли головы и плечи старыми шинелями.

Внизу уже сгустился мрак. Тусклыми желтыми пятнами горели окна большого каменного монастыря. Там раньше помещались коровы и овцы, теперь в наскоро отделанных сараях с деревянными нарами жили офицеры и казаки, все вместе, одной жизнью. У горящей дымной печки снимали сапоги и платье и на колышках вешали сушить, а сами, полуодетые, сидели вокруг, ожидая ужина. Керосиновая лампа тускло освещала хмурые, темные, худые лица. Иногда под ее лучи попадет полуобнаженный, под рваной рубахой, торс, блеснет кожа, желтая, как старая слоновая кость, покажутся под ней ребра и исчезнут в темноте. Разговор вспыхивал и угасал, как искры ночного костра.

— Что же, господа, сегодня опять и двух метров не заготовили.

— Ку-у-ды ж!

— Так ведь погода! — сказал кто-то, мягко выговаривая «г» как "х".

— Значит, господа, опять и харчи не оправдались.

— А ты ешь. Не думай.

Несколько минут была тишина. Звякнет ложка об олово тарелки, кто-нибудь шумно подует. Пресно пахло пареной картошкой, бобами, прелым бельем.

— Опять, господа, бобы.

— Мне на них и смотреть тошно.

В печке дрова вспыхнули. Красными пятнами побежали по голым ногам в мокрых онучах. Погасли. Темнее стало в сарае. Долгая январская ночь надвигалась.

Из темного угла чей-то дрожащий, мелодичный тенор начал несмело:

В углу кто-то, как птица, встрепенулся, приподнялся, должно быть, с жесткого ложа и пристроился вторым голосом. Пошли обе ровно, разрывая тишину ночи, будя воспоминания:

Со всех концов сарая стали примыкать голоса. Загудели октавой, как шмели, басы, и старая песня донская потрясала стены монастыря.

— Так ведь было же это, господа! Ужели же мы не дождемся, что будет снова — и мир, и слава, и честь русская, и честь донская?

— Атаманы-молодцы, послушайте! Не могёт того быть, чтобы сгинула русская земля, чтобы так-таки в тартарары провалилась. Не могёт этого быть…

— Пригодимся и мы. Не век вековать в Пожаревачках, не век горевать в Горнаке.

— Пережили мы Голое поле, пережили голодный Лемнос, переживем и горький Горнак!

— И увидим родные станицы… Родной хутор увижу я. Ах, братцы! И жива ли мамынька моя? Поди, старушка древняя стала, поди, и не признает меня. Скрыпнут, родимые, ворота у двора белого, въеду я, значит, на коне золотисто-гнедом. А через спину по крупу ремень, значит, черный. Ух, и конь у меня, братцы, был! Доморощенный… Да, въеду я, значит, во двор… А мамынька ко мне бежит, и жана идет молодая. "Мамынька, — говорю я, — примите пику!" А жана коня под уздцы берет и за стремя рукой хватается и ласково так очами: зирг — зирг… Полыхают синие!

— Что же это приснилось тебе, что ли?

— А хоша бы и приснилось. Сон, братцы мои, дюжа хороший…

— Да осталось ли что еще и дома-то?

— Ребятки, а что, из дома писем кто не получал?

— Получал.

— Что же пишут?

— Да что… Писать-то нельзя. По правде. Псевдонимно пишут. А понять одно можно. Кто жив еще — того душат, а кто помер — и хоронить некому.

— Сергеева отца расстреляли. Советскую власть обругал.

— Комиссаром в станице Лунченок сидит. Сами знаете, кто он. Вор и убийца.

— Ну, буде, ребята, скулить. Зачинайте, Алеша, песню нам ладную.

Полился из темноты тенор. Как ручей зажурчал. С ним казачья душа выливалась.

Да… это было неделю тому назад. Там, где Россия, — не wodka russe, не малявинские бабы, не голоногий балет, не проживание фамильных брильянтов, а упорный труд. И вера… И любовь…

И разве любовь, вера и труд — не та сила, что все победит?..

III

— А, Кусков!.. Надеюсь, не опоздал? Я был аккуратен? Сейчас без трех минут половина второго.

Вошедший, человек лет тридцати, бритый, холеный, с розовым, худощавым, породистым лицом, тонкий, полный изящества движений, что дается только рождением, прекрасно одетый в черный костюм и темно-серые панталоны в черную полоску с заботливо сделанной на них складкой, в маленьких лакированных башмаках и серых шелковых чулках, приветливо смотрел в загорелое лицо Кускова. Почти не переменились, Кусков. Пожалуй, еще похудели. Когда мы последний раз виделись?

— Под Званкой, князь, мы вместе ходили в атаку. Ваша рота шла левее моей. Помните, когда полковника

Оксенширна тяжелым снарядом убило…

— Как же. Не называйте меня «князь»… Не надо. Я все тот же Алик… Да… Хорошее было время. Мне, знаете, повезло… Благодаря назначению на Кавказ, а потом в Месопотамию, я ничего этого не видал… А вы… Вы много пережили? Рассказывайте, Кусков! Вы долго еще оставались в полку?

— До самого конца.

— Постойте, — кивая на стоявшего сзади него толстого лакея с меню в руках, сказал князь, — надо заказать сперва.

— Eh bien, un dejeuner pour cinq personnes, — начал он. — Que mangeons-nous aujourd'hui?

(Завтрак на пятерых. Что у вас сегодня? (фр.))

— Des oeufs, du poisson, ou bien un roti? (Яйца, рыба или мясо? (фр.))

— Вы что хотите, Кусков? Рыбу или мясо?

— Мне, право, князь, все равно.

— Нет-нет! Сегодня вы наш гость. А, здравствуйте, господа. Как мило, графиня, что вы не опоздали, — приветствовал князь Ростовский вошедших в кабинет двух штатских с дамой. — Вы незнакомы? Это — Кусков, мой тов… мой друг по полку. Вместе воевали. Храбрейший офицер. Герой, но не герой в кавычках… Ах, Кусков, не люблю я этот тип русского героя. Один целую роту в плен взял. Ему мало четырех георгиевских крестов, он ухитрится в разных армиях, на разных фронтах восемь набрать и так их и носит в два яруса, не стесняется, что статутом не предусмотрено. Послушаешь его, подвиги — один необыкновеннее другого, а на деле — все врет. Русский «раненый» в кавычках и русский «герой» в кавычках — это нечто ужасное. Это фундамент большевизма. Так вот, графиня, Кусков — действительный герой, скромный, молчаливый, не будет вам глупостей рассказывать, но, когда нужно, ничего не испугается. А это, Кусков, — наша милая графиня Ара — Варвара Николаевна Пустова, тоже герой без кавычек. Как добрались, Ара?

— О, я не могла отыскать такси и шла пешком. Такой бураск (Bourasque — ветер с дождем (фр.)) налетел, что чуть мою ширму (Der Schirm — зонтик (нем.)) не сломал, — сказала, картавя, графиня.

— Браво, графиня! — воскликнул совершенно лысый молодой человек в сером костюме, с бритым лицом и тонким носом над пучком стриженых усов. — Прекрасный русский язык! Вы в эмиграции скоро совсем перестанете говорить по-русски.

— А что я сказала такого, что вы, Серега, смеетесь? Вы всегда надсмехаетесь надо мной.

— И чем «бураск» и «ширма» хуже вашего добровольческого жаргона, — заступился князь. — Вы тоже недалеко ушли, когда рассказывали мне, как "драпнули в два счета" от Орла, боясь за обоз со своими вещами, "подарками благодарного населения". Или о том, какой «тарарам» у вас был, когда крушили вы Жлобу… Нечего корить. Кусков, вы на нашего Серегу не обижайтесь. Сергей Сергеевич Муратов любит поддеть человека, недаром в белой чрезвычайке, то бишь — контрразведке, служил… А это — пан Синегуб, Павло — украинец, и щирый, — указал он на ставшего в стороне у камина худощавого человека, довольно странно одетого в черную черкеску без гозырей.

Князь обернулся к метрдотелю и заказал меню завтрака.

— А теперь, господа, прошу водочки. Ара, разлейте ее нам. Из ваших милых ручек она вдвойне вкуснее покажется. И водка, доложу я вам, — еще довоенного времени. Золото, а не водка… Семужки, Кусков! У них, Кусков, семга очаровательная, и вот селедочки в масле — первый сорт. Ну, бывайте, здоровы, господа!

На диван, за овальным столом, сел князь. Он посадил рядом Кускова. Против них сели Муратов и Синегуб. Лицом к окнам, по правую руку князя, графиня Ара. Кусков всматривался в лицо графини. Было что-то знакомое в нем. Бесконечно милое. Что-то болезненно дорогое напомнило ему и самое имя. Но не мог разобрать черты лица. Модная шляпа grande cloche (Большой колокол (фр.)) с широкими, в ширину плеч, полями была надвинута на брови. Полный овал слегка нарумяненного лица был чист. Зубы сверкали ровные. Изящная линия шеи, чуть полной для ее юного подбородка, опускалась к плечам и обнаженной груди, покрасневшей от загара и ветра. Глаз и верха лица не было видно под шляпой. На графине было свободное платье с широкими до локтя рукавами, подхваченное золотым, низко опущенным кушачком. В складках мягкой материи угадывалось полнеющее тело и кошачья грация. Черные волосы были острижены в кружок и локонами падали из-под шляпки. Когда поворачивалась она к князю и, смеясь, шептала ему на ухо, Кусков видел сзади ее шею с подбритым затылком и с темной тенью отраставших волос. Ему вспоминались казаки с такими же затылками и с такой же тенью коротких черных волос. Кто она? Та тоже называлась Арой, была такого же роста… Но у той были длинные черные волосы и, когда разделась она, она окутала ими и себя, и его до самых колен… Больная была страсть и мимолетная, как больное и быстро текущее было тогда и само время… "Нет, конечно, не она. Та была не графиня… Да и могла ли бы графиня?!"

Ара приподнялась налить водки в рюмки и перегнулась через стол. Перед глазами Кускова показалась уходящая вглубь шея и нежные очертания груди. Он увидел кружево рубашки и маленькую брошку, закалывавшую длинный ворот. Граненый синий камушек, а кругом маленькие бриллиантики. Знакомая брошка! Он держал ее в руках в Константинополе, когда та Ара просила его продать ее. От ворота шел тонкий аромат духов — все тех же. Кусков вспомнил все и узнал Ару… И Ара узнала его. Рука с бутылкой дрогнула в ее руке. Тихо и жалобно звякнуло стекло рюмки…

В сумбурной квартире, где все было перевернуто кверху дном, где целый день кто-нибудь что-нибудь ел или пил, где по диванам, креслам и на полу на коврах валялись днем и ночью молодые люди в офицерской форме, где лежали ручные гранаты, винтовки, револьверы, отдельные части пулеметов, всем распоряжалась Ара. Она в крестьянском платье уходила в город на разведку и возвращалась растрепанная, оживленная, с кульками хлеба, с подобранными на улице патронами. Приводила новых волонтеров — офицеров и юнкеров. Закрутив на затылок прекрасные волосы и накрыв их солдатской папахой, в рубахе и шароварах, в шинели, с винтовкой в руках она ходила в дозоры и ночью сменяла Кускова. Был август 1917 года. Шло корниловское восстание, и квартира Ары жила лихорадочной конспиративной жизнью, и никто не знал, что надо делать в случае удачи. Кого арестовать — Временное ли правительство или Совет солдатских и рабочих депутатов? Куда бежать, куда вести толпы народа — к Зимнему дворцу или в Смольный институт? Жили богемой, удалой шайкой молодцов-разбойников с молодым атаманом Арой. Была она с ними как товарищ. Презрительно сжимала губы, когда ей женские говорили комплименты, ругала большевиков и Временное правительство «сволочью» и "сукиными сынами" и, когда при ней, на дворе, сочно, по-мужицки ругаясь, творил непотребства вечно пьяный Успенский, богатырь-капитан, она подходила к нему, толкала в плечо и, смеясь, говорила: "Ты бы, Васенька, хотя бы отвернулся. Все-таки я девушка!.." Они ничего не сделали. Говорили: организации не было. Модное тогда это было слово — организация… Когда по улицам стали ловить и арестовывать офицеров и многие были убиты в «Астории» и других местах, когда звонкое слово «корниловец» пошло гулять по солдатским толпам, их организация распалась. Как-то быстро исчез Успенский, и потом видели его пробирающимся в одежде рабочего на юг, к Каледину. В опустелой квартире с разбитой мебелью, с накиданной на полу соломой, с грязью и плевками остались только Кусков и Ара. И когда пришли солдаты и спросили, кто он, — "Я корниловец!" — гордо ответил Кусков. Был арестован. Он сидел две недели в «Крестах». Когда его освободили, он пошел на квартиру к Аре. Он нашел ее одну. В квартире было чисто и тихо. Вечером шептала Ара, что надо всем смелым объединяться и идти спасать Государя из Тобольска, и уговаривала его ехать с нею. Он колебался. Тогда в сумраке комнаты она стала раздеваться и, сверкая большими безумными глазами, говорила смелые речи. А потом… подошла и закутала его черными душистыми волосами. То была безумная ночь. Утром она прогнала его. Вечером он снова пришел, — но никого не нашел на пустой и разграбленной квартире.

Такое было время. Кошмарное. И события были, как тяжелый сон.

Через три года они встретились в трюме парохода, шедшего в Константинополь. Она страдала от жажды и голода, и он отдавал ей то, что сам получал, и после, в Константинополе, в Пере, в маленьком переулочке, в гостинице "Nouvel Orient Hotel", содержимой греком и переполненной греками, они провели медовый месяц, длившийся три дня. Он уехал со своей частью в Галлиполи, она — во Францию. Тогда, прощаясь, она совала ему в руку эту брошку и просила продать, чтобы были у него деньги.

— Деньги теперь все, — шептала она ему. — Теперь, когда нет Государя и пропала Россия, пропали честь и слава, когда все, все, все стали ворами, остались только деньги… И надо, чтобы деньги у тебя были… С деньгами проживешь. Деньги все… Мой милый, воруй, спекулируй, грабь, продавай казенные вещи — деньги все. Теперь такое время…

Жуткие были речи…

И вот теперь в Париже… у Larue — графиня Пустова.

IV

— Кусков, как вы думаете: Государь и вся семья его убиты?

Ара смотрят в глаза Кускову. Головка приподнята. Поля шляпки вокруг, как широкая темная рама, кидают тени.

— Кто может это знать, — говорит Кусков.

Его голос дрожит. Смутными вихрями носятся мысли и воспоминания. То ли шумит голова от водки.

— Записки Жильяра, показания следователя Соколова, мне кажется, пролили достаточно света на этот темный и жуткий вопрос.

— Вот именно, — капризно говорит Ара, — и ничего они не пролили. Там есть такие места, что как раз наоборот — чувствуется недоговоренность.

— Что же, все это, по-вашему, была только инсценировка? — спрашивает Муратов.

— Да, может быть, — неохотно отвечает Ара.

Но позвольте, — говорит князь Алик, — достаточно посмотреть на фотографии Свердлова и Юровского для того, чтобы понять, что эти люди на все способны. А помните солдат и матросов в первые дни "великой бескровной"? Разве тогда не были готовы они сотворить екатеринбургское действо в Царском Селе?

— И не сотворили, — упрямо встряхивая кудрями, говорит Ара. — Я не допускаю мысли, чтобы могла подняться русская рука на помазанника Бога. Спасли же матросы и сохранили Государыню-мать и великого князя Николая Николаевича. Притворились большевиками и спасли.

— Оставьте, пожалуйста, — говорит Синегуб.

— Кроме того, — продолжает Ара, — мое подсознание говорит, что они живы.

— Так долго нельзя было бы их скрывать.

— Но если они сами не хотят открыться.

— Даже и теперь, — говорит князь, — когда только появление Монарха может вывести Россию и русский народ из пучины бедствий!.. Неужели вы, зная Государя Николая II, допускаете, что он теперь не исполнил бы своего долга и не открылся бы?

— Вы считаете, что время благоприятное? — говорит Синегуб.

— А вот для этого мы и собрались, — замечает князь. — Не только, чтобы позавтракать с милой графиней, но и для того, чтобы посвятить во все Кускова. Он приехал вчера, всего на два дня, чтобы узнать, что же можно ждать им, живущим в ужасных условиях, и на что надеяться.

— Телепатия, — начинает Ара, но князь перебивает, смягчая свою невежливость пожатием ее руки ниже локтя.

— Оставим это, Ара. Вы — серьезная политическая женщина, и потому-то я и пригласил вас. Мы, Кусков, стоим теперь перед новыми горизонтами. Знаете, как бывает в книге, в каком-нибудь романе. Пишет, пишет автор о ком-нибудь, и вдруг — новая глава, и новые лица, и совсем другая обстановка. С конца прошлого века и особенно после 1905 года всеми умами владели партии.

Партии были всё. На них были надежды и упования. Не быть в партии было неприлично. Партии разрушили Российскую империю, партии создали революцию, и партии правят Россией. И за границей, в эмиграции, среди беженцев партии главенствовали. Под сильным увлечением кадетами прошли 1918 и 1919 годы, эсеры верховодили в 1920 и 1921 году, выплыли и шумели, грозя петлей и каленым железом, правые монархисты в 1922 году — а теперь вместо всех их — пустое место. Никто никому не верит, и, прежде всего потому, что, по существу, и партий с их внутренней дисциплиной нет, они раскололись, и чуть ли не три человека уже составляют партию. То же самое и в сумрачной Совдепии. Новая ли экономическая политика — нэп, так не соответствующий коммунизму и социализму, болезнь ли Ленина, усталость ли вождей, то ли, что они объелись властью, но и там не коммунистическая партия правит Россией, а правит та сволочь, что примазалась к ней, и ясно, что сволочь эта долго не удержится. На смену партии является личность.

— Неужели, Алик, вы серьезно относитесь к выступлению блюстителей? — говорит Муратов.

— Серьезно? Нет. Но это опыт. Неискусный, неумело сделанный, но повлиявший на многих и показавший, что люди созрели для того, чтобы воспринять личность. И я уверен, что она явится, она не за горами… Кусков, скажите тем, кто ждет, что новая Россия требует новых людей. Отработавший пар не годен. Не ищите вождей среди тех, кто был и сорвался, не смог, не сумел, не справился… Обстоятельства были неблагоприятны — это все равно, но тот, кто упал — не встанет.

— Князь! — восклицает Ара, хватая за руку Алика — но надеюсь… не смена династии?..

— Боже упаси! Династия Романовых! Как ни лили на нее грязь целыми ушатами наши политические и общественные деятели, они не могли светлого сделать черным.

Под скипетром Романовых на маленькой Московии, где так же, как теперь, ели человеческое мясо, умирали от голода, где насильничали атаманы Болотников и Баловень, где смута была везде, где сама церковь православная раздиралась лжепопами, Россия обратилась в великую Российскую Империю. Романовы снесли смутное время, Наполеоновы дванадесять языков и свои тяжелые, страшные бунты… Они не вызовут новых распрей, зависти и борьбы за власть. Скажите, Кусков, тем, кто ждет и изнемогает, кто плывет по пучине и чьи руки, держащиеся за обломок корабля, закоченели и готовы выпустить его, чтобы потерпели. Жертва нужна… Жертва будет… Мы накануне спасения России. Совсем иное будет это спасение, чем думали Деникин, Юденич и Колчак… Не правительства пойдут покорять под нози свой русский народ, яко супостата, а русский народ примет сам сильную законную власть, идущую во всей славе своей, и… точка. Молчание, молчание, молчание… Господа, кому сыра, кому сладкого? Кусков, вам чаю? Я помню, вы и в полку кофе не пили. Ара, разрешите курить?

V

Когда встали из-за стола, Муратов подошел к Кускову. Он был слегка пьян. Безбровое лицо покраснело, светло-серые глаза горели недобрым огнем. Он взял Кускова за пуговицу пиджака.

— Святослав Федорович, мы с вами, кажется, встречались, — сказал он.

— Простите… Не помню, где.

— У графини Ары. Тогда она не была замужем, и была просто Варварой Николаевной Лежневой, дочерью Лежнева, женатого на княжне Мери Рокотовой. Она развелась потом и вышла замуж за камер-юнкера Сережу

Брянского… В организации Успенского. Не помните? Я был у вас для связи с «Асторией», где заседал наш штаб.

— Простите, Сергей Сергеевич, все было тогда так

смутно. У меня имена и лица перепутались.

— А графиню Ару вы помните?.. Вы, кажется, тогда пользовались ее взаимностью?

— Мне думается, Сергей Сергеевич, — холодно сказал Кусков, — что это вас не касается.

— Не совсем так, как вам думается. Я хотел только сказать, чтобы вы не вздумали чего-нибудь…

— Серега, — окликнула Ара. Она полулежала с папироской в зубах на диване. — Оставьте в покое Кускова. Вы любите после обеда привязываться.

— Нет, послушайте, графиня, и вы, князь, и ты, Павло… Я только кое-что хотел обнаружить.

— Опять по контрразведочной части? — сказал Синегуб.

— Ну? — сказал князь. — Что вы еще нащупали, коварный, подозрительный Серега, чующий большевика там, где им и не пахнет?

— Нет, господа, я только хотел сказать, что Святослав Федорович Кусков — сын генерала, бывшего генерала, Федора Михайловича Кускова. Так это или не так, Святослав Федорович?

— Совершенно верно, — бледнея, сказал Кусков.

— Ну, что из этого? — сказал Алик.

— А Федор Михайлович Кусков, по имеющимся у меня сведениям, находится на службе у большевиков, в Красной армии командовал дивизией. Вам это, Святослав Федорович, известно?

— Да, — опуская голову, сказал Кусков.

— А известно, где он теперь?

— Нет. С 1919 года я ничего не знаю о моем несчастном отце.

— Допустим, что даже и так.

— Что вы хотите этим сказать? — порывисто вскидывая голову и в упор, глядя на Муратова, спросил Кусков.

— То, что когда мы придем в Москву, нам придется повесить вашего отца.

— Ах! — воскликнула Ара и вскочила с дивана.

За ней поднялся князь Алик. Наступило тяжелое продолжительное молчание. Мертвая тишина стояла в кабинете. Наконец Кусков медленно заговорил.

— Судить моего отца не вам… Я думаю, никто из вас… Может быть, только князь… Никто из вас не сможет понять, что пережил и перечувствовал мой отец и как велики и ужасны его страдания. Надо знать моего отца и мою мать, чтобы все это понять… Надо жить их жизнью, а не судить из кабинета парижского ресторана.

И в полной тишине, никому не подав руки, Кусков вышел, мерно шагая по мягкому пушистому ковру.

VI

Шел страшный 1918 год. Федор Михайлович Кусков проснулся в пять часов утра. Он просыпался всегда в это время. В маленькой комнате, где у стен стояли две простые постели, было тихо. Его жена, Наташа, крепко спала, и не было слышно ее дыхания. В глубине намечалось окно с опущенными шторами. В эти глухие часы смолкал далекий гул потревоженной, взъерошенной Москвы. Тишина могилы стояла за окном. Когда с крыши упадал пласт снега и мягко падал на двор, долго звучало в ушах неясным шумом — и мысли, одна страннее другой, прыгали в голове.

В эти часы в Федоре Михайловиче шла большая внутренняя работа. Как бы двое спорили в нем. Один задавал вопросы, а другой, разумный, но и жестокий, отвечал на них. И когда начинали они спорить, уже нельзя было заснуть. Ничто не помогало. Ни троекратное чтение "Отче наш", ни бесконечный счет. Спорщики не умолкали. Вопросы оставались без ответа.

Как же это случилось, что он, командир 1-й бригады 039-й пехотной дивизии, вдруг очутился в каком-то полуштатском платье своего beau-frer'a (Зятя (фр)) — Лисенко, у своей сестры, Липочки, на квартире в Москве, на Арбате, в каком-то Косом переулке, на шестом этаже громадного дома, населенного чиновной беднотой, и вот уже вторую неделю живет у них, скрываясь, нелегально, не зная, что делать.

Когда же началось это нелепое положение, что ни он, ни его Наташа не стали ничего понимать?

Это случилось тогда, когда он приехал с позиции в Петербург, где заболела его последняя дочь Лиза, и узнал, что в Петербурге — революция…

"Нет, — отвечал ему кто-то внутри него, — это началось гораздо раньше… Помнишь, после Академии ты был оставлен при штабе Петербургского округа и жил со всей семьей на Песках, на 2-й Рождественской, и к тебе пришла сестра Липочка с мужем Венедиктом Венедиктовичем Лисенко. Это было сейчас после японской войны. Лисенко служил в Главном почтамте. Помнишь, они обедали у вас, и после обеда Лисенко, Липочка, Наташа и ты заперлись от детей в спальне, и Венедикт стал таинственно рассказывать, что "у них", то есть у почтово-телеграфных чиновников, решено объединиться в свой профессиональный союз и отстаивать права, добиваться улучшения материального положения и бороться с правительством.

— Довольно мы поработали на него, питаясь черным хлебом да водицей запивая. Поварились мы с Липой в своем соку в Джаркенте, наплодили детей, теперь пожалуйте: гони монету, деньги на бочку, подавай свободу, восьмичасовой день и прочее, обеспечение старости, а то забастовка будет — прямо очаровательно все это выходит, — говорил бледный Венедикт Венедиктович.

Сестра Липочка сидела на кровати брата, и жалко и встревожено было ее в зеленый оттенок впадающее лицо с громадными усталыми глазами.

— Дика, — воскликнула она, — да что же это вы надумали! Бунт против начальства! А прогонят, куда мы с пятерыми детьми денемся!

— Венедикт, — сказал Федор Михайлович, — нехорошее вы задумали! Вспомни Теплоухова и его рассказы про вашу работу. Долг превыше всего.

С озлоблением, странным, никогда не виденным у него раньше, вдруг закричал Лисенко:

— Долг! К чертовой матери под хвост этот долг. Нам долг их идиотские адреса разбирать, по Джаркентам киснуть, целый век письма штемпелевать да баулы запаковывать, а их долг по ресторанам сидеть да музыку слушать. Вот нелепица-то! Прямо грациозно это все.

— Но кому-нибудь нужно же сидеть в Джаркенте, кто-нибудь должен адреса разбирать, иначе жизнь станет и погибнет государство!

— Туда ему и дорога! И что это за государство! Ни свободы, ни простора!

— Грех! Грех, какой, Венедикт! — воскликнула Наташа. — Ничего лучше, ничего краше нет нашей русской земли. А как я тоскую по Джаркенту, по нашему саду, по яблоням нашим милым, по горам далеким. Ведь если так, как вы хотите, что же с Джаркентом будет?

— Отдать его таранчам и киргизам. Нельзя угнетать народности. Это нелепица какая-то, вся наша Россия. Велика Федора, да дура.

— Нет, с ним нельзя теперь разговаривать. Он совсем с ума спятил, — сказал Федор Михайлович…

И была забастовка. Не горели огни, не ходили трамваи, за водой бегали на Прудки и на Неву, водопровод не работал. Лисенко не ходил на службу и без дела, тоскливый, шатался по квартире. Много курил, мрачно сплевывал и говорил сердито: "Добьемся мы своего. Прямо грациозно это все, а своего добьемся".

В почтамте работали барышни, лицеисты, правоведы, офицеры… Пахло духами, шел невинный флирт, путали письма и не по тем трактам засылали корреспонденцию.

Но чиновники своего добились. Им дали прибавку. Но прибавка уже не удовлетворила. В государственном организме появилась какая-то гноем сочащаяся рана. Цены на все поднимались. Транспорт стал ненадежен. Союзы рабочих повышали ставку заработной платы и уменьшали производительность работы. То тут, то там бастовали предприятия. Совершались экспроприации, нападения и погромы.

"Да, вот когда и как это началось! — думал, тихо ворочаясь на постели и стараясь не разбудить Наташу, Федор Михайлович. — И как я тогда ничего этого не заметил? Ведь это было как болезнь. Как тиф, что ли, когда температура поднимается. Разве можно сравнить хотя бы Невский проспект, когда я был юнкером и гулял по нему с мамой, тихий, дружный, ласковый, веселый, с мирно позванивающими конками, и теперешний Невский, куда без револьвера в кармане нельзя идти офицеру. Да, все переменилось, все живет не тем темпом. Даже милая, добрая сестра моя Липочка — и та на днях повздорила с Наташей".

— Это оттого, Наташа, — говорила она, — что ты институтка. Ты не понимаешь этого. Дика по-своему прав. Каждый должен думать о себе и строить свое счастье, не заботясь о других. Евангельские истины хороши в теории, а здоровый социализм в том и состоит, чтобы оградить права трудящихся от эксплуататоров. И твой муж, а мой брат, стоя на страже государственных, а не общественных интересов, работает нам во вред. Он тоже, если хочешь, опричник…

— Грех, Липочка, тебе говорить так. Ведь ты знаешь нашу полную нужды жизнь. Ты видала, как мы перебивались в Джаркенте, а потом в Академии. Больше трудиться нельзя, чем трудился Федя, — мягко возражала Наташа.

— Да… А зато Светика в корпус на казенный счет определили и Игоря туда же сдадите, а я, куда со своими пятерыми пойду, если Дика не завоюет им права? И это правда. В борьбе мы обретем права свои. Мы должны объединиться против вас, идти и победить!

— Кого? — спросила Наташа.

— Вас… Офицеров. Государство… — размахивая руками, воскликнула Липочка.

— Что ты, Липочка, говоришь такое, — оторвался тогда и Федор Михайлович, читавший газету. — Что же, брат на брата пойдет? Во имя чего?

— Во имя правды!

— А помнишь, няня Клуша нам говорила, что правда у Бога.

— Няня Клуша! Няня Клуша, — уже кричала Липочка и ходила, по своему обыкновению, широкими шагами по комнате Наташи. — Мама, наша милая мамочка! Разве не замучила, не свела ее в могилу бедность! О, Господи, как вспомнишь наше детство. Ивановская улица, зубрежка уроков, боязнь экзаменов. Мне и посейчас, как кошмар, так экзамен геометрии снится. А что мне она, геометрия-то эта, очень понадобилась в жизни? Нет, мы устроим жизнь хорошую, счастливую… Ты подумай, Федя, ведь мы с Дикой никогда ничего и почитать не могли, так он занят. А теперь вечера он свободен… Нет, нет, завоюем себе право жить.

Ну… И завоевали…

Еще тогда приехал из ссылки Ипполит с женой Аглаей Васильевной и сыном Томом. Ипполит отпустил тонкую черную бородку на манер Достоевского, был важен, горд и снисходителен к Федору Михайловичу. При всех, при Наташе, Липочке и при детях, заявил, что он с Аглаей не венчан, потому что не признает церкви, просил Аглаю называть Азалией, а сына, некрещеного, называть Томом. Тому было одиннадцать лет, но он никогда ничего не слыхал о Боге, и про церковь ему говорили, что это музей старых картин.

— И я прошу, — говорил Ипполит, — чтобы твои дети, Федя, не портили Тома своими предрассудками. Том будет строить новую Россию, а новая Россия будет без Бога. Понимаешь, Федя… Все эти твои и мамины заблуждения — побоку. Попы, обедни, заутрени — это все область старины.

Том оказался тихим молчаливым мальчиком, пугливо поглядывавшим то на отца, то на мать. Когда садились за обед и дети Федора Михайловича крестились, а Наташа читала молитву, Аглая, она же Азалия, села на стул и громко сказала: "Том, отвернись и не слушай. Том, опусти глаза!.. Негодуй, Том!"

"Да, вот когда это началось! — думал Федор Михайлович, широко раскрытыми глазами глядя в пространство. — Когда пришли со своим странным учением социалисты, когда в художестве перестали ценить правду, когда Врубеля провозгласили гением и Блок стал писать свои загадочные стихи. Когда тихо пополз яд отрицания в народную душу.

А не раньше ли еще? Не тогда ли, когда ходил он с Ипполитом к Бродовичам и когда об этом говорили они еще гимназистами?"

Ты не спишь? — услышал он ласковый голос Наташи.

— Нет.

— Почему ты не спишь?

— Так, не спится. Все думаю.

— Не думай, милый Федя… А впрочем… Что же ты надумал?

— Что… Ничего… Я, Наташа, все не о том думаю, о чем надо. Я думаю, как это началось, да кто в этом виноват, и вот не могу, никак не могу придумать, что же теперь делать и как это поправить.

— Да… И я тоже. Который час?

— Двадцать минут шестого.

— Ну, спи еще. Надо спать. Когда спишь, тогда лучше…

— Постараюсь.

Прошло с полчаса. Было слышно, как через две комнаты старые бронзовые часы, рыцарь с дамой, били шесть.

— Как ты думаешь, Федя, Светик и Олег с Лизой пробрались на Дон?

— Бог даст.

— А Игорь у Ожогиных?

— Да, всего вернее.

— Хотя бы письмо, какое?

— Попросим Тома справиться.

— Да, его. Больше некого. Какой хороший Том, — вздыхая, сказала Наташа. — Ты знаешь, Федя, я думаю, он в священники пойдет. Вот и некрещеный, а какой вышел!

— Спи, милая Наташа. Надо набираться сил на завтра. Тебе в очереди стоять за сахаром.

— Ты-то спи.

Оба не спали.

VII

В девять часов, в столовой с неприбранной постелью Венедикта Венедиктовича, ушедшего на службу, Липочка гремела посудой. Самовар пускал к потолку густые клубы пара, и в лотке лежало несколько ломтей сероватого хлеба.

Федор Михайлович пришел с Наташей пить чай. На Федоре Михайловиче была суконная, защитного цвета солдатская гимнастерка без погон, защитные шаровары и высокие сапоги. На большой голове вились густые серебристые волосы, борода была обрита, и усы по-старому закручены двумя стрелками. Рослый, стройный, со смелым загорелым лицом, он всем видом говорил, что он военный, вероятно, полковник или генерал, и отнюдь не рабочий и не пролетарий. Наташа, в старом китайском темно-синем, тканом золотом халате, причесанная, свежая, моложавая, румяная, полная, очень красивая для своих 45 лет, приветливо поцеловалась с невесткой.

— Вот и сержусь я на тебя, Наташа, — сказала Липочка, — и не понимаю тебя, а увижу тебя — и зачаруешь ты меня собой. Ведь вот, Федя, и не старается человек! Четырех детей тебе родила, вскормила, вспоила и хоть бы что! Точно ей все еще девятнадцать лет и она козой прыгает по Джаркенту. Эка сила в тебе, Наташа, русская, сибирская, степовая…

— Тьфу!.. тьфу! Липочка, за дерево подержись, — сказал Федор Михайлович. — Не сглазь ты мне Наталочку.

— И любите вы друг друга. И, поди, она тебе не изменила ни разу.

— Глупости, Липочка, болтаешь. Вы-то с Венедиктом чем не образцовая пара!

— Эх! Федя. Пара-то мы пара, да вам не чета. Я хоть бы и хотела изменить… Так кому я нужна?

— За что же ты сердишься на меня? — спросила Наташа.

— А вот за что. Ну, чего вы с Федей все фордыбачите не признаем да не признаем советскую власть. Саботажники какие, ей-Богу, выискались! Что хорошего? Сегодня отправляю я Катю на рынок поискать чего-нибудь, а она мне говорит: "Донесу я, — говорит, — Олимпиада Михайловна, что вы братца, генерала, укрываете. Коли он, — говорит, — генерал, так надо ему народную крестьянскую власть признавать и с народом служить, а то, что хорошего так-то!" Вот я и боюсь, Наташа, как бы худого Феде не вышло.

— Что же посоветуешь делать? — хмуро спросил Федор Михайлович и стал рассеянно мешать ложечкой чай.

Липочка, бледная, худая, с большими, в темных кругах, глазами, сидела в потасканном ситцевом платье за самоваром и смотрела в окно без шторы, расцвеченное февральским морозом. Солнце желтыми лучами отражалось в причудливом рисунке, и там, где он кончался, виден был кусок крыши, заваленной снегом, и труба. Белый дым валил из трубы, разрывался ветром и улетал в холодное, бледно-голубое небо.

— Что же, Федя. Несть бо власть, аще не от Бога. Не такие мы богатеи, чтобы наплевать на все и жить, ничего не делая. Всю жизнь работали, отчего и теперь не потрудиться? Вот по улицам расклеены объявления, в Красную рабоче-крестьянскую армию идет призыв, требуют офицеров на регистрацию. Старцев, генерал, в нашем районе набором ведает. Отчего не пойти?.. А? И тебе бы легче, и нас всех развязал бы.

Никто Липочке не ответил. Тяжелое молчание стояло в комнате.

Федор Михайлович заговорил хриплым, не своим голосом.

— Для чего же им нужна Красная армия?

— Для защиты революции.

— Революции, Липочка… Ты это понимаешь? Ты понимаешь это?.. Не России… Нет, Россию они сдают в Бресте немцам на поток и разграбление. Они — немецкие ставленники, они — шпионы немецкие, наймиты императора Вильгельма, они хотят, чтобы я служил им! Нет, Липочка, ты говоришь то, чего сама не понимаешь.

— Федя, если бы что другое было? Если бы Государь был не в заточении? Ты посмотри, быть может, они еще и Государя вернут из Тобольска. Немцы-то все могут. Не допустит император Вильгельм, чтобы его двоюродного брата в тюрьме держали. Кто знает, кто такие большевики?.. Кто такой Ленин? Кто такой Троцкий?.. Ведь люди же они!.. Сколько народа за ними идет, сколько им верит!

