Поп на мерсе

Доктор Борщ и карательная психиатрия

(из воспоминаний о старой скорой)

В старые времена скорая помощь была фактически семьей. Или, точнее, братством. Этакой Запорожской Сечью от медицины. В каждом курене, то бишь подстанции, был атаман – заведующий, писарь – старший фельдшер, судья – старший врач. А ниже бурлила вольница, в которой выделялась старшина (по аналогии с советом старейшин у запорожских казаков. – Прим. ред.) – уважаемые сотрудники. Все звали друг друга на «ты» – и врачи, и фельдшера, по имени-отчеству величали лишь очень уважаемых сотрудников либо очень пожилых, да и то часто обращались к ним «дядя» или «тетя» и по имени.

Но горе было тем, кто не хотел вписываться в эти обычаи. Их не любили, с ними не хотели работать, их не принимали в компании, с ними даже не выпивали по утрам. Особенную же неприязнь вызывали врачи (часто сами из фельдшеров), которые всеми силами пытались показать свое превосходство над фельдшерами.

Доктор по фамилии Борщ был как раз из таких. Он требовал называть его только по имени-отчеству, несмотря на еще достаточно молодой возраст. Всеми силами он пытался показать, что любой фельдшер по сравнению с ним – ничтожество, мало того, что безграмотное, так еще и безрукое. При любой запинке фельдшера Борщ хватал в руки шприц и сам делал укол. Нет, безруким он как раз не был, все-таки многолетний фельдшерский стаж давал о себе знать, но оскорбленные фельдшера лелеяли планы мести. К тому же Борщ в качестве знака отличия от прочего скоропомощного быдла носил поверх халата не черную шинель, а обычное серое демисезонное пальто.

В этот день Борщ работал с двумя фельдшерами. В 19 часов одного из них перевели принимать ночную бригаду (водители работали по 14-часовому графику и 4 часа – с 19 до 23 бригада трудилась не в полном составе), в 23 часа все воссоединились, но наркотики, в нарушение инструкции, остались в кармане фельдшера.

Госпитализацию в 67-ю больницу фельдшер выпросил с трудом. Диспетчер отдела госпитализации долго возмущалась плохой слышимостью (микрофон прикрывался рукой), но все же дала просимый стационар якобы по требованию пациента. План мести начал работать.

В больнице пациента посадили в смотровой, один из фельдшеров понес «сопроводок» в диспетчерскую, другой остался с больным, а Борщ занырнул в соседнюю пустую смотровую, чтобы в тишине написать карточку. Фельдшер оставил больного и тоже зашел в диспетчерскую, где сидели дежурные врачи. Там он легко вычислил психиатра.

– Доктор, тут такое дело. Мы вам непонятного больного привезли. Очень странный бред: говорит, что он врач скорой помощи, даже в халате ходит, но при этом периодически выкрикивает, что он борщ.

– Ну а чего не в дурдом сразу? – устало осведомился психиатр. Вопрос был риторическим: чтобы не ожидать психбригаду в квартире и при этом тянуть время, линейные бригады часто ставили смешанный соматический и психиатрический диагноз и везли пациентов в психосоматическое отделение 67-й больницы.

– Да у него давление, психи, то есть, пардон, психиатры такого не возьмут.

– Ладно, показывайте, – доктор недовольно поднялся со стула. Вслед за ним направился здоровенный санитар.

Фельдшер привел психиатра в смотровую, где мужчина в сером пальто поверх белого халата, что-то писал за столом. Рядом сидел другой фельдшер.

– На что жалуетесь? – спросил психиатр.

– Я? Ни на что! Я врач скорой помощи! – гордо ответил Борщ. – Я больного привез!

– Да-да-да, мы знаем, что вы доктор, – запел психиатр, – конечно-конечно! Голоса не слышите?

– Да вы что, издеваетесь?! Я врач!

– И какой же ты врач? – вмешался в разговор санитар.

– Я – Борщ!

– Все понятно, – психиатр махнул рукой, и санитар ласково взял пациента за локоть. – Идемте, коллега!

Борщ пытался вырваться, но железная рука санитара не выпускала его. На крики подбежал другой санитар, и Борщ скрылся за дверями санпропускника.

– Нам уезжать? – спросили фельдшера у психиатра.

– Сейчас, распишитесь за ценности.

Покончив с формальностями, бригада вернулась на подстанцию. Там они рассказали печальную историю, как доктор Борщ спятил в приемном 67-й больницы, и его замели в ПСО.

Утром заведующий долго ржал, но потом все-таки отправился в 67-ю больницу и вызволил несчастного Борща из узилища. По приезду на подстанцию доктор Борщ тут же написал заявление о переводе на другую дальнюю подстанцию, заведующий лично созвонился с тем заведующим и с кадрами, и перевод был осуществлен – невиданное дело! – за один день.

Потом коллеги с дальней подстанции рассказывали, какой чудесный компанейский доктор со смешной фамилией Борщ пришел к ним в коллектив, как он ласков с фельдшерами. Есть только одна странность – на дух не переносит 67-ю больницу, а если приходится туда везти больного, из машины не выходит и просит фамилию его в «сопроводке» не писать. Кстати, серое пальто он больше не носит, только шинель.

Как Юрий Зусманович в рейд ходил

(из воспоминаний про старую медицину)

Эта история произошла, если мне не изменяет память, в январе 1988 года. В стране тогда полным ходом шла перестройка, которая отражалась и на отношении к религии. Было решено торжественно праздновать 1000-летие Крещения Руси, Церкви отдали Данилов монастырь, и поэтому религиозные праздники обрели какой-то непонятный статус. Их еще не праздновали официально, но уже и официально не гнали. По умолчанию стали считать, что это личное дело каждого.

А еще в стране развернулась борьба с пьянством. Всенародная, между прочим, борьба под руководством КПСС. Не на жизнь, а на смерть. Верхи боролись директивами и рейдами, вырубками виноградников и сокращениями продаж напитков, а народ – в каждой отдельно взятой квартире. Самогоном боролся, «Розовой водой», «Огуречным лосьоном»…

Пьянство победило в конечном итоге, но с большими потерями, куда не преминула вползти наркомания, которую мы теперь и расхлебываем.

Главный врач некой московской больницы, Юрий Зусма́нович Зусмано́вич (фамилия, понятное дело, изменена), был настоящий коммунист. В смысле член КПСС. Тогда как раз шутка ходила, что в свете перестройки журналы «Коммунист» и Playboy решили выпустить совместный номер и назвать его «Член КПСС». Вот Юрий Зусманович и был таким… членом. Все партийные указы, приказы, циркуляры, письма и директивы он выполнял с выражением щенячьего восторга. А иначе как бы еврей уже больше 20 лет крутился администратором московского здравоохранения?! А Юрий Зусманович не только крутился, но и поднимался. В своей больнице он когда-то начинал хирургом, а потом пошел по административной лестнице: был сначала главным врачом поликлиники, потом больницы поменьше, потом вернулся в больницу и уже лет 10 руководил ею, а светило ему место в ГУЗМе (тогдашнем Московском департаменте здравоохранения). И он очень хотел, чтобы оно ему не только светило, но и грело.

Тут-то и наступил январь 1988 года, а вместе с ним и Рождество Христово. И возникло у Юрия Зусмановича подозрение, что на волне гласности и ветра свободы во вверенном ему коллективе могут возникнуть нездоровые поползновения отметить религиозный праздник прямо на рабочем месте. Не в смысле пригласить батюшку в больницу и отслужить уставную службу, а в смысле устроить рождественский ужин с возлияниями. Ну, а там, как известно, и до поездок на нечистой силе прямиком к царице недалеко. А вот этого коммунист Зусманович допустить никак не мог. В общем, решил он в ночь перед Рождеством провести рейд и покарать виновных прямо на месте.

Рейд собрался в обстановке глубокой секретности в 23 часа. Для конспирации свет в администрации не зажигали. Кроме самого Юрия Зусмановича присутствовали заместитель по хирургии Виктор Степанович Стасюк – сорокапятилетний дядечка с округлым брюшком, кандидат медицинских наук и в прошлом сосудистый хирург и главная медсестра Лидия Александровна, ушлая тетка, пересидевшая на этом посту уже четырех главврачей. Общественные организации представляли секретарь партбюро травматолог Леонид Иванович, горластая Зинаида Николаевна, председатель месткома и врач-физиотерапевт по специальности, до сих пор занимающая полставки физиотерапевта, освобожденный секретарь комсомольской организации Сергей Владимирович Бычков – молодой хирург, после интернатуры согласившийся на эту занудную должность только потому, что через год его обещали оставить в штате больницы, и хватавшийся за любую возможность что-либо где-либо разрезать, и смешливая Леночка из третьей хирургии, отвечавшая в комитете комсомола за «Комсомольский прожектор». Виктор Степанович чувствовал себя идиотом: он сам на своих дежурствах любил выпить в компании симпатичных медсестер, но отвертеться от рейда не удалось.

Отдельно от всех стояла начальница отдела кадров Татьяна Константиновна, по слухам, офицер действующего резерва КГБ в чине капитана. Ожидали представителя Общества Трезвости – организации, усилиями ЦК КПСС создаваемой в каждой конторе. Однако председатель больничного общества, пятидесятилетний старший санитар морга Алик Ванштейн по кличке Портвейнштейн, узнав от главного врача о предстоящем рейде, покрутил пальцем у виска.

– Юрик, ты совсем охренел (Алик произнес несколько иное слово)? Какой рейд по ночам? Я, ночь и «больница» – это как гений и злодейство – вещи несовместные. Ну подумай сам – ночь и живые люди. Ужас!

Алик демонически захохотал, важно залез в 21-ю «Волгу», доставшуюся от покойного деда (спецзаказ, луженое днище, форсированный двигатель, белые кожаные чехлы на сиденьях) и отправился на зимнюю дачу, где его ожидала молодая жена, четвертая по счету. Юрий Зусманович завистливо вздохнул.

Поэтому представлять Общество трезвости выпало диетврачу Юлечке, дочке завкафедрой терапии, которая, как всегда, опаздывала. Юлечка по ночам в больнице никогда не бывала, и Серега Бычков с Леночкой тихо хихикали в углу, что Общество трезвости заблудилось и утонуло в сугробе.

Но вот и она появилась. Главный врач доложил план.

– Идем по хирургическому корпусу…

– Может, в терапию сходим? – с надеждой спросил Стасюк, которому очень не хотелось выступать в роли полицая.

– Нет, Виктор Степанович, я знаю, что вы там рассадник развели, – влезла Зинаида Николаевна.

Леночка мысленно перекрестилась. Подружек из третьей хирургии, а также из других отделений она под большим секретом успела о рейде предупредить.

– Проходим всю хирургию, затем идем в терапию, потом, если успеем, в травму, – продолжил главврач.

– А в детство? – вякнула кровожадная Зинаида.

– А в детство не пойдем! – подала голос Лидия Александровна. – Санэпидрежим!

На самом деле администрация прекрасно понимала, что дежурящий сегодня заведующий неонатальной реанимацией Эдуард Суренович Степанян, здоровенный мастер спорта по штанге в тяжелом весе, их и на порог не пустит именно под предлогом санэпидрежима, велит раздеться, принять душ в санпропускнике, надеть чистое белье, да еще и анализы потребует. Все знали, что у Эдуарда там афинские ночи проходят, римские оргии и Вудсток одновременно, благо в отделении нет ни одного врача старше 35 лет, а девчонок-медсестер отбирает лично заведующий. Однако начальство закрывало на это глаза – отделение считалось лучшим в Москве, там выхаживали детей и внуков даже членов ЦК КПСС, с которыми Эдуард Суренович продолжал поддерживать теплые отношения. Тронуть его – себе дороже. А в педиатрическое отделение на втором этаже детского корпуса и ходить незачем – дежурила там бабушка-педиатр и две такие же бабушки-медсестры, некого там ловить.

В хирургический корпус вошли через подвал. В приемное не пошли. Юрий Зусманович был опытным главврачом и понимал, что санитары все равно пьяные (они всегда пьяные), а наказывать других сотрудников, не трогая санитаров, он считал непедагогичным.

На втором этаже располагалась гинекология. Две немолодые медсестры пили чай с конфетами. Лидия Александровна подошла поближе к столу.

– Чай пьете, девочки? А что это у вас за конфеты? С ликером? Ах как вкусно! – главная медсестра ловко засунула конфету в рот. – С Рождеством, девочки!

Рейд двинулся дальше. Лидия Александровна перевела дух. Старшая медсестра гинекологии была ее подружкой и о рейде, конечно, знала, но быть уверенной в том, что две старые грымзы, как назло, дежурящие сегодня, обойдутся без традиционного ночного употребления, не приходилось. Когда она увидела, что коньяк налит в чайник, от сердца отлегло.

На третьем этаже располагалась третья хирургия, где предупрежденные Леночкой медсестры грустно слушали радио и пили обычный чай с печеньем «Юбилейное». Такая же картина ожидала рейд и во второй хирургии. Стасюк приободрился: вроде все проходило гладко. Правда, от санитарки бабы Тони, кажется, попахивало, как и от лифтерши тети Манюни, но трогать двух фронтовичек не решились, хотя Зинаида демонстративно морщила нос, пытаясь обратить внимание главврача на нарушение постановления ЦК.