— Я знаю! — вскакивая и ударяя кулаком по столу, закричал Федор Михайлович, и голос его сорвался. — Я знаю одно. Они разрушили армию, и они ее не создадут!.. И я пойду им помогать убивать мою Родину? Свет не клином сошелся! Уйду к казакам, к Каледину, к Дутову. Я слышал, на Румынском фронте армия еще держится. Поеду к генералу Щербачову… Слыхать, генерал Корнилов где-то на юге объявился. Не может быть, чтобы вся Россия молчала!

— А ее бросишь, — кивая на Наташу, сказала Липочка.

— Ее?..

— Да, ее!.. А дети? Знаешь ты, где твои сыновья? Может быть, они теперь регистрируются на юге.

— Липочка, ты почему это говоришь так? Потому, что ты хочешь отделаться от нас, от меня, царского генерала, и Наташи, или почему-нибудь другому?

Я говорю так потому, что не вижу другого выхода. Ты знаешь, что и «Почтель» (Союз почтово-телеграфных чиновников.) сначала признавать их не хотел, а вот признал же. Слушай, Федя, твои солдаты с ними, а что ты без солдат? Какой ты генерал!

Мои солдаты!.. Мои солдаты!.. Мои славные туркестанские стрелки давно спят в сырой земле, а те, что пришли им на смену? Разве это солдаты? Они ругали и били меня… И я к ним пойду служить?.. Довольно, Липочка… Под красными знаменами я не пойду служить!

— Пойдешь… Нужда заставит.

— Липочка, говори прямо… Прямо говори! В тягость мы вам? Да?

— Да нет же! Ничуть не в тягость. Но пойми. Катя нахальничает. С нижнего этажа квартирант Сергеев приходил, спрашивал, как писать тебя. Он председателем домового комитета избран… Ну… он славный старик обещал пока никак не писать… А дальше?.. Дальше-то надо же как-нибудь?

— Хорошо… Мы уйдем…

— Да постой, Федька, милый мой! Да что ты! Да разве я для того! Помилуй Бог, какой ты нехороший. Я только так сказала, потому что надо же нам что-нибудь придумать.

— Да я уже придумал… Мы уйдем.

— Да куда же вы пойдете? Без денег…

— Куда глаза глядят…

— Федя, ну не сердись… Ты пойми меня и прости…

— Я не сержусь, Липочка. И прощать мне нечего тебе. Я отлично все понимаю. И, правда, так жить нельзя. Надо что-нибудь делать.

Федор Михайлович ходил по комнате, не притрагиваясь к чаю. Румянец заливал его худые, бледные щеки.

— Ну, вот что, — наконец, сказал он. — Наташу пока позволь оставить у тебя, а я пойду на разведку.

— Куда же ты пойдешь?

— Я пойду… К Тому.

— А, правда… К Тому… Я думаю, там ты кое-что узнаешь. Только, Федя, не сердись на меня и, ради Бога, не думай, что Дика тут при чем-нибудь. Это все я. Это все моя трусость… За тебя… И за всех…

— Да я не сержусь… Сам понимаю… Зачумленный. Белая ворона в красной стае.

VIII

Федор Михайлович вышел под вечер, когда смеркалось. Казалось, в темноте безопаснее. В эти часы затихала бурная, вышедшая из берегов Москва, меньше носилось грузовиков с вооруженными людьми и легче было пройти неузнанным. Идти нужно было далеко. Том жил на окраине города за Тверской заставой, где-то по Петровскому шоссе. Липочка написала адрес, и Федор Михайлович изучил по плану, как идти.

На улице был бодрящий мороз, и снег поскрипывал под мерными шагами Федора Михайловича. Он шел, раздумчиво глядя в землю, стараясь понять, и ничего не понимал. Когда вышел на Арбат, ему показалось, что кто-то следит за ним, даже в ногу с ним идет. Шаг ровный, уверенный, тяжелый, Федор Михайлович остановился, и тот, кто шел сзади, остановился. Было слышно его дыхание. Глупый страх закрался в душу Федора Михайловича. Стало нехорошо во рту, обсохли губы. Но Федор Михайлович себя успокоил. "Собственно, чего это я, — подумал он. — Чего боюсь, он один, у меня револьвер, справлюсь… Да и не так я одет, чтобы мог прельстить грабителя".

Он ускорил шаги.

Ускорил шаги и тот, кто шел за ним. Федор Михайлович остановился у фонаря. Стал ждать. Из сумрака ночи выдвинулась к нему солдатская фигура. Смятая фуражка на затылке, из-под козырька клок волос спускается челкой на лоб, хмурое лицо с желтыми свиными глазами в белых ресницах. Сухие нечистые губы со стрижеными усами полуоткрыты, изо рта торчат желтые неровные зубы. Шинель небрежно наброшена на плечи, ремень спускается на живот. Так знакомая в эти дни фигура «товарища-солдата». "Чумазый" стал перед ним, постоял мгновение и пошел дальше. Дошел до фонаря и остановился.

Федор Михайлович оглянулся. Узкий переулок. Старинная ограда. Березы свешивают тонкие прутья ветвей. За оградой, в глубине, церковь. Такие церкви еще попадаются на Арбате. Во времена Иоанна III, быть может, и раньше, была построена она и вот теперь осталась на завоеванном ею месте. Маленькая, убогая, и вместе с тем значительная, среди высоких шестиэтажных громад она вросла в землю, стала ниже, кажется широкой, разлатой, как прижатая, низкая просвирка. В саду между берез несколько очень старых могилок. Федор Михайлович вспомнил и название церкви. Липочка говорила. Название было старое, какое-то смешное, как будто даже и неприличное, но и трогательное. Липочка называла ее "Никола на курьих ножках" или что-то в этом роде.

Темный переулок светился уходящими изгибом фонарями. У церкви было темно. Березы, голые, холодные, стояли в рыхлом снегу, стесненные домами, как нарисованные. Большие окна в мелком переплете за железной решеткой тускло желтели огнями.

Федор Михайлович решил укрыться от преследователя. Он вошел в ворота ограды, по старым плитам прошел к церкви. Тяжелые железные двери, обитые гвоздями, были раскрыты, за ними были вторые, решетчатые, дальше деревянные… Двумя ступеньками вниз спустился Федор Михайлович и очутился в пахучем церковном сумраке. Душно пахло ладаном и воском. И еще примешивался запах ветхости. Древних риз, тлеющих бархатных подвесков на лампадах, пыли, накопленной веками. Очень мало было народа. Народ еще был на улицах, еще ходил, опьяненный властью, углублял революцию. Не до церкви было ему. В эти дни упоения красными флагами смешной, жалкой и ненужной казалась церковь. В ней были лишь старики да старухи.

Шла великопостная служба, и Федор Михайлович вспомнил, что был чистый понедельник. Долго, торопливо и невнятно, то повышая, то понижая голос, читал чтец и много раз повторял: "Господи помилуй".

Федор Михайлович вырос под надзором своей очень верующей матери. В гимназии и в корпусе он читал на клиросе, и каждое слово было ему понятно. Каждое слово будило воспоминания о далеком милом прошлом.

Вышел священник и тихо, с вздохом и сокрушением, произнес: "Господи и Владыко живота моего! Духа праздности, уныния, любоначалия и празднословия не даждь ми!.."

Все рухнули на колени и опустились, сгибая спины в низком земном поклоне. Тишина стояла несколько мгновений в храме. Слышны были вздохи, чуть скрипнули сапоги по каменному полу, и хрустнула у кого-то костяшка. Шаркали ногами, вставая, и опять говорил священник.

Федор Михайлович один не становился на колени, не касался лбом холодного плитного пола. Он стоял в темноте у окна, и опять, как утром, когда он лежал в маленькой комнате, мысли летели ураганом и яростно двое спорили в нем и искали, как же все это случилось.

"Духа праздности, — думал Федор Михайлович, — духа праздности. Но точно по мановению палочки какого-то темного духа, с 28 февраля, вот уже целый год вся Россия стала праздной и никто ничего не делает. И в одних — дух беспросветного уныния, в других — дух любоначалия и празднословия на митингах, съездах и в комитетах! И не слышит Бог этих молитв! Но как же, когда же я — то поддался этому страшному разрушительному духу праздности, уныния, любоначалия и празднословия, именуемому революцией?.."

Четко встала в памяти одна картина. Младшая дочь Лиза была тяжело больна в прошлом феврале, и Наташа вызвала его с позиции. Время было глухое, зимнее, бригада стояла в резерве. Он ее только что принял, приехав с Кавказского фронта. Федор Михайлович легко получил отпуск на две недели. Наташа с дочерью жила в Петербурге на Офицерской улице, у самой Спасской части. Петербург глухо волновался. Шел бунт солдат. Федор Михайлович сжимал кулаки, глядя на праздные кучки безоружных солдат, и думал: "Прислать бы сюда мою бригаду, и в два часа от этой сволочи только пух один остался бы". Он был далек от мысли, что совершается величайший переворот в Русской истории, гибнет великая Россия. Он понимал одно. Во время войны, накануне наступления и решительного последнего боя какая-то тыловая сволочь и "социалисты", — для Федора Михайловича все, кто шел против Государя и Родины, были социалисты, в партиях он не разбирался, — и социалисты шли против Государя и устраивали беспорядки в столице. Это была измена, и все эти люди были достойны расстрела.

28 февраля он вышел на улицу по какому-то делу. На Мойке он увидал стройную темную колонну матросов. Шел гвардейский экипаж. Гордость русской армии и флота. Федор Михайлович знал, что в эту часть набирались лучшие, самые красивые и лихие люди со всей России.

"Ну вот! Ну вот, наконец-то, — подумал он, — вот идут люди, верные своему долгу и присяге, идут разогнать мятежную Думу, арестовать негодяев и восстановить порядок. Идет — гвардия!"

Федор Михайлович побежал на Мойку.

То, что он увидал, было ужасно. Широкий красный флаг мотался над колонной. Знак бунта и позорной измены Государю висел над лучшей гвардейской частью. Ничего больше не видел Федор Михайлович. У него потемнело в глазах, и он не помнил, как пришел домой.

Серый, пушистый, вывезенный Наташей из Туркестана кот Топи, подняв хвост панашем, встретил его в прихожей и то забегал вперед, то возвращался к его ногам и терся о них, громко мурлыча.

— А ведь он, Федя, тебя узнал, — сказала Наташа. -

Да что с тобой, Федя, случилось что-нибудь? — воскликнула она.

— Нет… Ничего… Оставь меня… Дай подумать…

Все пропало… Или я ничего не понимаю…

Федор Михайлович прошел в кабинет. Маленькая узкая комната в одно окно была заставлена мебелью. У окна от стены до стены стоял письменный стол, у одной стены шкаф с книгами, у другой — его старая клеенчатая кушетка. Федор Михайлович бросился на нее, лег ничком и уткнулся головой в шелковую подушку. Ноги отнимались. Так было с ним как-то в детстве. Он был в первом классе и был вызван на уроке арифметики к доске вместе с Забайкиным делать сложение шестизначных чисел. И Забайкин сказал дерзость Владимиру Павловичу Кондратьеву, учителю арифметики. Владимир Павлович побагровел, его седеющие, черные бакенбарды раздулись, он бросился на Забайкина, схватил его за уши и поднял на воздух. Тогда от страха за Забайкина и за себя у Федора Михайловича так же вдруг отяжелели ноги и кровь отлила от сердца.

Он лежал, уткнувшись лицом в подушку, и думал: "Неужели так надо было? Неужели правда весь тот ужас, что говорят и открыто пишут в газетах? Неужели Милюков, Пуришкевич, Гучков, Шульгин правы, а Государь не прав? И Россию надо спасать от Государя и "придворной камарильи". Да… так. Гвардейский экипаж"…

Он лежал до ночи. Поздно вечером встал, прошел к Наташе. Он сразу осунулся и постарел. Седина резко стала просвечивать в его густых волосах. Молча пили чай. Наташа не расспрашивала. Она знала, что потом он сам ей расскажет все.

Через два дня он узнал об отречении Государя. Вспомнил страшную картину движения темной колонны матросов по Мойке и приял революцию.

Вернувшись из отпуска, он с бригадой присягал Временному правительству, говорил речи, слушал речи, принимал каких-то "милостивых государей", приехавших из Петербурга на фронт и говоривших сумбурные слова, и уже ничего не понимал. Вместо определенного, веками текущего по «регламенту» времени, наступило лихорадочное безвременье, с убийствами, уговариваниями, грабежами казенных денег, обезоруживаниями и разговорами по целым суткам с комитетами. К весне вся власть была в их руках. Во главе одного полкового комитета стоял флейтист, во главе другого — еврей-портной, а летом бригада мирно разошлась по домам.

Правительство старалось сохранить видимость власти. Федора Михайловича, донесшего о распылении бригады, вызвали в Петербург, назначили в какую-то комиссию, но комиссия так ни разу и не собралась. Потом с фронта приехал его сын Светик, увлек его в корниловский заговор и, когда ничего из этого не вышло и Светика арестовали, Федор Михайлович с Наташей уехал в Москву, к сестре Липочке, и там остался, ничего не делая и ожидая событий.

Он узнал о большевицком перевороте. Узнал, что в его квартиру вселили матросов-коммунистов, что рояль обращен был в отхожее место, мебель порвана, книги разорваны. Только Топика почему-то полюбили матросы, прозвали «буржуем», ласкали и кормили его. Назойливая сверлила мысль: "Тот, кто приял революцию — тот должен приять и большевиков. Революция — это первая буква, большевики — последняя. Кто сказал «а» — тот скажет и «б», и "в"…"

Опять рухнули на колени, и слышны сокрушенные вздохи. В церкви темно. Сторож тихо ходит и гасит свечи перед темными старыми иконами. Едва теплятся огоньки в цветных лампадах.

— Дух же целомудрия, смиренномудрия, терпения и любви даруй ми, рабу твоему.

Кажется это Федору Михайловичу, или и точно на слове «терпения» священник делает ударение?

Псаломщик читает "первый час" — и текут старые, знакомые слова молитв, как текли они в этой церкви пять веков, и кажется, каждое слово выдолбило свое эхо в старых стенах храма…

Незаметный, тихо вышел Федор Михайлович из ограды.

"Чумазый" его поджидал. Он стоял у ворот, сплевывал семечки, и безжизненно и тупо было его серое лицо. Как маска.

Федор Михайлович пошел, делая крюки, и скоро ему показалось, что «чумазый» отстал, но и он заблудился и не знал, куда идти. Зимняя ночь наступала. Прохожих не было. Стало жутко в пустой Москве. Хуже, чем в дремучем лесу.

Наконец он набрел на какую-то старуху, сидевшую на узле у ворот дома. Она звонила, и никто ей не отворял. Федор Михайлович спросил, как пройти на Петровское шоссе.

— На Петровку, что ль? — спросила старуха. — Так не сюда, милый, зашел.

— Нет, мне за Тверскую заставу, в Озерной переулок. Если бы мне найти Тверскую заставу, там бы я отыскал.

Старуха рассказала, как идти.

Было часов десять вечера, когда он подошел к дому, где жил Том. Это был новый семиэтажный, то, что называется «доходный» дом, одинокой громадой стоявший среди маленьких, старых, одноэтажных деревянных домишек. Ворота были открыты. Федор Михайлович вошел в них. Ему опять показалось, что в проходе, прижавшись к стене, стоял «чумазый». Страх липкими струйками пробежал по телу и пудовой жидкостью налился в ноги. Федор Михайлович не посмел оглянуться. "Может быть, это мне показалось", — трусливо успокоил он себя и прошел на второй двор.

Липочка ему хорошо рассказала, как отыскать Тома. На втором дворе, в углу, было небольшое крыльцо с железным зонтом. Узкая вонючая лестница, изгибаясь коленами, шла без конца наверх. Хозяин из экономии вывинтил через этаж электрические лампочки, и одна площадка была темная, другая — светлая. Двери квартир были заперты, но из-за них слышны были голоса. В третьем этаже кто-то играл на фортепьяно «танго». Молодо и беззаботно смеялись. На седьмом, налево, у обитой клеенкой двери был старомодный звонок. Деревянная груша на железной проволоке. Федор Михайлович только прикоснулся к ней, как незвонкий колокольчик закачался на пружине и задребезжал, дерзко нарушая тишину седьмого этажа. Сейчас же раздались шаги, и дверь распахнулась. В дверях стоял Том.

— Кто там? — спросил он, вглядываясь в темноту.

— Это я, Том, дядя Федя, — отвечал Федор Михайлович.

— А, дядя! Входите, дядя. Я рад вас видеть.

IX

Комната у Тома маленькая. У стены, левым боком к окну, небольшой письменный стол. К нему с потолка на витой белой проволоке спускалась простая электрическая лампочка под железным абажуром. Она освещала стол и раскрытую книгу. Подле книги недопитый стакан бледного чая и кусок черного хлеба чуть намечались в сумраке.

Книга — Евангелие.

Федор Михайлович рассказал Тому об утреннем разговоре с Липочкой и о решении укрыться у него.

— Это хорошо, что вы пришли ко мне, — сказал

Том. — Тетя Липа всего боится. У ней пятеро детей, как

не бояться! Вы — генерал. Теперь время такое… Не приведи Бог.

Том поразительно напоминал Федору Михайловичу брата Ипполита, когда тот был студентом. Так же длинные спереди носил он волосы, и они черным вороновым крылом падали на лоб и на левую бровь, и, когда мешали ему, он откидывал их тем же нетерпеливым движением головы, как делал это Ипполит. Усы темной тенью лежали над губой. По щекам курчавилась борода, как когда-то у старшего брата Федора Михайловича — Andre, давно отравившегося. Глаза были, как у матери Федора Михайловича, — серые, выпуклые и бесконечно добрые. Том был близорук, часто щурился, и это выходило у него мягко, женственно и мило.

Федор Михайлович, сняв свое черное, со старым барашковым воротником, пальто, сел на стул и посмотрел на книгу.

Том покраснел.

— Вы, дядя, удивлены? Отец и мама запрещали мне читать эту книгу. Говорили, что это страшная, вредная книга тиранов. Впрочем, если хотите, я расскажу вам все по порядку… А хотите чаю?

— Да, я бы не отказался. Если только есть, и тебя не затруднит.

— Нет, нет. У меня хозяева — такие славные старики. Они сейчас мне все дадут.

Том ушел и сейчас же вернулся с кипящим чайником, стаканом и блюдцем. Принес белый хлеб, масло и варенье.

— Кушайте, дядя… Я так рад… Так рад что-нибудь сделать… во имя Христа.

Как же ты ко Христу обратился? Да вот как… Я вам, дядя, все откровенно. Ну, вы знаете, отец и мама хотели меня воспитать по-новому. Мама мне все доказывала, что души нет, но есть только смертное тело. И учила меня сама. Ведь я даже в гимназии не был. На физиологию и математику мои родители очень налегали. И по математике я папу скоро обогнал… И вот, когда мне сравнялся девятнадцатый год, мама посмотрела, раз на меня и сказала: "Ты, Том, взрослый, зрелый, и тебе надо женщину. Это закон природы". Дала она мне адрес. В Фонарном переулке. Деньги дала. Я пошел. Встретила меня девушка, так лет двадцати с лишним. Повела к себе… Начали мы разговаривать. Почему-то обоим стало неловко. И как-то помянула она имя Бога. Я сказал ей, что Бога нет, что это все только предрассудки. Стал ей говорить, чему меня дома учили. Она слушала. Все бледнее становилось ее лицо. Глаза стали большими. Может быть, вы видали, есть картина такая, кажется, Гофмана… «Сказка» называется, так вот, как у той девушки на картине, стали ее глаза. Я говорил часа полтора. Когда я кончил, она схватила обеими руками мою руку. Руки у нее были розовые, влажные. Поднесла мою руку к губам… Поцеловала… В глазах слезы. Я и отдернуть не успел… Стало страшно неловко.

— Что вы? — сказал я.

— Это потому, — ответила она, — что вы такой несчастный. Вы и сами не понимаете, какой вы несчастный. Все черно вокруг вас. Такая чернота кругом! Вы не знаете Христа! А Христос — это свет. Господи! Если не было бы Христа, разве могла бы я жить при своем ужасном ремесле! Да и кто мог бы жить без Христа, без его Евангелия!

Взяла она с ночного столика маленькую книжку и сказала:

— Возьмите. Раз вы не читали ее — вы ничего не знаете. Прочтите и поймите, что это за счастье, что это за радость, за благодать — знать Христа. Христос — это свет!

Я встал. Стал прощаться. Она провожает меня, плачет, губы у ней дрожат, крестит меня и все говорит:

— Господи, какой вы несчастный. Много я людей видала. Даже убийцу одного знала, а такого несчастного, как вы, не видала.

Пришел я домой. Стал читать. Ничего не понял. Чувствую только: удивительно все просто написано, а не пойму ничего. Стал читать еще раз. И вот стало яснеть. Знаете, по утрам бывает, когда туман под солнечными лучами тает. Вдруг выделится стог сена, стреха какая-нибудь зазолотеет, заблестит, а там уже темный виден лес, показались елки… Вот так и тут. Из тумана притчей, сравнений, сопоставлений, — ведь все это так ново было для меня, я никогда об этом не читал, — вдруг стал вырисовываться образ Христа. Иногда мне казалось, что я вижу Его, что я не Евангелие читаю, но слышу чей-то мягкий голос. Потянуло меня в церковь. Первый раз было совестно. Боялся, что заметят, узнают, что я не христианин. Я и креститься не умел. Пошел, стал в уголке. Слушаю, силюсь понять… Может быть, это все и прошло бы. Я многим увлекался. С Ницше и Карлом Марксом не расставался. С гордостью говорил: "Я социалист". Готовился вступить в партию. Но стою в церкви. Думаю. Когда это было? Когда? Историю я плохо знал. Отец считал ее вредной книгой. Но романы читал. Тайком. Стою в церкви. Ранняя обедня идет. Народа мало. Свечи теплятся перед иконами. Лампадки разными огоньками сверкают. Слышны вздохи. Город точно ушел куда-то. Думаю… Было так в подземельях римских. В садах были столбы, и на них жгли живьем людей, и в подземельях молились. Верили в воскресшего Христа, в будущую жизнь. В несчастии был Христос и давал утешение. Еще подумал я. Москва. Опричники, казни, дыбы, плети и Грозный царь. И тут же церковь маленькая, дымная, с темными иконами. И читают то же самое, что и мне. И спокойно людям. Горе забыто. Вместо ужаса — умиление. Дядя! Я много тогда думал. Ждал революцию. Придет социализм. Социализм выше Христа. Так говорила мама. Думал — правда. Христос был — когда? Двадцать веков тому назад. В темноте и страхе, когда люди были простые… А теперь во всей славе своей идет социализм. Лучшие умы с ним. Отец и мама ждали революцию, как мессию. И вот пришла. Что же: толпы народа, растерзанные трупы городовых. Избитые офицеры, дикие крики… И ни свободы — хватали и везли на автомобилях по тюрьмам, ни равенства — избивали офицеров и генералов, ни братства, — а только злоба, ненависть и глупость… Я оставил отца с матерью и уехал в Москву.

— Ты решился на это, Том?

Том раскрыл Евангелие и прочел:

— "Ибо я пришел разделить человека с отцом его и дочь с матерью ее, и невестку со свекровью ее. И враги человеку домашние его. Кто любит отца или мать более, нежели Меня, не достоин Меня; и кто любит сына или дочь более, нежели Меня, не достоин Меня…" (Евангелие от Матфея. Глава 10, ст. 35, 36 и 37.)

Вся сила этих слов была на мне. Я в дни революции стал чужим отцу и маме. Я понял всю их ложь и… глупость… Христос сказал: "Предоставьте мертвым хоронить мертвых". Тишины и благости, приличного смерти покоя требует Христос подле тела усопшего. Они сделали тела убитых и умерших орудием пропаганды и носились с ними среди толп, как шакалы и гиены. Дядя! Ужасно увидеть глупыми своих родителей. Я их любил. А тут, когда я слышал, как папа называет маму Азалией, — мне было стыдно за него. У нас в эти дни крови бывали приятель папы Бродович и мамин друг, поэт Круг. Круг одевался не как люди. Он ходил в куртке с открытым воротом. И там была белая, напудренная шея, холеная, с тонкой кожей и синими жилами. И было это пошло, противно и глупо. Мама купила надушенные папиросы. Они говорили о достижениях революции, о лазоревом, далеком, о голубом, неведомом, о «Ней», о «Жене», о «Незнакомке» и простым словам придавали таинственное значение. А была кровь. Стрельба. Толпы озверелых солдат и насилие. Я понял, что социализм — людская глупость. Отец мне говорил, что ваша жизнь была мещанская и пошлая. Вы задыхались в цепях царизма. Вас избивали казаки нагайками.

— Отец так говорил тебе?

— Да, дядя.

— Неправда, Том. Слушай, как я понимал жизнь. Если бы ты видел мою мать, твою бабушку! Какая это была духовная красота! Какое горение во имя долга! Мы были бедны. Но как часто мое сердце билось восторгом и бессмертная душа была близка к Богу. Я помню заутреню в гимназии и себя — мальчиком. Том, я не сомневался и не сомневаюсь, что воскресение Христа — не сказка, не легенда, не великий символ, а, правда! Или, Том — когда я видел Царя, я испытывал сладкий восторг. Все земное покидало меня, и я точно плыл над миром. Нет, Том, я заступлюсь за нашу жизнь. Она не была пошлой. Мы красили скучные будни праздниками, мы берегли заветы церкви, традиции семьи и полка, мы сохраняли русский быт. В нашей жизни был свет.

— Светлого у меня не было, — печально сказал Том. — Я верил в социализм и свободу. Я дожил. Увидал… Глупость… И я пошел к Христу…

— Что же ты думаешь делать?

Не знаю. Теперь делать что-нибудь трудно. Живешь, как в сумасшедшем доме… Думаю — бороться.

— За что?

Том не отвечал. Он сидел в углу, смотрел на незанавешенное темное окно. Дом стоял на пустыре, на окраине Москвы. Ни один огонек не светился за стеклами. Черная беспредельность была за окном. Том точно ответа искал в этой беспредельности.

— За царя, — тихо сказал он. — Я сам дошел до этого. Никто мне этого не говорил. Схема жизни людей должна быть проста. И чем проще она, тем счастливее люди и лучше им живется. Царь Небесный на небе с подчиненными Ему силами, и царь на земле с подчиненными ему народами. Когда будет царь — не будет грызни партий и этой мерзкой мышиной суеты. Тогда можно будет работать. Глупость уйдет.

Том замолчал. Федор Михайлович смотрел, следя за взором Тома, в темноту ночи. О, если бы мама разрешила его сомнения, если бы можно было в критическую минуту жизни, хоть один раз, услышать голос оттуда и получить ответ.

Черная стояла поздняя февральская ночь, уснул громадный дом, и была в нем томящая тишина. Не было ответа.

— А я, — сказал Федор Михайлович, — Том, я не знаю, что делать. Бороться за царя — это я понял бы… Но бороться за социалистов, за Учредительное собрание после всего того, что было… Нет… Не могу…

Седеющая голова упала на руки. Тоска звучала в словах Федора Михайловича. Старый искал совета у малого.

— Том, скажи мне… Что же делать? Ты молод… Ты, как блудный сын, вернулся ко Христу, и тебе открыто больше, чем мне. Скажи мне, неужели идти служить в Красной армии?..

Молчал Том. Все так же напряженно смотрел в пустое незанавешенное окно, точно там искал ответа мятущемуся в тоске и муках Федору Михайловичу. Земля неслась в черную беспредельность. Тих и неслышен был ее полет. Неисповедимы, неведомы пути Божии, и кто может их угадать?!

Тихо сказал Том:

— Свет во тьме светит… И тьма его не объят…

X

Не скоро заснул Федор Михайлович на жесткой постели Тома. Проснулся от шипящего разговора в маленькой прихожей. Прислушался. Стал одеваться.

— Вы мне, товарищ, паморки-то не забивайте. Я вам

дело говорю, а вы мне отвод делаете. Есть такой приказ, чтобы ловить саботажников, и я свою обязанность перед народно-крестьянской властью сполнять должон, — шипел и гнусавил кто-то в прихожей.

— Друг, уходите от нас, — ласково шептал Том. — Ну, зачем это?

Федор Михайлович высунулся в прихожую. Вчерашний «чумазый» стоял в дверях.

Революция создала этот незабываемый, омерзительный тип революционного красного солдата. Точно все идиоты, сифилитики, «чумазые», безбровые, безносые, облезлые, что таились на самом дне русской армии, прятались по лазаретам, служили сторожами при складах, вдруг каким-то центробежным движением были выкинуты наружу и стали на верху событий.

"Чумазый" был среднего роста. Сивые, неопределенного цвета, тусклые, грязные волосы торчали из-под свалянной фуражки с кокардой, замаранной, точно кровью, красной краской. На безбровом морщинистом, с нездоровой дряблой кожей лице, узкие и раскосые, были глаза с белыми, как у свиньи, ресницами. Широкий нос черными ноздрями откровенно смотрел вперед, под ним были стриженые белые усы и сухой неопрятный рот. Подторкнутая под пояс с патронташем и ручной гранатой шинелька пыжилась в грудах и складками свисала к обмоткам под черными нерусскими ботинками. В левой руке он небрежно, за штык, держал ржавую винтовку с сахарной веревкой, вдетой в антабки вместо погонного ремня. Коричнево-красный бант на груди показывал его преданность революции.

— Что вам надо? — спросил Федор Михайлович.

— Ну вот, ну вот, — засуетился чумазый. — Так что я вас, товарищ, еще третьего дня узнал, как вечером выходили вы и вчера уследил за вами. Бывший генерал Кусков?

— Да, генерал Кусков. А что вам, собственно, от меня надо?

— Так что, служимши под вашим начальством, много претерпел я через вас.

— Ну? — хмуря седеющие брови, спросил Федор Михайлович.

— Это изволите видеть? — вдруг протягивая к лицу Федора Михайловича правую руку с отстреленными указательным и средним пальцами, дерзко проговорил «чумазый». — Вы меня суду предавали за это. Не помните?

— А, пальчишник… самострел?.. Сизов, что ли?

— Сизов и есть, — отвечал «чумазый». — И я теперь к ответу вас требую в народный революционный трибунал. Как вы кровь народную пили и являлись палачом угнетенного народа.

— Да ты что, Сизов, ошалел? Ты не в своем уме, что ли? Да как ты смеешь!..

— Раньше вы смели, а теперь и я осмелел. Приведу вот товарищей, как все расскажу, так мы вам пальцы перекрутим за это за все. Под суд! А! Меня под суд, как дезертира! А теперь, когда надо отстаивать народную власть, — сами дезертиры.

— Вон! — багровея, крикнул Федор Михайлович и схватил «чумазого» за ворот шинели, повернул его и, открыв двери, толкнул вниз по лестнице так, что тот замолол ногами по ступенькам, едва не упал, но ухватился за перила и остановился на площадке. Он поднял загремевшую за ним винтовку, хотел открыть затвор, но заржавевший затвор не открывался, взял ручную гранату, замахнулся ею, но как бы испугавшись, что она его поранит вдруг повернулся и побежал, громыхая сапогами, по ступеням вниз. И уже издали, снизу слышался его задыхающийся, сипящий голос:

— Ну, погоди, мать твою так и эдак! Я тебе, сукиному сыну, попомню! Приведу я тебе товарищев. Народного комиссара, и чтобы эдак — в шею. Эт-то табе не царский режим. Эт-тово народная власть не потерпит! К стенке, сволочь паршивую!..

Гадливо пожимаясь плечами, Федор Михайлович прошел в комнату Тома.

Том стоял спиной к нему, у окна, и смотрел на расстилавшиеся далеко внизу снеговые дали. Он тяжело, неровно дышал.

— Что, Том? — спросил Федор Михайлович.

— Дядя, — сказал Том. — Вам надо уходить. Этот человек сейчас донесет на вас, и не пройдет и часа, как сюда примчатся на автомобиле и заберут вас. По всему городу идут расстрелы… Вы погорячились, дядя.

— Я был, по-твоему, не прав?

— Не знаю, дядя. Когда пойму эту святую книгу, тогда скажу. А теперь все еще так смутно у меня. Но вам надо уходить.

— Куда?

— Я сведу вас, дядя, за кладбище. Там живет один старообрядческий священник. Он друг моих хозяев. Побудьте пока у него.

Хорошо. Идем, Том. Но и тебе надо укрыться. Обо мне, дядя, не беспокойтесь. Моя жизнь, мое отношение ко мне самому мне так ясны из этой книги. Мне неясно только отношение к другим и вот как поступить в таком случае, как сейчас.

Том… Я не знаю, что со мною. Была у меня воля. Воля сильная, знал, что хотел, знал, что нужно делать. А сейчас… Ничего не понимаю. И за тобой, за мальчиком, покорно иду, куда поведешь…

XI

Весна идет… Весна шумит. По всей Москве пахнет липкими тополевыми почками, молодой березкой, и, где только остались между каменными громадами сады, протянулись бульвары, — всюду молодая зеленеет травка и тянутся бухлые прутья к синему небу.

Ветер гонит по улицам тучи пыли, трепещет и хлопает красными флагами на домах, и в холодной свежести его столько бодрости. Большие лужи покрываются зеленью. Сильнее запах давно не чищенных выгребных и мусорных ям.

Мечутся худые люди с позеленевшими лицами, с усталыми глазами, немытые и нечесаные, небрежно одетые в старое тряпье. Стоят длинные хвосты у хлебных лавок, а на Кузнецком Мосту, на Маросейке, на Тверской видны оборванные люди, просящие милостыню. Вчерашние генералы и сановники.

У заборов с наклеенными газетами — толпы народа. На юге бунтуют казаки. Царские генералы Алексеев и Корнилов сражаются с товарищами Сорокиным и Автономовым на Кубани. В Сибири неспокойно, и пестрит Москва призывами в народную Красную армию и сообщениями о победах отрядов матросов и красногвардейцев над "белогвардейской сволочью".

Во дворе Александровского училища, в манеже, по гаражам, на Ходынке, не прекращаясь, идут расстрелы офицеров, юнкеров, — кого попало. Новая власть наводит порядок. Семьи военнослужащих взяты на учет.

Дни идут длинные. Рано встает солнце и поздно садится. Сумерки сливаются с рассветом. Труднее скрываться по чужим квартирам, растворяться в толпе. Голодный обыватель стал продажен. Все доносят, кругом ищут прислужиться к новой власти, чтобы получить от нее подачку.

А по глухим углам, по темным кабинетам шепотами шепчет заговор и таится сам от себя. Сидит таинственная комиссия, снабжающая офицеров деньгами для поездки на юг. Ипполит приехал с секретными поручениями от Бледного. Эсеры готовят заговор.

Ипполит сидит майским вечером на опушке сосновой рощи, на окраине Петровского парка, на валу. Под ним, во рву, ходит, опустив голову, Федор Михайлович. В лесу безопаснее, чем в комнатах. Нет стен. В домах стены слышат и предают.

— Ты знаешь, — говорит Ипполит, — Тома расстреляли.

— Да, слыхал, — Федор Михайлович останавливается спиной к Ипполиту и смотрит на край крутого рва.

Ландыш выдвинул белую струйку колокольчиков из зеленых трубочек и розовеет на закатном солнце. Так нежен ландыш, так воздушно освещение, так далеко все это от страшных слов, сказанных Ипполитом. Как может еще быть эта красота!

— Ему ломали пальцы, пытали его… По пальцу в день. А потом его, старика и старуху, где он жил, вывели в поле, заставили вырыть могилу и расстреляли на ее краю. Когда засыпали могилу, старуха еще шевелилась. Мне рассказывала внучка их, Лиза. Она ползала в ногах у убийц и просила помиловать, а потом ругалась. Ее отдали солдатам. Она теперь лежит больная в больнице…

Тебя это ведь не возмущает? Такого не бывало и во время царизма.

Это плоды свободы, — говорит Федор Михайлович. Голос его звучит глухо. Он смотрит на ландыш. Ему странно, что ландыш не засох тут же от этого рассказа, что благоуханен вечер и смолистый дух идет от сосен.

— Разве это не ад? — тихо говорит он.

— Ты ничего не слыхал о своих? — спрашивает Ипполит.

— Ничего. Я думаю, все трое добрались до казаков. Лизу увезли с институтом на юг. Осталась одна Наташа… Скажи мне, Ипполит, ты и Аглая не любили Тома?

— Нет, конечно, любили. Он нас последнее время очень огорчил, когда с попами связался, но мы его очень жалели.

— Ты говоришь это так холодно… Ипполит?.. Скажи правду. Вы… сними заодно?..

— Нет. Мы разошлись с ними. Мы шейдемановцы, мы плехановцы — они марксисты… Да они и Маркса по-своему переделали.

— Я не понимаю тебя. Я ваших учений не знаю.

— Скажу просто. Мария Александровна Спиридонова и Камков поругались с Лениным.

— Чего не поделили?

— Наша партия требует войны. Она не может мириться с Брестским миром, с приездом в Москву Мирбаха, с засилием в Кремле немцев.

— Поздно об этом спохватились. Война невозможна.

— Ну что ты!

— Да… вернуть солдат в окопы, заставить их ожидать газовой атаки, нести службу по ночам, поставить батареи и сидеть сутками в окопах уже больше нельзя.

— Но воюют же против казаков, против Деникина и Дутова.

— То другая война. А на настоящую войну нужны другие офицеры, другое воспитание. Не нужно было, Ипполит, привозить Ленина и Троцкого, а когда взяли их, их нужно было повесить. Отчего Керенский не сделал этого?

— Мы против смертной казни. И сейчас — Спиридонова требовала от Ленина прекращения террора.

— Требовала прекращения террора от человека, только и держащегося террором… Глупо!

— Мы решили… — проронил Ипполит и замолчал, пытливо глядя на Федора Михайловича.

— Что же вы решили?

— Я не знаю, говорить ли? Это страшная тайна.

— Кажется, Ипполит, я еще юнкером доказал тебе,

что умею хранить тайны, — пожимая плечами, сказал Федор Михайлович.

— Мы решили устроить восстание. Здесь есть офицер

Попов — он наш. Нам еще удалось склонить комиссара почт и телеграфа Прошьяна. Одна батарея, несколько десятков матросов, рабочие обещали нам помочь. Ты понимаешь — coup d'etat (Государственный переворот (фр.)) устроить, как Наполеон… Бледный работает в Ярославле. Готовит восстание. Наши лозунги прекрасны: "Долой Брестский мир", "Долой предателей-большевиков". Еще один, еврей, — настоящий герой, — вызвался пройти по подложному документу к немецкому посланнику Мирбаху и убить его.

— А когда удастся, — англичане привезут в Питер Керенского и посадят его, Львова и компанию на трон… Да?

— Ты шутишь, шутка твоя, Федя, дурного тона.

— Я не шучу. Мне не до шуток, — усталым голосом сказал Федор Михайлович.

— Ты пойми… Наполеон так сделал во Франции, и как хорошо.

— Республика стала империей… Но у вас есть Наполеон? Парижу предшествовали Арколе, Египет, Палестина. Бонапарте знали его солдаты, и с ним шла удалая шайка молодцов. Кто знает Бледного? Кто теперь уважает Керенского? Какие же это Наполеоны? Нет, Ипполит, ничего из этого не выйдет.

Мы хотели просить тебя.

— То есть? Я-то тут при чем?

— Мы хотели просить, чтобы ты стал во главе военной части восстания.

— И кровью братьев своих тащил бы к власти Керенского, Камкова, Марусю Спиридонову, Гоца, Либера и Дана, чтобы окончательно утопить Россию в социализме?

— Большевики лучше, по-твоему?

— Большевики?.. Ипполит… Я четвертый месяц скитаюсь без крова и часто без пищи, все пытаюсь пробраться на юг и не могу. Проклятая фигура выдает. Моя бригада комплектовалась из москвичей, рязанцев и орловцев, и на беду у меня тут везде знакомые. Я знаю, что такое большевики. Наверху бедлам, сумасшедший дом, садизм крови и разврата, упоение властью, речами, смертными приговорами. А сейчас же под ними, их слугами — разбойный, уголовный элемент русского народа. Неужели ты думаешь, что твой Попов в Москве или Деникин с юнкерами смогут справиться с этими молодцами? Им море по колено. Им убийство — ничто, муки человека — развлечение, слезы жен и матерей в них вызывают довольный смех. Мы вернулись в средневековье, Ипполит, и по Москве рыщут опричники. Видал я как-то их знаменитость — отряд товарища Тулака. Чего-чего там нет! И блиндированный автомобиль, и две пушки, и десятки пулеметов, и громадные алые знамена с его именем, и конница, и казаки с пиками, и пехота, и женщины. И все это его имени. А сам Тулак — щуплый мальчишка, едва ли нормальный. Его отряд — это шайка грабителей. Ты посмотрел бы, как одеты! Прекрасные папахи, шинели, офицерская амуниция, шашки в серебре, сабли — все с замученных, казненных офицеров. А лица! Сытые, здоровые, с хмурыми серьезными глазами, с подвитыми чубами. Эти гулять могут. И они гуляют и будут гулять, пока не упьются кровью. Он там ведет какие-то переговоры, заключает миры, пишет декреты и не мешает им гулять по Руси, грабить деревни и города и трясти разгулом и мошной. Что же? Их ты остановишь своим бледным восстанием?.. Нет, Ипполит! Посмотри, что сделалось с Москвой!

Она кишит народом. По всем направлениям движутся люди, спешат куда-то, стоят толпами… Там раздался выстрел, там кричит крестьянин. У него отняли лошадь. Вот бегут врассыпную, а за ними гонится пьяный казак с красной повязкой и машет саблей. Разве это не Москва времен Ивана Грозного? Что слышны свистки паровозов, что гудят по рельсам трамваи и мчатся автомобили — это ничего не меняет. У Иверской — толпа. Захудалый поп в старенькой рясе украдкой служит молебен. Кругом мотаются красные флаги, кощунственные надписи колышутся ветром и скверная ругань прерывает молитвенные возгласы… По площади едет отряд. Посмотри на этих мальчишек на рослых лошадях, на их лица, довольные, счастливые. Пойми — им все позволено. Вечером смехом звенит Москва. Из кинематографов, из театров, с лекций, заседаний, с митингов льются народные толпы. Их только что разрешили от всякой морали. Два подростка напевают фокстрот и танцуют на улице. Матрос идет, обнявшись с барышней, солдат, укрыв шинелью девчонку двенадцати лет, ведет ее в баню на глазах у всех. Все позволено! Хмель разврата ходит по улицам. Никому ничего не стыдно… Этому перебродить надо… Или усмирить железной рукой… Не за большевиков, не за Ленина и Троцкого идет борьба, а за возможность этой шалой, развратной жизни… И мне понятно, что Тома убили. Убьют священников, убьют офицеров, убьют всякого, кто скажет, что это нехорошо…

— Когда же, по-твоему, все это кончится?

Когда перебесятся. Когда устанут лить кровь развратничать, когда потянет в логово и захочется отдохнуть…

— И что же? Молчать и ждать?

— Только сила может их смирить, а такой силы нет. Федор Михайлович повернулся к брату. На исхудалом почерневшем от голода лице сверкали глаза.

— Вспомни историю, Ипполит. Она повторяется. Иоанн Грозный создал опричников, государственных разбойников. И прошло полтора века, пока не вырубил их до основания Петр Великий. Болотников, Баловень, орды Ляпунова и Заруцкого, Разин, Булавин — буйные поросли семени, брошенного опричниками. Когда Петр спустил по Дону плоты с виселицами — на Дону поняли, что пришел конец вольнице, когда Петр собственноручно рубил головы стрельцам в Москве — на Руси поняли, что настал конец опричнине… Когда поплывут по рекам тела казненных чекистов и будут ссечены головы коммунистам, только тогда познает народ, что настал конец его мерзости.

— Так надо же кому-нибудь это сделать! — воскликнул Ипполит.

— Ни Бледному, ни Керенскому это не по плечу. И потому, Ипполит, спасибо за предложение, но уволь. Что-то не хочется браться за дело, не сулящее успеха.

— Что же ты будешь делать?

— Не знаю. Скитаться из дома в дом. Пока тепло, ночевать по сеновалам и в лесу, а там… Видно будет. Попытаюсь примкнуть к белому движению… Твой сын сказал мне: "Свет во тьме светит, и тьма его не объят…" И задал мне загадку… Не жизнь теперь, а томление. Если бы не Наташа, пошел бы прямо напролом. К казакам.

— Прощай, Федя… А жаль, что ты не с нами. Говорят, тебя любят солдаты.

Федор Михайлович вспомнил «чумазого» и усмехнулся. Как гримаса была его усмешка.

Он вылез изо рва и смотрел на брата. Шатающейся походкой уходил от него по дорожке Ипполит.

"Губернатора убил, — думал Федор Михайлович. — Губернатора убил, а теперь рад был бы, чтобы губернатор этот воскрес и сел бы на Москве с исправниками и становыми!.."

XII

Федор Михайлович ночевал, где придется. Если была непогода, высматривал, пустую дачу или одинокую ригу и устраивался на рваном пальто. Иногда стучался в избу, иногда шел в город. Раз в неделю, на рассвете, когда утихал солдатский муравейник, он крался на Арбат к сестре, где жила Наташа. В пустой прихожей квартиры, спящей глубоким сном, его встречала Наташа. Закутанная в платок, она садилась на сундуке, прижималась теплым родным телом к мужу, иззябшему на утренней росе, и говорила слова любви и ласки. Она приготовляла ему кулек с хлебом, жареным мясом, картофелем, чаем и сахаром — на целую неделю. Печальны были ее серые глаза. Было коротко свидание. Боялись, что проснутся дети, подсмотрят, донесут.

Наташа торопливо сообщала домашние новости:

— Федора, твоего крестника, в Красную армию забрали. Он на курсах. Венедикт пропал. Липочка надеется — к добровольцам пробирается… Маша, подумай, ей едва шестнадцать, ушла к районному комиссару машинисткой… Лена помешалась на фокстроте… Андрюшка невозможен… И, Федя, голод… голод… Мы уже чаю не пьем. Брусничные листья собираем… Грозят вселить жильцов. Не по работе комнаты занимаем…

Наташа крестила мелким крестом Федора Михайловича. Мокрыми губами, распухшими от слез, прижималась к его лицу. Смотрела долго, точно запомнить навсегда хотела. Не знала, придет ли в следующий понедельник или погибнет в этом муравейнике людей…

"Кто же я такое? — думал Федор Михайлович, возвращаясь в поля и леса. — Кто? Преступник? Но я не знаю, что сделал я преступного. Пусть скажут мне, в чем моя вина! Пусть судят… Казнят без суда!.. Почему я не У просто жить. Никому не мешать. Клеил бы, что ли, коробочки или книги переплетал. Кому я мешаю? А они будут казнить, уничтожать русский народ. Они убили из-за меня Тома, убили старика и старуху, где я жил, а я… Молчать?.. А что делать?!"

— Ваше превосходительство, — окликнул Федора Михайловича с другой стороны переулка чей-то тихий, приглушенный голос.

Федор Михайлович вздрогнул, поднял голову, но сейчас же опустил и сделал вид, что он совсем не "ваше превосходительство".

Окликнувший догнал его и тихо шепнул:

— Ваше превосходительство, зачем таитесь? Попа и в рогоже узнаешь! А меня не признали разве?

Бравый молодец шагал рядом с Федором Михайловичем. Высокий, статный, черноусый, чернобровый, большеглазый. Свежая гимнастерка на нем, черная фуражка на затылке, вся ухватка молодцеватого фронтовика.

— Капитан Руднев… Из фельдфебелей. Не изволите припомнить. Старый туркестанец. При вас службу в Джаркенте начал… Э-эх! Что-то там теперь!..

"Провокация, — подумал Федор Михайлович. — Держи ухо востро, Федор".

— А как же, — сказал он, протягивая руку. — Узнаю. Но каким вы франтом!

Дрянно звучал его голос.

— Вы где же? Служите? — спросил он.

— Да что, ваше превосходительство. Стыдно и признаться. Нанялся в Красную армию. Все при своем деле.

— Ну?..

— Только грех один. Разве же это армия? Опять-то посмотрите. Народ кругом голодает, есть нечего, одеться не во что, девчонки босые бегают, а они на арки, на флаги что кумачу тратят. Вы думаете — меня они одели по-прежнему. Все с чужого плеча, старого запаса. Производства, или швален, как у нас раньше бывало — так ничего этого нет. Эх… Горит матушка Русь, со всех концов подожженная.

"Держись, Федор, — провокация", — думал Федор Михайлович, идя рядом с бывшим фельдфебелем-туркестанцем.

— А вы, ваше превосходительство, как видно, не при деле? Видать, голодать приходится и одежонка плохая. Конечно, обидно. Знищал кругом народ. Вчора сам Ленин на площади Большого театра речь говорил. Народу тьма. Народу разве что слышно, что говорит. Ничего. В толпе полковник Рокосовский тоже стоит. Голодный. Глаза, как у волка. Шапку, значит, снял от почтения к Ильичу. Чудно… В былое-то время только бы крикнул: "Руднев, пли!" — и смели бы Ильича за милую душу… И что теперь только не делается! Вы посмотрите — Москва! Что потревоженный муравейник. И все суетится, все бежит. Страшно подумать, куда и зачем?.. А я так думаю, ваше превосходительство, пожалуйте к нам. Там Ленин свое, а мы свое… А?.. Свою бы линию повели…

— Вы простите меня, Руднев, — сказал Федор Михайлович, — я политикой не занимаюсь.

— Не верите вы мне, — с укоризной сказал Руднев. — Не верите… А, между прочим, ваше превосходительство, капитан Руднев присяги не нарушал. Капитан Руднев в сердце царя хранит, и будет день, капитан Руднев покажет, что он помнит заветы лихого Туркестанского стрелкового полка… Счастливого пути, ваше превосходительство. Не презирайте того, кто, основательно обдумав, пошел на крестный путь!..

Капитан Руднев козырнул Федору Михайловичу, и они разошлись: Федор Михайлович направо, Руднев налево…

XIII

Ипполит пришел к Липочке в обеденную пору. В столовой, бывшей в то же время и спальной Венедикта Венедиктовича и младшего сына Андрея, усаживались за стол, накрытый потертой клеенкой.

— Ипполит, Ипполит, — говорила, разливая суп, Липочка, — как-то еще девочкой я возмущалась деградацией нашего рода, и мы с Лизой все повторяли это слово. Вот теперь уже не деградация, а нищета настала. Фарфоровый сервиз, что мне от тети Лени достался, квартиранты, рабочие отобрали…

— Ты, Липочка, счастливая. Ты можешь у себя готовить, а мы с Азалией давно в общественную столовую по карточкам ходим. Пустая вода с воблой, и вобла, да такая жесткая, что не укусишь, — сказал Ипполит.

— У нас, слава Богу, «Почтель» заботится. Паек на руки выдают, — сказал Венедикт Венедиктович, потирая большие узловатые бледные руки. — А где Андрюша?

— На кухне. Прогнала руки умыть — грязный, как свинья, пришел. На огородах молодую картошку воровал, — сказала стройная, красивая Мария, старшая дочь, гимназистка, а теперь дактилотипистка и стенографистка местной чрезвычайной комиссии.

— А!.. Это хорошо! — оживляясь, сказал Венедикт Венедиктович. — Что же? Набрал?..

— Вот и он, — указывая грязным пальчиком на входившего ошарпанного гимназиста лет двенадцати, сказала младшая дочь Липочки — гимназистка Лена.

— Я возьму за три с полтиной женщину с огнем, — громко пел Андрей, кидаясь к матери. — Мама, мы потом сварим картошку? А… мама? Я жрать хочу!

— Поздоровайся прежде с дядей. Не говори таких стихов, не забывай, что у тебя сестры — барышни.

— Ах, мама! — воскликнула Лена. — Да что ты! Мы ведь совдепки! Нас этим не удивишь! С осени вместе с мальчиками учиться будем, а моя подруга Анюта Ползикова на днях родить будет и не знает, от какого мальчишки.

— Вот ужас! — воскликнула, краснея, Наташа.

— Тетя Наташа, — серьезно сказала Лена, — дело житейское. Самое обыкновенное. Инспектор сказал, что это даже хорошо. Социалистическому государству нужны граждане.

— Да ей, сколько лет? — вырвалось у Липочки.

— Пятнадцать… Она, мама, худенькая с лица стала. Ножки и ручки высохли. Совсем скелетик. А живот большой. Пузырем раздуло. Точно паук-сенокосец. И все лежит больше, — рассказывала Лена.

— Да, — чтобы переменить разговор, начал Венедикт Венедиктович, — и когда-то казаки и Деникин воевать перестанут. А тут еще чехословаки какие-то надвинулись. Все напасти сразу. И откуда что берется! А через их войну хлеба нет. Мяса давно не видали.

— Папа! У Сенюткиных кота ободрали, суп варили и ели. Говорят, вкусно, — перебил отца Андрей.

Да, до чего дожили! — вздохнув, сказала Липочка.

Мама, а правда, что, когда ты такая, как я была, — сказала Лена, — у вас были собака и кот?

— Да, — оживляясь и краснея пятнами, сказала Липочка. — У моей мамы была собака Дамка, а у брата Феди, твоего дяди, — большой серый кот Маркиз де Карабас. Еще было у нас два снегиря и чижик.

— Как странно, — сказала Маша, — собака… кот… птицы…. Да вы совсем буржуи, мама, были. У моего комиссара, и то нет собаки. Он всё фокса хочет завести. Даже красноармейцам-чекистам наказывал присматривать, не найдут ли кого с фоксом.

— Тебя не возмущает это? — тихо сказала Наташа Липочке.

— Ах, оставь, Наташа! — воскликнула Липочка. — Ну что сделать! Против рожна не попрешь, плетью обуха не перешибешь. Что хорошего делает Федя, что не идет служить? Весь исхудал! На босяка похож. Все ломается. Пошел бы — паек получил. Вон, на днях я его товарища Старцева встретила. На автомобиле едет, важный. Красная звезда на рукаве нацеплена, буквы какие-то. А рядом матрос. Запанибрата… Просто. Вот и Федя бы так… С матросом!..

— Боюсь, мой комиссар доберется до дяди Феди, — тихо сказала Маша. — Третьего дня они восемьдесят человек в расход вывели. Я списки переписывала. Спрашивал меня, нет ли у меня родни бывших военных.

Наташа сидела рядом с Ипполитом. Куски клецек, искусно выдуманных Липочкой из старого хлеба и картофельной шелухи, вязли в ее горле. Бледная, худая, с большими глазами, сидела она в простом платье своей работы, как мученица. Старалась не слушать, не вникать в этот новый, страшный, кровавый быт, тесно обступавший ее и давивший жестокой обыденщиной.

— Во времена проклятого царизма, — начал Ипполит, — когда мы боролись за свободу, каждая казнь царских палачей печальным похоронным звоном раздавалась по стране. О ней кричали. Мы собирались по углам и обсуждали меры, как спасти, если можно, и как отомстить, когда уже свершилась казнь. Мы мстили…

— Тише, тише… Ради Бога тише, Ипполит, — воскликнула Липочка. — Не забывай, что рядом жильцы-коммунисты. На Дику косятся, что он не записывается в партию. Подозревают, что Федя бывает. Разве можно — такие речи!..

— Что же? Молчать? — сказал Ипполит.

— Да, Ипполит, молчать, — сказал, хмурясь, Венедикт Венедиктович. — Понимаю, нелепица все это. Но, Ипполит, не нам, старым уже людям, переворачивать новый быт. Молодежь готовит себе будущее. Вспомни, и в наши дни бунтовали студенты да молодые рабочие, а старые чиновники скромно сидели по местам и ждали двадцатого числа да Станислава на шею.

— Нет, Венедикт, мой отец был либералом. Он не плыл по течению. Он всегда возмущался всякой несправедливостью.

— Ну, уж, где уж, что уж, — замахала тонкими руками Липочка. — Он-то ничего не делал. В карты играл да маму замучил. Возмущалась молодежь, а вождями были — жиды.

— Что же, евреи и теперь готовы идти. Канегиссер убил-таки Урицкого… и сейчас у нас…

— Оставь, пожалуйста, — сказала, краснея, Наташа, — евреи теперь наверху, и им ничего больше не надо. Но молодежь… Она гораздо выше, чем в ваши дни. Гораздо, гораздо, гораздо выше! Мои Светик, Игорь и Олег, твой, Липочка, Венедикт — пошли искупать вину отцов, и я верю, они победят.

— Добровольцам не удалось взять Екатеринодара, и Корнилов убит, — сказал Венедикт Венедиктович. — Пустая затея! Слабые дети идут против сильных разбойников.

— И победят, в конечном счете — дети! — воскликнула Наташа и встала из-за стола.

— Ох, Наташа, Наташа, не сносить тебе головушки, — сказала Липочка. — Бурлит в тебе казацкая кровь!

Поднимались с мест. Двигали стульями.

Я возьму за три с полтиной

Женщину с огнем, — прыгая через стулья, пел Андрей.

Маша вышла из комнаты. Она сейчас же вернулась в большой нарядной шляпке с цветами и, натягивая на красивые тонкие руки перчатки цвета creme (Кремовый (фр.)), сказала:

— Я пойду, мам. Мой комиссар приглашал меня сегодня в танцульку, обещал шоколадных конфет принести.

— А я с Андреем, — сказала Лена, — в кинематограф идем на Арбатскую площадь. Ужасно интересная фильма идет — "Пара гнедых". И в первой картине похороны. Покойница лежит. Лидия Рындина играет. Ужасно драматично.

— Вот они — дети! — сказала Липочка, когда дети ушли. — Не спросили отца с матерью, пришли, поели и ушли. Где они, с кем они — разве мы знаем?

— Новое поколение растет, — сказал Венедикт Венедиктович. — Грациозно это выходит! Сын Венедикт у Деникина, его брат Федор в курсантах, Маша у комиссара чрезвычайки, и кто он, какие у нее с ним отношения, не изволит нам сказывать. Лена путается с гимназистами, а сын Андрей картошку по огородам ворует. Вот нелепица-то!

— Советский строй, — сказал Ипполит и тяжело опустился на стул.

— Наше дело было только родить да вскормить их, — сказала Липочка, прислоняясь спиной к двери, — а там… Они сами… Помнишь, Ипполит, наше время… Помнишь — Пасху, яйца красили, катали яйца, розговены… Четверговую соль, заутреню в гимназии. Пушки палили, и звенели в окнах стекла. А летом — дача, туманные споры о прочтенном. Лиза с ее философией и устремлением в народ. Где все это? Мы брыкались. Проклинали экзамены, учителей, стремились сбросить путы… А видно… Ипполит, путы-то были нужны… Видно, цепи-то целовать было нужно и милую мамочку обожать…

Липочка разрыдалась.

XIV

Был душный июльский вечер. С той же повышенной скоростью бился пульс Москвы. По улицам сновали народные толпы, серые, почти все в защитном, многие, несмотря на жару, в шинелях. Проезжали редкие извозчики. Гудели автомобили советского начальства. Толпа горготала и клокотала, как вода в котле. У Реввоенсовета стоял серый броневик. Часовые матросы и красноармейцы хмурой цепью окружали здание. Внутри кипела жизнь. Взад и вперед по коридорам, вверх и вниз по лестницам сновали солдаты, матросы, китайцы и советские барышни. По всем комнатам громадной гостиницы тревожной трелью проносился стук пишущих машинок, и непонятно было, что могли они выстукивать днями и ночами.

Надвигались густые, знойные сумерки. В пыльных столбах утопала Москва, бурлящая людскими толпами, встревоженная, словно ожидающая чего-то. По всем этажам гостиницы вспыхнули огни лампочек. По лестницам, не переставая, двигались люди.

В просторном кабинете за письменным столом, низко нагнув большую голову с курчавыми, темными, впадающими в золото волосами, с пенсне на носу, с рыжеватыми усами и маленькой бородкой, сидел еврей в военном френче и длинных, небрежно спускающихся на ботинки штанах защитного цвета. Он просматривал бумаги. Не поднимая от них глаз, он протянул руку к лампе и повернул выключатель. Приятный зеленоватый свет разлился по кабинету. Осветились листы, печатанные на машинке.

В дверь постучали.

— Ну?! — сказал, поднимая голову, еврей, и в снопе свита бледное его лицо с блестящими глазами показалось страшным.

Стройный, затянутый во френч юноша в ремнях, без оружия появился в дверях.

— Товарищ Вацетис! — сказал он. — По срочному делу.

— Зовите… Да… зовите же, когда я вам говорю… — нетерпеливо сказал сидевший.

Мерно ступая тяжелыми, добротными сапогами и мягко позванивая шпорами, в кабинет вошел человек выше среднего роста, крепкий, молодцеватый, с круглым бритым, ничего не выражающим лицом. Он плотно притворил двери и молча вытянулся.

— Ну? — сказал еврей.

Пенсне блеснуло стеклами в лучах лампы. Казалось, что за столом сидит человек с черепом вместо головы и с громадными, огнем пылающими глазными впадинами.

— Отряд Попова сосредотачивается в Трехсвятительском переулке.

— Большой? Все три рода оружия?

— Да… Все три рода войск, товарищ комиссар. Он в полной готовности. Мне донесли, что при нем все лидеры левых социалистов-революционеров. Там видели Камкова, потом приезжий из Петрограда, некий Кусков, очень подозрительная личность.

— Много войска?

— Нню… — протянул Вацетис. — Не так уже, чтобы много… Пехоты так, может быть, тысячи две наберется, восемь орудий…

— Вос-семь ор-руд-дий… Ш-ша! — вставая, сказал еврей. — Вос-семь ор-рудий… Это, товарищ, очень опасно?

— Нню… Справляться можно. Организации у них никакой. Свернули людям головы. Ну, еще 60 пулеметов.

— Шье-сть-дьесят пулеметов, — в волнении, вдаваясь в жаргон, сказал комиссар и подошел к окну. — А не сказать Владимиру Ильичу, чтобы чемоданы укладывать?

— Не извольте беспокоиться. Справимся… Тут только одно обстоятельство. Вы изволите знать, что члены центрального комитета партии социалистов-революционеров имеют свободные пропуски в Кремль и, в частности, к товарищу Ленину. Так я боюсь, товарищ, какого-нибудь вероломства. Они уже арестовали товарища Дзержинского.

— Арестовали товарища Дзержинского! Ну что вы говорите? Это же ужасно!..

— Не беспокойтесь, товарищ. Они не большевики.

— Что вы хотите этим сказать?

— А то, что они прикончить его не посмеют, и мы его освободим.

— Но вы так бодро смотрите на все, товарищ Вацетис, что мне приятно на вас смотреть.

— Ведь это, товарищ комиссар, социалисты. То есть та сволочь…

— Ну, вы, пожалуйста, товарищ Вацетис. Я знаю, вы человек вне политических партий, но только… Вы сделаете все?..

— Все, как нужно. Я только прошу вас отдать распоряжение, чтобы теперь в Кремль никого не пускали.

— Ну, разумеется… Разумеется… А вы думаете… Мне… Безопасно?

— Совершенно, товарищ комиссар, доверьтесь мне в полной мере. Мы специалисты этого дела, сделаем все чисто.

— Комиссар Петерсон с вами?

— Да, он ожидает в автомобиле.

— Это хорошо… Я бы сказал вам по-русскому: с Богом! Если бы мы не отменили Бога. Но говорю вам: во имя спасения революции — сделайте…

— Сделаем, товарищ. Могу идти?

— Да, пожалуйста…

У подъезда Вацетиса ожидал сильный русско-балтийский автомобиль. На заднем сиденье, прислонясь к по душкам, сидел человек в просторной солдатской шинели и мягкой фуражке.

— Товарищ, на Ходынское поле в лагерь! — сказал Вацетис, прикасаясь рукой к плечу шофера.

— Понимаю.

Шофер надавил ногой на рычаг передачи и наложил руку на руль. Машина дрогнула и покатилась по затихавшей на ночь Москве.

XV

В узком переулке беспорядочно толпились солдаты. В боковых улицах стояли запряженные орудия. Ездовые слезли и лежали на камнях мостовой у ног лошадей. У подъезда дома с темными, наглухо закрытыми дверьми толкотня была сильнее. В подъезде кто-то стоял на столе и кричал в толпу короткими отрывистыми словами.

— Чего шумит, товарищ, не слыхать? — спросил, зевая, артиллерийский солдат пехотинцев.

— А кто его знат, что. Чехословаки, мол, на Волгу наступают и чтобы, значит, сковырнуть теперь Ленина.

— Та-ак…

— А на место его кто? — Не сказывает.

— Уже не Керенского ли?

— И все-то брешут, как им не надоест.

— Что же, товарищ, при Ленине не сладко. Хлеба по фунту — и то не сполна давали.

— За царя, что ли?

— Слыхать, царя убили. Я телеграмму читал.

— Царство небесное ему. Приял, значит, мученическую кончину. А кто убил-то?

— Да жиды же!

— Вот те и слобода…

— Погодь, что говорит? Помолчите маленько. Про крестьян будто?

С крыльца в сумраке теплой ночи неслось:

— Вы думаете, товарищи, что вами правят представители крестьян и рабочих? Напрасно, товарищи, это не представители рабочих. Это узкие социалисты. Они обижают крестьян. Они считают, что все крестьянство — это мелкая буржуазия, и натравливают рабочих на крестьян, и хотят отнять у крестьян хлеб, и не дают крестьянам денег на сельскохозяйственные коммуны. Идет поход города против деревни, большевики хотят отнять у крестьян землю и отдать ее помещикам. Они немецкие наймиты и действуют по указке императора Вильгельма. Вся политика большевиков сводится к тому, чтобы разжигать классовую борьбу…

Ипполит шатался в этой толпе, отрывками слушал речи ораторов, присматривался к сонному, вялому солдатскому стаду и испытывал снова то чувство, что испытывал уже раз, когда шел убивать губернатора. Как тогда он всем подсознанием своим чувствовал, что никогда не убьет губернатора, не решится, так и теперь подсознание говорило ему, что эти люди не будут воевать. Они не пойдут на Кремль, не поставят пушки в упор против дворца, где живет Ленин, и не вырвут у него власти. И как тогда, много лет тому назад, когда он был студентом, те, кто распоряжались убийством губернатора, были далеко. Бледный сидел в Петербурге. Здесь всем распоряжался Попов, речи говорили Камков и еще какие-то молодые, никому не известные люди. Их никто не слушал. Не было плана действия. Все ждали, что кто-то еще присоединится, кто-то поможет. Все сделается само собою. Были вечные русские авось, небось и как-нибудь.

Ипполит продумывал прошлое. Типичная работа социалистов-революционеров. Они верили в правоту идеи и думали, что она сама захватит массы. Земной рай сам собой установится на земле. Все ждали, а надо было действовать. Так было всегда. Они действовали лишь тогда, когда ими руководили евреи, а теперь евреи были с большевиками.

Темной тенью в стареньком пиджаке шатался Ипполит от одной группы к другой. Никто не спрашивал, кто он, никто не удивлялся присутствию штатского на военной операции. Никто не командовал, не распоряжался. Попов был в доме. Показывали три окна, где светились огни. Говорили: "Там Попов", "Туда прошел Попов". Кто такой был Попов, чем он был известен, чем замечателен, никто не знал. Даже фамилия его была — каких тысячи в России.

Бодрее и воинственнее других была группа черноморских матросов. В черных бушлатах, они выделялись среди солдат. Держались отдельно. Сурово молчали.

Душная ночь стояла над Москвой. Пахло землей, мокрыми камнями, выгребными ямами и человеческим стадом. Казались на небе далекими звезды. Точно приподнялось над городом небо и удалилось от людских темных дел.

Среди солдат шатались женщины и девушки с большими корзинами. Они раздавали бутылки с водкой, баранки, консервы, булки. Слышался возле них веселый животный смех, шутки и брань.

У батареи со снятыми с передков орудиями молодой, высокий офицер, в пенсне, бледный, сутуловатый, с длинными волосами, не похожий на офицера, в легкой шинели без погон, с белой повязкой на рукаве, с небрежно одетой амуницией обсуждал с фельдфебелем, возможно ли обстреливать Кремль.

Ипполит остановился. Прислушался. — Я полагаю, господин поручик, — напирая на "господин поручик", говорил старый усатый фельдфебель, — что с этой площади возможно дать подъем траектории, так что через дома перенесет. Она, наша траектория, крутая. По плану вычислить в момент можно. Ежели туда наблюдателя послать… Телефоном связаться… И совсем хорошо будет.

Ипполит ждал, что сейчас фельдфебель крикнет, назовет кого-нибудь по фамилии, сядут несколько человек на лошадей и поскачут с катушками телефона за спиной проводить связь с наблюдателем. Так ему, штатскому, казалось. Но им, военным, было так странно готовиться обстреливать Кремль, что "господин поручик" сказал вяло:

— Да… Конечно, наблюдателя. Как полагаете?.. На высоких разрывах, чтобы не повредить церквей, исторических зданий?.. А? Как вы думаете, Седов? Больше моральное впечатление. А? Правда? Да…

— Как прикажете, господин поручик… Известия в отряде были хорошие. Из центра города приезжали автомобили с вооруженными матросами и красноармейцами. С них сгружали наскоро одетых людей и уводили в дом, где был Попов.

— Дзержинского провели, — говорили среди солдат.

— Товарища Лациса… — Смидовича…

— Это кто — Смидович?

— Председатель Московского совета.

— Слыхали, комиссар почт и телеграфов Прошьян на нашу сторону перешел. "Всем, всем, всем" послана телеграмма не считаться с распоряжениями советской власти, а считаться с распоряжениями правящей ныне партии левых эсеров.

— Ловко пущено… А кто же правит-то?

И не было никого. Ничье имя не было названо. Ипполит понимал: Наполеона не было…

Он шел по улице. Сзади оставался дремотный поповский отряд с урчащими автомобилями и тремя освещенными окнами штаба. Впереди расстилалась московская улица. "Чичкин… торговля маслами", «Булочная», "Портерная" — все пустое, с заставленными досками окнами, дома со спущенными на окнах занавесами. Красный огонек светится в углу окна. Должно быть, лампадку засветили. Может быть, молятся. Обыватель притаился и ждет, что будет. Его никто не спрашивал, что он хочет. Ему объявили великую бескровную революцию, и он ходил с красным бантом и ликовал: "Наконец-то!.." Ему объявили о власти большевиков, и он приял ее. Жизнь кругом ломалась, и рассыпались семьи. Племянники Светик, Игорь и Олег ушли. Лизу увезли на юг, и распалась семья Феди. Племянник Венедикт ушел, и еще держится семья сестры Липочки. Держится ли? Сына Тома замучили и расстреляли. За что?..

Жена Азалия в Петербурге на попечении партии. Курит надушенные папиросы, целыми днями спорит о теософии и социализме, отыскивает каких-то потусторонних «Лапана» и «Пампана», возится с поэтами и философами. Ложится в четыре часа утра и встает в три часа дня… Он в Москве ходит, говорит, слушает… И так всю жизнь! Ему скоро пятьдесят лет. Седина забралась в черные волосы. Большая лысина светится на затылке. Сгорбился. У него большой стаж — он был в ссылке, пострадал за правду. Что делал он, однако, всю жизнь? Одни обучали солдат, воевали, умирали, страдали по лазаретам. Другие писали романы и повести, будили мысль, вызывали слезы, учили детей… Третьи строили железные дороги, годами жили в Маньчжурии и в Заамурской тайге, вставали до света и шли с рабочими прокладывать железный путь. Строили дома… Судили, наказывали… Кипели в людском муравейнике, скрашивали свою жизнь. Играли на театре, пели… Считали деньги, охотились, пахали землю, сеяли хлеб, разводили скот и лошадей. Все что-то делали… А что делал он и вознесенные недавно, как народные герои партийные товарищи — Мария Александровна Спиридонова, «бабушка» Брешко-Брешковская, Керенский, Чернов, Ленин, Троцкий, Зиновьев?.. Что делал он сам?

Как предстанет он перед народом и что ответит ему?

Как предстанет он перед Богом?

Ипполит остановился. Дальше нельзя было идти. Камни мостовой были выворочены и вместе с землей и красноватым песком образовывали валик за канавой. Можно было подумать, что тут прокладывали трубы. Это был окоп. Красноармеец стоял у фонаря за канавой и курил папиросу.

Бледнело небо, розовел восток. Прохладные туманы спускались на землю. В пустынной красоте раскрывались перспективы утренних улиц Москвы. Дома казались блеклыми, вывески мертвыми. Нигде ни души. За тишиной уснувшего города чуть слышался далекий, невнятный шум. Точно пулеметы стреляли или трещали повозки обозов. — Слышь, товарищ, — сказал красноармеец, поворачивая серое, голодное лицо к Ипполиту, — должно, они наступают.

"И уж, конечно, не перед Богом, — ответил на свою мысль Ипполит. — Бога-то ведь нет… Это кто сказал? — точно, кто спросил внутри него. — Это я сказал?.. А как же тогда «Лапан», а как же теургические устремления, "мистерии преображения мига" и вся философия жизненных ценностей Азалии и поэта Круга?"

Сбоку, за домами, грозно, так что Ипполит и красноармеец вздрогнули, ударила пушка. Снаряд долго гудел, Удаляясь. Из небесной выси, где творилось чудо нарождения света, и клубились золотые туманы, донесся полный, густой звук разрыва — "памм"…

— Должно, над Кремлем, — сказал часовой, бросая недокуренную папироску. — А там — святые угодники! Грехи!

И, сняв фуражку, перекрестился.

"Нет, ничего не выйдет! — подумал Ипполит. — Все понапрасну…"

Сразу отчетливо понял, что надо бежать, и бежать как можно быстрее. Но бежать не мог. Его тянуло к отряду Попова, к людям, и он снова вошел в солдатскую толпу.

XVI

Вацетис с Петерсоном мчались на автомобиле по пустым улицам Москвы. Иногда навстречу им попадались маленькие группы красноармейцев и вооруженных рабочих, им кричали что-то, пытались преградить дорогу, но они неслись, прыгая на разбитой мостовой.

На Петровском шоссе их обступила дремотная, пахучая сень старых деревьев. Влево деревья раздались, замелькали в отдалении освещенные окна бараков. Пузырями, точно громадные китайские фонари, тянулись палатки с горящими внутри огнями. На поле, у передней линейки, была суета. Из палаток и бараков бежали люди в рубашках и скатанных шинелях, с винтовками в руках. На глазах у Вацетиса росли шеренги, сдвигались, убирали штыки к плечу, равняясь. Сухо раздавалась команда на латышском языке. Полковник Рекст, старый офицер, подскакал к автомобилю и доложил, что 2-й Латышский полк строится и сейчас будет готов к выступлению.

Курсанты инструкторской школы, дети московского дна, и с ними сын Липочки, восемнадцатилетний Федор, живой мальчик, с большими, серыми, близорукими глазами, торопливо запрягали лошадей в передки и возились подле орудий.

Первый час ночи был на исходе. Поднятая по тревоге молодежь переговаривалась возбужденными голосами.

— Подсобите, Федя, — говорил высокий тонкий мальчик Федору, — лошадь валек заступила.