На пятом этаже располагались элитная первая хирургия и урология. В первой хирургии медбрат, студент Саша, резался в шахматы с интерном в дежурке.

– На посту надо быть! – пробурчала Лидия Александовна.

Юрия Зусмановича же интересовал другой вопрос: куда подевались дежурные хирурги, вроде операций не было.

– А где доктора? – строго спросил он интерна.

– Константин Иванович в приемное пошел, а Николай Семенович – на консультацию в травму, – без запинки ответил тот.

– Хм, ладно.

Проверяющие направились в урологию. Дверь там была заперта. Долго-долго звонили. Наконец заспанная медсестра Мадина открыла дверь. Она была трезва и от нее сладко пахло постелью. Лидия Александровна хотела было сделать замечание, но потом подумала, что трогать Мадину не стоит, ибо как потом ехать к ее родственникам в Пицунду?

– А где Ираклий Шалвович? – спросил Стасюк.

– Вышел куда-то, – ответила Мадина, недоумевая, зачем администрация приперлась посреди ночи. Понятие «рейд» ей было чуждо. Она не пила, муж ее был директором овощного магазина, а на работу она ходила на полставки для того, чтобы иногда отдыхать от троих детей.

Отделение гнойной хирургии располагалось на шестом этаже. На сестринском посту восседал сам заведующий отделением Моисей Борисович Куперман.

– Юрочка, что привело тебя в мою обитель в столь поздний час?

Моисей Борисович был единственным человеком, публично называвшим главврача на «ты» еще со старых времен.

– Что у тебя нагноилось: ум, честь или совесть? – продолжил он, увидев представителей общественных организаций. – Или, может быть, сама эпоха? – он отвесил поклон Татьяне Константиновне. – Можем ампутировать! О, Юлечка, а вас как занесло в этот вертеп?

– Да я… Общество трезвости, – зарделась Юлечка.

– Вы и трезвость! Какой нонсенс! Вы должны пить прекрасные французские вина и принимать ванны золотого, как небо, Аи! Я так и вижу, как вы погружаетесь в ванну, и пузырьки обволакивают ваше прекрасное юное тело! И только ножка показывается из воды! И резвой ножкой ножку бьет…

– Моисей, хватит паясничать! – главный сделал суровое лицо. – Мы проводим рейд по борьбе с пьянством. Серьезное, между прочим, дело. А ты вечно цирк устраиваешь.

– То есть ты решил, что именно сегодня старый Моисей будет бухать? Именно сегодня, чтобы отпраздновать Рождество Христово. Юрочка, хоть ты и главный врач, но ты все-таки шлимазл. Я напомню тебе, что я, как и ты, между прочим, еврей. А еврею пить полагается совершенно в другие дни. И дома. А по ночам приличные евреи тоже сидят по домам. Вернее, лежат, со своими женами. А неприличные шастают по больницам. Вот позвоню твоей Раечке и скажу, что ты здесь с Юлечкой время проводишь. Вот она тебе глазенки повыцарапывает…

– Тьфу на тебя, старый балабол! – Юрий Зусманович развернулся и направился в реанимацию, располагавшуюся на этом же этаже. Рейд превращался в какой-то фарс.

В реанимации дверь, естественно, была закрыта. За дверью шумели аппараты и пищали мониторы. На звонок никто не выходил. Наконец минут через десять дверь открыла растрепанная медсестра.

– Почему без колпака? – начала возмущаться Лидия Александровна, но медсестра только махнула рукой и побежала в зал.

Рейд застыл на пороге зала. Полным ходом шла реанимация какого-то бедолаги. В воздухе ощущались пары спиртного, но на перевязочном столике стояла открытая бутыль со спиртом, в лотке лежали спиртовые салфетки… Отвлекать сотрудников от работы Юрий Зусманович не захотел и, проверив сестринскую и ординаторскую на предмет возлияний, ничего не найдя, рейд покинул реанимацию.

Как только дверь захлопнулась, сотрудники отошли от двухчасового трупа, изображавшего спасаемого перед очами главврача, благо следы реанимации на трупе имелись.

– Ну ладно, пошли продолжим! Видишь, не зря я говорил покойника в коридор не выкатывать, еще пригодится, – молодой реаниматолог достал ключ и открыл кабинет заведующего, где на журнальном столике вперемежку стояли бутылки водки, шампанского, армянского коньяка и банка спиртовой настойки валерианы. – С Рождеством, девочки и мальчики!

Оставался седьмой этаж, где находился оперблок. Еще из лифтового холла были слышны шум, хохот, какая-то музыка. В комнате операционных сестер сидела все дежурная хирургическая бригада – и Константин Иванович, и Николай Семенович, и Ираклий Шалвович, и гинеколог Алла Николаевна, и молодой хирург приемного отделения Андрей Борисович в компании операционных сестер Нины и Ольги, анестезистки Светланы и санитарки тети Шуры. Все они были в состоянии легкого подпития. На столе красовались закуска и две бутылки «КВН».

– Акт! Немедленно составляем акт! – подала голос Татьяна Константиновна. – Лена, снимай!

Лена достала фотоаппарат из чехла. Снимать ей не хотелось.

– Ой, заклинило!

– Дай, посмотрю, – комсорг Бычков потянулся было к фотоаппарату, но тут же получил чувствительный тычок локтем от Стасюка

– Хрен тебе, а не хирургия! – прошипел он в ухо комсоргу.

Сергей отпрянул от Леночки.

Акт составили быстро. Решили виновных отстранить от работы, однако вмешался парторг.

– Юрий Зусманович, а кто работать будет? Время уже полтретьего, если вызывать кого из дома, не доедут. Ну ладно, хирурги у нас есть, а уролог? А гинеколог? А операционные сестры? Или вы на скорую позвоните, больницу закроете?

Да, Юрий Зусманович попал в сложное положение. Закрыть прием в больнице под предлогом того, что вся хирургическая бригада пьяная, – за это по головке не погладят ни в райкоме, ни в ГУЗМе.

– Ладно, работайте, утром разберемся! – все-таки Юрий Зусмаович был гибким руководителем. – В терапию не пойдем, поздно уже.

Все собрались уходить, однако вмешалась Зинаида.

– А где анестезиолог? Он, наверное, совсем пьяный, раз его за столом нету.

– Да, кстати…

Юрий Зусманович бодро ворвался в комнату дежурного анестезиолога. Голый анестезиолог спал в обнимку с голой же девицей. Совершенно трезвый, между прочим. И девица тоже трезвая.

– Это кто?! – возмущенно спросил главврач.

– Я Люда Маркова из второй терапии, – испуганно пискнула девица, натягивая простыню.

– Пошла вон! И вы, доктор, приведите себя в порядок! – главный врач рассердился не на шутку. Сзади в проеме двери виднелись возмущенные лица администрации. Сергей, Лена и Юлечка хихикали в углу.

… Приказ, вышедший уже седьмого января, был суров. Юрий Зусманович рвал и метал, настаивал на увольнении. Однако в кабинет главного пришли старый Моисей и Алик Портвейнштейн.

– Юра, не позорь нацию! – сказали они. – Ты хочешь открыть новую страницу в истории еврейских погромов? Как еврей русских людей уволил за то, что они Рождество праздновали! Ты вообще с ума сошел? Да и по закону не получится, ты же их от работы не отстранил.

Всем находившимся в оперблоке в ту ночь вкатили по выговору. Кому-то за употребление алкоголя на рабочем месте, кому-то за отсутствие на рабочем месте. Самая интересная формулировка была у анестезиолога – за нарушение санэпидрежима. Когда он попытался узнать, в чем же оно состояло, Татьяна Константиновна, блеснув очками, четко произнесла:

– Вы допустили нахождение в зоне оперблока лица, не имевшего права там находиться!

Анестезиолог вынужден был согласиться.

Виктор Степанович Стасюк в этом же приказе получил замечание за ослабление работы с подведомственным персоналом.

А еще через четыре года Советский Союз распался. Но это уже совсем другая история.

Про деньги и деонтологию, или Сам себе режиссер

Дело было в конце 80-х годов. Скорая помощь в Москве тогда была веселой, хотя и тяжелой, работой, оплачивалась она неплохо, но сотрудники старались заработать всегда и везде. Кто-то занимался какой-то частной практикой, кто-то ставил капельницы, ну а кое-кто с важным видом раздувал щеки, надеясь на неформальную оплату своего труда.

И вот работали тогда на одной из подстанций, расположенных ближе к МКАД (но не в спальном рабочем районе), три человека. Назовем их Вадик Гофман, Володя Кусако и Слава Галактионов.

Вадик Гофман был в общем-то уже давно не Вадик. Немолодой, абсолютно седой еврей, начинавший на скорой еще в 50-е годы, он успел поработать и заведующим подстанцией, и врачом одной из первых БИТ-бригад, а сейчас плавно приближался к пенсии в роли врача линейной бригады.

Вова Кусако был его постоянным фельдшером. Полноватый, любящий пожрать, он был далеко не дурак, и руки у него были золотые. Парочкой они были весьма любопытной – сошлись по любви. Любви к деньгам. Деньги они зарабатывали разнообразными, но честными способами, в основном мануальной терапией и массажем (Вадик был прекрасным мануальщиком, а Володя – массажистом), но не брезговали и похметологией, и простыми капельницами. Смотрелась эта бригада эффектно – седой пожилой еврей в накрахмаленном белом халате и колпаке и веселый хохол в халате нараспашку. Артисты!

Ну а третьим человеком, о котором я хочу рассказать, был Слава Галактионов. Слава славился (простите за невольный каламбур) любовью к чтению. Читал он много и очень разную литературу. Он знал особенности психологии крупного рогатого скота, устройство атомного реактора, философию ранних схоластов и еще много всего. Но больше всего Слава увлекался нетрадиционной медициной. Нет, не в плане питья мочи. Он выучил особенности пульсовой диагностики, фито– и апитерапию, лечение минералами и металлами, влияние кошек на гипертонию и моторику желудочно-кишечного тракта и щедро делился с народом своими знаниями. И с пациентами тоже, хотя далеко не всякий способен был выслушать Славу.

Надо сказать, что выглядел Слава необычно. Так как всю свою зарплату он тратил на книги, то одевался зимой и летом в один и тот же серый костюм с брюками, едва достававшими до щиколоток, под пиджаком была неизменная ковбойка, а поменять халат он просто-напросто забывал. Увидит его сестра-хозяйка, даст новый халат – и слава Богу, а нет – так и не надо.

На широких плечах сидела коротко стриженая голова в роговых очках. На ногах в любой сезон красовались коричневые сандалии на босу ногу (носки Слава признавал только в лютые морозы), ибо кроме чтения занимался Слава еще и йогой. Ему было около 50 лет, и слыл он чудиком.

И вот как-то раз осерчал заведующий подстанцией – тоже еврей и тоже (скажем так) Гофман, только Юлий, на Вадика с Вовкой. Что уж они сотворили, я за давностью лет не помню, но решил заведующий сладкую парочку разбить. Вадику дали какую-то хабалистую девицу, а Володю посадили постоянным фельдшером к Славе Галактионову.

Через некоторое время Слава останавливает меня и говорит:

– Странное дело, Сереж, с тех пор как я стал работать с Володей, нам постоянно дают деньги.

– Ну, и что ж тут плохого?

– Да нет, плохого вроде ничего нет, только странно это, – задумчиво произнес Слава.

Меня тоже заинтересовал этот вопрос. То, что Слава тут ни при чем, было понятно и ежу. Но как? Что же делал Володя такого, что на бедного книгочея просыпался рог изобилия? Вовка, естественно, молчал, только хитро улыбался.

Однако через некоторое время я узнал тайну Вовы Кусако. Дело было так. Бригада входила в квартиру. Вовка с удивительным подобострастием ставил стул к кровати пациента, ничего не подозревающий Слава садился и начинал смотреть больного. Он слушал, мерил давление тонометром, удивительно вовремя поднесенным услужливым фельдшером, который в этот момент подавал родственникам страждущего какие-то непонятные знаки.

Наконец родственники начинали понимать, что милый юноша, сопровождающий этого странного доктора в коротких штанах, хочет им что-то сообщить. Володю отзывали в коридор, и тут начиналось представление.

– Вам несказанно повезло, – сообщал Кусако заговорщицким тоном, – это профессор Галактионов. Гениальный терапевт!

– Какой же это профессор? – удивлялись родственники – это какой-то сумасшедший.

– Конечно, сумасшедший! Где вы видели профессора, работающего на «Скорой помощи»? Но гениальный терапевт! Слушайте все, что он говорит, записывайте, только не задавайте ему никаких вопросов, иначе будет такое… И ни в коем случае не суйте ему деньги. Я вам потом все разъясню.

Родственники на цыпочках входили в комнату, доставали тетрадку и начинали записывать откровения гениального профессора. Слава, видя такое внимание, приободрялся, рассказывал про толченые топазы и тигровый клык, показывал упражнения из йоги. Попутно он давал вполне здравые рекомендации, поскольку доктором был вполне адекватным.