Среди курсантов были в ходу ласковые, уменьшительные имена. Собранные со всей Москвы из подонков населения, принаряженные советской властью, будущие «социалистические» офицеры народно-крестьянской армии, они были проникнуты любовью и преданностью к власти, вынесшей их из подвалов, из сапожных мастерских, из-за трактирных стоек на высоту офицерского звания. Они смотрели на него по-старому свято. В сердце своем мечтали стать «благородиями». Привольная жизнь с налетами на буржуазных и пролетарских девиц спаяла их в одну школьную семью, где они чувствовали себя "товарищами".

— Сейчас, Абраша.

Абраша Гольдшмит, чернявый еврей, сын подмастерья портняжного цеха, боязливо осаживал большую, худую лошадь со всклокоченной шерстью. Нужно было поднять ей ногу, чтобы освободить валек, но Абраша боялся темной конской ноги с блестящей подковой: "Еще ударит, пожалуй!"

— Ну, милая! Ту-тпру… Ножку, ножку, милая, — говорил Федор, неумело берясь за ногу лошади. — Вот и готово… Вы не знаете, Абраша, куда выступаем?

— Не знаю. Слыхать, опять бунт. Контрреволюция.

— А вы не думаете, Абраша, если хорошо будем действовать и разгоним всю эту сволочь, товарищ Троцкий не поздравит нас офицерами?

— Ну, если хорошо будем действовать? Ну и почему не поздравит? И что ему стоит?..

Сзади курсанты накатывали орудие.

— Посторонись, товарищи! Ух! И славно запалю я сегодня по буржуям… — говоривший сочно выругался непечатным словом.

Полковник Рекст вызвал перед молчаливо сомкнувшейся колонной 2-го Латышского полка батальонных и ротных командиров. Рослый адъютант в старом кителе со следами погон и орденских ленточек светил электрическим фонариком на план Москвы.

— Первый батальон, — говорил Рекст, — к храму Спасителя. На Страстную площадь и к памятнику Пушкина выделите по роте. 2-й батальон с батареей — на Арбатскую площадь, и батальон инструкторов — в Кремль. Товарищи, я прошу, высылайте разведку и двигайтесь с мерами охранения.

Все шло, как если бы это был какой-то незамысловатый маневр в улицах Москвы.

— Латышскую батарею куда направить, товарищ? — спросил маленький толстый капитан.

— Вместе с инструкторской на Арбат, — коротко кинул из-за плеча Рекста Петерсон. — Мы будем действовать решительно.

Кругом отряда толпами собирались солдаты других латышских и русских частей, расположенных в лагере. От них выделялись группы. К Вацетису и Петерсону шли «делегации» просить разрешения принять участие в экспедиции против восставших.

В этих русских и латышских толпах никто не отдавал себе отчета, что происходило. Пахнуло кровью, полымем пожаров, явилась возможность стрелять, кричать и носиться по напуганному городу, показывая свою «народную» власть насмерть перепуганному обывателю.

Все шло гладко. Части были старые. Старая дисциплина Императорской армии там еще хранилась. В одних была национальная ненависть латышей к русским, в других — мальчишеский задор молодежи, ничего не понимающей и ни в чем не разбирающейся.

Холодно звучали команды. Колонны вытягивались по отделениям, за ними тарахтели пулеметные двуколки и веско громыхали орудия.

В алых туманах рождалось солнце. Туманы опускались. Улицы Москвы тонули в мутных, сырых облаках.

Из них выявлялись серые фигуры. Маячили, качались, подходили.

— Стой! Кто идет? — окликали дозоры.

— Свои!.. Свои! — отвечали из влажного облака. Разведка возвращалась к отряду. Обстановка выяснялась.

Склонившись на луку седла, товарищ Рекст слушал оживленный доклад юноши-курсанта. Он держал левой рукой за ручку велосипед, а правой чертил пальцем по плану Москвы.

— Они, товарищ командир, заняли почтамт и пытались захватить электрическую станцию, но рота 9-го Латышского полка подоспела и удержала станцию.

— Вы, до какого места доходили?

— Мы с товарищем Данилкой были в самом Трехсвятительском.

— Ну?

— Там главные силы поповцев. Они разместились в трех прочных каменных домах, приспособляют их к обороне. Наставили пулеметы, пушки.

— Обороняются… — прохрипел, оборачиваясь к адъютанту, Рекст. — Вы слышите — обороняются… Хороши наполеоны! Вместо того, чтобы идти на Кремль и брать его!

— Все разговорчики! — сказал адъютант.

— А это по чему стреляют из пушек?

Из-за лошади Рекста выдвинулась серая конская морда. На лошади сидел батальонный. Безусое, безбровое и безбородое, квадратное лицо было покрыто сетью мелких морщин и походило на печеное яблоко. Оно улыбалось беззубым ртом. Маленькие глазки исчезли в жировых складках. Точно резиновая, смешная маска вылезла из розовых, пропитанных солнцем туманов.

Я полючил донесенье, — произнесла маска. — Этта они по Кремль стреляют. По свой святой Кремль.

— Что же, были попадания?

— Нн-ю да. Маленький церковка купол разрушили и так во двор.

"То-то напугался Владимир Ильич, — подумал Рекст. — Наверно, опять медвежья болезнь схватила его".

— Ну вот что, — громко сказал он. — Батарея, стой, с передков!..

Батарейные командиры подошли к Вацетису.

— Что прикажете?

— Не спеша… не шумя… на руках подкатите шагов на двести пушки к домам, где засели поповцы.

— Понимаю.

— И гранатами… Мы им предложим все-таки сдаться. В тумане двигались, давая проход пушкам, люди.

— Расступись, товарищи, дайте пушке пройти… Посторонись маленько… Пропусти матушку, — раздавались голоса. Курсанты и латыши втаскивали пушки в Трехсвятительский переулок.

И только вошли, все окна вспыхнули огнями. Затрещали ружья и затакали пулеметы. Эхо отдавало звуки, и казалось, ад творится в тесном переплете узких улиц. Но стрельба не приносила вреда отряду. Укрывшись за каменными громадами, латыши и курсанты делали свое дело.

— Орудие заряжай гранатой! — командовал старый коренастый латыш, унтер-офицер. — Прямая наводка. По крайнему дому.

Все шло привычно. Как где-нибудь на позиции под Ригой или в Мазурских болотах. Курсанты устроились левее, стремясь подражать латышам и действовать, как настоящие, заправские солдаты.

Лисенко, сгибаясь под тяжестью снаряда, нес блестящий патрон. Желто-коричневая граната торчала из него. Мелкая капель тумана покрывала латунь гильзы.

— Давайте, товарищ.

Звенел, мягко открываясь, густо смазанный замок. Откуда-то с площади неслись тяжелые звуки: бумм… бумм! Поповцы стреляли по Кремлю. Скрежетали в воздухе снаряды, проносясь над крышами домов.

— Готовы?

Дуло пушки упиралось в улицу. В двухстах шагах кипел людьми дом, занятый штабом Попова.

— По крайнему дому!.. Пер-рвое!..

— Пли! — сухо, резко выговорил мальчик-курсант, незаконный сын горничной богатого дома, вчерашний уличный вор и хулиган.

Пролетариат пробивал себе дорогу к жизни.

Резко, грозным рокотливым эхом отдаваясь о дома переулков, рявкнула пушка. Зазвенели и посыпались из домов стекла, и с треском обрушилась часть дома, занятого поповским штабом.

— Второе! — командовал юный офицер. Абраша Гольдшмит в испуге закрыл уши.

— Пли!..

Изо всех трех домов поодиночке и группами бежали к Дегтярному переулку, стараясь прорваться на Курский вокзал, матросы, рабочие и солдаты поповского отряда.

Тяжело отбивая шаг, держа ружья наперевес, увешанные ручными гранатами, входили латыши в Трехсвятительский переулок, забирали и окружали пленных.

Все было кончено. Заговор «эсеров» был ликвидирован старыми императорскими солдатами и пролетарской молодежью, руководимой офицерами.

XVII

Ипполит стоял, прижавшись к стене полуразрушенного дома. Мимо него бежали солдаты и матросы. Промчался, прыгая, бледный, как полотно, какой-то штатский, и в нем Ипполит с трудом узнал товарища по партии. Ипполит не мог бежать. Сердце бурно колотилось в груди, старые ноги подкашивались. Темнело в глазах. Выстрелы еще раздавались в переулке. Он видел, как катили мимо него какие-то молодые люди пушку. Ему показалось, что он приметил среди них своего племянника Федора. Кто-то выстрелил. Федор упал. Ипполит хотел подойти и посмотреть, точно ли это был Федор, но были как пудовые ноги. Не мог оторваться от стены. Все было, как во сне, и как во сне не бывает силы встать и подняться, так не было силы пойти от дома.

Серой лавиной из серого тумана надвигались серые люди.

Выбежавшие из дома остановились, вдруг побросали ружья, схватили высокого тонкого артиллерийского офицера в пенсне и кинулись к Ипполиту.

— Хватай их, смутьянов проклятых. Тащи по начальству, — раздавались крики.

С офицера сорвали шашку и шапку, разорвали его тонкую шинельку. Бравый матрос, как клещами, сжал громадной лапищей пиджак Ипполита и, обдавая его зловонным дыханием не спавшего ночь человека, тащил к наступавшим серым людям.

— Товарищи! — вопил он. — Мы ваши. Нас простить надо-ть! Разве мы понимаем что — большевики, меньшевики. Мы темный народ.

— Нам, известно, что господа прикажут, — вторил ему солдат, тащивший офицера. — Вот они всему причина.

— Да здравствует советская власть!

— Мы, как перед Богом, — ничего. Мы и не стреляли вовсе.

Серые люди забрали Ипполита, артиллериста, матросов и солдат и повели за собою. Ипполит шел в толпе матросов, красноармейцев и рабочих. Они проходили мимо того места, где упал юноша, похожий на племянника Федора, и Ипполит хотел заглянуть, он ли, но за толпой только мелькнули бледная тонкая шея и залитый густой кровью рот. Грудь часто и высоко поднималась. Белая рука, странно напомнившая Ипполиту руку Липочки, судорожно возилась по груди.

— Народно-крестьянская власть! — возбужденно говорил шедший рядом с Ипполитом солдат, стараясь обратить на себя внимание еврея, ведшего латышей. — Мы всегда за народно-крестьянскую власть. Разве я, господин комиссар, сам против себя пойду? Сами судите, ваше высокоблагородие, возможно, такое действие с моей стороны? А когда приходят вот они… Я сам видел, на фонарный столб влезли и все такое кричали, что большевики угнетают крестьян. Я же их притом знаю. Все могу показать. Я все покажу… Мы, ваше превосходительство, в затмении были. А они старый человек, ученый, им и ответить надо.

Шли долго. Ипполит, редко бывавший в Москве, не соображал, куда ведут. Он смотрел под ноги, на серые камни мостовой. Смешная мысль пришла ему в голову: он никогда не ходил по мостовой. Хотел сосредоточиться, обдумать свое положение. Несомненно: будут допрашивать. Надо подготовиться к ответу. Что же? — он все отдал народу. Вспомнил гимназические и студенческие годы. Увлечение народовольческим движением и собрания у Бродовичей. А где Абрам? Он последнее время все путался между ними, левыми эсерами, и большевиками. Называл себя плехановцем, возмущался террором и бегал к Горькому, писателю. Странно, большевики типографию и редакцию оставили за ним… А Соня? Соня ушла в подполье… Все мечтает вырваться за границу. Нет, они не погибнут. Гибнет шпана, как Юлия Сторе, как несчастная кузина Лиза, как он — Ипполит.

"Вот он, народ, кругом меня! — думал Ипполит — кланяется, льстит, предает. Разве таким я рисовал его себе? Ему все равно — большевики, меньшевики, кадеты, царь… Царь-то, пожалуй, лучше был. А как я ненавидел царя! Как подхватил пошлейшее двустишие Сологуба, ходившее в 1905 году:

Стоят три фонаря для вешанья трех лиц;

Середний — для царя, а с края — для цариц…

Восторгался сам и передавал другим. А беседы с Кругом, с Свенторжецкими, со Снегиревым! Каждый день мы углублялись в философию, и Круг днями и ночами говорил нам о своих настроениях, определяемых красками. "Я сегодня фиолетовый, и все фиолетово во мне, а вы, Ипполит Михайлович, мне рисуетесь темно-синим. Вы меня понимаете?" Ипполит его понимал. И так днями, неделями, месяцами. То у одного, то у другого, то у третьего. В кружке, где все казались поразительно умными и каждый умнее всех. А во время ссылки? Тоже потихоньку они с Азалией затаскивали к себе рабочих и говорили о России, о прошлом ее, о царе. Они сеяли семена неправды! А воспитание Тома? Вся жизнь моя была… Сплошное безделье… нет, хуже: нравственный разврат, душевная пустота. И вот теперь — смерть".

Их привели в просторный сарай. Заперли. Всю ночь и весь день Ипполит провел на ногах, ничего не ел и к вечеру был голоден и слаб. Ипполит стоял, прислонившись к стене. Матросы и солдаты сидели на земляном полу. Вечерело. Часовой, красноармеец, повернул выключатель, и несколько электрических груш загорелись неярким светом. Матрос, тот самый, что тащил Ипполита, до боли сжимая его, сидел у его ног и, громко чавкая, жевал хлеб. Он отломил большую, пахучую корку и протянул ее Ипполиту.

— На, — сказал он. — Пожуй, старичок, перед смертью.

— Спасибо, — сказал Ипполит.

— Ты не думай, — сказал матрос. — Это я не по злобе на тебя говорил. А так, с перепугу. Теперь все одно… всем равно — стенка.

Ипполит ел хлеб. Никогда он не находил его таким вкусным. Он отламывал его маленькими кусочками и медленно прожевывал.

"Неужели, — думал он, — это моя последняя ночь? А там что? Я не буду чувствовать больше ничего… Буду валяться на дворе и не ощущать холода ночи, не знать этого запаха хлеба и его вкуса?"

В окна сарая глядела темная, непроницаемая ночь. Ветер шумел на дворе. Должно быть, надвигался дождь.

"Где мы? — думал Ипполит. — Как бы хотел я повидать Аглаю… А более того — Липочку, Федю… Где-то он?.. Он был прав. С этими людьми нельзя было идти. Их нельзя зажечь нашими социалистическими гуманными лозунгами. Им — или разбой, как у большевиков…"

— Или царь и Бог, — сказал бледный, худощавый артиллерийский офицер в пенсне.

Ипполит вздрогнул и с испугом посмотрел на артиллериста.

— Вы думаете вслух. И я вам отвечаю. Как мы ошибались, когда боролись с императорским строем. После революции я гордо вошел в партию офицеров-революционеров. На Литейной, в Петербурге, в помещении "Экономического общества армии и флота" мы устраивали митинги, мы печатали брошюры для армии "О демократизации армии", "О выборном начале", "О значении революции", "О войне до победного конца". Нам это казалось таким важным. Я был выбран начальником дивизии, и под моим начальством дивизия грабила и насильничала, а потом разошлась. Я все не унимался… И вот… Я знаю, нас расстреляют. Приму смерть как справедливую кару за измену Государю и Родине. Государю и Родине мы предпочли народ. И мы забыли, что народ без Родины и Государя — стадо зверей… Ах… так хотелось бы еще пожить и все это исправить. Я бы пошел проповедовать веру в Бога, любовь к отечеству и народную гордость!.. Как это вышло, что мы… Я ведь кончил университет… Ничего-то мы не понимали…

На дворе зашумели автомобили. Двери сарая распахнулись. Латышские стрелки стали поднимать сидящих и лежащих людей и выгонять их из сарая.

— Без допроса, значит, — вздохнул матрос.

Его лицо стало безжизненным, зеленовато-серым. Темные, широко раскрылись глаза.

Кто-то истерично рыдал в углу.

Ипполит стоял рядом с офицером и пожимал его холодную вялую руку. Он уже ни о чем не думал.

Со двора доносился треск выстрелов. Несколько сразу, наподобие залпа, потом одиночные: тах… тах… тара-рах…

— Расстреливают, — прошептал артиллерийский офицер и низко опустил голову.

Сидевший рядом с матросом красноармеец приподнялся, стал на колени, снял шапку, стал креститься и шептать молитвы.

— Молись, молись, сукин сын, — сказал матрос. Вчора в Бога не веровал, а теперича "Господи помилуй" загнусавил! V, сволочь!..

— Как все это просто! — прошептал артиллерист и пожал руку Ипполита. — И никто не узнает. Ни мать, ни жена…

Латыши выводили людей. Пустее становилось в сарае. Кого-то тащили. Он упирался и ругался скверными словами, понося Бога.

Когда вывели Ипполита и артиллериста, на дворе было светло. Хмурое свежее утро пьянило. Накрапывал теплый июльский дождь. Едко пахло порохом и кровью. Высокая кирпичная стена тянулась шагах в пятидесяти за сараем. Густо разрослись вдоль нее крапива и репейник. Вдоль стены беспорядочно, кто, раскинув руки, на спине, кто ничком, лежали солдаты, рабочие и матросы. Животы казались вздутыми, грязные босые ноги блестели под дождевой капелью.

— Товарищи, снимите сапоги! — сказал латыш, выводивший партию, где был Ипполит.

Матрос, красноармеец, артиллерист и другие, вышедшие с ними, проворно сели на землю и стали разуваться. Ипполит стоял, ничего не понимая.

— О чем, старина, призадумался? — крикнул на него латыш и толкнул в бок прикладом. — Сказано, скидывай ботинки.

Ипполит побледнел и, неловко, неумело сгибаясь, стал развязывать шнурки.

— Позвольте, я вам помогу, — сказал артиллерист и ловко, опустившись на землю, снял башмаки с Ипполита.

Ипполиту было совестно и неудобно стоять в грязных белых нитяных чулках. На правом была дырка, и большой палец с желтым ногтем торчал наружу. Было что-то бесконечно унизительное в этом пальце, что отвлекало от мысли о смерти.

— Становись, товарищи, к стенке. Не неволим, как хошь. Хошь лицом, хошь спиной.

Идти в чулках было неудобно. Ноги скользили по мокрой земле. Жутко было проходить мимо трупов. Крапива обжигала ноги.

Ипполит стал у стены. Он увидал белое здание сарая, откуда их вывели, серое небо с низко спустившимися тучами и солдат в рубахах и скатках, торопливо выстраивавшихся напротив.

Маленькая черная дырочка вдруг очутилась против его глаз и, чуть колеблясь, остановилась против него.

Кроме этой холодной и точно живой, глубокой, черной точки, Ипполит ничего не видал. Это длилось секунду. Но в эту секунду вся жизнь пронеслась перед ним и показалась серой, скучной, ненужной и бесцельной. Атеизм, ненависть к Государю и презрение к родине.

— Мне отмщение и Аз воздам!..

"Откуда это?" — Но ответа не было. Что-то толкнуло его. Последнее ощущение было — ладони и пальцы разъезжаются по грязной, жирной земле…

XVIII

Абраша Гольдшмит и Саня Портнов пришли к Липочке и сказали, что ее сын, курсант Федя Лисенко, умер от ран, полученных в Малом Трехсвятительском переулке, и что хоронить его будут сегодня. Они приглашали ее в бараки на похороны.

Липочка быстро собралась. Она надела на голову черный простой платок и в стоптанных сапогах проворно пошла за курсантами.

— Мы на автомобиле за вами приехали, — сказал Портнов. — Мы хотим всяческую честь нашему товарищу, погибшему в кровавом бою, оказать.

Липочка всю дорогу молчала. Колотилось в груди неровными ударами ее сердце. Федор был ее любимцем. Он ей напоминал брата Федю. Такой же, как Федя к матери, был он к ней ласковый, такой же чистый, приветливый, веселый. И военная жилка в нем была, должно быть, по атавизму от бабушки, Варвары Сергеевны. Он пошел в курсанты охотно, и служба в артиллерийской школе его увлекала.

Известие о смерти сына пришибло, но не удивило Липочку. С тех пор, как на место Российской империи стала рабочая социалистическая республика, каждый день где-нибудь кого-нибудь хоронили убитого, замученного, растерзанного палачами нового правительства.

В их громадном доме среди многочисленных жильцов то и дело недосчитывались кого-нибудь. Родные и близкие шли на поиски по дворам чрезвычаек и социалистических застенков и находили изуродованный труп. Иногда давали хоронить, иногда родных прогоняли с грубой руганью. Это зависело от того, могли ли родственники убитого дать взятку или нет и кто заведовал учетом тел при чрезвычайной комиссии. Венедикт Венедиктович за обедом рассказывал о кровавых расправах над чиновниками его ведомства, заподозренными в саботаже или контрреволюции. Маша говорила, сколько каждый день расстреливали у ее комиссара. Смерть в кровавом хмелю носилась над Москвой, семьи таяли, у Липочки другой ее сын, Венедикт, ушел неизвестно куда. У брата Феди вся семья разошлась. У брата Ипполита расстреляли тихого, задумчивого Тома.

За этот год правления Ленина смерть, убийство, расстрелы, раны, муки так вошли в обиход русской жизни, к ним так привыкли, что потеряли ужас перед ними.

Липочка догадывалась, что хоронить ее Федора будут не по-православному, а по — «новому». Было жутко этого «нового». Липочка не была так религиозна, как была ее мать. Религия с ее обрядами, укрепленная твердой верой в Господа, не вошла в ее душу. Религия была как бы формальностью, но было страшно без этой формальности. Каждый год она говела и приобщалась. Делала это холодно, без того подъема, как ее мать. От дней ее детства у нее еще сохранилось умиленное чувство при виде чаши со святыми Дарами, она надевала на себя светлое платье, чувствовала себя невестой Христовой и, вернувшись из Церкви, садилась за чай с просвирой в благоговейном молчании. И так же чувствовал себя и Венедикт Венедиктович, припомаженный, наряженный в мундир с шитьем и квадратными погонами надворного советника, с Анной и Станиславом в петлице. Но научить детей, воспитать их в этом чувстве она не могла и старалась делать все это, потаясь от детей.

Несясь теперь на автомобиле, прыгавшем по разрытым мостовым Москвы, Липочка думала, что мать ее, Варвара Сергеевна, стояла на какой-то высоте, осиянная тихим светом. Ее дети отошли от нее, точно спустились на несколько ступеней в глубокий, темный колодезь, дети же Липочки валились в бездну, откуда не было возврата.

Липочка ехала на автомобиле первый раз. И это было тоже страшно. Ей казалось, что машина и молодой еврей в военной форме, сидящий рядом с ней, — греховное, жуткое, не русское, не православное, чужое и… не хорошее. Это смущало ее, рассеивало мысли и не давало сосредоточиться на сознании ужаса смерти сына.

Подле одного из бараков стоял артиллерийский орудийный лафет, запряженный четверкой лошадей. Лафет и лошади были украшены красными лентами. Автомобиль, обогнув лафет, остановился у барака, и Абраша Гольдшмит помог Липочке выйти. Он открыл двери барака, и Липочка увидела небольшую, красную от знамен и плакатов комнату, тесно запруженную народом, толпившимся подле чего-то, низко стоявшего посередине. — Товарищи, дайте пройти… Мамаша Феди Лисенко. Перед Липочкой расступились. Она прошла на середину комнаты, хотела перекреститься, стать на колени, но вместо того остановилась и замерла, испуганно оглядывая комнату и стоявший перед ней гроб.

Обтянутый красным сукном гроб утопал в цветах, алых лентах и венках. Он стоял на двух маленьких табуретках. Его тесно обступила толпа молодежи. Одни стояли в шапках, другие без шапок и сосредоточенно, согия, смотрели на покойника. Федор лежал, глубоко утонув на дне узкого гроба. Из-за гирлянд алых роз и лилий, из-за больших букетов красных флоксов, маков и пионов, выдавались только белое лицо с закрытыми глазами и мертво лежащие, чисто приглаженные русые волосы. Ни венчика, ни креста, ни Евангелия не было у покойника. Он шел в могилу без «отпуста», данного священником, без молитв "со святыми упокой", без "надгробного рыдания, творяще песнь". В ногах у покойника, прислоненная к стене барака, стояла красная, обитая глазетом крышка гроба. На ней были изображены пальмовые ветви, венки, пятиконечная звезда, серп и молот.

Страшными масонскими знаками, таинственными иероглифами каббалы казались ей эти непривычные на гробе изображения. Яркий цвет красного сукна пугал и отталкивал.

Липочка огляделась. Все красно от знамен и плакатов. Сочно лежат белая краска и серебро надписей и эмблем. Стилизованные серп и молот кажутся египетским или еврейским знаком. Кругом звезды и маленькие веточки, точно обрубленной, пальмы. Надписи говорят о мести и о крови.

"Вечная память тов. Лисенко, павшему от рук кулацких толп".

"Вечная память дорогому борцу за беднейший пролетариат тов. Феде Лисенке от школы курсантов".

"За тебя одного — тысяча их!"

"Красные пушки будут беспощадно разить врага за тебя, преждевременно погибшего".

"Погиб ты, но жив в наших сердцах"…

От цветов шел душный, прелый запах. Он усиливался дыханием толпы, и к нему остро примешивался надоедный запах гниющей крови.

Томило молчание. Кругом стояли десятки людей в рубашках и френчах, и никто ничего не говорил. Чего-то ждали.

Липочка стояла у изголовья гроба и напряженно смотрела на белый лоб своего родного Федора. И казалось ей, что он уходит от нее иначе, чем уходили брат Andre, мать, отец… Уходил навсегда, без надежды на Воскресение. Точно этим красным цветом, надписями, эмблемами предавали его дьяволу на вечные муки.

Как хотелось Липочке почувствовать возносящийся к потолку дым кадильный, услышать кроткие возгласы священника, и песнопения, и мольбы… "И вечного огня исхити!"…

В красных цветах, в красных знаменах и плакатах, Федор казался ей идущим в красный огонь геенны огненной.

Больно сжималось сердце. Хотелось стать на колени и умолять молодежь послать за священником, отпеть по-православному.

Оглянула лица. Суровы, непоколебимо тверды, сухи, непроницаемы лица… Тупы… Поняла — их не тронешь мольбами. Они украсили покойника цветами, убрали лентами и венками — но сердца у них нет, и не поймут они скорби матери.

В страшную бездну, без возврата, провалится ее Федор.

Не пригласили они ни отца, ни сестер, ни братьев, — им это не нужно. Их Федор, а не ее, родившей и взрастившей его.

Знала, что их сила — сила диавола — и склонилась перед ней в бессилии.

Слова молитвы не шли на ум. Крестное знамение застыло. Не подымалась рука.

XIX

— Фотограф пришел, — сказал кто-то в дверях. Стали размещаться, чтобы составить красивую группу подле гроба.

— Мамаша, вы сюда станьте, — указывал Абраша Гольдшмит.

— Поверните немного гроб. Приподнимите изголовье, — командовал фотограф. — Лицо не выйдет.

Гроб ворошили, трогали, поворачивали, приподнимали. Гуще шел пресный запах разложения, жужжали мухи.

— Смотрите в лицо покойника, товарищи, — сказал кто-то. — Так красивее выйдет.

— Господа, снимаю!.. Товарищи, не шевелитесь… Вы вот… подайтесь немного влево… Так… хорошо. Попрошу не шевелиться… Раз… два… три… Еще один снимок…

Когда фотограф ушел, все задвигались, заговорили. Стали снимать венки, понесли их к лафету. Открытый гроб привязали между колесами. Сзади становились музыканты. Кларнет проиграл, настраивая инструмент, какую-то трель. Бухнула труба.

Солнце ярко заливало красные ленты, бликами ложилось на цветы. На поле собирались любопытные, солдаты, латыши, какие-то женщины.

— Готово, что ли?

— Готово.

— Давайте! Трогай!

Лошади натянули постромки, гроб колыхнулся, Федор с высоты подмосток на лафете качнул значительно головой и покатился, окруженный толпой. Музыканты нестройно заиграли "Интернационал".

— Товарищи, постройтесь… Петь будем… Павлуша, идите дирижировать, Женя, задайте тон.

Музыканты притихли.

— Полтораста человек уже расстреляли за него, — сказал кто-то подле Липочки.

— Сказывали, Ленин приказал передушить их всех, сволочей.

Так им, мать их… и надо!

Федьку убили, и кажного из нас убить могут.

— Известно… буржуи…

Молодые голоса дружно, по-нотному, начали:

Липочка шла по пыльному полю, смотрела на днище красного гроба, на цветы, на ленты. Жалко сжималось сердце. Как дорого дала бы она теперь, чтобы вместо этих страшных слов ненависти, проклятия и злобы, вместо хвалы совершенно не понятному ей, чужому и страшному «Интернационалу» услышать тихие, кроткие и такие значительные слова:

XX

Ранним утром позднего сентября, когда было еще совсем темно, Федор Михайлович, в старом измызганном, прожженном огнями костров черном пальто и в круглой собачьей под бобра шапке с бархатным верхом, пробирался по окраинам Москвы на Арбат.

Три месяца прожил он жизнью босяка и бродяги, скитаясь по лесам и деревням. Все пытался пробиться на юг, но всякий раз его арестовывали, таскали по деревенским комиссариатам, там находил он своих бывших солдат, и они его отпускали с советом:

— И чего, товарищ, не идете служить в Красную армию? Мы вас знаем, вы были заботливый начальник. Кабы такие, как вы, шли с нами, мы бы давно разбили казацкие да деникинские банды. Был бы у нас хлеб, и все было бы по-хорошему.

Или говорили ему:

— Что же, ваше превосходительство. Немудрено, что у Ильича не клеится. Ишь, какая сволочь кругом его. А кабы такие люди, как вы, пошли к нему, может, и Ильич бы управился.

Пока был остаток тепла в воздухе — перебивался кое-как, но чувствовал, что скоро станет перед ним страшный вопрос о жилище. Не знал, куда приткнуться.

В связи с неудачами на фронтах советская власть свирепо расправлялась со всеми укрывавшими офицеров, и тот, кто давал ему приют, рисковал жизнью.

И все-таки давали. Федор Михайлович ночевал у священников, у сельских учительниц, студентов, У пригородной бедноты, мелких ремесленников. Догадывались, кто он. Помогали, чем могли. И он помогал. Работал на огородах, копал картофель, рубил капусту, пилил дрова, таскал тяжести на барках, выгружал вагоны. Но долго оставаться на одном месте не мог. Два-три дня, а там узнавали, начинались разговоры. Могли выдать и предать. Надо было исчезать, искать новое место, стучаться в дома, просить: "Христа-ради…"

Федор Михайлович понимал, что бесконечно так не может идти. Был он как заяц, травимый собаками. Делал петли, припадал к земле, менял направление, но сознавал, что это не спасет его от гибели, загрызут его собаки. Он выигрывал только время.

Исхудалый, черный от ненастья и тяжелой работы, с давно не бритой бородой, в седых усах, шел он на свиданье с Наташей.

Осторожно прошмыгнул в открытые с ночи Наташей ворота, прошел к подъезду. Влажная сырость каменной лестницы окружила его.

Как только скрипнула дверь, и раздались его усталые шаги, кто-то на верхней площадке вздохнул и быстро стал спускаться.

В темноте лестницы Федор Михайлович скорее нащупал, чем узнал, Липочку.

— Липочка… Что случилось?.. Наташа?..

— Нет, нет… Не беспокойся. Ничего с твоей Наташей не случилось. Она тебя ждет в прихожей. Федя, мне необходимо переговорить с тобой до Наташи. Я всю ночь тебя здесь ждала. Продрогла от холода.

— Я слушаю. — Сядем.

Они сели на ступеньках.

— Видишь, Федя, какое дело. Вчера… Маша… Она отдалась своему комиссару и живет теперь с ним. — Липочка!.. Ужас, какой…

— Да, Федя… Но они теперь новые люди, и ни они нас, ни мы их никогда не поймем. Она говорит: теперь все так… И это называется: устроить свою судьбу… Комиссар — я даже, представь, не знаю ни имени его, ни фамилии, ни кто он… Кажется, и человек образованный… Комиссар сказал Маше, что им известно, что ты здесь и бываешь у нас, и решено, если ты не явишься в течение трех дней в военный комиссариат и не поступишь на службу, — взять Наташу и отправить ее в Петроград на Гороховую 2, в комиссию для борьбы с саботажем и спекуляцией, а ты сам знаешь, что это значит. Оттуда живыми не выходят.

— Липочка!

— Федя, ты должен спасти Наташу. Ты должен спасти всех нас… Ты знаешь, я даже не могу осуждать Машу. Она своей жертвой укрывает нас. Нет-нет, она что-нибудь и принесет нам. Вчера притащила двадцать фунтов риса и полфунта кирпичного чая. Ты подумай… Тебя ждет рисовая каша!.. Слушай, Федя, я тебя же знаю насквозь. Ну, если бы было настоящее движение, возглавляемое Государем, если бы кто-нибудь стремился вернуть великую могущественную Россию под скипетром Романовых, я бы поняла. И все бы поняли. Но разве не то же самое… Уфимская директория… Учредительное собрание… Деникин со своей единой, неделимой, а, в общем — никакой Россией, или советы?

— Не могу, Липа… Противно.

— Ну конечно… Хотя, Федя, вот часто вспоминаю я похороны Федора. Конечно, не по-христиански… А все-таки цветы, ленты… Нет, и у них что-то шевелится. Особенно у молодежи. Раздуть это что-то. Разве не ваше дело, старых офицеров?

— Не могу.

— Не могу да не могу. Федя, я бы поняла — с одной стороны Государь, православный Царь, трехвековая традиция и старые устои великой России… Да, тогда, конечно, и умереть можно. А то Ленин, Чернов, Авксентьев, Чайковский… Ты знаешь, Ипполит без вести пропал… И Деникин. Ну что же, победит он, и опять все заговорят, списки, урны из папиросной коробки, выборы, митинги, Драки… Все одно.

Федор Михайлович молчал. Нагнувшись, опустив лохматую голову на ладони, он сидел подле сестры. Что мог он ответить? Липочка по-своему была права. Она утратила высокие идеалы, она «осовдепилась», дошла до уровня захудалой прислуги с кухонными горизонтами, до чувств самки, отстаивающей детей. Ее трогали венки и цветы на гробу ее Федора, и ее ужасала его смерть в братоубийственной свалке. Ее радовали двадцать фунтов риса и полфунта чая, принесенных Машей и добытых ценой позора, унижений и разврата. Она старалась сохранить хоть видимость семьи и закрывала глаза на то, что ее старшая дочь — содержанка комиссара, младшая — развращенная девчонка, в 14 лет все знающая, и сын-воришка — уже не семья.

— Ты просишь меня, Липочка, — вставая, сказал Федор Михайлович, — идти служить тем, кто расстрелял твоего племянника, кто виновен в смерти твоего сына и в распаде и уничтожении всей твоей семьи. Липочка, они уничтожили самое святое в мире — семью. Они уничтожили государство. Они вытравили Бога в сердцах молодежи! И ты хочешь, чтобы я шел помогать им доканывать государство, разрушать семьи и развращать детей! Наглый большевик с гадливым смешком насилует наших девочек, учит рукоблудству мальчишек, озлобленный сифилитик прививает физический и моральный сифилис нашим детям, а я пойду служить им! Я буду помогать им задушить их подлыми руками мою мать! Что ты говоришь, Липочка!

Федор Михайлович стал подниматься по лестнице. Шел он тяжело. Точно пудовые были ноги, или постарел он лет на десять. Липочка шла за ним.

— Нет, Федя! Ты меня не понял… — говорила она, протягивая худые тонкие руки. В темноте лестницы она рисовалась темным призраком отчаяния. — Федя, я слишком знаю тебя, знаю всю твою жизнь. Она вся — одно самопожертвование и подвиг. И я прошу от тебя новой жертвы и нового подвига. Спасти ценой своего «я» Наташу, меня и всю нашу семью. Даже у них, у большевиков, ты сумеешь быть полезным России. О, не сразу, но мало-помалу, день за днем ты будешь влиять на них своим словом непоколебимо честного человека. Глядя на тебя, молодежь поймет, что нужна Россия, а не Интернационал. Федя… О подвиге я тебя умоляю, а не о сладкой жизни!

Федор Михайлович продолжал подниматься. На четвертом этаже он остановился.

— Ты знаешь, Липочка, что у меня на душе, — глухо пробормотал он. — Если бы я не был верующим, если бы я не считал самоубийство страшным, не прощаемым перед Господом грехом, я бы искал веревку и крюк, чтобы повеситься. Я сейчас смотрю в этот пролет лестницы, и мне заманчивым кажется броситься вниз, на каменные плиты, и лежать там мертвым, только бы не знать ничего о той мерзости, что происходит кругом.

— Федя! Это не выход.

— Знаю… нет выхода, — сказал Федор Михайлович и снова тяжело заворочал ногами по ступеням. — В том-то и дело… Без царя нет выхода.

— Федя, — крикнула ему снизу Липочка. — Наташа ничего не знает. Ничего ей не говори!

Федор Михайлович остановился. Липочка спускалась. Черная точка тонула в сумраке холодной лестницы. Маленькая, жалкая, напуганная жизнью.

— Куда ты, Липочка? — крикнул он.

— В очередь, Федя. Сегодня пайковый хлеб выдают…

Скрылась во мраке.

Федор Михайлович вздохнул и осторожно постучал костяшками пальцев в дверь. Дверь тихо открылась.

Наташа в сером платке мутно вырисовывалась в освещенной одинокой свечой маленькой передней.

XXI

— С кем ты говорил на лестнице? — обнимая Федора Михайловича, спросила Наташа.

— С Липочкой.

— Что она? Я не видала, как она выходила. За чем она?