Наконец фонтан иссякал. Слава поправлял очки и уходил. Вовка под каким-нибудь благовидным предлогом задерживался, растолковывал Славины речи (благо такой поток информации толковать легко и приятно), ну и получал деньги. Ведь это профессору Галактионову деньги совать нельзя, он гениальный, а вот простому фельдшеру Вове Кусако можно запросто. Вот родственники и совали. Ну а Вова как честный человек поровну делился с патроном.

Конечно, все это через какое-то время закончилось, Вадик и Володя воссоединились, и Слава стал трудиться в обычном режиме. Правда, иногда на повторных визитах к больным, у которых он побывал с Володей, его нынешнему фельдшеру внезапно вручали купюру. Фельдшер удивлялся и честно делился с доктором, недоумевая, за что.

А к чему все это? А ни к чему, просто наброски для лекции по деонтологии.

Сон в зимнюю ночь

(из воспоминаний о старой скорой)

Дело было в конце 80-х. Мы с напарницей приехали к бабульке, которая жаловалась на подъем давления. Время – третий час ночи. Вызов по счету то ли пятнадцатый, то ли шестнадцатый. Спать охота больше, чем чаю попить, чем поесть, чем… ну, в общем, хочется очень. Но держимся.

В принципе, вызов не противный, квартирка чистенькая, бабушка нормальная. Если бы в полтретьего дня, вообще красота, а не вызов. Или даже в 11 вечера. Но не в полтретьего ночи.

Скидываем шинели, смотрю бабульку. Да, высокое. Назначаю инъекцию чудо-магнезии, девушка моя, фельдшер, вкалывает бабушке в многострадальную вену, садится и тут же вырубается. Сон в летнюю ночь, вернее, в зимнюю.

Пытаюсь позвать – ноль эмоций, незаметно толкаю в плечо – никакой реакции. Глаза закрыты, рот приоткрыт, даже слегка посапывает. Что делать? Девчонка вымотана донельзя. Включаю «доктора Захарьина», начинаю беседовать с бабушкой о диетах, травках, Перестройке… бабушка оживляется, ставит чайник, достает варенье. Сидим, пьем, беседуем. И тут я ловлю себя на том, что у меня развиваются афазия (нарушение речи) и храпящее дыхание, а также двусторонний птоз (опущение век). Ловлю, но поделать с собой ничего не могу.

Бабушка тоже замечает и говорит: «Доктор, может, вы тоже поспите?»

Я вежливо пытаюсь отказаться, но краем глаза замечаю высокую железную кровать, любовно укрытую голубым покрывалом, а на ней подушки… много… А под покрывалом, наверное, перина… И понимаю, что сил моих уже нет, что райское блаженство именно там, в этой кровати.

Бабушка замечает мой взгляд и подтверждает, да, мол, туда, снимает покрывало.

У меня хватило сил перетащить напарницу, снять с нее сапоги, халат, свитер и брюки (она даже не проснулась), раздеться и нырнуть под атласное одеяло в пододеяльнике с цветочками. Как голова падала на подушки, уже не помню.

Звонок с подстанции раздался около 7 утра. Слава Богу, трубку взял я, а не хозяйка квартиры. Естественно, мы героически купировали отек легких.

Напарница очень удивилась, обнаружив себя в незнакомой комнате в постели со мной, да еще и в нижнем белье. Счастливая бабушка напоила нас чаем, накормила бутербродами. Звала заезжать еще, сказав, что так хорошо она не спала уже давно, потому что ей впервые за много лет было совсем не страшно.

К пересменке мы приехали вовремя, все прошло тихо, и только водитель косился на наши довольные лица.

Как мы кирпичи прогоняли

Квартира отвращения не вызывала. Дома этой серии строили в 70-е годы как ведомственные или кооперативные, поэтому откровенная пьянь и рвань в них встречалась редко даже сейчас. Повод, конечно, не имел ничего общего с реанимационным – «ОКС 1» (бредовая разработка станционных гениев, когда диспетчер по опроснику выставлял предварительный диагноз острого коронарного синдрома), но позиционная война с оперотделом не всегда заканчивалась нашей победой. Хотя, с другой стороны, лучше бабушке ЭКГ снять, чем с бомжами возиться.

Это, собственно, была и не бабушка. Женщина лет 60 со среднеинтеллигентным лицом сидела на диване, слегка откинувшись на подушки.

– Что беспокоит? – спросил я.

– Сердце давит.

– Долго?

– Уже с час.

– Раньше бывало?

– Бывало, конечно.

– А как давит-то?

– Будто кирпич положили.

Опрос больного – это как прогулка по канату. Можно говорить все что угодно, главное не останавливаться, иначе контакт потеряется.

– Большой кирпич?

Женщина посмотрела с удивлением:

– Не маленький…

Фельдшер уже накладывал электроды ЭКГ.

– Не маленький – это как? Как обычный, стандартный или как раньше обжигали? Как в Кутафьей башне?

Женщина хихикнула.

– Наверное, как современный.

– А давайте-ка мы его сейчас прогоним. Повторяйте за мной: «По стене ползет кирпич…»

– По стене ползет кирпич, – повторила больная.

– В алюминиевых трусах…

– В алюминиевых трусах…

– А кому какое дело…

– А кому какое дело…

– Это песня про любовь.

– Это песня про любовь.

Фельдшер протянул ЭКГ. На пленке ничего страшного не было.

– Запомнили? А теперь без меня…

– По стене ползет кирпич в алюминиевых трусах. А кому какое дело? Это песня про любовь, – продекламировала пациентка.

– Ну что, уполз кирпич? – спросил я уверенно.

– Уполз.

– Ну вот, теперь если давить будет, начинайте петь эту песенку. Если инфаркта нет, кирпич уползет.

– Удивительно! Сколько лет болею, а никто мне такого не говорил.

– Это специальная разработка Лаборатории экспериментальной патологии института Склифосовского. Еще Демихов начинал разрабатывать, когда сердце собаке пересаживал в 50-е годы.

Мы тепло распрощались.

Когда мы вышли из квартиры, девочка-интерн, стажировавшаяся с нами, спросила, широко раскрыв глаза:

– Сергей Валентинович, это правда?

– Что правда?

– Про Демихова.

– Конечно. Вот попадем еще «на сердце», сама увидишь.

На очередное «сердце» мы попали на следующем же вызове. Ситуация была схожая, только пациент отличался – вместо 60-летней дамы был 70-летний доцент-хирург, которого на кирпич пришлось выводить. Зато Демихова он видел лично, поэтому легко поверил в песенку.

Следующий кирпич уполз у 40-летнего мужика. Однако его пришлось все же госпитализировать – впервые выявленная стенокардия как-никак.

Утром фельдшер Леха рассказывал с упоением: «Вчера Валентиныч был в ударе. Песни про кирпичи с больными пел, а они выздоравливали».

Все посмеялись. Однако на следующей смене пара человек попросили списать слова песенки. Изгнание кирпичей начинало становиться ноу-хау нашей подстанции. По слухам, бабки в поликлинике передавали друг другу слова заветной песни.

Через пару месяцев я заехал в Центр. У входа курила Татьяна, старший врач оперотдела.

– Слушай, народ просто ошалел… Сегодня звонит одна и требует рассказать, как правильно кирпич с сердца выгонять? В штанах или в трусах?

Про водителя Рыжикова, или Случай на пляже

(из воспоминаний о старой скорой)

Водитель Рыжиков был стар и толст. Он был классическим скоропомощным водителем – никогда не торопился, постоянно ворчал, пил чай из китайского термоса и знал проезды через все окрестные помойки.

Кстати, о помойках. Была у Рыжикова одна пламенная страсть. Попав куда бы то ни было, он находил помойку и тащил оттуда какую-нибудь железяку. Добычу он любовно складывал в железный гараж на пустыре в долине речки Сетунь, и железяк накопилось там столько, что поставленный туда когда-то «Москвич-401» не то что вытащить, увидеть было нельзя. Но, собственно, Рыжикову это и не требовалось: жил он неподалеку от подстанции, а досуг его был прост и незамысловат – домино и совместное распитие спиртных напитков в компании таких же пенсионеров во дворе кунцевской пятиэтажки.

Работу свою Рыжиков выполнял без огонька, но честно. Но было то, что он ненавидел всеми фибрами своей души. Не любил он дежурства на стадионах, пляжах и прочих местах общего пользования, ибо помойки в них никакого интереса для него не представляли. Железяки на них не выкидывали, а если и выкидывали, то шустрые дворники все быстро прибирали в свои закрома.

…Молодой фельдшер Пашка-Занзибар давно планировал эту акцию. Он долго подлизывался к старшему фельдшеру Евгении, чтоб его поставили одного на бригаду. Потом он активно соблазнял по телефону унылую диспетчершу из Центра, которая должна была дежурить в этот день с ним. Перед дежурством он попросил соседку Неониллу Аполлоновну, чтобы та поставила свечки в храме, куда ходила ежедневно, Николаю Угоднику, покровителю моряков, Макарию Египетскому (о нем он слышал от той же соседки), покровителю песков (Египетский ведь!), Пантелеймону-целителю, патрону медиков, и Илье-пророку, молитвеннику за всех, кто на колесах, и организатору гроз и дождей. Вернее, Илье-пророку полагалось две свечки: одну за успех предприятия, а другую, чтобы не было дождя. Пашка хотел урвать дежурство на пляже в Серебряном Бору. Смысл этого действа был двойной: во-первых, возможность купаться весь день, во-вторых, – отсутствие вызовов. Обращений на пляже в будний день было мало, точнее сказать, их практически не бывало, но дежурства назначали на всякий случай.

Выходя на сутки, Пашка сделал все как надо – три раза плюнул через левое плечо, перекрестился на икону святых апостолов Петра и Павла, подаренную все той же Неониллой, и на всякий случай подложил пятак под пятку, хотя это вроде относилось к экзаменам. «Хуже не будет», – подумал Пашка.

На подстанции Пашка нашел себя в раскладке на день. Он стоял один на 11-й бригаде с водителем Рыжиковым. Конечно, Рыжиков – не самый классный напарник, лучше было бы работать с молодым веселым евреем Борькой Буничем (Борька возил с собой гитару, пел забавные песенки и с ним запросто можно было закадрить каких-нибудь девчонок), но Рыжиков так Рыжиков. Пашка получил в диспетчерской карту с нарядом в Сыр-Бор и пошел звать Рыжикова.

Рыжиков Пашкиных надежд не разделял. Купаться он совершенно не хотел, хотя день обещал быть жарким, а вот перспектива целый день простоять на пляже вдалеке от вожделенных помоек его совсем не радовала. Занзибар пытался расшевелить его воображение картинами девушек в купальниках, но Рыжиков был кремень. Судя по всему, в купальнике он мог представить только свою Марь Степановну, дефилирующую по даче в нижнем белье. А это, похоже, не вдохновляло даже его.

На пляж прибыли вовремя, успев заехать за квасом. Пашка, осмотрев место дислокации и оценив отсутствие отдыхающих, быстро разделся и лег загорать. Рыжиков в клетчатой рубахе и шляпе мрачно прогуливался вокруг машины.

Часам к одиннадцати солнце начало припекать, и Пашка, хлебнув кваску, решил окунуться. Вода была приятно-прохладная, Пашка плескался как молодой дельфин. Он доплыл до крылатского берега, вернулся назад, понырял то ли с ветлы то ли с ивы, склонившейся над берегом.

Дальше планировался заплыв на спине. Пашка лег на спину и начал отрабатывать технику плавания без рук и ног вдоль и поперек реки. Случайно взгляд его упал на берег.

Машину скорой помощи видно было плохо. Но зато хорошо было видно открытый задний люк «Рафика» с красной поперечной полосой.

«Беда! Кого-то грузят! А я тут плескаюсь. Гад Рыжиков не позвал. Или позвал, да я не слышал… Скандал будет!» Пашка красивым кролем рванул к берегу.

Рафик заехал в песок достаточно глубоко. Задний люк был открыт. Сзади Рыжиков, шумно отдуваясь и вытирая пот, совковой лопатой грузил песок в чрево автомобиля.

Приключения Жени в девятой бригаде

(воспоминания о 2011-м)

Интерн Женя была хорошей и умной девочкой, работа на скорой ей очень нравилась. Синяя облегающая футболка подчеркивала высокую грудь, а штаны – округлые ягодицы, Женя ощущала себя настоящим ковбоем, покорительницей прерий, обкатчицей диких мустангов и метательницей лассо. В качестве мустангов выступали больные, а в качестве лассо – медицинский ящик. Женя уже отработала несколько смен и на линейных бригадах, и на «восьмерке» (бригада интенсивной терапии), и даже на акушерке. А сегодня ее посадили на «девятку» – реанимобиль.

«Девятка» – бригада особая, женщина на ней одна – доктор Анюта. Анюта, несмотря на свои 45, ягодка не опять, а вообще. Причем ягодка маленькая, всего метр пятьдесят, но удаленькая – доктор великолепный, опытный, даже повоевать успела. А остальные врачи и фельдшеры – мужики. Поэтому девочек на бригаде любят, особенно симпатичных. И Женю приняли с радостью. Вручили «уши» и сказали, мол, будешь лечить. Особенно фельдшер Равиль радовался – он каждой девочке радуется.

Для меня девочка Женя, конечно, была проблемой, но скорее забавной. Она заканчивала мой институт, и мне было интересно, чему же там теперь учат.

Первый вызов мы получили около девяти утра. Повод был, конечно же, ОКС-1. Кто придумал такие поводы, я знал, и поминал его каждый раз незлым тихим словом. Некоторых людей во Францию пускать нельзя. Нормальные там устриц и омаров едят, а этот в командировке на парижской скорой зависал. И вытащил оттуда опросники, по которым программа сама выставляла предварительный диагноз. Проблема была только в том, что французская система скорой от нашей сильно отличается, и там реанимобили на подобную ерунду не ездят, такая сортировка нужна для очередности вызова.

Дядька моего возраста, примерно под полтинник, сидел на кровати в трусах и футболке с изображением Колизея, жалуясь на боль в грудной клетке, сердцебиение и холодный пот. В дверях маячила жена. Фельдшер Виталик встал в боевую стойку и, не дожидаясь осмотра, снял ЭКГ. Женя быстро посмотрела пленку. Я тоже глянул – на кардиограмме определялись синдром ранней реполяризации и небольшая синусовая тахикардия.

– Что беспокоит? – спросила Женя.

– Да вот болит, сердцебиение и взмок я весь.

– Давно болит?

– С утра. Как проснулся.

Женя приложила фонендоскоп к груди больного, померила давление: 150/100 при норме 130/80.

– А нагрузка вчера была какая-нибудь?

– Да. Мы с коллегами в футбол поиграли после работы, но немного.

– А раньше такие боли бывали?

– Иногда.

Женя потыкала в грудную клетку, провела пальцами по ребрам и резюмировала: «Синдром Титце!»

Равиль выронил ручку.

Я знал, что такое синдром Титце. Но еще я знал, что редкие болезни бывают редко, а частые – часто. Этот синдром, конечно, не Клиппеля – Треноне, но предположить, что девчонка-интерн поставила этот диагноз на утреннем вызове… да и мой диагноз был совсем другим.

Я пересел к пациенту, вытиравшему влажные ладони.

– А вы кем работаете?

– Я менеджер, у нас большая компания.

– И работа ответственная, тяжелая?

Мужик замешкался.

– Ну да, такая…

– Курите наверное?

– Ну что вы! Здоровый образ жизни. Мы с коллегами в футбол вот играем!

– Футбол – это хорошо. А выпиваете?

Пациент улыбнулся.

– Иногда. С супругой по бокалу вина.

– Какое предпочитаете: белое, красное?

Мужчина удивленно посмотрел на меня.

– Розовое.

– Помните, в нашей юности была песня такая: «Я в весеннем лесу вермут розовый пил», – пропел я.

Широкая улыбка озарила лицо пациента.

– Что вы, какой розовый вермут? Мы сейчас хорошее вино пьем, французское.

– И вчера пили? С супругой?

– Ммм… ну да, немного, с морепродуктами.

– Пару бутылок уговорили? Розового? Под мидии в белом соусе?

– Нет, под морской коктейль.

– Ну так чего ерундой-то занимаетесь и доктору голову морочите? Синдром Титце, синдром Титце! – я набросился на мужика, как будто он симулировал диагноз.

– Ладно! Равиль, дай товарищу обзидана 40 мг под язык. Сейчас отпустит. Только имейте в виду, больничных скорая не дает, врача из поликлиники мы вызовем на гиперкриз, скажете, что давление было верхнее 180. Кстати, полегчало?

– Да, доктор, спасибо! Все прошло. И всего одна таблетка.

Виталик нацепил пульсоксиметр – тахикардия ушла, давление нормализовалось. Равиль позвонил в поликлинику и вызвал врача.

Когда мы выходили, супруга пациента церемонно поднесла нам конверт и бутылку Rose d’Anjou La Jaglerie. Конечно, не вермут розовый, но тоже сойдет. Сумму мы честно разделили на четверых – каждому досталось по 500 рублей, а бутылку презентовали Жене, чтобы выпила за Титце. И за Клиппеля вместе с Треноне – нам не жалко.

Патофизиология от «Дикси»

«Ах, „мерседес“ мой, реанимобиль, я всю зарплату пошел и пропил», – раздавался из магнитолы голос скоропомощного барда Вадика Голованова. Наш реанимобиль плавно въезжал во двор сталинской девятиэтажки на Ленинском проспекте. Естественно, повод к вызову был никак не реанимационный – «Пыс», то есть «п/с» – плохо с сердцем – у 60-летнего мужика. Я, фельдшера Равиль и Виталик и даже водитель Макс испытывали чувство глубокой обиды на оперотдел, заславший нас на такую банальщину. И только Женя, врач-интерн скорой помощи, проходившая у нас выездной цикл, радовалась: ведь в институте ей внушили, что именно кардиология – царица экстренной медицины.

«Пыс» сам открыл дверь. Плотный мужичок в майке-«алкоголичке» не производил впечатления помиранца. Кстати, несмотря на майку, на алкаша он тоже был не похож. Женя приступила к расспросам и осмотру. Пациент поведал, что он на самом деле кардиологический больной, перенес два инфаркта и четыре стентирования. Все у него было хорошо, но вот последнее время стали появляться боли в грудной клетке. А сегодня он пошел в магазин, купил свой обычный набор продуктов, а когда возвращался, стало как-то щемить в левой половине грудной клетки. Для убедительности он даже ткнул себя пальцем в какую-то точку.

Женя была внимательной девочкой и быстро ткнула в эту же точку. Мужик ойкнул.

– Больно?

– Да.

– А здесь? – Женя ткнула рядом несколько раз.

– И здесь, – поморщился мужик.

Женя радостно посмотрела на меня. «Похоже, что дорсопатия (патологии, возникающие вследствии износа хрящевых дисков. – Прим. ред.). Сейчас ЭКГ снимем и убедимся».

Равиль развернул кардиограф и снял пленку. Пациент достал старую ЭКГ. В общем, картинки были схожи. «Дорсопатия!» – торжествующе выпалила Женя, которой очень хотелось реабилитироваться после истории с розовым вермутом.

«Евгения Ромуальдовна, а можно я с больным пообщаюсь?» – спросил я вкрадчиво. «Ромуальдовна» – это старый прикол нашей подстанции. Ее много десятилетий возглавлял Ефим Ильич Аронов, герой войны, второй еврей-кавалерист, как шутил народ (первым считался генерал Лев Доватор, в конном корпусе которого воевал военфельдшер Аронов). Мы звали его за глаза «папа Фима». Ну и отрывались на вызовах, называя друг друга сначала просто Ефимовичами, потом разнообразными еврейскими отчествами, а когда Ефим Ильич скончался, то уже просто всякими причудливыми именами и отчествами. Женя этого не знала и недоуменно раскрыла глаза.

Виталик потянулся к диклофенаку, однако Равиль зашипел на него. Равиль – наш, «девяточный» фельдшер, а Виталик – подсадной, с «восьмерки», моих прибабахов не знает. Равиль понял, что меня Женин диагноз не устроил.

– Итак, уважаемый, а в какой магазин вы ходили? Во дворе который?

– Нет, я в Дикси на ту сторону, там подешевле. Здесь никаких денег не хватит покупать.

– И много купили?

«Дикси» я не люблю, но вряд ли мужик туда за буханкой хлеба ходил.

– Как обычно. Гречку, макароны, картошку, курицу вот, селедки немного, хоть и нельзя мне… ну, там еще по мелочи.

– А когда в груди заболело?

– На обратном пути. Ленинский перешел – тут как схватит!

– А часто в Дикси ходите?

– Где-то раз в три-четыре дня.

– И часто прихватывает?

– Раньше нормально было, а последние разы постоянно. Стоит только Ленинский перейти.

– А раньше боли в груди бывали? – картина становилась яснее.

– Да, конечно, ведь инфаркты были. Но после последнего стентирования год жил спокойно. А потом стало прихватывать. И боль изменилась – вот как сейчас стала!

– Ладно, – сказал я важно, – будем лечиться! Встаем, делаем три глубоких вдоха.

Пациент встал и три раза глубоко вдохнул.

– Теперь быстро ложимся на спину.

Больной лег, и я с силой, как при реанимации, нажал ему на грудину.

– Ох!

– Ну что, прошла боль?

– Доктор, удивительно – сразу прошла!

– Значит, запомните: как такая боль появится – три глубоких вдоха! А если не поможет, тогда нитраты. Стенокардия у вас, только после стентирования характер болей изменился. И к кардиологу надо.

Мы спустились вниз. Бригада стала выспрашивать смысл моих действий, особенно Женя.

– Жень, он же четко рассказывает – боль появляется в одной и той же ситуации, при привычной нагрузке на определенном расстоянии.

– А почему пальпация болезненная?

– Ребята, все просто. Вы забываете про зоны Захарьина – Геда. Женя тыкала пальцем как раз в эту зону, а там гиперчувствительность.

– А почему вдохи с нажатием помогли? – Женю явно не учили так в институте.

– А это тебе сейчас Равиль расскажет.

Равиль важно начал:

– Понимаешь, Женя, тут гипервентиляция получилась. Много кислорода – и миокард задышал.

– А зачем на грудину надо было давить?

Этого Равиль не знал и посмотрел на меня.

– А зачем вообще на грудину давят?

– Чтобы кровоток восстановить, – сказала Женя неуверенно.

– Вот ты и ответила. Мы его и восстановили. Просто не во всем организме он там был, а в коронарах, – засмеялся я.

Вот такая патофизиология от «Дикси»!

Девочка Катя, водка и кардиостимулятор

У каждого врача-экстремальщика кроме личного кладбища есть больные, которых он вылечил, а есть те, которых спас.

Нет, я прекрасно знаю, что мы только лечим, а спасает Сам Господь, но иногда нашими руками. Он тебя приводит в нужное место в нужную минуту, в руках оказывается нужный инструмент, да и сам ты действуешь прямо по воле Божией.

Дело было году так в 1993-м или 94-м во время эпидемии дифтерии. Я работал тогда в Первой клинической инфекционной больнице, бывшей дифтерийным центром. Многие тогда игнорировали прививки, и это страшно аукнулось – болезнь лютовала. У нас тогда не работал морг, и трупы увозили прямо из реанимации в морг Соколинки (Второй инфекционной больницы), так что фельдшеров труповозки мы знали лучше, чем сотрудников других отделений. Дифтерия ведь в тяжелых формах лечится крайне плохо. Королева болезней. Сначала инфекционно-токсический шок, потом начинает кровить отовсюду, развивается миокардиодистрофия (или, как обычно говорили, миокардит), и сердце либо просто расползается, либо нарушается проводимость. Затем нефрит и полинейропатия с множественными параличами. Естественно, что умереть можно на каждом этапе. Вот больные и умирали. И дети, и взрослые – реанимация была общая.

Мы закончили смену и расслаблялись в сестринской. Танька жарила яичницу, Янка расставляла посуду, Катерина по привычке чинила старый магнитофон. Бутылка водки стояла в холодильнике, мы собирались выпить на работе, а потом, чтобы не травмировать заведующего, планировали переместиться в садик Института неврологии, находившегося через Волоколамку, и продолжить посиделки.

– Сереж, подойди в процедурку! – старшая сестра Ольга влетела в сестринскую. – Тебя Арчи зовет, там какую-то девочку сверху принесли, помирает вроде.

Арчи – так прозвали заведующего. Доктор он опытный, гораздо опытнее меня, да и смена сегодняшняя ничуть не хуже. Значит, позвать он меня мог только по одной причине – надо ставить электрокардиостимулятор. Я на тот момент был единственным врачом в отделении, владевшим этой методикой. Если меня не было, вызывали кардиомобиль со скорой, но детям электрокардиостимулятор ставили не все врачи мобиля (потом заведующий и сам научился, но тогда он этого не умел).

Прибегаю в процедурку. Вокруг стола – толстушка Света, медсестра из дифтерийного отделения, Татьяна Петровна, доктор оттуда же, сам Арчи и процедурная сестра Рита. На столе – худенькая шестилетняя девочка бледно-синего цвета. Татьяна Петровна растерянно держит ЭКГ, но в принципе все ясно и без них: на мониторе – атриовентрикулярная блокада высокой степени, т. е. вторая переходит в третью (полную). А третья заканчивается в таких случаях полной остановкой сердца.

– Давно? – спрашиваю у Татьяны Петровны.

– С утра вроде ничего не было, а сейчас ЭКГ сняли – и вот…

А время-то – еще одиннадцати нет. Быстро. Даже «час волка» еще наступить не успел.

Девочку я узнал. Ее звали Катя Тараганова. Она лежала у нас с токсической формой III степени три дня назад, но вроде шоковую стадию проскочила. А вот миокардиодистрофию нет. Девочка вообще запущенная, не привитая, причем не из каких-то высоких соображений, а по разгильдяйству мамаши. Мать ее и в больницу отдавать не хотела, помню, инфекционист в приемном возмущался.

– Рит, давай собирай все на подключичник. Электроды есть?

Электроды, к счастью, были. Их больница не закупала, вернее, закупала, но очень дискретно, и обычно приходилось их выпрашивать у скорой или у друзей из других больниц. Тогда они были раздельные, причем «земля» представляла собой провод с булавкой типа английской, которой он пристегивался к коже.

Пришли мои девчонки. Татьяна молча села за наркозный аппарат – девочку надо было усыпить.