— В очередь, за пайковым хлебом. — Все заботится о нас. Наша милая евангельская Марфа, — сказала Наташа. — Ну, садись, дорогой. Как ты еще исхудал!

Наташа приставила к сундуку небольшой ясеневый столик, и на нем, накрытая полотенцем, чтобы не остыла, стояла в кастрюльке каша. Чайник, стакан, кусок хлеба, соль — все, что могла собрать Наташа в их нищенском хозяйстве, она расставила в ожидании мужа. Свеча горела, потрескивая, и неровным светом освещала вешалку, три двери: в кабинет, где спали жильцы-рабочие, в столовую, где была спальная Венедикта Венедитовича и Андрея, и в коридор. Воздух в прихожей был холодный и тяжелый.

— Ты не снимай пальто, — кутаясь в платок, сказала Наташа. — Тут холодно. И воздух нехороший. Ах, эти жильцы! Они издеваются над нами и нарочно пакостят в уголочке, заставляя нас, женщин, прибирать за ними. До чего, Федя, может быть свиньей человек! Они ругаются по целым дням скверными словами… Впрочем, теперь это не скверные слова… Так выражаются все. Это новая мода. Кушай, родной… Знаю: не вовремя, а все подкрепишься…

Федор Михайлович жадно вглядывался в дорогие черты. Наташа еще похудела. Но она казалась ему прекраснее, чем в Джаркенте, где начался их роман. Она прошла с ним всю жизнь, она родила и воспитала его детей.

— Что смотришь? — улыбаясь, сказала она. — Подурнела? Волосы лезут страшно. Должно быть, от недостатка пищи… Не надумал, Федя, что дальше делать? Холода наступают… Как будешь скрываться теперь?.. Ну, что смотришь?

Наташа улыбнулась. В ее улыбке была все та же прелесть прошлых лет.

"Отдать ее на поругание чекистам? — думал Федор Михайлович, — отдать ее на муки и смерть?"

— Наташа, — сказал он, — отодвигая допитый стакан чая. — Дай мне побриться. Мучит меня моя борода. Все кажется, что я грязный.

— Сейчас, родной…

— Вот и ты — Марфа, и хлопочешь, и возишься подле меня, как та Марфа подле Христа, и некогда нам поговорить, — сказал Федор Михайлович, когда Наташа принесла ему зеркало, его бритвы, полотенце и мыло.

— Что же, Федя. Часто, я слышу, говорят о Марфе евангельской и будто ставят ее ниже Марии. Не было бы Марфы, — не пришлось бы и Марии пить из вечного источника живой воды. Ей бы пришлось хлопотать и угощать дорогого Гостя. И Марфу понять нужно… Оценить ее нужно. Не проживешь без Марфы.

— Да, — сказал, бреясь, Федор Михайлович, — значит, ты ее не осуждаешь?

— Кого?.. Марфу?

— Нет… Липочку.

— О, Господи, Федя! Как я могу ее осудить! Она такая несчастная. Вспомни всю ее жизнь. Всю жизнь билась, стараясь стать на ноги, завоевать себе ничтожное счастье, покойный угол, и вот, когда немного оправилась, — эта революция, и все полетело прахом. Все нищенское достояние приходится распродавать, чтобы как-нибудь питаться.

— А Машу ты не осуждаешь? — оканчивая одну щеку и принимаясь за другую, спросил Федор Михайлович.

Наташа задумалась.

— Я не понимаю ее, — наконец сказала она. — Мне кажется, все это так нечистоплотно… Впрочем, Федя, мы их никогда не поймем, и наш масштаб к ним неприложим… Без брака… без церкви… Они церкви предпочитают кинематограф или танцульку… Они не понимают сладости веры и общения с Христом…

В прихожей слышался сухой звук бритвы Федора Михайловича, да потрескивала нагоравшая свеча.

— Мне жаль их всех, — тихо сказала Наташа. — Мне бесконечно жаль теперешнюю молодежь. Они не знают ни красоты, ни сладости молитвы, ни любви. Мертвым сном спят их души… Если не умерли совсем. Что видали они в жизни? Возьми Андрея и Елену… Когда душа их настолько выросла, что могла бы начать понимать красоту и любовь к прекрасному, что видали они? Революционные шествия, митинговые выкрики и злобный рев "Интернационала"?.. Они, Федя, несчастные.

Федор Михайлович окончил бриться и смотрел в зеркало на худощавое лицо с запавшими щеками.

— Здорово подтянуло меня, — сказал он. — Укатали сивку крутые горки! Ты разлюбишь меня такого страшного.

— Я еще больше люблю тебя теперь.

— Наташа, ты не думаешь, что, если работать над ними, их можно исправить?

Наташа обняла его за шею и положила его голову к себе на грудь. Быстро билось ее сердце, и Федор Михайлович слышал, как в ухо ему оно отбивало частые удары. Повернув лицо к нему, порывистым движением, отчего спал с головы платок, и стали видны ее русые волосы, Наташа глубоко посмотрела ему в глаза.

— Работать над ними не позволят, — глухо сказала она.

Федор Михайлович обнял за плечи Наташу, прижал ее к себе и прикоснулся губами к ее устам.

— Как хорошо ты пахнешь, — тихо сказала она. — Полем и лесом. Ты волк, а я Красная Шапочка… Ты меня съешь. Когда ты со мной, мне так хорошо. Я тогда все забываю, и мне кажется, что я опять девушка в Джаркенте, хожу по саду, прибираю деревья и цветы, а по праздникам пою на клиросе. Ты знаешь, мы образовали приход, у нас будет хор, и я буду петь. Поживем еще, Федя, и переживем как-нибудь это лихолетье. И придут белые, и освободят нас. Светик, Игрунька, Олег придут, Лиза вернется в наш дом. Они — другие, чем мои племянники. Как-нибудь образуется это все!.. Поживем еще, милый Федя…

Они сидели, прижавшись, друг к другу. Воспоминания, мечты о будущем скользили, как в лунную ночь скользят перламутровые облачки подле светлого лика месяца. Им не нужно было много говорить. Они с полуслова, с намека понимали друг друга.

— Помнишь трубочиста? — сказал он ("Опавшие листья", роман. Часть четвертая, глава X.).

— Трубочист, трубочист, милый, добрый трубочист, — вполголоса напела она.

— Трубочист — это счастье.

— Да… Милый… И разве не были мы счастливы?

— Давно я не видал трубочиста.

— Мы поживем еще… Мы будем счастливы! Из-за двери раздались кашель, потягивания и звуки неопрятных, не признающих приличий людей.

Глаза Наташи расширились, в них блеснули злоба, ненависть, отвращение и страдание.

— Проснулись… — прошептала она. — Уходи. Милый, ненаглядный, касатка мой, уходи!

Она помогла Федору Михайловичу одеться и вышла с ним на лестницу. Серое утро волнами ровного света входило в высокие пыльные окна. Лестница была во всей своей неприглядности. У закопченных оборванных дверей стояли черные ведра с помоями. Пыль и мусор давно никем не убирались. С самой революции метла не касалась ее ступеней.

Наташа перекрестила Федора Михайловича и поцеловала его с нежной страстью.

— Мы поживем, — сказала она. Полными каплями слез сверкали ее глаза.

Федор Михайлович спускался по лестнице. Голова ушла в плечи. Сутулился. Наташа следила за ним. Он был на нижней площадке. Обернулся.

— Мы поживем еще! — крикнула она ему вниз.

Федор Михайлович быстро отвернулся, низко опустил голову, не своим, а каким-то семенящим шагом прошел нижнюю, мощенную плитами площадку и вышел за дверь.

XXII

В тот же день, часов около двух, Федор Михайлович подошел к высокому нарядному зданию лучшей московской гостиницы. Революция сказалась на здании: многих стекол в окнах недоставало. Они были заменены листами жести и картона. Штукатурка была отбита, и красные кирпичи, как кровавые раны, торчали то тут, то там.

У гостиницы стояли автомобили. Большой потемневший красный флаг висел над подъездом. К окнам пучками тянулись проволоки телефонных проводов. У подъезда в черной шинели с алой повязкой дежурил матрос. На курносое бабье лицо спускались прядями длинные волосы. Прямо, как женская шляпка, была надета матросская шапка с алыми лентами. На тулье вместо кокарды якорь. Он тупо оглядел входившего в подъезд Федора Михайловича.

В прихожей старый швейцар без ливреи, в грязном пиджаке, принимая пальто от Федора Михайловича, сказал ему на ухо:

— Здесь, ваше превосходительство, большевики. Вы это изволите знать?

Федор Михайлович вздрогнул, густо покраснел и пошел к лестнице. На площадке молодой еврей в пенсне без оправы, с клочком волос под носом, в кожаной куртке, при револьвере, остановил его.

— Вам что угодно? — спросил он.

— К генералу Старцеву… На предмет регистрации, — невнятно пробормотал Федор Михайлович.

— К товарищу Старцеву, — повторил еврей. — Второй этаж, по коридору налево. Комната номер двести шестнадцатый. Товарищ Моня, проводите их.

Стройная девушка в белой блузке и короткой юбке встала из-за стола с пишущей машинкой. У нее было миловидное лицо с умными выразительными карими главами. Волосы спускались на уши, закрывая их. Сзади они были коротко острижены. Она брыкнула полной ножкой с толстыми икрами, затянутыми в шелковый чулок со стрелками, и сказала:

— Идемте, товарищ.

Накуренная грязная комната с лепными потолками и паркетными полами. Столы. Кипы бумаг, стаканы с жидким недопитым чаем, ломти темного советского хлеба. Везде неряшливость случайных, временных людей. За столами молодежь. В рубашках-гимнастерках зеленовато-серого сукна, в офицерских френчах, в пиджаках. Худые лица с запавшими скулами. Расширенные глаза горели неестественным огнем возбуждения. Они спорили о чем-то. Когда Федор Михайлович вошел в комнату — смолкли. Сильно курчавый еврей лет тридцати, с живыми глазами, черными усами, спускающимися вниз, и маленькой черной бородкой подошел к Федору Михайловичу. Лицо у него было холеное. Губы яркие, зубы белые. Не то молодой адвокат, зубной врач или парикмахер.

— Позвольте спросить, товарищ, по какому вы делу? — преувеличенно вежливо обратился он к Федору Михайловичу.

— Генерал Кусков, приехал на регистрацию… — твердо ответил Федор Михайлович.

— Генерал Кусков… Генерал Кусков, — шорохом пронеслось по столам.

Восемь пар темных глаз устремилось на Кускова.

— Вам придется обождать немного, — сказал еврей. — Садитесь, пожалуйста…

Федор Михайлович сел на стоявший в углу богатый золотой диванчик гостиничного номера с оборванной сапогами обивкой, выглядевший грязным, ненужным придатком комнаты-канцелярии.

Не поднимая головы, Федор Михайлович оглядел комнату и находившихся в ней людей.

"Где я? Кто эти люди?" — спросил он сам себя, и сам себе ответил.

Он в одном из отделений военного комиссариата, он в главном штабе Красной армии, в управлении дежурного генерала, в отделении личного состава.

И вспомнил… Когда, за год до войны, получил он полк, он поехал в Главный штаб. Дежурный писарь провел его по бесконечным коридорам в обширный, довольно темный, — окна упирались в стены, — кабинет, где стояли высокие шкафы и несколько столов. Старый, лет за шестьдесят, военный чиновник принял его. Кроме него, было два чиновника, один штабной офицер и два писаря.

— Вас интересует личный состав вашего полка, — сказал старый чиновник. — Я вам сейчас доложу-с.

Он подошел к одному из шкафов, не ища, быстро вынул узкую, длинную тетрадку в малиновой обложке. На обложке стояла надпись: "Nский Туркестанский полк".

В пять минут Федор Михайлович был посвящен в состав полка. Ему были даны точные и подробные характеристики-аттестации на каждого офицера, указаны средства полка, способ его расположения. Он как бы побывал уже в полку. Эти шесть старых чиновников и писарей точно протянули нити по всей армии и всю ее собрали в темный кабинет Главного штаба. Федор Михайлович почувствовал веками продуманную и налаженную систему. Он увидал громадную экономию времени и людских сил. На каждом месте сидел человек, посвятивший долгие годы тому предмету, что был ему поручен.

Здесь… Никаких шкафов… «дел», тетрадей, карт не было. Жидкие стопки бумаги разбросаны по столикам. У окна напудренная барышня бойко стучит на машинке. Создается здесь новое, или продолжается старое?

Комната была забита людьми. Барышня-машинистка… Еще другая, в пенсне, курит, мечтательно глядя в окно.

Там, в том штабе, куда ходил он перед войной, женщин можно было видеть в круглой приемной с портретами военных министров и начальников Главного штаба. Были они почти всегда в трауре. Вдовы офицеров, хлопочущие о пенсии или пособиях. Внутри женщин не было. Там была — тайна. Там шла работа. Шуршали листы бумаги, скрипели перья, и люди казались маленькими колесиками огромного и сложного механизма. Там не было гордых носатых профилей ни у офицеров, ни у чиновников, ни у писарей, ни у сторожей. Там была Россия. Висела она в каждом отделении — картой, испещренной значками и цветными полосами. Глядела портретами императоров. Сияла образами в ризах в углу. И волнующее спокойствие охватывало там посетителя. Волновало сознание своей ничтожности, и давала спокойствие уверенность, что судьбы армии находятся в надежных руках.

Здесь ничто не волновало Федора Михайловича. И не было спокойствия.

Что это за люди, кому новым правительством вверены судьбы армии?

У окна подле машинистки — рослый широкоплечий молодой человек. Волнистые каштановые волосы зачесаны назад. Тонкий нос, нижняя губа капризно оттопырена вперед. Не надо и говорить, кто он. Что он знает в организации армии?

У другого окна, развалясь на стуле, сидит юноша. На затылке — мятая фуражка с мягким козырьком. Черный френч стягивает серебряная портупея с дорогой любительской офицерской шашкой с георгиевским темляком, обвитым красными лентами. На упругой ляжке в серо-синих рейтузах тяжело лежит маузер в деревянном футляре. Безбровое, безусое лицо бледно. Узкие светлые глаза напряженно смотрят на Федора Михайловича. В них мечтательная жестокость и что-то еще детское. Кто он? Не русский, а латыш или чухонец… Вероятно, еще вчера ученик какой-нибудь школы, с холодной улыбкой мучивший малышей и наслаждавшийся их слезами. Или балованный сын фермера, дико скакавший в телеге и хлеставший веревочными вожжами лошадей по глазам… Теперь — какое-то начальство. На сапогах — длинные, тяжелые шпоры. Осанка важная. Он играет какую-то персону. Тоже — устроитель армии. Что ему Россия и ее судьбы?

У двери — матрос. Молодое, без растительности, лицо, рябое и нечистое. Узкие косые глаза бегают по комнате. Взглянет недобрым взглядом на Федора Михайловича и косит в сторону, на стену. Нос уточкой. Широкая голая шея напудрена. На пальцах перстни с камнями. А морда хулиганская…

И все остальное такое же. Они строят народно-крестьянскую Красную армию. Они призваны созидать опору государства.

Созидать!

Они умеют только разрушать. И они явились сюда, чтобы с корнем вырвать и самое место затоптать того, что носило наименование Российской императорской армии и что так боготворил всегда Федор Михайлович. И он пришел им в этом помогать…

Федор Михайлович хотел встать и уйти, но вспомнил слова Тома: "И свет во тьме светит, и тьма его не объят".

В номер гостиницы врывались лучи осеннего солнца. А казалось темно. Скучно…

Высокая резная дверь открылась. Нарядно одетый, затянутый во френч юноша появился в ней и сказал:

— Товарищ Кусков, пожалуйте!

Федор Михайлович поднялся, ни о чем, не думая, обдернул рубашку и пошел в кабинет.

Было такое чувство, точно он глубоко, в самую середину уха, вложил холодное дуло револьвера и нажал на спусковой крючок.

XXIII

Три часа в Париже. Дождь перестал. Где-то прорвало серые тучи, и солнце заливает мокрый асфальт и торцы. На place de l'Opera толчея. Посередине площади, между площадок со спусками в метро, на рослой, нарядной, кровной, караковой лошади, слепой на один глаз, сидит коренастый усатый унтер-офицер garde-nationale (Национальной гвардии (фр.)) в низкой черной каске, украшенной серебром, в синем мундире и кожаных высоких крагах и короткими свистками останавливает на мгновение непрерывное движение черных такси и громадных зеленых автобусов.

С boulevard des Capucines на boulevard des Ilaliens, покрытый пестрыми кричащими вывесками кинематогра фов, где на углу rue Laffitte приютилось бюро поездок на места позиций и в окнах выставлены большие модели местности, сплошь изрытой снарядами, где праздные люди могут за деньги смотреть страшное кладбище людской бойни, где магазины полны дорогих вещей, а выставки — съестных соблазнов, текли шумные людские толпы. Другие толпы шли им наперерез по rue de l'Opera и по rue de la Paix. Они сходились, темными массами стояли на углу, ожидая свистка, и устремлялись мимо дрожащих, готовых ринуться вперед такси и грозных автобусов. Женщины бежали, размахивая зонтиками. Над толпой звенели счастливый смех и звучный французский говор.

Из метро и в метро лились людские потоки. Под землей светили электрические лампочки. Сырость ползла узорами по стенам и полу. У входа, подле каменных балюстрад цвета creme сохла дождевая вода на ступенях.

Светик Кусков шел от «Larue» no rue de la Paix к метро. Он мог сесть сразу у Madeleine, но ему хотелось пройтись, привести мысли в порядок, продумать все сказанное и недосказанное в ресторане… Князь Алик на что-то надеется, на что-то рассчитывает.

Обманывает.

Серега слыхал что-то про отца и полон злобы. Теперь достаточно сказать: «Большевик». Отец — большевик… брат, сын — большевик, и кончено. Человек заклеймен позором. Выброшен за борт.

Бриллианты, сапфиры, кружева, старинные вещи, фарфор, хрусталь, objets de luxe (Предметы роскоши (фр.)), опять брильянты, какие-то коробочки, золото, пудреницы, зеркальца, веера, дорогие бинокли… Одной этой улицей можно содержать всю армию Врангеля, вооружить ее и повести на большевиков. Спасти Россию ценой блестящих безделушек.

Кому это нужно? Кто может теперь покупать эти безумно дорогие вещи? Все рассчитано на человеческую похоть, на разврат. Эти камушки — цена девичьей невинности, женского стыда. На них покупается наслаждение страсти. Это — суррогат красоты, ума, блеска остроумия, таланта, здоровья и силы. Слюнявый старик дополняет дарами улицы de la Paix свои немощи и становится выше и краше Аполлона. Это — людское безумие. Так было всегда, и так будет. Похоть мужчины и каприз женщины — вот два рычага, заставляющие работать, страдать, умирать человеческие массы…

От непривычки пить вино, пиво и водку в голове шумело. Мысли сбивались. Не было в них той напряженной стройности, что была на работах в Югославии, когда были молитва, стремление к Родине, мысль — сохранить себя для жертвы России. Там Россия была все и казалась необходимо нужной. Без России — мир не мог существовать.

Здесь свободно обходились без России. Россия была досадным недоразумением. Не платит долгов, дружит с бошами. Ces sales russes… Ces traitres… (Эти грязные русские… Предатели… (фр.)) И как объяснить, что это та Россия, большевицкая, советская. И в той России — мой отец…

Мучили воспоминания об Аре.

Нитка жемчугов на шее. Графиня Пустова… Когда она стала графиней?

Купить эту брошь. Большой продолговатый темный сапфир, окруженный крупными брильянтами и обделанный в платину… Какая красота! Или этот подвесок из розового опала, таинственно переливающего огнями… Или кольцо с рубином и подарить ей… И опять пошло бы по-старому, и было бы это жгучее чувство восторга, счастья, стыда. После него долго ходишь с высоко поднятой голо вой, и какое-то самодовольство на душе. Да… купить… Там это не покупалось…

Какие отношения у нее с Муратовым? И почему, как только она подошла к нему, Серега обрушился на него и напомнил о несчастном отце?

Муратов?.. Муратов?.. Да, верно… Когда в Ростове на подъезде "Palace Hotels" был убит Рябовол, член Кубанской Рады, самостийник, что-то говорили о Муратове. Он ходил в черкеске и гозырях, и темно-малиновая черкеска шла к его лысому черепу — можно было думать, что он обрит по кавказскому обычаю. Потом, когда казнили за сношения с Грузией Калабухова, по Екатеринодару носилась в автомобиле стройная фигура гладко выбритого Муратова. На войне он был адъютантом, потом — в Дикой дивизии. Сколько ему лет? Откуда у него деньги?

Но, если в "Palace Holele" был неистовый кутеж или пьяные голоса орали "Боже, Царя храни", — дирижером был Муратов. Женщины липли к нему.

В Севастополе… В те страшные дни, когда говорили о том, что вечный позор тому, кто сдаст Крым… и укладывали чемоданы, запасаясь местами на пароходах, Светик помнит: приехал за патронами. Голодный, оборванный, ходил, изнемогая от усталости, по пыльным улицам, переполненным встревоженной толпой.

Пришлось остаться ночевать. Была теплая ночь. Луна отражалась в море, и картонными казались светлые холмы северной бухты. Из беседки в саду, со спускавшимися на нее темными стручьями акаций, неслись звуки пианино, и чей-то хриповатый мужской баритон пел, прерываемый женским смехом, песенки Вертинского.

Светик заглянул в беседку. Он увидел лысый череп, малиновую черкеску с широкими рукавами и цветник добровольческих барышень и милосердных сестер. Теперь Муратов в Париже. Он опять при деньгах, играет какую-то роль. При нем графиня Ара.

Светик дождался свистка национального гвардейца и с толпой сбежал к метро.

— Un second (Второй (билет второго класса) (фр.)), — сказал он, проталкивая тридцать сантимов в окошечко кассы.

Толпа на перроне. Снова темные своды туннеля, мерцающие тусклым светом лампочки и большие черные буквы на желтом фоне:

— Dubonnet… Dubonnet… Dubonnet… Chaussee d'Antin… Le Peletier… Cadet… Poissonniere… (Названия станций подземной дороги между Opera и Gare de l'Est.)

Светик стал протискиваться к дверям. Следующая остановка — Gare de l'Est — ему выходить.

Когда он вышел, косой дождь хлестал по улицам. Гарсоны в кафе на boulevard de Strassbourg переворачивали столики.

Светик прошел за угол, вошел в подъезд "Grand Hotel de France et de Suisse" и, взяв ключ у консьержки, стал подыматься по узкой крутой белой мраморной лестнице, устланной потертым красным ковром.

XXIV

Крошечный номер в одно окно. Половину его занимала громадная двуспальная кровать с двумя подушками и малиновым стеганым одеялом. На одеяле у ног — темное пятно, точно от запекшейся крови. Может быть, кто-нибудь застрелился в этом номере? Странно волновала и неприятна была Светику эта мысль. Пыльный мохнатый старый ковер во всю комнату. У стены, между окном и кроватью, — зеркальный шкаф. Против него — фарфоровая раковина умывальника с проведенной горячей и холодной водой. Крошечный столик под пестрой красной скатертью, два простых стула — все. Между мебелью так мало пространства, что трудно повернуться, особенно такому большому человеку, как Светик. Окно почти до полу. Наружу — железная решетка и старая створчатая ставня. Все старо, очень старо. Может быть, помнит времена первой Империи, а уже Наполеона III — наверно. Номер был полон уличного шума и сотрясался от грохота поездов подземной дороги, городского трамвая и автобусов. Ночью от ветра старая ставня скрипела. Точно стонала.

Светик подошел к окну. В серой дождевой сетке хмурился громадный восточный вокзал с множеством стекол наверху и бесчисленными входами и выходами. Его двор, отделенный от улицы высокой решеткой, был пуст. У таможни нахохлились черные фиакры с лошадьми, накрытыми попонами. Площадь под окном гудела и ревела автобусами, трамваями и такси. Пара сытых холеных першеронов заворачивала на rue du Faubourg saint Martin платформу с высокой деревянной клеткой, где неистово визжало штук тридцать розовых свиней. Эти, когда их везли на казнь, имели мужество протестовать. По панели мимо отеля зонтики пешеходов образовали непрерывную вереницу, и, казалось, черная река текла на rue de Chabrol и заворачивала на бульвары.

На сером небе, над вокзалом, точно купы гигантских белых рощ, поднимались дымы паровозов.

Дали, исчезали в туманах, и везде был людный шумный город. Стремились люди, неслись такси, гремели автобусы. Везде было черно от раскрытых зонтиков. Сотен, тысяч зонтиков.

Стоя у окна, Светик чувствовал биение городского пульса. Он как бы охватывал его весь от le pres Saint Gervais до Courbevoie, чувствовал его сзади, кругом себя, с бесчисленными предместьями, парками, улицами и переулками. Город-эгоист, город-развратник, город-безбожник, Вавилон двадцатого века кипел и волновался, думая только о себе.

Как нигде, Светик понял, что Франция никогда не поможет, что франко-русский союз был и пропал. Сегодня он узнал, что французы переименовали avenue de Nikolas II. За что? За неизменную верность императора Николая II союзу, за то, что он жизнью своей и своей горячо любимой семьи заплатил за свое слово… Франция была скинута со счета еще тогда, когда он видел, как сингалезы, руководимые французскими офицерами, прикладами осаживали русских генералов и офицеров в Константинополе и на Лемносе. Сытый голодного не понимает. Здесь от каждого рабочего, солдата, крестьянина перло сытостью, здесь без бутылки petit vin (Слабое вино (фр.)) не садились за стол. Светик вспомнил их скудные обеды на работах. Бобы — картофель, бобы — вода составляли основу их пищи. Скверный кукурузный хлеб. Там считали на гроши, там за день работы получали копейки и ничего не могли купить. Там двигались, как тени, и в праздник, сбившись подле священника, тихо пели родные напевы Божественной литургии. Там смотрели на старые знамена и молились на символы. Там был Бог. Здесь миром правил диавол.

Светик окончил 1-й кадетский корпус и 1-е военное Павловское училище. Он шел по следам отца. Училище его времени мало походило на училище времени его отца, но дух был тот же. Крепкий дух дисциплины и исполнения долга. Война, революция, пребывание в Добровольческой армии его пошатнули, но не сломили. Для Светика радости жизни были в духовном, в исполнении долга, в любви к полку, к армии, к Государю и Родине. Он про нес их через все испытания. Полка не было, он растаял, развалился, исчезла армия, Государь был зверски замучен. Родина изгнала его, — но он не терял силы духа, не изменял убеждениям.

Городской шум раздражал его. Светик закрыл окно. Стало тише. Можно было сосредоточиться и продумать то, что было утром.

"Они не понимают отца… Они его никогда не поймут", — подумал Светик.

Он отстегнул ремни маленького чемодана и щелкнул замком ключа. Старый, заслуженный чемодан был раскрыт. На нем еще сохранилась на внутренней крышке маленькая наклейка в виде удлиненного ромба: "Мюллер. Петербург. Морская". Таких чемоданов заграница не знает. Он перенес все испытания и тревоги кочевой жизни Светика. На дне его, под смятыми рабочими штанами и грязным бельем, лежал тщательно завернутый в газетную бумагу пакет. Это были записки, дневник его отца. Их передал ему во время боев под Юзовкой, ранней весной 1919 года, какой-то капитан, перешедший со своей ротой на сторону добровольцев. Светик не знает, что сталось с этим капитаном. Кажется, контрразведка его расстреляла. Это были сумбурные страшные дни. Немцы покинули Украину. Союзники то соглашались занять ее, то отказывались, а, в общем, ушли даже из Одессы. Гетман уехал из Киева. В Киеве был Петлюра и большевики. Донской фронт, разлагаясь, катился к югу. Казаки ослабели, и на помощь им была двинута армия Май — Маевского.

Под Юзовкой, под Екатеринославом, были бои. То мобилизованные Деникиным солдаты целыми ротами, взяв под руки своих офицеров, уходили к большевикам, то оттуда являлись отдельные офицеры, солдаты, целые части. Их принимали, но им не доверяли. Контрразведка, руководимая молодыми людьми, разбирала их прошлое, копалась в совести этих людей и решала, кто может служить с "белыми".

В хмурый февральский день, когда над серым ноздреватым снегом поднималась голубеющая дымка, а в степи пахло горелой соломой, и на южных пристенах балок жирная чернела земля, Светика вызвали с нарочным в контрразведку, в Луганск, и там ему передали этот пакет, кем-то небрежно вскрытый.

— Это вам, капитан Кусков, один «товарищ» просил передать.

— Какой "товарищ"? — спросил Светик.

— Третьего дня к нам с ротой перешел. Сидел здесь. Пререкался с нами за то, что мы республиканцы. Монархист, подумаешь! Большевикам служил. Ленину и Троцкому лапы лобызал.

— Кто же он такой?

— Капитан Руднев, — отозвался с другого конца хаты юноша-контрразведчик с университетским значком на рубашке. — Как видно, кадровый старший офицер. Из солдат. Говорит, как простой народ. Мы ему говорим, что у нас воля народа прежде всего, что мы по старому пути не пойдем. Он вскипел: "Вы знаете, что такое воля народа? Это-грабь помещичьи усадьбы, громи жидов, режь племенной скот и одурманивай себя самогоном. Вот она — воля народа!"

— Что с таким разговаривать, — сказал передавший Светику пакет. — Видна птица по полету. Едва ли не провокатор.

— Где же он теперь? — спросил Светик.

— Не знаю. Послали в суд. Очень он подозрителен нам показался. Обличал наши тыловые порядки. Говорил, что никогда бы не перешел к нам, если бы знал, что мы не за царя идем.

— Психопат какой-то! — сказал контрразведчик с университетским значком. — Разве возможна теперь где-нибудь монархия?.. Абсурд. А? Как по-вашему?

— По-моему, — твердо выговорил Светик, — пока вы не напишете на своем знамени это великое, святое слово, у вас не будет победы.

— Ну что вы, Кусков! С Деникиным только потому и идут, что он без царя идет. Англичане и французы ни за что помогать не станут, если он выкинет на знамени монархические лозунги. А теперь — вся общественность с ним.

— Вы посмотрите, какой махровый букет русской мысли собрался подле него в особом совещании. Профессора, думцы, ученые!

— Да, именно, махровый, — сказал Светик и вышел из хаты.

Он хотел разыскать капитана Руднева, но то, что он нашел в пакете, так его взволновало, что он до поздней ночи читал. А потом надо было торопиться в полк, на позицию.

С этим пакетом он никогда не расставался. Светик развернул его, сел за стол и стал перечитывать страницы, исписанные четким почерком отца.

XXV

…28 сентября 1918 года, в шестом часу вечера, я пришел к сестре Липочке из военного комиссариата и сказал, что я поступил на службу в Красную армию. Вся семья Липочки: ее муж, Венедикт Венедиктович, она сама, моя жена Наташа, дочери Липочки, Маша и Лена, и сын Андрей — сидели, сбившись, в столовой. Пробовали только что поставленную в комнату железную печку «буржуйку». Они ее будут топить и на ней готовить пищу, так как топить настоящие печи не хватает дров. Печка дымила и чадила, но было тепло.

Липочка обрадовалась моему решению. Она протянула мне руки и сказала:

— Ты это хорошо сделал! Я понимаю всю величину твоей жертвы и ценю ее.

Наташа встала. Несколько мгновений она смотрела мне в глаза своими прекрасными серыми глазами. Точно высмотреть хотела все затаенные уголки моего сердца и, наконец, тихо сказала:

— Нет, Федя, ты этого не сделал! Ты никогда туда не пойдешь… Ты не способен на такую гнусность.

Венедикт Венедиктович обиделся:

— Что же, Наташа, — сказал он, — ты считаешь, меня и Машу людьми, делающими гнусности?

Наташа долго молчала. Потом коротко сказала:

— Ах, не то!.. Это совсем не то…

И ушла в другую комнату.

С этого дня Наташа молчит. Она не отвечает на мои вопросы, ко всему безучастна, делает все, что ей скажешь, но ни с кем не разговаривает. В семье разлад. Ужасный гнет на душе.

10 октября мы с Наташей переехали на реквизированную для меня квартиру. Я назначен в военный совет, и мне приказано жить в Москве. Квартира приличная. Три комнаты. В одной — спальня Наташи, в другой — мой кабинет, где сплю на диване. Конечно, все чужое, от кого-то отнятое. В третьей — общая столовая, в ней помещается комиссар, назначенный ко мне, приличный молодой человек, член коммунистической партии. В прихожей — мой вестовой, расторопный солдат, со смышленой наглой рожей. Дело в квартире поставлено так, что я никогда не могу переговорить с Наташей наедине. Стены тонкие, если же я начинаю говорить с ней шепотом, сейчас же в дверь раздается стук и входят или вестовой, или комиссар и начинают что-то искать.

Один я никуда не хожу. При мне или комиссар, или вестовой. Я не могу на них пожаловаться. Оба вежливы. С ними, особенно с комиссаром, интересно говорить. Он отлично видит промахи и ошибки советской власти, метко ее критикует, но я всегда с ними настороже. Писать тогда я ничего не мог. Я пишу теперь, на фронте. Раньше все, что я писал или что писали мне, попадало в руки комиссара… Я был под непрерывным контролем.

Наташа молчит. К комиссару она не выходит, когда встречается с ним, не подает ему руки и смотрит на него, как на пустое место.

Она следит за собой, не распускается.

Презирает она меня? Ненавидит? Жалеет?

Мне кажется, ни то, ни другое, ни третье. Она не понимает меня. Мы стоим на разных берегах и не можем перекликнуться. У нее — Бог и Христос, там, где я — дьявол. В этом у нее нет сомнения.

Она молится. Поет первую партию в той маленькой церкви на Арбате, где я был прошлой зимою. Я там не был. Меня просили, — очень вежливо просили, — пока в церковь не ходить. Чтобы не было соблазна.

Чем им досадила церковь?

Мне так хочется рассказать все Наташе. Но как рассказать? Рассказать надо главное. Ради нее пошел. Она никогда не допустит этого. Будет скандал. Она погибнет. Да и поздно уже… Часто вспоминаю Тома. "И свет во тьме светит, и тьма его не объят". Надо добиться своего — и светить! Христос сходил в ад… Но я не Христос! Как мало Христа во мне. Становится все меньше и меньше… Надо разобраться. Все самому надо понять…

Я думаю, что если бы Наташа все выслушала, все усвоила, и тогда она меня не поняла бы и не простила. Она видит глубже меня.

Как не поняла бы и не простила меня моя мать. Мама потребовала когда-то от меня подвига, и сама себя принесла в жертву. Наташа тоже потребует подвига… На подвиг готов… Принести ее в жертву не могу…

Можно не верить.

Когда-то мальчиком, на даче в Мурино (Роман "Опавшие листья". Часть первая. Глава XXXII.), я издевался над своей старой няней. Я смеялся над ее верой в чертей. Я говорил ей: "Какие же черти? С рогами и хвостами?"

Я тогда верил, что чертей нет. И потом я не верил в диавола. Все эти изыскания теософов, исследования астрала казались мне праздными измышлениями зарвавшегося ума. Я был материалистом. Я отдался военной службе и, не мудрствуя лукаво, учил солдат, потом был в Академии, командовал ротой, батальоном и полком. Был на войне. Были в моей жизни какие-то явления в пустыне… Над ними я не задумывался.

Но в Бога я верил?

Я верую в творческую силу Бога, в Его милосердие и всемогущество. Я верую в светлые силы ангельские, и столько раз я убеждался в их невидимой помощи.

Но если Бог есть со всеми Его силами ангельскими, — есть и противоборство Богу, есть диавол со всеми его темными силами.

В Бога верую… В диавола — нет.

Странно. Двадцатый век, электричество, беспроволочный телеграф, бешеная техника, громадные знания. Я генерал генерального штаба, отец многочисленного семейства и вдруг верую в черта, как старая баба… Как няня Клуша…

Но почему они так борются с церковью, со священниками? Так боятся ее? Почему на шапки и на рукава вводят они пятиконечную кровавую звезду — ту самую опрокинутую пентаграмму, заключающую в себе голову козла-человека, так похожего на жида? Почему так тщательно прививают они народу хулу на Бога и наняли целую свору заборных поэтиков и писателей, чтобы творить всенародно богохульство?

Потому что они жиды?

Нет… Там далеко не все жиды… Потому что… Но расскажу все по порядку…

Мне трудно рассказать все по порядку. Мысли путаются. Чтобы все было ясно, приходится отвлечься в сторону.

В Москву с фронта приезжал товарищ Заболотный. Я его помню лихим взводным 2-го эскадрона. Видел его незадолго до революции в Турции, в Малой Азии.

Я командовал полком на Турецком фронте, когда получилось известие об убийстве Распутина, а вскоре за тем к нам из Питера прибыло одно высокое лицо. Его встретили радушно, местами даже торжественно, как бы желая показать протест против не заслуженного им тяжелого наказания. Помню вечер в одном из кавалерийских полков. Январское малоазиатское солнце садилось за лиловые горы. В пустыне дрожало холодеющее марево. Красной краской были залиты пески. «Ханы» — маленькие каменные хижины — стояли какими-то первобытными постройками. Неподалеку, сбившись в кучу за каменной оградой, блеяли овцы. Жалобно стонали козы. Стариной Ассирии и Вавилона, жизнью первого человека веяло от куртинских одежд, от глиняных кувшинов и от того, как местные женщины носили их на плече, придерживая их красиво согнутой рукой. Мы сидели на окраине селения в раскрытой палатке. Зимняя ночь, борясь с уходящим солнцем, дышала морозом. На низком, восточном столе горели шандалы со свечами. Пламя было тихое. Сзади слышалось довольное ржание лошадей. На коновязях драгуны навешивали торбы с ячменем.