– Фторотана много не давай, он кардиотоксичный, больше закиси.

Катя уснула быстро. На мониторе шел уже полный поперек с частотой 50. Для взрослого – ничего страшного, а для шестилетки жизненно опасно. Ставлю левый подключичник, завожу стилет, вынимаю катетер, вставляю интродюссер. Частота 40, давление 50/0.

– Алупент! Полкуба!

На алупент реагирует. Разогнали до 60. И давление уже 80/40.

Начинаю ввинчивать электрод. Как хорошо было в НИИ трансплантологии учиться. Под ЭОПом (электронно-оптический преобразователь. – Прим. ред.) все видно. А тут вслепую, по монитору.

Вот они, залповые экстрасистолы. Зацепили. Срочно цепляю «землю», подключаю к стимулятору, навязываю ритм. Ура! Монитор радостно пикает, видны спайк-волны с навязанными комплексами. Давление хорошее. Можно передохнуть.

Нет, надо ж все-таки ЭКГ глянуть. И отделенческие, и свою снять. Посмотрел. Вроде ишемии нет, но надо, чтоб узист Андрей посмотрел на предмет гипокинезов. Но я уже не нужен для этого. Яичница стынет. Да и водка ждет.

Катя выжила. Когда ее перевели в отделение, она прислала нам рисунки. Узист Андрей выглядел как глиста с телевизором (он был высокий и худой), Ритка – как веселый колобок с бутылками, а я был изображен в виде бородатого солнышка с двумя проводками. Картинка долго висела у меня дома, но потом истрепалась и была сокрыта где-то в недрах чемоданов. Стимуляторов я поставил в жизни много, но именно этот случай навсегда запомнился.

Как мы деменцию вылечили

(из воспоминаний о старой скорой)

Тут Ирина Единарова написала про старушку, и мне вспомнилась история, произошедшая много лет назад.

Итак, дело было то ли в конце 90-х, то ли в начале 2000-х, когда на «скорой» можно было крутить любые дела – и правые, и левые. И вот позвонила мне моя подруга Ирка, гинеколог одной из московских больниц, и попросила помочь коллеге госпитализировать маму.

Ну как коллеге не помочь! Однако когда эта коллега позвонила, то выяснилось, что задача вовсе не так проста, как представлялось сначала. Маму надо было госпитализировать в психиатрический стационар. При этом мама на учете не состояла, к психиатру никогда не обращалась. Причиной же такого обращения дочери служило явно неадекватное поведение старушки, которая тащила мусор в комнату, отказывалась мыться, была агрессивна к дочери и зятю (с которыми проживала) и при этом, как водится, забывала выключить газ.

Дочь сообщила, что мама всю жизнь проработала в одном из специальных строительных министерств, бывшем изначально главком НКВД, начинала там еще в 30-е и всю жизнь была очень подозрительна. Доработала она в должности начальника управления до 80 с лишним лет, последние годы уже мало что понимала и не удерживала мочу, однако ее не увольняли – она была легендой министерства, а министр и вся верхушка были ее учениками.

Отправить на пенсию старушку удалось только когда она стала теряться в метро (великовозрастная коммунистка отказывалась от служебного автомобиля), кроме того, ей сказали, что здание продали, а министерство перевели на окраину. На пенсии она стала конфликтовать со всеми окружающими, собирать мусор и плутать по улицам. Лечиться она, естественно, не хотела.

Выяснив, что единственная жалоба у нее на больную ногу, я придумал план. Задачей дочери было объяснить маме, что ногу надо лечить в условиях больницы, мы же должны были приехать и доставить бабушку в психосоматическое отделение, где бы ее полечили немного, а потом отправили в психбольницу. Обычная скорая в психбольницы не возит, а вот в первичное сосудистое отделение (ПСО) в те годы возила.

Я договорился со знакомым заведующим ПСО одного из крупнейших стационаров, что бабушку он положит. Но он попросил, чтобы сначала старушку посмотрел хоть какой-нибудь психиатр. Психиатр знакомый у меня был (точнее, была), и в качестве коллеги она навестила семью и посмотрела больную. Вердикт был неутешительным – глубокая деменция с кучей осложнений.

В назначенный день мы приехали за больной. Однако вместо дементной старухи ко мне выплыла старая дама в бархатном халате, безукоризненно по-старомодному вежливая, прекрасно поддерживающая любую беседу.

Я посмотрел на дочь. Было видно, что та сама ничего не понимает. Да и психиатру я доверял на 200 %.

Осмотрев ногу, я заключил, что надо ехать в больницу. Однако дама отказалась, заявив:

– Понимаете, Сергей Валентинович, я тут подумала, я старый человек, вылечиться уже не вылечусь, а в больнице мне будет тяжело, я там даже сама помыться не смогу. Поэтому я не поеду. А сейчас – она победно посмотрела на дочь – я, с вашего позволения, отправлюсь в ванную. И отправилась.

Дочь была в ужасе: «Мы ее силком затаскивали, из душа омывали, а она кусалась. Впервые за много лет она пошла в ванную сама!»

Нам оставалось только откланяться. Потом я звонил дочери. Мама осталась столь же подозрительной и суровой, однако стала мыться, дала убрать комнату и даже как-то собралась и стала закрывать газ. Умерла она через пару лет вполне спокойно.

Мы дружно решили, что в ее проблемах была виновата сенсорная депривация (частичное или полное лишение органов чувств внешнего воздействия. – Прим. ред.), а визит нескольких человек за пару дней выбил ее. Но в целом это, конечно, ничего не объясняет.

Разговор в ординаторской: имидж против гендера, или Как заработать бабки, сменив бриллианты на сапфиры

Дело было в начале 2000-х. Мы сидели с Татьяной в ординаторской отделения нейрореанимации и вели беседу. Таня – моя коллега, реаниматолог, эффектная брюнетка 45 лет. Можно даже сказать, красивая, но слово «эффектная» характеризовало ее лучше. «А сама-то величава, выступает будто пава» – это про нее.

Тема нашей беседы была вполне прозаическая – деньги. Лавэ, бабки, тугрики… в общем, деньги, получаемые сверх зарплаты. Я, как старый скоропомощник, отстаивал идею, что получение этих самых тугриков зависит в первую очередь от имиджа доктора. Татьяна мне не верила и возражала:

– Никак это от имиджа не зависит! Тебе дают, а мне – нет. Потому что ты мужик, а я женщина.

Я демонически захохотал.

– Я знаю массу женщин, которым дают денег гораздо больше, чем мне. И не за то, о чем ты подумала, а исключительно за работу. У нас на подстанции одна фельдшерица с мешками денег со смены уходит, не вымогая. Имидж такой. Разговаривать умеет.

– Ну и в чем же моя проблема по-твоему? Мне ведь ни тут, ни в инфекции (Татьяна совмещала нейрореанимацию с реанимацией в инфекционной больнице) никто никогда даже не предлагает. Я бы и не взяла, но ведь и не предлагают.

– А ты на себя посмотри! Выходит такая фря в очках и бриллиантах и заявляет: «Ваш больной безнадежен» или даже надежен. Как тебе что-то предложишь, если ты на работу в бриллиантах ходишь? У людей денег столько нет, чтоб тебе предложить. Да и говоришь ты безапелляционно. Надо мягко. Мол, ваш больной крайне тяжелый, прогноз очень сомнительный, но мы делаем все, что возможно (тем более это правда). Да и вообще, надеяться надо на лучшее, а готовиться к худшему. В общем, меняй брюлики хотя бы на сапфиры.

– Ой, Сергей Валентинович, а мне что нужно, чтоб деньги на скорой давали?

Интерн-невролог Ирочка, оказывается, примостилась в углу дивана и внимательно слушала наш разговор. Тогда интернам разрешали работать на скорой врачами, и это было полезно и для службы, и для интернов, вот Ирочка и подрабатывала.

– А ты на какой подстанции работаешь?

– На 35-й.

Тридцать пятая – это север Москвы. Спальный рабочий (скорее, лимитный) район на месте бывших деревень. Бывших деревенских там тоже много.

Я посмотрел на Ирочку. Крепкая фигура, рост 165–168, копна русых волос, простые черты лица.

– А тебе, Ирочка, наоборот, надо золото носить. Простое, крупное, но не очень массивное. Чтобы сразу было видно, но не кричаще. И разговаривать четко, с чувством превосходства, можно даже иногда и с матерком, но не грубить. К пожилым – уважительно, но по-простому. Не «эй, ты, дед!», а «послушай, Михал Иваныч!» И все придет само собой.

Я и забыл об этом разговоре, но недели чрез две мы встретились в ординаторской в том же составе.

– Слушай, сработало! – Татьяна смотрела на меня восхищенно. – Поменяла брюлики на сапфиры, сказала эту твою фразу про надеяться на лучшее, а готовиться к худшему – и сразу сотню баксов сунули. И потом пошло.

– Ну что, не берешь? – съехидничал я.

– Когда как. То есть отказываюсь всегда, но некоторые прямо отказываются забирать!

– И даже то, что ты не мужчина, не мешает?

– Странно, но нет.

– Ой, и у меня работает. Я бабушкин гарнитур надела, и тут же деньги посыпались! – присоединилась к разговору Ирочка. – Не по сто баксов, конечно, но зато регулярно. А почему?

– Понимаешь, Ирочка, – важно начал я, – тут очень важно соответствовать ожиданиям. Вот ты практикуешь в простом районе, там люди простые. Ты к ним по-простому, и они тебя за свою принимают. А то, что вся в золоте, значит, приличный доктор, зарабатываешь хорошо и себе цену знаешь. Но и не в брюликах, без понтов. Главное, девочки, имидж. А гендер – дело двадцать пятое.

Немного имиджа на практике

Вообще, имидж врача может быть разным, и зависит от него не только финансовое благополучие доктора. Кто читал роман И. Ефремова «Лезвие бритвы», тот, наверное, помнит, как Гирин лечил истерический паралич. При этом он брал за образец своего профессора – психиатра, обладавшего «магической» внешностью – длинные седые волосы, черные демонические глаза, летящая походка и т. д. И повелительный крик: «Встать!» Больной, пролежавший много лет, встал и пошел.

Мне приходилось общаться с такими докторами (психиатрами, и не только). Подобной внешностью обладал покойный профессор-невролог Л. О. Бадалян, известный психотерапевт В. Л. Леви тоже выглядит нестандартно, как и покойная психиатр Людмила Мочкина. Все это были и есть очень успешные врачи.

С другой стороны, многие мои друзья-педиатры успешно пользуются имиджем доктора Айболита (если их цель – войти в доверие к детям) или, наоборот, актера Клуни из сериала «Скорая помощь» (если их цель – убедить родителей), а женщины – имиджем Тети. Все это помогает находить контакт с пациентами и родственниками.

Естественно, что хирургу-мямле приходится преодолевать первичное недоверие (даже если он очень хороший хирург), в кардиологических клиниках практически везде существует официальный дресс-код – белая рубашка и галстук, а неврологи сверкают навороченными молоточками. Это вызывает доверие.

Однако на скорой часто приходится пользоваться имиджем от противного. Если в клинике больной чаще всего априори ждет от врача исцеления, то на своей территории он чувствует себя хозяином. И приходится применять нестандартные методы, чтоб убедить пациента, например, поехать в больницу.

Дело было году в 2007-м. Нашу реанимационную бригаду вызвала «на себя» врачебная линейная бригада. Повод – мужчина 42 года, инфаркт миокарда, кардиогенный шок, отказ от госпитализации. Повод настораживал: при кардиогенном шоке обычно не до отказов.

Но когда мы приехали, все стало понятно. На кровати лежал здоровенный 42-летний поддатый мужик. Рядом стояла бригада – две женщины средних лет, взирающие на нас с надеждой. В углу всхлипывала жена.

Доктор обрисовала ситуацию. Впервые возникший приступ загрудинных болей после баньки с возлияниями, еле добрался до дома за рулем, боли держатся уже часа три, на ЭКГ – циркулярный инфаркт, давление снижено до 80/40, периодически прихлебывает коньяк, ехать никуда категорически не хочет. Наркотики усилили эйфорию и несколько притупили боль, но ЭКГ, естественно, не изменили.

Мужик с порога заявил, что мы можем проваливать откуда пришли, потому что никуда он не поедет, а коньяк его спасет. Я попытался убедить его, что инфаркт (тем более с низким давлением) – штука опасная. На что получил ответ:

– Подумаешь, инфаркт! Не втирай мне! У моего деда пять инфарктов было, а он до 90 лет дожил!

И потянулся к рюмке.

– Понятное дело, у деда на фоне пяти инфарктов мозги отлетели. Вот он в деменции столько и прожил. Только странно, слабоумие такого типа по наследству обычно не передается. А ты, видать, унаследовал…

– Как вы со мной разговариваете? – мужик от возмущения перешел на «вы».

– А я с трупами вообще не разговариваю… Ребят (это я фельдшерам), грузим!

– Да я… Я жалобу напишу!

– Ага! Сначала выживи! Выживешь – напишешь. Только я подозреваю, что жалобы не будет.

– Что, действительно так все плохо?

Хмель с пациента сошел, в глазах появился страх.