Мы сидели полукругом, любуясь закатным небом, клубящимися далями и прозрачным фиолетом гор, куда спускалось огненное солнце.

Пришли песенники. Громадный полковой хор, человек восемьдесят, руководимый бравым взводным с четырьмя георгиевскими крестами. Взводный лихо вытянулся, скомандовал песенникам: "Смирно!" и впился глазами в высокого гостя.

Командир полка приказал начинать.

Заиграла зурна, ударил тулумбас. Под небом Востока, среди азиатских песков, полилась восточная тягучая мелодия, наигрываемая русским солдатом. Музыка сливалась с природой. И чудилось, что пески пустыни пели песню старины, идущую от Адама, все одну и ту же, через целые века. Мелодия чуть изменила свой характер, — одна, другая, русские ноты появились в ней, выросли, стали сильнее, зазвучали явственно, к ним пристал голос, нежный тенор, он пел некоторое время один, потом стал слышен баритон, и кавказская песня, то, разрастаясь и гремя всеми восемьюдесятью голосами, то, затихая, понеслась над широкой долиной Евфрата.

Взводный стоял впереди хора и пел, как будто сам захваченный мощной волной хора:

Мы говорили о славе и величии России. О великой русской культуре, о том, что таких песен, такой музыки, такого слияния культур азиатской и европейской, как та, что несут с собою русские, нет нигде. Говорили о подвиге нашего гостя. Мы говорили громко, оживленно, не стесняясь. Солдаты и взводный прислушивались к нам и больше не пели.

Сзади, в серебряных просторах, красная, как бы закоптелая в дымчатом облаке, вставала полная луна.

— Ну, что же примолкли, родные, пойте, — сказал командир полка.

Взводный встрепенулся, вытянулся и, уставившись глазами в высокого гостя, начал кавказскую казачью песню:

Звонкий подголосок по-казачьи залился колокольчиком и завел рулады, струной зазвенел, запел, что твоя скрипка.

Незабвенная ночь! Тогда все казалось так прочно. И взводный прочнее всего.

Когда уходили песенники, луна стояла высоко, и таинственные тени тянулись от предметов. Какой-то солдат сзади пошел не в ногу, и звон его шпоры вперебой шел с мерным звоном шпор солдат.

— Левой, сукин сын! Я т-тебя толкону, аспид! — крикнул ему в ухо взводный.

И я подумал: "Славный взводный, хороший унтер-офицер. Строевик, молодчага, лихач…"

Я спросил у кого-то из офицеров, как его фамилия.

— Это Семен Петрович Заболотный — гордость полка. Герой, рубака! Таких унтеров днем с огнем поискать. Отец солдатам. За ним эскадронный командир может спать спокойно.

Теперь Заболотный приехал в Москву как верный слуга III Интернационала, раб диавола. Он приехал со славой побед над донцами и Деникиным в военный совет настаивать на увеличении красной кавалерии для того, чтобы окончательно раздавить "белогвардейскую сволочь" — ту самую сволочь, где у меня служат и борются с Семеном Петровичем Заболотным три моих сына.

Я встретил Заболотного в совете. Когда все расходились, мы оба задержались. Ему опоздали прислать машину, и он ожидал ее, стоя у окна.

Я подошел к нему и представился:

— Товарищ Кусков.

— А… очень приятно… Товарищ Заболотный.

На нем была просторная, тонкого сукна рубаха, расшитая косыми алыми полосами по борту, с большими звездами на рукаве. Он разжирел. Бритое лицо, загорелое и обветренное, казалось толще. Дорогая, украшенная камнями, тяжелая шашка висела на тонкой кавказской портупее.

— Вы меня не узнаете? — сказал я.

— Простите, товарищ, запамятовал.

— А помните, Семен Петрович, в позапрошлом году, в долине Евфрата:

С краев полуночи на полдень далекий

Могучий, державный орел прилетел…

Заболотный нахмурился. Острым взглядом хитрых мужицких глаз как-то косо, по-медвежьи посмотрел на меня и промолвил:

— Д-да…. Много воды утекло. Что же, и вы на Кавказе служили?

— Я командовал тогда М-ским полком.

— Хороший полк… Славный полк… Тогда все были хороши. Не то, что нынешняя сволочь.

— Царь был, — сказал я просто и почувствовал, как холод побежал по моим ногам.

Я понимал, что иду по острию меча. Но Заболотный понял меня и просто ответил:

— Да. Верное ваше слово. Порядок был. Солдат уважал начальника.

— А теперь?

— Вы слыхали мой доклад?

— Слыхал.

— А вы знаете, кому мы служим?

Я не ответил.

— Диаволу, — сказал Заболотный.

Я сделал невольное движение.

— Ну да же. Знаете, поедем ко мне. Я вам все подлинно доложу. Вот и машина моя подана.

Я поехал.

Он остановился в лучшей, но, как все тогда, загаженной гостинице. Какой-то молодой человек сунулся было к нему.

— Брысь, — крикнул Заболотный. — Это, — обратился он ко мне, — тоже диавол или, вернее, одержимый бесовской силой. Комиссаришка мой!..

Заболотный порылся в чемодане, достал из него потрепанную книжку и сказал:

— В бытность мою в Турции прислали мне с Афона эту самую книжку. Изволите видеть: "Мысли на каждый день года по церковным чтениям из слова Божия" епископа Феофана. А тот Феофан, сказывают, великий молитвенник был, и многое, что скрыто от людей, было ему открыто. Читавши эту книжку, дошел я до того, что мы неправильное представление имеем о воздухе, о природе, о естестве. Ученые дознались, какой есть воздух, а того не дознались, что воздух полон бесовской силы, что каждым воздыханием нашим мы вдыхаем в себя беса, и от него идут наши помыслы, а за ними и деяния. И в эти годы особенно разыгрались бесы на русской земле… Да и по всему миру… Молитва ослабела у людей. Отсюда… простите меня, ваше имя и отчество?

— Федор Михайлович.

— Отсюда, Федор Михайлович, вот и пошла эта самая разруха по Руси великой. Вот гляньте, что пишет святой муж:

Четверг пятой недели поста. Прежде падения злопомышления (Притч., 16, 18). Стало быть, не допускай мыслей злых, и не будет падений. Между тем, о чем больше всего небрегут? О мыслях. Им позволяют бурлить, сколько и как угодно, и думать не думают когда-нибудь укрощать их или направлять к разумным занятиям. А между тем, в этой суматохе внутренней подходит враг, влагает зло в сердце, обольщает его и склоняет на это зло. И человек, сам того не замечая, является готовым на зло. Остается ему или исполнять скованное сердцем зло, или бороться. Но то наше горе, что за последнее никто почти не берется, а все, как связанные, ведутся на зло…

— Мы, Федор Михайлович, не теперь упали, а упали тогда, когда присягнули Временному правительству. Большевики — это исполнение, а мысли злые начались тогда. В ноябре 1916 года, когда Милюков, Гучков и Керенский посеяли эти мысли. Мыслям позволили бурлить, как угодно, — отсюда и падение, и большевики, и гибель… Да разве я, старой императорской службы унтер-офицер, не понимаю, что это гибель!.. А вот, подите же, сколько народа гибнет. Пишет епископ Феофан ("Неделя десятая по Пятидесятнице".):

Весь воздух набит бесами; но ничего не смогут сделать тому, кто огражден молитвой и постом. Пост — всестороннее воздержание, молитва — всестороннее богообщение; тот совне защищает, а эта извнутрь устремляет на врагов всеоружие огненное. Постника и молитвенника издали чуют бесы, и бегут от него далеко, чтобы не получить болезненного удара. Можно ли думать, что где нет поста и молитвы, там уже и бес? Можно. Бесы, вселяясь в человека, не всегда обнаруживают свое вселение, а притаиваются, исподтишка научая своего хозяина всякому злу и отклоняя от всякого добра; так что тот уверен, что все сам делает, а между тем только исполняет волю врага своего. Возьмись только за молитву и пост, — и враг тотчас уйдет, и на стороне будет выжидать случая, как бы опять вернуться, и действительно возвращается, коль скоро оставлены бывают молитва и пост.

— Вспомните, Федор Михайлович, как давно уже наши солдаты перестали быть богомольными! В церковь, если наряда не сделаешь, никто и не пойдет. Силком надо гнать. Господ офицеров в церкви разве когда увидишь? Ну, разве что в праздник!.. То некогда, то лень, то устали очень. Певчих не соберешь… Ну и то попомните, что первым делом отменило Временное правительство с господином военным министром Александром Ивановичем Гучковым? Молитву на вечерней перекличке… Зорю нашу священную, где мы с бесом боролись… Ну и осилил враг армию. Вселились в нее бесы. Все мы теперь бесами одержимы. ("Мысли на каждый день года по церковным чтениям из слова Божия" епископа Феофана. Издание четвертое. Афонского Русского Пантелеймонова монастыря. Москва, 1904. Стр. 84, 85, 245, 246.)

— Как же вы, — сказал я, — Семен Петрович, зная все это, подпали власти диавола?

— Все подпали, — коротко кинул Заболотный. — Вы посмотрите. Может кто из нас молиться? Таким крутым словом обложат, что всякая молитва выскочит.

— Что же вы думаете делать?

— Я хотел у вас спросить об этом. Вы ученее меня, да, пожалуй, и старше. Я вам только сказал, в чем наша болезнь, а вы поищите лечения. Что, не верите, что ли?

Верю ли я?

Дней через пять, не помню по какому случаю, было заседание Всероссийского центрального исполнительного комитета, ВЦИК, с участием членов Совнаркома. Посвящено оно было мятежу левых эсеров, тому самому, где большевиками был расстрелян мой брат Ипполит, а эсерами убит мой племянник Федор, и лицом, и характером похожий на меня, когда я был юнкером.

Кстати, маленькая подробность. Вдова Ипполита, Аглая, она же Азалия, горевала недолго. Она служит у большевиков и чем-то состоит не то при Коллонтай, не то при Лилиной… "И башмаков еще не износила". Впрочем, на похоронах Ипполита она не была, башмаков на них не топтала, и никому неизвестно, где и как закопан труп моего брата.

Я его любил. И мне и сейчас тяжело думать о нем.

Так вот, было это заседание. И были на него приглашены старшие начальники Московского гарнизона и некоторые члены Реввоенсовета. Пригласили и меня.

Здесь приглашение — приказ. Не пойти нельзя — неприятностей не оберешься. Помещение, где должно было произойди заседание, приготовлялось для какого-то коммунистического конгресса. Теперь их много ожидается в Москве. Как же! Пожар революции охватил весь мир, и, если верить нашим «правдам», по всему свету царит чрезвычайка.

Громадная зала в одном из кремлевских дворцов была отведена для этого заседания. Драгоценная лепка, по стенам и колоннам — золото, с потолка спускаются старинные люстры в виде ряда обручей со свечами, — везде благородный стиль александровской эпохи, мягкость линий и простор. Глубина этой залы была занята пребезобразнейшей постройкой из дерева и материи. Была там устроена раковина, вроде тех, что делают в губернских городских садах для музыкантов. Эта раковина, была обтянута белой материей с красными полосами. К потолку была пристроена широкая доска с крупным узором какого-то атлантидского стиля, исполненным белым по красному полю. Внизу, на эстраде, — стол, покрытый, конечно, тоже красным сукном, кафедра для оратора, тоже в красном, и низ эстрады подхвачен красным кумачом. На столе — тяжелые дворцовые семисвечники, а перед эстрадой — экран, заливающий светом "президиум".

Эти кричащие красные краски, грубость узора не смягчали две финиковые пальмы, поставленные по краям эстрады.

Наверху — щиты из красной материи. На них — эмблемы рабоче-крестьянской власти: по одну сторону — якорь, молот, серп и еще что-то в ужасной стилизации, по другую — пламя, должно быть, всемирного пожара, оковы, факелы, — все так исполнено, что издали, кажется турецкой буквой. Вероятно, рука, начертавшая во дворце Валтасара сакраментальные слова: «МЕНЕ-ТЕКЕЛ-УПАРСИН», нарисовала что-нибудь подобное всему этому.

И, конечно, — пентаграммы.

У эстрады — исхудалые, истасканные юноши, с испитыми пороком лицами, в каких-то театральных лохмотьях, опирающиеся на древки тяжелых красных знамен.

Словом, в стильной зале императорского дворца ставился балаган. Должен сознаться: наглость этого балагана была внушительна. Она кричала с каждого рисунка, с каждой эмблемы: "Ничего святого, ничего дорогого, ничего красивого, ничего ценного, — все кровь и тлен".

Вдоль трибуны в алых шапочках, какие носили раньше летчики, и в алых рубахах, с ружьями у ноги стояли красноармейцы «вохры» — внутренней охраны. Их худые лица с большими носами, с черными бровями, бритые, скуластые, были характерны. Из восьми часовых — два были евреи, остальные неопределенной национальности, думаю, что мадьяры.

В зале разместилось тысячи полторы народа. Когда, а все стихло, — сбоку на эстраду прошли наши повелители. Их сейчас же осветили ярким светом и начали снимать. Эти господа страшно любят сниматься. Никакое торжество, никакая церемония, даже казни, не обходятся без того, чтобы их не снимали. Они боятся, что гнусные дела их не перейдут в потомство, и торопятся запечатлеть свои лица, чтобы история их не позабыла.

Тихо сипело электричество. Напряженна была тишина полной людей залы. Сама зала казалась мрачной, темной, и ярко, бросая густые черные тени на белый с красными полосами экран, выделялись фигуры правительства.

Толстый, с одутловатыми щеками, чуть смуглый, с носом пуговкой и синим подбородком, с громадной копной густых черных вьющихся волос — не то доктор-еврей, не то престидижитатор, не то пианист, в черной с расходящимися фалдами визитке и серых штанах, стоял властитель Петербурга — Моня Апфельбаум. Рядом с ним, страшный своим безобразием, в сверкающих очках, с черной бородкой и усами, в светло-синем, небрежно застегнутом пиджаке, с вылезшим на него длинным, алым в полоску, галстухом — убийца государя Янкель Свердлов. В прекрасной, наглухо застегнутой кожаной куртке с отложным воротником, с гордо поднятой головкой в пенсне — Лейба Бронштейн. Рядом с ним, в солдатского сукна, по-офицерски сшитой шинели без погон и петлиц, тяжело уселся широкоплечий, лысый, с подстриженными усами Минин — командующий Царицынским фронтом, потом маленький, лохматый, совсем еще юный еврейчик Левин, и с края навытяжку стал сухой бритый кавказец с длинными, на пробор, волосами — Абербарчук…

После съемки уселись, переглянулись. Все молча. На боковых столах стенотипистки быстро раскладывали бумаги и карандаши, готовясь записывать великие слова властителей русского народа.

Встал Апфельбаум. Он провел рукой по лохматым волосам и начал:

— Товарищи, я представлю вам доклад о безумной, нелепой и преступной попытке Центрального комитета партии левых эсеров выступить с оружием в руках против той самой советской власти, которую эти господа и по сей момент на словах признают…

Он читал часа полтора. Напряженная тишина стояла в зале. Я оглянул ее. Повсюду между приглашенными сидели и стояли какие-то молодые люди, весьма решительного вида. И я понял: коммунисты. Они были наготове прервать в корне всякую попытку нарушить дисциплину громадного зала. Натянуто сидел Бронштейн, и острый взор из-под пенсне следил за каждым из нас.

Да… Бесы владели нами.

С эстрады звучно и ровно падали в людскую толпу полновесные слова:

— … Но не думайте, — повышая голос, говорил Апфельбаум, — что можно будет спрятаться за фиговый листок в виде слов: "Я согласен, но не со всем", "Я присоединяюсь, но не вполне". Нет, кто не отмежевывается сейчас резко и решительно, тот вынужден будет завтра с оружием в руках идти против нас. Такое уж теперь время: сегодня — полемика, завтра — гражданская война. Сегодня — речи, завтра — пулеметы. Сегодня — поправка на бумаге, завтра — пушки, как было в Москве. Иначе невозможно, и плакаться по этому поводу смешно: на то и революция, и великая эпоха…

Стоявший впереди меня молодой еврей стал аплодировать. Сейчас же, как по команде, тут, там заплескали руки, и весь зал, как бы охваченный каким-то током, огласился громовыми аплодисментами. Я едва удержался, чтобы не примкнуть к ним. Я чувствовал, как какая-то сила тянет мои руки, и мне стоило труда сидеть спокойно.

Да… Мы — одержимые…

Аплодисменты стихли. И снова заговорил стоявший на трибуне:

— Когда нам говорят, что мы теперь изолированы и что силы наши ослабли, то становится смешно. Ведь когда отметают труху, жалкую, гнилую труху, то-то, что остается, становится не хуже, а лучше. Мы не стали слабее от того, что от нас отошли Прошьяны, Камковы и прочие Азефы, которые точили в темноте кинжал, чтобы за нашей спиной всадить нам нож в спину, мы стали только сильнее потому, что несколькими Азефами стало меньше в нашей среде. Довольно прятаться за громкими ширмами "левый эсер". Правыми эсерами называться было уже стыдно, зазорно. Всякий знает, что это пахнет «юнкерами», как говорит народ, и прочими палачами, вроде Керенского, а вот левый эсер — это удобнее, это нечто вроде проходной конторы…

И опять раздались аплодисменты, и я… Да… я, сам не понимаю почему, — аплодировал. Это несомненно психическое явление, требующее изучения.

Я решил бороться. Стал следить за собой. Апфельбаума сменил Бронштейн. Он то наклонялся к столу, опираясь пальцами о него, то взмахивал широким жестом над головами Минина и Апфельбаума. У него речь шла с яркими заголовками, как какая-нибудь сенсационная статья в бульварной газете. Тут были и "политический ребус", и "террор для вовлечения в войну", и "кто за войну?", и систематическое описание всего хода событий 6 и 7 июля.

То тут, то там срывались аплодисменты. Я не поддавался. Я смотрел, как колебалась тень от лохматой головы на красных полосах и звездах, как сверкали стекла его пенсне. Он гипнотизировал меня. Мне казалось временами, что тень стоит неподвижно, а это большая красная звезда колеблется над головой Бронштейна и не знает, где остановиться.

Я ему служил. Я ему повиновался….

Старался не слушать его, и слова сами лезли в уши, достигали мозга и казались разумными, верными и неоспоримыми:

— … Я, товарищи, не сомневаюсь, что эта бесчестная авантюра внесет отрезвление в сознание тех, которые продолжали колебаться и сомневаться, — говорил Бронштейн. — Они не давали себе отчета, откуда, из какого угла исходит истерический вопль о войне. Мы не сомневаемся, что для нашей Красной армии это послужит уроком для укрепления дисциплины. Красная армия, построенная на науке, — она нам нужна. Партизанские отряды — это кустарнические, то есть ребяческие отряды; это для всех ясно. Нам необходимо упрочить дисциплину, при которой такого рода авантюры стали бы невозможны. Этот опыт дает возможность всякому солдату понять, и всякий солдат это поймет, что кровопролитие и братоубийство возможны при отсутствии дисциплины… Если бы мы тогда оказались вовлеченными в войну с Германией тем фактом, что убит германский посол, если бы пришлось сдавать Петроград и Москву — всякий русский рабочий и крестьянин знал бы, что этим мы обязаны провокации левых эсеров. И я говорю, что та партия, которая могла быть так безумна, так бессмысленна, что свою маленькую клику, кучку, противопоставила воле и сознанию подавляющего большинства рабочих и крестьян, — эта партия убила себя в дни 6–7 июля навсегда. Эта партия воскрешена быть не может!..

Зал разразился громовыми аплодисментами. И я аплодировал. Мои руки ходили вверх и вниз, мое лицо против моей воли расплывалось в широкую улыбку.

Я посмотрел на эстраду. Голова Бронштейна была откинута горделиво назад и рисовалась на фоне пятиконечной звезды. И показалось мне: над его лохматыми волосами поднялись рога и поползли в верхние лучи звезды, широко оттопырились уши, и изогнулся крючком нос. Маленькая бородка удлинилась во весь нижний луч… Страшное лицо диавола самодовольно смотрело из звезды на покорное людское стадо.

Руки мои остановились. Холод страха леденил мое тело. Во власти диавола я был. Вот почему ни одно покушение на них не удавалось. Бесы стерегут их.

— Надо молиться… Надо молиться, — шептал я.

Но молиться не мог.

В ушах звучали слова епископа Феофана: "Коль же скоро начинает приходить в себя и задумывает начать новую жизнь по воле Божией, тотчас приходит в движение вся область сатанинская…"

С заседания я ушел пришибленный.

Наташа молчит и все с большим ужасом смотрит на меня.

Она видит то, чего я не вижу.

Но то, что я переживаю, переживаем мы все. Мы все — мученики.

Образовалось у нас такое учреждение — «Пролеткульт». Насаждение культуры среди пролетариата. Потребовали голодных профессоров, академиков, писателей, ученых и заставляют их за паек, за подачки мукой и маслом читать лекции на самые разнообразные темы то рабочим на заводах, то красноармейцам в казармах. Пользы от этого никакой, а маеты много. Систематичного курса создать нельзя: лекции носят случайный характер, аудитория переменная, очень пестрая по своему составу — то, что понятно одним, другим скучно. Одни неграмотны, другие университет кончили. В такой аудитории читать — чего труднее. Но реклама получилась большая. Смотрите, мол, профессора и академики, писатели и ученые у нас читают "кухаркиным сыновьям". "Кухаркиных сыновей" приструнили, чтобы слушали внимательно, педелей и полицейских наставили. Чуть задремал или носом засопел — по уху смажут.

Повелись такие беседы и в дивизии, данной мне в обучение. Щупленький, маленький исхудалый профессор в рубашке без воротничка и галстуха, в засаленном пиджаке читал красноармейцам геологию и географию.

И завел он такой обычай, чтобы после лекции каждый мог спрашивать, кто чего не понял.

Стал я замечать, что красноармейцев очень интересует вопрос существования души, загробной жизни, того, что делается после смерти. Бога и религию они затронуть не смели. За это можно и к стенке попасть.

Но обступят после лекции профессора, и посыпятся вопросы. Был у нас красноармеец Грищук. Прибыл он с южного фронта. Там насмотрелся смертей. Повидал казней и пыток. Вижу: стоит против профессора, бледный, грязный, потный, лицо перекошенное, и говорит, точно сплевывает слова:

— Смеха мне… Смерть видал… Ничего… Смеха мне. Зачиво бабы трудаются… Зачиво сватания, венчания, зачиво кумы на свадьбах гуляют… Зачиво это все, когда все одно — конец один… Точка!

И видел я муку на тупом лице. Я думаю, если бы бык на бойне мог говорить, он сказал бы что-нибудь подобное. Профессор не понял Грищука, но красноармейцы его поняли и заговорили в несколько голосов. — Жизнь и смерть, а почему, отчего, не понятно. — Кабы душа была, сказала бы о себе чего-нибудь. — Наука как далеко пошла, а души не найдено нигде. — Одне поповы сказки.

— С нас довольно. Попы да царь нарочно в темноте держали, чтобы кровушку нашу пить.

И дернуло профессора возразить, что хотя и неточная, но наука о душе есть. В Англии и Америке существует даже "Общество психических исследований", задавшееся целью доказать научное существование загробного мира, сверхфизических и инфрафизических явлений. Рассказал профессор о том, что открыто "астральное тело", могущее у некоторых людей экстерриторизироваться и материализироваться где угодно. Пошел разговор о спиритизме.

— Не могу сказать, чтобы это все было научно, — сказал профессор, — но должен заметить, что кроме видимого мира есть мир невидимый. Мы окружены особыми невидимыми существами, мы ими дышим и ими проникаемся.

— Миазмы, — крикнул кто-то из толпы.

— Нет, товарищи, это не миазмы и не микробы, а это особые несовершенные духи. Наука их называет ларвами, эгрегорами или элементалями. По определению теософов, это души потерявших образ человеческий людей, души преступников, или проявленные мысли и чувства, или даже поступки дурных людей.

— Грищук, а ведь ты и правда на ларву похож, — крикнул кто-то.

Раздался грубый смех. И смолк сейчас же. Кто-то робко спросил:

— А как же, товарищ, так сделать, чтобы ларва не овладела мною?

— А что, товарищ, примечали действие ларвы на людей? — спросил другой.

— Чтобы избавиться от ларвов, стерегущих каждое наше душевное движение, надо не думать о зле и не делать зла, а призывать покровительство светлых духов, так сказать, ангелов-хранителей, — ответил профессор.

Меня точно толкнуло. Заболотный и профессор не могли сговориться. Едва ли профессор читал творения епископа Феофана, а епископ Феофан не занимался ни теософией, ни изучением ларвов и элементалей, но оба подошли с разных сторон к одному и тому же: бесы существуют, и единственное средство избавиться от них — пост и молитва.

Профессор говорил о спиритизме и медиумах. Он помянул доктора Фауста и Мефистофеля, — уродливую ларву с лицом, похожим не то на поросенка, не то на мопса с торчащими ушами. Он рассказывал про доктора Филиппа, сильного медиума, окруженного ларвами, влиявшими на императрицу Александру Феодоровну, и про Распутина, развратного мужика, от излишеств дошедшего до садизма и имевшего силу привлекать ларвов. Не знаю, ларвы ли толкнули профессора, или он сам промахнулся, заговорив о значении в древности пятиконечной звезды-пентаграммы, служившей и белой, и черной магии.

— Довольно! — раздалось с разных углов казармы. — Довольно… Довольно!..

— Оставьте, товарищи, пусть говорит свободно.

— Довольно!

— Если правильна моя думка за лектора, — прошептал сзади меня Грищук, — мыль холку! Выбивай подпорки. Точка.

Я был всем этим поражен. Заболотный — и творения епископа Феофана… Профессор — и черная и белая магия… Человек, занимавшийся теософией, грамотей религии, и мистик Феофан, поэт религии, сказали одно и то же. Кроме видимого мира есть мир невидимый.

В Символе веры сказано: "Творца небу и земли… видимым же всем и невидимым…" Но раньше как-то не думали об этом.

Бесы и ларвы…

Избегать злых мыслей и молиться.

Кажется, молилась в эти дни Москва, как никогда раньше не молилась… А Наташа! Она вся ушла на служение Богу и целыми днями не выходила из старой церкви в нашем переулке.

Но чем больше молилась Москва, тем крепче ею овладевали бесовские силы. Хула на Бога не прекращалась. Она висела на плакатах, она была в газетах и листках, ее творили поэты и писатели-хулиганы.

На службу к большевикам уже шли открыто.

Бесовская сила одолевала.

С каждой афиши, с каждой вывески, плаката, памятника, с тульи фуражки или шапки, с рукава мундира нагло краснела пентаграмма, и не было силы парализовать ее действие.

Мне казалось, что стоит сказать с верой: "Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа" — и погибнет ее магическое действие. Но вот этой-то веры я и не мог найти в себе.

Захотелось пойти и посоветоваться. Обдумать все: о ларвах, или бесах, о значении пентаграммы, о наваждении, охватившем русскую землю, — соединиться с кем-нибудь и начать борьбу с бесами.

Решил идти к Заболотному. К кому же больше? Он русский унтер-офицер, георгиевский кавалер, он должен меня понять. Он православный и, видимо, крепкий русский.

Прийти и сказать: "Долой жида Троцкого". Пригласить в Россию нашего верховного главнокомандующего великого князя Николая Николаевича. Пентаграмму снять и заменить крестом животворящим, православным, восьмиконечным. Перестать быть Красной армией, но стать русской армией, — христолюбивым православным воинством.

Уничтожить богохульство, разврат и сквернословие, обуздать поэтов и писателей, специализировавшихся на хуле на Бога, молить, чтобы пошел, как сказал поэт Александр Блок, впереди Красной армии -

Требовать реформы армии — в духе национальной православной России.

Требовать, — с верой сказав в сердце своем: "Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа".

Надо кому-нибудь решиться на это. Ну и пусть я и Заболотный начнем!

Эти дни ожидания приезда Заболотного я провел как бы в каком-то сне. Мне казалось: с ума схожу. Я должен был следить за собой, чтобы не проговориться при комиссаре или вестовом, чтобы не сказать неосторожного слова в казарме при товарищах.

Наконец он приехал.

Была суровая зима 1918 года. Мы лихорадочно готовили войска для занятия Украины, очищаемой немцами. От событий в Германии у всех кружились головы. Сумасшествие охватывало мир. Германия накануне победы кончала с собой самоубийством.

Все шло по какому-то страшному, тайному плану, и более, чем когда-нибудь, я верил в необходимость и своевременность придуманных мной реформ.

Я застал Заболотного в каком-то странном, повышенном состоянии. Я бы сказал, что он пьян, но я знал, что он вина не пил… Он понял, что я хочу говорить с ним "по душам", бесцеремонно спровадил сидевшего у него комиссара, запер дверь и сказал:

— Вижу, Федор Михайлович, что вы что-то надумали. Ну, побалакаем… Дело-то всерьез разворачивается. По всему миру гудит.

Слушал он меня внимательно. Но едва я кончил — он захохотал грубым, раскатистым смехом.

— Уморили вы меня, Федор Михайлович, — ей-Богу, уморили!.. Что же, жид, или еще вот как говорят, масон — во всем виноваты? А вы еще бесов придумали… или этих, ах, шут их дери, — ларвов? А мы-то с вами? А? Казанскими сиротами оказались?.. Православное христолюбивое воинство, да, поди и царя пристегнуть хотелось бы… А? Ведь так?.. А вы подумали, Федор Михайлович, что, если, скажем, так повернуть, что ничего, мол, не было, что тогда? Какие мы людишки? Смешно подумать! Ну-ка великой революции и большевиков не было — кто я такое? Унтер-офицер Заболотный. Ну, может быть, корнета мне пожаловали бы. Так я сам, Федор Михайлович, отлично понимаю, какой я корнет! В собрание приду, чтобы все мне спины показывали и молодой корнет два пальца протягивал. Корнет Заболотный… из нижних чинов… За что? Федор Михайлович! За то, что когда этот корнет с девкой в постели дрыхал, я на конюшне порядок наводил и солдатню крупным… обкладывал да морды им кулаком чистил? Теперь, Федор Михайлович, — я персона. И кому я этим обязан? — жиду Троцкому и сифилитику Ленину. И спасибо им. И я за них постою. Без большевиков-то возможна была бы такая реформа? Сяду в автомобиль, ноги вытяну, старый генерал Рахматов подле: "Как прикажете, товарищ? Как хотите, товарищ"? — что же, бес это во мне сидит?

— Бес, — сказал я. — Дух любоначалия.

— Славный дух, — сказал Заболотный. — Люблю… Да полноте… Что же, жиды пакостили церковь? Вы, Федор Михайлович, русского человека не знаете? Вы в гимназии были, корпус, училище кончали, вы деревенской школы не видали. Есть там Бог? Потемки одни, а не Бог. Наблюдал я русского-то человека и диву давался. Придет, шапка на затылке, в зубах папироска, матюгается в храме Божием, штыком Христу рот сверлит, папиросу вставит, пакость какую ни на есть худшую перед иконой Божией Матери сделает, а уходит — морда красная, довольная, а коленки трясутся. Боится, сукин сын. Он трус, Федор Михайлович, раб и скотина. Он Бога не боится, потому что никого из них еще громом не пришибло, а жида боится. Вы понимаете, он этого Троцкого так боится, как вас никогда не боялся. Потому что Троцкий-то о смертной казни или о телесном наказании не спорил, а просто — "к стенке" или "выпороть эту сволочь". Бесы! Жиды! Масоны! Какие там бесы, жиды или масоны, просто темнота окаянная! Я, Федор Михайлович, еще царя понял бы — да только такого, что пришел бы без помещиков и генералов и сказал бы: "Жалую тебя, Заболотный, графом и со всем потомством, хотя ты и сукин сын, а мне нравишься".

— Но вы сами, Семен Петрович, о бесах мне давали читать из епископа Феофана.

— Давал.

— Как же вы дали себе подпасть диаволу? — А вы не подпали?

— У меня особые обстоятельства…

— Слыхал… Это все так, спервоначалу. У кого жена, у кого дети, или родителей престарелых спасать надо. Что же, дело житейское и очень даже понятное. Хорошо… бесы… А ежели нам с бесами-то удобнее? Ишь ты! Голод кругом, — а мне товарищ Минин стерлядей живых прислал. А вы бы поглядели, Федор Михайлович, как иду я по вокзалу, и толпа кругом. Рабочие, мешочники, голодные, умирающие, ну и ваш брат офицер там есть, образованные тоже — и шепот кругом восторженный, подобострастный: "Товарищ Заболотный идет! Дайте дорогу Заболотному". Ведь они мне руки целовать готовы! Что же, и в них бес?

— Да, и в них.

— А они, чать, Богу молятся. По церквам колонки обивают. Ну, пускай, я сволочь, так какая же они-то, значит, сволочь! Они и плевка моего не достойны.

— Они, Семен Петрович, запуганы террором, казнями. Их понять нужно и простить.

— То-то запуганы! Нас, коммунистов, кучка, и как их запугали, подумаешь! Кабы они не сволочь были, восстали бы.

— Пробовали, да что вышло? Их и Бог, и история поймут и простят, а нас и не поймут и не простят.

— А если покаемся? — хитро, по-мужицки, медвежьими своими глазками посматривая на меня, сказал Заболотный.

— Никакими слезами нашего греха, Семен Петрович, не отмоешь.

— Слезами… Да… А ежели кровью?

— Какой кровью? — воскликнул я. Заболотный пригнулся и близко, в упор заглянул мне в глаза.

— Жидовской…

Кровь… Кровь… Она везде и всюду. Она потоками льется на Колчаковском, Донском, Деникинском, Украинском фронтах, она льется в застенках чрезвычайных комиссий, она льется по дворам и сараям, по площадям и улицам. Вчера на рынке красноармейцы делали облаву на мешочников, и один из них, так, здорово живешь, ради потехи, убил бабу. И ничего, никто не возмутился, никакого расследования не было. Не было никакого «происшествия», потому что теперь это не происшествие.

Москва неузнаваема. Снежные сугробы с протоптанными узкими тропинками, ледяные сосульки в три аршина, разобранные заборы, полуразрушенные дома. Из окон выведены наружу железные трубы печек-буржуек, и дымят во славу Третьего Интернационала. Мороз сковал миазмы испорченных водопроводов и загаженных дворов. За нуждой останавливаются по переулкам, не стесняясь, — и мужчины, и женщины. Так, вероятно, было при Царе Иване.

Синее, ясное и кроткое небо блистает, как парча. Мороз покрасил бледные, исхудалые щеки женщин и детей.

Все улицы полны людьми в рубищах. Детишки куда-то бегут, идут советские чиновники, выстраиваются хвосты. Какая-то видимость жизни кругом, среди скелетов домов, под ногами тихо шествующей смерти.

И все-таки прекрасна Москва! Перламутром и эмалью, золотом и багрянцем горят купола Василия Блаженного. В дымке инея, точно в нежном кружеве, исщербленные, разбитые стены Кремля. В голубизне вечного неба сверкает колокольня Ивана Великого, и что ее белой громаде до того, что Ленин засел в Кремле. Видала она и хуже времена. Помнит котлы с человеческим мясом на московских площадях, помнит такие же разбойничьи банды, помнит поляков, французов и лошадей в Успенском соборе.

Всем видом своим говорит она мне, златоглавая Москва: "Все проходит".

Разговорился с комиссаром. Он молодой человек, кончил университет, когда началась революция. Он горд своим положением. Он много читает, всего хочет сам добиться, быть тем, что англичане называют "Self made man" (Человек, сам себя сделавший (англ.)). Мы говорили о евреях. Комиссар мой русский, сын хороших родителей, с юга России.

— Это хорошо, что евреям дано равноправие, — сказал он. — Это нужно. Пусть научится русский народ бороться и побеждать…

И на лице его было: "Как я!"

— Вы посмотрите, в Англии, Америке, во Франции, благодаря равноправию евреев, создалась благородная конкуренция, и это выковывает сильные, железные характеры, каких у нас нет.

— А вы не боитесь, — сказал я, — что при дряблости славянского характера, неподготовленности его, все время опекаемого правительством, к такой борьбе это кончится победой евреев над русскими? Теперь уже три четверти высших мест занято евреями.

— Это же понятно, — воскликнул он. — Евреев так долго угнетали в России, что когда они дорвались до власти, им хочется насладиться ею.

— Я боюсь, что это наслаждение дорого обойдется России.

— Вы все о России, — сказал мне комиссар, кладя мне на руку свою тонкую, бледную руку с выхоленными длинными ногтями. — Неужели не можете забыть?

— Что забыть?

— Все… Все прошлое. Поймите, надо так себя настроить, как будто не было прошлого. Я родился в 1899 году, и до этого времени, даже больше, до 1917 года, 25-го октября — ничего не было. К черту историю! Ни Петров Великих, ни Наполеонов, ни Маковских, ни Айвазовских — никого. Никаких героев. Герои — это мы. И то для настоящего, а не для будущего. И вы посмотрите, как мы творим! Каково наше пролетарское искусство!..

— Кубы и пирамиды. Безвкусное сочетание красного с белым и желтым. Тяжелые языческие капища и трупный смрад. Что-то не хочется этого.

— В вас говорит эстет прошлого. Привыкнете — полюбите.

— Забыть Пушкина и увлекаться Демьяном Бедным, променять Лермонтова и Ал. Толстого на Маяковского и Мариенгофа! Заменить живопись кубизмом, а красивое Русское искусство лубком и матрешками! Постоянно видеть только гримасу, только карикатуру на русский быт! Бросьте. Новое — не искусство!