– Нет, я тут тебе цирк показываю. Я что, клоун Олег Попов? Тут тебе доктора уже час объясняют, нас дернули.

Пациент затих, был погружен на волокушу и быстро доставлен в кардиореанимацию. Жена пыталась целовать руки, но была перенаправлена к умотанной линейной бригаде, честно лечившей мужика.

А бумага на подстанцию все-таки пришла. Благодарность. В ней пациент просил премировать доктора, нашедшего правильный подход к нему. Премировать не премировали, но приятно было.

И это был не единичный случай.

Лихие девяностые в медицине

(записки медицинского бандита – 1)

Девяностые не зря назвали лихими. Тогда в самом расцвете была не только деятельность «лихих людей», но и люди совершенно обычные отличались молодецкой удалью.

История эта произошла то ли в самом конце 90-х, то ли в начале 2000-х. Работал я тогда в нейрореанимации одной крупной клиники. Отделение наше было очень неплохим, коллектив дружным, а левые деньги мы не тырили по карманам, а сдавали в общий котел, откуда в конце месяца каждому сотруднику выдавалась небольшая премия, а часть денег шла на закупку отделенческого оборудования и нужных медикаментов. Так что лечили мы хорошо.

Прошла у нас ординатуру некая девочка, но не осталась, а ушла в крупный научный центр кардиологического профиля. Однако контакта с нами не потеряла. Как-то раз звонит она и просит помочь коллеге, у которой родственник попал под поезд в Тульской области. Коллега приехала, поговорила с заведующим и пропала. Мы думали, что пациент умер, но через две недели доктор приехала снова, держа в руках выписку.

В выписке значилось: «Сочетанная травма. Ушиб головного мозга. Массивная субдуральная гематома. Травматическая ампутация правой голени и правого плеча. Тупая травма живота. Разрыв печени. Разрыв селезенки. Спленэктомия (хирургическая операция по удалению селезенки. – Прим. ред.)» и что-то еще по мелочи.

Доктор рассказала, что родственник ее, дорожный мастер, упал с дрезины и попал под нее. Прооперировали, чувствует себя намного лучше, и она просит принять его к нам. Также она сообщила, что железная дорога готова оплатить не только транспортировку, но и лечение, причем наличными и неформально.

Я в те годы активно осваивал систему неформального вывоза пациентов из городов всей нашей необъятной Родины. Существовавшие тогда коммерческие скорые меня не устраивали – некоторые из них были очень дорогими, а большинство – абсолютно непрофессиональными. Поэтому были у меня договоренности с самыми разными структурами, с бригадами которых (или на машинах которых) я лично вывозил пострадавших.

Заведующий позвал меня и сказал: «Смотри, не привези гной! С гноем мы не отобьемся от начальства».

С этим напутствием я позвонил в госпиталь одной правоохранительной структуры и договорился, что в ночь мы едем в Тульскую область.

В назначенное время у служебного хода клиники затормозил реанимобиль. Бригаду я знал. Прапорщик Вася улыбался за рулем, а на переднем сиденье сидела капитан внутренней службы Танечка – старший фельдшер этой бригады. Посадив коллегу-родственницу, мы полетели по трассе «Дон».

В железнодорожную больницу небольшого городка мы приехали в полночь. Что-то настораживало. В приемном отделении сестры испуганно показали дорогу в реанимацию, сидевшая там же старушка (как потом выяснилось, мать пациента) бросилась к нам с криком «Спасите!», а из коридора вышел пьяный лысоватый мужик в распахнутом халате. Как оказалось, это был главврач. Он обратился к нам с нечленораздельным спичем, из которого можно было понять только одну фразу «Надо спасать!»

Дело пахло керосином. Коллега тоже явно недоумевала.

Наконец мы вошли в реанимацию. Медсестра средних лет провела нас в палату. Там на ИВЛ лежал пациент в атонической коме, на приличных дозах вазопрессоров (группа препаратов, основной задачей которых является повышение среднего артериального давления. – Прим. ред.) с забинтованными культями.

«Ничего не понимаю, – пробормотала родственница. – Я его сегодня утром видела – уже думали с аппарата снимать».

Пожилой реаниматолог подошел к постели. По виду доктора было понятно, что он не только прошел огонь, воду и медные трубы, но и сожрал несколько собак на заморачивании головы проверяющим, консультантам и начальникам.

– Коллега, что тут произошло? – вежливо спросил я.

– Понимаете, взяли на реампутацию. Там флегмона (острое разлитое гнойное воспаление клетчаточных пространств. – Прим. ред.) культи, а тут – септический шок.

В септический шок я, естественно, не поверил. Он и начинается не так, и протекает не так, да и сама по себе идея была нелепой. Но вот куда мне девать больного с флегмоной? К себе не привезешь, да и в больницах, где есть гнойные отделения, у меня либо нет связей, либо там нет нейрохирургии.

И что все-таки случилось с больным?

В отделение заехала каталка. Молодой анестезиолог с анестезисткой привезли из операционной какую-то бабулю.

– О! Анестезиолог! И молодой! Вот он-то и расколется.

– Коллега, а наркоз этому больному вы давали?

– Я, – ответил доктор без задней мысли.

– А что там произошло?

– Мы переложили его на стол, и тут я увидел, что давление ползет вниз.

– То есть до разреза?

– Да, но я поднял, и хирурги закончили нормально.

– А в кому он когда влетел?

– Мы уже после заметили.

Картина начала проясняться. Я попросил историю болезни. Из анализов были общий анализ крови, биохимия, время свертывания. Коагулограмму здесь не брали, газы крови тоже.

Операция по удалению субдуральной гематомы в первые сутки была описана неразборчиво. Была и вторая, написанная тем же почерком.

– А кто гематому удалял – нейрохирург или травматолог?

– У нас нейрохирурга нет. Травматолог.

– Синус сильно кровил?

– Да.

– А как кровотечение останавливали?

– Тряпкой (тампоном).

Я попросил пробирку, набрал 5 мл крови и посмотрел упрощенную пробу Ли – Уайта. Тромб стал формироваться на второй минуте, но очень быстро лизировался. Все стало ясно: ДВС (диссеминированное внутрисосудистое свертывание – критическое расстройство системной коагуляции, характеризуемое распространенным кровотечением и тромбообразованием. – Прим. ред.). Когда больного резко переложили, синус закровил снова. Вот и причина – повторное кровотечение из синуса.

Надо было что-то решать. В 7:00 машина должна была стоять в гараже. Оставить больного было нельзя, возник бы скандал. И конечно, я мог остаться без гонорара, но бригада свои деньги должна была получить. А сидящие в коридоре начальник отделения железной дороги и его главбух, в портфеле которой лежали деньги, явно не готовы были платить за простую поездку.

Я принял решение ехать. Мы погрузили больного и помчались. Вопрос – куда? К нам нельзя. Но едем. На хвосте – железнодорожная «Нива» с начальством и деньгами. Впереди – неизвестность. Больной тяжеленный, прессоры льются рекой, аппарат пыхтит, Вася давит на газ.

Встает августовская заря. Думаю, если умрет, то хоть останавливайся и копай могилу под кустом. Я умею легализовывать трупы, но не в реанимобиле правоохранителей, который должен мирно стоять в гараже.

– Вась, у тебя лопата есть?

– Есть. А зачем тебе?

– Обернись на больного.

Вася все понял и надавил еще сильнее. Вот на горизонте появились московские многоэтажки.

– Ребята, я придумал. Завозим в семерку, как-нибудь выкрутимся.

Седьмая больница носила неформальное название «Комбинат здоровья». Больница огромная, а реанимация там принимает с эстакады.

Подъезжаем. На счастье, дверь отделения открыта – проветривают. На часах 05:10. Захожу в дверь. В шоковой палате никого.

– Таня, срочно завозим! Вася, спускай кислород до нуля.

Хорошо, когда водитель прошел горячие точки и понимает тебя с полуслова. Кислород зашипел, а мы с Таней вкатили пациента в шоковую палату. Там никого не было. Мы быстро переложили его на койку, подключили к аппарату ИВЛ и монитору, переставили шприцы на их инфузоматы…

Татьяна повезла каталку, я быстро забрал деньги за перевозку у главбуха и пошел искать персонал. Никого не было. Где-то далеко слышались голоса. Я увидел ординаторскую, зашел туда. Доктор тихо спал, обняв подушку.

– Коллега, мы больного привезли! Он уже в шоковой на ИВЛ.

Доктор заворчал:

– Что за больной, рассказывайте.

– Мы – скорая МПС. Переводили из Тульской области к себе, а кислород кончился. Пришлось к вам завозить…

– Какой еще кислород! Где?

Доктор вскочил, помчался к машине, влез туда и начал остервенело крутить вентили баллонов. Кислорода не было – Вася постарался на славу. Доктор немного затих и пошел смотреть выписку. Увидев слово, «флегмона» он возбудился снова.

– У нас гноя нет! Увозите немедленно!

– Куда я повезу без кислорода? У меня аппарат только от баллона работает.

– Стойте. Сейчас позову ответственного хирурга!

Ответственный хирург был администратором.

Не знаю, что он сказал, но ответственный хирург, дама средних лет, появилась почти сразу, и тут же попыталась на меня наехать.

– Забирайте больного!

– Как? Без кислорода?

– Это ваши проблемы!

– Не мои, а больного!

– Да кто вы такие?

– Мы – скорая МПС, везли больного к себе… – снова начал я свою песню.

Хирургиня поняла, что от меня ничего не добьешься и стала звонить в скорую. Она объяснила старшему врачу оперотдела ситуацию. Старший врач потребовала доктора бригады.

Я взял трубку. О ужас! На том конце была Ангелина, которую я прекрасно знал. Если бы и она меня узнала, была бы катастрофа. Но она не узнала.

– Что случилось?

– Мы – реанимобиль Главного врачебно-санитарного управления МПС. Перевозили больного к себе. Кислород кончился… – я снова заныл.

– Дайте телефон, где вас ждут.

Я сориентировался и дал телефон замглавврача Первой клинической инфекционной больницы. В полшестого его явно на работе не было.

– Но там не отвечают.

– А я причем? Какой есть телефон, тот и даю.

Старшие врачи раньше умели принимать нестандартные решения.

– Сейчас приедет наш реанимобиль, а вы поедете с ними, чтобы у них приняли.

– Хорошо! Номер наряда.

И Ангелина на автомате выдает номер нашего отдела. Я кладу трубку и важно объявляю: «Сейчас приедет реанимобиль и увезет. Мы обо всем договорились. Вот номер наряда».

Мы быстро сматываемся.

Через три дня, встретив меня в коридоре нашей клиники, доктор Женя из соседней реанимации, подрабатывающий на реанимобиле, хитро глядя на меня, сообщил:

– Знаешь, у меня тут был прикольный вызов в «семерку». Кто-то туда из Тульской области сочетанную травму привез, якобы в МПС везли. Всем голову заморочили и смылись. А нас вызвали перевозить.

– Ну и куда ты его дел?

– На месте оставил. Куда его везти? Но ты знаешь, мне кажется, что на всю Москву лишь один доктор мог проделать такое.

Пациента никуда не перевели. Железнодорожники договорились с администрацией, и ему выделили реанимационный бокс. Лежал пациент долго, его даже сняли с ИВЛ, но в конечном итоге он все-таки умер. Родственница потом рассказала, что парень не сам упал, была пьяная драка и его столкнули. Поэтому сначала дело хотели замять и на перевод добро не давали, а когда состояние ухудшилось, испугались и решили от греха подальше отправить в Москву.

Вот такая история.

Записки медицинского бандита – 2

Мои воспоминания о 90-х не зря носят название «Записки медицинского бандита». В 90-е бандитизм был не просто обычным явлением – нарушения закона были повсеместными. И медицина не отставала.

Дело было первого мая. Меня разбудил звонок на мобильный. Мобильников тогда было немного, и каждый владелец немного важничал, ощущая себя деловым человеком. Просто так на «мобилу» не звонили.

Звонил Рыжик. Так мы называли одного коллегу, зарабатывавшего деньги консультациями реанимационных отделений в Московской и прилежащих областях. Рыжик работал в нашей клинике, клиника была уважаемой, и он, соответственно, тоже. Консультации его часто заканчивались неофициальными переводами в Москву, поэтому наш тандем работал неплохо.

Но сейчас Рыжик (кстати, он был не то чтобы очень рыж, просто на общем фоне блондинов и брюнетов его волосы отдавали рыжинкой) позвонил с другим предложением. В полшестого утра, между прочим.

– Серег, слушай, тут такое дело. Я дежурю, а мне позвонили из N (он назвал поселок в Смоленской области в верховьях Днепра), там джип перевернулся, одна женщина погибла, а двое детей пострадали. Девочка на ИВЛ. Смотайся на консультацию…

– А как я поеду? – на своей машине мне ехать никуда не хотелось, даже за деньги. Я планировал отпраздновать День солидарности трудящихся за столом, вкушая селедку и водку. По пролетарской традиции первых маевок.

– Тебя отвезут и привезут! Сейчас приедут. Я скажу, чтоб тебя покормили получше. – Рыжик уговаривать умел.

Коллегам надо помогать. Понятно, что имидж Великого Рыжика требовал организовать консультацию во что бы то ни стало.

– Ладно, съезжу.

Через полчаса мне позвонили. Во дворе стояла «Волга» со смоленскими номерами. За рулем сидел типичный браток, возле машины прогуливался солидный дядя в белой рубахе с галстуком, съехавшим к третьей пуговице. От дяди ощутимо попахивало свежаком, он представился Николаем.

Мы сели в машину.

– Сергей, за Первое мая! – Николай достал бутылку водки, стаканы и кружок краковской колбасы.

Первая заповедь медицинской деонтологии – заводи контакт. Мы выпили, закусили колбаской. В дороге остановились поесть шашлыка, допили бутылку, начали следующую. Николай ввел меня в курс дела.

Две подруги (одна – жена большого человека родом из этого городка) с детьми (мальчиком 14 лет и девочкой 8 лет) ехали на «крузаке» отметить праздник на малой родине. Колесо лопнуло, и машина влетела в дерево. Водительница (как раз жена этого большого человека) погибла сразу, ее дочь получила сочетанную травму и сейчас в реанимации, у мальчика перелом руки. Подруга отделалась легкими ушибами.

Мы подъехали к больнице. Возле обшарпанного приемного отделения стояли пара «крузаков», «мерин» и несколько «девяток». Вокруг ходили молодые люди в спортивных штанах с короткими стрижками.

– Волнуются! – уважительно произнес Николай.

Реанимация находилась на втором этаже. Реаниматолог – молодой светловолосый парень – доложил о состоянии девочки. Девочка была в коме, интубировали сразу, по клинике там была внутричерепная гематома с приличным смещением по ЭХО, но ребенка не оперировали. Некому. Ждали нейрохирурга из Смоленска. Но мы приехали быстрее.

Самым неприятным было то, что ребенок болтался на «Рошке» – советском аппарате ИВЛ РО-6, представляющем из себя железный ящик, в котором стоит воздуходувка. Рошка – аппарат надежный, но для детей не самый лучший.

У парня был перелом плеча. Он был загипсован и больше напуган.

– Ну что, будем переводить в Москву? – спросил я Николая.

– Сейчас-сейчас. Мэр подъедет, будем решать.

К приемному подъехал старый «Гелендваген». Из него вылез мужик лет сорока, коротко стриженный и одетый в спортивный костюм «Адидас». На ногах были домашние тапки, а на шее болталась массивная «голда». Из-за руля выполз мордоворот кило на 150 и занял охранную позицию.

– Василий, – мужик протянул мне руку, – мэр.

Я тоже представился.

– Доктор говорит, надо переводить, – сообщил Николай.

– Раз надо, значит надо! – убедительно произнес Василий. – Док, как будем делать?

– Сейчас попробую машину из Москвы вызвать. Только надо обоих.

– О чем базар, конечно. Доктор, может, откушаем по русскому обычаю?

Мы переместились в центр местных гастрономических изысков – кафе «Сказка». Для мэра с московским гостем расстарались – речная днепровская рыба, грибочки, копченое сало, борщ, запеченный кабанчик. На столе красовались армянский коньяк и бутылка Red Label.

Пока сидели, я пытался дозвониться до знакомых служб скорой помощи. Однако возникла неожиданная проблема.

Мои друзья из госпиталя были задействованы в каких-то массовых мероприятиях, а ни одна коммерческая скорая выехать не могла. Все в один голос говорили, что существует запрет ФСБ на выезд машин скорой помощи из Москвы – ожидали теракта. По оперативным данным террористы должны были приехать на автомобиле скорой помощи.

Два часа я методично обзванивал всех. Но никто помочь не мог…

У меня оставалась последняя надежда. Дело в том, что в те годы МЧС еще не подгребло под себя все спасательные службы. И существовала масса ведомственных контор, осуществлявших спасательные работы. Одна из них действовала в системе гражданской авиации, и с командиром ее я был знаком, более того, в свое время пристроил туда свою напарницу по скорой дежурным фельдшером-спасателем. И у них был вертолет.

Только бы взял трубку!

– Алик, привет, – я дозвонился! – Надо детей из Смоленской области вытащить. Реанимационных. Дай вертушку!

Алик задумался.

– Слушай, такое дело. Вертолет-то у меня без медоборудования. И кто оплатит вылет? Мы же не МЧС, с нас финансы спросят. Там за керосин порядка 300 тысяч, и сам вылет сотню.

– Сейчас решим… перезвоню.

Я обернулся к Василию.

– Вертушка прилетит. Но надо керосин оплатить и летчикам за вылет. Всего 400 тысяч.

– Баксов? – спросил Василий, несколько напрягшись.

– Ты чего, рублей конечно!

– Это не проблема.

Василий позвонил какому-то Черепу и объяснил ситуацию.

А я стал звонить Аллочке.

– Садись в машину и лети на подстанцию. Там с нашей бригады возьмешь «Дар» и большой баллон. На бригаде Мел сегодня, он все даст. И с этим барахлом гони на базу. Прилетишь ко мне детей спасать, на Днепр сверху посмотришь.

«Дар» – это портативный аппарат ИВЛ. Простенький, но надежный.

Потянулось время ожидания. Наконец, Аллочка мне перезвонила.

– Все взяла, еду!

Я вновь позвонил Алику и сообщил ему все.

– А там есть где сесть?

Я посмотрел на Василия.

– Вертолет МИ-8 представляешь?

– Ну.

– Где посадить сможем?

– А у нас стадион недалеко. Пусть садится.

Я сообщил Алику про стадион. Он сказал, что «вертушка» вылетит сразу же, как приедет Алла.

– Вась, скорая нужна. Чтоб детей до стадиона довезти.

– Сделаем!

Через час мы стояли на стадионе – «гелен» Василия, машина скорой помощи и убитый «Мустанг», на котором приехал Череп и привез дипломат, в котором были деньги за вертолет.

Я проверил «УАЗ». Он был пуст, только ящик и носилки, но это было не страшно. «Дар» нас выручит.

Вертолет завис над стадионом и стал спускаться. Жители поселка высыпали на улицу, чтобы не пропустить такое чудо. Некоторые даже подумали, что это первомайский привет городу и закричали ура.

Из вертолета вышла Аллочка. Мы вытащили «Дар», баллон с кислородом (10 литров) и поехали в больницу. Ехать было метров 300.

Девочку перевели на «Дар». Парня посадили в УАЗ, и мы поехали.

Загрузились. Я позвонил Алику и попросил вызвать к нашему прилету две бригады скорой – детскую реанимацию и обычную или педиатрическую. Василий вручил летчикам деньги, сказал, что отец девочки встретит нас у больницы, мы обменялись телефонами, и вертолет поднялся.

Лететь было часа два. Парнишка тихо сидел на лавке. Девочка лежала на носилках, «Дар» исправно пыхтел…

По прилету нас встречали две бригады скорой помощи. Сдав детей и вручив бригадам выписки, я узнал, что повезут их в Институт детской хирургии (к Рошалю). Мы положили аппарат и баллон в машину и поехали на подстанцию. Там отдали оборудование и поехали к Институту.

Больных уже приняли. Отец ждал нас у ворот. Мужику можно было посочувствовать – жена погибла, дочка в реанимации, но держался он хорошо. Он поблагодарил нас, я рассказал ему, к кому обращаться в Институте, и мы попрощались.

После праздников я подумал, что все-таки надо заехать в эту клинику. Собственно, я ничего не нарушал и скрываться мне было не надо. Девочку прооперировали, и она быстрыми темпами выходила из комы. Правда, кое-кто из нейрохирургов начал возмущаться, что я перевел больную без осмотра нейрохирурга. Он не знал тогда, что пройдет еще десяток лет, и главным человеком в лечении таких больных станет реаниматолог. Эту историю долго вспоминали в медицинском мире. Больше всего всех интересовало, каким образом я организовал эту транспортировку. Не имей сто рублей…

Девочка выжила и полностью восстановилась, мальчик тоже.

Как оно было в моргах

(воспоминания)

Много лет назад я работал на перевозке трупов. Труповозка наша считалась патологоанатомической – судебные трупы мы перевозили только из больниц в судебный морг. Тогда это был морг Института Склифосовского, вернее, базировавшийся на его территории судебный морг № 3. Исключение составляли несколько больниц, своих моргов не имевшие и прикрепленные к моргам крупных клиник, в которых работали прикомандированные бюро СМЭ судмедэксперты; 61-я больница, все трупы из которой доставлялись в морг Первого мединститута, объединенный с Первым судебным моргом (но в 61-й и судебных трупов практически не было); и какие-то минздравовские (не городские) клиники, откуда все трупы доставляли в морг при Институте морфологии человека. На базе последнего функционировал Седьмой судебный морг, где работала веселая разбитная ночная санитарка Танька М., славившаяся своей сексуальной ненасытностью. Даже наш водитель Ваня по кличке Некефиров, пользовавшийся славой сексуального террориста и имевший по нескольку подруг в каждой смене в разных больницах и домах престарелых, не мог ее удовлетворить окончательно: его сменял какой-нибудь милиционер, фельдшер скорой (тогда скорая тоже возила трупы) или просто житель ближайшего дома.

Ну и трупы детей до 14 лет, направленные на судебно-медицинское вскрытие, свозились на Хользунов переулок во 2-й судебный морг, называемый в народе моргом Второго меда (он был учебно-научной базой кафедры судебной медицины моего родного института и находился в его старом здании).

Поэтому в основном мы контактировали с моргами больничными. И люди, работавшие там, часто были весьма интересными.

Одним из самых колоритных санитаров в Москве был старший санитар морга Четвертой Градской больницы Михаил Гаврилович Литецкий, пришедший туда еще после Великой Отечественной войны. Когда я впервые увидел его, мне стало не по себе. Передо мной стоял не санитар – профессор, даже академик. В накрахмаленном халате и шапочке, роговых очках, галстуке, бриллиантовая галстучная заколка и бриллиантовые же запонки дополняли картину. Михаил Гаврилович давно уже не работал в зале, он имел дело с родственниками. Но иногда его все же просили заглянуть в зал. Когда врач-патологоанатом не мог поставить диагноз, Михаил Гаврилович подходил к вскрытому трупу, смотрел на органы и выдавал диагноз. Гистология потом подтверждала его вердикты. Говорят, за всю жизнь он ни разу не ошибся.

Что же касается родственников, то его неприкрытое сочувствие, презентабельный вид, солидность и правильная старомосковская речь, конечно, вызывали желание отблагодарить «академика». Даже не требовалось их специально «раскручивать».

Самое смешное, что по выходным дням Гаврилыч, живший наискосок от больницы в «железнодорожных» пятиэтажках, с удовольствием бухал с мужиками во дворе, сидя в майке и трениках, стучал в домино. Но в понедельник приходил как штык на работу, облачался в накрахмаленный халат и шапочку и встречал родственников покойников.

Второй санитар этого морга, Леха П., веселый украинец, ничем особенным, кроме любви к домашнему самогону, не отличался. Однако и у него была своя изюминка. Он был представителем целой семьи, трудившейся в моргах Москвы. Его брат Антон и жена брата Надя подвизались в морге 23-й больницы им. Медсантруда, носящей сейчас имя великого патологоанатома И. В. Давыдовского, дочка которого преподавала мне педиатрию грудного возраста. Надя работала чаще в зале, а Антон на выдаче (кстати, так было практически во всех моргах, где были санитары-женщины: мужчинам давали больше).

В морге 55-й больницы в те времена старшим санитаром был Вадим В. – лысоватый еврей лет 50, называвший себя не санитаром, а «ассистентом клинического патолога». На санитарской комнате красовалась табличка «Ассистентская», свинченная на кафедре хирургии, а в траурном зале висела стенгазета «Наши будни», любовно разрисованная Вадимом. Ездил Вадим на «Москвиче-407», уже тогда считавшимся раритетом. Через несколько лет его посадили, но не за морговские поборы, а за спекуляцию антиквариатом в особо крупных размерах. Кстати, с родственниками Вадим общался весьма корректно, по-деловому, поэтому его в поборах никто и не обвинял. Встретились деловые люди, решили проблему…

В 7-й больнице санитарами работали бывшие шоферы с труповозки, поэтому и обстановка была совсем другая – пьянки-гулянки, причем даже днем. Постоянно поддатые еще молодые нагловатые мужики с «сейками» на запястьях выходили к родственникам по очереди, общались с легкой хамоватостью, но народу деваться было некуда – платили все.

В Боткинской больнице с родственниками общались по другой схеме. Там работали два санитара по имени Евгений. Вернее, санитаров-то было больше, но на выдаче были только два Жени.

Точнее, один из них был не Женя, а Евгений Сергеевич Ц. И только так. Собственно, назвать его Женей просто не поворачивался язык. Это был импозантный седовласый мужчина лет 45–50 в модной рубашке со спущенным немного галстуком и халате нараспашку. Напоминал он директора, причем не советского, а американского, как мы их тогда представляли. Он вел с родственниками деловые беседы, четко и убедительно объясняя им, почему и за что они должны заплатить.

Однако это действовало не на всех. Тогда он уходил, и из-за двери выскакивал Женька, цыганистого вида мужик в санитарском халате на голое тело, в чепчике набекрень и с цигаркой за ухом. Говорил он быстро на языке дворовой шпаны. Многие видели в нем «социально близкого», поэтому вступали в контакт именно с ним, думая, что простой мужик будет попроще, нежели американизированный менеджер. На деле это было, конечно, не так – они работали в паре.