— Привыкнете.

Мы проезжали мимо храма Христа Спасителя. Белая громада под золотыми куполами в синеве неба казалась воздушной. Много красот видел я на своем веку, но такого гармоничного сочетания неба, — какого угодно: покрытого тучами, или синего, или молниями искаженного, затянутого дождевыми струями, но всегда глубокого и беспредельного, — золота куполов и белого камня — я не видел нигде.

— Что же, — сказал я комиссару, показывая на храм, — вы отрицаете и эту красоту?

Комиссар прищурился и критически посмотрел.

— Самодержавен очень… Мы лучше построим.

В снегу валялись орлы и голова императора Александра III с поверженного памятника. Стая ворон снялась с остатков его и полетела, черными зигзагами чертя небесный свод.

"То-то создадите вы что-нибудь, — подумал я. — Разрушать вы мастера, а созидать?.."

Я ничего не сказал. Говорить было бесполезно. И так рисковал я своей головой и жизнью Наташи.

Нет, они создали. Они создали своеобразный советский быт. Я наблюдаю его у Липочки.

Молодежь счастлива. Маша шепчется с Леной и, когда застанешь их вместе, они отскакивают друг от друга, и обе смущены. По вечерам они ходят по кинематографам, театрам, а более того — по танцевальным залам. Их развелось бесконечное количество под самыми разнообразными названиями. Есть с именами Карла Маркса, Либкнехта, Розы Люксембург, — все такими родными русскими именами. Но называли их просто — танцульками. Танцуют новые танцы: фокстрот и уан-степ, с новыми кавалерами — матросами и чекистами. Андрей, с развратным лицом уличного мальчишки, ворует где попало и что попало, но он брат «содком» — содержанки комиссара — и ему на все наплевать. О старшем, Венедикте, узнали, что он убит у Деникина.

И среди этой семейки — замученная, исхудалая Липочка. Что-то продает, таскает на плечах тяжелые мешки с картофелем и, когда вечером сидит у горящей «буржуйки» и что-то варит, — страшно смотреть в ее провалившиеся глаза.

Нет, ей Господь простит.

Простит и гибель сыновей, и разврат дочерей, и ее непротивление злу. Когда она боролась? Она, замученная жизнью с детства, всю жизнь плыла по течению. Она не создана для борьбы.

— Сегодня, Федя, удалось картошки два пуда наменять, — говорит она мне слабым голосом. — Хорошие люди попались. Не надули. Как-нибудь зиму протянем. А там Деникина и казаков, Бог даст, сломим, и хлебушка подвезут.

Она не думает, что у Деникина мои три: Святослав, Игорь и Олег, что у казаков спрятана моя родная Лиза. Ей — хлеб. А им — мученическая смерть.

— Ты бы, Федя, добыл нам немного кофею настоящего и сахару. Так иногда кофейку захочется.

— Добуду, родная…

Буржуйка дымит. В комнате темно. Сидим. Молчим. Поздно вечером придет Венедикт Венедиктович. Былого оживления и следа нет.

— Ну, что наработал?..

— Ничего! Два фунта воблы только и очистилось. — А служба? — спрашиваю я.

— Служба!.. служба!.. Какая там служба! Только по железным дорогам почту и гоняем. Настоящего-то почтового тракта нет. Лошадей, где по реквизиции забрали, где просто пораскрали, где с голода подохли… А помнишь, Федя, у нас в Джаркенте! Почта на пяти тройках!.. Бубенчики звенят! Грациозно это выходило… Да и что посылать?.. Писем никто не пишет. Только казенные пакеты да тюки с «Известиями» и «Правдами». Нелепица какая-то… Да у тебя-то, Федя, есть разве служба?..

Этот вопрос я сам себе часто задаю. Одной из причин, заставивших меня пойди к ним на службу, — я не говорю о необходимости сделать это для спасения Наташи от безумных страданий, — было желание повернуть Красную армию к Богу, заставить красноармейцев полюбить Россию с ее великим прошлым, побудить их служить России, а не Третьему Интернационалу.

Когда я служил в императорской армии, мы исповедовали, что для того, чтобы создать солдата, нужно вести его подготовку, как бы строя квадрат, одна сторона которого — муштра, обращение солдата в бездушную машину, слепо повинующуюся воле начальника, другая сторона — воспитание, развитие в нем веры в Бога, любви к Родине, к полку, пробуждение в солдате благородных задатков, основанных и заимствованных из средневекового рыцарства. Третья — обучение умению владеть оружием, и четвертая — работа в поле, маневры. Мы умели создать великого русского богатыря-солдата, гордость России во все времена. Учениями, отданием чести, всем старым полковым режимом мы уничтожали русскую распущенность и хамство. Музыкой, песнями, беседами, изучением истории полка и России, преклонением перед знаменем с начертанными на нем нашими святынями: верой православной, Государевым именем и Родиной, — посещением богослужений, дисциплиной и полковым ритуалом мы воспитывали его. Гимнастикой, ружейными приемами, фехтованием, стрельбой мы создавали бойца, и, наконец, мы непрерывно маневрировали в поле то ротами, то батальонами, то целыми отрядами.

Этот солдат, нами созданный, погиб во имя общей цели, борьбы с милитаризмом Германии.

Красноармеец был новый солдат. Даже те, кто попал из старших возрастов, настоящего обучения не видали. Они видали войну. А это не парадокс — война портит солдата. Она развивает мародерство и распускает его. Перед нами, красными офицерами, были или развращенные войной старые солдаты, или молодежь, взятая из деревни, развращенной той же войной.

Советское командование не обучало красноармейцев по типу квадрата. Оно растянуло его подготовку в тонкую линию — муштры.

Да, муштровали и подтягивали солдата все, кому не лень. Били по мордам, лупили прикладами и шомполами, расстреливали десятками.

Вместо воспитания — было развращение в карательных экспедициях, в гражданской войне, по танцулькам, на службе у чеки, где все было позволено.

Обучать владению оружием и маневрам боялись. Для этого пришлось бы дать красноармейца нам, старым офицерам, а нам не доверяли. Боялись, что умеющая владеть оружием армия победит не только Деникина, но и советскую власть.

Красная армия не была армией, достойной великой России. Она могла воевать с безоружными крестьянами и рабочими. Она могла сражаться с плохо вооруженными студентами, юнкерами и кадетами Деникина, но она не могла противостоять никакой регулярной, правильно обученной, воспитанной и организованной армии. И отсюда вечный страх — сначала перед немцами, потом перед Антантой, перед чехословаками, перед финнами, эстонцами и поляками.

Но немцы разложились сами и, как бараны, пошли на голод и унижение под красные знамена…

Антанта умыла руки и смотрела холодными глазами, как умирал в агонии ее верный союзник. Может быть, Россия ей уже не нужна была больше? Может быть, она даже довольна была гибелью России?

Чехословаки грабили русское золото и с награбленным добром спешили домой. В этом грабеже приняли участие социалисты-революционеры. Колчак отступал, и мы знали, что не от напора наших войск, а вследствие измены чехословаков. Финны, эстонцы и поляки укрепляли свою самостоятельность. Красная армия не могла им мешать. Ее постоянно реорганизовывали, свертывали, развертывали, переименовывали, сводили, разводили, но армии не создали… Может быть, и не хотели ее создать.

Притом — солдаты были голодны.

Влиять на голодную толпу, развращенную до мозга костей, было невозможно.

Я служил в Красной армии уже год, и я ничего не мог сделать, чтобы переменить ее характер.

Значит, главного, идейного, оправдания у меня не было.

Оставалась Наташа.

Она все молчит. Она разговаривает с Липочкой, с Венедиктом Венедиктовичем, пытается вернуть к добру и правде младшую племянницу Лену, но со мной молчит.

Она меня не понимает.

Мы живем в одной квартире, но мы точно чужие. Мы, двадцать пять лет прожившие душа в душу!

Она молчит и с комиссаром. И только вестовому приказывает сухим, не терпящим возражения голосом. Впрочем, это редко. Она все больше делает сама.

У нее есть пианино. Она к нему никогда не подходит. Ее отрада — церковь.

Все телесное ушло от нее. Ее глаза как два факела, как звезды в вечернем бледном небе. Она стала седая, и белые волосы при нежном и юном цвете лица не старят, но молодят ее. Она, как фарфоровая маркиза, как акварель XVIII века.

Жизнь идет мимо нее.

И какая жизнь!

В особняке княгини Белопенской, с разрешения народных комиссаров, было устроено кабаре. Столики, вино, пирожное, пирожки, закуски, полуобнаженные представительницы московского света, бриллианты, жемчуга и толпа грубых чекистов, матросов. Только им под силу было платить окровавленными миллионами за блеск аристократического салона…

Расстрелы на Лубянке… Война с братьями на всех фронтах… и кабаре княгини Белопенской.

Ее называли "бывшей княгиней", но — княгиней… Чекисты, матросы…

Бедлам?!

Наташа, в черном платье, в белых кудрях на точеной головке, шла от ранней обедни домой поить меня чаем. Мимо вели на казнь. Разъезжались с гиком и шумом гости Белопенской… Это картины быта при советской власти.

В театрах — новые постановки. Балет процветает, и балерины стали наложницами пролетариата. Везде музыка, пение, звон голосов, но не могут они заглушить стонов умирающих, проклятий казнимых.

Два дня выла и визжала Таганская тюрьма — там арестанты устроили обструкцию.

Их вой был слышен на улицах, и красноармейцы разгоняли любопытных.

Наташа видит. Наташа знает. И не осуждает меня. Но понять не может!

Я сам не понимаю себя. А что я буду делать? Что я могу делать? Бежать?.. Бежать — куда глаза глядят. К Деникину, в Польшу, в Финляндию? А Наташа?

За мной следят.

Я сплю. Тихо, неслышно приоткрывается дверь, и комиссар в одном белье смотрит на меня. Тут ли? Что делаю? Все на учете. Наташа, Липочка, Венедикт Венедиктович. Родные красного офицера. В случае чего всех в пытку и на смерть.

Я часто вижу, как Липочка следит за мной, когда думает, что я ее не вижу. Смотрит — что я? Не убегу ли, не изменю ли советской власти? Ведь тогда и ее возьмут. Она — сестра…

Комиссар сказал мне: "Ваши сыновья Святослав, Игорь, Олег и дочь Елизавета — где они?"

Молчу.

— У Деникина… Ну, может, на ваше счастье, убиты уже. Там большие потери эти дни были, и все офицеры…

Молчу.

Что же! Казните меня! Казни меня, милая Наташа. Бог послал тебе белизну волос, чтобы еще сильнее оттенить твою душевную чистоту!

Я черен. Я продал душу дьяволу. Но во имя кого, ради чего я это сделал!?

Приду и сяду подле тебя, милая Наташа, как прежде, и все тебе расскажу. Перекрещусь и скажу: "Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа — слушай меня".

Как скажу? А если она скажет: лучше мне муки тела, и пытки, и смерть, чем тебе вечные муки души.

Знаю: так скажет.

Ибо она — русская женщина!.. Великая русская женщина.

И не смею отдать ее на распятие.

Молчу… Служу…

Боже, как я страдаю!..

Просился на польский фронт. Все какая-то видимость защиты Родины. Стоять на какой-нибудь реке Стыри и воображать, что охраняю великую, державную Россию.

Нагло усмехнулся председатель Реввоенсовета. Посмотрел желтыми глазами сквозь стекла пенсне. Насквозь видит.

— Соскучились в Москве? Что же, товарищ, понимаю. Вы боевой генерал. Война — ваша сфера. Исполню, исполню вашу просьбу. Уважаю ваши порывы… Меня отправили на южный фронт, в Украину.

Туда, где должны быть мои сыновья.

Может быть, "на мое счастье" они убиты.

Комиссар прав. Это счастье — иметь убитых сыновей…

На этом обрывалась тетрадь дневника — записок Федора Михайловича Кускова.

XXVI

Эти записки Светик читал не первый раз. Как всегда, не мог оторваться, пока не дочитал до последней строки.

Отец, мать, тетя Липа вставали перед ним, как живые. Но живые в прошлом. Представить себе, как они теперь там живут, не мог. Казалось: невозможно там жить! А жили же! Записки кончались, по-видимому, февралем или мартом 1919 года, теперь март 1923 года. Четыре длинных, тягучих года, полных событий, пронеслись. От них не было никаких известий. Точно гробовая доска и могильный холм отделяли их друг от друга.

Молчание было оттуда. Никакой голос не достигал. Ни писем, ни заметок в газетах. Знал, что на их фронте не было взято в плен генерала Кускова, он не перешел к ним, не было слышно, что он убит.

Светик любил свою мать святой любовью. Перечитывая записки, он чувствовал, что отец и мать — герои. Но весь был на стороне матери. Он понимал ее горделивое молчание при исполнении ее долга жены.

Светик спрятал тетрадь и подошел к окну.

Темнело. Длинной гирляндой, утопая в сыром сумраке, загорелись огни на Rue du faubourg Saint Martin. Под окном клокотала трамваями, автобусами, такси и людьми place de Strassbourg. Двор вокзала был полон кареток и людей. Ожидали скорые поезда из Вены и из Швейцарии.

"Мама, — думал Светик, вглядываясь в туманы, спускавшиеся над городом. — Где ты? Откликнись… Ну, намекни мне, жива ли ты?.."

Со злобой думал о спиритах, теософах, мистиках. Ларвы… астралы… бесы… ангелы… Где они? Их нет! Из боязни смерти выдумали их трусы. Если бы были они, то мог бы он когда-нибудь получить весточку от отца и матери нездешним путем. Ну, сказали бы. Живы, мол… Ждем… Без мамы, без отца Россия казалась пустой и не такой желанной. Алик сказал сегодня: "Россия будет новой". Какой новой? Ужели не будет русского уюта, покоя и этого мелодичного, несравненно красивого языка русских женщин? Только они и умеют ласкать, только они и умеют любить. Ужели семьи русской не станет?

Ясно представил себе мамину квартиру на Офицерской, куда он приехал после производства в офицеры, уже во время войны. Мама уложила его спать в гостиной.

Было воскресенье. Накануне до двух часов ночи он разговаривал с матерью и сестренкой Лизой. Он устал от пережитого волнения производства, хлопот в училище, последних тяжелых дней лагеря и на мягком диване, отгороженном от окон ширмами, заснул крепким радостным сном. Отец был на войне и уже отличился в боях. Светик — офицер, через несколько дней тоже едет на войну. Офицер… война… все это звенящими думами овладевало им. Сознание, что он у матери, больше всего его радовало. Он помнил: после крепкого, молодого сна, без сновидений, он проснулся от грохота колес на мостовой. Взглянул на часы. Было семь. Подошел к окну. Сквозь тюлевые занавеси из-за цветов, стоявших на подоконнике, — гелиотропов, резеды и левкоев, — увидел узкую улицу с блестящими, мокрыми от росы камнями мостовой, скупо освещенную солнцем. По ней ехали ломовые подводы. Сзади каждой были привязаны передки с полевыми орудиями. Серая краска была свежа, пушки, смазанные салом, блестели, как лакированные. Светик пропустил их. Зевнул, кинулся в не успевшую остыть постель и заснул в сознании, что он может спать, сколько угодно. Ему снилась необыкновенно красивая женщина. Она играла на каком-то инструменте, пела и танцевала.

Сквозь сладкую истому полудремы, полусна в сознание робко входили звуки. За стеной мама шепотом говорила Лизе, чтобы она не шумела:

— Светик спит…

Робко звякнул колокольчик. Мать легко, чуть касаясь, пола, побежала в прихожую. Пришли в отпуск братья, кадеты Игорь и Олег, и опять Светик услышал предостерегающий шепот матери:

— Светик спит.

И было так тихо, что Светик слышал, как Олег, едва шевеля губами, спросил:

— Мама, он офицер?.. Да?

Потом Топик, мамин кот, серый, пушистый, спрыгнул, должно быть, с буфета на пол, и в мягком стуке его лапок было что-то особенно уютное, семейное, "мамино".

Светик посмотрел на часы. Было двенадцать! Он быстро вскочил. Помнит — радость ощущения силы и свежести молодого, здорового тела, гибкость мускулов и ожидание ласки мамы, ласки семьи.

Его усадили на почетное место. Горничная принесла кипящий самовар. Его ждали. Мама села разливать чай. Подле него сидели братья в рубахах с погонами, против, облокотясь худенькими локтями на скатерть, таращила большие, совершенно как у матери, глаза сестренка Лиза. Ее волосы были заплетены в две косы и внизу спины оканчивались золотистыми локонами.

Но лучше всего была мама. Он помнит ее всю, а нарисовать, даже описать бы не мог. У ног ее, подняв кверху хвост, терся Топик. Солнце сзади лило на нее лучи, и точно золотое сияние было над ее русыми волосами. В глазах, темных за светом, было счастье. На ней был китайский халат, темно-синий, с золотыми ткаными розами и с широкими рукавами. В рукава были видны полные белые руки. Маленькие пальчики были розовые, и как перламутр были крошечные ногти. Она была высокая, стройная. Была — необыкновенная, святая, чудная…

— Кушай, касатка. Любимый, — сказала она.

Что было в ее голосе? Почему одно воспоминание о нем и сейчас так волнует его?

Голос был мамин. Он был — русский. Он переливался теми особыми волнами звуков, какие имеет только русский язык.

— Мой дорогой, — сказала она, — мой офицер! Вот и ты уйдешь спасать Россию.

Что было в этом, много раз прозвучавшем грудными нотами, полном, сочном «о»? Какая магия звука?..

Эти дни, проведенные в семье с мамой, — были чудные, незабываемые дни.

После уже не было ничего такого чистого и красивого. Святое, чистое — семья — исчезла. Была война, было ранение, и был роман с сестрой милосердия, едва не кончившийся браком. Маму видал мимолетно, в редкие наезды домой на один, на два дня. Потом была революция и… Ара…

Тогда, казалось, и погибли и семья, и Россия. А там — ледяной поход и душные ночи в избе с казачкой под пологом. Смех товарищей и вся беспорядочная жизнь добровольца без дома, без угла, без Родины.

Потом и женщины исчезли. Они были для богатых. Офицерам остался каторжный труд в Македонских горах. И туда, куда не шли за трудностью и убыточностью работы сербские селяки, — нанимали русских офицеров.

Но все сносил ради того, чтобы снова испытать счастье быть дома, быть в семье, увидать маму и услышать ее голос.

— Мой дорогой, — скажет она. — Касатка!.. — Любимый…

Ей все расскажет.

Новая Россия. А что, если… без Бога, без царя, без семьи?..

Что там? Там живут. И тетя Липа, и двоюродные сестры Маня и Лена. Семья Липочки — последняя семья…

И мамина семья — последняя.

Теперь — новая Россия. В ней — сестра милосердия, Ара, казачка под душным пологом, смех товарищей и каторжная жизнь без просвета. Кузина — содержанка комиссара…

Осталась Лиза… Где она?.. Была брошена в Ростове. Когда брали Мариинский институт, Смольному не нашли места, и Лиза осталась. Брат Игорь уехал в Америку, Олег на лесных работах…

Они разрушили, раздавили, прежде всего, семью, а там легко было уничтожить государство, уничтожить Бога!

Чтобы спасти Россию, надо вернуть семью, надо уничтожить разврат.

Вчера вечером вышел на boulevard des Italiens. Небо было ясное, звездное. Аэроплан чертил по нему светящимся составом какую-то рекламу. От верха громадных домов до мостовой горели светлые вывески. Красные, белые, желтые. Там вертелось какое-то колесо, и с каждым поворотом меняло цвета, там резко вспыхивали огненные буквы и угасали. Рядом с театром «Vaudeville» — высокие окна были изнутри освещены загадочным лиловым светом. Огни наверху, огни в ярко освещенных магазинах, отражения огней в блестящих глазах женщин — и всюду жизнь. Дьявол играл людьми.

А «там» замученная тетя Липочка через силу тащит на себе мешок картофеля. Там отец с проклятием несет службу, там молчит второй год милая мама!

Да живы ли они все?

Люди — братья. Злая насмешка в этих словах. Люди — муравьи. Если разворотить муравейник в Бразилии, это не взволнует муравейник в Финляндии. Там будет идти та же жизнь. Они кричат: "Лига наций, семья народов!" Подлецы! Верните раньше человеческую христианскую семью, верните Родину и тогда говорите о семье народов!

XXVII

В дверь постучали. Лохматый лакей в зеленом переднике просунул голову и сказал таинственно:

— Une dame… Vous attend… Au taxi… (Дама… Ожидает вас… В такси… (фр.))

— Unedame? (Дама? (фр.))

Ара, конечно. Кто же другой здесь может быть?

Светик надел шляпу и еще не просохшее зеленое пальто. Сбежал по крутой винтовой мраморной лестнице.

У подъезда стояла черная каретка. В открытое окно выглядывала широкая шляпа и темная вуаль.

— Светик!

— Ара.

Она посторонилась, давая ему место. Каретка была полна запахом ее духов. Большие выпуклые глаза блестели под крутыми полями шляпы. Подведенные кармином губы улыбались.

— Rue Monge, quarante sept… (Улица Монж, сорок семь (фр.)) — сказала она в окошко.

Мучило сознание близости красивой нарядной женщины. Мягкое покачивание автомобиля нежило, а мысль неслась к монастырю, где в этот вечерний час его товарищи, усталые, с разбитыми руками, идут вниз к холодному, каменному сараю, где их ожидает горячая вода, картофель и бобы…

Мягкая рука в перчатке сжала его руку.

— Мой милый! Герой!.. Я знаю, ты ненадолго… Мне все нужно тебе сказать и объяснить.

— Каким образом ты стала графиней? Я сначала не узнал тебя. Думал: ты и не ты. Где ты была эти три года? Почему остригла волосы?

— Отсутствия семьи, — быстро сказал Светик.

— Правда… Ты угадал. Моя мать слишком много занималась светом и слишком мало своими детьми. Мы выросли прекрасно воспитанные, болтающие по-французски и по-английски, но совершенно бездушные. У меня не было сердца. Мы были пропитаны ложью.

— Когда ты говорила, что любишь меня — ты обманывала?

Ара молчала. Мотор с шумом мчался по освещенным улицам. Останавливался на перекрестках, рычал и срывался дальше. В окно было видно мост, темные воды Сены, гирлянды огней на набережной и их отражение в воде.

— Тебя?.. Когда ты, помнишь, сказал: "Я — корниловец", — и тебя взяли солдаты, я была восхищена тобой. Герой!.. И сейчас же практичность, привитая дома, подсказала глупые стишки: "Offizier — kein Quartier, Goldne Tressen — nichts zu fressen" (Офицер — нет квартиры. Золотые кисточки, а нечего жрать (нем.)) И все-таки первое чувство было сильнее. Я была твоею.

— Почему ты ушла из дома?

— Большевики пришли. Надо было бежать.

— Что же ты делала?

— Устроила бюро для отправки офицеров на юг и работала в нем. Светик! Тебя одного я искренно любила. — Увы, не первого.

— Я думала… зато ты будешь последним, — вздохнула Ара.

— Ну, дальше… Стала графиней. Стало быть, явилось и продолжение.

— Ревнуешь?.. На пароходе, во время эвакуации, когда я видела, как сильные отталкивали слабых, как шла звериная борьба за места, и генералы занимали каюты, а беременных женщин бросали в трюм, я возненавидела всех мужчин. Я разочаровалась в добровольцах и стала презирать русских. Как затравленный грязный зверек, я сидела в трюме. Меня томили голод и жажда. Вдруг пришел ты, отдал свой хлеб и воду женщинам. Ты дал и мне. Ты сначала не узнал меня?

— Нет… — мрачно сказал Светик. — Кто был твой первый?

— Глупо, Светик. Это запоздалая мужская ревность. Ничего в ней нет хорошего.

— Я хочу все о тебе знать.

— Мне нечего скрывать. Это было так глупо! Мой первый — был мой двоюродный брат, паж. Я была совсем девочкой. Это была не любовь, а шутка. Любопытство… Мы шалили… И он овладел мною.

— Второй?

— Ты.

— Правда?.. Ара… Не мучь меня!

— Глупости… Оставь… Ты на этом ужасном пароходе воскресил во мне веру в людей. Ты явился опять героем… И наши медовые три дня в "Nouvel Orient Hotel'e", — я была счастлива. Ты ни разу не оскорбил меня.

— Разве мужчина, любя женщину, оскорбляет ее?

— Всегда…

Несколько мгновений они молчали. Наконец Ара

сказала глухим голосом:

— Ты меня бросил…

— Неужели, Ара, ты не поняла тогда, что я не мог

тебя взять с собой?

— Другие брали… Но не будем вспоминать об этом, — сжимая руку Светика, сказала Ара… — Это пустяки. Тогда я была очень на тебя зла. Проводив тебя, я вернулась, разделась и, голая, стала у зеркала. Я распустила волосы. Мое тело отразилось в стекле. Оно мне показалось прекрасным. Я думала: "Все погибло, во имя чего стоило жить, беречь себя и работать. Нет Государя, нет России.

— А разве плохо?.. Теперь это модно… Мой золотой… Погоди. Не перебивай меня. Я хочу тебе рассказать мою повесть… печальную повесть современной девушки. Результат войны… Революции… и… и нет больше белого знамени чистого добровольческого движения. Все стало продажно. Девиз один — жить! — ну и буду жить". Мне казалось, что в эти сладкие минуты самолюбования умирала во мне душа. Грех овладевал мною. "Ну, и что же? — думала я. — Все трам-та-ра-рам, и я со всем. Тело жаждет неги — дам ему эту негу". Я смотрела на свои уши и думала: "Они достойны сережек со старинными жемчугами, что выставлены в магазине случайных вещей". Я знала, что это фамильные сережки княгини Ярославцевой. Она дала их продать, а сама пошла в услужение к богатому греку. Все летит прахом. Ну и я полечу. В два счета! Мне захотелось пирожных и мороженого у Токотлиана, звуков скрипок и окарины, негрского джаз-банда. "Тело, — сказала я себе, — работай! Спекулируй. Ищи спекулянта! Теперь без спекулянта не проживешь". Я быстро оделась и пошла к Токотлиану. Половина добровольческой армии — мои знакомые. Я встретила Муратова и открыла ему свои мысли. — "Хотите выйти замуж за графа Пустова?" — сказал мне Муратов. — "Он богат?" — спросила я. — "Очень". — "Познакомьте меня с ним". Граф Пустов оказался моральным и физическим чудовищем. Толстый, слюнявый, пухлый, бритый, сальный, он, казалось, был создан из банков, валюты, спекуляций и комбинаций. То, что мне было надо… Он уехал из России 2 марта 1917 года, в тот день, как узнал об отречении Государя, и все свои средства устроил в Швеции. "Я монархист, — говорил он, — и вне монархии я не признаю России". Он работал по поставкам. Злые языки болтали, что он из Швеции поставлял оружие и амуницию Красной армии, а из Турции — лошадей и седла добровольцам. "Чем скорее друг друга они пожрут, — говорил он, — тем лучше. Толка от них не будет. Та же учредиловка". Он купил мне сережки. Он сделал мне предложение — все честь честью. В Афинах мы венчались… И началась моя страда. Душа-то, Светик, значит, не умерла во мне. И душа возмутилась. А за нею и тело… Ну, вот мы и дома…

XXVIII

У Ары была комната во втором этаже. Ара отворила квартиру своим ключом. Комната была небольшая. Ее "убогая роскошь наряда" не понравилась Светику. Это, во всяком случае, не была комната графини. Большую часть ее, оставляя узкие проходы у единственного окна и у задней стены, занимала громадная низкая кровать, покрытая золотистым, шелковым, потрепанным одеялом, накрытым кружевом. В углу было большое, в рост, зеркало и подле туалетный столик с флаконами, баночками, шпильками, гребенками, заячьими лапками и другими женскими мелочами. В противоположном углу был высокий шкаф, у задней стены — комод. За ним висели на вешалке несколько юбок. На шкафу громоздились с полдюжины шляпных картонок, круглых и четырехугольных, больших и малых. В ногах постели была кушетка, у кушетки накрытый столик, на нем тарелки с пирожными, бутылки коньяку и вина, стакан и чашка.

Над постелью висело несколько икон. Суровые, темные лики в старинных окладах строго смотрели на убранство комнаты. Иконы здесь были некстати.

— Прости, — сказала Ара, снимая шляпу. — Пойду похлопотать о кипятке. У меня сварливая хозяйка и, как все здесь, прислуги не держит.

— Право, Ара, ничего мне не нужно. Не хлопочи для меня.

— Нет. Это мне доставляет удовольствие. Напоминает мне наши чаи в Саперном, когда мы верили во что-то.

Ара вышла. Светик осмотрел комнату. Змейкой пробежала брезгливая мысль: "Кто-кто не валялся на этой постели, до нее… с нею? — Унылая, ноющая боль защемила сердце. — И все мы, русские, такие бездомные. И до каких пор!"

Приход Ары с чайником и бульоткой прогнал тоскливые мысли.

Без шляпы, в просторном платье, с широкими, раструбом, рукавами она казалась моложе, но была не так красива. Темные волосы поредели, и, когда она встряхивала ими, обнажался крутой, уходящий назад лоб. Прекрасные глаза не блестели таинственным огнем, как из-под полей большой шляпы. Но зато она стала проще и напомнила былое. Стала доступнее. Когда села она на маленьком стуле у его ног и, хмуря густые брови, стала наливать в стакан чай, легла между ними близость.

— Я стакан тебе сейчас купила, — сказала она. — Помню: ты в стакане любишь. По-русски. И пирожные, твои любимые.

— Давно не ел я пирожных.

— А когда?

— Да еще тогда… в Константинополе.

— Врешь?.. Со мной?

— Ну да.

— Ей-Богу?

— Да, конечно… Не в Галлиполи же!.. Впрочем, как-то в Галлиполи ел торты, на каком-то дамском празднике. Но это было совсем не то. Ты себе представить не можешь, как мы живем в Югославии. Чем питаемся.

— Все лучше, чем я, — хмуро сказала Ара.

— Ты разошлась с мужем?

— Да что рассказывать! Мы поехали в Марсель. Уже в каюте я поняла, что за грязная гадина мой муж… Мы оказались таких разных убеждений… Я, Светик, все-таки любила Россию… Люблю ее и теперь. Видишь иконки? Все сохранила. Как бедствовала! Чуть на улицу не пошла, а их не продала… Пять дней я страдала от его причуд.

Я не брезгливая, — в армии чего не навидалась, а и я не вынесла. В Марселе бежала. У него дела были в Швеции, он торопился, а я оставила ему записку, вернула все его подарки и ушла, куда глаза глядят. Остановилась в маленькой гостинице, стала искать работы. Продавала помаленьку вещи. Ничего… Наконец, нашла место горничной. Хорошая семья. Муж и жена. Они в России жили. Россию любят. Приняли они меня, как родную. Сломила себя. Скрыла, что я графиня и старая русская дворянка, стала служить на совесть… Да вот беда! Красива я… Стали ухаживать за мной. Горничная!.. Все можно. Тот щипнет, этот толкнет. На каждого не пожалуешься. Переговорила я по совести с хозяйкой. Она хорошая женщина, поняла меня, да и догадалась, что не простая я беженка. Устроила меня сестрой-сиделкой в детскую больницу. Кажется, Бога благодарить надо. Светелка у меня была своя. Тихо, хорошо. Кругом сестры-монашенки, разговоры простые. И такая тоска меня охватила. На последние гроши выписала русские газеты и стала по объявлениям о розысках следить знакомых. Многих нашла. Стала письма писать. Пришли ответы. Князь Алик откликнулся, Муратов. Ты, злой, ничего не написал!

— Не получал ничего.

— Ну, конечно, не могла тебя забыть… Писала на-авось в штаб армии.

— Я не получил.

— Да всё равно, — сказала Ара и закурила папиросу. — Может, и не все равно.

— Нет, все равно, — отмахнулась Ара, — ну так вот: просто… Приехал за мной Муратов и увез в Париж…

Несколько минут Ара молча курила, следя за дымом. Потом сказала с печальной, едкой ноткой горечи:

— Вот и вся моя история. Второй год живу в Париже. — Она тряхнула кудрями. — Ничего! Живу… Таких, как я, много теперь.

— Ара… А жаль, что так вышло. Ты бы могла детей иметь. Я думаю, красивые у тебя дети вышли бы.

— От кого? — со злой усмешкой бросила Ара.

— От мужа, конечно. — То-то! Кто женился бы на мне?..

— А знаешь, — внимательно вглядываясь в ее полное круглое русское лицо, вдруг покрасневшее под слоем пудры, сказал Светик, — я в Петербурге крепко любил тебя, и не будь такое время…

— И пажа бы простил? — сказала она с грубой иронией.

Светик не нашелся, что ответить.

— То-то, все вы такие! Рыцари без страха и упрека. Вы — новые люди, когда дело касается — поиграть да бросить, но когда дело коснется вас самих, о! тогда! Честь имени… Моя фамилия… Семья! Подавай голубиную чистоту.

— Семья, — тихо сказал Светик, — это святыня. Она требует чистоты матери. Моя мать… Мать моего отца, бабушка Варвара Сергеевна, это, Ара, святые женщины.

— А мы грешницы… — со злобой перебила Ара. — То-то ты, сын и внук святых женщин, сидишь у меня. И знаешь, Светик, что говорить о том, что было. Надоело это plus-que-parfait… (Давно прошедшее (фр.)) Было… было… было… Была Россия, был добрый, славный, честный царь, была доблестная армия, была семья, были честные женщины, были матери и дети — все, милый мой, было… Так ведь были же и социалисты, была и придворная камарилья, изменники-генералы и министры, были и шкурники, укрывавшиеся под флагом Красного Креста, были и трусы, были и самопалы, отстреливавшие себе пальцы, были и Ары, шалившие с пажами, была и моя мамаша, любовные шашни не скрывавшая от меня, — и они-то все съели твою Святую

Русь с дворянскими гнездами и Лизами Калитиными, от неразделенной любви идущими в монастырь. Война все сломила. Семья… Пролетная птица, Светик, гнезда не вьет, пока не прилетит на место. У бродячей собаки щенят не бывает, а мы хуже пролетных птиц, потому что — куда мы летим? Чего ждем? Мы хуже бродячих собак, и для бродячей собаки добрая душа найдется. А для нас?..

— Какая жестокая безотрадность! Без семьи, Ара, мир погибнет.

— Ничего он не погибнет. Иным станет, но не погибнет. Семья погибла, но дети-то все продолжают рождаться. Вспомни, у Гейне:

— Но какие это дети! Страшно подумать. Без материнской ласки, без семьи.

— Дети пролетариата. Владыки мира… Они хотят владеть всеми нами и пусть владеют.

— Это ужасно, Ара!

— Ужасно?.. Нет… Это правда. Здесь, в Париже нашумел роман Victor'a Margueritte'a — "La garconne" ("Холостячка", эмансипированная девица (фр.)). Автора за него лишили ордена Почетного легиона. Какие, подумаешь, лицемеры!.. Делать — можно. Но сказать, указать, в какую бездну катится мир и Франция! Как можно! Непатриотично! Все обстоит благополучно. А между тем, какая девушка теперь не «garconne»? Наше равноправие сказалось прежде всего в разврате. Вы путались с горничными, ездили к девкам, вы посещали воспетые Куприным дома, а потом спешили к аналою, чтобы с благословения священника сорвать цветок невинности, поднести молоденькой девушке свои увядшие силы и согревать ее догорающим огнем страсти. А почему мы не можем? Не вы ли в своей литературе, с театральных подмосток вот уже тридцать лет кричите о том, что и в любви женщина свободна, как мужчина? Ну… У тебя кто была первая? Я думаю — ты и не помнишь! А я помню. Паж… Волосы бобриком, прогулка на лыжах, пустая рига на окраине Павловского парка… Эх! Вы! Равноправие — так равноправие.

— Не в этом равноправие, Ара. — А в чем же?

— Равноправие в образовании, в уме. Жена… Ара опять его перебила.

— Жена! А жена да боится своего му-ужа! Я слыхала это от диакона… А подумал апостол Павел, что муж будет измываться над этой самой боящейся его женой? Брак и семья всегда были уродливы. А теперь — они ужасны. Ты пойми: дома, собственности — нет. Везде — отели и пансионы. Ни званых вечеров, ни обедов. И жена больше не собственность, а тоже как пансион или комната с мебелью.

— Тоска, Ара.

— Да, милый, тоска. Мне вспомнилось стихотворение одной прелестной дамы. А сколько в нем тоски… И правды сколько!

— Какое стихотворение?

— Слушай:

Восемь часов стучать на машинке… Голодной бегать по улицам. Вместо обеда — кафе… Вместо семьи — ресторан… Вместо бренчания дома на фортепьяно — dancing… Это новый мир, устроенный господами социалистами!..

Ара притихла. Она подняла глаза на иконы. Точно оттуда ждала ответа.

— А иконы не продала? — тихо сказал Светик. Ара пожала плечами.

— Привычка… суеверие… Все равно: не спасли drift меня. Или уже очень я грешная… Или… нет и Бога…

— Страшные ты вещи говоришь, Ара.

— Новая жизнь, милый мой. Кисельные берега и молочные реки.

Она коротко засмеялась и резко кинула:

— Торжество социализма.

XXIX

Долгое наступило молчание. Как в могильном склепе было в тихой комнате, и широкая постель казалась не ложем страсти, но катафалком смерти. По дому пустили паровое отопление, и стало жарко. Пахло духами. Светику казалось, что сквозь запах духов пробивается порой нудный, противный запах тления. Ара погасила боковую лампочку, и только верхняя лампа с абажуром красным тюльпаном заливала комнату мягким, волнующим светом.