Еще интересным моргом был Склиф. Однако там интересна была как раз ночная жизнь. Дневные санитары, Борис (вроде как бывший студент биофака МГУ, отсидевший за фарцу) и Вова по кличке Клячкин (фамилия была совсем другая) любили выпить, но держались в рамках. У них, правда, была фирменная дурацкая манера пугать новых труповозов, втолкнув их в камеру с лежавшими там годами судебными трупами, разрешения на захоронение которых следствие не давало, погасить свет и ждать, пока человек не начнет слезно проситься наружу. Такая своеобразная инициация. Я, кстати, проситься не стал, решив, что оставлять меня на веки вечные в их планы не входит, да и водитель без меня не уедет. Так и оказалось, естественно, но около часа я там просидел. Довольно противно.

Тетки, работавшие в секционном зале, были обыкновенными. Выделялась там только Лида, по каким-то своим неведомым причинам предпочитавшая пилить черепа не электрической фрезой, а ручной ножовкой. Ну и, конечно, старшая сестра Елена Ивановна, древняя старушка, про которую говорили, что она здесь работала еще с дореволюционных времен. Теоретически это могло быть, хотя вряд ли было правдой. Хотя, с другой стороны, работал же я в 56-й поликлинике с 93-летней доктором, закончившей Высшие женские курсы задолго до революции.

А вот ночью там начиналось веселье. Причем сами ночные санитары – и Юра Ш., бальзамировавший Высоцкого, и дядя Федя Ж., с племянницей которого у меня был неслучившийся роман, и Павел Васильевич Б. (как и дядя Федя, бывший водитель труповозки) – были пожилые тихие люди, даже не сказать, что особые пьяницы. Но деньги они зарабатывали особым образом.

В те времена среди московской золотой молодежи появилась мода совокупляться в гробу. Вот веселые дедушки и шли навстречу подрастающему поколению, пуская их для сексуальных утех за 25 рублей с пары. А 25 рублей в те времена были большими деньгами, поэтому старичкам хватало и на коньячок, и на балычок, и на многое другое.

Были и другие люди, работавшие в моргах, и тоже по-своему интересные. Собственно, сама эта сфера, которую мы сейчас называем «ритуалкой», в позднесоветские годы была очень своеобразной. Она находилась на стыке между нормальным и криминальным миром, но обычно не скатывалась в откровенный криминал. Может, кто-то помнит повесть Сергея Каледина «Смиренное кладбище» – там правдиво показан быт уже последнего этапа.

Но я вспомнил это не только ради бытописательства. Труповозка научила меня общаться с людьми. Не только из финансовых соображений, но и в первую очередь для обеспечения адекватного контакта. Потом мне это не раз пригодилось и при сборе анамнеза, и для решения разных конфликтов, и для многого другого.

Про круглые глаза, или Воспоминание о патане

Сегодня я, похоже, ввел коллег в когнитивный диссонанс, явившись подтверждать свою высшую категорию по анестезиологии-реаниматологии в подряснике и с крестом. Если учесть, что хожу я пока с палочкой, то вид был преумилительный – во всяком случае, когда я вышел из кабинета, то увидел несколько пар круглых от удивления глаз.

Так на меня смотрели только в… Впрочем, по порядку.

Патанатомия (наука, изучающая патологические болезни и процессы. – Прим. ред.) мне не давалась. Ну не мог я все это запомнить! Честно пытался учить, но… Впрочем, морфологические дисциплины, где зубрежка – краеугольный камень, вообще были моим слабым местом. Это потом уже учебник по патанатомии и монография Цинзерлинга стали настольными книгами, а Давыдовского я почитаю наряду со столпами богословия. Но тогда – увы.

Да еще угораздило меня обрести на этой кафедре двух врагов, вернее врагинь. Обозначим их обеих буквами Л.К. Одна из них была сотрудницей и даже вела нашу группу, замещая во втором семестре нашу любимую преподавательницу с пушкинским именем, легшую на сохранение. Другая была аспиранткой кафедры детской патанатомии, чьей-то то ли дочкой, то ли внучкой, и отличалась редкой некрасивостью. Не уродством, а именно некрасивостью. А в нашей группе девчонки были как на подбор. И я в этаком розарии… Может, по этой причине, может, по какой-то иной, но эта Л.К. питала ко мне необъяснимую ненависть. Нелюбовь же второй, старшей Л.К., объяснить было еще сложнее – у нас даже были общие приятели. Но не сложилось.

Итак, наступает летняя сессия, а я в патанатомии ни бум-бум. И возникает у меня гениальная идея – сдать досрочно вместе с общественными деятелями. В то время комитет ВЛКСМ (Всесоюзный ленинский коммунистический союз молодежи. – Прим. ред.) подавал списки своих деятелей на досрочную сдачу экзаменов, мотивируя необходимостью подготовки к стройотрядам. Естественно, что сдавали все хорошо. Членом комитета я тогда не был, но друзей было много, поэтому в списки я попал.

Однако Господь видит все, и я попал на этой досрочной сдаче к человеку принципиальному – доценту Т. Ф. Когой, которая и поставила мне заслуженную пару.

Делать было нечего, пришлось готовиться. Я наизусть выучил все макро– и микропрепараты, вплоть до трещинок в банках и потертостей на стеклышках. Но теория не влезала в голову. Когда на кафедре появилась моя любимая (ну та, с пушкинским именем) преподавательница, я спросил ее о своих шансах. Шансы оказались неутешительными. Внутренние дрязги кафедры наложились на подрывную работу моих врагинь, поэтому никто из преподавателей, принимающих экзамены, у меня их принимать не хотел (а сама Т. Ф. Когой заболела и больше уже на работу не выходила).

«Так что придется тебе сдавать Бабке!» – подытожила беременная красавица страшным голосом. Бабка – это было страшно. Татьяна Евгеньевна Ивановская, бессменная заведующая кафедрой с 1955 года и обладательница зловещей клички Бабка вызывала ужас среди студентов. Ученица великих патоанатомов Давыдовского и Скворцова, корифей детской патанатомии, она ничего и никого не боялась, ее невозможно было разжалобить ничем, и про нее ходили слухи, что она даже приходит ночами в свой любимый морг Морозовской больницы. Ей тогда было не так много лет – всего 72 (а дожила она до 90-летнего возраста), но худоба и трость делали ее старше, поэтому в глазах студентов она выглядела если не основательницей, то как минимум первой студенткой Высших женских курсов.

Известие об ужасных перспективах меня удручило. Хихикающие рожи обеих Л.К. сопровождали меня при каждом походе на кафедру, и тогда я решил, что будь, что будет: Бабку мне все равно не миновать.

Наступил день экзамена. Я вытянул билет (как сейчас помню, первым вопросом была скарлатина, а вторым – лимфогрануломатоз) – одна Л.К. была на билетах, а вторая – на зачетках – и пошел готовиться. В голову ничего не приходило. Я тоскливо сидел и прикидывал, через какое время я выйду отсюда с очередной двойкой и пойду пить пиво на Даниловском рынке.

А БАБКА была в ударе. Пять двоек подряд – это вам не шутка. И вот вражина Л.К. приглашает меня к экзаменатору. Понятно, к какому.

Препараты я ответил быстро. Надо было приступать к билету. Вариантов, собственно, приходило в голову только два: либо сразу отказаться, либо попробовать на авось. Решил пойти вторым путем – «погибаю, но не сдаюсь!»

Терпения выслушивать мою ахинею о патологической анатомии скарлатины у Бабки хватило ровно на три минуты, после чего она вежливо поинтересовалась у меня, почему я пришел на экзамен уже второй раз неподготовленным. Ну раз есть вопрос, значит, должен быть и ответ: негоже же ставить уважаемого профессора в идиотское положение. И я радостно так отвечаю:

– Извините, Татьяна Евгеньевна, мне трудно даются морфологические дисциплины. Вон у меня и по анатомии трояк, и по гистологии трояк.

– Так, может, вам трудно дается обучение в институте? – с подковыркой спрашивает Бабка.

– А вот и нет. Я по сути своей – клиницист, что вижу, о том и пою. Вот по хирургии – четыре, по пропедевтике – и по одной, и по другой – тоже четыре. Вот если бы вы меня спросили о признаках смерти, я бы ответил…

– Почему? – заинтересованно спрашивает Бабка.

– А я на труповозке раньше работал, – говорю я гордо.

И тут происходит невероятное. Главный детский патологоанатом МЗ РСФСР, заведующая кафедрой патологической анатомии детского возраста педиатрического факультета Второго МОЛГМИ им. Н. И. Пирогова, лауреат всевозможных премий, доктор медицинских наук, профессор Татьяна Евгеньевна Ивановская, поставившая уже на этом экзамене пять двоек подряд, тяжело опираясь на палку, приподнимается и ласково говорит:

– Ну что же вы, коллега! Посидите еще, поготовьтесь…

Такого не было никогда и ни с кем. Чтобы страшная Бабка студенту-раздолбаю пошла навстречу – да это просто невозможно.

Я рванулся, а мое-то место уже занято следующей жертвой. Я подсаживаюсь к нашей ленинской стипендиатке: «Мариша, срочно, хоть два слова по билету!» Мариша быстро мне что-то наговаривает, врагини помешать не могут – мест свободных в аудитории больше нет, и через некоторое время я плавно следую за экзаменационный стол.

Нет, конечно, я получил трояк. Собственно, ничего другого я и получить не мог – во-первых, после двойки, во-вторых, с такими знаниями. Но рад я был так, как не рад был некоторым пятеркам.

А когда я выходил из аудитории, гордо помахивая зачеткой, в которой красовалась эта самая тройка, меня провожали круглые от удивления и мистического ужаса глаза обеих Л.К.

Да, а какова же мораль всей этой истории? А мораль очень проста: во-первых, никогда не стоит опускать руки, а во-вторых, диалог всегда продуктивен. Вот так.

Про Мишу и МПС

Миша Д. учился на первом курсе второго меда второй раз. Первый раз он благополучно пробездельничал весь год, папа сумел организовать ему академический отпуск, но Миша остался таким же шалопаем. Однако кое-какие выводы он сделал, и к коллоквиумам готовился. В меру сил, конечно, оставшихся от веселья.

Была весна 1981 года. По анатомии проходили мочеполовую систему. Неизвестно почему, но для Миши именно этот раздел стал камнем преткновения. Уже шесть раз он пытался сдать МПС (а именно так сокращалась эта тема и в кафедральных планах, и в журналах, и в записях студентов), но не мог. Дошло до того, что Миша даже наружные половые органы мог называть исключительно по-русски с латинскими окончаниями, а про простату и почки (и про матку, кстати, тоже) он вообще забыл напрочь. Призрак коммунизма в форме военнослужащего Советской армии маршировал перед Мишиным взором, распевая: «Идет солдат по городу, по незнакомой улице…», только незнакомая улица, видневшаяся за призраком, представляла из себя какие-то глиняные стены под палящим солнцем.

Провалив тему в седьмой раз, Миша направился к магазину на Погодинке, в народе известному как «Ливерс». Студенты не только второго, но и первого меда часто заглядывали в этот магазин, бывали здесь и умные химики из МИТХТ, да и девчонки-педагогини с факультета русского языка МГПИ затаривались здесь сухеньким и портвейном. В ближайшей песочнице Миша, заливая горе, рассказывал студенческой братии про страшную МПС, грозящую ему расставанием с любимым вузом на два года.

Утром студенты, пришедшие на учебу (дело было уже в новом корпусе в Тропарево), с удивлением увидели всклокоченного Мишу (он регулярно опаздывал на все занятия, и увидеть его до начала первой пары было столь же нереально, как Брежнева, танцующего партию Одетты в «Лебедином озере»). От Миши несло диким перегаром, он трясся, глаза были вытаращены, а губы повторяли только одно слово: «МПС». На все вопросы он отвечал так же. Хотели уж было вызывать психовозку, но здравый смысл восторжествовал – Мишу опохмелили и отвели в общагу. Спать он не мог, схватил учебник по анатомии и начал его перечитывать…

Через некоторое время Миша пришел в себя и рассказал, что с ним случилось.

Пьянка возле «Ливерса» не закончилась. С какими-то веселыми девчушками из педа Миша поехал в гости (видимо, изучать МПС на практике), однако от них отстал и продолжил борьбу с призраком уже с какими-то мужиками в районе «Электрозаводской». Далее он смутно помнил, что пытался прыгнуть в Яузу, но народ этого не понял, а потом Миша проснулся на Казанском вокзале в зале ожидания на деревянной скамье. Вернее, что он именно там, дошло до него позже. Ибо, открыв глаза, он увидел огромные буквы МПС, вырезанные на деревянной стене (это была оборотная сторона спинки стоящей спереди скамьи). Ужас охватил Мишу, и, оттолкнув каких-то людей в форме, он рванул в alma mater…

МПС Миша сдал – друзья рассказали эту ужасную историю преподавательнице. Добрейшая Е.А. долго смеялась, но зачла. Однако Мишу это не спасло – биохимию он так и не осилил и со второго курса все-таки вылетел. Но это уже совсем другая история.