От чая с коньяком и вина кружилась голова. Грешные мысли лезли в голову. Надоедно повторялись строфы из апухтинского "Года в монастыре":

Было жалко себя. Идут и идут годы, а все — случайное ложе и ласка на полчаса.

Иконы тонули во мраке. Едва намечались золотом риз. Свет падал на низкие широкие подушки, покрытые кружевами.

Ара сидела, задумавшись. Локтями она опиралась на стол. Широкие рукава спустились, и белые полные руки, покрытые нежным, тонким пухом, были видны до розовеющей косточки локтя.

— Ара! — сказал Светик.

Она точно проснулась. Вздрогнула… Подняла голову…

— Что, милый?

Светик подошел к ней, обнял и стал целовать ее шею, там, где приятно щекотал губы подбритый затылок.

Страстнее и дольше становились его поцелуи, крепче объятия. Ара не сопротивлялась. Она отдавалась его ласкам. Сильными, грубыми, мозолистыми руками он обхватил ее за талию и посадил на колени. Верхняя пуговка ее платья расстегнулась, и оно сползло с плеч, обнажая широкую грудь и кружево рубашки с розовой ленточкой. Светик прижался лицом к нежной коже груди. Ара закрыла глаза. Томный, долгий вздох зажег Светика. Он уже не помнил себя.

Он поднял ее и положил на постель. Но сейчас же гибким движением она поднялась и цепко схватила его за воротник.

— Нет… Нет!.. — сказала она. — Только не это… Милый… Дорогой… любимый… Нельзя.

Красные круги поплыли перед глазами Светика. Он боролся с Арой, стараясь повалить ее и освободиться от душившей руки.

— Оставь, — прохрипел он. — Ты меня душишь!

— Светик… пойми!.. Этого нельзя!

Он рванулся, воротничок соскочил с запонок, галстух развязался. Светик снова навалился на Ару.

— Светик. Заклинаю тебя! Оставь!

Ее глаза наполнились слезами.

— Ара!

— Светик!.. Светик… — высвобождаясь из его рук, воскликнула Ара. — Я не могу… Пойми… Пойми меня, дорогой, золотой, милый… Хочу… Не могу… Я больная… Я заражена…

Светик выпустил ее и выпрямился.

Прекрасная, лежала она перед ним. Раскрасневшаяся от стыда, от борьбы и страсти, с блестящими от слов громадными глазами она была, как никогда, желанной.

Он готов был, все, презирая, все, позабыв, снова кинуться на нее.

— Кто? — хрипло проговорил он, сжимая кулаки. В это мгновение постучали и, не дожидаясь отклика, открыли дверь.

В комнату вошли Муратов и Синегуб.

XXX

— Мы услыхали голоса в комнате, значит, вы, графиня, не одна, мы и вошли, — начал Синегуб, остановился и попятился к дверям. — Виноват, — преувеличенно вежливо сказал он и умолк.

Растрепанная Ара, в спустившемся, измятом платье, поднималась, дико озираясь, с постели, Светик в разорванной рубахе, лохматый и красный, мрачно смотрел на входивших.

Муратов вышел вперед. Плотно притворив дверь, он брезгливо обошел чайный столик и подошел к Светику. Его лицо, бывшее неестественно красным, вдруг побелело. Нижняя могучая скула длинного сухого подбородка непроизвольно сжималась и разжималась. Точно хотел он что-то сказать и не мог.

— Милостивый государь, — прошипел наконец он, шепелявя от волнения. — Что это значит? Какое прав имели вы нападать на мою подругу… на… мою любовницу?

Его блестящий взор встретил холодные, остывшие глаза Светика, и холодность Светика раздражала его.

— Если ваш папаша — большевик, это еще не дает вам права поступать по-большевицки…

— Оставьте в покое моего отца, — скрещивая на груди руки, сказал Светик.

— Вы понимаете, что вы сделали или нет? — взвизгнул Муратов. — Вы оскорбили мою честь!

— Серега, — глухим голосом проговорила Ара, — оставь! Стыдно. Больше меня оскорбить, чем это сделал ты, — нельзя. Светик ничего не сделал. Мы боролись.

— Кажется, дело пахнет скандальчиком, — прошептал Синегуб и на цыпочках отошел к дверям.

— Боролись!.. Это, — краска внезапно прилила к лицу Муратова, — это, милостивый государь, подлость… врываться к беззащитным женщинам, пользоваться их

слабостью и… Я вам говорю, Святослав Федорович, вы… подлец!

Это слово четко и веско прозвучало в воздухе, и сейчас же наступила острая сторожкая тишина. Светику показалось, что, как только раздалось это слово, все предметы комнаты стали точно одушевленными и значительно насторожились. Всклокоченная постель со смятой кружевной накидкой и сползшими подушками стала будто меньше, точно съежилась от испуга. Шкаф, отражавший в зеркале спину Ары, напротив, будто стал выше, словно выпрямился от страшного слова. Светику казалось, что время остановилось, и долго и скучно, раздражая глаза, горит красная лампа. Случилось что-то ужасное, худшее, чем смерть. Надо что-то делать. Ару и Муратова он видел ясно. Синегуб расплывался в красном тумане.

Голова Ары упала на грудь. Она закрыла лицо прекрасными, белыми ладонями. Синегуб бросился к Муратову. Но он не дошел до него, и последние шипящие звуки отчетливо сказанного слова не растаяли еще в душном воздухе, как полновесная, звонкая пощечина огласила стены. Светик ударил Муратова.

Муратов кинулся на Светика, но Синегуб схватил его сзади.

— Брось, Серега, — строго сказал он. — Ты с ума сошел. Драться в комнате женщины, на чужой квартире! Есть культурные способы смытия оскорбления. Драка только усиливает его.

— Ты прав, — освобождаясь из рук Синегуба и вдруг становясь странно спокойным, сказал Муратов. — Мои секунданты, господин Кусков, будут у вас завтра утром, а теперь попрошу вас оставить комнату моей подруги.

Светик холодно поклонился и пошел к дверям. В дверях Синегуб с подчеркнутой любезностью подал ему пальто и шляпу и раскрыл дверь. При гробовой тишине Светик вышел из комнаты. В глубине коридора, у ярко освещенной кухни, стояла старая толстая женщина в черном платье, ворчала и ругалась. Светик мог разобрать только, что эти "sales russes" (Грязные русские (фр.)) хуже всяких бошей. Не оглядываясь, он вышел на лестницу.

— Cordon, s'il vous plait (Прошу открыть (буквально: шнур, пожалуйста) (фр.)), — крикнул он в окошечко консьержки и очутился на улице.

Он был в совсем не знакомой ему части Парижа. Расспрашивая прохожих, он выбрался на Сену и там уже отыскал Gare d'Orleans и rue de Belle Chasse, где жил Алик.

Ему надо было позаботиться о секунданте. Кроме Алика, у него не было знакомых в Париже.

XXXI

В ту же ночь, в первом часу, в маленькой garconniere, в rez de chaussee (Холостая квартира в нижнем этаже (фр.)) у князя Алика собрались Синегуб, приглашенный им молодой человек Лобысевич-Таранецкий и вызванный как эксперт и советчик генерал Лотосов.

В просторном мягком кабинете с большим ковром во весь пол и уютными глубокими креслами, с окнами, закрытыми ставнями и задернутыми портьерами, было сильно накурено.

Князь сидел на диване. Его бледное породистое лицо подергивалось. Он был недоволен и расстроен. Сбоку, спиной к окну, развалился в кресле, вытянув длинные ноги, тонкий худой Лобысевич-Таранецкий. Его плоское рыбье лицо с птичьим носом и острыми холодными темными глазами клубного шулера было спокойно. Тщательно выбритый, в манишке с высокими стоячими, ослепительно белыми воротниками и галстухом по последней моде с дорогой булавкой, в черном, изящном вечернем костюме, выхоленный, он вскидывал в глаз монокль и тогда становился важным и часто потирал большие, с тонкими узловатыми пальцами руки. Никто не знал, кто он, на какие средства живет, чем занимается, но везде в беженской среде его принимали. Часто видели его среди французов и слышали, как он говорил: "Мой отец, предводитель дворянства и камергер…" "Пока дворянство не будет восстановлено во всей силе — ничего хорошего ждать нельзя…" "На террор отвечают террором, на расстрелы — виселицами, на виселицы — пытками, на пытки — сожжением живьем…" "Всех перепороть, — с этого надо начать". Он был членом одной крайней партии, носившей неблагозвучное имя «Пуп» — "партия устроителей погромов". Злые языки говорили, что вся партия состояла из него, Муратова и еще одного промотавшегося офицера, бежавшего из армии Врангеля.

В углу, за пианино, в костюме шофера сидел генерал Лотосов. Это был крепкий мужчина с усталым лицом. Нужда заставила его сделаться шофером на такси. Он работал по ночам. Ночью легче ездить по Парижу и заработок больше. Тяжелая работа отзывалась на его здоровье. Он часто кашлял хриплым затяжным кашлем. Костюм шофера стеснял его. Он забился в угол, дымил папиросой, внимательно слушал, что говорилось, и сам говорил только тогда, когда его спрашивал Алик, бывший когда-то его учеником по тактике.

Против князя сидел Синегуб.

— Господа, — капризно, по-женски пожимаясь, говорил князь Алик, — если бы вы знали, как мне это все противно. Недавно здесь была дуэль из-за женщины, ничем серьезным не кончившаяся… В Будапеште была дуэль из-за партийной ссоры и сплетен… В Берлине — дуэль из-за перебранки… Какое же это должно производить впечатление на иностранцев! Россия гибнет. Россия так нуждается в честных, стойких людях, нужно объединение, сплочение, общая работа, а русские только и делают, что дерутся на дуэлях. Что скажете, ваше превосходительство?.. А?

— Видите, Александр Федорович, — отозвался Лотосов и закашлялся. — Оскорбление-то уж очень сильное… И на глазах… кха… кха… проклятый кашель… у женщины… на глазах у Павла Ивановича… Согласитесь… Пощечина… Подлец… Подлеца так просто не проглотишь, пощечину, даже и по-беженскому масштабу, не съешь.

— Да… да… конечно, — смутился Алик и стал выколачивать о пепельницу трубку.

— Князь, мое мнение такое, — вскидывая монокль, сказал Лобысевич-Таранецкий, — дуэль неизбежна. Но я совершенно согласен с вами, ваше сиятельство, что эти пустые дуэли иностранцам надоели, и я настаиваю, подчеркиваю — настаиваю, — ввиду тягости оскорбления, на дуэли с обязательным смертельным исходом.

Князь, набивавший трубку, остановился, мягким движением отложил в сторону красный гуттаперчевый мешочек с табаком и сказал:

— Нет… Нет… Я, господа, против этого. Я не могу этого допустить. Позвольте, господа… Я обоих их знаю. Серега, при всех своих недостатках, дельный малый. Он все-таки ценный работник. Он, господа, — я могу это вам сказать, — единственный человек, обладающий неопровержимыми данными, что наш обожаемый Государь жив. Он изучил все следствие Соколова, и он нашел и подметил там намеки, и по этим намекам уже пустил разведку. С его смертью погибнет дело первостепенной важности… Кусков, господа… Вы не знаете Кускова! Кусков, господа, ведь это тип того русского офицера, на каких мы можем только молиться. Это рыцарь без страха и упрека. Это такое горение любви к Родине, какое редко найдешь. Нет, господа, кусковых становится все меньше и меньше и, если мы этого убьем… Убьем других, что же останется для России?

— Тем более, Алик, — сказал Синегуб, отрываясь от сигары, — Кусков не съест так "подлеца".

— А Муратов — пощечины, — сказал Лобысевич-Таранецкий.

— Что же вы придумали, князь? — сказал Лотосов.

— Я понимаю, я понимаю, господа, — сжимая и разжимая в руке мешочек с табаком, говорил Алик, — я понимаю всю запутанность, сложность, сугубость, так сказать, положения… Но, господа, господа!.. Что же, мы будем стоять и смотреть, пока один не убьет другого? Нет!.. Мы не палачи, мы не большевики, мы не чрезвычайка…

— Именно, князь, мы не большевики, — сказал Лобысевич-Таранецкий. — Если бы мы были большевиками, социалистами, мы бы их помирили. Там это можно. Получил пощечину — на тебе деньги и поезжай в другой город проветриться. В другой раз будь осторожнее и не ухаживай за чужими женами. Но мы, князь, старые русские дворяне, лишенные всего. У нас отняли имущество, отняли наши поместья, сожгли наши поэтичные усадьбы, но, князь, чести у нас еще никто не отнимал, и мы не можем отнять ее ни у Муратова, ни у Кускова. И чем лучше они, тем более жестокой должна быть дуэль.

— Я, господа… Может быть, это и нехорошо, — заговорил князь Алик. Он встал со своего места и начал ходить широкими шагами по ковру, — может быть, это и смешно, но я бы вызвал их к себе и предложил помириться… протянуть друг другу руки и поцеловаться… Ведь, господа… Я не хочу ничего, ничего худого сказать про графиню… Но, господа, кто не знает, что она за женщина? И тут… Серега просто погорячился, как всегда…

— Князь, — сказал Лобысевич-Таранецкий, — тут вопрос не о графине, а вопрос об оскорблении, не смываемом иначе, как смертью.

— Ну, хорошо, господа, — князь остановился у пианино. — Хорошо. Пусть съедутся с пистолетами в Венсенском лесу, и там мы потребуем, чтобы они на месте дуэли помирились. Ваше превосходительство? Как вы думаете?

— Я думаю, что Муратов никогда на это не пойдет. Кускова я не знаю, — сказал Лотосов.

— Положим, — сказал князь, — и Кусков, пожалуй, не согласится. Ах, какая история! Но мы уговорим. Это наш священный долг помирить их.

— На потеху французам, — сказал Синегуб. — Ну, хорошо, до первой крови.

— Это, князь, не выход, — сказал Синегуб.

— Ваше сиятельство, — сказал Лобысевич-Таранецкий. — Позвольте мне формулировать мое предложение.

— Пожалуйста, — сказал Алик, зябко пожимаясь.

— Надо сделать так, чтобы иностранцы не могли смеяться над русскими — для этого смерть одного из противников обязательна. Это удовлетворит и дуэлянтов, по крайней мере, насколько я могу говорить от своего доверителя, Сергея Сергеевича Муратова. И я предлагаю — американскую дуэль.

— То есть?

— На узелки… Кто вытянет пустой кончик платка — тому смерть. Застрелиться через двадцать четыре часа.

— Это садизм в духе чрезвычайной комиссии. И притом… Американскую дуэль никогда не предлагают секунданты. Она решается самими дуэлянтами.

— Верно, князь, но теперь совсем особые времена, и это самый совершенный способ дуэли в случаях слишком тяжких оскорблений, — сказал Синегуб.

— Я, господа, не могу, не могу на это согласиться. Пойдем на голоса. Ваше превосходительство?

— Иного выхода нет.

— Павло?

— Я держусь того же мнения. Американская дуэль -

наилучший выход.

— Но, князь, отчего вы волнуетесь? — сказал Лобысевич-Таранецкий. — Ведь это не обязательно. Любая сторона может не согласиться и уехать. И конец.

— Светик никогда на это не пойдет.

— Серега тоже, — сказал Синегуб.

— Ничего другого не остается, князь, — сказал Лотосов.

— Я бы предложил так, — сказал Синегуб. — Завтра утром объявим им обоим, и, если оба соперника примут условия, завтра в полночь мы соберемся у le Rignon. Под звуки танго графиня протянет в зажатой руке два кончика платка. Из них один с узелком. У кого пустой — тому смерть. Тот, кто вытянет жизнь, — должен сейчас же на трое суток покинуть Париж. Другой едет… на следующую ночь… Ну, хотя бы в Auteuil, в Bois de Boulogne, и там стреляется…

— Это садизм большевицкой чрезвычайки! — воскликнул Алик. — Вы, ваше превосходительство?

— Я что же… Как они… Секунданты…

— Три голоса, ваше сиятельство, "за", — сказал Лобысевич-Таранецкий. — Вы один против.

— Это смертная казнь!.. Это убийство!..

XXXII

В ушах еще звучали скрипки, игравшие танго, в глазах еще крутилась на стержне стеклянная дверь шикарного ночного ресторана, когда Светик поднялся с Арой в ее комнату. Он повесил на крючки свою старую шляпу и зеленое пальто.

— Теперь, — сказала Ара, пряча у него на груди плачущее лицо, — теперь все равно… Все можно… Я твоя.

Перед глазами Светика все стоял шумный, яркий ресторан. Казалось, он еще слышал резкие звуки тарелок Джаз-банда. За соседним столиком усаживались какие-то Французы. Офицер в голубовато-сером мундире со стоячим воротником с вышитым номером, с колодкой орденов во всю грудь презрительно и высокомерно смотрел на скромный пиджак Светика. Два штатских, утрированно, по моде одетых, со слишком тонкой, острой складкой на коротких, узких книзу брюках, в лакированных башмаках с бантами, прилизанные, с блестящими от брильянтина черными затылками, были с офицером. С ними дама.

Она села спиной к Светику. Ее спина, обнаженная узким мысом почти до пояса, блестела при свете люстр холеной кожей. Возле их столика суетились лакеи. Подали шампанское и коктейль. Муратов, прямой, строгий, сидел молча, наискось. Рядом с ним — бледный изящный Алик. Лицо Алика все время подергивалось.

В голове столика села графиня Ара. Ее рост, красивое сложение, яркая русская красота привлекали всеобщее внимание. Она была сосредоточенно важна. Опять, как пять лет тому назад в Петербурге, она чувствовала себя при исполнении каких-то сложных, пахнущих кровью обязанностей. Это точно подстегивало ее. Она была возбуждена и величаво красива.

Что-то ели, что-то пили. Огни слепили глаза, музыка разгоняла думы, и казалось Светику, что он — не то попал в дом умалишенных, не то играет в какую-то волнующую пьяную игру, не то снится ему замысловатый сложный сон.

Синегуб следил за часами и, когда стрелка показывала без пяти минут двенадцать, он значительно посмотрел на Алика и графиню и сказал: "Пойдемте!"

Все трое встали. За столом остались Светик, Лобысевич-Таранецкий, Лотосов и Муратов. Было всем тяжело. Лобысевич-Таранецкий, нахально обернувшись, сквозь стекло монокля смотрел на плечи французской дамы. Лотосов играл ножом, барабаня лезвием по краю тарелки. Муратов гордо смотрел вдаль. Ни один мускул не шевельнулся на его лице.

Графиня, Алик и Синегуб сейчас же вернулись. Оркестр задорно играл танго. Какая-то пара: тонкий штатский во фраке и черном широком цилиндре, крепко прижимая даму, танцевал между столиками. Сквозь прозрачные вуали платья были видны обнаженные ноги с розовыми коленями, осторожно выступавшие рядом с мужскими ногами в узких черных панталонах.

Графиня, глядя вдаль, с важностью на лице, протянула к середине стола сжатый кулак красивой руки. Муратов первый потянулся к крошечному кончику платка. За ним — Светик. Над бело-розовым кулачком они столкнулись и коснулись друг друга. Все строго следили за ними. За соседним столом заинтересовались странной игрой русских.

— Прошу, — сказал Синегуб.

Они потянули. И уже когда Светик потянул, по отсутствию сопротивления в кулаке понял, что вытянул — смерть.

Еще помнил он тонкий запах духов, вина и какого-то кушанья. Заметил, как лицо Муратова вдруг покраснело. Он хотел посмотреть ему в глаза, но Муратов встал и вышел. И тогда засуетились все и стали вставать. Алик и Лобысевич-Таранецкий остались. Светик пошел к выходу. В уши лез все тем же прерывающимся ритмом назойливо-страстный южный мотив танца. В проходе было тесно. Навстречу Светику двигалась танцующая пара. Светик прижался к спинке стула, и мимо него, коснувшись его знойным телом и обдав запахом духов и пудры, прошла танцующая дама. Он ощутил мускулы ее ног, близко увидел обнаженную колеблющуюся грудь и блестящие подрисованные глаза.

Светик торопился «домой». Но когда вышел во влажный сумрак улицы, сообразил, что у него дома нет, что "Grand Hotel de France et de Suisse" с крошечным номером — не дом. Он тихо пошел от ресторана. Ара нагнала его в такси и забрала с собой. Всю дорогу она молча плакала. Сейчас, когда он снял пальто и шапку, каким-то нерешительным шагом подошел к кушетке и устало опустился на нее, она, скинув нарядное манто, положив шляпу на комод, полураздетая в своем модном платье из тонкой материи, подхваченном сбоку, с большим вырезом, под которым были только серые шелковые чулки, села на колени Светику и обняла его ароматной теплой, мягкой рукой.

Он чувствовал запах вина, духов и тела и понял, что она возбуждена вином, страстью и всем совершившимся. Он понял, что опять, как тогда на Саперном, когда его взяли солдаты, — он для нее герой, и она готова на все. Он понял, что сегодня к страсти у нее примешивается острое ощущение, что это последняя страсть обреченного на смерть. Но он был холоден. Вялым движением он обнял ее за талию и поцеловал горячую щеку.

— Что с тобой? — сказала Ара.

Она пересела на стул и, опершись руками на спинку и опустив на руки голову, внимательно заглянула в глаза Светику.

— Что со мной? — повторил Светик. — Не знаю… Не знаю, что надо делать в случаях, подобных моему. Отдаться страсти и прямо от ее забвения перейти в вечность? Ты передо мной… Ты прекрасная, ты и желанная… И… я не могу…

— Ты устал, мой родной. Переволновался… Хочешь коньяку?

— Нет, Ара, не в этом дело. А в необычайности моего положения и его безнадежной глупости. Мои товарищи — все беднота, впроголодь питающаяся, оборванная и босая, собрали последние гроши, чтобы снарядить меня на разведку, в Париж, и в мировом центре узнать: что же дальше, на что надеяться, чего ожидать? И вот, вместо разведки, в первый же день — ресторан, встреча с женщиной и глупая дуэль… И смерть. И задаю себе я вопрос. Что это? Дикая случайность, или ничего другого и не могли дать мне Париж и русская «эмиграция»? Какой ответ я дам тем, кто борется и изнемогает в борьбе, кто плывет по серому бесконечному морю, покрытому валами мертвой зыби, не видит берега и чьи руки устали и не в силах больше грести? Какой маяк укажу я им, какую обетованную землю открою?.. Вино, женщины, рестораны, джаз-банд, танго… И самоубийство… Ты понимаешь, Ара, мне кажется, что волей судьбы я поднят на самую вершину человеческой пошлости и, конечно, ниже упасть, как в темноту могилы, я не могу.

— Все я… Глупая женщина!

— И чего только я тут не наслушался!.. Как многие мне говорили: "Ни Врангель — ни Ленин"… Они не знают, чего хотят. Все растворилось в шкурном вопросе: быть или не быть… Как дотянуть свои сбережения, чтобы продолжать жить старой барской жизнью?.. А Россия?.. Армия?..

— Ты, Светик, меня не осуждаешь?

— Нет, Ара… Может быть, так надо. Я не мог сказать им ничего. Пьют, едят, танцуют и забыли… забыли про нас. Мне легче пустить себе пулю в лоб, чем видеть их отчаяние.

— Это не так, Светик… Почему ничего?

— А что же?.. Кругом холодный пессимизм и сомнение в возможности победить большевиков.

— Князь тебе говорил, что открываются новые горизонты, что имя найдено и еще в нынешнем году потребуются все ваши силы, чтобы идти в Россию и нести в нее свет, правду и порядок. Ты не понял это? Ты это не почувствовал?

— Я понял, но не почувствовал. Если это дело в руках Муратовых и Лобысевичей-Таранецких, то лучше пусть и не берутся за него.

— Значит, не понял. Не партии, — говорил князь Алик, — но все русские объединяются теперь около одного человека — и человек этот спасет Россию… Хочешь?.. Уезжай… и скажи это им… Хочешь, напиши им и пошли завет: держаться и ждать.

— Ждать! Уже нет силы дольше ждать… Ты-то веришь, Ара?

— Я?.. Да… Я верю, что Россия в ближайшие годы увидит освобождение и будет двинута к новой жизни. Я не увижу этого. Я больна. Я жить не хочу… Залеченной, с боязнью иметь ребенка, с боязнью паралича. Брр… Поживу, сколько хочется, и довольно.

Она примолкла. Холодная и торжественная под алым светом фонаря-тюльпана, стояла низкая широкая постель, и опять казалась она Светику печальным катафалком, ожидающим гроба. Мертвая тишина была во всем доме. Париж успокаивался и замирал.

— Эти девять лет, Ара, — девять лучших лет моей жизни, я прожил на волосок от смерти. Я четыре раза был ранен. Плен, смертные пытки, расстрел у большевицкой стенки, смерть от тифа, холеры, — все это так часто грозило мне, что потеряло свою остроту. Я не боюсь смерти. Но, Ара, никогда, никогда я не думал, что моя смерть произойдет от самоубийства, что это будет все… так глупо.

— Уезжай!.. Никто тебя не осудит… Всякий на твоем месте просто уехал бы. К чему страдать! И без того — так много теперь страдания, так мало радости.

— И еще, — не отвечая Аре, продолжал Светик, — когда я думал о жизни, мне хотелось дожить до освобождения России, увидеть снова братьев, сестру, отца и мать. Узнать правду про отца. Узнать, что он… не большевик… И ничего этого я не узнаю.

— Уезжай, — повторила Ара. — Я не осужу тебя, другие тоже со временем поймут — и простят.

— Нет, Ара… Жизнь обязывает. Если уехать — это стать, как социалисты, как большевики. У них — одно земное, одно телесное. Ни Бога, ни чести — ничего. Я знаю… мой отец, еще, когда был юнкером, добровольно наложил на себя крест за какую-то пустую вину, и его мать, моя бабушка, благословила его на это. И мой отец всю жизнь, до самой революции, был тверд, как кремень… И знаю я, что, как ни глупо кажется все, что случилось, моя мать благословит мой печальный конец…

Ара молчала.

— Честь… Долг… Святость знамени… — тихо начал Светик, — неприкосновенность погон и мундира… Доброе имя полка… Честь семьи… Пускай это фетиши… Пускай называют донкихотами тех, кто служит идее, кто начертал на своем знамени одно слово: «Россия», окутал его трехцветным флагом и стал умирать за него на Лемносе и в Галлиполи. Пускай те мученики, что теперь в лесных дебрях и на шоссейных дорогах, под дождем, во вьюгу и непогоду работают на непривычной тяжелой работе, пускай они — донкихоты!.. Но не станет этих донкихотов, и останется — большевицкая чрезвычайка, кровь, трупы, насилия да разврат разнуздавшейся эмигрантщины… Ара! Дон-кихоты спасут Россию!! Умирая за честь, за честное имя по приговору судьбы, я укрепляю то самое донкихотство, без которого весь мир обратится в помойную яму, а люди — в белых навозных червей… Так надо. Прочная бочка была Россия, и точно стальными обручами, была скована она вот этими самыми предрассудками: честь имени, святость знамени, стыдно украсть и нельзя убить. А стали облизываться на оскорбления, стали знамена прятать по обозам, заменили их красными тряпками, сбили эти стальные обручи, и распалась Россия, как бочка без обручей. И стала она мерзостью… Я… Ара… Кусков. Кусковы были бедны. Кусковы несли каторжный труд… Кусковы в быту своем омещанились, но душа-то, Ара, у Кусковых благородная. И они знают, что честь — не пустой звук. Они честью не торгуют. Их честное имя на валюту не купишь. Их спекуляцией не соблазнишь! И честь они предпочитают жизни! Так Богу угодно, чтобы это все было!..

Ара встала. Бледно было ее лицо. В глазах вместо страсти глубокая легла печаль. Она смотрела на Светика, как на святого, как на икону. Нижняя губа опустилась по-детски. Казалось, вот-вот она разрыдается или бросится на колени и станет шептать молитвы.

Светик с благодарностью посмотрел на Ару.

— Ара!

— Что, дорогой мой?

— Моя мать далеко от меня… Может быть, она умерла, и у меня уже нет матери… Ты была мне близка. И, по-современному, я любил тебя… У меня никого кругом. Благослови меня именем матери!

Ара сняла большой образ Божией матери, перекрестилась, поцеловала его, перекрестила Светика и холодными, дрожащими от плача губами, прижалась к нему.

Светик стал на колени, земно поклонился, поцеловал лежавшую на подушке икону и, не оглядываясь, вышел из комнаты.

XXXIII

Было без четверти двенадцать, когда последний поезд метро привез на глухую станцию "Porte d'Auteuil" князя Алика, Лобысевича-Таранецкого и Синегуба. Полная луна сияла на безоблачном небе. Едва намечались в серебристом свете темные деревья Булонского леса. Пахло мягкой сыростью февральской ночи.

Приехавшие прошли по шоссе за старыми укреплениями Парижа. У забора, где что-то строили и где стояли тяжелые машины и локомобили, показалось под деревом черное такси с погашенными фонарями.

— Это Лотосов с графиней, — сказал Синегуб.

Из автомобиля высунулась женская голова в траурной шляпе с креповой вуалью.

Ара всмотрелась и вышла из каретки.

— Противное ощущение, — сказал Алик, — я никогда не присутствовал при смертной казни, но думаю, что должно быть что-нибудь подобное.

— Дуэль не смертная казнь, — сказал Лобысевич-Таранецкий. — Это великое дело чести.

— Такая дуэль… — сказал Алик, дергая плечами… — Я не могу себе простить, что согласился. Графиня, вы его не видали?

— Нет.

— Он должен был выйди на станции "Jasmin", — сказал Синегуб, — и по rue de l'Yvette, rue Docteur Blanche и rue de Raffet выйти к укреплениям, а затем идти к скачкам.

— Он не заблудится? — спросил Лобысевич-Таранецкий. — Он не знает Парижа.

— Тут невозможно заблудиться. Все дороги ведут к Булонскому лесу.

Помолчали. Князь Алик пытался механической зажигалкой раскурить трубку. Но она не зажигалась.

— Позвольте, я вам дам огня, — сказал Синегуб. Когда подносил спичку, руки у него тряслись, и он не мог попасть на табак.

— Благодарю вас, — сказал Алик. — Который, господа, однако, час?

— Ровно двенадцать, — отозвался от руля такси Лотосов.

— Что же, господа, пойдемте, — сказал Синегуб. Голос его дрожал и вместо «пойдемте» вышло "пой-де-ум-та"…

— Не было слышно выстрела, — сказал Лобысевич-Таранецкий. — Мы можем ему помешать.

— Ах! Если бы так! Идемте скорее, — сказал Алик. — Мы остановим его. Мы вырвем у него из рук револьвер.

Алик побежал, за ним — Ара, несколько сзади — Лобысевич-Таранецкий и Синегуб. Лотосов зажег огни мотора и тихо ехал, освещая мокрое, грязное шоссе. Справа тянулся забор, слева шумели сосны. Они возникали в лучах автомобильных фонарей красными стволами и потом пропадали. Дорога сначала поднималась, потом пошла ровно. За группами голых деревьев показались высокие постройки скаковых трибун. Днем там шел спешный ремонт, и остались кучи щебня и песку, темные решета и бочонки.

— Вот он, — воскликнул Синегуб, указывая на лежащего, на куче песку человека.

Ара вцепилась в руку Алика. Синегуб споткнулся о доску и едва не упал.

— Нет, не он. Это сторож или рабочий, — сказал Лобысевич.

— Осветите огнем, дайте фонарик, — бормотала Ара и вся тряслась.

Лежащий зашевелился и сел. Он оказался стариком в свалянной шапке и лохмотьях. При виде идущих к нему он поднялся и, шатаясь, пошел к постройкам.

— Где же искать? — сказал Синегуб, — нигде не видно скамеек.

— А почему вы думаете, что он на скамейке? — спросил Лобысевич-Таранецкий. — Разве он не может быть у дерева?.. под деревом? Разойдемся цепью. Осмотрим лес.

Ара шла, не расставаясь с Аликом. Маленькие туфли тонули в мокром мху и старых листьях. От лунного света все казалось таинственным и страшным. Лотосов направлял на лес фонари мотора, и сосны сияли, как красные леденцы. Лес был пуст. Обошли оба лесных острова, спустились к озеру. Нигде — никого.

— Что же это значит? — сказал Алик, и в его голосе зазвучала жесткая нота раздражения. — Не может быть, чтобы он не туда попал.

— Просто совсем не пришел, — едко сказал Лобысевич-Таранецкий. — Мальчик со смыслом. Ищи ветра в поле.

— Никогда Светик так не поступит, — возмутилась Ара. Но в ее голосе не было уверенности.

Минуту тому назад она молилась, чтобы ничего не было и Светик остался жив. Сейчас была разочарована, что не нашла его трупа.

— Мы плохо искали, — сказала она.

— Не иголка. Видно далеко, — сказал Лобысевич-Таранецкий. — Не то, что убитого человека нашли, зайца и того не пропустили бы.

— Значит, не там искали, — сказал Алик.

— Выстрела не было слышно, — сказал Лобысевич-Таранецкий.

— Вот так здравствуйте, пожалуйста, — проговорил вдруг успокоившийся Синегуб. — Остались мы в дураках. Стоило волноваться! Графине траур покупать.

— Он идет графине, — насмешливо сказал Лобысевич-Таранецкий. — Графиня может носить его как траур по разбитому идеалу.

— Что же, господа, по домам, — сказал Синегуб, — попросим его превосходительство развезти нас.

— Постойте, господа, — сказала Ара. — Заедем в гостиницу. Там спросим, уехал или нет. Где он? Может быть, лежит больной.

— Медвежья болезнь одолела, — сказал Лобысевич-Таранецкий.

И умолк под гневным взглядом графини.

Луна по-прежнему светила над темными гущами Булонского леса, пахло весенней сыростью, зарождающейся почкой, очнувшейся от сна землей, молодыми корнями трав. Задумчиво шептались в вышине сосны. Сзади глухо шумел и ночью не угомонившийся Париж. По эстакадам Exelmans'a пронесся поезд. Сверкали в воздухе между деревьями блески огней ярко освещенных вагонов. Долго в ночной тишине гудела потревоженная земля.

Когда набились в каретку такси и Алик закурил трубку, все весело заговорили.

— У меня, господа, признаюсь откровенно, — сказал Алик, — точно камень с души свалился. Я так боялся, что увижу его труп. Так мне стало его жалко. Я всю ночь не спал. Знаете, если бы мне сказали — мне умереть, а ему жить — право, пусть живет, но не было бы греха на моей душе.

— И я счастлива, — сказала Ара. — Пусть живет. Живому псу лучше, чем мертвому льву.

— Живому псу… — подхватил ее слова Лобысевич-Таранецкий. — Но тогда, графиня, ваш Светик заслужил то слово, каким его обозвал Серега.

— А Серега со своей пощечиной остался в дураках, — сказал Синегуб.

Опять замолчали. Загадка, загаданная неисполнением Светиком его слова, казалась неразрешимой.

— Как же, господа, быть с Серегой, — сказал Лобысевич-Таранецкий. — В конце концов, он получил оплеуху и ходит с ней, а оскорбивший смеется и над ним, и над нами.

— Погодите, господа, сейчас все разъяснится, — сказал Алик. — Нечего загадывать вперед. Мало ли что могло помешать Светику?

До самой place de Strassbourg молчали. У отеля, в ночном открытом баре, за столиками сидели солдаты в голубых шинелях и круглых каскетках, пили пиво, вино и гренадин, с ними были девицы, тут же толпились какие-то подозрительные личности. Весело звучали голоса.

Среди множества вывесок едва отыскали скромную надпись "Grand Hotel" я. Узкое крыльцо со стеклянной дверью было освещено. Две горничные прибирали в столовой. В маленькой комнатке у входной двери сидела француженка и считала выручку.

Появление на лестнице трех мужчин и дамы в трауре привлекло конторщицу и горничных к дверям. Хорошенькие, с тонкими ножками в башмачках и с темными волосами, по моде начесанными на уши, они показались Синегубу хористками какой-то оперетки. Он уже готов был перемигнуться с ними, когда услышал, как конторщица говорила Алику.

— Oh! Monsieur! (Сударь! (фр.)) Такое несчастье!.. У нас в отеле, слава Богу, никогда такого не бывало. Ваш компатриот сегодня утром, около десяти часов, в номере застрелился.

— Где он?

— Мы его отправили в морг. Нельзя в гостинице. И без того такое свинство. Все одеяло в крови. Такое одеяло теперь за двести франков не купишь.

— Он оставил письма?

— О да! Одна записка, как всегда, о том, чтобы в смерти никого не винить, и еще большой пакет с марками, адресованный в Югославию.

— Где же этот пакет?

— Его взяла полиция. Такой скандал… Такой скандал! И все в том же номере… Такой роковой номер.

— Как же это, господа, — начал Лобысевич-Таранецкий, — Кусков не имел права раньше времени…

На него так посмотрели, что он осекся и, отвернувшись, закурил папиросу.

— Царство ему небесное, — дрожащим голосом сказал Алик.

Ара разрыдалась и с громкими всхлипываниями пошла к такси Лотосова.

— Довезите меня, князь… Побудьте со мной… Я не могу одна, — сказала она Алику.

Любопытные солдаты собирались у крыльца. Слышались едкие французские шутки… Лобысевич-Таранецкий и Синегуб переходили улицу, направляясь к вокзалу, где стояли такси.

Луна высоко висела над городом. Boulevard de Strassbourg был в цветных огнях и толпах народа. Такси длинными вереницами неслись туда и назад. Мелодично журчали колеса по мокрым торцам.

Ночной Париж жил полной жизнью.